Аннотация: Просто старенький рассказик. Один писатель определил меня по прочтении в некрофилки.
Ох, и мир сейчас создам! Ох, и ух! Чертовщины наворочу. Гоголевщины. Причем в очень плохом смысле. Они у меня повыкручиваются, ужики подколодные! Волки кудымкарские. За полчаса до конца смены клиента подсовывать - виданое ли дело? Да еще какого-то племянника сякого-то начальника...Пыхти теперь. Нет, пора работу менять. Пойду желаниями торговать. Нынче у народа изнутри свое не прет, пресытились. Поистрепались за время существования человечества чувства и желания. Большинство покупным обходится. Свое - оно бы, вестимо, слаще. Да если нет своего-то?.. Тьфу! Я ж даму эту, их главную даму из отдела цензуры курицей назвал, а ей передали. Обиделась жутко. Не знаю, как она себе эту курицу вообразила, она ж не историк, но с тех пор не здоровается и, как в коридоре завидит, редькой пахнуть начинает. Дурой, что ли, назвать? И ей понятней, и запах приятней. На дуру жюстом пахнуть полагается.
А суну-ка я эту вредную мадам в Мир. Та-ак... Быстренько, а то племянник ухом прядет - скучает. Тут у нас будут... э-э... Густые украинские леса. Почему украинские? Гоголевщина, однако. Ночь. Тропическая, жаркая. Время, значит, вправо течет, как полагается, река влево. В реке русалка сидит... Нет, в реке мой шеф Петрович сидит, глаза сомовьи, стеклянные. Трубку курит кипарисовую... Уже не сидит, уже на дне лежит, недотепа. Стыдно, дядечка! Нынче даже младенцам спасбраслет надевают - а вдруг в Мир кто просунет неожиданно? У меня хоть вода, а вот коллега Ротов кислотные среды предпочитает... Ладно, дышите себе в кабинете. Обойдется племянник русалкой.
Надо б племяннику имя дать. Гаврило будет, типично украинское имя. А год здесь... Да лешак с ним, с годом. Лето - и ладно. Теплынь. Сидит, значит, наш Гаврило на кочке, ножичек в руках сжимает заговоренный, невонзаемый. Ножичек ему не для плохого дан, от испуга он. На случай внешнего ужаса. Кем дан? Мною, естественно, Демиургом. Здесь как раз голос мой замогильный из дальнего сырого оврага ползет-шелестит меж кустов змеей искусительницей:
- Что, сынку, заказывать будешь? Конем заржешь, красавицей Ульянкой забрюхатеешь, аль, может, собой, героем, остаться хочешь?
- Собой, героем.
- А и то верно! Не гоже этакую удаль да умище под чужою личиною прятать. Быть тебе, Гаврило, спасителем человечества... или птички.
- Долго быть-то?
- А уж не знаю. Как управишься.
- Где я?
- На Украине, если это тебе о чем-то говорит. Речка Цапля, хутор Белое... Черное.
- Черное или Белое?
- Разберешься.
- А кактусы?
- Что - кактусы?
- На Украине не росли. Другая климатическая зона.
- Ишь, грамотный! Молодец. Герой! На твоей не росли, а на моей растут. Нас, Демиургов, не за диплом по палеонтологии на должность ставят, а за дар природный. Ладно, не хочешь кактусов - не замечай. Я их цветочками покрою густенько, у них нынче сезон цветения. Ты их как бы не замечай, но смотри, не уколись - месяц заживать будет. Кактусы только покойникам полезны.
--
Каким еще покойникам?!
--
Ты болтать будешь или человечество спасать? Устоналось все.
--
Погоди! От кого спасать-то?
--
Не скажу. Сам догадайся. Ну - начали с Богушком!
Шел Гаврило этим гадским лесом третью неделю. Ни жилья людского, ни зверья нормального. Змеи, крысы, русалки да прочая нежить беспородная. Поневоле логово родное вспомнишь, хутор Волчаровку. Как живот голодуха вервием скрутит, сразу вспомнишь бабушку Светлану: "Кушай, внучек, такой свежий лосик, еще утром в пажитях блеял!.." Где нынче бабушка Светлана и ее коронное блюдо - лось в арбузах? Далеко ушел Гаврило от дома, ох и далеко! И конца дороге не видно... Хорошо, что не видно. Нагадала ему бабка в юности, не простая бабка, ведовка: "Жить тебе, парень, столько лет, сколько ноги твои дорогу сдюжат. Как задержишься на одном месте долее трех дён, так и помрешь". Пять лет идет Гаврило, пять зим...
...а такого плохого леса не встречал. Нерадостно здесь. Скучно, душно. И кусты странные. С виду вроде как жимолость, только ветки толстые, тучные ветки, в меленьких розовых цветочках, да запах не тот, и колючками острыми утыканы густо, не касайся лучше...Давеча Гаврило русалку под таким кустом заприметил. Сидит, скукожилась, загнулась, спиной горбатой о ствол шипастый трется, чешется. Он было окликнул ее - дорогу к жилью спросить - да она хвостом дернула нервно, как кошка, - и в омут. В родных Гавриловых местах и русалки вроде приветливее были...А что красивее - это уж точно. Гаврило высморкался. Сейчас бы он того... и русалку оприходовал, все ж баба, даром что нежить...Гаврило досадливо крякнул, запнулся, лязгнул челюстью - и кубарем скатился в овраг.
...Из паутины, щедро укутавшей днище оврага и все, что посмело на нем нарасти, выглядывало нежное личико. Надо заметить, личико то имело место над плечиками, кои, в свою очередь, плавно переходили...ну, и так далее. "Дева", - подумал Гаврило не словом, а радостью, как о подарке. Он судорожно задрыгался, пытаясь освободиться от закрутившихся вокруг ног корней. Те держали крепко.
- Стой, дурак! - дева ужом скользнула меж распоясавшейся растительности к его ногам, склонилась и принялась ловко обрывать стебли и корни. При этом она наговаривала нежным голоском какие-то дивные слова, смысла которых Гаврило из-за грохота сердца не улавливал... Кажется что-то вроде: "Ходют тут разные дураки, падают в овраги!.." Голосок ее тенькал под ногами, как ручеек в жаркую погоду, и, когда дева, наконец, освободивши его из растительного плена, разогнулась и замолчала, он даже расстроился немного. Но дева поглядела пристально, уже не строго, улыбнулась, и Гаврило разулыбался тоже.
Она была красавица. Ее блестящие зеленые глазки бойко сновали по его смущенной физиономии, точно лягушата по теплому болоту. Острый конопатый носик, скошеный вправо, сопел насмешливо. Рот весело кривился, открывая взору несколько нездоровых зубов. Фигурку девушка имела ладненькую, хоть и худоватую, тощее левое плечико трогательно выглядывало из просторной льняной рубахи. Русые, пыльные волосы неумело закрутились в растрепанную косицу.
- Ты б назвался, парень. И спасибо бы сказал. Из этих кустов не умеючи не скоро выдерешься, - дева вопросительно смотрела на него. Гаврило подбоченился для смелости и представился:
- Зови Гаврилою. Странствую меж сих лесов по велению судьбы и общей надобности. А ты, видать, местная? Тебя-то как звать-величать?
- Величать пока никто не сподобился, а зовут Гуслей. За голос звонкий...А люди плохо зовут. Боятся.
- Далеко ли отсюда до деревни, Гусля?
- Не близко. Полдня пути, если дорогу знать. А не знаючи и вовсе не дойдешь.
- Не боишься так далеко от дома бродить?
- Не боюсь. Да и не деревенская я. Здесь близенько живу, два оврага, три ручья - и дома...
Тут она рассмеялась звонко, будто горшок с монетами наземь упал и разбился:
- Ты, никак, в гости сейчас запросишься! Вот насмешил, парень, ох и насмешил...
Она вдруг скакнула назад, прикусила острый кулачек, блеснула глазками - то ли озорными, то ли грустными - и пропала в кустах. Звякнуло еще издали, из душной лесной глухоты: "Обо мне в деревне не спрашивай, сама найду!..." И все. Гаврило даже рта раскрыть не успел, руку вслед поднять - стой, дева, не уходи!.. Тут откуда-то сверху, с края оврага тощий тенорок забренчал:
- Ну, мил человек, тебя и угораздило! Лови веревку, вылазавай оттель.
Мужичонка, наткнувшийся на Гаврилу, оказался возвращавшимся с промысла бортником. Он с удовольствием принял странника в попутчики, пригласил в гости с условием услышать от него сказки да страсти про чужие края, но, вместо того, чтобы развесить уши, развесил язык и неумолчно балаболил всю дорогу. Ничего, впрочем, существенного не сказав. Удалось узнать лишь, что деревня бортника звалась Белое, а сам он - Илюхою, что детей у него было семеро по лавкам, восьмой в зыбке, что жена его весной померла от горячки, что соседи имели здорового кобеля-пустобреха, что бабы дуры, и что нынче посохла конопля, а это к худу. Гаврилу так и подмывало спросить про лесную чаровницу, несмотря на ее запрет, но добрый провожатый и слова вставить не давал.
Лес понемногу молодел и проветривался, тропка, по которой Илюха вел Гаврилу, незаметно подымалась в гору. Плесень и паутина хоть и встречались по-прежнему, но держались за ветки не так цепко. Мужики оба были ходоки хорошие и до жилья добрались незаметно.
Однако, уже стемнело. Не задерживаясь, они минули несколько замшелых домишек, колодец-журавль, были облаяны славным соседским кобелем, и достигли бортникова дома, притулившегося под старой развесистой клюквой. Ветра не было, но что-то шевелило ее ветви, незрелые плоды твердо постукивали по старой крыше. Гаврило за годы странствий всякого навидался, разно люди жили, он приноровился даже определять дух, царящий над селением, некое общее для всех настроение...
...В этой деревне было жутко. Хуже, чем в лесу "Чё-то здесь лихо", - подумал странник озабоченно, вытирая ноги о половик у входа. - "Чё-то душно".
Света не зажигали. Младшие дети, видимо, давно сопели на полатях. Девочка лет двенадцати сунула гостю кусок пресной лепешки да кружку квасу и постелила на лавке.
- Извиняй, парень, тебе бы помыться, да мы баню по ночам не топим. Спим мы по ночам.
Последняя фраза в устах болтуна-бортника прозвучала неожиданно значительно, как оберег. Но Гаврило до того умаялся за день, что почти не обратил на то внимания. Лишь, когда спать ложился, вынул из котомки ножичек невонзаемый, заговоренный против разной гадости, в изголовье положил. И заснул крепко.
...Не так уж и крепко. Больно душно было в доме. Привык странник на вольном воздухе ночевать, под звездным небом, иль, на худой конец, в шалаше, если дождь. Встал Гаврило, подошел в темноте к окну - открыть, занавеску отдернул. Светло было нынче ночью, лунно. Но возле самого окошка что-то свет загораживало, будто стоял кто темный...Вроде человек. Вот тот шевельнулся, - увидел Гаврилу - качнулся к окну, по стеклу заскреб. Жалобно стекло заскрипело, будто заплакало, рука сама потянулась отворить окошко - впустить, вместе с печалью впустить, с тоской невыносимой...
Голова вдруг громыхнула, чисто пустой бочонок, раскололась от боли и пропала. А с ней пропал и Гаврило.
Очнулся он, когда совсем рассвело, в голове гудело, мысли путались. В доме уже встали, младшие дети пищали и тузили друг друга, старшие копошились по хозяйству. Хлопнула дверь - вошел Илюха, хозяин. Протопал к лавке, на которой лежал гость, склонился:
- Как ты, парень? Извиняй, здорово я тебя того... огрел. Полено под руку подвернулось. Ты ведь чуть не отворил... - бортник склонился к уху Гаврилы, царапая бороденкой, задышал трудно, - ЕЙ.
Гаврило сел, еще обиженный, но уже начинающий сквозь шебаршение в голове пробиваться к пониманию, что дело здесь нечисто.
- Кому - ей? - спросил он со сна хрипловато и, вроде, негромко. Детский шум, однако ж, мигом стих, ребятишки повернулись к нему и уставились остекленевшими от ужаса глазами. Один только хлопчик лет пяти бормотнул жалобно: "Мамка наша приходила..." и завсхлипывал. Старшие мигом оттащили его за печь и что-то сурово забубнили. Хозяин решительно подхватил гостя под руку и поволок через сенки на улицу и далее, через двор, на огород. Как оказалось, в баню.
После стольких недель скитаний по лесам мылся Гаврило в горячей баньке долго, обстоятельно, вкусно. Голова болеть перестала, успокоилась, и душа вместе с телом отходила, отпаривалась...
...и одна лишь тревожная мыслишка лягалась назойливо: баба та, что ночью в окно скреблась, она же была... была... мертвая она была - во как.
Дальше день славно пошел. Были Гавриле и угощенье, и любопытные соседи-слушатели, и байки о чудных местностях, заморских странностях. Были протяжные хмельные песни и пляски молодецкие. Была лапушка-вдовушка, дебелая, жаркая, лоснящаяся от вожделения...Тиская ее необъятные груди, жирные бедра и помнить позабыл наш молодец о деве лесной...
...да вдруг и вспомнил. И как провалилось что в низ живота. И упало. И разбилось желание мять эту жирную бабу, разбилось, звенькнуло нежно Гуслиным голоском и пропало. Лежал Гаврило в мягкой постели с ядреной бабой в обнимку дурак дураком и томился по Гусле. Прилаживалась к нему по-медвежьи пьяная вдова, прилащивалась, да и захрапела ни с чем. Оконфузился Гаврило, пострадала его сила мужская через деву лесную. Никак околдовала она его, никак приворожила? Голосом звонким, странным сладковатым духом, шедшим от волос, когда она, склонившись, ноги его из корней выпутывала... День миновался, ночь наступила. Спал Гаврило.
Крепко спал, и духота не мешала, и покойники не беспокоили. И даже сны. Что в темноте в деревне вершилось, его на сей раз не коснулось.
Утром деревенские к обычной работе вернулись, лето - пора жаркая. Странник оказался предоставлен самому себе и отправился на прогулку - ноги размять, хмель да конфуз вчерашний из головы вытрясти...
...Гуслю поискать. Обещала дева найти, да что-то не находит. Ничего, Гаврило сегодня не гордый, сам по округе побродит, авось ей на глаза и попадется.
Полдня шатался парень вокруг селенья, в молодецкие позы вставал, песни медовые, задушевные насвистывал, волосы костяным гребнем начесывал на пробор - не видать Гусли, не слыхать звончатого голосочка...Притомился немного, на бугорок над ручьем опустился, загляделся. Деревня Белое внизу лежит, в лощинке. Домики старые, замшелые. Вокруг селенья вместо плетня изгородь живая из тех чудных колючущих кустов с толстыми ветками. Чуть выше деревни, на пригорке - поля, пшеница, колос тяжестью наливаться начинает. Недалече - мельница у речки, в которую Гаврилов ручеек впадает. Вроде тихо да благостно, а долго смотришь - чувство тянущее возникает... будто не хватает чего...важного чего...
"Кладбища не хватает", - проклюнулась недоуменная мысль. Кладбища возле селенья не было, Гаврило не смог бы его не заметить, с утра по округе болтался. "Это что же, не хоронят здесь покойников? Вот те по ночам-то и шастают, домой просятся". Покрутил головой Гаврило, да рукой махнул : сколько народов, столько обычаев. Не позволял себе странник в чужие дела глубоко входить, чужими печалями проникаться. Любое селенье, любой человек обретались с ним не долее трех дён. Дальше и дальше звала скитальца дорога ненасытная, судьба предсказанная. Когда манила, когда волокла.
...А вот кабы Гусля с ним пошла!..
Если бы да кабы, во рту бы выросли грибы. Крякнул парень досадливо, зад от бугра оторвал - да и сел обратно. Гусля-то - вот она, перед ним стоит, руки в боки уперла, глазками зелеными посверкивает. Откуда и взялась?!
- Не меня ли ищешь, молодец? - хохочет-заливается. - Найти - нашел. А ну-ка поймай, попробуй!
И прыснула вниз по пригорку - через ручей, по лугу - только пятки босые белые в траве мелькают словно от зеркальца солнечные зайчики. Ох, Гаврило и ломанулся! Земля ходуном заходила от топота, с кустов орехи попадали, в соседней роще старая ворона с бука свалилась.
А Гусля не так уж и торопилась. Настиг ее Гаврило, облапил с налету - так оба в траву и грянулись с маху, аж дыхание вышибло. Лежат, не шевелятся, привыкают друг к дружке. Первым парень опомнился, как и полагается: губки нежные нашел - целовать, руки куда надо запустил...
- Стой! Рубаху порвешь, дурачок. Где я другую сыщу? Сниму сейчас...
Кожа у Гусли горячая, гладкая, как у змеи. Грудки твердые, круглые, точно молоденькие репки. Запах от нее земляной, острый. Женский запах. Коленки худые, в бока Гавриле больно утыкаются, носик под мышкой сопит горячо. Постанывает Гусля, да не любострастно, а жалостно - дверца-то не отпирается. Потерпи, красавица, впервой всегда не сладко. Вскрикнула дева раненой косулей, дернулась отчаянно под мужиком - да уж и не дева теперь, женщина...
Кончил Гаврило, расслаб, рядом лег. Потянулся обнять-приласкать благодарно... А Гусля взвизгнула ужаленной собачонкой, вывернулась из-под руки, рубаху подхватила - и исчезла в два прыжка, только ее и видели. Гаврило сел наземь да гриву почесал. Что еще оставалось? Разве штаны натянуть.
Натянул, а как же иначе. И рубаху надел, и обувки. И побрел куда-то тихонько... Оказалось - на мельницу. Мельника странник еще вчера заприметил, выделил из толпы сельчан, явившихся поглазеть на прохожего человека. Себе на уме мужик, своей головой живет. На каждую шутку не прыскает, на всякую байку не ахает. Гаврило таких уважал, хоть и не доверял особенно-то. Сел он на крылечко возле мешков с зерном, приготовленных для помола, голову склонил, закручинился. Ну - чисто сиротинушка. Самому себя жалко.
Мельник страдальца наблюл, вышел к нему, подле присел:
- Вчера-то ты, парень, повеселее был. Поговорливее. Случилось что? Аль похмелье злобничает? От сего подлого ворога у меня средство надежное есть. Тетка Ульяна отличную брагу ставит.
Не брага нужна была парню, а собеседник. Опытный человек, разъяснивший бы Гавриле и про Гуслю - кто такая да где живет, - и про бродячую покойницу, и про тяжесть на сердце. Так Гаврило мельнику и высказал... Но от браги тоже отказываться не стал.
- Ну хватил ты, парень! Неужто в Гуслю влюбился? Знаешь, как ее на деревне кличут? Живой мертвячкой, пуще всех покойников боятся вместе взятых.
- Она разве мёртвая? - похолодел Гаврило. - А я с ней того... любился недавно... Теплая она. Горячая даже!! - вдруг рявкнул парень и успокоился. - Врут все. Славная она, сердцем чую.
- А я разве спорю? - мельник вздохнул, вытянул из шароваров кисет, набил трубочку коноплей, гостю предложил - нет так нет! - сам затянулся. Усмехнулся: - Любился, говоришь? Ну, сам решай - с кем.
И выдал необычную историю, не только Гуслину, а всей деревни.
Из каких таких краев в здешние леса люди пришли, никто не помнит. Но пришли - значит жить надо. А где жизнь, там и смерть обок бродит, словно волк за оленьим стадом. Стали люди помирать потихоньку. Помирать, да не упокаиваться. Кончится, к примеру, кто от болезни или случая, схоронят его по обычаю, а ночью мертвяк обратно в деревню тащится, как брошенная в лесу собака. В окна скребет, в двери стучит - просто ужас жуткий! Иной не ночь, не две таскается, а годы. Вреда, в общем-то от мертвяков особого нет, так - сопрут иной раз какую одежонку, али перевернут пустую корчагу, во дворе забытую, они ж неуклюжие, да только ужас из них так и хлещет, как от сырых дров дым. С ног валит. Хоть глаза зажмурь, да беги за тридевять земель... А куда побежишь? Дома отстроены, хозяйство окрепло, детки расплодились, им уж эти страхолюдные места - Родина. Вот и остались люди. Ночью вроде как спят, запершись да заткнувши уши, а днем делают вид, что ничего не происходит. Кладбище от селенья подальше отнесли, полдня добираться...
- Да ведь Илюха тебя где-то в тех местах встретил? Там жимолости много, с нее мед особенный получается. Илюха страшится, да ходит - детишек орава, кормить надобно. Еще чуток, и ты б на самое кладбище вышел. Два оврага да три ручья. - Мельник кинул на Гаврилу веселый не к разговору взгляд. - Уж не там ли ты Гуслю повстречал?
Два оврага, три ручья - точно, так она и сказала. Гаврило насупился. Вот что за сладкий запах от нее шел ! Запах гниющей плоти...Его передернуло. Вообще-то он был парень не из брезгливых, не таковская у него жизнь, чтоб от каждой ерунды выдержку терять и в кусты блевать бегать... Но с мертвяками жить, да с такими шустрыми! Нет, труп - он в земле гнить должен, а не на поверхности на своих ногах!..
Мельник смотрел, смотрел на Гаврилу, да и нахмурился:
- Ты мне, парень, Гуслю обижать не смей! Чужой ты здесь, прохожий. Местные хоть трусят, да знают: и их час придет, и им Гуслина помощь потребуется. А детишки - те сами частенько к дедкам да бабкам бегают.
- Зачем это? - не понял странник.
- Сказки слушать, игрушки вместе мастерить. У детей сердце чище, их духом гнилостным да сползающей кожей напугать трудно. Я и сам пацаном туда ходил. У меня батько рано помер, как с мамкой поругаюсь - на кладбище несусь жаловаться. Отец выслушает, когда пожалеет, а когда и от себя добавит. Рука у него тяжелая была, костлявая, особенно под конец...
- Тяжело им приходится, мертвякам. Тело-то не живое, раны не затягиваются, кости не срастаются. Днем в тенечке хоронятся, солнце для них - самый злой враг. Ходить трудно, еле ноги передвигаются. Запнется, упадет - рука-нога повредится, а то и оторвется. Как пришить? Лоскут кожи отслоится - чем приклеить? Ему бы сидеть тихонько, тело беречь, а он в деревню волочется, болезный, родню повидать. Полночи в одну сторону, полночи обратно. В окошко заглянет, если шторы не задернуты, ставни не захлопнуты, - вот и все свидание.
- Видел я ее, - выговорил сипло обалдевший от услышанного Гаврило.
- Илюхину жену? - кивнул понимающе мельник. - Так по детям, бедняжка, скучает, так томится... А хуже всего черви, - заключил он решительно. - Им бы что жрать. А есть у кого душа, нет души - едино. Помню, я их у батьки рыбьей костью выколупывал. Реву да выковыриваю... Мне казалось, больно ему.
- Они разве боли не чувствуют?
- Телесной - нет, тело ведь умерло... А душа долго еще болит, мучается. Но тоже умирает постепенно, будто выветривается. Которого душа раньше покинет, которого черви съедят. Мертвяки, а судьба у каждого своя... Да ты, небось, ждешь, когда я про Гуслю рассказывать примусь? Или не ждешь уже, разинтересовался?
- Жду, - ответствовал странник коротко. И поплотнее вдавил зад в твердые доски крыльца. От конопли, которую курил мельник, от его монотонного голоса, обыденно доносившего до парня неприятные, что б не сказать тошнотворные подробности, кружило голову, и окрестности как-то колыхались. Впрочем, тому виной могла быть прихлебываемая прямо из кувшина мутная брага... или полено, прилаженное намедни к голове усердным бортником. Гаврило слушал.
- Гусля появилась у них тому назад лет пятнадцать. Мать ее, будучи на сносях, поплелась за каким-то делом в лес. В лесу ее рожать прижало, и при родах она померла. До вечера ее в деревне не хватились - мужик в поле был, а вечером идти искать побоялись, стемнело уже. Ночью на нее мертвяки наткнулись, глядят - а ребеночек-то живой. Девочка. Они их к себе утащили до утра, и мать и дочку, думали утром малышку живым подкинуть. Обложили мать, как полагается, мякотью жимолости, она к утру встала - и ни в какую дочь отдавать не хочет, ребенок у нее первый был...
- Стой! - вскинулся озареньем Гаврило. - У вас что, покойников не в землю зарывают?
- Нет, - ответил мельник, - у нас их, мил человек, жимолостью натирают, свежей мякотью обкладывают, потом в саван заворачивают и к кладбищу подносят. А на самое кладбище мертвяки уж сами своих затаскивают.
- Так вы что же, совсем-совсем их не закапываете?
- Зачем же закапывать? Сказано - намазываем и утаскиваем. От деревни подальше.
- Жимолостью намазываете?
- Вот именно. Может, до того как сюда перебраться, прадеды наши другим чем намазывали, не ведаю. А здесь на жимолость перешли. Ты про Гуслю слушать будешь или этнографическое исследование проводить?
- Чего-чего?
- Нет, ничего! Кабысь оно надысь не... е-е... тьфу, сбил ты меня, парень. Забудь, короче. Долго ли, коротко ли - подрастала Гусля. Мать ее через несколько лет разложилась, как девочка не старалась ее починить. Проплакалась Гусля, да дальше жить стала. К людям не пошла, да те б и не приняли, боялись всего, что с кладбища приходило. Осталась Гусля с мертвяками и до того к ним привязалась! Иное дитя так мамку не любит. Душа у девки добрая, сердце преданное. Тютькается со своими жмуриками: носы пришивает, мух гоняет, червей вылавливает... Забери ты ее отсюда, дурочку глупую! Ей бы мужа, детишек... Она ребятню обожает! Видел бы, как она с малым Грицком играет, он прошлым летом в омуте утоп. Живые-то дети растут, Гаврило, хорошеют, умнеют. А у мертвых одна дорога - к червям, как Гусля не старайся!... Прости меня, Гаврило, разорался я чё-то. Плохое здесь место. И не от мертвяков оно плохое, вовсе нет. Те пусть мертвые, да люди, хоть после смерти ими становятся. Может, потому им и жизнь продлена, кто знает? Отец мой, пока жив был, внимания на меня не обращал, все работал, а после смерти лучшим другом заделался... Я про себя тоже все думал - вот умру, и буду навсегда с моей дорогой доченькой. Это ведь я той подлой ночью побоялся в лес идти жену искать. Девочка моя мертвякам и досталась в утешенье. Сам эту историю узнал недавно, один кладбищенский патриарх поведал по секрету в обмен на пару лаптей. Все собирался Гусле открыться, да стыдно было... Уводи ее, Гаврило, скорее. Молчком уводи, что б ни люди, ни мертвяки не проведали. Не отпустят. Одна она здесь чистая душа, одна у них надежда!.. Ты, вроде, парень добрый, не обидишь ее. Уходите!.. Напугалась она немножко твоей ласки, да ничего, бывает это с девицами. Сама пришла, значит того хотела. Значит, вернется...
Слушал Гаврило, слушал пуще и пуще горячившегося мельника, вдыхал конопляный дым его трубочки, добавлял из кувшина, а сам все дальше мыслями от разговора удалялся. Не знал странник, что ему и чувствовать. Толи радость, что папаша Гуслин сам ему дочурку поручает, толи разочарование, что никакая Гусля не принцесса лесная, а прислужница мертвяков. Толи надеяться, что дева с ним пойдет, толи бежать со всех ног, лишь бы вслед не увязалась. Детей она, стало быть, любит... Родит ему с десяток, и станут они таскаться за ним по горам по долам цыганским табором. С детишками-то сподручнее оседло жить, хозяйство держать. А ему и здесь-то менее суток осталось обретаться, а дальше - предсказанная смерть... Представил Гаврило, как сидит он с Гуслей на одной кочке на здешнем кладбище, и любящая женушка щучьей костью у него из-под ногтя червя выковыривает. Да бранится своим звончатым голосочком: "Сидел бы, чудило, подле меня, не таскался бы с дружками по болоту, так и не подцепил бы энтого жирного трупоеда..." Передернуло Гаврилу.
Встал он тихонько, да и пошел себе. Прочь из этих мест, благо котомка была при нем. Мельник, казалось, и не заметил утраты слушателя, возбужденный голос его продолжался за Гавриловой спиной, быстро, однако ж, растворяясь в шуме воды, крутившей мельничное колесо.
Вечерело. Последние, самые жадные пчелы вились над благоухающими кустами жимолости, стремясь урвать у уходящего дня последний взяток. Шипастые розовые кусты корячились вдоль опушки, просительно протягивая Гавриле толстые лапы, будто заклиная не уходить. "Намазываем и утаскиваем" - вспомнил он. Пять лет - долгий путь. Нигде не задерживался странник долее чем на три дня да три ночи. А в этом селенье пробыл и того меньше. Сколько народов, столько обычаев. Никого не судил Гаврило, ни во что не вмешивался. Шагал себе. И пока под ногами моталась дорога, был жив, а, значит, был счастлив. Был ли?
Пахло сыростью и медом... и чем-то еще... Или кем-то? Проклятая жимолость! Здесь все пропиталось ею. Мед, брага, выпитая у мельника, его собственная, выстиранная вдовушкой одежда...
Гуслина кожа.
Его будто сызнова поленом по башке звездануло: что ж он за дурак такой, что за чудовище?! Хуже мертвяка... От кого бежит? От чего прячется? Клад драгоценный в лесу встретился, счастье само в руки свалилось, а он поднять испугался!.. Развернулся Гаврило, да и обратно шарахнулся раненым лосем, понесся, ломая орешник, обдираясь о колючие кусты, перепрыгивая через...
...Всё-всё-всё, парень! Эк тебя разобрало... Подумаешь, не успел никого спасти! - и не надо. В следующий раз спасешь... Как - что случилось? Время закончилось, смена моя. Час тому, между прочим, назад. Ты, может, холостой, а меня дома жена ждет, мымра овальная. Еще полчаса подождет - и лучше совсем не возвращаться. Рыбкам своим альдебаранским скормит, собирайся потом обратно в человека по молекулам...
...Слушай, здорово получилось, а? Сам не ожидал. Я вначале-то сердит на тебя был малость, а потом пошло-поехало! С папашей-мельником я, кажись, переборщил немного: на мыльную оперу смахивает, но в остальном - отпад с улётом...
...Ну нет! Обратно - это фигушки. Говорю - смена закончилась. Да зачем тебе обратно, чудак-человек? Мир - он ведь лишь тогда и постольку существует, когда и поскольку Демиург о нем грезит. Нет там теперь ничего, даже вакуума. Я сейчас об ужине грежу, рюмочке счастья, и чтоб жена на недельку к матери на Марс свинтила погостить... последнее - вряд ли. Ты в такой Мир хочешь? Сейчас во мне другого нет...
...Ах, Гусля! Вот те раз. Я думал, романтики давно вымерли. Зайчик ты мой пушистый, рыцарь ты мой на белой козе!.. не козе? верблюде, что ли? Ах, лошади! Ну прости, говорил же, у меня с палеонтологией напряженка... За Гуслей в Мир не надо. Я ее туда из реальности подтянул, она в нашей конторе в Отделе цензуры над желаниями начальницей трудится... Где? Тут близенько, соседний отсек... Стой, орясина камнеголовая, прости Господи, стенд разнесешь! Передовиков производства уважать надо. Меня, между прочим. А портал с другой стороны. Только это напрасно: рабочий день закончился, завтра приходи. В 36 минут по средне вселенскому... Шутка. Шуток не понимаешь?
У-ух, какой в глазах огнище, так и жжет! Ничего, до завтра не сгоришь. Прощевай покедова, испаряюсь...
Нет, погоди! Гусля твоя, то есть Сирена Дмитриевна, меня терпеть не может, и есть за что. Я и в Мир-то ее без спроса выдернул. Молчи про меня, а то прибьет. Не знаю уж, чем она тебе так приглянулась? Ни кожи, ни рожи, ни чувства юмора. Голос - да, этого не отнимешь. Звонкий голос. Когда на зама кричит, инжекторы лопаются. Какие инжекторы? Да тебе что за разница?...
Давай парень, перемещайся домой. При случае заскакивай, намекнешь, как встреча прошла... Будь счастлив!..
...Уфф, отделался. Экий горячий! Протуберанец! Думает, собственное чувство в нем бушует... Дурачок. Мое это чувство. Всё здесь мое. И Мир, и сюжет, и чувства. Я - Демиург. А он только клиент. И любовь его - всего лишь последействие сеанса. К утру испарится. Хотя... Смотришь порой на такого пылкого, как он после сеанса прыгает, и думаешь: вот оно, случилось! Вот я в ком-то человека разбудил, вот настоящее чудо! Мир создать - тьфу, капля таланта, остальное психотехника. А ты попробуй так сработать, чтобы клиент из Мира в реальность вышел и человеком остался...
Может, у этих двоих получится?
...Да уж, как же. Поглядят завтра друг на дружку, пожмут плечами недоуменно и вернутся к исполнению трудовых обязанностей. Курортный роман, как говорили во времена товарища Гоголя.