Аннотация: Блуждания Милана в Лабиринте. Где суровая правда, а где - игра воображения? Отцы vs Дети в исполнении Симона и Ниваля. Счёт 1:0 в пользу... вот только не понятно, в чью.
Милан потерял счёт часам блужданий по однообразной местности, из которой будто вытянули яркие летние краски, разбавив цвета мутной болотной водицей и занавесив солнечные просветы мокрыми застиранными тряпками. Лишь седые мхи, расстелившиеся толстым курчавым ковром по земле, свесившиеся с кривых колючих ветвей и оккупировавшие разбросанные по полянам унылые развалины, радовали глаз, наполняя мир хоть каким-то разнообразием приглушённых оттенков и фактур. Мхи любят чистоту и уединение, среди них легко дышится. Он любовался бархатистым одеянием сонных пней и кочек, трогал шелковые бледно-лиловые бородки на влажных стволах и землисто-серую ажурную накипь на молчаливо оскаленных обломках прошлой жизни. Это примиряло его и с могильной тишиной, и с чахоточным бессолнечным небом. Одно лишь мешало в полной мере насладиться беспробудной идиллией: острое, болезненное ощущение властного призыва, источаемого чем-то, что пряталось от него в сердце мира, за слоями сизого тумана, бисерной влаги и безмолвия. Неудержимая сила заставляла его брести вперёд, к неизвестному, укутанному в замшелые пелены нечто, не разбирая дороги и не запоминая ориентиров. Он знал, что должен дойти до него, презрев страх и навязчивое желание упасть, утонуть в этой рыхлой девственной бездне и с благоговением созерцать, как сквозь парализованное время тихо и методично прорастают мхи.
Мужчина прислонился к поваленному дереву, чтобы передохнуть. Стоило ему остановиться, как он почувствовал растекающуюся под кожей усталость и голодную пустоту в желудке. И понял, что его так раздражало: промокшие носки, которые начали натирать ноги. Потянувшись, чтобы снять башмаки, он в ужасе отшатнулся вбок и завалился на четвереньки. Зловещий грязно-рыжий силуэт, метнувшийся по краю зрения и полоснувший ледяным когтем по кишкам, обернулся большой человекообразной кошко-тварью. Одним мощным прыжком она вскочила на дерево и растянулась на дряхлом изъеденном стволе, поигрывая хвостом. Тварь рассмеялась глухим утробным смехом, поманила Милана к себе и, впившись длинными окровавленными ногтями в его подбородок, заглянула в ошалелые глаза. Жёсткий, гипнотически-пристальный взгляд продирался сквозь спутанные нервы и неторопливо шарил по потаённым уголкам его разорённой души. Кровь стучала в висках, живот предательски скрутило, к горлу подступила густая горечь. В бездонных зрачках зверя ему привиделись адские огни.
- Прощ-щелыга, - прошипела кошка. - Вор и бездельник. Ты пил из моей чаши, впитавшей жертвенную кровь первотвари, и пытался отлынивать от искупления. Запомни: добыча не будет сидеть и ждать, пока ты соизволишь её прикончить.
Зверь с презрением оттолкнул Милана, и тот по инерции отступил на шаг. Почва зыбко, противно хлюпнула пустотой. Сглотнув горячую слюну, он вытер испарину со лба и мысленно возблагодарил богов за то, что живот его всё-таки не подвёл.
- Я... у меня и в мыслях не было дурного, - услышал он собственный хриплый, сдавленный голос. .
Произнесённые слова вызвали странное и нелепое чувство, будто были не рождены естественным путём, пройдя с потоком выдыхаемого воздуха через легкие, гортань и связки и окончательно сформировавшись на языке и губах, а просто... вынуты из некоего хранилища слов в голове и собраны в осмысленную фразу. Странно было заговорить в этом месте, где даже ощущение собственного тела было каким-то непрочным и фрагментарным. Странно и мучительно было то, что эта правда, которую он твёрдо знал и не раз повторял сам себе, сейчас, под немигающим взглядом чудовища, съеживалась и теряла свою успокоительную неопровержимость.
Не зря он подозревал, что с чашей что-то не так...
Этот необычный выточенный из чёрно-оранжевого обсидиана сосуд в виде анатомически правильного сердца, лежащего на подставке-ладони, он обнаружил в недавно раскопанной нижней крипте Города Мёртвых. Самый поверхностный осмотр убедил его, что чаша магическая, и за неё можно выручить хорошие деньги. Да он и так не смог бы противиться желанию забрать её: воспоминание об объятом пламенем раскрытом сердце не давало бы ему спать по ночам. Это был тревожный, мистический зов, подобный тому, какой он ощущал в присутствии интересной женщины.
Жена его не одобрила. Сначала бранила, потом плакала, умоляла забыть о деньгах и любым способом избавиться от артефакта. Он долго пытался не обращать внимания на её верещание - женщины любят наводить драму на пустом месте. Лишь когда кровавые кошмары прочно обосновались в его усталых снах, он послушался и поехал на Крысиные Холмы, к одному из тамошних безбожных отшельников. Но странное дело, через какое-то время чаша вновь появилась в его доме. Это озадачило его. Он ведь раскаялся в содеянном и аккуратно продолжал пить то зелье, что дал Симон. Волшебное снадобье успокаивало его и мягко выдавливало жуткие видения из памяти, наполняя её сладкими грёзами. Он не раз принимал решение поехать к покупателю и выяснить, что, чёрт возьми, заставило его вернуть проклятую вещь, ведь сделка была честной. Но как он ни порывался исполнить задуманное, каждый раз по пути его охватывал панический ужас, а однажды он отчётливо увидел, как обсидиановое сердце ожило и забилось в когтистой руке, истекая кровью. После этих попыток он возвращался под утро, разбитым и надломленным, не помня, как попал в город и дошёл домой.
В конце концов, Милан зашвырнул чашу в один из смердящих болотистых оврагов Поющей Рощи - он решил, что там ей самое место. Этот лес сильно изменился с тех пор, как он в последний раз гулял там с женой и детьми: отныне отравленные воды целебного источника несли немощь и безумие. Он с болью в сердце смотрел на беззаботных людей, которые пили из него, не чуя беды, и однажды проснулся в мёртвом городе, где едва ли набралось бы два десятка жителей, не тронутых телесным либо умственным разложением.
- Разложение, гниль, тщета и бремя пустого балласта! - взвилась кошка, будто услышав его мысли. - Вот в чём смысл вашей цивилизации! Ты давно должен был это понять.
Фыркнув, тварь прыгнула и растворилась в моросящей лесной хмари. Медленно проводив её невидящим взглядом, Милан бессильно упал на колени, будто кто-то одним махом обрезал нити, что удерживали его до сих пор. Жгучее запоздалое сожаление оцарапало сердце осколками иллюзии, плеснуло едким укором в глаза. Щёку обожгла слеза. Упрёк был справедлив. Он слишком поздно прозрел. Не предупредил друга. Глупец. Слава Тиморе, жена, сама того не зная, успела спастись и увезти ребят из прОклятого города. Им теперь нельзя назад.
Милая Брина. Как бы она ни жучила его за то и сё, он старался быть ей хорошим мужем, любил, как мать своих детей и как женщину. Держал своих демонов подальше от неё. Ему нравилось обнимать её полусонную, когда все её чёртовы заботы, её вечная мелочная тревога, сводившая его с ума, утекали за грань сознания.
Глубокая привязанность расцветала в его сердце постепенно, год за годом, питаемая не столько её лаской, сколько его собственным чувством вины.
Он женился на ней по ошибке, и всё из-за Ниваля. Шестнадцатилетний Милан был уверен, что друг успел сорвать этот нежный бутон. В ту пору он встречался с Надей и казался опытным сердцеедом. Милан и сам ходил к одной тридцатилетней вдовушке из Обжорного тупика, грузной и неповоротливой, зато доброй и ненасытной. Но он и не помышлял о тех изысканных удовольствиях, что были доступны его смазливому и удачливому товарищу в осенённых магией злачных местах богемного квартала. Позже, познав многое, он понял, что всё это Ниваль постиг в основном в теории. Такой уж он был - умел убеждать, даже скользя по верхам. Но на него невозможно было обижаться. Наделённый умом, чувствами и интуицией, но какой-то некультяпистый, Пещерный Медведь восхищался Златовлаской, завидовал его ловкости, выдержке, умению разрешать конфликты и тому, что он мог пить галлоны пива и есть всё подряд, оставаясь таким же стройным и узкобёдрым. Иногда в свободные дни друзья плавали на старый маяк, чтобы половить моллюсков, поиграть в фаустбол через старую рыбацкую сеть, поваляться на пустынном пляже и подремать. А на исходе дня поговорить об интересном, выковыривая прижаренные тушки из створок и щурясь на усталое вечернее солнце. В такие моменты ему хотелось остановить время, и он со всей силой мальчишеской привязанности верил, что Ниваль чувствует то же самое.
Они должны были остаться неразлучны, а их будущие дети пожениться или тоже стать лучшими друзьями.
Он не знал, почему решил, будто к бегству друга имеет отношение маленькая прелестная Брина. Милан чувствовал, что должен что-то сделать с этим, как-то исправить. И в голове его созрел план, вдохновлённый фантазией о том, как он станет отцом для белокурого мальчика и защитником для его матери. Потом, поняв свою ошибку, он стоял перед ней на коленях, просил прощения и едва не плакал, чем немало озадачил её. Да он и сам не понимал, отчего горюет - то ли оттого, что не был так заботлив, как она заслуживала, то ли оттого, что всё его благородство оказалась химерой. Хотел спасти честь друга, не дав его ребёнку расти без отца или вовсе быть вытравленным в грязном подвале, а на деле оказался в ответе за ту, кого сам же и обесчестил. Но после рождения пухлого чернявого первенца он понял, что провидение распорядилось весьма разумно. В зрелых заботах о семье тоска по отроческой дружбе постепенно теряла остроту и смысл.
Однако Милан знал, что Ниваль ничего не забыл. Неожиданное появление было в его духе. Только Златовласка мог не поддаться соблазну выдать другу свои дерзкие планы. А через годы, добившись всего, чего хотел, вернуться, как ни в чём не бывало, и предстать этаким заматеревшим обаятельным франтом с манерами предводителя и взглядом снайпера, лишь тенью неловкости выдав эмоции. Но старому другу и этого хватило, он всё понял. Даже самый опытный и умелый игрок при сильных раздачах не застрахован от затяжного даунсвинга. Похоже, что для Ниваля возвращение инкогнито в родной город было решительной попыткой вернуть контроль, сменив стол и сыграв дешевле. Разумно. Но случайным ли было его появление накануне катастрофы? Чем больше Милан размышлял над этим, тем яснее понимал, что такая вероятность ничтожна.
Грузно поднявшись, он зло вытер непрошенные слезы, сбросил осточертевшие ботинки и, как мог, попытался отряхнуть вязкую грязь с колен. Но, оглядев себя целиком, понял бессмысленность этих стараний и махнул рукой. У него была забота поважнее. Мысль, которую он ухватил за хвост, привела его к уверенности, что, как бы ни манило это причудливое царство мхов, он во что бы то ни стало должен добраться до Уотердипа, пусть это и отсрочит поиски семьи. Простой торговец не в силах был спасти город - и не собирался. Восемь лет полупрофессионального покера научили его просчитывать шансы, правильно расходовать эмоции и грамотно выбирать лимиты. "Спаситель мира" - явно не его категория, здесь ничего не светит ни ему, ни миру. Но просто сбежать, не увидев карты Ниваля и ничего не прояснив для себя, он не мог. Не теперь. Кроме того, он не мог оставить Симона, которого любил, как отца. Чего он никак не мог понять и простить другу - это невнимания и непочтительности к тому, чья жизнь шестнадцать лет крутилась вокруг него. Ниваль имел, но невысоко ценил то, о чём мечтал его товарищ. Да и амбиции его простирались гораздо дальше любви, семьи, дружбы, стабильного дохода, небольшого капитала и признания в масштабах своего района.
Милан прокручивал в голове все справедливые дружеские упрёки, которые почему-то до сих пор не высказал, и эти мысли, будто кем-то услышанные, вызвали странное возмущение вокруг. Лесной воздух внезапно и хаотически наполнился звуками умирающего города. Они рождались всюду и нигде, окружая его, стучась в перепонки и пытаясь заглушить Зов. Но таинственное немое божество не давало забыть о себе, выхватывая из какофонии и сплетая обрывки знакомых голосов. Тонкая бордовая нить рывками прошивала сгустившийся до абстрактной неразличимости туманный монохром, извиваясь и растекаясь кровавыми кляксами в местах обрывов. Страх потерять её колыхался в груди, обжигал едким холодом горло и извергался в словесном потоке, лихорадочно нанизывая связующие петли. Иногда друг отвечал ему, но как будто не о том. Будто бросаемые Миланом слова ворошили холодный донный ил и поднимали из глубин какую-то новую правду. Эта игра напоминала ему о детстве, проведённом на острове вдали от всех. Но потом Ниваль снова исчезал, его голос визгливо истончался, тонул в пронзительном чаячьем ропоте, и мысль теряла логическую опору...
- ... ты нравился ей, но был недоступен. Такой красавчик. Слишком хорош, слишком опасен для простой девушки.
О чём это ты, любовь моя?
Голос, отделившийся от безобразного хора обречённых и безумцев, подействовал на него, как щелчок хлыста над ухом.
- Её не должно быть здесь. Нет, нет! Ты ведь не за ней пришёл, ты не смеешь отбирать у меня всё.
Уже нет, Милан. Никто нас друг у друга не отнимет.
В словах и голосе жены ему почудилась необычная для неё горькая, колючая насмешка. Это сбило его с толку.
- Разве ты не должна быть в Кабре? А ребята?
... но Брина и правда была здесь, у целебного родника в развалинах старой часовни. Она склонилась над уступом, набирая воду в трёхквартовую бутыль из-под вина. Неожиданный луч света пробился к ней сквозь мерклую завесу; солнечные зайчики прыгали по округлому миловидному лицу, заглядывали в потаённую ложбинку в вырезе любимого голубого платья и золотили светлый локон, выбившийся из-под чепчика. Покой. Всё стихло, и время снова забуксовало. Он мог бы бесконечно любоваться этим трогательным зрелищем. Душу защемило нежностью и опять - чувством вины, ставшим за эти годы чем-то вроде изысканной сладко-жгучей приправы к пресной семейной обыденности.
Жена, по обыкновению, чуть вздрогнула, почуяв его присутствие, и быстро поднялась, заправляя непослушную прядь. Милан ждал, что она приветливо взглянет на него, и уютная домашняя улыбка рассеет все его страхи и сомнения.
Он действительно увидел. Её улыбку. И только он успел подумать, что в ней всего как-то чересчур для Брины - и приветливости, и открытости, и выразительности, - как его внутренности скрутило в тугой пульсирующий комок. Скорчившись, он не мог отвести взгляда, и в ужасе смотрел, как истончаются, сжимаются губы, выставляя наружу неестественно широкий белый оскал, в котором сбоку недостаёт одного зуба; как кожа, будто обожжённая кислотой, стекает с черепа, обнажая гниющие глазницы и рваные лохмотья разложившейся плоти; как пугающе обвисает на ней одежда. Звон разбитой бутыли расколол оболочку затишья. Изуродованная голова упала в ручей и покатилась по камням, уносимая течением в овраг. Существо сделало пару дёрганных неуверенных шагов и слепо бросилось ему в ноги.
Наконец-то, Милан, - тощие изломанные пальцы шарили по его телу, цепляясь за рубашку, ремень, поясные карманы, - пожалей нас, сделай что-нибудь. Сколько нам ещё скитаться? Мне некуда бежать, я усвоила урок. Но, любовь моя, неужели мы теперь целую вечность будем расплачиваться за мою недальновидность? Дети так устали.
Он не сумел подавить последний приступ болезненной голодной рвоты. Взрывная волна от разнесённой в клочья реальности вышвырнула его из уютного замшелого мира в холод и темноту.
...тёмная река несла свои тяжёлые маслянистые воды, увлекая его всё дальше и дальше от этого места. Испуганные мысли и обрывки памяти то и дело выныривали из глубины и роились вокруг, похожие на скопления прозрачных сифонофор. Дисциплинированный ум опытного игрока, умеющий отделять главное от второстепенного и сжимать информацию до минимума, необходимого для принятия решения, отчаянно пытался навести среди них хоть какой-то порядок. Но тщетны были его попытки выстроить правильную последовательность шагов и событий: недоставало нескольких важных деталей. Они так и остались на дне - таинственные, фантастически красивые. Они прятали от него свои причудливые студенистые тела и призывно шевелили искрящимися ядовитыми нитями-щупальцами. "Там правда", - настойчиво твердила та рациональная часть его я, что жаждала объяснить положение, вернуть его прошлым и будущим поступкам смысл и цель. "Там смерть!" - вопили инстинкты. Операция казалась не такой уж сложной и опасной - ведь когда-то он был неплохим ныряльщиком за моллюсками. Он решился ослушаться предчувствия, что жутким загнанным зверем билось у него внутри, раздирая остатки нервов. Он доверился реке-убийце и был жестоко наказан, вырвавшись из её пут за секунду до того, как в лёгкие должна была хлынуть кипящая смола.
Глядя на распластанного по зеркальной отмели чёрного медведя, бесплотная тварь удовлетворённо мурлыкнула.
*****
В какой момент он понял, что Брина не собирается возвращаться?
Они шли по широкой лесной тропе, расчерченной косыми полосами утренних теней. Она молчала, Милан что-то напевал себе под нос и наблюдал за мальчишками, которые бежали впереди, перебрасываясь рюкзаком. Вдруг его слух уловил отчётливый глухой стук, и он с удивлением понял, что источником его был упавший жёлудь пробкового дуба. Где-то глупая белка взлетела к дуплу, перебирая острыми коготками по нервам. Как он раньше не замечал, сколько всего происходит вокруг, как много можно услышать, почувствовать, когда не давят каменные стены? Милан хотел поделиться этими мыслями с женой, но увидел в её глазах и напряжённой походке страх и тревогу. Она не понимала, о чём он говорит. Она всегда и всюду видела только явное, и он лишь теперь осознал, насколько это делало её слабой и уязвимой. Стоило ему любить её чуточку меньше...
Наверное, в ту минуту он и раскусил её нехитрый замысел.
Она уходила навсегда, взяв детей и узел с одеждой и побрякушками. Она больше не хотела принадлежать ему, вся их жизнь в последние месяцы была сплошным притворством, он почувствовал это так ясно и так остро, будто она сказала это ему в лицо, и был ошеломлён своим открытием. Он не думал, что семью можно убить вот так, одним обменом взглядами.
Я знаю, Милан. Никуда нам друг от друга не уйти. Теперь не уйти. Это было глупо.
Он не допускал мысли, что она сама так решила - слишком страшно это было и неправильно. Деньги, заработанные в Кабре, бережливая хозяйка могла растянуть до весны, но что потом? Так и скитаться по дальней родне, полы мыть за еду? А как она собиралась объяснить всё сыновьям? Они души не чаяли в отце. Да, последнее время ему не везло в игре, работа валилась из рук, он страдал перепадами настроения и уделял детям меньше внимания. Но она не могла быть так жестока.
Кому понадобилось вбивать меж ними клин? Разве не клялись они быть вместе в горе и радости?
И будут они одна плоть.
- Не тронь! Уходи!
Между ним и женой внезапно выросла фигура крепко сбитого подростка с бутылочной розочкой и ножом в руках. Большие карие глаза смотрели недобро из-под густых, почти сросшихся бровей.
- Это ты отцу?!
В следующий миг меж пустотой и пустотой лезвие ножа куснуло ладонь. Боли не было, но от резкого взмаха руки камни, поросшие болотно-серым мхом, пошли алым крапом. Он увидел эти чужеродные отметины на мясистых махровых стволах и листочках так близко, словно был одним их тех крохотных жучков, что укрываются среди них.
- Мама, хватай Драшко, бегите. Я его отвлеку.
Голос сына, сорвавшийся на детский фальцет, выдернул его из разверзшегося провала. Страх. Смертельный ужас. Мельчайшие его частички, разгоняемые горячей кровью непрошенного материнского защитника, выделяемые с потом и дыханием, потянулись к Милану, окутали пьянящим багряным облаком. Его любимый первенец, его Лукас понимал, что виноват, что сделал страшное, но фамильное упрямство не давало отступить.
Мальчик задрожал и сделал шаг назад под буравящим отцовским взглядом, но, оглянувшись на прижавшегося к матери младшего брата, снова набычился. Метнул нож, от которого отец легко увернулся, дёрнулся в сторону и побежал, петляя меж деревьев. Милана будто ураган в спину толкнул. Все старания мальчишки были тщетны. Попробуй уйди от того, кто слышит голос леса и движим болью за семью и плоды своего воспитания. Отец в два счёта загнал его под гладкую скалу Чистого Свитка. А когда сын обернулся, заходясь истерическим смехом, размазывая слёзы и неумело угрожая розочкой, рванулся, чтобы отнять опасную игрушку и отрезвить бедокура пощёчиной...
Тот злосчастный день закончился в "Фонтанирующей рыбе" весёлыми разговорами с завсегдатаями и умеренными возлияниями. Хотя нет, он вспомнил, что ему ещё влёгкую фартануло в игре, которая, впрочем, быстро наскучила, потом были дикие танцы на площади Дураков, уморительные попытки подраться с Фантазмом и дерзкое проникновение на крышу Гильдии Кровельщиков с целью оторвать раритетную черепицу для коллекции. Конфликт со стражниками привёл его в "Сады благодати" - это, видно, Надя расстаралась. Женщина, которая когда-то привечала его лучшего друга, совсем не сердилась, а приняла хорошо, накормила трюфельным супом и уложила на свою кровать, когда его сморило. Первый раз за последние полгода он чувствовал себя по-настоящему отдохнувшим и свободным.
Наутро в городе стало происходить страшное, но осознал он это гораздо позже, а тогда просто с сочувственным любопытством подмечал какую-то досадную, даже оскорбительную фальшь, воровато таившуюся в обычном людском мельтешении, обыденных делах и разговорах. Брины не было - он хоть и с трудом, но припомнил, что отпустил её, взяв обещание вернуться и поговорить, когда созреет. В сундучке с лекарством он, к удивлению своему, обнаружил лишь один нетронутый пузырёк среди полудюжины опустошённых. А через несколько дней в его дверь постучал друг детства - тот, кого он в душе благодарил за своё счастье.
****
Стимулирующая бардовская магия, целебное питьё и немного отдыха сделали своё дело: к взгляду Ниваля вернулись осмысленность и холодная цепкость, к телу - лёгкость и координация, к сознанию - ясность и упорядоченность. Выглядел он всё ещё немногим краше восставшего мертвеца, но желания сдохнуть в тёмном углу, накрывшись рубищем, уже не испытывал.
Рана на пятке оказалась довольно серьёзной. Дело было не в ней самой, а в том, что спешка и сумрачное состояние помешали ему обработать и перевязать её, и пошло нагноение. Он и не помнил толком, как повредил ногу. Впервые почувствовал боль в лабиринте - от соли, попавшей в рану, и выглядела она к тому времени уже очень плохо. Ему повезло, что отец обнаружил у мёртвого друида профессиональную аптечку с антибиотиком. Опытному путешественнику не составило труда разобраться в её применении. В лабиринте же он понял, что где-то ушиб почку. Он попытался увязать эти факты с недавними событиями, но в результате получил лишь пригоршню разрозненных деталей. Едкий чад, запах гари и надрывающиеся лёгкие; бессмысленный калейдоскоп из лиц, огней и барельефов; сердце, остервенело пытающееся вытолкнуть кровь через горло; оглушительный рёв каких-то дьявольских горнов, крики преследования и горячее пульсирующее напряжение в мышцах. Но ни страха, ни ненависти, ни боли. Никаких связующих звеньев. Ничего похожего хотя бы на уголки головоломки, с которых можно было бы начать собирать картину. Всё это казалось ещё менее реальным, чем сон.
Во всяком случае, он выработал манеру держаться и двигаться, при которой боль в боку почти не ощущалась, и так приспособился к хромоте, что перестал о ней думать. Это испортило безупречную выправку; он догадывался, насколько неприглядно выглядит со стороны, но его это на удивление мало беспокоило. После всех страданий было приятно снова ощущать собственное тело, как удобный и не теряющий эффективности инструмент.
Он знал, что много ещё двусмысленностей и туманностей таится в поспешных набросках его ушибленной памяти к последнему прожитому дню, но был вполне готов пока перестать цепляться за эту тему и сосредоточиться на том важном, что привело его к отцу.
Дом, в котором обосновался Симон Дюсар, был не самым большим и комфортным, но отличался удобным расположением на крутом пригорке - прямо над озером, в двух шагах от складов-пещер и по соседству с универсальной мастерской. Судя по старым вывескам с неразборчивыми надписями и таинственным эмблемам на окрестных домах, рядом был торгово-ремесленный район или что-то вроде этого. С тактической точки зрения такой выбор заслуживал всяческой похвалы, поскольку оттуда отлично просматривался единственный вход в деревню. Хранитель рассчитывал не только на это, используя хитроумную, ни на что не похожую систему звукового оповещения и ловушек. Ниваль с ревнивым одобрением отметил, что, будучи единственным обитателем, он имеет не такие уж плохие шансы защитить это место от вторжения. Да и самой деревне было, чем встретить непрошеных гостей, уж в этом не приходилось сомневаться. Для начала им пришлось бы преодолеть Лабиринт - бог знает сколько акров белого безумия, состоящего из коридоров, оплетённых серебристыми пульсирующими жилами, глухих камер, где собственный крик приклеивается к горлу, и зеркальных залов, где, напротив, любой шорох превращается в гром небесный. Отец допытывался, что он видит и слышит, различает ли голоса и цвета токов, пронизывающих струны, чувствует ли изменения ауры, но отстал, когда убедился в бесполезности расспросов.
Облик деревни представляла собой то, что Ниваль, рассмотрев на свежую голову, определил для себя как "первобытный шик". Он не припоминал, чтобы когда-либо слышал о фахверковых сооружениях на каркасе из гигантских костей или о черепице из красного и чёрного каменного дерева. Необыкновенно и внушительно. Окрестности озера были ярче и живописнее, чем нижняя часть селения: как объяснил отец, сюда редко доходил терпкий, выбеливающий соляной ветер Лабиринта.
Поднимаясь после животворящего купания к дому, Ниваль недружелюбно косился на обступившие его замысловатые конструкции, увитые светящимся плющом и местами облюбованные колониями люминесцентных грибов. Они походили скорее на застывших мастодонтов, чем на человеческие жилища. Где-то в глубине этой массы, в центре сходящихся квартальных радиусов угадывалась призрачная, окутанная то ли соляной пылью, то ли мистическим маревом громада храма-вожака. Это напоминало те жуткие, замороженные в груди мгновения, когда он прошёл через естественный портал и ступил на территорию деревни. Оценивающие взгляды тысячи глаз, тысяча исполинских ног, занесённых в готовности растоптать, если его сочтут неуместным в святая святых Первозданной Гармонии.
Откуда он знал о ней? Что заставило его, не одарённого ни магией, ни музыкальным талантом, физически ощутить молчаливое прикосновение могущественной жизни, обретающейся здесь на правах коменданта, подозрительного к чужакам, отвечающего за порядок и наполняющего ярким светом сталактиты под куполами пещеры и камни вдоль тропинок? Что-то смутное, глубоко замурованное в нижних пластах души, откуда берут начало первообразы мировоззрения и мотивы для сновидений, - что-то очень архаичное - отчаянно откликнулось на этот хтонический вызов, и эхо его голоса долго затихало в горячечном пульсе. Он стал невольным соучастником чего-то подозрительного и опасного и почему-то не сомневался, что оно за ним ещё вернётся.
Ниваль готов был поверить в психическое воздействие магии. Хоть он и был человеком практического склада ума, но, прожив первую половину жизни в невероятном Уотердипе, а вторую проведя на службе у северного города, не знающего зимы, поневоле убедился, что магия сильно раздвигает границы нормы. Он готов был поверить даже в пресловутый голос крови, содержащей полпроцента, если не меньше, древнего волшебства - только бы найти объяснение.
В какой-то судорожный момент он даже подумал, что именно такие переворачивающие сознание чувства должны были испытать древние, в примитивной своей жизни вдруг узревшие лики бессмертных и в один миг осознавшие, зачем пришли в этот мир. И как же он потом устыдился этой мысли! Едва придя в себя, он обратился к Хелму, прося Бдительного о прощении и наставлении. Он жаждал с его помощью укрепиться в уверенности, что мир такой, каким он его всегда знал. Что его судьбой управляют божественный промысел и собственная воля, а всё прочее - удел одичалых духопоклонников, еретиков и вероотступников, которым дорога в ады и Стену Неверующих.
Убранство дома было под стать архитектуре: дико, но симпатично. Та же минимально обработанная кость, из которой были выполнены перекрытия и некоторые каркасные части мебели; фантастически красивое окаменелое дерево, послужившее материалом для обстановки и утвари; печь, стены и пол из самана, бывшего когда-то палевым, и рыжеватые шкуры неизвестных длинношёрстых животных в качестве ковров и покрывал. И музыкальные инструменты. Множество ударных и деревянных духовых с костяными мундштуками. Единственным чужеродным элементом была запертая витрина с чёрной скрипкой на алом бархате. Хоть в музыке Ниваль и не разбирался, но старинный инструмент, который можно было бы обменять на пару домов в квартале Черное Озеро, оценил с пяти секунд. Да, в некоторых отношениях отец был бескомпромиссным эстетом: он никогда не стал бы держать такую вещь в сундуке или просто на стене.
Заметив его интерес, бард покачал головой.
- Мне даже в голову не приходило вынести её отсюда. Ты поймёшь, когда узнаешь её историю.
Сын лишь скептически усмехнулся. Скользнув взглядом по мокрой волосатой груди и торсу, Симон махнул рукой в сторону ширмы, за которой лежала на кровати стопка чистой одежды, и вернулся к своему занятию - принялся с хмурым видом помешивать в глубокой жаровне. Затем накрыл посуду крышкой и сдвинул на край печи, чтобы не подгорало.
Когда Ниваль пришёл в себя, стало заметно, как мало общего между двумя его мальчиками - тем, кого он когда-то потерял, и тем, кого нашёл в Лабиринте, больным и нуждающимся в помощи. Впрочем, в помощи он нуждался до сих пор, сам того не сознавая. Но теперь задача, поначалу казавшаяся Симону однозначной, обросла некоторыми неприятными подробностями. Ниваль не доверял ему. Любое неверное слово могло разорвать ту связь, что худо-бедно наладилась между ними, и дать прорасти семени враждебности, оброненному в душу сына.
На небольшом кухонном столе уже стояли тарелки и общее блюдо с овечьим сыром, крупными маслинами и лодочками подвяленной тыквы. Запахи сладко защекотали ноздри, а сердитое утробное ворчание в животе напомнило Нивалю о том, что последний раз он ел, кажется, двое суток назад. А нормального сыра вообще сто лет не видел, не считая той второсортной чепухи, что довозят до Невервинтера и имеют наглость продавать за деньги и подавать к столу лорда. Не называть же сыром Невервинтерские отходы животноводства.
- Баранина с перловкой? - он взял со стола тарелку и деловито потянулся к большой ложке, пристроенной на крышке жаровни. - Неплохо ты устроился.
- Скорее, перловка с бараниной, - отец обрадовался возможности утопить скользкую неловкость в застольной возне и разговорах. - Остатки былой роскоши. Здесь отличные хранилища с ледяными камерами. Но я давно не поднимался на поверхность, чтобы пополнить запасы.
- Хм, - Ниваль приподнял брови, и большая ложка, которой он накладывал еду, застыла в руке ехидным вопросительным знаком, - так значит, Надя тебе не помогает?
Эта снисходительная насмешливость не обманула барда - сыну не стоило даже стараться. И то, что за ней пряталось, обещало мало хорошего. Фальшивая нота мерзко срезонировала, но тут же затухла, придавленная глухим окаменелым отцовским отчаянием.
Симон почти ничего не знал о нём-сегодняшнем, кроме того, что в своей стране он достиг ступени, где даже великие кажутся лишь более или менее значимыми фигурами на доске. Есть ли оттуда путь назад?
Старший Дюсар тихо вздохнул, опуская глаза. Тем нужнее он сейчас своему сыну. Тем важнее завоевать его доверие.
- Она неплохая женщина, но у неё свои интересы. Тебе следовало быть осмотрительным, - мягко произнёс Симон, глядя в свою пустую тарелку и стараясь выглядеть спокойным.
Методично стряхивая о край тарелки остатки еды с ложки, Ниваль пристально посмотрел на отца. Что он хочет этим сказать?
Общение с Надей до сих пор отзывалось в теле приятными ощущениями, но удивительно мало оставило после себя в голове. Почти ничего, что можно было бы проанализировать. Виной всему, очевидно, было то, что он позволил себе так одичать. Его лучшая в жизни связь разладилась задолго до отъезда из Невервинтера, в самый неподходящий момент, когда всё сыпалось, и не было ни времени, ни желания куртизанить. Это так несправедливо: чем большего ты достигаешь в карьере, тем сложнее становится устраивать свои интимные дела, если ты слишком осторожен для интрижек при дворе, слишком занят, чтобы вести двойную жизнь в городе, и категорически не желаешь зависеть в таких вещах от посредников Офалы и прочих посторонних людей. Ах, ну, да, и если твоя побеждённая в карьерных битвах совесть оставила за собой этот последний оплот - не использовать власть в низменных, обывательских целях. В армии и то было проще. Надя была первой за долгое время, никаким образом невозможно было противиться её сокрушающей инициативе. Неудивительно, что подробности утонули в жарком тумане.
Она, конечно, была сукой и, вероятно, преступницей. Но он был не прочь повторить. Только теперь - по своим правилам и на своих условиях. Было что-то правильное по сути своей и непреодолимо привлекательное в образе сильной, опасной и антиобщественной женщины, запутавшейся в паутине собственных злодеяний, но сохранившей достоинство и готовой принять его помощь. С Карой ушлый эльф его обошёл, невесть чем её прельстив - не драться же с собственным агентом. Но Надя была точно его.
Мысль, что старый блудодей тоже спал с ней, разозлила его.
- Скажи это себе, отец, - хмуро бросил он, перекидывая ногу через лавку.
- Ты неправильно всё понял. Я никогда бы...
- Я в курсе, - тяжёлая тарелка глухо стукнулась о стол, - после моей матери ты брезгуешь профессионалками. Спасибо, что напомнил.
Ужинали молча. Симон ел, не торопясь, задумчиво поглядывая на Ниваля, уже уминавшего добавку. Тот первым делом выуживал куски мяса, оставляя напоследок перемешанную с луком и распаренными вялеными помидорами, пропитанную бараньим жиром рассыпчатую кашу. На душе стало чуть теплее. Некоторые вещи остаются неизменными.
Заморив червяка, Ниваль, наконец, нарушил молчание, поинтересовавшись, нет ли здесь чего-нибудь выпить. Настроение его заметно сдвинулось с отметки "всё плохо" в сторону "жить можно".
Унылая попытка убедить, что алкоголь ему сейчас совсем ни к чему, не увенчалась успехом. Кроме того, Симон подозревал, что без этого разговор у них всё равно не склеится.
Чем больше он смотрел на сына, чем отчётливее слышал его, тем сильнее было его желание влить в себя чего-нибудь покрепче. Хоть на время смыть с нутра разъедающую желчь страха с солёным привкусом вины. Хоть на время перестать терзаться вопросом, как бы он поступил, если бы светлый Лабиринт, взвесив расколотую сущность Ниваля на своих чутких весах, не принял его; если бы духи деревни, сотканные из храмовых курений, ритмических мистерий и его снов, отказались мириться с присутствием чужака. Сумел бы убедить себя, что это чуждое, ощетинившееся болью и растерянностью - уже не его плоть и кровь, а подменыш, лживый доппельгангер? В нём ведь всегда что-то такое было... Так ведь было бы проще, и трудная, беспокойная, но своя собственная жизнь не летела бы сейчас в тартарары. От этих мыслей хотелось напиться до потери пульса.
- Ладно, но, - бард предупреждающе поднял указательный палец, - ты должен кое-что сделать.
Он пошёл в спальную часть дома, где под подушкой настаивалось снадобье, сготовленное по рецепту местного алхимика. За время исследования деревни он научился разбирать тексты и основательно поднаторел в варке простых, но эффективных зелий.
Когда ковш с ещё тёплой жидкостью болотного цвета оказался на столе, Ниваль передёрнулся.
- Это что за отрава? Пахнет, как адские помои.
- Это снимет боль и поможет твоим почкам.
Сын с кислым видом заглянул в ковшик и осторожно потянул ноздрями воздух. Затем отпрянул и чертыхнулся.
- С каких пор ты подался в алхимики? И с чего ты взял, что мне необходимо это пить?
- Не выделывайся, - отрезал отец. - Я не слепой.
Ниваль хотел было непринуждённо выпрямиться, но тут же опять ссутулился от сверлящей боли в боку и пояснице - там, где под кожей разлилось желто-лиловое пятно.
- Живот болит? - отец озабоченно взглянул на сына.
- Нет, - хмуро буркнул тот.
- Кровь в моче?
Ниваль неловко пожал плечами, покосившись на подозрительное варево.
- Не присматривался.
- Пей.
Отец пододвинул ковшик и посмотрел на него так, что стало ясно - проще убить, чем отказаться. Он зажал нос, готовясь выпить лекарство, но, заметив, что отец ещё здесь, устало вздохнул.
- Несите водку, доктор.
- Ну вот, - с удовлетворением кивнул бард, увидев пустой ковш и тухлое лицо сына, не оставляющее сомнений в том, что он честно всё выпил. - Будем надеяться, что обойдётся.
На стол из его объятий перекочевали фирменный пузатый кувшинчик виноградной водки, пара апельсинов и два небольших стакана. Гостю он отдал стеклянный, из которого обычно пил сам, а себе взял попроще, деревянный.
- Больные почки тебе сейчас ни к чему, у тебя и так... проблем хватает.
- Только у меня? - почти любезным приглашением к нелёгкому разговору прозвучал вопрос.
Симон тягостно вздохнул, счищая ножом восковую печать с горлышка кувшина.
Причина, по которой сын оказался в родном городе, не обольщала большим количеством вариантов. Но серое притаившееся нечто, готовое пожрать его яркую ауру, в какой-то момент отодвинуло эти неприятные предположения на задний план. Так, побочные партии, лишь оттеняющие нарастающе-зловещий распев главной темы, заглушающий страх за свою жизнь и свободу, дурные предчувствия, связанные с поселившейся в груди болью, мучительное чувство вины, скорбь о друзьях, сожаления о жертвах и даже тревогу за связанные воедино судьбы Лабиринтов, Уотердипа и Нового Оламна.
Хотелось бы ему найти идеальное сбалансированное решение. В глубине души - так хотелось обнять, прижать к груди, гладить выгоревшие пряди цвета ячменной соломы, плакать и целовать шелковистую макушку. Говорить, что всё будет хорошо, папа не подведёт, не позволит встать между ними ни чужому злоречию, ни собственным страстям; что вырвет сына из лап недуга, даже если ради этого придётся бросить вызов бессмертному; что в этот раз он всё сделает правильно и сможет защитить своего мальчика...
Сидящий напротив человек с короткой военной стрижкой и жёсткой позавчерашней щетиной на болезненно-бледном лице, запятнанном звёздочками лопнувших сосудов, смотрел оценивающе и настороженно, словно раздумывая, не пора ли отозвать доверие, подаренное в минуту слабости.
- Так вот, насчёт лучшего применения твоим талантам. У меня есть предложение, - Ниваль с преувеличенным вниманием проследил, как отец разливает водку и разрезает апельсин, затем посмотрел ему в глаза. - Ты можешь помочь не только мне и себе. Многим людям. Ты можешь сделать что-то, что даст надежду другим и наполнит моё сердце гордостью.
Выжав в водку апельсиновый сок, он хлебнул полстакана и, помедлив, закусил карамельной тыквой с кусочком сыра. Симон последовал его примеру и, покончив с этим, склонил голову, пряча в бороде невесёлую усмешку.
- Но сначала я должен узнать правду. Что происходит? Эти убийцы в Лабиринте - кто они, твои сообщники? Почему, чёрт возьми, я получаю от тебя вести, выезжая на место преступления в десяти милях от Невервинтера - и это не лотерейное мошенничество или непристойное поведение?
- Меня не было в твоём городе. Я даже не был уверен, что...
- Твоё счастье, что не было! - вдруг взорвался Ниваль. - Я уж думал, ты намеренно пытаешься убить себя и разрушить мою жизнь. А так у меня остаётся надежда, что ты делаешь это по дурости. Меня чуть кондрат не хватил, когда я увидел твой знак на упаковке. А потом ещё узнал, что там ошивался какой-то хренов дамарец, - буравя отца взглядом, он навис над столом, опершись на широко расставленные локти и рискуя запачкать белую рубаху остатками закуски. - Кто он? Контрабандист из твоей долбанной цыганской родни? От крови не убежишь, да? Когда ты уже поймёшь, что нормальному человеку стыдно иметь с ними что-то общее! Я себя лучше сыном шлюхи назову прилюдно! Пусть эта орда только попробует до меня добраться! И тебе с ними якшаться больше не позволю!
Симон не выразил ни возмущения, ни удивления, лишь сокрушённо опустил голову, ссутулившись и спрятав ладони меж колен, и тихо спросил:
- Жертвы есть?
- На тот момент двое стражников. Мальчишки, - хмуро процедил Ниваль, выпив ещё и успокоившись. - Нападавшие сбежали, и мы не знаем, что за дьявольское оружие в их распоряжении. Мой город пережил тяжёлую войну, людей не хватает... Не знаю, ради чего ты это затеял, но по факту это преступление против государства, отец. Это очень серьёзно. Ты представить себе не можешь, какие мосты я сжёг и как рискую, разговаривая сейчас с тобой. Если бы я не был уверен в твоей способности помочь мне всё исправить... - руки его вдруг задрожали. Сжав выставленные вперёд кулаки, он опустил глаза, но тут же снова решительно посмотрел на отца. - Надеюсь, мы сделаем это вместе. Но сначала ты обязан мне всё рассказать.
Глядя в одну точку, отец неловко провёл рукой по волосам и бороде и покачал головой.
- Не надо, сынок. Не пытайся придумывать, кого сделать козлом отпущения вместо меня. Я виноват, и не собирался ничего от тебя скрывать. Только боюсь, - он сморгнул навернувшиеся слёзы, - всё усложнилось. Боюсь... ты не сможешь в скором времени вернуться в Невервинтер.
- Это что, угроза? - снова напряжённо вскинулся Ниваль.
Резкий писк магической сигнализации прервал новый круг споров. Оба рванулись к низкому, приземистому окну, забранному ячеистой деревянной рамой.
- Та-а-к, - Ниваль оторвался от лицезрения вызвавшего переполох визитёра, чтобы сухо взглянуть на отца. - Надо полагать, ещё один Надин клиент. Я должен был догадаться. Вы все - одна шайка. Эй!
Он тряхнул за плечо Симона, осевшего на подоконник, держась за сердце. Смертельно побледнев, он что-то невнятно бормотал. Из потока слов можно было разобрать только "он", "умер" и "как же так". Зачерпнув в ладонь воды из висевшего у двери рукомойника, Ниваль плеснул ему в лицо.
- Что за...
- Там, в буфете, - отец слабо махнул рукой, - чесночный настой... Владыка Рассвета, он же умирал на моих глазах.
- Это ты о Милане? - Ниваль с недобрым любопытством склонил голову, подавая склянку с лекарством. - Интересно. В таком случае, я пользовался гостеприимством покойника.
- Да не надо всю, мне только зубчик.
Разжевав чеснок и чуть отдышавшись, Симон с тревогой посмотрел на него, потирая грудь. Мягкие приятные черты лица заострились, посуровели, попав на излом между комнатным освещением и более резким, холодным светом с улицы.
- Выходит, что он не покойник. Но уже и не человек.
Такой поворот привёл Ниваля в некоторую растерянность. Он посмотрел в окно на грузного мужчину в исшарканной одежде, всё ещё нервно озиравшегося у входа в деревню. Распознать в нём Милана не составляло труда. Он догадывался, что друг детства - не образец добропорядочности. Его связь с криминалом и увлечение азартными играми были налицо. Жаль было узнать, что такой незаурядный ум погряз в мелких заботах и протратился на ерунду. Но подозревать его в причастности к тёмной магии...
- Этого не может быть, - осенило его, - со мной был паладин, он бы его раскусил.
- Ты не всё знаешь, - мотнул головой отец, решительно поднимаясь. - Я объясню. Но сначала я должен вывести его отсюда.
- Мне нужно поговорить с ним, - попытался остановить его Ниваль, но отец не слышал, захваченный своей мыслью.
- Здесь он опасен, а Лабиринт лишит его возможности причинить вред себе и другим. Боюсь, это всё, что я могу...
- Нет, - лязгнул металл в голосе, и плечо барда сковало железной хваткой. - Твоё время кончилось, хватит. Я сам его встречу и допрошу. Где оружие? И не пытайся меня околдовывать.
Симон и не собирался, по причине полной бессмысленности игры против собственного сына. Но такого резкого, хлёсткого скерцо, таких уверенных, пронзительных нот, такого виртуозного сплавления разнофактурных линий в единый молниеносный порыв он в нём ещё не слышал. Хищный холодный огонь; управляемая агрессия, закованная в стальные латы бдительности и долга. Прекрасный мотив для манипуляции. Казалось, даже Лабиринт почуял добычу и тихо бесился, не в силах дотянуться.
Отполируй металл до слепящего зеркального блеска, воздвигни башню из музыки снежных бурь, заползающей под веки сонным серебристым роем; а потом накинь сплетённый из раскалённых стальных нитей гипнотический узор комуза - инкрустируй горячим и холодным по живому, даруй леденеющей душе уверенность и покой. Или накорми огненный ветер внутри, дай ему, скованному безмолвным ожиданием приказа, обрести свой голос - и смотри, как пузырятся его цепи, как крик опьянения рвётся наружу, переплавляя металлическую оболочку в бурлящую лаву чистого, стихийного ужаса; а потом вытягивай её пастушьей сирингой, выдувай химеры и фантасмагории, как стекло.
Очарованный собственным вдохновением, бард подчинился кипящему в крови инстинкту и быстро нашёл первую ноту модулирующей связки. Она сама устремилась в душу, пропорхнула, азартно зацепив пару струн, и впилась в горло, требуя: "Выдохни меня. Я помогу тебе".
Увидев бездонные немигающие глаза в нескольких дюймах от своего лица, Симон судорожно сглотнул рвавшийся наружу звук. Тот осыпался, осаднив гортань солёным песком несовершённого чуда.
Он попытался оторвать руку Ниваля от своих ножен, и тот снова встряхнул его.
- Угомонись, отец! Я верю, что ты не имел преступных намерений, но одна моя вера не значит ничего. Положись на меня, отойди в сторону и не мешай делать свою работу. Да что с тобой? Ты спятил?
Симон рассеянно ухмыльнулся неизвестно чему, вперившись в пространство меж низких, почти лишённых изгиба светлых бровей. А внутри, в запорошённой солью пепельной тишине, наконец, заставил себя слышать здравый, рациональный страх. И как он мог поддаться порыву и забыть, что это его сын, с которым они только что спорили из-за противного лекарства и вяло грызлись из-за женщины, в один миг превратился в лишённого эмоций стража со свирепым, натасканным зверем на цепи?
Он некоторое время наблюдал через окно, как Милан нетвёрдым шагом бредёт по центральной улице по направлению к храму, затем перевёл взгляд на Ниваля и отчеканил:
- Тебе нельзя. Я хранитель этого места. Я запрещаю.
Навалившись одной рукой на дверной косяк, Ниваль прижал отца к стене. Он опасался провоцировать его на открытое сопротивление - кто знает, какие сдвиги это вызовет в местной... атмосфере. Только и оставалось, что сверлить упрямца взглядом и шумно выдыхать застилающие разум нетерпение и досаду, свирепо раздувая ноздри и поигрывая желваками.
- Да будь ты хоть князем бездны, - тихо прорычал он, - ты не в том положении, чтобы что-то мне запрещать. Формально ты преступник. Или пособник. Я мог бы без разговоров доставить тебя в кандалах в Невервинтер и предать суду моего лорда.
Старик был непреклонен:
- Сделаешь это позже, если захочешь. А сейчас - с дороги, сын. Я сам разберусь.
- С этих волшебных слов у тебя в жизни обычно и начиналась очередная тёмная полоса. Но ладно, - струна вдруг то ли лопнула от перенапряжения, то ли была резко ослаблена, и Ниваль с ироничной усмешкой сделал аккуратный шаг в сторону, - раз ты тут главный, делай, что должен. Но позволь мне быть рядом. Я проделал долгий путь, чтобы узнать правду. И... - вздохнув, он проникновенно заглянул в отцовские глаза. Ох, уж этот укоризненно-просящий взгляд, как он был ему знаком! - это ведь конец, да? Он же был мне другом.
Немного подумав и повздыхав, потирая шею и почёсывая бороду, Симон протянул ему отобранный в Лабиринте нож культиста.
- Чёрт с тобой. Только оружие нам вряд ли понадобится. Надеюсь на это.
Затем он открыл дверь, жестом приглашая его держаться позади.
- Слушайся меня. И без глупостей.
- Конечно, пап. Прости.
Оседая на пол от резкой боли под коленями, бард почувствовал, как жёсткие пальцы касаются шеи. В следующий миг в голове его взорвался бурдюк с перебродившим вином.
*****
Он не знал, сколько времени провёл в небытии. Казалось - совсем немного. Однако пошевелиться и встать он смог далеко не сразу после того, как очнулся. Руки и ноги были связаны, а рот замотан кляпом. Всё было сделано в спешке, довольно небрежно - скорее, ради того, чтобы задержать его и заставить потратить силы, которых у него и так не было. И как намёк больше не нарываться.
Все мысли и ощущения поглощал невыносимый шум, распадавшийся на тонкое ритмичное гудение где-то в голове и судорожные всплески и нестройные переклички эмоциональных волн со сбитыми настройками. К счастью, до определённых пределов бард - сам себе и доктор, и лекарство. С большим трудом он освободился от кляпа, но его серебряные связки молчали, лишь окрашивая дыхание хрипами. Он мог рассчитывать только на немую, но страстную просьбу к Латандеру о даровании сил и здравия и легендарную отцовскую боцманскую дудку, которую, извернувшись, сумел снять с пояса и сунуть в рот. В своё время она возвещала гибель пиратам Побережья Мечей, потом, постарев вместе с хозяином, но не растеряв задора, пела побудку и аврал всему Бакланному переулку. Теперь и ему сослужила службу, слегка отбалансировав хаотические колебания внутри.
- Охламон, - проворчал бард, освободив ноги, тяжело поднявшись и заковыляв к кухне, - не побоялся же ненароком убить старого отца.
Сын не только проверил его ножны, но и позаботился о том, чтобы убрать острые предметы с кухни. Искать пришлось недолго: для перепиливания толстой верёвки отлично сгодился грубый костяной выступ на ножке кровати - Симон немного заострил его точильным камнем.
Отдышавшись после тяжких трудов, растерев руки и добредя до буфета, он залпом принял очередной настой собственного производства. Затем прислушался к ощущениям и фыркнул. Это он-то в свои пятьдесят шесть - старый?
В пятьдесят шесть отец, осев на берегу, катал "по кочкам, по кочкам" четырехлетнего Симона. А в год, когда тому стукнуло десять, сгинул на ночной рыбалке, так и не похороненный по-людски. Не возраст, не болезни забрали крепкого старика, а родная стихия.
- Эх, Ниваль. Не зря, видно, бабка твоя называла тебя порченным. Вот в ушах шуметь перестанет, и задам я тебе.
Он решил, что для полного лечебного эффекта следует выкурить особую самокрутку, от которой обостряется слух, горло становится гладким, как шёлк и сильным, как адбарский горн, а магия течёт по нему, словно бурная река по надёжному руслу.
С первой же затяжкой, как это уже не раз бывало, он почувствовал их присутствие. Но на сей раз искренне обрадовался, как старым друзьям. Сейчас он готов был принять любую поддержку.
Они стали приходить на второй неделе затворничества, сначала в виде невнятных жутковатых колебаний воздуха. По мере того, как он опознавал в этих странных вибрациях человеческие голоса и учился отличать их друг от друга, они обретали и свою неповторимую плоть. Тяжёлые килты, пристяжные рукава, грубые туники и тонкое шитье. Или просто лица - выпуклые водянистые глаза, мягкие мимические складки, подбородки и скулы, очерченные призрачными тенями. Симон называл их духами Эархадора, потому что они никогда не посещали его за пределами деревни, будто боясь могучего дыхания Лабиринта. Он прекрасно понимал этот страх реки перед океаном, способным поглотить и растворить в себе её сущность. Может быть, на самом деле они были просто маленькими хранителями Гармонии или его дальними предками. Не всё ли равно. Он принял их присутствие, как факт, перестав гнать их из своей головы и внушать себе, что они не более чем порождения одиночества, пещерного воздуха и пагубных привычек.
Иногда они приходили по одному-двое, и тогда из разговоров с ними можно было извлечь пользу - пищу для размышлений или важную подсказку, толчок для исследований. А временами являлись толпой и без конца спорили и перебивали друг друга. Определённо, в общении с творческими личностями есть свои недостатки. Но с ними было лучше, чем совсем одному.
Однако недавно среди них появилась женщина, которая пугала его до мурашек по спине. Она изредка что-то напевала голосом матери и была даже похожа на неё, но быть ею никак не могла - ведь мать была ещё жива. По крайней мере, наполовину, как думал Симон. Она ушла спустя полгода после того, как женщина, родившая Ниваля, бросила его. Полгода сплошных мук с малышом, ещё не отвыкшим от груди - и тут мать ни с того ни с сего примыкает к секте Великого Уравнения Стихий, лишая его даже той скупой помощи, на которую была способна. Сложно было её осуждать. Она долго пыталась оправиться после смерти отца, но, видно, не смогла: здоровые инстинкты молодой ещё женщины оказались бессильны перед преданной, болезненно всепоглощающей любовью дамарской цыганки. Это был извращённый способ самоубийства - заточить себя в стенах монастыря на далёком неприступном утёсе, запереть свой вольный дух и божественный голос среди безлюдных скал.
- Я всегда говорила, что он не наш, порченый, - завибрировали знакомые медитативные обертоны. - Не к добру ты его привёл.
"Началось", - вздрогнул Симон. И как-то по-мальчишечьи набычившись, не поднимая глаз, глухо пробурчал:
- Он мой сын.
- Он мог быть чьим угодно.
- Ты никогда не любила его мать. И мне безразлична её жизнь. Но один взгляд на него лишил меня возможности и желания оспаривать отцовство, и... - внутри ржаво взвизгнуло, продрав горло, от тошнотворной фальши. Опять он позволил навязать себе эти пошлые, давно изжившие себя оправдания.
- Да, ты на свою беду оказался шустрее прочих, - плеснуло ревнивой материнской горечью. - Только чем гордишься? У тебя в каждом медвежьем углу может быть по ребёнку. А ты носишься с этим, будто бесплодная ветка может зацвести.