Аннотация: Это новенькое. Потом определю место в общем тексте:)
Помимо Вени, на Алькином пути нарисовался еще один живописец - Олег. На заре человечества кто-то всучил ему кисти, а с ними крамольную мысль о том, что его можно подпускать к мольберту.
Олежек... творил. Из рук вон плохо. Наряду с бездарностью был подвержен комплексу столичного жителя, высматривая недостатки в других, словно шелудивый пёс, выкусывающий блох под куцым хвостом. Недоучив половину нужных звуков, заикаясь, он, тем не менее, причислил нас к косноязычной лимите, а себя - к эрудированной элите. Мы довольно легко переживали неоправданный гонор, сострадая болезному и сторонясь надуманных конфликтов. Олежка привозил из Польши удобные в быту мелочи, и мы принимали его, наливая чарку с дороги.
Общение было мирным до того момента, пока Олег не придумал, что мы не только лимитчицы, но вдобавок и слабоумные. Он принес одно из уродливых произведений и вывесил его на стену в нашей комнате.
- Пусть побудет у вас, - он монаршим жестом обвел "шедевр". - Хоть и общага, но прекрасное всегда должно окружать девушек.
У нас было перпендикулярное его мнению представление о красоте, и мы, поблагодарив, внутренне содрогнулись перед навязанным элементом декора. Картина ужасала какофонией цвета. Через несколько дней мы ненавидели ее каждой клеточкой озверевшей психики. Сюжет изуверства подразумевал натюрморт, с угнездившейся красногрудой птичкой, списанной с воробья.
- Скоро Олег заберет эту мазню? - я вилась под рамой, преследуя одну цель: уничтожить.
- Должен на днях приехать, - Алька поддерживала мой порыв к разрушению.
Олег привез вилки-плошки, когда мы планировали эвтаназию его натюрморту. Выпил, закусил и, собираясь уходить, утвердительно спросил:
- Ну, что, девчонки, обговорим стоимость полотна? - и опять жест, позаимствованный у Людовика XIV.
Алька мялась, тактично намекая, дескать, "колор не тот". Олег пропускал мимо ушей, подсчитывая, сколько бы запросить с деревенщин. Я, истошно мечтавшая о привычной гармонии стены, взлетела на диван и, тыча в "великое", заголосила:
- Ладно, пусть воробей выдан за инопланетного снегиря - шут с ним! Но почему у персика дубовые листья? Что за мичуринец взрастил чудо-плод? Ты вообще рисовать-то умеешь?!
Обвиняющий тон не оставлял надежд на снисхождение. Олежек захлопал ресничками - глас народа, которому слОва не давали, ошеломил. Собрав себя в руку, - то в левую, то в правую попеременно - он высказался об отсутствии в нас воображения, провинциальном вкусе и творческой косности. Но мы рискнули и остались неучами в его глазах, поплывших от дармовой водки.
Больше Олежек не предлагал нам иллюстраций к "очевидному-невероятному", предпочитая сытный обед интеллектуальному голоду.
Надо сказать, что он поныне ходит в подпольных гениях, поскольку меценат на плоды-мутанты так и не объявился.