Мне не позволили остаться рядом, для верности пригрозили 'красной зоной', где можно подхватить 'всякой заразы в нагрузку к имеющейся'. Я поддалась, запаниковала, сказала себе: 'Дети - не имеешь права рисковать'. И, пока в палате плыла между сном и явью, - мама умирала в реанимации. Одна, без меня... я только успела напоить ее - из больничной кружки, через трубочку от капельницы. Так сложилось, что родной человек все же подал пресловутый стакан воды...
Весь этот сумбур, мамин недоумевающий взгляд, ее 'почему?', гнев врача в белом 'скафандре' (из-за моего присутствия), мысль 'чуть отдохну и приду кормить', (но потом уже не пустили), - все это томится в голове, стоит перед глазами, тревожит голосами и звуками... слишком громкий молодой человек через хлипкую ширму - голый, с торчащими мослами, на одноразовых простынях, реплики дежурного по реанимации, предлагающего испражняться прямо на простыни, но парень не может пересилить себя, жалуется, что не получается; тоскливый взгляд грузной женщины с блеклой кожей и армянской фамилией - к ее кровати прикреплен мочеприемник, медбрат кормит женщину больничной едой, а она через дверной проем следит за мной, за тем, как глажу маму по голове... Смятение на лице врача, когда, вернувшись после изгнания, протягиваю ему пакет с едой перед дверью 'красной зоны', прошу разрешить пройти к маме, ведь я теперь укомплектована двумя масками, и его отказ, 'потому что сейчас будут реанимационные мероприятия с тяжелым больным, которого вот только привезли, вам это не нужно'... это он о маме говорил оказывается... каждый шаг, каждое слово, каждое мгновение - все со мной...
Одиннадцать дней мы были вдвоем. Лето, и в окно смотрят высокие деревья. Оно все время открыто - чтобы не застаивался воздух. Я протянула шланг капельницы через проем и сушу на нем наши пожитки. В высоте по тихой синеве чиркают ласточки. Макушки елей слегка колышутся, иногда застывают. Дожди льют, прибивая поредевший смог к земле. Так красиво, что кажется, все будет хорошо. На десятый день маме как будто бы становится чуть лучше, ко мне возвращается надежда на то, что выйдем из больницы, как пришли, - вместе... Но она, как и многие другие, тщетная. Потому что всего через несколько часов врачи засуетятся и заберут маму в реанимацию. Она будет уже далекой - и лишь мой голос, как мост, связующий с реальностью... только на него мама откликается. Для нее в этом мире осталась я, все остальное - мираж. Но мираж не может ее удержать, и она уходит... А я даже не знаю и впервые за прошедшие недели сплю всю ночь - в одной и той же позе, не просыпаясь и не подскакивая на каждый шорох. Просыпаюсь, предательски отдохнувшая, под телефонный звонок, - чтобы услышать безысходную весть...
До выписки - долгие дни одиночества. Объятия врачей через комбинезоны, слова сочувствия и поддержки, любопытство досужей санитарки, ярость от бессилия что-либо исправить, бурные рыдания вперемешку с тихими слезами, мамина любимая музыка, разговор с заведующей отделением, сидящей в зажатой позе на 'маминой' кровати, спокойный тон ее увещеваний - в попытке примирить меня с утратой. Я будто бы за кадром этой сцены - наблюдатель во мне фиксирует малейшие детали в ее поведении, ищет несоответствия: возможно, это ошибка врачей, и они хотят скрыть ее?..
Крохотная комнатка посреди большого города, я заперта внутри нее - со всей своей необъятной памятью и болью... В окне все так же ласточки стрекают летний небосвод, ели тянутся узкими макушками, ветерок будоражит обоняние вернувшимися ароматами, слышны голоса студентов, тянет из окна табачным дымком, и Робертино Лоретти сладко поет о сизокрылой голубке, ждущей своего возлюбленного, - время перестало течь... мнится, за стенами этой палаты ждет прежняя жизнь... Я вернусь домой, и моя голубка будет сидеть по утрам на любимом серебристом диванчике, учить французский и смешно шевелить губами, повторяя про себя новые слова... будет распеваться ангельским голосом - годы не замутнили его, сберегли молодым и глубоким. И кошка наша продолжит докучать ей придирками, за что мама будет сначала гонять ее, а потом, ворча, подкармливать. И женская быстрая фигурка будет сновать по коридору туда-сюда - потому что сидеть без дела скучно, и нужно двигаться, чтобы оставаться здоровым. Как всегда, я буду укладывать очки от Missoni в футляр, спасая стекла от царапин, - маме все равно, кто сотворил эту красоту, главное, что в них удобно смотреть телевизор. Она продолжит воспитывать меня и внуков, допекая наставлениями, будет заразительно смеяться над чем-нибудь, в разговоре с мужем возмущаться новостям, тоннами читать книги и штопать ухоженными пальцами прорехи в мальчишеской одежде... Часто она будет с грустью смотреть в окно на не ставший родным город, скучая по солнцу и теплу... убеждая себя, что раз дети живут тут, значит теперь это и ее дом, - однако сердцу ведь не прикажешь, верно?.. Когда я выйду из палаты и вернусь домой, в сотый раз услышу мамины рассказы о том, как они жили, как дед любил бабушку, как веселил дочерей. Мне легко представлять - это и мои родные края, с виноградом и смехом, с застольями и большими компаниями родственников, с воздухом, настолько насыщенным свежестью и ароматами, что его, кажется, можно пить... Я свободно ориентируюсь в мамином прошлом, однако побаиваюсь его и настойчиво стараюсь пробудить в ней любовь к настоящему. Не очень получается - она тщательно скрывает, но я точно знаю: в ней живет неизбывная печаль об ушедших временах и близких. Злюсь, что попытки мои напрасны, - очень хочется видеть ее по-настоящему счастливой, но не в моих силах что-либо изменить...
Я мечтаю, что так будет, когда мое заточение закончится. Но - за пределами палаты моя боль продолжит расти и терзать, а память услужливо кинется ей на помощь. Я буду помнить настолько ярко и подробно, точно это воспоминания детства. Мой внутренний монолог с мамой будет продолжаться изо дня в день - вдруг станет очевидным, что маленькая женщина, о которой я всю жизнь заботилась, на самом деле была моей точкой опоры. Я вдруг осознаю, что неведомым образом мама придавала мне устойчивости, собирала мою личность воедино. Произойдет так, что, не будучи религиозной, я научусь молиться о Царствии Небесном, стойкая в прошлом - выучусь плакать 'по пустякам'. За многие месяцы я так и не вернусь к науке - потому что не увижу в этом смысла. Мой безбрежный мир вдруг померкнет и сузится до внутренних переживаний, и мне не будет хотеться выбраться наружу, - словно снизошло откровение, перевернувшее восприятие себя и мира в целом. Словно, перестав быть дочерью, я упустила наиболее значимую часть себя...
Я не одна, но мне душевно одиноко. На свете не осталось человека, который мог бы понять и принять меня. Это странно, ведь мы не были в последние годы настолько же близки, как когда-то. Выходит, я ошибалась... и в этот раз...