Ах, какие это были золотые времена! Какая золотая должность была у Павлуши Затейникова. Хотя отчего же должность - в театре это называют амплуа. Он всякий раз старательно промурлыкивал это мятное слово, представляясь новым людям. У него было редкостное амплуа. Такого не видывали ни Ермолова с Качаловым, ни Станиславский с Немировичем, и Данченко впридачу. Павел Затейников держал паузу. Держал мастерски, гениально и в этом качестве был незаменим.
Природа отнеслась к Павлуше с явной симпатией, наградив пряничной внешностью - на нее и купилась приемная комиссия на вступительных экзаменах в театральный институт. Мода на обаятельных обезьянок еще не пришла, красота ценилась, и экзаменаторы рассудили, что выразительный голос, эмоциональность, огонь в глазах - дело наживное, чего не скажешь о ярко каштановых кудрях, синих глазах, мужественных скулах и росте метр восемьдесят пять.
Уже через полгода занятий профессиональная безнадежность Затейникова стала очевидной: он напоминал Железного дровосека, которому так и не досталось сердце. На сцене он был нелеп, говорил голосом слесаря из ЖЭКа, и это смотрелось отвратительно даже в пьесах про рабочий класс. Единственное, что ему блестяще удавалось, это величавые позы. Паша умел потрясающе застывать, устремив синий взгляд в будущее России, Эллады или революционной Франции, в зависимости от сюжета. Самые проницательные профессора сразу ухватились за редкостный Павлушин талант. Как хорош он был в тунике или с голым пролетарским торсом - молчащий гордо, укоризненно, скорбно, мужественно, светло. Вскоре он стал незаменим на больших партийных праздниках: Затейникова ставили перед хором, и пока пелось про вождя, Паша всем своим выразительным обликом давал понять, что Ленин жил, жив и впредь намеревается поступать подобным образом.
Успешно отстояв пять студенческих лет, Павел Затейников блеснул в дипломном спектакле в роли статуи Командора в пушкинском "Каменном госте" (финальный диалог с Дон Жуаном перед провалом в преисподнюю за Пашу из-за сцены озвучивал обладатель завидного баса однокурсник Сева). К удивлению сотоварищей, на Павлушу прислали заявки сразу несколько театров. Он выбрал старый, академический и очень заслуженный. За ролями дело не стало: режиссеры быстро смекнули, как можно использовать такую роскошную фактуру. Если в пьесе не было подходящей роли, ее придумывали специально для Затейникова. Кем он только ни стоял: совестью героя, памятью старого ветерана, грезой влюбленной девы, символом Родины. "Актерский простой" в Пашином случае означал крайнюю востребованность.
Театральные дамы, в особенности, интересного возраста, начали принимать живое участие в Павлушиной судьбе: давали милые советы по выбору гардероба, рациону питания, а иногда и подкармливали молодого коллегу домашними котлетами - жил Павлуша в театральном общежитии и был лишен кулинарных услад. Его косноязычие не смущало, напротив, молчаливый красавец давал упоительную возможность рассказать о богатом актерском нутре, о нерастраченном таланте, об интригах и подковёрных играх, словом, обо всем, что так надоело слушать мужьям.
В среде актеров-ровесников он выглядел римским патрицием в одесской пивной. Павлуша и не стремился стать для них своим: он искренне проникся сознанием собственной сценической исключительности. Случай с режиссером Ж. окончательно расставил все точки над i. Редкостное амплуа Павла Затейникова было признано официально.
Режиссера Ж., имевшего славу успешного ниспровергателя устоев, пригласили поставить спектакль, который бы показал театральной общественности, что заслуженный и академический коллектив не чужд новаций.
Пьеса была написана автором из дружественной Венгрии и довольно запутанна, да и переведена довольно скверно. Герои метались в поисках себя и время от времени в разных концах сцены искали свое альтер эго. Стоит ли говорить, чей синий взгляд встречали они на пути? Режиссер Ж. неистовствовал: ему не хватало градуса, накала. "Срази меня наповал!" - требовал он от испуганных актеров, старавшихся не понять это буквально. Особенно недоволен был Ж. "ватностью" (по его собственному выражению) актера Феди Курилко, которому достался очень сложный монолог, просто гамлетовский. Там даже слова были похожие - "Набить или не набить?" - речь шла о любимой собаке героя, который мучительно решал для себя, набить ли из нее чучело или предать друга земле. После этой фразы должна была наступить пауза - ошеломляющая, вселенская, так, по крайней мере требовал от Феди режиссер. У Курилко никак не получалось, а Ж.из репетиции в репетицию заклинал сразить его наповал. Федя так страдал, что в труппе уже с шутливой грустью спрашивали друг друга - "Жив Курилко?".
Начались световые репетиции. В момент рокового монолога страдающий Федя должен был оказаться в кругу мертвенно-зеленого света. Дело подошло к "Набить или не набить" и по пьесе Федя умолк. Шелестело тревожное тремоло. И тут режиссер Ж.взорвался: "Черт подери, разве это пауза? Ты совсем не умеешь держать паузу! Ты должен сразить меня наповал своим безмолвием! Я должен умереть и воскреснуть!" Он еще много чего требовал от поникшего Курилко, как вдруг запнулся и ошарашенно уставился на сцену. Повисла искомая пауза, но теперь уже не по сценарию. Сидевшие в зале проследили за его взглядом и тоже словно споткнулись. В зеленом луче света стоял Павлуша Затейников, но это был не он. Всё горе мира, вся скорбь человечества слились в этой неподвижной величественной фигуре, в этом сражающем наповал взгляде, в этом молчании. Ах, как Павлуша держал паузу! Этот момент стал переломным в его карьере. Отныне во всех спектаклях Павел Затейников проделывал подобный фокус вместо своих коллег. Решалось всё просто: актер вёл роль, а когда дело доходило до кульминационной паузы, наступало время "Великого Немого" - так стали звать его в труппе. Павлуша выходил на сцену, становился рядом с героем и молчал, да так, что зрителя пробирали мурашки. Его "коронками" были молчания в "Горе от ума" после знаменитой фразы Чацкого "Служить бы рад, прислуживаться тошно", в монологе Глумова из пьесы "На всякого мудреца довольно простоты" и, разумеется, в гамлетовском "Быть или не быть". Словом, работы хватало. В приказах с распределением ролей про Павлушу так и писали: "Пауза - П.Затейников". О его редкостном амплуа стали писать в рецензиях, одну из которых так и назвали - "Молчаливый талант". Через пять лет Павлуша получил звание "заслуженный артист РСФСР" и даже устроил по этому случаю небольшой фуршет в театральном буфете.
А потом пришли новые времена, которые называли по-разному: кто перестройкой, кто бардаком. Павлуше новые времена не понравились. В театре стало как-то неуютно. Режиссеры приходили и уходили, не оставляя по себе памяти. Но репертуар еще держался, а Павел Затейников держал паузы. С появлением нового главного старая эпоха старого театра закончилась. Был главреж пухл, длинноволос и решителен. Он снял с репертуара половину спектаклей, а взамен быстренько соорудил пяток комедий на троих и принялся возить сей продукт по городам и весям. Когда оставшаяся часть труппы попыталась возроптать, пухлый главреж издал несколько страшных приказов. Один из страшных приказов гласил: " Во избежание превышения продолжительности спектаклей, ведущего к снижению зрительского интереса, а также в целях экономии электроэнергии и повышения актероёмкости репертуара приказываю все имеющиеся паузы, моменты молчания, раздумий, мечтаний, сомнений СОКРАТИТЬ. Приказ вступает в силу немедленно. Число и подпись. Заверено начальником отдела кадров Козловой."
Прочитав роковой документ, Затейников замолк. Совсем. И это было посильнее "Фауста" Гете. Он и раньше не баловался тирадами, но тут онемел, застыл, заглох, запечатал уста. Он тяжко бродил по театру, пугая уборщиц и не откликаясь на ободряющие реплики товарищей. Нашлись, понятно, те, кто тихо радовался Павлушиной беде: наконец-то досталось и этой дубине стоеросовой, безмозглому красавчику, гостю нашему каменному. Но сочувствующих было больше: Затейников сник, его каштановые кудри развились, плечи сложились словно крылья подбитой птицы.
Разве мог кто-нибудь догадаться, что в поникшей Павлушиной голове вызревает фурункул мести. Молчаливый и злой Павлушин гений нашептывал ему в ухо: "Соберись, покажи свою актерскую силушку, дай им дрозда!". И Павлуша дал.
Отмечали сдачу спектакля. Пьеса "Убей тёщу!". Написал студенческий друг главрежа. Все славно пили водочку, предвкушая урожайные гастроли: их ждали Сибирь и Урал. Засиделись за полночь, окончательно размякли и, наконец, собрались разъезжаться. Косичка главрежа совсем засалилась и при каждом неверном шаге билась о пухлую спину. Ему нужно было добраться до своего кабинета: там остались барсетка и зонтик.
Он шел в полудрёме. Убаюкивающая тьма закулисных лабиринтов манила прямо здесь прилечь и заснуть. С усилием сделав поворот налево вместе с коридором, пухлый главреж словно ударился головой о твёрдое. В двух метрах от него возвышалась фигура. Гигантская. Немая. Непонятная. Главрежу стало жутко. Когда глаза немного привыкли, он начал различать лицо - его не было. Глубокие провалы глаз, черная прорезь рта. "Что за черт?!" - он хотел произнести это возмущенно, но получилось тоненько. "Ты кто?". Фигура молчала. "Я сейчас пожарника позову!". Фигура молчала. Он хотел повернуться и побежать назад, но представив, что ЭТО погонится следом, обмяк. Вдруг от фигуры стал отделяться какой-то длинный предмет. Вглядевшись, главреж понял, что это коса, которой крестьяне косят траву, а еще Смерть подкашивает молодые жизни.
В больнице с обширным инфарктом режиссер пролежал два месяца и еще столько же чинно прогулял по дорожкам профсоюзного санатория. "Убей тёщу!" возили по Сибири и Уралу без него. Получили убийственные рецензии и прорву денег.
В театр главреж больше не вернулся. Говорили, что подался в сетевой маркетинг и очень там преуспел. Никто так и не понял, почему Павлуша Затейников тоже ушел из театра: казалось бы, его враг сражен инфарктом, приказ потерял силу, молчи себе и молчи на сцене в свое удовольствие. Но Павлуша написал заявление и больше ни в одном театре его не видели.
Зато увидели по телевизору. Передавали репортаж со съезда партии народной инициативы (ПНИ). Ее лидер, маленький возбужденный человек, звал бороться за народное счастье. Однако всеобщим вниманием завладел другой: представительный седовласый мужчина, стоявший рядом и хранивший достойное молчание. Его синий взгляд был красноречивее бурных речевых потоков, извергаемых маленьким лидером. Потом это отметили все газеты: что за новая харизматическая личность в скучных рядах ПНей?
На партийных митингах плакаты с мужественным Павлушиным лицом затмевали лик главного партийца. Тот тихо злился, но понимал: Затейников - брильянт, который нельзя терять. Виртуозные речи политических оппонентов бледнели рядом с этим бьющим наповал молчанием.
Популярность ПНей стремительно росла, опросы общественного мнения сулили ПНям победу на выборах.
Но тут Павлуша взял да умер. Он простудился, слег и вдруг страшно ослабел. Товарищей по партии поразила предсмертная Павлушина болтливость: он всё время говорил о каких-то несущественных вещах, словно наверстывал паузы. А потом замолчал. Теперь уже насовсем.
ПНИ выборы проиграли. На Павлушиных похоронах стояла гробовая тишина.