-Рита мне все рассказала и мне, как бы это...ну, я сожалею. - неловко протягивает краснолицый, стоя на пороге твоей квартиры.
-Заходи, Валентиныч. Никогда бы не подумал.
Ты не добавил всего несколько слов: "никогда бы не подумал, что обрадуюсь тебе". Да. Он снимает шапку и шумно стряхивает ее прямо на твой белоснежный половик, обстукивает ботинки, двигает красными под одеждой плечами. Снег, лежащий на его плечах, падает и перемешивается в темное месиво; под чистотой и белоснежностью выступает грязь - так тает снег и так тают твои иллюзии; интересно, под белыми стенами твоей квартиры тоже есть что-то подобное? Надо бы проверить - ведь сегодня уже шестнадцатое, Аня придет через два дня чтобы стать наконец твоей Анечкой; так много и так ничтожно мало нужно сделать, да, нужно выцарапать себе глаза и подготовиться к некоему обряду, который ты никогда прежде обещал не выполнять, нужно побриться, закрасить черной гуашью седые волосы и надеть свою самую красивую из трех белых рубашек; нужно не пить целый день и проверить, проверить, что же именно скрывается под белыми стенами - авось и увидишь там нечто; авось и увидишь там грязь.
-Я тебе тут это...выпить принес. - как бы оправдывается Велин, протягивая звенящий пакет. - Если ты не против, мы бы могли даже...ну, понимаешь? - он подмигивает и качает головой; ты не знаешь жеста пошлее, понятнее и прекраснее вечером шестнадцатого декабря энного года. - Куда?
Он тут впервые. Как это непривычно - видеть его красную тень на разлитых белилах твоих квадратных метров, видеть его лицо и его отвратительные щеки, видеть его, вспоминая, как когда-то ты убегал, заслышав его шаги в прихожей. Помнишь, Миш, как ты прятался однажды под кроватью, пока он своим жутким голосом не переставал мучить Риту на предмет ее странного состояния и выхода в неглиже в половину седьмого утра; это было так давно, так давно...Ты бегал от него, а он грозился когда-то убить тебя, проклиная тебя по телефону - лет эдак двадцать или же двадцать два; тогда вы были в полях под Минском и целовали губы друг друга, а после ты гладил ее плечи и приговаривал ей, а она верила, верила, верила... Велин, Велин; красногубый гигант в белоснежном обществе карликов - человек, воспитавший Риту на дешевых российских романах и прививший ей апатию, мелочность и тягу к прекрасному; в твоей семье отродясь не было пробок, лишь тяга к красной критике и к тому, чтобы возлюбить подъезды; странно, как все это уживалось в ней - странно, потому как и в нем это уживалось не хуже; грозный редактор Геликоона был велик, по-настоящему, стоя рядом с медленно умирающим - и ты знаешь, Громов, знаешь, тебе даже не кажется, а ты точно уверен: когда ты упадешь, он останется стоять на месте. Велин. Такие даже умирают стоя, как бы глупо это не звучало.
-Кухня там. А что ты принес, Валенти...
-Миша, тебе сколько лет. Гриша. Да, Гриша. - Он хмурится, и заключает. - уже можно.
"Знал бы ты, Гриша, как близки мы были на самом деле; или Рита все тебе рассказывает?" - с ноткой веселья тебе подумалось, но ты промолчал. Молчишь и когда и ведешь Велина по квартире. Молчишь, доставая чайный стакан и стопку.
-Почему одна?
-Я из чайного стакана. - Поймав на себе взгляд, ты улыбаешься. - Нету больше стопок.
Велин долго на тебя смотрит, но ничего не говорит. Понимает, наверное, что незавидно положение человека, у которого и стопки-то второй нет; понимает, что живешь ты, пожалуй, не лучшей жизнью. Интересно, хоть раз за двенадцать лет он думал, каково это - быть Мишей Громовым? Вряд ли; быть Велиным гораздо проще. Ты знаешь, что он давненько тебя простил и давненько уже позабыл, каково было тогда, раньше, во времена портвейна и подъездов, во времена, когда ты бегал от него, а он метафорически догонял. Рита наверняка сказала - обязана была, по крайней мере; разумеется ты не веришь, что человек, называющей себя сейчас Гришей, не подозревает, что в прошлой жизни подлецом, похитившим его дочь был именно ты. Он знает, конечно, знает, но не все; или все же нет? Странно он на тебя смотрит, разочарованно - почему так? Зачем он пришел, когда был так отчаянно нужен, ты знаешь? Ставлю сотню, две или даже три, что нет.
-Валенти...Гриш, что в пакете? - пытаясь улыбнуться, спрашиваешь.
-Что-что, напитки. - тихо говорит он и говорит. - Присядь-ка.
Без лишних слов двое людей достают красивые бутылки из некрасивых пакетов; обложка, скрывающая содержимое, черная обложка, неказистая, когда внутри спрятано что-то иностранное и элитное, то, на что у Велина деньги есть. Хороший алкоголь в дрянных черных пакетах - ах, как это по-велински! Ты чувствуешь, как в тебе вновь просыпается критик: хочется рассуждать о превосходстве содержания над формой, о мотивах и образах, о величии слога и никчемности отдельных слов; критик, правда, постепенно умирает в человеке, а человек постепенно умирает в белоснежной квартире - слушая самый приятный звук на свете: звук льющегося напитка и стук маленьких капель по столу и стук этих же капель об пол; наливает Велин неаккуратно, потому что старость - это штука странная и страшная; радуйся, Миша, что до нее ты никак не доживешь. Увы, но не выйдет, - так сказал однажды врач, подтвердив твои самые сокровенные фантазии.
-Курить у тебя тут можно? Не вижу пепельницы я, - как бы между прочим говорит Велин.
-Кури.
-А пепел куда...
-Развей, если будет на то воля.
Велин смотрит на тебя и заливается смехом. Бурчит что-то вроде "хвалю" и хлопает красным мясом левой руки по твоему плечу. В уголке глаза его блестит слеза - ты что, грустишь, Григорий Валентиныч? Почему и для какой, скажи на милость, высшей цели? Разве тебе жаль умирающего человека, нет, этого умирающего человека, целую жизнь пустившего под откос ради твоей бессердечной дочери? Жаль ли тебе критика, когда-то молодого, амбициозного и бесстрашного, что был забит до смерти в тесных коридорах "Геликоона" непониманием, которое родилось из противоположности, что ты обещал; жаль ли тебе критика, возвысившего твое издательство непонятного типа, которое ты сам окрестил "смешанным", а потом внезапно угасшим, что твоя свеча? Кого же жаль тебе - критика или человека? И жаль ли тебе вообще; способны ли такие как ты на жалость, способен ли ты, Велин, на жалость? Ведь если нет, то хорошо, что ты плачешь - так ты показываешь, что ты безумен, так же безумен, чтобы пить из предложенной стопки, не даря загодя стопку новую; так же безумен, чтобы стряхивать пепел на стол, пол и на свои вельветовые брюки, свисающие в области голеней, не замечая этого; надеюсь, ох, как же я надеюсь, что ты безумен! Это будет честнее по отношению к Мише Громову, к твоей дочери, ко всему человечеству, наконец: ведь если ты плачешь, услышав отличную на твой взгляд шутку, и если не кидаешься объяснять, пояснять, оправдывать - что же, ты отличный дядя, и ты точно никогда не знал, кого именно догонял и на кого кричал в трубку телефона, что остался в прошлой жизни. Скажи, умоляю, подай знак, что ты не жалеешь, а безумен; умоляю, пусть слеза утрется и останется коротким блеском, а новая не появится вслед за ней; скажи, зачем ты пришел и не жалей, не жалей, пожалуйста...будь великим, Велин, но не только в "Геликооне"; будь единственным оставшимся другом, в то же время не прекращая быть ее отцом.
Велин...не можешь называть его про себя иначе, пьет. Что вы сейчас пьете? Ах да, водку. Румынскую, если он, конечно, не обманул. Молча выпил две стопки с разницей в четыре минуты; не сказал ни слова, выкурил две сигареты - по одной после каждой дозы напитка. Потом наконец он произнес:
-Я должен извиниться перед тобой.
"За то, что накричал тогда на тебя, грозился найти и убить, грозился оторвать мне ноги, руки и кое-что еще; то, что в тот самый момент ласкала твоя дочь, пока ты изливался в проклятиях и ненависти; ты предавал меня анафеме, отлучал от церкви, в которую не ходил сам, наверняка брызгал слюной и придумал все заранее; она ласкала, а ты бушевал, словно океан; за это, за это ли, скажи мне, за что? За то, что породил ее на свет и сделал слишком сложной для понимания, за то, что она так на тебя похожа и так от тебя отличается; за то ли ты должен извиниться, что слеза в твоем глазе принадлежит скорее к жалости, нежели к безумию, за то ли, что я однажды был связан с вашим ужасным семейством, начал воевать с ним за свою душу и проиграл; за что, за что, за что?"
-За что?
-Я уволил тебя, хотя это было совсем не нужно. Знаешь...мне совсем не по себе с того самого дня. Рита...она была вне себя. Она звонила мне каждый день и каждый день проклинала меня за это, у тебя, мол, нету ничего больше кроме этого...а я не верил, Миш, представляешь, я...
Лицо его дергается; чего-то великий Велин не договаривает.
-Да ладно. Было и было.
-Точно, точно...значит пьем?
Пьем. Конечно, только ты, Валентиныч, пей, а Миша пока не будет. Он так устроен, ты разве не знал? Он пьет лишь с теми, с кем когда-нибудь переспит; минули те дни, когда он пил просто так со всеми, безо всякого на то плана. Сколько всего он выпил с Ритой, сколько стопок, кружек, литров, составов и цистерн? Было много всего; они пили и любили друг друга до одного ужасного раза или даже трех, а потом все начало рушиться - и стал "Геликоон", и стал после этого хаос, не превращенный никем в порядок. Они пили, и Миша признавался в любви твоей дочери, гладя и нюхая ее чистые, а после и грязные волосы, дышал ее запахом и напивался до ужасных состояний, чтобы потом найти утешения подле ее груди; с мужчинами он, по сути, пить никогда не любил. Ты что, не знал об этом? Теперь знай. Что же ты, Велин, принес алкоголь и обязательно хочешь теперь его выпить, не подумав, что денег совсем у твоего бывшего лучшего критика из-за тебя нет, и настроения, по правде, тоже. Пей сам, Валентиныч, а может, и Гриша, и смотри на него, умирающего, из-за тебя; сказать точнее - из-за твоего семени, выросшего в идеал и разрушившего его, Мишину жизнь; виновен ли ты в этом больше, чем сам Миша Громов? Это странно, но ты пей: пьяней, признавайся и жалуйся, а Миша свою долю пока прибережет. Спустя день или же два к нему наконец во всем черном явится Аня, падкая до румынской водки; она не будет кривиться одной стопкой - она будет пить из громовского рта, закусывая его языком и ожидая десерта; да, алкоголь в этом мире существует либо для одинокого поглощения, либо для вечера восемнадцатого декабря; увы и ах, Валентинович, ты не вхож ни в одну из этих категорий, ты создан для поклонения Дионису, для исповеди своему веселому богу; пей, пожалуйста, пей!
-Я пока не буду. Покурю лучше, если это не проблема.
-Мишка, - воет Велин, качая головой. - вот смотрю я на тебя и думаю, что ты мне совсем как сын, такой же...
Пьяный бред, почему-то ценящийся в обществе неэстестов. Ты отчаянно вспоминаешь, как называется тот дивный напиток, который так жадно поглощает твой бывший начальник и до сих пор отец твоей минувшей Риты, и никак не можешь вспомнить. Ну да ладно; Валентиныч тем временем лепечет что-то о том, какой ты замечательный - вот всегда так бывает. Он все-таки жалеет тебя - а значит, она никогда не признавалась ему, что тем таинственным похитителем был ты; наверное, она причислила тебя к тем ухажерам, которые были у нее после Минска и перед мужем; ах, как это глупо! Почему бы не раскрыть ему прямо сейчас все карты, особенно когда он пьян? Сейчас бы опять поставить ставку - но ставить уже тебе: сотню, две или даже три, на то, что он ничего наутро не вспомнит; ты умираешь и ты мог бы позволить себе это, если бы не маленькая слюна стекающая на его красную шею. Тебя мутит от вида, но ты серьезен как никогда - ждешь, что еще он тебе скажет.
Он краснеет еще пуще; интересно, что за день или же за два (за окном уже наступила ночь) к тебе пришел Велин, нет, ее отец. Отец Риты, которой когда-то ты давал клятву в моногамности, теперь сидит на твоей кухне и чуть не плачет, извиняясь за то, что...непонятно, за что. Ты обещал ей когда-то ночевать только с ней и только ее волосы гладить; как глупо, как глупо, как глупо, что произошел один ужасный раз или же целых три раза, и все с того момента пошло наперекосяк. Ты обещал ей быть всегда сильным и всегда веселым, обещал читать стихи ей и никогда не заниматься литературой всерьез; ты обещал, что вас никогда не поймают и вы никогда не вернетесь ко всем велиным и их знати, которая поглощает красоту на завтрак и выплевывают ее остатки; ты помнишь, как ты обещал, нет, даже клялся? Увы, ты критик; этого у тебя не отнять. Его красное дыхание смердит купленными рецензиями и постсоветским пространством, новодеревенской прозой и остросюжетной кинематографичностью, тогда как твое пахнет одной лишь бессюжетностью; ты обжигаешься осознанием своей сверхзадачи, а твоя сквозная идея идет вразрез со всеми его убеждениями; один ужасный раз или даже целых три, которые и поставили точку вместо многоточий. Рита, ах, твоя бывшая любимая Рита: почему бы тебе не родиться в чьей-нибудь еще семье, почему бы тебе не делать того, что ты так удивительно легко сделала?
-Все так навалилось да Ритка еще присела на уши, зачем, мол, Мишу турнул, папа, он же хороший, нет, лучший? А я краснею даже, Миш, представляешь и понимаю, что ведь верно...
Разговор ни о чем. Это будет продолжаться еще двадцать или тридцать минут - выгонишь его взашей, откланявшись на определенную тему. Придумаешь что-то, как обычно; будешь ссылаться на головную боль и на плохое самочувствие, но решительно остановишь его руку, которая потянется за черным пакетом, внутри которого таится нечто интересное; да, все так и будет. Пока он что-то говорит, ты думаешь обо всем на свете и тут же все забываешь - об этом предупреждал тот милый врач, имени которого уже и не вспомнить; почему-то ты помнишь лишь тот один или три ужасных раза и черную душу Ани, стремящуюся стать твоей Анечкой, душу, что находит выражение лишь в шелковом, а не атласном белье. Ты думаешь о Велине и о подобных ему, о мире, справедливости, гордости и, конечно, литературе; критик внутри тебя бунтует, потому что ты мечешься перед самим понятием критика и человека; впервые ты думаешь о себе как о чем-то давно уже совершенном и о чем-то уже неисправимом - и тебе это совсем не нравится.
Не нравится, нравится...кому какое дело, Громов? Посмотри на часы, календарь, укради у случайного прохожего ноутбук и залезь в интернет дома, не скрываясь от своих белых стен: на дворе уже семнадцатое, Аня придет через два дня, нет, завтра, и ты ждешь этого даже больше, чем своей смерти. Перед тобой сидит отец той, чью клятву ты забыл, а свою, ей данную, так сильно мечтаешь нарушить; ты шел к этому два месяца и наконец-то вышел на финиш, улыбаясь пожелтевшей за годы курения улыбкой - это ужасно, но это честно. Он смотрит на тебя, чуть не плача, а ты видишь в нем Риту; черт, он кивает так похоже, наверняка это у них семейное; он сидит, а ты изредка улыбаешься ему, почему-то чувствуя себя лучше с каждым его словом.Ты победил? Нет, не похоже; но что-то притягивает тебя, этот конкретный момент становится сначала хорошим, а потом и вовсе замечательным: с каждым новым его словом тебе становится радостнее, а на душе появляется несвойственная легкость; осознание конечности - слова вроде "смертен" и "решено"; да, двенадцать лет твоего рабства закончены - ты осознаешь это прямо в этот конкретный миг; ты критик, но наконец освободившийся от формальностей, условностей и гроссбухов; теперь румынская водка может литься рекой - а Аня наконец сможет стать Анечкой, распахнув тебе свою светлую душу и сняв наконец треклятую шелковую черноту; пей за меня, Велин, за спасение моей души и передавай привет дочери, выбор: критика/секс.
Все происходит так, как ты и задумал: тщательно извинившись и сославшись на боль головы, ты выпроваживаешь его, придерживая за красную руку; он наконец-то дает волю слезам и целует твои небритые щеки. Приговаривает:
-она рассказала мне, Боже, однажды она рассказала мне, что сделала однажды, я прощаю тебя, я догадывался...
"Она твоя дочь - и она не Громова, она Велина. Она любит обманывать и извлекать пользу, любит мужа и своих детей - одного или трех, не помню точно. Плачь на моем плече и целуй мои щеки, если хочешь. Я дождусь восемнадцатого; ты оставил мне слишком много своей румынской водки".