Здравствуй, мой дорогой дневник, моя совесть или же то, чем ты являешься на самом деле. Чем. Чем? Не важно, все сплетается воедино и тут же расплетается, потому что я пишу от руки в своих старых тетрадях, словно бы переписывая свою предыдущую жизнь. Это странно и удивительно, это приводит меня к неизбежности того, что тут я обязана быть честна; тут я обязана срывать маски чужие и свои, да-да, свои; я пишу, чтобы зачеркивать, а зачеркиваю, чтобы вновь написать что-нибудь безумно неинтересное, я - недописательница, которая вынашивает идею, твою идею, дорогой дневник, уже с тысячу лет или с две. Дневник...так по-детски и так здорово, потому что я пишу и растворяюсь в твоих аляповатых страницах. Можно же писать правду или же врать, это же совсем не роман или повесть, а я взрослая девочка и мне можно и нужно иногда страдать таким образом.
Дневник, дневник...что будет, если я умру, а это кто-то найдет и прочитает? Будет забавно; но это накладывает на меня определенные обязательства. Я должна быть честной, не врать, или врать красиво и складно, прописывая все до мельчайших деталей...я смогу? Конечно смогу, я же Аня, да, Аня, у которой начался черный период в жизни или же он никак не прекращался(?) - и все, дорогой дневник, я запутываюсь и подумываю о самоубийстве. Это странно - что-то происходит кругом, что-то кругом меняется, а я двигаюсь и двигаюсь по течению, недовольная и растерянная, пока рядом проплывают посиневшие трупы тех, кого нет больше в твоей жизни (метафоры, ме-е-етафоры, дорогой дневник) и те, кто просто проплывает мимо кролем или брассом. Ух. Нужно писать и зачеркивать, рассказывая все так, как есть - нужно быть сильной и справляться и когда-нибудь издать это как пособие для романтичных девчушек вроде меня, которые никогда не взрослеют. Интересно, как бы оно называлось. Подумаем вместе?
"Уходи красиво. Жизнь Ани, просто Ани".
"справляюсь. Пособие для тех, кому за двадцать три".
"Отсутствие мужчины как некая грань женского счастья: записки Ани Меньшовой".
Да нет, все не то. Видишь, дорогой дневник, я уже неплохо справляюсь - пишу с иронией и чем-то вроде юмора, улыбаюсь, хотя плечи мои трясутся, а глаза размываются влагой; мне хочется сжечь тебя, мой дорогой, и развеять по ветру; скурить тебя, чтобы после прыгнуть откуда-то повыше и навсегда обо всем забыть.
Это странно. Откуда во мне это, мой дорогой и любимый? Ведь мне всего двадцать пять. Живу я одиноко, скучно и бесцельно - мне некого любить, некого гладить по волосам и некому прикуривать сигарету; ты об этом, конечно, знаешь - но давай на секундочку представим, что меня уже наконец-то нет, а кто-то читает это, хорошо? Это было бы здорово. Правда здорово! Этот кто-то прочел бы тебя, дневник, и сразу бы все понял - почему я сделала это и зачем, что мной двигало и что происходило. Да. Замечательная идея, к которой я шла последние лет восемь - хотя казалось бы, взяла и написала...Но нет, мысли на бумагу не ложатся, не для этого они созданы; мне кажется иногда, что писателей не существует в природе - так, сидит где-нибудь один на камне и пишет один абсолютно для всех; человеку свойственно говорить, а не писать - это устройство речевого аппарата, который он не создавал. Интересно, правда? Человек создал бумагу, ручку, блокноты, компьютеры и печатные машинки - так он начал переносить нечто несвойственное на нечто искусственное, писателей не существует в принципе, и я тому - живое подтверждение. Мысли, мысли...они внутри меня, а снаружи им не очень комфортно, знаешь же - они путаются и перемешиваются, они бывают стройными и не к месту, они наслаиваются друг на друга - на бумаге им делать вовсе нечего. Нет, разумеется, человек писать обязан - но иногда мне кажется, что это в принципе довольно ему чуждо; так и я дописываю этот бессмысленный с художественной точки зрения абзац, пытаясь увлечь (заинтересовать? Обольстить? Разжалобить?) моего первого потенциального читателя; дорогой дневник, ты смеешься в голос надо мной, потому что вот уже целый абзац я пишу ни о чем, лишь бы не переходить к самой глупой сути, к тому, с чего родилась наконец идея мне завести и развеять по пеплу свой дорогой и любимый дневник.
Причины, следствия...скажем так: я наконец-то кое-кого встретила во время увлекательного путешествия по своему двадцать пятому ноябрю. Да, дорогой дневник, ты его не знаешь, да, ты можешь меня спросить кто он и я отвечу, не тая, но позже. Это произошло сегодня, несколько часов назад, мы встретились и я отчего-то с ним я увидела будущее. Сижу вот теперь, зачеркиваю слова и строчки, хочу тебя сжечь, мой милый, и плачу. Это очень странно - Аня, плачущая и счастливая, которая хочет самоубийства и одного лишь этого мужчину; я решилась сегодня написать в тебя, мой единственный, и вести тебя дальше, чтобы потом сжечь - ты этого заслуживаешь, а я, прямо как писательница настоящая, не умею и не хочу говорить вслух, а лишь пишу. Давай снова представим, как кто-то это читает: сейчас он уже вовсю заинтересован мной и моими мыслями, он бесится, что в этом тексте будет лишь поток мыслей, он хочет диалогов, мотивов и следствий, а я сдохнуть хочу и этого конкретного мужчину, мой дневник. Да! Да! Да! Еще двадцать раз бы написать это самое да, потом зачеркнуть и сжечь это как заклинание или проклятие - их же сжигают, я думаю? Ты - мой дневник, а я твоя самая фанатичная служительница; нарисую его портрет чуть ниже и мой первый читатель улыбнется, заметив, как ужасно я рисую мужские губы и совсем не умею передавать характер через выражение глаз; в конце концов я всего лишь девочка, которая запуталась, влюбилась и пишет - это банально и глупо, но кто сказал, что нам это вовсе не свойственно?
Удивлю своего читателя: разобью
текст
воттак. Это смешно, дорогой дневник, или глупо? Я написала слитно "воттак" и нерационально использую твое место, хотя могла бы нарисовать его в профиль или же взять и ему позвонить(вру, не знаю его номера, не знаю, есть ли у него вообще номер, он не похож на человека, я не встречала таких как он). Ты дневник, а не человек, тебя не жаль; читателя очень жалко, но я надеюсь, что к тому моменту меня уже не будет это волновать. Ха-ха, дорогой дневник, я хочу выпить и курить до упаду: сегодня мой первый настоящий день рождения, хотя на календаре совсем не июль: я так решила, начать снова в свой двадцать пятый ноябрь. Аня-молодец, да, точно. Аня наконец-то обрадует читателя прямо сейчас.
-Пей.
Он сказал мне так, до этого была пелена, и потом она была тоже, но это слово, Боже, как оно прозвучало тогда из его уст! Тогда - говорю в прошедшем, хотя это было недавно. Я посмотрела тогда на него и придала себе некую возвышенность, ну, знаешь, как я умею; я говорила немного и всегда точно, хотя мое сердце готово было выпрыгнуть из груди и упасть прямо к нему на колени, но мне кажется, что и тогда бы он не удивился, а так, принял бы как должное. Понимаешь? Конечно понимаешь: ты - это часть меня, дорогой дневник, и ты знаешь, когда мне хорошо, а когда мне плохо; ты помнишь меня разной. Ты мой дневник или же моя совесть? Иногда вы сливаетесь и становитесь одним и тем же - и это...нет, зачеркну этот абзац. Да, к черту! Оставлю только то, что написано там про него, а свои мысли и переживания вырву или выжгу; исправлю свои имена на его и буду глупо перечитывать и глупо же улыбаться; он напоил меня, а я прильнула к нему, я хотела его, а он улыбался и оставался таким же, таким же...хорошо, что он такой, а не другой. Замечательно, удивительно.
Классноклассноклассно. Порадую читателя еще некоторыми фразами - я знаю, он ждет диалогов и я напишу их по памяти; только вот он не поймет всех значений этих фраз, так может объяснить ему? Нет, не буду, мой читатель будет умным, а не глупым, додумает все сам и оставит место для фантазии. В общем:
-Ты что, не хочешь пить со мной?
А я сказала, чтобы он дал мне бутылку! Представляю сейчас лицо того, кто это будет читать: он удивится так же, как и удивился мужчина, в начале дня бывший незнакомцем, а через несколько тысяч секунд ставший для меня всем; женщины влюбляются быстро, а двадцатипятилетние девочки по имени Аня тем более. Я сказала ему это, удивившись собственной храбрости, сердце тогда готово было выпрыгнуть, упасть ему на колени; я тоже хотела упасть на его колени и показать, что я готова умертвить свою ложную застенчивость и истинную скромность: он бы оценил, как думаешь? Он удивился - вот что точно. Он не ожидал такого, не ожидал силы в просьбе, может быть, он просто жадный до своих бутылок? У него сильные руки; кажется, что из них никогда ничего не выпадает, он поймал меня как насильник и не отпустит, оставаясь равнодушным. Мне. Нравится. Это. Сейчас уже даже плевать на тебя, мой дорогой и любимый, и на читателя даже плевать; хочу писать и говорить лишь о нем-нем-нем, потому что он возродил меня сегодня и вдохновил на влюбленное самоубийство; оно случится, если до первого января следующего года он или кто-нибудь еще со мной не переспит, ах, как я этого хочу вот уже свой десятый ноябрь или двенадцатый ноябрь...
У него белая квартира, мой дорогой, я уже писала об этом? Это странно, что я спрашиваю тебя, ведь ты и я - мы одно и то же, ты моя совесть и мой дневник, мои мысли и переживания; если ты мои мысли, значит ты уже знаешь, нет, чувствуешь, что его на твоих страницах будет больше чем меня. Его белая квартира...она удивительна, я никогда раньше таких не видела. Она белая, белая, белая, белоснежная и чистая, он наверняка любит уборку или же у него есть другая женщина? Не встречала таких мужчин. А, к черту - я не знала никаких мужчин до него и его белая квартира хороша и изысканна, в ней мне сразу стало уютно и захотелось мне сразу там раздеться, хоть пока и очень холодно; у меня дома так же, отопление включат пятнадцатого, но в его белых стенах я холодею больше от него. Мы сидим и курим - да, я закрываю глаза и вижу это, домысливая или же вспоминая. Мы молчим и, кажется, выбираем слова, не хотим нарушать то, что создаем или переводить это в разряды иные; у него всего два белых стула, кровать, стол, шкаф с вещами и все. Представляешь? Я не понимаю, как и чем он живет. Все белое. Все такое...свободное, как будто это и не квартира вовсе, а зима. Я сказала ему об этом, а он промолчал, но потом ответил так, кажется:
-Ты любишь зиму?
Надо было бы сразу сказать, что ненавижу. Но в итоге я наплела ему что-то насчет его этой водки со странным названием и про то, что на самом деле меня гложет. Что я хочу, чтобы меня взяли силой прямо на его белоснежных простынях - а он и глазом не повел. Он странный и такой желаемый; знаешь, знаешь-знаешь все мои душевные волнения, дневничок! Он предложил мне поговорить о чем-то, а я назвала его маньяком. И тут меня прорвало - это странно, ведь с другими я совсем не такая. Какая я? Глупая, зарывшая и забросившая куда подальше свою женственность, ношу платья, свитера и улыбки, каждый день проигрывая битвы за свое женское счастье. Ах, а с ним все совсем не так! Знаешь, знаешь; все-то ты, мой милый, знаешь! Порадовать читателя или же себя? Читателя гораздо проще - просто вставлю сюда глупый диалог, который должен раскрыть меня как личность, и буду надеяться, что это прозвучит по-взрослому и он не станет после этого считать меня "достопочтенной" шлюшкой; себя же порадовать мне гораздо сложнее. Что нужно мне сейчас для своего женского счастья? Ах, конечно - снова его увидеть, но это тяжело, потому что я не знаю, ждет он меня или же нет. Странный ноябрь, странный день рождения. Я засыпала его потом вопросами, а он уверенно, но тихо отвечал; я узнала о нем многое и в то же время не узнала ничего, он загадочен, полный тайн и неясности и я уже знаю, что могла бы дать ему, нет, "дать" - плохое слово, могла бы подарить всего несколько часов назад; примет ли он это с выражением счастья или же с выражением несчастья? Ах, как глупа, как наивна я, Аня! Я спрашивала у него столько, что не каждый мужчина способен и вынести, напилась и лезла к нему с этими дурацкими поцелуями, а он потом протянул свою руку и дотронулся до моего лица - и в этот самый момент я готова была умереть по-настоящему, умереть в его ладони и воскреснуть в каком-нибудь его "еще". Глупая, какая глупая...Аня Меньшова, которая влюбилась и уходит, а немного поспав, делает самое глупое в своей жизни - тебя пишет, мой милый. Я не способна сейчас к анализу, я просто пишу, чтобы потом тебя развеять; снова и снова перед моими глазами встает образ этого странного читателя, который будет читать это, то, что чуждо и ему и мне; я люблю и его, но не так, как моего мужчину, который теперь в моих мыслях - а, следовательно, и в самом тебе, мой милый дневничок. Я думаю об этом читателе - нужно сохранять последовательность повествования, нужна композиция, концепция, завязка, конфликт, вся эта чушь нужна, которую я помню по школе и из телевизора, нужно все и сразу, но главное - это, конечно, интрига. Для тебя, мой милый читатель, для тебя вот эта последняя строчка на сегодня, чтобы ты закрыл так называемую "главу" и захотел открыть следующую; для тебя я перестану сейчас писать, чтобы позже(сегоднязавтраникогда) написать что-то еще, хорошо, надо уже заканчивать. Короче, вот:
Я умру, если до Нового года никто никогда не использует меня как женщину; мой мужчина же раздел меня и остановился - это странно. Потому что он не использовал меня как я просила - и теперь я почти уверена, что с ним я буду самой счастливой.
Ноябрь, день следующий.
Взрослые девочки вроде меня не пишут в таких, как ты, мой милый, взрослые девочки, которым двадцать пять, не влюбляются - они давно уже переросли это, давно уже закончили засматриваться на мужчин, они давно уже знают, кто они и как они; они потеряли свою честь, растеряли ее и подарили и не пишут как я; они переходят к самой сути, а я же, Аня Меньшова, пишу вступление за вступлением, много перечеркиваю а что-то хочу взять и вырвать, сжечь, не давать никому прочесть, я не художник, я - глупая девочка, которая может взять и закончить писать прямо на этом месте.
Но я не могу. Пока не могу - буду писать, пока он впускает меня и не прогоняет, а я остаюсь для него загадочной и уверенной, про себя дрожа от страха и желания. Я хочу, Боже, как
же
я
хочу-хочу ЕГО, но ничего не могу предпринять! Это ужасно, но я разделась перед ним, на мне было черное, а он удовлетворенно кивнул головой, мерзко кивнул головой и совсем не посмотрел на мое тело; я читала, что этот жест должен разбудить желание, но наверное надо было раздеться тогда полностью. Сегодня я попыталась это сделать, но он остановил меня...властный, равнодушный, жестокий! Я хотела раздеться, чтобы он почувствовал то же, что и я: влечение, страсть, животность...но он не смог или же не захотел; у него был трудный день, а я не хочу больше писать вступления, хочу выкладывать факты и качать головой, потому что дома нельзя никак курить, в моей комнате слишком много того, что может пропахнуть, а у него ничего совсем нет, кроме белых стен и красивых глаз; я никогда больше не буду пить с чужими и писать вступления - это будет короткая опись того, что со мной и с ним происходит, мой дорогой, это будет посвящено двум вещам - ему(да, он вещь, моя вещь, он должен стать моей вещью) и моему желанию, да, да, да, да, да...Да!
Он литературный критик и его сегодня уволили - это так интересно и ужасно печально; он рассказал мне сегодня все это в деталях, а я слушала и курила, надеясь, что он наконец-то замолчит и овладеет мной; мужчины такое чувствуют, нет, обязаны чувствовать, а он наверняка чувствует и проверяет меня, испытывает. Я пыталась взывать к его самолюбию и эгоизму, говорила, что он великий, что он сильный и все преодолеет; он отчаянно смотрел в свои белые стены и ничего мне совсем не отвечал. Тогда я была вынуждена сказать:
-Поцелуй меня!
А он долго думал, минут пять, я не отвлекала, ждала его серых губ и красного языка, но в ответ получила лишь жестокое:
-Нет.
Тогда я сказала:
-А.
И замолчала, и ничего больше не говорила, поинтересовалась, докурил ли он, чтобы с его разрешения наконец-то взять его длинные пальцы в свои; после мы долго-долго лежали, он говорил, но не целовал, рассказывал про свое это издательство, бред свой, глупость свою, жизнь свою никчемную, раз меня пока в ней нет. Меня била дрожь и бросало в холодный пот, мой милый, он говорил одновременно и увлеченно и равнодушно, потом перешел на понятие литературы и говорил обо всем таком наверное с час; все это время я была в аду, меня крутило изнутри и колесило, сердце билось а глазам хотелось излиться на его белые простыни настоящим ливнем, плакать-плакать, и чтобы он утешал, хотела вывалить на него что-то несуществующее, а он бы утешал меня и может быть использовал наконец как женщину, чтобы после первого января я осталась в живых. Да, в живых! Но нет, нет, мой дорогой дневник, я вспоминаю, что случилось всего несколько часов назад и хочу забыть, но вспоминаю и пишу в тебя, отказавшись от дурацких описаний и вступлений; мой первый и несуществующий читатель ввиду развеяния по пеплу никогда этого совсем не прочитает, это будет сводкой; архивом его поступков, будет списком расстрела и не будет литературой, которую он мог бы прочесть и как критик - оболгать, не будет, верно. Диалоги и отсутствие секса, который я называю возвышенно, никаких больше описаний, не хочу
нет, не хочу - не хочу, потому что это глупо а старая тетрадь уже почти разлезается от всех моих упавших слез.
Он говорил мне своим ужасным монологом это или примерно это:
-Я не понимаю, зачем я существую. Меня сегодня уволили лишь за то, что я написал правду, ужасную правду о писателе и его творчестве. Это глупо, что меня уволили? Всех когда-нибудь увольняют. Хочется пить теперь и курить побольше, и чтобы ты сидела вот так и слушала меня, а потом перебивала и говорила невпопад. Ты напоминаешь мне литературную героиню, у тебя нет мотивов и следствий, ты - настоящая находка для критика вроде меня. Ну, то есть бывшего критика. Не понимаю цели существования. Знаю тебя всего два дня и признаюсь тебе, и не целую, хотя ты просишь. Критика...далась всем эта критика, мне-то особенно, верно? Меня уволили - это и прекрасно, и отвратительно, понимаешь?
Я смотрела на него сегодня, и вчера, и буду смотреть завтра, мой милый, буду, ты знаешь, знаешь! Я слушала его и гладила его, живо представляя все то, что он мне так честно и так равнодушно говорил; я глупая, глупая, глупая, я раздеваюсь перед ним - это начинает входить в привычку, и он тоже начинает привыкать и открывает теперь передо мной свою душу, мягко, аккуратно, думает о несвойственной ему нежности и обо всем таком другом; а я смотрю на его равнодушие и мне хочется жесткости, жесткости, жесткости; он хочет, чтобы я оставалась такой же - такой, какой не являюсь, я зачерпываю знания из кино, книг про стерв и с женских форумов, я загадка для него, я интересна но нежеланна; как же безумно трудно быть двадцатипятилетней девочкой! У меня не получается флиртовать с ним или же пожирать глазами, курю просто и отвечаю односложно, а сердце чуть не выпрыгивает каждый раз ему на колени, я смотрю на белые стены, пытаясь создавать иллюзии и бумажные города, у меня получается лишь говорить заученными фразами - и то лишь тогда, когда он не спаивает меня, черт, не спаивает; я словно неудавшаяся блядь - я сижу лишь на его белой кровати, которая напоминает кровать отеля, не смотрю на него, ничего не ожидая и всего одновременно, раздетая, но не полностью; слушаю лишь раз за разом:
-Понимаешь, в этом и есть самая суть проблемы литературы - ей совсем не нужны критики, которые ее используют. Я, например, использую ее - я пишу такие вещи, которые...
Черт, да плевать мне, плевать на твою литературу и твою критику, не ее используй: меня-меня-меня, хотя бы раз до первого января следующего года, да так, чтобы я закатила глаза и потеряла дар речи! Что, сложно, что, переломишься?!
Все, не могу больше. Сожгу сегодня тебя и развею, и его квартиру сожгу тоже, только его на улицу выведу. Мечтаю.
Ноябрь. Еще один день.
Сколько мне писать тебя? Наверное, долго, хотя, может быть, и не совсем: как бы все не вышло, все кончится или тридцать первого вечером или первого утром; тогда я тебя сожгу и себя заодно; я засыпаю с его именем на губах и просыпаюсь снова с этим именем - я спала с ним уже три или четыре раза, просто спала рядом и трогала его плоскую грудь, а он мою неплоскую не трогал. Я обещала тебе, мой милый, что никогда больше не напишу вступления и я соврала - я всего лишь маленькая милая двадцатипятилетняя обманщица, я обманываю его, себя, всех кругом; я говорю придуманные и вычитанные в журналах и книгах и форумах фразы, пытаясь показать ему себя ненастоящую; я убеждаю сама себя, что я такая, убеждаю на полчаса и вру тебе, мой единственный, что ничего никогда больше на напишу в качестве вступления.
Качества, количества...какая глупость! У него нет качества и количества, а есть только притяжательность его местоимения - "мой". Ах, признаюсь, эту фразу я перечитала - она великолепна, но не формой, а содержанием; он говорил мне вчера об этих разрядах местоимений, будто бы это что-то невероятно важное, говорил, гладя мои плечи, он все еще критик, а я все еще раздеваюсь перед одним только ним. Многое случилось, мой милый, с того раза, как я пыталась писать, стирать и зачеркивать - он недавно признался мне вот так:
-Ужасно хотелось пить - пошел пить пиво в пивную.
А я даже не разочаровалась. До этого он всегда пил что-то странное и неизвестное, с забугорными названиями, угощал меня, а я не видела разницы. Он, наверное, стал мне доверять, раз признался в этом, просто он говорил, что не пил пива уже восемь лет, но не сказал совсем, почему. Он неправильный, желанный, неправильно-желанный. Он говорил в тот день, что не любит людей и даже слегка их ненавидит - пф, будто бы я их люблю, будто бы хоть-кто их любит! Он признавался мне в тот день и в ту ночь, говорил мне опять о своей литературе, о своем отношении ко всему и ничего совсем не говорил обо мне, но он пару раз пристально посмотрел на меня, а я не хотела смотреть вниз; мое сердце было там, лежало на коленях, а кровь заливала его колени, просто лишь потому, что он посмотрел. Он пьет пиво - так бывает? Он что же, тоже человек, русский человек, не шпион и не горячий иностранец, который очаровывает тебя своим равнодушием? Нет-нет, он не такой, у него нет имени в этом дневнике, в этой совести и мыслях, но я, кажется, однажды его уже называла или же мне показалось, несколько дней назад я пришла к нему и сказала так, кажется:
-Оденься, здесь холодно, холодно, ты же не можешь ходить без рубашки и футболки, ты же замерзнешь и будешь потом жаловаться, нет, не будешь жаловаться, ты не такой. Надень на себя что-нибудь, накинь на себя...
А он посмотрел на меня взглядом, от которого похолодела уже я и сказал мне так:
-Выживу.
Без кажется, он сказал точно так, уверенно и просто; он убил меня одним лишь словом - что стоило сказать ему "да, Аня" или же "выживу, но с тобой"? Почему он не сказал так? Да, он не любит меня да и я его вряд ли, я просто влюбилась, но не более, он равнодушен, хотя с каждым новым днем он нервничает больше. Он удивляется теперь чаще прежнего, он говорит теперь больше прежнего, у него на лбу выступила капля пота, когда он узнал, что я живу в его подъезде, на четыре этажа выше и на пару метров левее - словно бы он испугался моей непосредственной близости, но я же Аня, мой милый дневничок, мне всего двадцать пять и я уйду навсегда, если он только меня выгонит и не использует, представляешь? Недавно я спросила его:
-Я приду к тебе позже, ты будешь один? (тогда мое сердце не лежало на его коленях, тогда мое сердце было исколото миллионом ржавых иголок и обращено в пыль, а он сомневался, это было видно, видно было, как он сомневался).
- Почему ты спрашиваешь? В любое время.
Он не запомнил, как я спросила его о жене. Да, у него есть жена - у него есть кольцо на пальце, тяжело ли мне осознавать подобное? Нетнетнет, совсем просто, совсем удивительно - жены нет в его квартире, а я есть уже на протяжении недели и иногда мне кажется, что я буду там до конца моей жизни, да, буду, никак не могу не быть. Конец жизни - это растяжимость, предел, это отрезок от сегодняшней середины моего ноября до тридцать первого или первого - либо до конца года, либо до конца жизни,
лишь бы не совпало, лишь бы!
...Я вырвала следующую исписанную страницу. Так глупо, так по-девичьи, так глупо - да, объясняться там, где не надо, говорить то, чего не следует. Я перечитываю тебя, мой милый, хотя обещала никогда к тебе больше не возвращаться - мои слова и строчки пахнут им, его кисловато-кислым запахом и девичьей глупостью, его слишком много, я наполнена им и даже чуть переполнена, а он все еще критик, или же был им, он был связан с литературой - и поэтому мой дневник, нет, почему в третьем лице? Ты, мой милый дневничок, почти что литературное произведение - так он на меня влияет, так он повелевает мной и командует, оставаясь равнодушным. Так он смотрит на меня и словно бы приказывает:
пиши
а я и пишу, пишу, потому что много не могу сказать - все это теряется и меркнет, когда он рядом, ничего не остается, ничего совсем не имеет значения и мысли просто ищут места, чтобы остаться там и позже упасть на твои страницы, мой милый. Да, это так ужасно глупо! Я спрашиваю его ненароком обо всем на свете, он важен и мое сердце выпрыгивало на его колени уже много-много-много-много раз, а он все так же равнодушен: он критик - поэтому он критически меня оценивает? Я вырвала исписанную страницу, чтобы написать такую же - ну как это назвать, Аня, как, как? Меня заботит многое и рядом с ним в том числе; я вру, что с ним я спокойна и удовлетворена лишь его присутствием, я говорю ужасно глупые и ужасно самоуверенные вещи, а он слушает и влюбляется, наверное, в ту, кем я не являюсь. Вчера я сказала ему так:
-Ты нужен мне.
Томно, тихо, но так, чтобы он расслышал - и он расслышал, я видела это! Он дернулся и закусил губу, он клюнул на крючок, но остался равнодушен - наверное думал, что я его испытываю, наверное думал, что я играю с ним так и играю слишком хорошо, слишком профессионально, а я...мое сердце вновь выпрыгнуло, но дальше прежнего, темно-красная кровь вновь на коленях, но ее больше, я чуть не потеряла сознания, чуть не окоченела от холода в его белых стенах, а он дернулся - и все, вновь стал равнодушен. Это бьет меня сильнее разряда тока, но в то же время и подстегивает мой интерес. Это манит меня, заставляет продолжать почему-то. Я исписала страницу, я вырвала страницу и пишу снова о том же спустя полтора дня - но что-то во мне говорит, что за эти полтора дня случилось многое.
Я что-то говорила, когда он наконец ответил мне:
-И ты мне. - закурив новую сигарету и уставившись в потолок.
Я...тогда я была счастлива, но теперь, теперь? Теперь я в смятении. Он оттолкнул меня и в то же время приблизил к себе на ужасно короткую дистанцию. Вырву и это, к черту,
к черту,
тебя и его к черту и даже немного дальше.
Пока еще ноябрь
Ох, наконец я увидела его, снова увидела, чтобы окончательно полюбить и окончательно возненавидеть. Это странно - но два дня без него прошли легче, чем могли бы. Почему? Постоянно задаюсь этим вопросом, постоянно думаю об этом, вспоминая нашу последнюю встречу - я тогда ушла и мне стало почему-то легко и одновременно загадочно тяжко, мне стало приятно и противно, горько и сладко; я поднималась и считала шаги до своей квартиры- их вновь было пятьдесят четыре, а не пятьдесят два, я укрылась с головой, завернулась в любимое одеяло и тут же уснула - так промерзаю я в этой чертовой и ангельской в то же время квартире, где девушкам вроде меня положено раздеваться.
Надеюсь, никаких больше нет "вроде меня". Да, не надеюсь, знаю точно - только я у него есть и больше никого! Мое сердце два дня не выпрыгивало к нему на колени, не падало и не обливало его ноги темной кровью, два дня, два дня...Я пообещала, что приду к нему "завтра", но в то самое завтра я не пришла, а отправилась гулять с другим. Ах, мой милый, мое сердце бешено стучало - я так сильно боялась, что меня увидят с этим! Я не хотела бы, чтобы он меня видел.
Глупо? Конечно глупо, ведь у него есть жена. Я видела кольцо; нет, не так: Ж-Е-Н-А. Четыре ужасные буквы, а я - это семь ужасных и почти похожих букв, я: ж-е-н-щ-и-н-а, нет, я еше не она, я девочка, двадцатипятилетняя девочка, я бы могла стать женщиной в любой из этих дней, когда я раздевалась на его кровати, ах, как же я рада, что не стала женщиной в один из этих двух дней, когда перед ним я никак совсем не раздевалась!
Я сказала ему после двух дней:
-Я царапала себе лицо без тебя!
А он сказал мне:
-Я не вижу твоих царапин.
Конечно, не видишь. Я никогда не царапала свое лицо, а иногда я бываю слишком жесткой - но даже из-за тебя не стала бы; я бы умерла за тебя, не колеблясь, за тебя? Нет, за него, и я умру, обязательно умру - но с ним я обращаюсь так зло и так наигранно, так глупо и так решительно, я играю эту роль, свою лучшую роль и она мне, наверное удается - потому что я сказала, сказала, а сердце в тот момент хоть и выпрыгнуло, но я ничем этого не показала, да:
-Ты прав, я этого не делала.
После этого мы говорим ни о чем конкретном - я снова играю одну роль или несколько ролей сразу, я - стерва, я - женщина-вамп, я - дьявол, а в душе у меня у самой пляшут голые черти, знаешь, дневник, отопления пока еще нет и я снова мерзну, сидя возле его белого тела, силуэтом отсвечивающим в ночи. Мы говорим ни о чем, я дрожу и он бережно накрывает меня простыней, хотя я безумно хочу лишь накрытия телом, мы говорим ни о чем и я все спрашиваю, наглоталась его фраз, повторяю их - в общем, говорю и несу его заученные фразы и свои заготовленные заранее фразы, говорю и не придаю ничему этому значения, хочется спросить о его жене и услышать уверенное "нет", хочется спросить о себе и услышать уверенное "да" - только этого и хочется мне, но я спрашиваю о значении слова "апломб", и о том, не любит ли он мужчин. Ха.
Ха-ха.
Мужчин? Серьезно, Аня Меньшова, ты правда спросила его об этом? Да, ты спросила, а он не ответил, конечно же, все понятно и так, ведь он смотрит на тебя, на твое белье, всегда черное и незаметно пожирает тебя глазами, странно говорить о себе в третьем лице, мой милый, но куда же от этого денешься? Он смотрит на меня так не первый уже день и каждый раз я замечаю искоса что-то в нем новое, иногда я тону в этом взгляде, а иногда тонет он - это жизнь и это наша жизнь, что важнее, - так обычно и происходит, что кому-то всегда приходится в чужом взгляде тонуть. Звучит так пафосно, фу...самой тошно(его_заученная_фраза). Как и тогда, когда мы говорим ни о чем конкретном, когда мы не говорим ни о чем, кроме его проклятой литературы и его проклятой жизни, эти два понятия никак не отвечают на мои вопросы мироздания(оп, вновь его слово), на мои вопросы к Вселенной, литература и его жизнь не как не помогают мне понять, что есть моя жизнь,
моя(!!!)
на самом деле. Нет, у него не литература(я глупая?) - у него же критика, а у меня ее совсем в крови нет, даже в той крови, которая заливает его ноги, когда сердце вновь выпрыгивает из груди, короче у него есть критика и этой критикой он убивает меня каждый день и каждую ночь все верней. Я твердо дала себе обещание: я умру, если останусь двадцатипятилетней девочкой-девственницей вечером тридцать первого или же первого рано утром: только он может спасти меня, только он этим чертовым сексом может спасти мою никчемную жизнь.
Критика или секс? Он часто повторяет это шепотом, а кажется, будто бы говорится: его жизнь против моей, ужасно пафосно и ужасно литературно, от него нахваталась, наверное, меня уже мутит от его слов, хочется все испортить своими. Я говорю ему обычно:
-Возьми меня.
или:
-Поцелуй меня.
Я приказываю, мой милый, приказываю, а он не слушает. Не должен, как думаешь? Я не знаю. Я...я не могу ему сказать, что происходит в моей голове и в моей груди, особенно когда он кладет на мою шею руку, не могу сказать, как с каждым новым разом сердце выпрыгивает все дальше и дальше, заливая темно-красным все большую площадь его белоснежности, не могу сказать, что...ах, я не могу сказать ничего. Он со своей критикой - вот все, чем наполнена моя жизнь, которая тридцать первого или же первого станет моей смертью, он спасет меня своим сексом или же нет, умертвит своей чертовой критикой? Я не называю его имени, мой милый, но я признаюсь - я перечитала почти все его статьи в интернете(я никогда не делала ничего подобного ради человека, но он не человек, он мужчина) и я боготворю его теперь, отыгрывая роль за ролью, но мне остается приказывать, а он остается глух.
Может, избавить его от этого? От колен, залитых кровью, от сердец, падающих и выпрыгывающих, от этой типичной литературщины и от его критики, которую он создает? Он смотрит на меня и оценивает, даже тогда, когда сгорает от желания, это видно, да, так хорошо, он дергается и иногда шумно глотает а изредка дотрагивается до моей шеи своими губами, жадно и сразу отстраняется - и я тогда жду, закрываю глаза и жду, я хочу продолжения и боюсь его прокуренного желтого рта, я хочу чувствовать себя его частью и собственным целым, хочу верить ему и не хочу больше притворяться, иногда, пьяная, я говорю ему так:
-Я...я постоянно вру тебе.
А он отвечает ужасным кивком и сдержанно (и равнодушноравнодушно) пожимает мою руку вместо чего-нибудь другого. Он убивает меня своей оценкой, образностью и мотивацией, говорит мне на это лишь что-то вроде:
-Ложь - это двигатель жизни. Я ненавижу ложь, но я лгал двенадцать лет и до сих пор я...
В такие моменты хочется ударить его или впиться губами в его губы. Хочется разорвать на нем его одежду...и ждать, как и чем он на это ответит? Так, мой милый?
Так.
Мы не виделись целых два дня - и я ушла от него домой, чтобы написать это. Странно, так странно. Я сказала, что приду еще - и знаю, что он будет меня ждать, там, в пятидесяти двух или же пятидесяти четырех шагах от моей квартиры до его, вот я поднялась к себе отдышаться и, наверное, согреться, и вот теперь снова иду к нему, ожидая чего-то особенного?
Может быть, сегодня? Критику - долой, объявляем - жизнь?
Ужасный ноябрь
Здесь мне нужно закончить, сжечь это, как и обещала - так я согреюсь, пока не дали отопление, так я согреюсь, выплакав все, что только можно, изревев и выдавив на своем лице все, что делает меня принадлежащей ему. Не хочу об этом писать - но нет, пишу. Не осталось больше сил в моих глазах и пальцах, мне ужасно холодно, а ему ужасно сейчас больно. Глупо. Всего один день - но сколько он принес, сколько лет он мне добавил и сколько у него отнял? Ты, мой милый, не представляешь, как меняет один только день. Не хочу писать ничего - хочу быть с ним, но теперь мне наверное с ним нельзя. Никак нельзя - я узнала, что он болеет, страшно болеет и однажды умрет, скоро, очень скоро, и я совсем ничем не смогу ему помочь.
Я постараюсь быть честной, ладно? Столько всего случилось...опять со своими вступлениями, но я не могу без них, я лгу, я не хочу писать списки и факты, а хочу лишь вступления, описания и его тоже, только теперь уже не так хочу, а немного иначе. Я передумала. передумала.
ПЕРЕДУМАЛА!
Я никогда не покончу с собой, неважно, разденет ли он меня до тридцать первого или нет, я никогда не упаду с балкона и не вскрою свои руки иглами, я посвящу жизнь ему, если он только захочет - да, я поняла это в тот вечер, когда вернулась, когда он упал передо мной, а я начала шептать, чтобы он встал наконец. Я поняла, что он нездоров, что он не из тех, о ком говорят - "он в порядке", что он человек, а не критик и тоже может потерять сознание. Он говорил о чем в своей бессознательности, звал какую-то Риту(жену?), называл меня ею и смыкал свои слабые руки на моей шее, он кричал, он звал ее, а не меня. Мне было больно, я давилась слезами и обнимала его голову, прижимала его к себе и молила Бога, чтобы он проснулся, нет, очнулся, и когда это произошло, я смотрела на него уже совсем иначе, уже совсем не так, как смотрела раньше. Он очнулся и посмотрел удивленно на мои слезы, как будто ничего совсем не произошло (а произошло ВСЕ), а я засмеялась и прижалась к нему, шептала, дура:
-Я так боялась за тебя, так боялась-боялась, правда...
Он кивал и слушал мои стенания, не понимая, кажется, ничего. Откуда ему понять? Он - Бог мой, но он - мужчина, он никогда не поймет, что когда он упал, я все поняла - мне двадцать пять и я глупая девочка, но теперь я понимаю, что и он - человек, а не критик, и с ним не нужно теперь притворяться, он никогда не видел меня такой до этого, ведь я разыгрывала роли, я разыгрывала представления. Он упал и упал занавес, маски, одежды и карнавальные костюмы, упала моя глупость, мои предрассудки и глупые клятвы, которые я себе давала - я становлюсь ненавистной себе, но я влюбилась в него как маленькая и глупая, с ним не нужно притворяться, его голову нужно качать на руках, его волосы созданы, чтобы их гладить, а небритые щеки и желтый рот - чтобы любить, любить, любить! Я признавалась ему, как мне было страшно, одними и теми же словами, а он смотрел так странно - слышал или же совсем не слышал? Он человек теперь, мой милый дневничок, настоящий человек
(я никогда не видела, как он ест и что, я думаю, что он и не ест вовсе, у него даже нет плиты)
и такого настоящего человека я готова продлить, я готова не загонять его в рамки и ставить ему условия вроде "раздень меня до тридцать первого или первого". Все. Это так глупо, ведь я клялась ему и признавалась в том, как мне было страшно. Так:
-Я боялась за тебя, так боялась, мне было так страшно, так страшно.
А он, мой милый, ответил так:
-Ну что же, бывает.
После мы сидели недвижимо и плакали, ну, то есть я одна делала это в его плечи а он молча дышал, почти не поднимая груди. Он стал человеком для меня и я поняла, да, поняла, я спросила его прямо, плача:
-Можно я никогда не буду больше притворяться?
-Можно. - сказал он так просто, так уверенно и почти равнодушно, но на последнем слоге его голос дрогнул.
Мы сидели, прижавшись друг к другу, смотрели в белые стены и курили, много курили. Мы не пили, не разговаривали почти, нам нужно было помолчать - и мы молчали, слаще этого честного молчания ничего не могло быть, он открылся мне, показал, насколько он человек, и я тоже призналась - а он сразу понял, по голосу, по слезам, по тому, как я свернулась на его груди, когда он наконец-то смог сесть. Этот день ужасен - я продолжу жить несмотря ни на что, он ужасен, потому что он тоже смертен? Это недуг. Это рак или что-то вроде, я понимаю, я знаю, я читала и об этом, все сходится - он курит, мало (или вообще ничего не) ест, у него кризис и иногда его лицо кривится, когда он протягивает свою слабую руку к моему лицу, да, это что-то страшное. Я влюблена без памяти - и мы молчим, мы доверяем так друг другу? Или так мы просто...ах, я не знаю, мой милый, что именно "просто".
Мне нужно сжечь это - я не нужна тебе, а ты не нужен мне, потому что теперь я его, полностью его, я не умру теперь из-за застаревшей клятвы, я не буду теперь обещать убить себя или не подчиниться ему, я была раньше глупой двадцатипятилетней, а теперь я поумневшая, хотя мне столько же, вот я шепчу ему спустя минуту, час или тысячелетие:
-Я буду приходить...приходить к тебе всегда, каждый вечер и оставаться у тебя до утра, ты...Мне же приходить? Мне приходить?
-Да. Я буду рад тебе.
Он хочет что-то добавить, но мне без разницы - я его. Ему принадлежу, а не себе.
Ему, ему,
ему.
Декабрь
Вот уже целая неделя прошла с того момента, как я прихожу к нему, прихожу ПОСЛЕ всего ужасного. Он учит меня чему-то своему, а я учусь, я приношу с собой немного еды и всегда ставлю ее на его стол, он все так же никогда не ест при мне, я никогда не спрашиваю - почему так? Я просто оставляю ему еды, а следующим вечером забираю посуду, я не знаю, выходит ли он куда-то или нет; я просто прихожу и мы подолгу разговариваем, подолгу курим и молчим. Дали отопление.
Раздеваться стало моей новой привычкой - и, что замечательно, - теплой привычкой. Он теперь ограничивается лишь слабым прикосновением к моему плечу, такими теперь вот я и он,
нет, МЫ
стали. Мы прошли что-то - он называет это иногда "точкой невозврата", я слабо понимаю, что это, как бы он не объяснял. Он все еще критик, я все еще Аня, что нам еще нужно, мой милый? Я больше не притворяюсь и он, кажется, тоже. Я спрашиваю его:
-Чем сегодня занимался, расскажешь?
И он улыбается мне и рассказывает какой-то бред, пока я с улыбкой сдерживаю слезы. Это ужасно, мой милый, но он говорит странные, а порой и страшные вещи. Знаешь, теперь я все чаще задумываюсь над тем, что я писала: о каком-то вымышленным писателе, о каком-то смысле, что я вкладывала раньше в конец месяца и в конец моей жизни, во мне раньше было что-то, что он изжил - а я даже совсем и не против. Теперь я не притворяюсь - но я обманываю, как никогда. Например, даже сейчас - я оставила это на сладенькое для тебя, дневничок: два дня назад я тайно пронесла в его квартиру диктофон и записала все то, что он говорил. Читатель возмутится? Черт с ним! Это должно быть здесь. Это...это он сам. Я записала его мысли, его слова на пленку и вот теперь переписываю в тебя, немного плача. Этот монолог, который больше ночные тезисы, чем монолог, обязан быть тут. Да. Да, да, да.
Два дня назад он говорил, обнимая мои плечи и улыбаясь своим желтым ртом:
-Я никогда не был так благодарен тебе, за то что приходишь и потом уходишь, ты - моя бездна и мой спаситель, ты...я не приемлю людей, но тебя я приемлю до самого конца. Сколько ты со мной уже возишься? Как с маленьким, маленьким. Так похоже на литературу, но увы - это не она. В литературе я говорил бы высокими слогами и не курил бы так много, я бы пил беспробудно и в моей жизни случались бы удивительные открытия, я был бы героем - а я герой разве? Нет. Ты - моя безсюжетность, с тобой все просто, с тобой нет точек возврата и почти нет точек соприкосновения, с тобой я могу молчать и чувствовать твои слезы. Они...они трогают меня, как тогда, в такси. Как во все те разы, когда ты была жесткой и когда ты была слишком милой для моей белой и бедной квартиры. Ты...ты. Просто ты, и никто больше. Я так люблю смотреть в твои глаза и думать - черт, куда же они вели меня, ведут, дальше заведут? Чудится лишь мрак и ничего больше. Но во мраке ты танцуешь, а я неумело пританцовываю рядом - как и вчера, как и позавчера, как и двенадцать лет назад, когда ты была такой в самый последний раз. Я много сплю и о тебе думаю, ты слышишь? Все помню, все прокручиваю, жалею о многом, о том, чего и сказал, и не сказал; у меня в голове так много мыслей, но твой отец отсек мне руки, а ты подтолкнула к нему когда-то и приказала: иди. Ты подтолкнула меня и уверила, что мне нужна только критика, а твое место в моей жизни теперь будет пустовать, что никто его не займет - да и я поверил. У меня теперь другая жизнь. У меня есть другая. Вот ее в моей жизни совсем нет - даже странно, правда? Недавно у нас был секс и я выгнал ее взашей, потом мы обедали вместе и она плакала, лежа у меня на коленях, я отвез ее домой и переплатил за такси, доехал до дома, представляешь, и поехал обратно, чтобы посмотреть на ее окна! Наверное, я хотел увидеть ее летящей вниз, на мостовую, на асфальт, я бы смотрел на нее, любил и ненавидел, я бы хохотал над ней и умыл слезами ее расшибленное лицо за все то, что она однажды сделала. Ненавижу ее. Она странно приходит и странно уходит, появляется раз в полгода; однажды ее не было шесть лет. Но ты здесь, верно? За это я благодарю, за это - ты рядом со мной, куришь и пьешь, ты смеешься со мной, но редко, и плачешь, но тоже редко. Она не носит моего кольца, что я ей подарил, а у тебя оно блестит под стать солнцу...
Он целовал мои пальцы без колец, мой милый дневничок, а после продолжил:
-мне некому, некому и нечего сказать, ты же знаешь, помнишь, как я признавался тебе в этом под Минском, по пути в Варшаву и обратно, во всех гостиницах, полях и приграничных мотелях, помнишь? Некому сказать; были листы бумаг и поле боя - моя литература, но теперь нет ничего, кроме одной лишь тебя. Я смотрю на тебя - да, это ты, ты, ты смотришь так же, как и очень давно; иногда мне кажется, что весь этот застарелый бред - лишь сон, но потом я подхожу к зеркалу и вижу на висках седину и отрастающую бороду; а ты все такая же молодая и желанная, только вот взять тебя как женщину мне почему-то не хочется.
Он все говорил, мой дневник, вытирая мои слезы со щек, и говорил он так:
-Ты приручила меня к своему телу и я теперь снова узнаю его - раньше ты не носила белья, когда я похитил тебя и стал твоим похитителем, ты была без него и без него ты сбежала; я ненавижу перемены и поэтому ты опять же не носишь его, не носишь, у тебя идеальное тело и бумажная кожа, как я люблю; на тебе нет того ужасного черного цвета, что вгоняет меня в тоску, что заставляет меня кривить лицо и глотать слова ненависти, слова о ее блудном пороке, ...
(да, на мне каждый день было черное белье - всю эту долгую и запутанную неделю)
...а ты без него и это замечательно, нет, прекрасно! Ты научила меня целовать и пить вино раньше зубной жидкости, научила питаться и теперь спасаешь меня от голодной смерти; теперь ты гладишь мои волосы, когда раньше ты их заботливо стригла и взлохмачивала - за это я благодарен тебе, а ей я этого никогда не прощу. Она запачкала мои колени слезами, тогда как ты признаешься, что запачкаешь их кровью, когда твое сердце выпрыгнет на меня. Я говорю тебе спасибо, понимаешь? За то, что ты переехала в мой дом, чтобы быть со мной рядом спустя двенадцать лет или даже двадцать, за то, что у тебя нет черного белья и мужа, как у моей новой женщины; она прячет свое тело от меня и говорит, что мне нельзя с ней спать, она грозится мужем, она блондинка и у нее жестокие, волевые глаза; ты не такая и за это я благодарен, Боже, так...
Здесь я закончу, мой дорогой дневник. Наверное, навсегда. Это слишком сложно - слезы заливают почти все пространство твоих линий и клеток
обижена ли я? Оби-жена. Жена. Ха-ха.
К черту.
Декабрь плюс один день
Я удалила к черту ту запись, я бросила диктофон через всю комнату и он разлетелся на мириады осколков. Мириады? Его слово, которое он так любит, начитавшись какого-то англичанина (я вспоминала минут пять, но так и не вспомнила, надеюсь на то, что мой фантомный читатель будет умнее меня). Ха, фантомный - тоже его слово, или же похоже на его слово, су-ма-сше-дша-я-я-я...
Он ужасно болен, мой дорогой дневник, страшно и отчаянно невыносимо болен. Я плачу каждый вечер потому лишь, что ничего не могу сделать. Я прихожу к нему - ах эта привычка! - и просто слушаю его проклятые монологи, цепенея от ужаса. Он говорит со мной, но и не со мной в то же время, вспоминает то, чего со мной никогда не было, видит то, чего нет на мне и не видит того, что есть. Иногда это проходит - и тогда он просто подолгу смотрит на меня и редко-редко улыбается, а я сдерживаю слезы и спрашиваю осторожно:
-Чем ты сегодня занимался, расскажешь?
Ритуал, блядский (это мой дневник, ты-мой дневник, этого больше не повторится) ритуал, а я - начальник или глава культа, его культа, не могу ответить на эти вопросы: почему я возвращаюсь, почему не даю ему умереть, почему оставляю его так надолго, на целый день? Это ужаснее прочего, но я не могу с собой ничего поделать, моя точка возврата уничтожена, а невозврата - поставлена где-то после его обморока и потери сознания, с тех пор он человек, а я уже не девочка, но мозг мой еще не трансформирован в женский, а потому я смотрю и надеюсь, что ему полегчает.
Часто я просто баюкаю его голову на своих руках, неизменно раздеваясь, черт бы побрал меня за эту слабость! Я теперь подолгу гуляю, оставляю его дольше, прихожу к нему под ночь, зная, что он меня ждет, сегодня я дала ему обещание приходить раз в три дня, не чаще, но почему? Я знаю, он не сможет без меня, но мне кажется, что так будет лучше, я не верю в его
безумие? Или критику?
Я просто буду приходить к нему реже, а еды буду оставлять больше, чтобы он не умер - он так просил, он взрослый и дееспособный мужчина, я не знаю - он может притворяться; какой в этом смысл;
черт, а какой вообще смысл в чем-либо в наших с ним жизнях, мой милый дневник? С каждым днем я все больше взвешиваю, я анализирую и мотивирую, теперь смысл моей жизни плавно перетекает в критику, а его, наверное, в секс, кому какая разница, мой милый, какая разница? Да я не обязана быть с ним постоянно, готовить ему и баюкать его голову, я буду, буду это делать, но я не обязана, я отказываю другим в свиданиях, я готова была умереть когда-то, а теперь я живу и обязана ему своей жизнью, а он обязан своей мне, как ужасно и как отвратительно все выходит, если я не могу отказать ни ему, ни себе...
Я перечитала. Успокоилась и, наверное, вырву это - я стерва, сука, настоящая. Ему плохо без меня, со мной плохо, но не так, я сказала, что приду через три дня и он сказал, что раньше попросту меня не пустит: равнодушно, как раньше, я почти обрадовалась, думала, он снова здоров. Грустный смех - как бы не так...
Надеюсь, через три дня мы поговорим вновь о критике или же о чем-то реальнее вымышленного Минска и вымышленной Варшавы. Ха-ха. Чем бы занять себя следующие три дня?
Декабрь, день...
некогда писать еду в машине больницу. спаси Бог его неменя
Декабрь, день спасения
Это странно, мой милый. Я перечитываю тебя - с каждым днем все больше я похожа на больную, а не он. Его забрали у меня, я пишу, минуя океаны слез и надеюсь, что успею дописать, пока он не проснется. К черту - сожгу тебя, когда он проснется, не если проснется - когда проснется! Я думала, что выплакала все, нет, не все, сегодня были остатки на его лице и моих ладонях. Глупо...я знала? Конечно знала, что когда-то так все и случится, знала, что однажды он упадет на колени передо мной и зашепчет:
-Анечка, спаси меня, пожалуйста, спаси...
и я спасу. Я знала, он знал, все знали и видимо ждали этого. Что же - вот оно, случилось наконец. Я сомневалась и боялась, но теперь не боюсь за себя, только за него, мой милый, только за него - но я останусь с ним до самого конца. Когда он упал, я позвала соседей, решила не вызывать скорую, один из соседей сказал, что довезет нас или же попросит своего друга, если его восьмерка не заведется, я не знаю, кто именно нас вез, я не отходила от него ни на шаг, я лишь сидела и плакала остатками слез, шептала а иногда и кричала:
-...не отключайся, смотри на меня и слушай мой голос, слышишь? Посмотри, посмотри на меня. Черт, ты улыбаешься чему-то? -
Я засмеялась как дура тогда, мне до сих за это так легко и так стыдно:
- Дурачок. Что с тобой, что с тобой? Мы уже едем к доктору, да, мы едем...
Я не знала, едем ли мы к доктору или нет. Мы просто ехали в чужой машине и про себя я благодарила все сущее, мы наконец покинули его квартиру - он покинул? Нет, нет никаких больше "меня" или "его": мы и только МЫ ехали к доктору, нам было плохо и мы умирали то ли от голода, то ли от того, что задыхались в своей белой квартире, выбрав однажды критику, а не секс(снова его тяжелая голова, его слова и непонятный выбор, почему мне тоже нужно выбирать или даже повторять вслед за ним?). Мы ехали и нам было и хорошо, и плохо, мы ехали навстречу капельницам и навстречу докторам в белых плащах и со скованными белизной улыбками, они не похожи на настоящих врачей и докторов, а место, куда нас привезли - совсем не похоже на больницу, оно похоже на место, где ему не дадут умереть, но это не было
похоже на больницу.
Водитель затащил его внутрь, похлопал меня по плечу и потрепал, гордо отказался от денег и уехал прочь, а я пошла внутрь и сидела целую вечность, ждала его или смерти или жизни, у меня в голове тогда (тогда?всего несколько часов назад) были всякие странные мысли вроде одной ужасной, какую ты сам прекрасно знаешь, его укололи и он начал отключаться, я бежала за ним, я кричала ему что-то, пыталась дотронуться до него, пощупать - мне нужно было убедиться, что это он, а не манекен или бутафорское чучело, изготовленное кем-то жестоким на заказ, нужно было пробраться к нему, открыть пальцами его рот и посмотреть на цвет зубов, нужно было поднять свой синий свитер и показать в каком я белье, нужно было повертеть своей рукой перед его взглядом - он увидит или наличие или отсутствие колец, он поймет, что я здесь или за кого он меня принимает и я, главное, я пойму, что он - это он, что он жив и жить будет; ведь если он будет жить, то буду жить и я(МЫ) и это хорошо, и это - просто замечательно!
Его увезли и я осталась возле его палаты. Его наблюдал какой-то из фальшивых докторов, когда прибежала она. Ах, она. Она назвала себя Ритой Громовой, она приказала ее впустить, но никто не послушался сначала. Я возненавидела суку тотчас же, в тот же самый момент, как увидела, что у нее на пальце красуется такое же кольцо, как и у него.
Она...она. Описать тебе ее, мой милый дневничок? Я ненавижу ее, ненавижу, за ее старость, а не аналогичную мне молодость, и за то, что она выглядит даже лучше, чем выгляжу я. У нее зеленые глаза, она прожгла меня ими, когда я спросила у нее не дрожащим, а уверенным голосом:
-Кто вы такая?
Она красивая, сногсшибательная, но старая, и ее морщины появились тогда, когда она своим голосом спросила у меня:
-Это вы мне?
Потом оглядела меня с секунду, прикинула что-то и выбросила, я готова была взорваться от этого, я готова была расцарапать ей лицо за ее невежество и за ее ужасный тон, за пренебрежение и за то, как она кивнула перед следующим утверждением:
-Он говорил именно о вас, как я поняла. - и добавила, отворачиваясь. - Молодая слишком.
Она зашла внутрь прежде, чем я смогла ее задушить. Мне было видно, что она стояла там и слушала доктора, кивала головой и о чем-то с ним разговаривала, она кивала в мою сторону и они вместе с доктором смеялись, я пыталась зайти к ним, но они вытолкали меня, выгнали взашей, они разговаривали минут тридцать или сорок и все это время они не впускали меня к нему, о да, к нему, я молча доплакивала остатки своей мужественности( а не женственности), а потом они вместе вышли и доктор позволил мне зайти, сказав, чтобы я сидела с ним, сказав, чтобы МЫ воссоединились, я была рада и мне было плевать на нее, но я
возненавидела ее, я возненавидела ее за то, что я привезла его, а не она, а с ней он путает меня иногда и целует иногда ее прямо в мои губы, в его голове мы слились с ней в одну и ту же? Я не знаю, Боже, мой милый, я ничего совсем не знаю...просто через сорок минут мы поменялись местами, доктор тоже ушел и мы с ним остались наконец вдвоем, МЫ снова сраслись, МЫ снова стали одним целым, потому что я села возле него и кое-как начала гладить его плечо.
Я сижу тут почти целые сутки, я спала рядом с ним и смотрела, как они, эти фальшивые доктора, делают ему больно своими процедурами. Я глажу его и молю, чтобы он наконец проснулся.
Я ем и сплю рядом с ним и меня не выгоняют - и мне не говорят, что с ним такое, а она тоже где-то в больнице или как еще назвать это место: я чую, что она рядом и что в его душе мы обе стоим на весах, а он выбирает, поэтому я жду, чтобы он наконец проснулся и гадаю, какое имя он произнесет раньше другого, он безмятежен, и когда фальшивый доктор, который ничего совсем мне не говорит, не видит, - я целую его в щеки и шепчу, чтобы он поскорее проснулся, целую осторожно, чтобы не сбить с него ауру здоровья и катетеры и трубки.
Она иногда стоит прямо под дверью - а я шлю ее к черту и зарываюсь в его плечи или в ложбинки и выпуклости кресла, прямо как в фильмах, я хочу его пробуждения и я уже почти отключилась из-за того, что я на нервах и выплакала весь свой резерв, боже, Боже,
не дай ему проснуться с ее именем на губах, пожалуйста
Декабрь
называй это возрастом или умом называй, но я никогда больше не назову тебя "моим милым, сладким, любимым", я не назову тебя "дневничком, дневничочком, дневникшей" и так далее, так далее. Называй как хочешь, но я раньше играла роли и носила маски, а теперь уже я втянулась в очередную роль с головой, или в маску с головой втянулась, хватит, хватит лжи и притворства этого. Я вот устала и от вступлений, и от отступлений, ты не поймешь никогда, что я чувствую, как я противоречу, как я страдаю - я не вижу смысла объяснять, нет, не то, я не вижу смысла ПЫТАТЬСЯ объяснить что-то тебе, себе, ему...я просто плыть буду вместе с ним по рекам и по жизни, тебя сожгу, а себя не трону, потому что у меня все еще нет секса(ирония?) но у меня есть он. Не знаю, что делать дальше. Мы, нет, МЫ приехали, мы дома, мы будем теперь вместе всегда, наверное, если я не сойду с ума раньше, я хотела бы сжечь тебя сегодня,
так и сделать?
Мы теперь дома и ты мне теперь не нужен, теперь он нужен мне больше, нет, я нужна больше ему, чем ты мне, это хорошо, это замечательно, это заставляет меня улыбаться новой улыбкой. Мы дома, дома, за окном уже декабрь, а он улыбался мне сегодня и звал на чай(откуда он взял чайник), но мне нужно будет принести из дома кружку; родители вчера звонили, услышали мой голос и плакали в трубку, потому что мне двадцать пять и я счастлива только рядом с ним, а они не поймут моей тяги к взрослому мужчине; ха, да ведь и я тоже взрослая и даже могу повторить то, что он мне сказал полчаса назад, когда я уже уходила к себе сжечь тебя:
-не уходи, если не собираешься вернуться, Аня!
он называет мое имя не так часто, но всегда по-особенному.
позже
я разучилась писать прописными и строчными? Похоже на то, теперь мне все чаще абсолютно все равно на это, ведь буквы - это не он, мысли - это не он и ты - не он, ты и твоя власть заканчивается, а его усиляется и это здорово, нет, замечательно! Я без лишних, ладно? Вдруг читатель все еще входит в наш план? Но я так, списком и чем-то таким еще, чтобы без вступлений и женских глупостей, чтобы без всего этого, ладно? Вопрос-ответ-вопрос-рассуждение, как будто бы нажали переключатель анализа и ремарок.
(вау, я выучила, как употреблять новое слово)
-Скоро Новый год. - он взял и улыбнулся, когда я это сказала.
-Да, и правда. - я осталась такой же.
-Ты будешь отмечать? - дрожащим голосом спросила я.
Он промолчал. Неблагодарный, великий - он, а не ты.
-Ты подаришь мне что-нибудь на Новый год, да? Знаешь, я ненавижу подарки. Не заморачивайся только, прошу - не надо всего этого. Знаешь что...ах, боже. Неважно.
-Я тоже не люблю подарки. Плохие воспоминания. - Подумав, он добавил. - подари мне пачку сигарет.
-Этих?
Красные, крепкие.
-Этих.
Красных, крепких.
-Держи.
Я стала кроткая и она нежная в его объятьях. Странное чувство.
-Я умру дней через десять.
-Нет! Врач сказал, что ты проживешь при долгом лечении еще целый год, может и пять, а то и семь, если будешь периодически...
-Я потратил все, что у меня было. Все до последней бумажки, я попросту умру от голода.
Здесь был текст. Много текста, но потом я перечитала свое обещание и зачеркнула его - я пообещала выбросить к черту весь анализ, выбросить к черту всю критику, только голые факты, только динамику, никакой к черту статики(а-а, потом напишу, что это за слова, ты не обидишься). Но это заняло время, минуту или две. Там в смысле, здесь я писала и переписывала это больше получаса.
-Что? Что ты...что, ах, что, <ИМЯ> ты сказал, что, мой милый ты только что...? Ты что же, я что, по-твоему...так? Так ты дума...думаешь? Думаешь, ты умрешь, да, так ты теперь думаешь, мой дорогой, мой хороший? Ты идиот, черт, ты на голову болен и ты вздумал умирать, оставлять меня, да, да, да? Да не позволю я этого, не позволю тебе голодать, Боже, как это ты не понимаешь? Я не уйду от тебя больше, не отойду на шаг, буду рядом и буду всегда рядом, близко и еще ближе, не дам тебе умереть, продам все вплоть до последнего комплекта белья, а если не получится, то ты съешь все то, что продать не получится! Когда у меня кончатся деньги и возможности я подставлю тебе свою шею и скажу - кусай, я умру для твоей жизни; ах, как же так, как же как же ты решил по-другому?! Тебе нужны лекарства - я устроюсь на работу и буду работать ради них, тебе нужна еда - я буду продавать себя по частям, ты даже смиришься с тем, что одно мое тайное место купят раньше других, ты смиришься или не смиришься, но выживешь, как ты посмел подумать, что я позволю тебе умереть? Я продам свою квартиру, я убью ради тебя кого-нибудь и украду всю его выручку, я научусь чему-нибудь и перестану быть глупой, и ты не умрешь, нет, не умрешь! Ты слышишь? Слышишь, да? Ты не будешь голоден и несчастен, я буду рядом и никогда не уйду, все что ты скажешь я запомню слово в слово и потом передам всем, чтобы они подкинули тебе или же нам денег, чтобы они знали какой ты - а я знаю и мне ничего совсем не нужно, только бы знать, что ты не умрешь; я глупая, но знаю лишь, что ты умираешь не из-за меня и это замечательно, правда, замечательно, я такая глупая, но я продам все ради тебя и себя и все остальное и ты выживешь, я могу и нет, но ты...таблетки? Хорошо, еда? Отлично, отлично, пойми, мой милый, мы справимся и ради тебя я готова на все; ты же не умрешь, пока я буду пытаться, правда?
Конечно, в реальности это звучало немного иначе. Были слезы и были всхлипы и это заняло какое-то время. Я борюсь с собой, чтобы объяснить тебе - но тебе ничего не нужно объяснять. И читателю, которого в принципе никогда не будет.
(сегодня я сожгу тебя точно)
-Ты успокоилась? Я не хочу об этом. Это...ужасно звучит.
Он курил последнюю сигарету из своей пачки. Красную, крепкую, почему два этих слова всегда идут одно за одним?
-Да, да, да...да, да, просто, я...знаешь...
Я задыхалась, но закончила.
-просто...очень тяжело осознавать это, все это.
-Какое сегодня число?
-Четырнадцатое.
-Мне нужно побыть одному...какое-то время. Приходи восемнадцатого в семь.
-Ах.
Я заплакала и спросила следом:
-Что ты будешь есть все это время? Что тебе принести?
-Оставь мне денег и я не умру. А теперь иди. Иди, ладно? Пожалуйста, Ань.
Потом эмоции, эмоции, вступления и объяснения. Нет уж, и на этот раз к черту.
-Я приду в том самом, в котором была у тебя в первый раз.
Это я сказала и ушла. Сегодня уже пятнадцатое, осталось три дня. Что же, я сожгу тебя или сейчас, если зажигалка вконец не выдохлась или же восемнадцатого - звучит слишком хорошо, никаких, никаких,
НИКАКОЙ больше статики, только лишь одна динамика. (он говорит, что это фраза какого-то Болля, ну и плевать)