Аннотация: Cказка о потере и нахождении себя. "Здесь нет призраков, кроме меня..." Опубликовано в 7м номере журнала Порог за 2006 г. и в Литературно-публицистическом журнале Мегалит Љ4 за 2007 г., Волгоград.
Призрак
I часть
Война в моем городе
Сюда теперь редко приходят люди - искатели приключений и сталкеры, все еще рассчитывающие на кое-какую поживу. Говорят, в узких пыльных коридорах и под обвалившимися фрагментами лестниц обитают призраки. Ох, не знаю. Единственный призрак, которого я могу наблюдать здесь хоть каждый день - это я сам. Других нет.
Даже не знаю, как все это случилось на самом деле. Я предпочитаю думать, что просто умер. Вылетел за бетонные ограждения автобана на своем новеньком "лексусе" и теперь имею возможность читать маркерные пометки на стенах прямо сквозь собственную прозрачную ладонь. К слову, очень удобно.
Конечно, я вру. В этом Городе никогда не было автобанов - только потресканный временем асфальт с блестящими зернами гальки, по которым так здорово ходить в кроссовках, когда Город каждой точкой пространства совмещается с тобой, и так ужасно кататься на роликах. И "лексуса" у меня никогда не было - только старенький спортивный велосипед. Стипендия студента физического факультета, да еще не ахти как успевающего по техническим дисциплинам, располагает только к поездкам на трамвае. Ну и конечно, я никогда еще не умирал. Просто в один прекрасный день я стал разговорчивым полупрозрачным призраком.
Я еще помню ту, из-за которой изменился порядок вещей за толстыми бетонными стенами моего убежища. Девчонку с огромными карими глазами, которая уничтожила мир. Наверное, только я знаю, как все было на самом деле.
Это сейчас девятиэтажка, дышащая пустотой оконных стекол, - мое убежище, а тогда это был всего лишь еще один учебный корпус политехнического университета. А мы учились не здесь - через дорогу. В похожей как две капли воды башне педагогического университета. Потом уже, после того, как все случилось, пару раз приезжали какие-то чиновники в мышиного цвета костюмах, носились по лестницам, спорили. Сначала башню, как одно из самых высоких зданий в Городе, намеревались оборудовать под штаб-квартиру ополчения - навезли дорогого оборудования, сложили в подвале, а за ночь, как водится, поднялся уровень грунтовых вод, и катакомбы бывшей военной кафедры затопило по самое не хочу. А днем разбили ополченцев. Где-то на границе Города. Следом здание пытались приспособить под свои нужды уже мирные жители - так же безрезультатно.
Башня до некоторого момента глухо молчала, давая себя ободрать изнутри перед капремонтом, а в самую ответственную минуту обрушила на головы ремонтников пару тонн бетонных перекрытий и ржавых штырей. Снова приезжали чиновники, судмедэксперты, санитарные службы. Опечатали главный вход и постановили отложить ремонт на неопределенный срок. Думаю, что неопределенность данного срока стремится к бесконечности. В общем, махнули рукой. Время от времени здесь пропадают люди, рожают кошки, находятся потрясающие в своей бесполезности предметы и остовы сгоревших "агатов". Ну и я здесь живу, в конце концов, - на правах местной достопримечательности.
А тогда мы учились через дорогу. На девятом этаже, под самой крышей, которая весной и летом раскалялась так, что в тесных аудиториях у студентов от духоты начинались массовые галлюцинации. Окна, все в конопушках от дождливых подтеков, открывались настежь, и становилось совсем не до законов Фарадея-Максвелла и кварк-лептонной симметрии: внизу, в ботаническом садике университета, цвели олеандры, и ветер доносил весеннюю лирику даже до наших заплесневевших физических умов. А в лекционных залах окна были с обеих сторон и в три человеческих роста - совершенно не переносимо. Город сверкал жестью крыш до рези в глазах, совсем близко купол планетария - вот он, только руку протяни и погладь по бугристому боку - и изящно искривленная лента реки. А над самой крышей летали самолеты. Так низко, что, казалось, царапали ее днищем. У всех закладывало уши, все ворчали, но все были довольны: по какой-то необъяснимой причине это считалось хорошей приметой. Вот такое было время. Солнце, раздолбайство, брызги фонтана между университетами - и я серьезно был счастлив. По крайней мере, основательно в это верил.
А сейчас мне явно не хватает джинсов с карманами. Самых обыкновенных, которые продавались раньше на каждом шагу. Платишь какие-то символические деньги на стихийном рынке - и вот тебе шикарный темно-синий потертый клеш. Впрочем, фишка не в джинсах, а в карманах. Засунешь руки, и ветер не хватает за пальцы - тепло - а главное, создается иллюзия отделенности от остального мира: сам в себе спрятался и рубишь пространство широкими шагами. Я тогда, сразу после начала войны, прятал прозрачные по локоть руки от посторонних, шершавых взглядов и пытался уговорить себя: все в порядке, завтра ты проснешься и уже сможешь прикрыть ладонью глаза, чтобы тусклое осеннее солнце не пробивалось сквозь веки так навязчиво. Иногда даже получалось верить.
В начале войны универ еще был открыт. В октябре похолодало, как обычно, очень резко, и зарядили однообразные дождики, различающиеся в основном направлением водяных нитей и углом наклона, иначе можно было бы сказать, что это один и тот же дождь. Прохожие утыкались носами в высокие воротники и подошвами ботинок месили грязь и светло-серую кашицу из листовок, призывающих добровольцев в ряды ополчения. Умные собирали чемоданы и уезжали вглубь страны, а самые умные оставались в Городе, прекрасно понимая, что в случае чего - бегство уже не поможет. А еще существовали такие, как я, которые не имели ни возможности, ни - самое главное - желания отрываться от этого Города. И мы с озлобленным ожесточением топтали грязь в ту осень. О, это было необыкновенное удовольствие - по колено утопить себя в мутной жиже и заявиться в таком виде на лекцию по матану, чтобы строгая сухонькая лекторша пришла в ужас и отправила переодеваться.
Теперь-то джинсов не шьют. Может, в приграничных зонах еще и завалялось несколько пар, но здесь все поголовно ходят в трапецеобразных робах и мешковатых штанах защитного цвета. Война для них давно кончилась, а они еще живут ею - смешные.
В остальном, что джинсов не касается (иногда пальцы машинально и безуспешно нащупывают карманы), я как ни странно счастлив. Именно здесь и сейчас.
А вообще все началось с того, что на третьем курсе к нам перевелась она. Да-да, именно как в дешевых фильмах - пришла она, и мир изменился. С виду-то ничего особенного: ростом не вышла и худющая, угловатая, будто из геометрических фигур. Разве что глаза большие, карие. Я таких точно никогда раньше не видел: светлые радужки, будто срез сосны, а обводка серо-зеленая.
"Галя", - протянула она сухую ладонь каждому по очереди. Я скользнул взглядом по запястью - из украшений только плоские часы с четырьмя цифрами.
Я почему-то думал, что она по началу будет смущаться на новом месте, а ей, казалось, было абсолютно наплевать. Несмотря на рост, эта девчонка смотрела на людей сверху вниз.
Сошлись мы далеко не сразу. Обычно Галька сидела в конце аудитории и что-то старательно вычерчивала, что-то совершенно не в тему занятия, и при этом считалась одним из самых успешных студентов ВУЗа, так что достучаться до нее было весьма проблематично. Но однажды она умудрилась вымокнуть до нитки в быстротечную майскую грозу, мы забрались на самую верхотуру, я поил ее дешевым коньяком и радовался возможности познакомиться поближе.
Не могу сказать, что был влюблен в нее по уши. Может быть, только слегка. Просто, когда алкоголь развязывал ей, обычно молчаливой и угрюмой, язык, мне нравилось ее слушать.
--
Знаешь, - неизменно начинала Галька. - Я ненавижу эту страну, этот Город, дома, машины, крыши, рекламные плакаты, пыль, твои дурацкие джинсы - где ты берешь только эту безвкусицу? - тебя самого, себя саму и собственное тело. И правила, правила, правила... За буйки не заплывай, по карнизам не ходи, не стой под стрелой, не суй свой нос в чужие дела. Миллионы миллионов "не..."! Бред! Ну какой нормальный человек согласится так жить? Гением становится лишь тот, кто выходит из канонов. Хотя бы на полшага. А за нарушением границ у нас почему-то всегда следует наказание. Кто же отважится? Мне тут осточертело. Я за-ды-ха-юсь. Мне тесно в собственной шкуре, хочется соскребать ее с себя, как налипшую грязь. Знаешь, каково это устать от себя? Впрочем, тебе-то откуда знать? Нет ничего страшнее, чем усталость от множества собственных изъянов. Хотя нет, есть еще более ужасная штука - усталость от этой усталости. Я уже дошла до грани, до того, что отстраняюсь от себя на шаг и смотрю, как - красиво ли, эффектно ли? - выглядит тот или иной мой поступок. Знаешь...
Словом, обычные болезненные рефлексии закомплексованного одинокого ребенка. Но меня почему-то тянуло к Гальке, как к параллельному миру. Сам-то я не тяготился вселенской несправедливостью, в свободное от учебы время саморазрушением не занимался и втайне надеялся, что смерть - это что-то придуманное взрослыми дядями и тетями для запугивания детей и что мы никогда не умрем. Долгие полночные разговоры (точнее - Галкины монологи) на прокуренной кухне; липкая клетчатая клеенка, пьяные мухи, едва дрыгающие лапками в лужах портвейна, редкие звездочки за грязными занавесками - все это было, как американские горки: и жутковато, и внутри ухает, а все равно хочется еще и еще.
--
Знаешь, я, наверное, слишком совершенна, чтобы себя ненавидеть...
Так начиналось лето.
--
Знаешь, я не могу здесь жить. Я истончаюсь с каждым вдохом. Город лезет внутрь меня и пытается разрушить. Я стеклянная. Да, я стеклянная. И он дробит меня в пыль, а потом ветер выдувает стеклянные крупицы. И меня все меньше и меньше. Я устала... Этот мир выше моих сил, но себя я слишком люблю. Следовательно, меня менять не нужно. Нужно менять мир...
Так начиналось самое последнее лето. А в августе Галька пожелала войну - такую, что бы уничтожила мир, но перед этим дала пожить. Немного: месяц, два, неделю...
Говорят, в августе часто падают звезды - бывают целые звездопады и звездоливни. Может, какая шальная и подслушала.
Но до этого лето все-таки наступило - нестерпимо жаркое, нестерпимо длинное. С пыльным маревом и сухим кашлем. Листья каштанов на главной площади, не успели те только, как следует, зацвести, обуглились и сжались в хрупкие комочки, которые с сухим хрустом ломались в ладони и растирались в пыль, оседали на ботинках, запутывались в волосах, забивались в нос, глаза, уши...
От жары-то я и начал подтаивать.
Если серьезно, просто проснулся однажды с полупрозрачными фалангами. Бился в истерике, царапал стены, тер до кровавых пятен мочалкой, пытаясь отмыть не понятно что (выступавшая кровь была нормального густо-красного цвета, вполне реальная и видимая). Потом выпил, покурил, чуть успокоился - и побежал к Гальке.
Когда я отлепил пластырь и продемонстрировал руки, она лишь присвистнула, а потом, после долгого молчания, серьезно сказала:
--
Добро пожаловать в клуб неудачников!
Занятно. До этой фразы меня еще заботило собственное будущее. Быть может, я даже надеялся на что-то. На то, что проснусь, к примеру. Словом, идиот. А после - сразу расслабился, забил, начихал, наплевал с высокой колокольни, мне стало плоскопараллельно, по барабану, все равно, абсолютно неважно, глубоко безразлично и прочее, прочее, прочее.
Будущего - нет. Избитая истина? Наверное. Но чтобы к ней прийти, для начала надо получить хороший пинок под зад. Я и раньше подозревал какую-то подлянку - не могут же все ужасы существовать только внутри Галкиной черепной коробки? Некоторые наверняка выползают и наружу.
Потом прошел слушок, что вражеские диверсанты, подрывая нашу обороноспособность еще до начала войны, вылили какую-то гадость в водохранилище на одном из речных островов. Правда, другие утверждали, все дело в том, что на дне резервуара, снабжающего Город питьевой водой, обнаружили полуразложившееся тело неопознанного существа. Так или иначе, но для меня война началась на целый месяц раньше, чем для остального Города.
Галкино заветное желание сбылось в самом начале осени. Наша армия вела боевые действия весьма вяло, так что вскоре враг подошел к стенам Города.
В первые месяцы блокады я устроился работать почтальоном лепрозория. Денег, конечно, не платили, да они ничего и не стоили, зато ежедневно выдавали двухлитровую бутылку молока, разведенного кипятком из сухого порошка, и две куцые буханки хлеба. Нам с Галькой хватало, а при нависшей над Городом угрозе голода больше ничего и не нужно было.
Люди сначала пугались моих прозрачных ладоней, которые таяли - миллиметр за миллиметром - каждый день. Потом ничего - привыкли. А вскоре, задавленные грузом тех треугольничков, которые я им приносил, совершенно перестали замечать. Правда, и мне самому этот груз оказался не по силам.
Каждый день я обходил центр Города с пухлой сумкой и раздавал красные телеграммы дюжинами: "Утилизирован", "Представляет опасность, немедленная утилизация", "Угроза распространения эпидемии, подлежит изоляции", - и редко-редко: "Отпущен - для населения безопасен". Раненых в нашем госпитале не было, так что обычно "утилизировали" первых жертв биологических атак - детей, стариков, калек. Иногда я приносил настоящее письмо в какую-нибудь однокомнатную небеленую квартирку под самой крышей. В сухом хрустящем конвертике два или три (насколько у кого хватало сил) листика, перевитых слабой ниточкой почерка. Конечно, перед тем, как попасть в мою сумку, письмо тщательно дезинфицировали - Город и так редел день ото дня, незачем было ему в этом помогать.
А ушел я оттуда, не выдержав напряжения. Каждое утро мне в руки попадало письмо от восьмилетней девчонки с двумя тугими хвостиками. В зону эпидемии меня не пускали, но ее кровать стояла ближе всего к выходу. Малышка совершенно не могла взять в толк, почему ей нужно сидеть на засаленных простынях в комнате с низким потолком и тяжелым воздухом вместо того, чтобы ходить в школу или носиться во дворе со стайкой подружек. Беспокойства медсестрам и волонтерам она доставляла с лихвой. Я наблюдал за ее безобразиями сквозь неплотно притворенную дверь. На вид девочка была абсолютно здорова: глаза блестят, щеки румяные, голос пронзительный. Но врачам виднее: просто так сюда не попадают, а, попав однажды, редко выходят наружу. Каждый день я носил ее матери конвертики с весточками, надписанные угловатым детским почерком, выслушивал дежурные фразы о вестях с передовой и отсутствии хлеба, выдавал пару натужных хохм в ответ. Словом, обычная игра во "все в порядке вещей".
А однажды вместо письма я ей принес красный треугольник, и меня опалило ненавистью. Я даже не догадывался, что меня ненавидит добрая половина Города, что половина петель под потолком и выходов в окно - на моей совести. Конечно, это было не более чем вспышка мании величия в особо извращенной форме, но я сжег сумку в одном из пустых дворов в охапке желтых листьев. Сидел и плакал навзрыд. Хвостики, румянец, смешная треугольная буква А...
Я даже имени не знал. Только номер Л-528 на эмалированной ручке кровати. Так же подписывали конверты.
Я плакал до тех пор, пока заменитель кожи на сумке не начал обугливаться, а пряжки оплавляться.
Вот к чему приводит недостаток цинизма в организме.
Постепенно осень поблекла и полиняла. Из рыжей стала густо-серой. По утрам стыли лужицы за окном. Полупрозрачные ладони ужасно мерзли. Я вставал за полчаса до ржавого визгливого будильника, отключал его, чтобы не будить мирно посапывающую Гальку, и шел в ванную. Там я садился на бортик ванной, всю в облупившейся эмали и долго наслаждался, подставив озябшие пальцы под струю горячей воды.
Удивительное дело, с началом войны очень быстро состарились вещи: проржавели, поломались, обтрепались, потрескались. Складывалось впечатление, будто война идет десятки лет. Говорили, все дело в секретном изменении состава воздуха нашими врагами, Галька утверждала, что все дело в усталости: мир, как и она, устал от себя. Не знаю, кому можно было верить, но лично я так и не удосужился узнать, кто воюет против нас. Хотя не думаю, что в Городе кто-то мог точно ответить на этот вопрос: врагов никто из нас в глаза не видел, солдаты распространялись на сей счет весьма туманно (наверное, сами понимали не больше нашего или получили приказ не болтать). Что касается меня - то врач при штаб-квартире ополченцев, мельком взглянув на мои руки, написал "не годен" и посоветовал не мозолить глаза "этой гадостью" простым людям.
Чем я, собственно, и занимался. Учился быть незаметным.
Довольно долго я удивлялся, почему Галька боится некоторых людей. Еще в довоенное время, если в маршрутке напротив нее плюхался сутулый худой парень в черной спортивной куртке на голое тело, опускал жидковатые, едва-едва голубые глаза, выставляя напоказ остро срезанный, "девичий" подбородок, поросший белобрысой щетиной, Галька застывала, затаивала дыхание и смотрела немигающими стеклянными глазами на верхнюю, не видимую за козырьком кепки, часть лица, а потом, когда парень выходил, довольно долго и на потрепанное сидение. Я не понимал решительно ничего, а спрашивать опасался. Все, что было в моих силах - крепко держать за руку. И я держал.
Но однажды мы его встретили. Не отдельные мазки в пространстве, не характерные черты типического персонажа, а единый образ из плоти и крови - в грязной, пропахшей псиной, солдатской форме. Видно, что на побывку с самых горячих фронтов. Галька вздрогнула всем телом, издалека еще заприметив холодный силуэт, и болезненно поморщилась:
--
Хопер... - я несколько опешил, поэтому она поторопилась объяснить. - Кликуха у него такая была.
На узком проспекте Города, вытянутом прямой линией, среди жиденьких, но уверенных людских потоков разойтись было проблематично, хотя возможности существовали. Можно было, например, юркнуть через ближайшую арку (предварительно вдохнув поглубже и зажав нос покрепче) в уютный дворик под серым тяжелым небом и где-нибудь на лавочке за футбольным полем, выкрашенным в белый и голубой, закурить дрянную сигарету - одну на двоих в условиях жесткой экономии. Галька на мое предложение только головой покачала: мы еще сохраняли многие привычки мирного времени, в частности, университет, в который мы и так собрались впервые за две недели.
--
Тебя он не знает, а меня не увидит вовсе. Не хочу, чтобы он меня видел, - Галька засунула руки в карманы (совсем как я!) и уставилась в небо странным "близоруким" взглядом.
И действительно, когда Хопер обрисовался рядом с нами, щуря почти бесцветные глаза, он лишь посмотрел сквозь Гальку, будто сквозь стеклянную витрину, и отправился восвояси. Я некоторое время шел, обернувшись, рядом шумно сопела Галька. Спрашивать что-либо было бесполезно. Да и неважно в целом - просто лоскут прошлого на минутку сверкнул из-под вороха повседневности. Гораздо больше меня интересовал способ выпадения из реальности.
--
Все просто. Не видишь человека, и человек не видит тебя. Смотришь сквозь него, и реакция в ответ идентичная. Все люди - зеркала. Нужно просто уметь придать им нужный угол наклона. Хочешь, научу?
В общем, Галька тоже была городским призраком. Тоже просвечивала.
Слегка так.
Гораздо хуже стало в ноябре, когда отключили газ и не включили отопление. Меня повсюду преследовал холод, вплетенный, как казалось, в самое основание моего тела, холод пророс внутри и дал побеги в кровеносной, дыхательной, нервной системах. Только лишь под грудой одеял и клетчатых бабушкиных пледов рядом с Галькой я ненадолго переставал стучать зубами. Мои руки к тому моменту стали прозрачными по локоть, и я носил старые вытянутые свитера с бесконечно длинными рукавами, в которые более-менее удачно прятался, а на улице - обязательно вязаные перчатки с дыркой на большом пальце правой руки, фетровое пальтишко и дурацкую "ушастую" шапочку. От ветра спасало мало, но все, что хоть чем-то было лучше, нежели у кого-то, тут же экспроприировали в неосвещенных переулках. Неприметность много раз сохраняла мне жизнь.
Я гулял по малолюдным улочкам часами, продуваемый ветром с реки. А снег все не шел и не шел. Мне казалось, что осень никогда не закончится, или - что вероятнее - я закончусь раньше осени, так и не дождавшись хрустящих хлопьев.
Я брался за любую работу - и листовки патриотические расклеивал, и повестки разносил тем, кто еще был жив (за что били неоднократно), и осколки витрин подметал (мародерство процветало), и телефонные кабели прокладывал.
Словом, носил меня этот ветер с реки по всему Городу и однажды вытолкал в спину прямо к старому подземному переходу. Теперь-то большинство улиц стали пешеходными. Только изредка тяжелыми шеренгами шли грузовики со снарядами с Тракторного завода. Так что переходы без надобности совсем стали, но я все равно забрел туда - погреться.
Длинные кафельные коридоры, исписанные вдоль и поперек. Заколоченные наглухо окна музыкального киоска. Скользкие, обледеневшие ступеньки. За темным поворотом нестерпимо фальшивил геликон: один из местных сумасшедших старательно надувал щеки, не понимая, почему вот уже несколько дней в потертой кепочке, а значит, и в животе, пусто. Еще до войны он так зарабатывал себе на жизнь. В разных точках Города блестели медные бока старенького геликона. Песни, конечно, были однообразны до омерзения, с прерывистыми колдобинами, но как местной достопримечательности загнуться музыканту не давали. Я не знал даже его имени, но силуэт безошибочно опознавал издалека: худой и высокий, он напоминал саранчу или кузнечика с неестественно вывернутыми конечностями, выгнутыми внутрь коленками. И летом, и зимой он ходил в стоптанных кедах, коротких штанишках и застиранной голубенькой рубашке (другой одежды, по-видимому, у него просто не было), а геликон перемещался вслед за ним в безобразном туристическом рюкзаке, которому на вид было лет шестьдесят.
Кузнечик периодически задыхался, и тяжелый кашель ломал его пополам. Я остановился около и сел на корточки, опершись спиной о грязно-белый кафель. Кузнечик, за эту осень еще больше высохший, косился подозрительным блестящим глазом. Увы, мне нечего было ему подать. Интуитивно почувствовав это, кузнечик решил, что не стоит и стараться, и умолк. Он опустил свою трубу под ноги, облизал пересохшие губы.
--
Он ищет тебя, - застенчивый скрипучий голос заставил меня вздрогнуть - не думал, что он вообще умеет разговаривать сколько-нибудь членораздельно. - Ищет. И будет искать дальше, пока вы не встретитесь. Ты оставляешь следы, но постоянно возвращаешься не той дорогой, поэтому вы и не можете встретиться...
Я вскочил. Затекшие ноги тут же пронзила сотня иголок. Я стиснул зубы, но устоял.
--
Вы встретитесь. Так или иначе. Рано или поздно. Но лучше, наверное, поздно, - он помрачнел. - Да, поздно - намного лучше. Уж я-то знаю. Я его видел...
Тут кузнечика сразил очередной приступ кашля, и я, подняв воротник пальто, поспешил унести ноги. Мне казалось, что я и так услышал слишком много.
Но слова его отзывались потом - то тут, то там. И домой я, действительно, старался возвращаться каждый раз новым путем.
Я не знаю, чем Галька занималась в мое отсутствие: встречались мы только ночью, под грудой одеял. Университеты прикрыли - не имело смысла читать лекции для аудитории в три-четыре человека на факультет.
Но однажды я застал ее дома днем. Галька читала книжку, развалившись в кресле-качалке, утащенной от соседей. Мне удалось выцепить целую коробку сахара-рафинада к чаю - хоть какое-то разнообразие. Мы поставили пузатый чайник и уселись на кухне - кипяток на "буржуйке" поспевал достаточно неспешно. Галька сунула кубик сахара за щеку и аппетитно захрумкала. Я тоже взял себе. Белый куб в моей прозрачной ладони смотрелся поразительно неправдоподобно. Искаженная тень падала на стол сквозь смутно намеченные контуры руки. Уж не знаю, почему, но меня радовал тот факт, что я по-прежнему отбрасываю тень. Галька взяла еще кусочек. Я сжал ладонь в кулак.
И пока закипал чайник, я спросил у Гальки, счастлива ли она - ведь ее желание сбылось.
--
Конечно! Ведь у нас есть самое главное - свобода. Чувствуешь?
Я прислушался к себе. Все, что я чувствовал - это пожирающий изнутри холод, да еще твердость граней рафинада в сжатом кулаке. Свободой тут и не пахло. У кузнечика из перехода ее было куда больше, чем у нас двоих.
Галька вскинулась:
--
Скажешь, нет? Неужели тебе плохо живется? Неужели тебе легче изо дня в день делать миллионы ненужных дел и говорить миллионы ненужных слов?
Я молчал.
--
Тебе не нравится пустой Город? Без всех этих банковских служащих, теток в лисьих шубах, доморощенных философов, мусолящих одни и те же мысли, как жвачку, бесчисленное количество раз, которые потом в результате всех умозаключений берут фломастер и расписывают стены своей трехбуквенной мудростью.
Я молчал.
--
Тебе не нравится исправленный Город? Исправленная жизнь? Не верю. Для того, что бы сшить что-то стоящее из имеющегося материала, нужно было для начала распустить окружающее пространство по шву и скроить заново...
Я молчал.
--
Ведь так? - Галкин голос сорвался. Я видел, как дрожали зрачки за пеленой слез.
--
Да что ты вообще знаешь о счастье? Ты меня никогда не понимал, что я теперь-то от тебя жду?!
Она вскочила и прежде, чем чайник засвистел, хлопнула дверью.
Я раскрыл ладонь - сахар даже не думал таять: температура пораженных участков каким-то невообразимым образом была ниже, чем здоровых, да и нормальная температура всего тела понизилась до тридцати пяти и двух. И продолжала понижаться с каждым днем.
Я, все еще живой и бодрый, несмотря ни на что, сидел и думал, как иногда противно быть правым.
Я надеялся, что она вернется. Был уверен - одумавшись, уговорит свою гордыню, перестанет злиться. Я ждал до рассвета, что вот-вот зашкрябает ключ в замке, прошлепают босые ноги по ледяному паркетному полу и озябшее тело нырнет под одеяло рядом с моим, таким же озябшим.
В эту ночь нас впервые бомбили. Глухо ревело по окраинам, чуть-чуть трясло в центре. Я лежал лицом к стене и ковырял бугристые обои. Где-то там, в Городе, быстрыми рваными шагами моя Галька мерила асфальт, и, быть может, штурмовики визжали прямо над ее растрепанными волосами. Страшно. Ничего не скажешь - страшно панически, когда гонишь этот лупоглазый мертвенно бледный ужас от себя прочь, а он все равно сочится из вех щелей, как сукровица рассвета.
Когда стихли и дребезжание "окрещенных" стекол, и мерный гул на горизонте, я успел одновременно поверить в самое страшное и отмести как паникерство. И все-таки продолжил ждать скрежета в замочной скважине. Никто не появился до самого звонка треклятого будильника.
Я еще некоторое время поговорил в ванной со своим отражением о том, что все бабы - сволочи; о том, что "погуляет - вернется" и о том, что подобные ночные рейды, может быть, растормошат нашу полудохлую армию.
Далее налеты совершались каждую ночь в течение зимы, так что Город через несколько недель привык и почти не пугался. Из всех последующих бомбежек эта была самая разрушительная. Трудно поверить, но всего за одну ночь Город вывернули наизнанку. Как будто стало больше теней, плоскостей и граней - они заполнили пустоту окружающего серого пространства в полной мере.
Я не сразу сообразил, как ориентироваться в этой новой системе координат. Центр был распахан на две половины - аккурат в том месте, где отцы Города затеялись строить новое метро, и даже запустили четыре станции в эксплуатацию. После сегодняшней ночи в асфальте зияли чудовищных размеров дыры. Сыто смотрела пустота из-под обломков и поваленных стволов - сверху здесь пролегала аллея, двенадцать километров гладкоствольных, как винтовки, тополей, с которых весной срывался шикарный снег; дети собирали его в кучи и единым духом палили. Теперь, впрочем, ни детей, ни тополей, да и зажигалки - на вес золота. Вскоре над развороченными тоннелями понастроили мостков, стало возможным передвижение, а то слишком уж большой крюк приходилось делать, чтобы обойти это безобразие.
Город разворошили, перебрали по косточкам, да так и бросили. К госпиталям со всех сторон стекались раненые. Гальки среди них не было. Днем бомбили повторно - не так разрушительно, зато изощренно - по госпиталям.
Я бродил по Городу до первых жиденьких сумерек - привыкал. Обморозил нос и большой палец левой ноги. Устал почти до полной невменяемости, так что дома рухнул на диван, не раздеваясь, и забылся. Вскочил незадолго до полуночи, всклокоченный, с твердым намерением что-либо сделать - точнее найти Гальку, надавать по шее и привести за ухо домой. Когда я вышел из дому, моросило. Стеклянная пыль барабанила по лицу. Фонари не горели. На этой улице не горели никогда. Наверное, еще до моего рождения.
Я долго топтался на одном месте, лелея надежду отыскать Гальку. Надежда растекалась приятным теплом под кожей, а потом меня озарило (по крайне мере мне казалось, что это озарение), и я сорвался с места, взметая подошвами полуистлевшие останки листьих тел.
Я обошел все работающие бары, упрятанные в подземелья подвалов, точно бункеры высокопоставленных лиц. Там, пожалуй, ничего не менялось - жарко, шумно, пахнет потом и этиловым спиртом. Пивные бокалы по-прежнему отвратительно вымыты, а в телеке транслируют заокеанский музыкальный канал - кабельное телевидение давно отрезано, но для местных умельцев это наверняка не проблема.
Хопра я нашел в третьем по счету баре, отлепил от него, удивленного и самоуверенного до невозможности, двух шлюшек и попытался выяснить, где Галька.
Повторять дважды я не стал - перевернул стол и прижал Хопра к стене. Он рассвирепел и попытался вырваться:
--
Ты охренел в конец? Какая Галька? Я этих галек через одну во все щели. Я че, всех баб, которых попортил, должен помнить? Я твою Гальку не пасу!
Наконец ему удалось вырваться, он даже замахнулся для удара, но я перехватил руку и сдавил Хопру горло. На этом, собственно, наша стычка и закончилась, потому что произошло странное - он побелел, осел, охнув от неожиданной боли, начал задыхаться.
Я отпустил его. Хопер едва перевел дух и принял растирать покрасневшую шею.
Напоследок я съездил ему по уху и удалился. Люди смотрели косо. Только на улице я сообразил, что просто забыл дома перчатки. Я спрятал руки поглубже в карманы пальто, чтобы больше некому ненароком не причинить боли.
Все оказалось прозаически просто, а мое воображение рисовало страшные романтические истории. Ничего общего у Гальки - у сумрачной, самовлюбленной, яркой Гальки! - с этим кобелем быть не могло. Ни сейчас, ни тогда. Ан нет... "баба...попортил". Мысли путались в голове, как листья под ногами - замысловато, узорчато.
Я чувствовал только пустоту - в груди, в голове. Даже холод отступил.
На стене четырехэтажки обозначилась неестественно изломанная тень.
--
Тебя сложно найти, но он не сдастся. Он ищет. Она сама вышла навстречу. Иди за мной - я покажу, - кузнечик выступил из тени почти бесшумно и нырнул в арку. Я постарался не отставать.
Он привел меня в тесный дворик. Галька лежала навзничь, раскинув руки. На лице не царапины, да и вообще она выглядела неправдоподобно хорошо. Осколок задел висок. Смерть - мгновенная, безболезненная. Я смотрел на окоченевшие губы и думал: счастливый ты человек, Галька, все желания твои исполняются. Захотела войну - вот она. Не нашла счастья в здесь и сейчас - тихо исчезла. Что удивительно, внутри меня по-прежнему сидела пустота - ни боли, ни горечи - слишком уж я устал.
--
Видимо, он не звал. Она сама пришла, ведь ты прогнал ее!
Я попытался отрицать - не былого такого! - но сил и на сопротивление не осталось.
--
Он бы удивился, если бы тебя не знал. Но он знает.
Я отмахнулся от кузнечика. По Городу словно несся рой пчел. Все ближе и ближе. Я схватил мертвое тело и потащил под изъеденный ржавчиной навес при входе в подвал. Кузнечик изумленно хлопал ресницами и что-то лепетал про "него" - мне пришлось рявкнуть хорошенько, чтобы он очнулся от своего многословного бреда. Мы успели в последний момент: над крышами пятиэтажек пронеслись первые серебряные "иглы". Мир наполнился гулом и переодическими взрывами - то ближе, то дальше - в разных частях Города. Кузнечик обхватил голову руками и захныкал. Я, обнимая ледяное тело, заполз подальше и вжался в шершавую рыжую кладку.
На некоторое время все стихло - "иглы" разворачивались, сбавляя скорость. Кузнечик отнял руки от лица и завертел головой. Я догадался: он потерял единственное свое сокровище - геликон. Несчастный рюкзак остался посреди двора, прислоненный к бортику песочницы. Кузнечик выполз из-под укрытия и, подскакивая время от времени, понесся к рюкзаку на негнущихся ногах.
"Иглы" перестроились за Городом и начали вторую атаку.
Счастливый кузнечик уселся на бортик песочницы и любовно поглаживал свой рюкзак, не обращая внимания на гул в сером, слегка тронутом рассветным заревом, небе. Мой крик захлебнулся в этом гуле, а сам кузнечик исчез среди клубов пыли. Я уткнулся лицом в запутанные Галкины волосы. Гравий забарабанил по жести над головой.
Уходил я через другую арку, усилием воли заставляя себя не смотреть по сторонам.
II часть
Призрак
А весной что-то случилось. По обе стороны фронта наступила тишина. Как-то раз, под утро, громыхнул снаряд, но этим все и кончилось. Город проснулся, продрогший и грязный, и даже сразу не понял, что война для него закончена. Никаких вестей с той стороны - ни о победе, ни о поражении. Ни слова. Только тишина.
Нет, горожане, конечно, пытались понять, в чем дело. Кое-кто даже отваживался выходить за черту Города. Правда, до сих пор ни один не вернулся.
Потом осознали: мы застряли на территории лентоподбного Города. Потом переварили эту мысль. Потом плюнули и решили жить дальше в полной изоляции от мира внешнего, до которого, впрочем, некоторые отчаянные пытаются достучаться до сих пор.
Через некоторое время после наступления тишины мне пришлось переселиться сюда, в башню политеха. Дело в том, что с тех пор, как мир сузил свои границы, не проходило и дня, что бы какой-нибудь очередной плохиш со своей бандой одуревших от вседозволенности подростков не претендовал на власть в этом мире. Мелкие группировки на окраинах, только-только отойдя от еженощных артобстрелов, развязали собственную войну - за каждый миллиметр земли. В центре все-таки было чуть спокойнее. Здесь власть быстренько вернулась в руки кого следует, и он начал наводить порядок. Первым его приказом было изъятие всего имеющегося в наличии спиртного. Вторым - удаление из Города странных.
Странные - это все вроде меня: с какими-либо отклонениями от нормы, полученными за непродолжительный военный период.
Надо сказать, что первый приказ выполнили гораздо тщательнее, чем второй. Так что, когда я переселился из Галкиной старенькой квартирки в лабиринты политехнической башни, меня перестали искать. Место я освободил и ладно. Говаривали, что остальных странных вывозили к пределам Города и отправляли в туман, сырыми обрывками сгустившийся вокруг нас, под пристальными взглядами автоматных дул. Любого оглянувшегося ждала мгновенная милосердная смерть. Впрочем, нерешительный шаг тоже наказывался. Очередью в ноги.
Кроме того, что в лабиринтах пустующего университета легко спрятаться от патрулей (они туда и не больно-то совались), была еще одна причина, по которой я радовался смене места дислокации. Здесь собралась довольно пестрая тусовка искателей приключений, которые еще в довоенные годы прослышали о запутанных подземных путях, связывающих университет с нижним уровнем Города, метрополитеном и старыми бомбоубежищами. Естественно, что никаких сокровищ на бывшей военной кафедре быть не могло, однако сам факт безнаказанного пребывания там, на глубине, делало этих людей потрясающе счастливыми. На некоторое время мне даже удалось приблизиться к этому чужому счастью.
Я обитал на предпоследнем этаже в маленькой комнатке, в которой тепло возможно было сохранить хотя бы некоторое время. Несмотря на фактический приход весны, промозглая "ноябрьская" погода прочно оккупировала Город.
Чувствительность тела к холоду падала по мере увеличения прозрачных зон, но ледяной ветер, гуляющий по извечно пустынным коридорам и подвывающий заунывные мотивы, похожие на далекий сигнал гражданской обороны, не давал спать.
Когда серый мутный рассвет только-только процарапывался сквозь никогда не мытые стекла, я ворочался, вставал и шел искать в библиотеку какую-нибудь макулатуру для костра. Дешевая периодика горела быстро, зато не коптила. Толстые учебники занимались гораздо медленнее, с недовольным бормотанием. Я смотрел, как огонь уничтожал - буковка за буковкой - рыхлые пожелтевшие страницы, и с удивлением вспоминал, что когда-то - миллион лет назад - сам глотал их, зубрил, черкал на полях, рисовал виньетки и чертиков.
Прошлое.
В нем все это такое архиважное и архинужное.
Здесь же пользы - ровно горстка пепла. Горстка и горстка - две горстки. Три, четыре, сто сорок три...
Я никогда не задумывался, что эти книги - наследие довоенного прошлого, что они могут пригодиться в каком-то ином качестве, нежели просто на растопку. Я жег наше прошлое зябкими рассветами, бесконечными ночами, холодными днями, в которые не хотелось-то особо вылезать наружу. Здесь можно было сидеть неделями, если, конечно, удавалось раздобыть столько еды сразу.
Когда воздух над Городом чуть-чуть согрелся, я стал проводить больше времени на крыше, разглядывая жидко текущие людьми улицы, вздувшийся шов метрополитена, туманную стену, сделавшую горизонт близким и, казалось, только руку протяни - упрешься во что-то мягкое. Как в сумасшедшем доме. Ну да, а снаружи, прислонившись к бронированному стеклу, запотевшему от жадного дыхания, пялятся на нас, лыбятся, довольно пофыркивают наблюдатели...
А потом стало очевидно, что настоящая весна уже никогда не наступит. Ей просто не достучаться до Города сквозь туманный войлок. Солнце висело тусклое, словно растворенное в серо-белесом небе. И грело очень слабо.
Никогда не будет как прежде. Даже в этом.
Никакой жары больше.
Не вызреют абрикосы, персики, черешня, алыча, арбузы и дыни. Не выгорят травы и волосы. Не будет жажды - от ларька до ларька. Не будет липкой просоленной одежды. Не будет солнечных ударов и марева над асфальтом, который жжет так, что пятки ощущают это даже сквозь подошвы...
Что ж, лично я был вполне счастлив. В своей собственной "башне волшебника" с заколоченными парадным и запасным выходами я чувствовал себя почти в безопасности, выползая наружу только через секретные пути, которых понастроили в свое время в избытке.
Как правило, я целенаправленно шел на черный рынок и толкал там какую-нибудь довоенную безделушку втридорога, запасался едой, выпивкой и сигаретами, которые теперь стоили дороже всего и, тем не менее, исчезали со сказочной быстротой, и шел бродить по улицам.
Город медленно и неохотно уступал поздней весне. Раньше в это время парки наполнялись птичьим гомоном, в этот раз из-за реки никто не прилетел. Одни лишь чайки грузно кружили над серой водой, да вороны рыскали по помойкам. Тягостная бесптичья эпоха.
Почки набухали крайне неохотно, через силу, словно раздумывали, стоит ли распускаться вообще. Исчезли кошки. Совсем. Поговаривали, что это первые признаки надвигающегося лютого голода, однако Город продолжал жить, как жил до этого - истребляя запасы без оглядки на завтра. И в этом я был с ним солидарен. Я тоже не думал о будущем.
Хотя я старался не светиться, меня все же вычислили.
Сначала мелькнула мысль о патруле, которая вскоре испарилась без следа. За недели, проведенные один на один с путанками-коридорами, пустыми лекционными амфитеатрами, планами эвакуации, я изучил свою башню вдоль и поперек. Частично из соображений безопасности, частично - от безделья. К тому же по мере увеличения моей прозрачности у меня даже шаги становились бесшумными, невесомыми, что весьма пришлось кстати, а то очень уж неуютно слушать помноженные эхом на бесконечность звуки собственного топота. Так что я с арматурой наперевес подполз к незваным гостям практически незамеченным.
Их было четверо. Два близнеца с соломенными волосами и голубыми глазами в пол-лица; они чем-то смахивали на былинных богатырей, такие же внушительные, такие же огромные. Именно братья выбивали дубовые двери моего убежища. Верховодил ими парень, по виду мой ровесник, неестественно светловолосый, и за это прозванный Седым. Они вели меня через весь Город - от рынка, через старые районы, почти незатронутые обстрелами, через набережную, на которой мне захотелось отсидеть около двух часов, разглядывая последние осколки льда, плывущие откуда-то сверху, из наружного мира, которого, может быть, уже и не существовало. С некоторых пор я мог позволить себе никуда не торопиться, чем собственно и занимался целыми днями - никуда не торопился. Ребята, конечно, нервничали, но терпения не теряли. А потом уже проследили, как я скрылся за кучей прогнивших балок, которая маскировала один из моих входов, и решили зайти с парадного крыльца.
Все это я, конечно, узнал много позже, когда меня, побитого, поднимали с пола и искали холодное, чтобы приложить к угрожающе распухающей скуле, по которой съездил один из близнецов. Конечно, я не надеялся в одиночку справиться с тремя рослыми парнями с помощью одного лишь ржавого штыря, но при известном везении, эффекте неожиданности плюс необычном свойстве моих ледяных полупрозрачных пальцев вполне могло получиться. Хотя, возможно, я был слишком самонадеян. Так или иначе, но Женька заметил меня раньше...
Дальнейшее произошло стремительно - калейдоскопом ярких осколков промелькнули секунды, и я оказался на полу, под градом ударов стандартных военных подошв.
--
Подождите! - пискнуло над ухом, и что-то рыжее повисло на руке близнеца. - Он такой же, как и я. Он нам пригодится.
Седой переглянулся с братьями-богатырями и пожал плечами. Я сплюнул кровью и попытался встать, чуть не упал, но ощутил заботливую поддержку близнецов с обеих сторон. Рыжее облачко выплыло из тени на свет и оказалось тощим подростком лет четырнадцати, он что-то быстро объяснил главному на ухо. Я исподтишка наблюдал за ними - в мальчишке что-то было странным и, пожалуй, даже отталкивающим.
--
Парень, - обратился наконец-то ко мне главный. - Ты уж извиняй нас, но нехорошо подкрадываться сзади. Женька сказал, что ты из странных. Это правда?
Я кивнул. К чему теперь отпираться?
Пойман.
Загнан в угол.
--
И в чем твоя странность?
Я молча показал руку. Седой присвистнул и, расплывшись в довольной улыбке, протянул нараспев:
--
Прико-ольно, как призрак прямо-таки.
Так и повелось: призрак-призрак.
Теперь я зависел от них - в любой момент меня могли выдать патрулям, поэтому я с радостью принял предложение войти в их команду в качестве проводника по старому центру Города, который был знаком мне на всех уровнях - крыши, улицы, подземные тоннели. Впрочем, вскоре мы сработались и начали доверять друг другу, хотя Седой еще изредка неодобрительно отзывался о моих одиночных прогулках.
Добра в университете было столько, что основной задачей на долгое время стала оборона нашей цитадели от мародеров, но мистическая слава башни, всячески поощряемая цветастыми слухами и толками, кое-как сдерживала их.
В Городе настало неспокойное время - на фонарях то и дело объявлялись интересные люди, которые еще накануне держали власть в своих руках. Ничего нельзя было достать, да ничего и не было, но мы как-то умудрялись жить и жить хорошо. Это была эпоха пустынных проходных дворов, паршивого табака, многодневных вылазок в тоннели метрополитена. И долгих ночных разговоров с Женькой.
О том, что мне в нем все-таки не нравится, я догадался только на следующий день после знакомства - его взгляд блестящих вишневых глаз, вечно устремленных в потолок. Женька был слепым. Хотя нет, не так: Женька просто не видел глазами.
--
Он - Знаток, - пояснил Седой.
Во время одной из первых бомбежек рядом с ним разорвался снаряд. Да не простой, а начиненный какой-то психотропной гадостью, после которой контуженый подросток надолго очутился в госпитале. А, очнувшись, чуть не умер от ужаса: если раньше он мог видеть только то, что происходит вокруг, то теперь он видел абсолютно все и всех. Снаружи и изнутри. Точнее, не видел, а ощущал, но как именно - хотел бы объяснить, но не умел.
Потом еще много чего случилось - родители, оставшиеся за чертой Города, сам Город, молчаливый и грустный, травля странных, от которой Женьку спасла только встреча с Седым. Ну и, наконец, - приход сюда. Тоже неслучайный, как я теперь понимаю.
Я никогда не видел человека, который бы столько думал о смерти. Большое знание, свалившееся столь неожиданно на его маленькую голову, убивало парня изнутри, разрушало оболочку, грозясь вырваться наружу - рано или поздно. Я рассказывал ему о Гальке в те дни, когда туман спускался до самого асфальта, и у нас, сидящих на крыше, создавалась иллюзия полного уединения. Женька сумел объяснить мне многое из того, что я раньше не понимал в Гальке. Но о себе он почти не говорил и очень часто плакал по ночам.
Кроме всего прочего это была эпоха безумных идей Седого. Этот парень явно не наигрался в детстве, а теперь, получив в игрушки Город целиком, наверстывал упущенное.
Седой не любил Город. Даже более того, презирал. И, похоже, это было взаимно. Тяготиться своим заключением в пределах Города он начал почти сразу после фактического окончания войны, но так как собственной шкурой дорожил превыше всего, то в одиночку идти через туман не решился, и искал, искал...
Однажды на одном из нижних уровней башни, еще не вполне исследованном и полным всякого полезного хлама, мы набрели на заложенную дверь.
--
Что это? - сразу насторожился Седой.
Я пожал плечами: мало ли что? Очередная кладовка для старых потрепанных швабр, коих в башне было в изобилии. Или - вход в неизвестное ответвление метрополитена. Вероятность того, что это безделица - девяносто процентов, но Седой ухватился за какую-то идею. Я был против, но он стал приводить сюда Женьку, и они подолгу шептались о чем-то. Я знаю, Женька за этой дверцей увидел нечто такое, что его напугало. Я просил Седого не мучить парня, на что он лишь беззлобно усмехался:
--
Не ревнуй, Призрак. Все-таки здесь пока я командую.
Да, у нашего главного была потрясающая интуиция: после набега на разоренную уже неоднократно и до нас главную библиотеку Города близнецы притащили ворох старых карт - желтых, в подтеках по краям и с расплывшимися местами буквами.
Седой потратил на их расшифровку не одну ночь и нашел таки нашу дверку. За дверью, если верить карте, был коридор, который вел прямо под речным дном на другой берег.
Женька ощущал этот лаз даже через двойную кирпичную кладку и стальные листы, которыми были обшиты все подвалы политеха. И хотя он был Знатоком, но, увы, всезнающим не был. И четко ощущал всего-то метров на двадцать, остальное - волокнистый туман и сложное переплетение воздушных потоков, каждый приносит с собой вспышку эмоции и осколок мозаики. Так, по крайней мере, сказал мне Женька накануне вылазки.
Седой загорелся отправить его на разведку. Я был против: настоящее безумие - отправлять мальчишку одного. Пусть Знатока, но все равно слепого и физически высушенного блокадой.
--
Призрак, прямо за дверью очень узкий участок - обвалился потолок. Если мы будем разбирать завал, потеряем время, а Женька без труда там протиснется. Всего-то метров тридцать-сорок. А дальше выход в первичное метро. Что с ним там-то может произойти? Первичное метро строили на века. Далеко никто и не просит ходить, просто разведать обстановку. Веришь-нет, я сам бы с ним пошел, но, увы...Призрак, ты слушаешь?
Если честно, то слушал я его не слишком-то внимательно. За все время знакомства с Седым я никогда ему не верил. Ну, может, только в самом начале. Наверное, когда-то он и был нормальным парнем: как все ходил в школу, катался на велике, врал родителям из-за оценок, любил девчонок, но теперь он стал самым настоящим сумасшедшим, а доверять сумасшедшему - самому быть не вполне вменяемым. Идея побега стала навязчивой. Мысль о бесконечности, которая совсем рядом, за рекой, сама возможность сосуществования с первозданным хаосом по соседству, бытие на маленьком островке Города посреди безвременья сломала Седого. Бесконечность пугает. Определенность границ, безысходная замкнутость пугает еще больше. Извращенная форма клаустрофобии, боязнь пределов.
Седой часто кричал во сне. Ему снилось, как пределы сжимаются, как радиус окружности уменьшается пропорционально уменьшению площади окружности. Седой бежит по лестнице, надеясь вырваться из окружения. Пустота скрадывает ступеньку за ступенькой. И вдруг он останавливается, понимая: бежать некуда, потому что этого "куда" и "откуда" больше не существует. Ничего не существует. И его, Седого, тоже не должно быть...
В этом месте он кричит и не слышит собственного голоса.
Нет, мне Седой этого никогда, конечно, не рассказывал, даже когда, проснувшись, еще долго сидел, запустив пальцы в склеенные потом волосы. Мне Женька рассказывал. Он свои сны видеть разучился, зато чужие периодически подглядывал (именно поэтому он и знал, какая Галька из себя).
Седой тогда долго сыпал словами, а я ему, помню, еще позавидовал: так легко вылетают они из него, как пули из "Абакана". Ничего не значат. Нигде не откладываются, не отпечатываются. Я пытался спорить, но Женька тихо обронил:
--
Я пойду.
Грустно сказал, и будто только мне это предназначалось. Отговорить все равно не вышло: упрямый был.
Никому не спалось в ту ночь. Даже близнецам - они мастерили для Женьки рацию. А утром я спросил парнишку, страшно ли ему. Еще бы! Такие дела. Он тихонько засмеялся:
--
Сегодня вечером мне будет куда страшнее...
Меня оледенило тоскливое предчувствие беды: опять?
--
Призрак, ты веришь в Бога? - спросил он. Я только плечами пожал: по привычке, задним числом верил, а так - всегда надеялся только на себя. Хотя нет - так стало только в последние полгода. В детстве мама - Бог. Потом надеешься и опираешься на друзей. Последним моим Личным Богом была Галька, хоть я и не догадывался об этом.
--
Зря, очень зря, - растянул бескровные губы в улыбку Женька. - Бог есть. Но только тогда, когда веришь. Он умнее нас. Он приходит только к тем, кто в Нем нуждается. Зачем навязываться? Рано или поздно любой начинает нуждаться. Или - разрешает себе нуждаться. Знаешь ведь, люди такие смешные. Думают, если запретить себе в чем-либо нуждаться, то они станут сильнее. Самообман. Люди очень уж любят врать себе.
Так говорил последний мой Личный Бог...
Вылазка была назначена на вечер. Седой решил, что всех дел-то часа на два с небольшим. Ширина того места реки, под которым должен был пролегать нужный тоннель, всего-то шесть километров. Близнецы вручили Женьку передатчик и вскрыли толстую дверь - кладку разобрали заранее. Ни секунды не колеблясь, Женька нырнул в темноту. Его способности позволяли обходиться без фонарика, так что его рыжую голову я потерял из виду мгновенно.
Зафырчал приемник и выплюнул его веселый звенящий голос:
--
Десять метров. Полет нормальный. Идти трудновато - тут повсюду трубы и битый кирпич, но ничего смертельного. Даже крыс нет. Двадцать метров...тридцать...пятьдесят...
Я сидел, прикрыв веки, тревожно ощущая каждый его шаг. Вот Женька уперся в хлипкую, насквозь проржавевшую дверь, которая открылась при легком нажатии, вот осторожно спускается по обросшей чем-то склизким и мягким лесенке, - лесенка шатается и грозится оторваться от стены, но Женька легкий, лесенка выдерживает, - вот он становится обеими ногами на твердую землю.
--
Я в тоннеле, - доложил приемник.
--
Отлично. Теперь иди строго на восток. Будут ответвления, не обращай внимания и двигайся строго на восток, - велел парнишке Седой.
--
Понял.
Я не знал, как выглядит первичное метро. Его построили задолго до моего рождения и почти так же задолго забросили. Однако мое воображение рисовало круглые арки с выбитыми на стенах квадратами, рыжие от ржавчины таблички с полустертыми буквами и цифрами - отметками километража, блестящую узкоколейку, расцвеченную стайками грибов и мхов, светящихся холодным голубым светом, а в побочных тоннелях...водятся...
Эти мысли я постарался отогнать - всегда вроде считался скептиком. А потом подумал, если мы с Женькой существуем, то почему бы всяким тварям в метро не плодиться?
Я разбинтовал руки и посмотрел на свет, чем привел близнецов в неописуемый восторг. Болела шея и грудная клетка - верный признак того, что вскоре там появятся новые очаги прозрачности. Но это еще более-менее можно было скрыть от посторонних взглядов под одеждой, а вот о том, что будет, когда начнет исчезать лицо, я вообще старался не думать.
Что-то рыкнуло: наверняка близнецы опять обожрались какой-нибудь гадости. Я послал им укоризненный взгляд: они недоуменно пожали плечами в ответ. Рокот повторился, и я почувствовал, как встают волоски на загривке. Нарастающий звук шел из тоннеля. Передатчик наотрез отказался работать, но Седой, который бледнел на глазах, не отступался и поминутно посылал:
--
Возвращайся, Женька! Возвращайся, слышишь меня? Назад! - он метнул торопливый взгляд на меня и бросил через плечо близнецам: - Последите за Призраком, ребята, а не то он сейчас ринется спасать.
Я только зубами скрипнул. Как они не понимают? Женька, задыхающийся от обыкновенного быстрого шага, просто НЕ УСПЕЕТ вернуться.
Рокот нарастал все стремительнее, из-за двери повеяло холодком и сыростью. Седой бросился ко входу, сунулся туда по пояс и рявкнул:
--
Закрывайте дверь!
Но?...
--
Живее!
Близнецы, навалившись, вернули дверь на место, вплотную подогнав к стальному косяку, и закупорили наспех, однако крепко. В следующую минуту что-то ударилось об дверь с той стороны, но она устояла. Я сполз по стене. Седой присел рядом:
--
Женька лучше нас там ориентируется. Он как-нибудь выкрутится.
Со вторым ударом посыпались чешуйки штукатурки.
--
Выкрутится обязательно. Спрячется в каком-нибудь боковом ходу, отсидится...
Говорить не хотелось. Это как в детстве - ты, разнеженный и теплый, маешься сладкой предутренней дремотой, и вдруг - как заноза - в твою внутреннюю тишину вклинивается телефонный звонок. Первая мысль: что-то случилось! Обязательно что-то случилось. Просто так в пять утра не звонят. Ты замираешь, собираешься в комок, готовый к удару. И так от одного звонка до другого проходит целая микрожизнь. Сердце вновь начинает биться только тогда, когда мать в соседней комнате берет трубку, и выясняется, что просто очередной придурок ошибся номером.
Последовало еще несколько ударов.
Когда все стихло, мы выждали немного и открыли дверь. Оттуда пахнуло гнилью. Чуть привыкнув к запаху, мы начали разбирать завал.
Тело долго искать не пришлось: Женькина рука застряла между тоненькими переплетениями труб недалеко от двери. Вероятно, это произошло уже после того, как огромная волна ударила его об стену и размозжила череп. Рыжие волосы почернели. Я закрыл слепые глаза и вынес хрупкое, как мне казалось, хрустальное, тело в подвал.
То, что это были огромные волны, сомнений не оставалось. Вода еще не вполне сошла и стояла, где - по пояс, где - по колено. Другой вопрос, откуда они взялись, волны-то? Поднимающиеся периодически грунтовые воды? Трещина в тоннеле под речным дном? Хитроумная ловушка Города? Мне, если честно, это было абсолютно неважно.
Неважно это было и близнецам. После того, как мы похоронили Женьку во дворике университета, за бывшей столовой, Седой велел им уходить и не возвращаться.
Неважно это было и самому Седому - мы выпили с ним последние запасы этилового спирта из химической лаборатории политеха. Молча выпили. Только однажды он наклонился к самому моему лицу, близко-близко:
--
Знаешь, Призрак, этот Город не хочет, чтобы мы уходили. Мы ему нужны. Только хрен он меня получит! - Седой рассмеялся, а поздно ночью, оставшись один, застрелился.
Это был его последний способ сбежать.
На этот раз удалось.
Той же ночью мне приснился Женька. Все такой же рыжий и тощий - ребра торчат. Только что-то не так. Чего-то не хватает. Я не решился спрашивать, а он засмеялся:
--
Да-да, теперь я вижу. По началу, конечно, непривычно - цвета, линии... Совсем не так, как было здесь.
Он присел на корточки и хитро поглядел снизу вверх:
--
Ты же хочешь спросить что-то? Страшно ли мне было?
Я кивнул.
--
Знаешь, Призрак, по началу мне было ОЧЕНЬ страшно, а потом просто перещелкнул какой-то тумблер, и стало ясно: я уже там, а не здесь.
Помолчали. Я не знал, о чем можно говорить с мертвым. Тем более - во сне.
--
Ты знаешь, что он ищет тебя?
Я кивнул.
--
Ты хоть сам понимаешь, что натворил?...Нет, конечно. Ты же слишком боишься, что бы понимать. Ты загнал сам себя. Ты охотник и дичь одновременно. Но на самом деле ты просто трус, Призрак!
Я опять покорно кивнул: а разве стоило что-либо говорить?
Со всех сторон на меня покатилось эхо:
--
Трус! Трус! Трус!
Правда все, правда. Хочется спрятаться подальше: например, забраться в шкаф с подушками и постельным бельем и там, среди вешалок, пальто с оторванными пуговицами, среди безобразных полосатых галстуков, в темноте, тишине, пыли пожалеть себя вволю.
Я резко, усилием воли, открыл глаза наяву.
Сегодня был такой густой и всепоглощающий туман, что уже из окна четвертого этажа очертания улиц совсем не различались. Я специально поднялся на крышу и стоял среди ватного безмолвия, окончательно просыпаясь, пока не отсырело пальто и все, что под ним. На душе было тяжело, но я все-все обдумал. Вернувшись в "спальню", я первым делом содрал себя мокрую потемневшую ткань, развел костер и высушился. Затем окинул хозяйским взглядом окружающую пустоту и гулкость и вышел через парадный вход. Мне очень не хотелось, что бы башню растащили по кирпичику в мое отсутствие (а отсутствовать я собирался долго), так что даже не забыл запереть двери на ключ. И еще некоторое время топтался на пороге с почему-то виноватым молчанием.
Город спал - погода располагала.
Я прошел немного по проспекту и свернул в первую попавшуюся арку.
Дрожали руки.
Жил-был мальчик, который очень боялся смерти. И этот страх, вплетенный в само его существование, заставлял желать бессмертия, глупого и бесполезного, у всех падающих звезд.
Это Гальке досталась жестоко-честная звездочка, а мне вот - звезда-пересмешница. Как будто вправду захотела помочь, а потом вывернула наизнанку. Так, наверное, я и застрял между-между...
Быть может, мне предназначалось умереть еще в том далеком августе. Тихо. Спокойно. Во сне. В своей постели. Но мой страх заламинировал сам процесс разложения. Я дышал, ходил, ел, пил и, конечно, исчезал, но исчезал очень медленно.
Я сижу на крашенной грязно-желтой краской лавке и тру виски. Как же все просто: я мертв, но по собственной глупости завис в междумирье. Совсем как этот Город.
Угловатая "О" двора с внутренней стороны тоже грязно-желтая, и я сижу в самом ее центре, уперев ноги в бетонную ладью клумбы, до верху наполненную сухим песчаником. Надеяться на то, что в ней когда-либо вновь зацветут петуньи (я уже весьма смутно представляю, как эти самые петуньи выглядят) - в высшей мере глупо. И Город, замкнувшийся в себе, никогда не станет частью внешнего мира. Ровно так же, как и я никогда не увижу собственные руки. Дальше - только хуже...
Женька сказал, что меня ищет он. Это правда. Я и сам его видел неоднократно, в толпе, в разных концах Города. Он спокоен как всегда, уверен в себе, стучит каблуками по зернистому асфальту. Иногда мы проходим совсем близко, чуть ли не плечами касаемся, но он только мазнет взглядом и спешит дальше. Не узнает. Подарок Гальки...
Раньше я едва переводил дух при одной мысли о нем, а теперь меня отучили бояться. Я увидел его сам. Я могу ускользать от него так долго, сколько потребуется. Но я наигрался и устал. Просто по-человечески устал, осознал глупость всего окружающего. Когда-нибудь я исчезну совсем, растворюсь в тумане, стану частью воздуха, меня начнут вдыхать и выдыхать...
Но все-таки куда честнее, если я сейчас встану с лавочки, застегнусь на все пуговицы от пронизывающего ветра и нырну в арку. Я знаю, он будет ждать.
Пускай лето никогда не возвращается, сегодня я ПОЗВОЛЮ ему меня узнать.