Дед Андрей был горшечник и охотник. К музыке - классической, современной или народной - он был равнодушен, и я напрасно пытался заставить его послушать "Белый Альбом" Битлз. Горшечник потомственный, не известно, в каком поколении он, как его отец, дед и прадед, обжигал и вез на базар крынки, горшки и жарёхи самых разных форм и размеров. Особой красотой продукция не отличалась, цвета была одинакового, темно-серого, с фирменной волнистой линией черным лаком. Но в народе успех имела, и телега готовой продукции на базаре распродавалась за один день. А среди недели частенько заходили кое-что подкупить соседи или знакомые. Знакомых было пять окрестных деревень, но свою лавку дед Андрей не открывал - на нее время надо, на охоту некогда ходить будет. Горшечное дело он бросил в коллективизацию. Изба была у него не лучше, чем у соседей, лошадь в колхоз забрали, корову оставили, так и пережил он то опасное время. В тысяча девятьсот сороковом году ему исполнилось пятьдесят пять, и на войну его не взяли "по старости", что не помешало райвоенкомату в тысяча девятьсот семидесятом году поздравить его как участника с двадцатипятилетием Великой Победы и наградить настенными часами с заводом. Такие часы в деревне ценились весьма высоко. Простые ходики были в каждом доме, часы с кукушкой - в домах побогаче, а часы с заводом, без гирек - исключительно у начальства - у бригадира или завфермой. Высшим классом считались заводные часы с боем, с открывающейся стеклянной дверкой в красивой рамке резного дерева. Но такие часы военкомат, наверно, дарил только генералам. На войне дед Андрей все же побывал. На другой, империалистической. Сначала в Болгарии, потом в Петрограде, где он саму царицу видел. Говорил, крупная, рыжая такая. Да и сам дед Андрей на Николая Второго был похож, разве что глаза глубже посажены, простоватой хитринкой блестят, и усы не торчком. От Болгарии у него два воспоминания остались - одно, как его соратники у местного жителя, что-то против русских сделавшего, ребенка на штыки подняли - я тогда впервые это выражение услыхал - "поднять на штыки" - "дураки были, и потом - война," - говорил дед Андрей, виновато усмехаясь. Вторую историю он рассказал в школе, куда его пригласили как ветерана Великой Отечественной, на уроке мужества. Рассказчик дед Андрей был неважнецкий, это не горшки лепить. Смутившись перед тремя десятками пар любопытных детских глаз, единственно, что он мог рассказать, было: "Лежали мы в окопах за пулеметом сисИма-мАксима и вшей кормили". Что было дальше - рассказала, выкручиваясь из создавшейся ситуации, наш классный руководитель. А "сисИма-мАксима", как я позже сообразил, - пулемет системы "Максим". Дед Андрей не дожил полгода до рождения праправнучки и умер в девяносто шесть лет, ничем особо не болея. Последний раз он ходил на охоту в семидесятидвухлетнем возрасте и оставшиеся почти двадцать пять лет говорил об этом больше, чем о других событиях в жизни. Последняя охота - рубеж, после которого он уже не жил, а доживал. Ружье он продал лет пять спустя, себе оставил мешочек с картечью - ребятишкам на грузила - и приспособление для набивки патрон системы "Барклай" - на память.
Дед Андрей, мой прадед, рассказал мне, как его дед рассказывал ему об отмене крепостного права, о Реформе.
- Когда барин объявил, что крепостное право отменяется по указу царя, которые мужики на радостях от усадьбы до деревни (пять верст!) ползком ползли.
- Это еще зачем? - спросил я, представив жуткую картину ползущих мужиков в лаптях.
- От радости. Дураки были, - ответил дед Андрей. - Раньше все чудные были. Вон помидор не ели. Они у барина росли, а мы смотрели и говорили - "чертовы яблоки".
Ну и время летит! Сижу, смотрю сейчас по интернету фотографии найденного на Марсе железного метеорита и прочих марсианских пейзажей и вспоминаю прадедушку, не евшего в детстве помидор, потому как "чертовы яблоки", и слушавшего рассказы очевидцев отмены крепостного права. Да я и сам помню времена, когда в райпо продавались два сорта мыла - духовое (земляничное) и стировое или, как стали позже называть эти коричневые кирпичи, - хозяйственное.
С победой электрификации всей страны загорелась и у деда Андрея лампочка Ильича. На длинном шнуре, чтобы переносить из задней комнаты в переднюю. Первым и единственным электроприбором, купленным дедом Андреем уже в середине шестидесятых, был электрический счетчик. Его установка позволяла владельцу платить "за свет" не по количеству лампочек и розеток в доме, а за реально потребленные киловатт-часы. Дед Андрей гордо показывал всем желающим новенький счетчик, привинченный в переднем углу справа, над иконой. Прочие достижения технической цивилизации ему были не нужны. Даже журнал "Охота и охотничье хозяйство" с фотографиями новых ижевских двустволок типа "Бокфлинт" он смотреть не захотел. А когда я, гордый владелец магнитофона "Орбита 303", записал его голос с микрофона, он лишь равнодушно качнул головой:
- Смотри, до чего люди дошли.
И "Белый Альбом" отказался слушать категорически.
- Выключи, чего они там кричат, все равно я ничего не понимаю.
- Ты что, совсем музыку не любишь? - обиделся я за "Битлз".
- Ну как же! - в ответ обиделся и дед Андрей. - Вон Васярка на гармошке барыню играет. С переливами, заслушаешься.
Васярка, а для меня дядя Вася, доводился деду племянником. Работал он конюхом в колхозе. Никаких музыкальных талантов я за ним не замечал.
Когда через пару недель дядя Вася зашел к нам по какому-то делу, я тут же подъехал со своим вопросом:
- Дядь Вась, дед Андрей говорит, ты "Барыню" хорошо играешь, сыграй мне, я на магнитофон запишу.
- Ладно, неси гармошку, - согласился дядя Вася. Было видно, что отзыв деда Андрея ему польстил.
Я вытащил из шкафа годами лежавшую там без движения гармонь и вручил ее дяде Васе. Пока он корявыми руками с ладонями в черных трещинах, пристраивал гармонь поудобнее, я быстро подготовил магнитофон. Дядя Вася вопросительно посмотрел на меня.
- Давай! - сказал я и нажал на кнопку записи.
Сказать, что дядя Вася был виртуозом - большое преувеличение. Тремя пальцами правой руки он перебирал по очереди на три кнопки подряд сначала во втором ряду, потом в первом, потом снова во втором. Тирли-тирли, тирли-тирли. Два пальца левой руки задавали ритм: бас-аккорд, бас-аккорд. Ум-па, ум-па. Получалось немного неуклюже, но как-то особенно эмоционально. Барыня-барыня, сударыня-барыня.
Оказывается, чтобы хорошо играть, не обязательно владеть высшим пилотажем. И что-то мне эта "Барыня" напоминает. Да это же соло Ритчи Блэкмора в "Звезде Автострады" Deep Purple! В журнале "Ровесник" я читал рассуждения какого-то музыкального критика о народных истоках рока. Тогда я презрительно фыркнул - очередная промывка мозгов подрастающему поколению. А ведь прав был негодяй!
Дядя Вася доиграл до финального аккорда.
- Сыграй еще что-нибудь, - сказал я.
- Да я уж всё забыл. Это раньше, чтобы девкам нравиться, я и вальс умел, и "Саратовскую". А сейчас вожжи да вилы, вот и весь мой вальс.
Он защелкнул гармонь на кнопочку.
- Послушай, как записалось, - я включил магнитофон.
- Хорошо, - одобрил дядя Вася.
В тот же день я показал запись деду Андрею. Кажется, это был единственный случай, когда мне удалось убедить его в преимуществах современной техники.
Больше я эту запись не слушал, всякий раз перематывая кассету до следующей песни. Но стирать ее было почему-то жалко.
Два года я хранил "Барыню", пока однажды не подумал "Ну зачем мне она?" и записал на это место Роллинг Стоунс "Time waits for no one".