Это началось, когда я ехал на велосипеде. Ехал с горки, не крутил педали, велосипед бежал сам, я подумал, что я ему? Спрыгни я, и он немедленно упадет, посади вместо меня куклу в человеческий рост, он упадет немедленно, но что я делаю, чтобы хранить его движение? Ни единой секунды мысли мои не заняты поддержанием равновесия, спроси меня, как это у меня получается, и я не смогу ответить, я просто СУЩЕСТВУЮ на велосипеде, сам по себе, сам для себя, и это дает всей конструкции и скорость, и бег, и подобие жизни. Но можно ли точно определить, где конец одному механизму и начало другому, я брошу велосипед и пойду, я встану, и все мои мысли снова будут о другом, но тело моё будет стоять и держаться, и все это точно так же потому, что я просто присутствую, СУЩЕСТВУЮ внутри моего тела; уйди я и оно рухнет. Но достаточно сделать велосипед, скажем, четырехколесным, соединить параллельно две рамы, и он будет вполне способен самостоятельно скатиться с горы, под воздействием одной лишь силы тяжести. Изменение формы способно отменить необходимость сознания, и именно тогда я впервые поставил перед собою вопрос: какую форму необходимо придать человеческому телу, чтобы оно продолжало подчиняться сторонней воле, уже не имея души?
Примечательно, что, начавшись велосипедно, история моя велосипедности не потеряла и до конца. Возможно, в этом есть какой-то высший смысл, возможно, просто случай, возможно, случай и есть высший смысл. Когда я баррикадировался изнутри, тягал ящики к дверям этого странного одинокого сарая, мне было недосуг оглядеться. Теперь некоторое недолгое время у меня, похоже, есть, нет только спасения, я вполне мог бы сохранить чуток первого не в ущерб второму. Все кончено, как привыкли говорить мы, люди, когда все, к сожалению, только начинается. Я гляжу на деревянные контейнеры, забитые старыми звездочками и цепями, на развешенные по стенам обшарпанные рамы, колеса и рули. Все это слишком напоминает мне некогда мою лабораторию с её прозекторской и операционной, чтобы не наводить на некоторые мысли. Коллеги-медики, если бы в этот час у меня была возможность и желание обратиться к вам, я сказал бы немного: вся ваша работа, говоря попросту, есть попытка отодвинуть границы смерти. Что же, смотрите, чтобы в час, когда она покажется вам единственным спасением, вы смогли её догнать. Жалкое наивное ржавое железо вокруг, думаешь ли ты, что навечно избавилось от тяжкого труда? Знаешь ли ты, что на свете существуют мастера, вдохновленные ненавистью или просто любопытством, и что первое не страшней второго? Даже я с косвенным своим опытом мог бы собрать из тебя такое, что пенсионер с сумкой огурцов на твоем багажнике казался бы вестником Страшного Дня. Выхода нет, для тебя - скорее всего, для меня наверняка. Самоубийство бесполезно. Возможно, огонь способен подарить отсрочку, но у меня нет спичек, и я не верю в огонь. То, что для одних становится ночью ужаса, для других - ночь любви, душа, рожденная для муки, не умирает, а за телами для нее дело не станет. Страдание не уходит, оно оседает дымом и просыпается золой, и когда мы уже счастливы, что нас нет, кто-то насыпает нас в старое ведро и, повесив на руль, везет замесить в новой форме; скрипит седло и молнии разрезают тьму, подобно острию небесной лопаты. Кто он, на что похоже его лицо, есть ли оно у него? Мне, по сравнению со всеми вами, будет с ним проще - или сложней. Помимо всего прочего, я его ещё и обманул: я всё это заслужил.