Последние дни свои Петров доживал в больнице; у него был рак в крайней стадии, умирал он страшно, и ему кололи что-то, чтобы он умирал счастливо. Петрова это не устраивало, он понимал, что такое умирать легко или даже умиротворённо, мгновенно или во сне, в окружении детей и внуков или с любимой рукой в руке; умирать счастливо он не понимал, это была не кончина, это была профанация. В своё время Петров откосил от армии, и всю не слишком долгую жизнь ему бывало неловко среди служивших; он не хотел откосить и в этот раз, чтобы всю его вечную смерть ему было неловко среди мертвецов. Петров мычал и возил по подушке головою, отбивался, насколько хватало последних сил, но боль вгрызалась в него, хохотала внутри, ломала через колено и лишала мужества, пока, ведомый её железной рукою, Петров в озарении не постиг предназначения своего и не понял, что воюют не числом, а умением.
С этой минуты Петров отдался врачам, как отдаются судьбе. Он протягивал им истерзанные вены свои и молил о сладостном забвении, а получив его, молил ещё и ещё. Он забыл, что такое гордость и стыд, он причитал, выл, как воют бабы, и скулил, подобно битой собаке; доктора переглядывались, смущенно отводили глаза, но кололи и кололи, потому что хуже от этого быть все равно уже не могло. И когда накачанного под завязку Петрова, наконец, вынесло на порог безвременья и безматерья, где всё есть дух и ничто не имеет ни срока, ни объема, ни границ, рукотворное химическое блаженство его было сильнее предвечного небесного. И точно так же, как меньшая масса неуклонно притягивается к большей, так и не Петров вошёл в рай, а рай вошёл в Петрова. Хитрым тактическим манёвром Петров окружил и отрезал их всех - ангелов с белоснежными крылами, бледных восторженных дев, светлых седобородых старцев - всех, всех до единого, славивших Господа и творение рук его, когда Петров умирал в этом творении сначала страшно, а после счастливо, что было ещё страшней. Рай Господень был заперт в Петрове, как в блокаде, и тогда, сбросив ненужную уже маскировку, Петров задохнулся от боли и смертной тоски своей и начал сжимать кольцо.