Мать, сколько себя помню, никогда не рассказывала мне о своем отце- моем деде. Видно не любила его или была на него чем-то сильно обижена, так что при каждом упоминании о нем сердилась,что всегда оборачивалось для меня дополнительной домашней работой или проверкой дневника на предмет успеваемости. Бабушка о деде вообще не говорила. Мои редкие вопросы и ее не определенные ответы. Обычно так говорят только о покойниках- или хорошо или ничего. Все мои вопросы о его жизни, его увлечениях, утыкались в стену отчуждения женской части семьи. Мать в детстве говорила, что полярник, бабушка что моряк, потом с годами они забывали, что сказали раньше и уже в моем детском воображении дед становился героем- мастером на все руки. Вот он высаживается на льдину, потом командует подводной лодкой, затем пересаживается на самолет и защищает воздушные рубежи нашей Родины. Все мои фантазии о нем были в таком цвете, что я был уверен, что мой дед- Герой и прожил свою жизнь не зря, а значит погибая захватил с собой огромную кучу врагов нашей страны. Так что вопросы у меня о нем сыпались на родню, как из рога изобилия.
Отец отговаривался своей неосведомленностью, а значит и рассказать толком о деде ничего не мог, но однажды в запале семейных дрязг, с явной мстительностью к женской половине семьи, выдал мне пару слов о моем деде. Со слов отца оказалось, что он- не сбитый летчик или герой подводник и не погиб в неравном бою, а тихо себе и мирно живет не за тридевять земель, а ведет крестьянское хозяйство в нашей области. Отец дал адрес деда и видя мою стойку гончей, предложил передать ему от него привет. До деревни в которой последние пару десятков лет жил дед, меня отделяло всего каких-то 40 километров на рейсовом автобусе или в простонародье "рукой подать".
Я собрав по- быстрому сумку, кинул пару бутербродов "на дорожку" и наполнив термос свежим чайком стартовал и уже вечером в первый раз в своей жизни увидел его. Он, как былинный богатырь, такой же большой и крепкий, возвышался над забором. Рубаха обтягивала торс и свои сильные руки при разговоре со мной он положил поверх забора, заставляя меня непроизвольно задирать голову и искать на его смуглом и обветренном лице тень узнавания во мне своего потомка. Седая окладистая борода прикрывала часть шеи и заканчивалась где-то в районе груди. Волосы седые, слегка вьющиеся над лопухами ушей, были подстрижены и расчесаны. Хрипловатый обволакивающий голос с явными нотками мужской силы и... голубые глаза, в которых видны были и облака на небе и далекое синее море и еще Бог знает что. Я глянул в них и их синь притягивала и манила к себе. Как шестилетний мальчишка я с придыханием, как в цирке на самом ужасном номере, ждал от деда чудес: что вот сейчас он обнимет меня, скажет какие то тёплые и душевные слова и прочую лирическую лабуду и раскроет тот заговор молчания, царивший в моей семье относительно него. И я перестану терзаться этой тайной, перестану мучить окружающих своими расспросами и стану сам частью этой тайны и буду хранить ее наравне со всеми взрослыми. Но чуда не произошло. Он не обнимался, не произносил красивых речей, и даже не пожал мне руки при встрече. Дед, стоя у забора, налегши на него всем торсом, выслушав мою тираду о моем происхождении и желании с ним познакомиться, напоминающую первые три строки писания о происхождении мира, спокойно и не изменив лица, отомкнул калитку и впустил меня во двор. Он делал это спокойно и как мне казалось с некоторой долей отстраненности от происходящего. Короче не было ни леденцов, ни пряников... Хотя какие пряники нужны парню в возрасте неполных 17 лет. Опьяненный знакомством, я крутился вокруг него, а он не особо церемонясь со мной- своим единственным внуком, меня игнорировал. Вечером, после ужина, дед в сенях разложил раскладушку времен хрен знает каких и бросил на нее постельное белье с одеялом. Единственное слово, которое я услышал после нашего знакомства было: "Отдыхай!"
Утром меня никто не разбудил и отоспавшись я смог понаблюдать за дедом.
Дед вышел на огород и о чем-то разговаривал с травой, с кустами смородины, с землей, которую он перебирал в правой руке и что-то ей шептал, утирая, изредка выступающие на обветренном лице слезы, грязной от земли рукой. Пошептавшись он шел в дом и поил меня чаем с молоком. Непривычный для моего вкуса чай был каким то жирным и на второй день уже от самого вида чая мне было дурно. В обед он растопил печь и гремя тесаком по столешнице крупно нарезал мясо, капусту и лук, чтобы все это превратить в аппетитный и наваристый борщ. Вечером он доставал книжку "Два капитана" и водя пальцем делал вид что читает, незаметно поверх книги подсматривая за мной. На ужин на огромной чугунной сковороде разбив с десяток яиц он делал огромный омлет. Часов в 10 вечера он снова раскладывал мне постель и сразу становилось ясно, что день прожит и всем пора спать. Гости к нему не заходили, да и сам он по соседям не ходил, так что источников информации о личности деда не было. Скукота и неразговорчивость предка добивало мое и так не крепкое терпение. А еще ни телевизора, ни радио, ничего. Средневековье!!!
Так видно день за днем и проходила его жизнь. Все шло по какому-то привычному ему циклу, пока не появился я- тот элемент, который в него никак не попадал, а тем самым непроизвольно менял в нем порядок вещей. Предложенные фотографии на телефоне он просто проигнорировал, ссылаясь на плохое зрение.
Наши диалоги были короткими, а его ответы еще короче. Они состояли в 10, ну максимум 20 слов, которые он с трудом выдавливал из себя. Он был не просто немногословен, а еще хуже- он жалел слова. По ходу разговоров он больше кивал, как бы соглашаясь с моими словами, что ставило меня в тупик; либо просто смотрел на меня из под пучков седых бровей с каким-то непонятным для меня выражением из чего было не ясно, понял он меня или нет, а переспросить становилось не удобно; либо отвечал односложно, что наводило еще большую тень на семейную тайну его исчезновения.
Контакта за три проведенных совместно дня так и не наступило.
За все время проведенное с ним я так и не наладив диалог, на четвертый день засобирался домой. Для себя я решил, что раз деду до меня дела нет, значит не зря мне о нем ничего не говорили. Дед, видя мои сборы, проводил меня до калитки и махнув рукой сказав всего два слова "Как знаешь!". Затем отвернулся и спокойно пошел к дому. В его походке чувствовалось, как стало не легко ему, от того, что я его оставляю одного и его привычный образ жизни уже никогда не вернется. Он как то стал меньше и я осознал, что этот крупный мужчина уже не идет, а бредет как пьяный. Что его подкосило осталось загадкой, но пройдя еще десять шагов этот большой и немногословный человек вдруг кулем упал лицом вперед и не шевелился. Я, подскочив к нему,перевернул его на спину и услышал его шепот: "Устал что-то я."
В больницу я вызвал всех. Бабушка, присев на кушетке возле палаты, утирала слезы платком, но зайти в палату так и не решилась. Мать приехала вместе с папой и отец, придерживая маму за плечи, что-то тихо успокаивающе ей говорил. В палату они зашли вместе. Выйдя из палаты мама приобняла меня и уткнувшись лицом в папино плечо заплакала.
Дед, весь какого то землистого цвета, лежал опутанный проводами.
- Дед! Ты как?
- Плохо.
Голос его был тихим и не поражал уже своей прежней силой. Его широченная грудь вроде мерно вздымалась, но дыхание было тугим.
И тут он из под простыни вынул свои часы.
- Возьми! На память!
- Дед! Ты что собираешься умереть?
- Пора. Четвертая вольность пришла.
- Дед! Что за четвертая вольность?
- Первая, когда родился и ни за что не отвечаешь. Вторая, когда можешь спрятаться за отца и мать и они тебя спасут. И они, бывало нашкодившего меня спасали от тюрьмы и от других злых на меня людей. Третья, когда я развелся с твоей бабкой. Думал всё- свободен! И никто не будет упрекать, командовать, советовать, указывать. А четвертая она- навсегда. И ее имя- смерть... Видишь внучок, как жизнь сложилась. И не хочу я четвертую вольность, а и отказаться не смогу.
Я внезапно понял, что он устал жить. Привычный образ его жизни был разрушен, а предложить чего либо он уже не мог. И знакомство со мной, только еще больше его убедили в этом. Дед, слабо махнув рукой, отправил меня на выход из палаты.
Стоя у могилы деда я понял, что две вольницы я уже прошел. Дальше ошибки допускать можно, но от них всегда будет только больно. И все ошибки это и есть жизнь до четвертой вольницы.