Сквозь сон, отнимая всякую надежду на то, что данное явление есть часть сновидения, продирались хриплые трели будильника, вынуждая вынырнуть из тёплого забытья в хмурое утро повседневной повинности - приобщаться к необходимости признавать всё окружающее реальностью, или, по крайней мере, суррогатом её.
Вынув руку из под одеяла, я прекратил это издевательство над своей и без того расшатанной психикой, прижав кнопку зуммера. В окно жиденькими струйками вливался примороженный зимний свет, окрашивая все предметы в комнате в издевательский клоунский розовый оттенок, наполняя нездоровым оптимизмом ощущение от предстоящего дня. Чуть посидел на краю дивана, мотая головой, после чего побрёл в ванную, пытаясь склеить обрывки сновидений в более либо менее связный сюжет; толку от этого было мало, так как при попытке сознания ухватить события, произошедшие в объятиях Морфея, они тут же напрочь пропадали из памяти без всякой надежды на возвращение. Оставалось только зыбкое представление о чём-то столь же прекрасном, сколь и несбыточном. Как-то некстати представилось "Искушение Св. Антония" кисти Дали, марширующие по барханам членистоногие слоны и прочая белиберда. Дошлёпав до ванной босыми ногами минут десять мылил и скоблил "Жиллетом" неприятно неожиданно опухшее за ночь лицо, тёр зубной щёткой стосковавшиеся по работе зубы, с мазохистским наслаждением брызгал обжигающим одеколоном на свежевыбритые щёки. Обёрнутый махровым полотенцем вернулся в комнату (попугай ещё спал в клетке, прикрытой платком, нахохлившись на своей жёрдочке ), тихонько взял одежду, закинул полотенце сушиться на батарею, прокрался на кухню.
Продолжая одеваться, вскипятил чайник, заварил свежую порцию "Принцессы Гиты", глотнул пару глотков терпко-сладкого крепкого чая и всё вокруг, наконец, обрело глубину и резкость рекламного плаката, будто где-то внутри подкрутили какой-то незримый объектив, сердце забилось чуть чаще, стараясь успеть за ритмической секцией "Сплинов", которые жизнерадостно всем слушателям "Нашего Радио" сообщали о том, что "выхода нет". Под фразу "и полетели!" выбежал из квартиры, с полминуты не мог вытащить ключ из вечно заедающего замка, перескакивая через ступеньки почувствовал себя каким-то неуклюжим подобием нелетающей птицы, типа додо. Пересекая пустырь нос к носу столкнулся с огромным лоснящимся ротвейлером.
Стальной блеск в глазах, модная куртка из светлой замши и гарнитура "сотового" вместе с низким приплюснутым лбом выдавали в нём удачливого и, возможно, даже модного производителя маленьких толстопузых ротвейлериков. На другом конце поводка болталось некое долговязое бесполо-безликое создание, которое внезапно выдало свою половую принадлежность, прорезавшись бархатным контральто: "Борюсик, радость моя! Скорей пошли обратно! Замёрзнешь!". "Радость" бросила мимолётный взгляд на меня, попутно оценивая:
а) возможную потенциальную опасность для него, Борюсика;
б) положение в обществе;
в) уровень предполагаемых доходов.
Получив в результате три жирных нуля, сразу же потерял ко мне всякий интерес, задрал ногу и располосовал белоснежный сугроб дымящейся на морозе струёй карикатурным подобием джедайского лазерного клинка. После совершённого ритуала затрусил рядом с хозяйкой, чуть боком, нагло виляя бёдрами, осклабившись ровно настолько, чтобы было видно жёлтые массивные клыки, при этом не прекращая коротко взрыкивать в укреплённый на коротко стриженой голове микрофон, разруливая какую-то запутанную ситуацию, связанную с графиком производства вышеупомянутых ротвейлериков. Даже в этом было что-то унизительное - невидимый слушатель внимал энергичному трёпу Борюсика безропотно, безмолвно, видимо даже не пытаясь вклиниться в монолог собеседника, чего мне лично добиваться никогда не получалось.
За этими безрадостными размышлениями как-то незаметно кончился пустырь, я влился в стаю таких же как я, вечно опаздывающих хмурых сограждан. На автобусной остановке человеческий поток образовал небольшую запруду, ограниченную с одной стороны ржавым навесом, с другой - стройными рядам урчащих автомобилей, автобусов, пустых маршруток, ожидающих момента набить свою несытую утробу свежей пассажирятиной.
Я пристроился у краешка навеса, зябко поеживаясь, начал переминаться с ноги на ногу, наблюдая за шныряющими тут и там серыми комочками перьев воробьями, они шумно возились, деля замусоленную краюху чёрствого хлеба, нахраписто пятили крошечную грудь в схватках за каждый кусочек сухаря, роняя светлый пух на изрядно загаженный снег. Один из наиболее помятых отделился от общей свалки и подскочил ко мне: "Дяденька, дай закурить!". Машинально полез в карман, с запозданием вспомнив о том, что давно уже в глухой завязке, наконец выдавил: "Не курю, земляк!". В ответ получил бодро-жизнерадостное: "Так тебе и надо!", ничуть не опечаленный задира ринулся в гущу сражения за хлеб насущный. Тем временем подоспела и моя очередь погрузиться в душный сумрак дребезжащего рыдвана с надписью на боковой двери внутри салона: "Кто будет хлопать дверью - тот погибнет от монтировки!". Быть может благодаря предупреждению, или просто из- за особенности замка дверь во время поездки закрываться не хотела, водитель выходил из себя, вынужденный всё время напоминать о необходимости повторно задвинуть дверцу. Напротив уселась плотная старушка в сером драповом пальто, видавшем лучшие времена, в светло-розовом вязаном берете, с плетёной корзиной на коленях. Из корзины торчал кончик невероятно пушистого суперхвоста. Чуть погодя выяснилось, что к хвосту прилагаются дымчато-кремовые тулово, конечности и ушастая, усатая голова. Но очевидно это стало чуть позднее, когда на середине поездки откинулся серый пуховый платок, укрывающий корзину и появилась кошачья морда, несомненно персидской национальности - капризная курносость и огромные апельсинового оттенка глаза красноречиво свидетельствовали об этом. Мордочка была искажена негодованием и обидой: "Петровна! Ты чё, офигела? В курсе же - меня укачивает! Сейчас вот уделаю твой платок, сама ведь потом причитать будешь! Обещала же пешком отнести! Стерва старая, уморить меня хочешь?!". Старушка залопотала что-то в духе:
- Так ить, милая, гололёд, ноженьки уже не те, потерпи, моя хороша-АЯ!
Это "АЯ!" у неё получилось невольно, так как у персидской красавицы кончилось терпение выслушивать нудный хозяйкин трёп, и она очень даже не в шутку тяпнула её за указательный палец, которым она пыталась в успокоительных целях чесать за ухом любимицы. То, что не в шутку, я видел очень хорошо - мне с моего места было хорошо видно, как на белой коже проступили маленькие алые бусинки. Взвизгнув, Петровна враз позабыла и про гололёд, и про ноженьки, водитель притормозил у бордюра и старушка засеменила, ссутулившись, бережно прижав огромную корзину к животу, что-то ласково приговаривая на ходу, но только ледяное молчание было ей ответом.
За кошачьими разборками я чуть было не пропустил свою остановку, ещё долго смотрел в окно, провожая взглядом обладательницу кошки, когда вспомнил, что пора на выход. Выпрыгнул в единственную на весь видимый участок улицы незамёрзшую грязную лужицу, в очередной раз не закрыл дверь, что стало поводом для витиеватых упражнений водителя в нелитературной словесности.
Со второго раза впрочем мне повезло, с жутким лязгом дверь захлопнулась.
Я сразу подумал о том, где же такие лязги находят звукорежиссёры голливудских блокбастерных страшилок, почему-то представилось гигантское подобие ксилофона, где вместо трубок - дверцы настоящих автомобилей.
Толком порассуждать на эту тему не пришлось: я вошёл в проходную, вытащил
удостоверение для демонстрации охраннику. Тот сделал вид, что заглянул в него, важно кивнул, после чего зачем-то подмигнул напарнику и загоготал. Я толкнул турникет, под затихающий гогот побрёл к себе в отдел.
Сразу же за проходной изменился характер моего перемещения в пространстве, которое теперь происходило совершенно неосознанно, без малейших усилий со стороны головы, ноги сами петляли по узким коридорам, подымали по отполированным тысячами подошв ступенькам лестниц.
В какой-то момент я неожиданно понял, что уже стою у рабочего стола, судорожно вцепившись в спинку стула, и слушаю, как селектор искажает до почти полной неузнаваемости мою фамилию, требовательно сообщая хорошо поставленным голосом секретаря о необходимости срочно явиться пред светлые очи шефа. Не знаю, уж чем я мог привлечь внимание Бориса Фёдоровича, но дело было знакомое, и ничего хорошего оно не предвещало. Впрочем неясное, смутное предчувствие чего-то донельзя неприятного преследовало ещё с момента пробуждения, и это ожидание, впрочем, как и всегда, не обмануло. Или просто нашёлся повод чем-то это предчувствие оправдать?
Я, не торопясь, переоделся - если уж получать нагоняй, то уж лучше сделать при этом хорошую мину, взял блокнот и ручку, аккуратно зачесал волосы, скрестил на всякий случай пальцы и двинулся в направлении приёмной Главного.
Удивительное свойство такого рода помещений знакомо мне было со времён школьного детства (тогда не раз доводилось посещать кабинет директора школы) и заключалось оно в загадочном нарушении известных мне законов физического пространства - уже на входе я начал чувствовать себя кэролловской Алисой, наевшейся каких-то не тех грибов - мрачные стены с "евроремонтом" под готику неожиданно устремились ввысь, голова миловидной секретарши ( настолько старательно загримированной под куклу Барби, что даже странно было, что она умеет разговаривать), восседающей за семнадцатидюймовым LCD-монитором с гордым логотипом "IBM", наблюдала за мной откуда-то из поднебесья. Когда я, наконец, приблизился к массивной дубовой двери кабинета, которой явно не хватало двух алебардщиков по краям, мне уже с трудом удавалось дотянуться до дверной ручки. Повернув её, я окунулся в торжественный сумрак, рассеивал который только неяркий свет неоновых ламп, расположенных за гигантским аквариумом, который выполнял собой в высоту и в ширину всю стену справа от меня. Посреди громоздился массивный письменный стол, кресло за которым было пустым, позади кресла высились высокие, под потолок, книжные стеллажи с псевдолитературой
( исходя из характера названий и строгой опрятности корешков, трудно было себе представить, чтобы их кто-нибудь не то, что читал - хотя бы просто открывал), окно слева никогда не открывалось и практически всегда (как и сейчас) было затенено плотными пурпурными портьерами. В общем, если бы не аквариум, кабинет был бы как кабинет, ничего особенного. Всё это, впрочем, было привычно за исключением одной маленькой, но очень жутковатой такой, детали - Борис Фёдорович, покинув своё обтянутое натуральной кожей (интересно - чьей?) кресло стоял у аквариума и УЛЫБАЛСЯ(!). Я, конечно, человек бывалый, видывал всякое, но тут даже меня пробрало до мурашек по коже. Холодные, немигающие глазки, привычно повергающие подчинённых в состояние кроличьего транса, были обрамлены морщиночками, складочками, которые лучиками разбегались по всему благообразному рылу Бориса Фёдоровича, грозя превратить его в наглядное пособие по гидромелиорации. Тонкие губы были растянуты до предела, обнажая маленькие частые острые зубы; возникало впечатление, что тот выполнял упражнение из учебника по актёрскому мастерству под названием "Улыбка". Впрочем, за такое выполнение выше "тройки" ему не светило. А самым ужасным в этой улыбке была, конечно, её неподдельная искренность. К счастью, предназначалась она не мне, а покрытому чешуёй созданию, которое стремительно перемещалось по просторам исполинского аквариума, вспарывая острыми плавниками воду. Близился конец месяца и, как всегда к этому времени, рыбина была одна-одинёшенька, не в меру упитана и на вид весьма опасна. Достигалось это нелёгкими усилиями самого Бориса Фёдоровича, который в начале каждого месяца менял воду в аквариуме, запускал 20-30 здоровенных зубастых чешуйчатых уродцев (в рыбьих породах я не разбирался, но знающие люди говорили, что возят их контрабандой из Южной Америки, и обходится это весьма недёшево). После чего оставлял хищников на полное самообеспечение и терпеливо следил за полной перипетий борьбой за выживание. Иногда фокус не удавался, и оставшиеся претенденты на победу всплывали все разом кверху брюхом в один прекрасный день, и тогда весь остаток месяца владелец стеклянного водного мирка ходил мрачнее тучи, метал гром и молнии в робко мятущихся сотрудников, но всё же чаще события шли по накатанной колее: за одну-две недели выделялся безусловный лидер, дальше борьба была чисто номинальной - ослабевшие от голода соперники не могли составить серьёзной конкуренции, даже объединившись в стаю. И вот за одним из достигших финальной ленточки монстров он сейчас и следил. В немом восхищении ловил взглядом каждый бросок, каждое молниеносное движение живой блестящей торпеды, поглаживая пальцами левой руки культю безымянного пальца на правой; в самом финале победителя ждал обеденный стол Бориса Фёдоровича, и не всегда путь из аквариума на разделочную доску был гладким - на левой руке тоже не хватало одного пальца, а уж мелких шрамов и шрамиков было просто не счесть.
Продолжая улыбаться, Борис Фёдорович повернул голову в мою сторону, медленно, скользящей походкой двинулся в сторону стола, тяжело опустился на податливую тушу кресла и мучительно долго начал вспоминать, зачем же он меня вызвал. Учитывая, что предполагаемый разнос не был начат, что говорится, "с порога", следовало ожидать, что готовится так называемый "плановый натяг сотрудника". Это когда вроде бы пока не за что, но с другой стороны, в отсутствие наказующих действий всегда ведь есть шанс, что кое-кто начнёт задумываться, а зачем, собственно, нужно такое руководство, и способно ли оно заниматься чем-то ещё, кроме созерцания рыбных баталий, и так далее, и тому подобное. Наконец включился маленький органчик, управляющий служебной сферой деятельности Бориса Фёдоровича. Могучая лысина начала медленно, но верно, набирать лиловый оттенок, вызывая довольно пошлые ассоциации, но прежде чем стены кабинета сотряслись от зычного рыка, которым обычно начинался очередной сеанс снятия стружки с сотрудника, я лёгким волевым усилием соскользнул в достигнутое годами тренировок состояние полной отрешённости от происходящего. Слава богу, удавалось мне это всё лучше и лучше, ведь способность к мимикрии всегда и везде была вопросом выживания. Когда в такую минуту сидишь, выпучив глаза, в нужных местах утвердительно трясёшь головой, попутно чёркая в блокноте, как бы стенографируя каждое слово (тем не менее на самом деле изображая чертей, каждый из которых приобретал с каждым новым рисунком всё большее сходство с Борисом Федоровичем), рано или поздно любой представитель "гомо начальникус вульгарис" начинает понимать, что сидящий напротив него - полный и окончательный идиот, наивный и смешной в своём трудолюбии, и тем, несомненно, весьма дорог сердцу любого представителя вышеупомянутого вида. Иногда для усиления надо начинать бить себя кулаками в грудь, и вроде бы сдерживать рыдания, но, честно говоря, это уже перебор.
Борис Фёдорович, умерив обороты, что-то продолжал говорить, обращаясь ко мне, но ничего, кроме равномерного гула, до меня уже не доносилось. Я же методично наблюдал, как извивается розовым плоским скользким червячком его язык, мужественно лавируя между шипообразных клычков, гадая - не отхватят ли его очередным движением челюстей. Но, к моему глубокому разочарованию, всё шло чинно и гладко, зубы сближались только для того, чтобы отгрызть окончание очередной фразы, которые, подвергнутые гильотинированию, получались какие-то рубленые. Ближе к концу беседы Борис Фёдорович просветлел лицом и, маслянисто поблёскивая глазками, пошёл провожать меня к выходу из кабинета, при этом, чуть наклонившись, стал шептать, сообщая, по его мнению, свежую сплетню: следить теперь уже приходилось за сохранностью собственного уха.
После полученного заряда нигилизма остаток рабочего дня прошёл, фактически, на полном автопилоте - жизнерадостным зомбиком я что-то писал, подписывал, с кем-то общался по непрерывно содрогаемому звонками телефону, рассказывал во время перекура бородатые анекдоты, но всё это время не покидало ощущение того, что наблюдаю всё это отстранённо, как посторонний наблюдатель, которому всё происходящее давно и безнадёжно фиолетово. Видимо поэтому совершенно незаметно пришёл момент, когда я неожиданно заметил, что за окном стемнело, а в коридорах стало пусто - большинство моих коллег были уже на полпути к выходу. Я тоже стал натягивать тяжёлую зимнюю куртку. На проходной кивнул охранникам, продолжавшим гыгыкать, но уже над глянцевым журналом с голой задницей на развороте, и мысленно порадовался за них - вот уж кому не приходится разыгрывать из себя идиотов.
Маршрутка в этот раз оказалась переполненной, к обычной духоте теперь примешивался запах бензиновой гари. За запотевшим окном мелькали разноцветные сполохи огней: неоновые рекламы, фары встречных автомобилей;
и всё казалось, что "ГАЗЕЛЬ" кружится в хороводе вокруг исполинской рождественской ёлки.
Путь через пустырь освещал одинокий подслеповатый фонарь, в жёлтом кругу света которого вновь совершал моцион неутомимый Борюсик, ведомый всё тем же долговязым созданием, которое, к моему крайнему удивлению, сменило капюшон на широкополую шляпу в духе Индианы Джонса, в результате чего стали видны тонкие висячие чёрные усики, казавшиеся нарисованными, лёгкая небритость подбородка - короче говоря, моё первое впечатление о половой принадлежности владельца собаки оказалось в корне неверным. Подбадриваемый всё тем же бархатным контральто Борюсик устремился по направлению к дому, пробегая мимо меня и, узнав видимо, знакомый запах, проурчал что-то типа "привет-привет". Не знаю уж почему, но теперь он был мне даже чем-то симпатичен.
Потом я открывал подъездную дверь, в неживом свете галогеновой лампы,
прилаженной над входом смекалистым соседом-электриком, вяло ползущая на тонких, подгибающихся лапах по ноздреватой грязно-серой промокашке подтаявшего снега уродливая клякса внезапно обрела угольно-антрацитовую
черноту и отдалённое сходство с очертаниями человеческого тела, плотно прижимаясь к моим ногам, пантерой, изготовленной к прыжку. Но прыгнуть ей было не суждено - отсечённая холодным металлом стальной двери с вечно сломанным кодовым замком тень жалкой культяпкой потянулась за мной по ступенькам и тут же остановилась, охваченная, видимо, таким же тупо-злобным оцепенением, как и я. Прямо напротив, бесстыдно фальшиво насвистывая какой-то популярный мотивчик, распространяя отвратительные миазмы несвежей сырой рыбы и дешёвого портвейна, гадил довольно крупный, молодой, но уже изрядно потрёпанный жизнью и помойной конкуренцией, чёрный котяра. Не поворачивая головы он медленно отвёл лапу в мою сторону и оттопырил средний коготь, созерцая, как зловонные ручейки, пенясь, сбегают по стене, устремляясь в моём направлении. Я внезапно почувствовал, что теряю способность к здравому размышлению, что-то внутри меня кипело и бурлило, и этому бурлящему и кипящему явно было тесно внутри. Тут оцепенение наконец покинуло меня, и я, воровато оглянувшись, ухватил мерзавца за пушистый загривок, толчком распахнул дверь, и отправил его за пределы освещённого пространства мощным футбольным штрафным пенальти, только без вратаря и оживлённых трибун. Впрочем, роль болельщиков-фанатов тут же примерили многочисленные кошачьи родственники, отозвавшиеся из темноты возмущённо-визгливым хором на возглас собрата, который тот проверещал в своём долгом полёте, оборванном приземлением в приветливо раскинувшем обляпанную картофельными очистками пасть мусорного бака. Я тут же представил себе дружелюбные морды местных помойных представителей кошачьих и мне стало как-то не по себе. Воинственный запал сразу же покинул меня, связываться совсем не хотелось, и я ринулся вверх по лестнице, перепрыгивая где две, а где и три ступеньки. Замок на удивление быстро поддался настояниям ключа, я быстро открыл дверь, и, проскользнув внутрь, захлопнул за собой. Услышав шум в прихожей, теряя пух, припадая на левую ножку, навстречу радостно засеменил Кеша. Он уже с полгода не летал, груз прожитых семи лет не отпускал от земли, хотя он довольно прилично планировал из своей клетки, но обратно, на жердочку, мне приходилось его подсаживать. Это заставляло его регулярно дуться на меня - он уверял, что вполне может справиться и сам, что он попугай, а не крыса, или там ящерка, что он прожил немало без моей убогой помощи и ещё столько же проживёт, и так далее. Словарный запас, как и слой перьев на птичьем тельце, также заметно поредел в последнее время, и при встрече он старался выразить свою радость похлопыванием крыльев, нетерпеливым подпрыгиванием на месте, ловя мой взгляд, ожидая одобрения. На душе сразу потеплело, я тоже был очень рад, вся будничная мерзость прошедшего дня оказалась где-то далеко, и, бормоча: "Дом, милый дом!", подсадив Кешу на плечо, я побрёл на кухню. Под добродушное ворчание закипающего чайника разогрел успевшие замёрзнуть в холодильнике котлеты, Кеша тем временем успел раз десять рассказать мне все телесериалы, которые он пересмотрел в моё отсутствие, причем мне показалось, что кое-что он рассказывает из того, что происходило ещё с полгода назад. С тарелкой, нагруженной шкворчащими, дымящимися паром, котлетами, с полной кружкой свежезаваренного чая мы с Кешей расположились в гостиной напротив телевизора; я - в любимом кресле, он - у меня на плече. На экране кто-то в кого-то стрелял, потом юные представители подрастающего поколения, с улыбками, заставляющими усомниться в их психической полноценности, предлагали "сникерснуть", нажеваться "Диролом", красивые девушки стыдливо предлагали воспользоваться лучшими в мире гигиеническими прокладками, и, практически без перехода, кто-то кого-то опять начинал резать и душить. Если в роль жертвы усилием сознания злорадно проецировать образ одного из создателей подобных рекламных шедевров, то этот бред даже можно было наблюдать не без интереса.
Под очередные вопли Кеша задремал, чуть слышно прихрапывая. Я бережно снял его с плеча, отнёс к нему в клетку, усадил на жёрдочку, дождался, пока он крепко ухватится маленькими сухенькими лапками, накрыл прутья клетки плотным тёмно-зелёным платком. Выключил телевизор и осторожно, стараясь не шуметь, прокрался в ванную, почистил зубы "Колгейтом", рекламу которого только что имел честь наблюдать. Также тихонько дотелепался до кровати, заправить её утром я не успел, что было сейчас, как никогда, кстати, и избавляло от необходимости её сейчас застилать. Отчаянно хотелось спать, тяжёлые веки будто налились свинцом, но тем не менее сон всё не шёл. Ирреальной каруселью перед закрытыми глазами мелькали оскаленная морда ротвейлера, мелкими шажками быстро переставляя коротенькие толстенькие ножки спешила бабка с корзиной, прижатой к животу, чуть наклонясь вперёд, теперь отчётливо было видно, что во всём её облике явно присутствовало что-то крысиное. Для полного сходства не хватало только длинного голого розового хвоста, который моё воображение тут же услужливо дорисовало, превратив бабушку с кошкой в забавную дуалистическую пару. Кеша тяжело дышал во сне, и я думал о том, что Кеше уже восьмой год, что волнистые попугайчики редко живут больше пяти лет. О том, бывает ли рай для попугаев или они в следующей жизни становятся людьми, и что же мне делать, когда Кеши не станет, и о том, что никогда не смогу завести себе другого попугая. Под тёплым одеялом, в полной темноте, было отчётливо слышно, как орут за окном потревоженные коты, капает в ванной неплотно закрытый кран, тикают настенные часы. Постепенно все звуки слились в один монотонный гул, подобный шуму речного переката, струи которого поволокли моё меркнущее сознание куда-то в пустоту, в которой у меня были ослепительно белые распростёртые крылья, длинный крючковатый клюв, оперённое тело. Вокруг, вверху и внизу, насколько хватало взгляда, простиралась абсолютно прозрачная кристально чистая вода, дышалось в которой мне легко и привольно, парить, расправив крыла, было не сложнее, чем удерживать равновесие на велосипеде.
Прямо напротив возвышалась отливающая бликами стеклянная стена, конца и края преграде этой не было видно. За ней, улыбаясь и ощерив мелкие острые зубы, пугая своими баснословными размерами, колыхалось в зыбком мареве лицо Бориса Фёдоровича, плохо различимое в золотистом полусумраке, напоминая какого-то древнего идола. Холодный немигающий взгляд был устремлён прямо на меня, и в какой-то момент я вдруг понял, что вот так пройдут сотни и тысячи, миллионы лет, а я так и останусь одинокой белой птицей в безжизненной пустоте, за которой из-за стекла наблюдают не то, чтобы жестокие, а совершенно равнодушные глаза. А в следующее мгновенье я осознал, и было это очевидным, что лицо за стеклом на самом деле улыбается собственному отражению.
А потом ярко-жёлтым песком под ноги мне легли барханы, по шершавым хребтам которых вышагивали полчища слонов, легко переставляя многосуставчатые ноги, один из них склонил передо мной колени, чтобы удобней было взобраться, и дальше всё было как всегда.