А она очень умная была. И принципиальная. Я, говорит, такая умная, я физматшколу закончила, университет и аспирантуру, мне глупости ни к чему. Папа у нее был профессор, и мама вся такая интеллигентная, и попугай Боря. И она - вся такая умная. Папа ходил по дому в шелковом халате и в благородной седине, а мама все волновалась: "Такая девочка, такая девочка, как она будет жить?".
В детстве она слушала Бетховена, занималась своей математикой и немножко живописью. Ей нравились картины одной модной художницы, а мама все как бы извинялась перед знакомыми, которым она показывала альбомы: "Маленькая она еще, не понимает". На картинах модной художницы цвели незабудки, и молодые одухотворенные женщины смотрели вдаль.
А папа из шелкового халата незабудок не видел - он слышал из ее комнаты Бетховена и одобрительно кивал, и больше ни во что не вмешивался. А мама волновалась все-таки, до самой физматшколы волновалась и потом тоже, но уже не так.
После физматшколы университет - само собой, она и не сомневалась. И с аспирантурой так же, и с распределением на кафедру. Мама радовалась и знакомым рассказывала, а папа только кивал одобрительно благородной сединой и носил в руках раскрытый томик Гете. А попугай Боря к тому времени уже умер.
Когда ей стало под тридцать, мама опять начала волноваться: "Все одна да одна, а время идет, пора тебе, доченька, замуж". А она такая умная была, такая к себе строгая, но и к другим тоже. Я, говорит, за кого попало не хочу. У меня, говорит, внутренний мир глубокий и широкий интеллект - я, говорит, имею право выбора. Ну и себя блюла, конечно.
И никаких неприятностей и внезапных неожиданностей с ней не случалось: может, и согрешила бы вдруг, но уж очень была строга. И даже когда в Сочи, еще учась в аспирантуре, ездила, соблазны ее как-то обошли.
Когда ей было тридцать семь, умер отец. А еще через месяц, не выдержав горя, слегла с тяжелым инсультом мать. Врачи говорили, что вряд ли больная встанет на ноги, и что надо искать постоянную сиделку.
Она добросовестно ходила в больницу, сидела у кровати матери и даже держала ее за высохшую руку. И ей было очень непривычно просто сидеть в тишине, без Бетховена и без формул, ей этого очень не хватало.
Сиделкой вызвалась подработать соседская племянница, которая как раз закончила медучилище. Опыта, конечно, у нее никакого не было, зато уколы делать умела и легко согласилась поменяться в больнице на ночные смены. А днем сидеть с лежачей мамой.
Ее дом переменился в одночасье, когда привезли мать. Воздух наполнился аптекой, шустрая сиделка в белом халате, казалось, так и норовит выскочить из самого неожиданного места. И Бетховена врач очень не рекомендовал. Как посторонний звук.
Она стала раздражительна; дом без Бетховена, но с аптекой и сиделкой очень ее нервировал. Тишина как-то не вязалась с альбомами живописи, а стоны умирающей матери - с художественной литературой. Ее глубокий внутренний мир стремительно мельчал в столкновении с неприятной реальностью.
Именно в этот наполненный опустошением момент к ним на кафедру приехал молодой профессор из Сибири. Профессор был чрезвычайно талантлив, но глубоко несчастен - за год до того в автокатастрофе нелепо погибли его жена и ребенок. Удар был невыносим, и профессор запил. В академии наук, посовещавшись, решили во что бы то ни стало спасти своего питомца и перевели его в столицу.
Затея удалась - профессор немедленно бросил пить и с головой окунулся в науку. А заодно - в глубокий внутренний мир своей очень умной коллеги. Так случилось, что темы их исследований каким-то боком соприкасались, и потому общались они довольно тесно. Иногда даже обедали вместе в университетской столовой.
Как-то совсем незаметно полетели недели, где-то через полгода она похоронила мать и рассчиталась с сиделкой. Только запах аптеки никак не выветривался. И она затеяла ремонт. Сначала, было, сама занялась обдиранием обоев и подбором новых, но скоро ей это надоело. Она по рекомендации завкафедры пригласила дизайнера. Дизайнер была молодая женщина с хищным уверенным взглядом и жесткой деловой хваткой. Ремонт получился быстрым и не очень обременительным. Она осталась очень довольна. И когда молодой ученый из Сибири тоже решился на ремонт выделенной ему от кафедры квартиры, без колебаний дала ему телефон дизайнера.
Жизнь ее понемногу стабилизировалась. Снова звучал Бетховен, появились свежие альбомы живописи. Немного затормозилась только работа над темой - она так увлеклась помощью талантливому коллеге, что до своих дел руки доходили не всегда. Но она не обращала внимания на такие мелочи: наука прежде всего.
Между тем, сибирский профессор совершенно оттаял и стал делать ей некоторые знаки внимания. То конфеткой угостит, то под локоток на крутой университетской лестнице поддержит. А когда у нее случился день рождения, профессор даже сходил к метро за гвоздиками. Гвоздики она приняла, конечно, но почему-то очень смутилась. И вечером, вернувшись домой, долго-долго стояла перед зеркалом в прихожей - рассматривала лицо. А на следующий день отпросилась с кафедры в парикмахерскую.
В ее жизни стали происходить странные перемены. Первым после парикмахерской появился серый с искрой костюм, который она увидела в витрине соседнего с домом магазинчика и как-то не смогла пройти мимо. Костюм провисел некоторое время в шкафу - пока не появились туфли. Примерив их вместе, она вдруг с ужасом поняла, что теперь никак не сможет снова надеть старенькие джинсы и стоптанные кроссовки.
Ее перемены были замечены. Коллеги смотрели на нее с явным интересом. Давняя приятельница из машбюро презентовала легкомысленный нежно-голубой шарфик: "Теперь все так носят, не сомневайся". А старенький преподаватель матанализа поцеловал однажды ей ручку.
Сама же она переменам не то, что радовалась - даже сопротивлялась. Ну не связывались в ее сознании глубокий внутренний мир и легкомысленный шарфик. Однако все чаще, рассматривая альбомы живописи, ловила себя на том, что отмечает не композицию и колорит, а изящество кружев. И не раз подходила к заваленной ненужным кладовке, где еще валялись брошенные небрежно на оставшуюся от попугая клетку старенькие джинсы. Но надеть их и даже взять в руки - не могла.
Единственным, кто никак не реагировал на ее преображения, оставался сибирский профессор. Он все так же работал над своей темой, так же охотно принимал ее помощь, так же иногда обедал вместе в столовой. Впрочем, конфетки с локотками из ассортимента не выбыли.
Она уже не смущалась его поддержки на лестнице, и даже ждала обеда. А конфетки смаковала с чаем, растягивая одну на целую кружку. Мама была права, думала она, обязательно найдется тот, кто оценит по достоинству мой глубокий внутренний мир. И накручивала на палец легкомысленный голубой шарфик.
Однажды он вручил ей целую коробку конфет и при этом очень лукаво улыбался. "Нет-нет, - сказал он, - откроете дома, непременно дома. Там сюрприз". И подмигнул, и поцеловал ручку.
Формулы рассыпались по ее столу и сгруппировались в произвольном порядке. Теорема Ферма валялась в обнимку с Пифагоровыми штанами, а бином Ньютона бесстыдно клеился к какой-то невзрачной матрице. Она подумала, что сошла с ума.
Рабочий день тянулся бесконечным множеством, ряды цифр на часах все никак не хотели меняться, интегралы вяло переплетались и путались с дифференциалами, и когда это стало совершенно невыносимо, она под благовидным предлогом сбежала домой.
Едва прикрыв за собой входную дверь, разорвала нетерпеливыми руками целлофановую обертку и открыла коробку. На ровных рядах шоколадного ассорти лежала прямоугольная открытка с изображением двух ошалевших голубков в розовых ленточках. Внутри открытка приглашала ее на торжество бракосочетания двух имен - мужского и женского. За мужским широко улыбался сибирский профессор, а вот женское было ей, вроде, не знакомо. Но это уже не имело значения.
Она, не торопясь, разделась, прошла в комнату, открыла дверь кладовки и сняла с попугайской клетки старые джинсы. Подумала немного, отложила их в сторону. Вытащила клетку. "Завтра же куплю попугайчика. И назову Борей", - подумала она и понесла клетку в ванную - отмывать от грязи лет.
А в ванной вдруг вспомнила: женское имя с открытки было именем дизайнера с хищным взглядом. И наконец заплакала.