Высокие Каблуки : другие произведения.

Вк-5, Зп-реализм

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • © Copyright Высокие Каблуки(wasyata@mail.ru)
  • Добавление работ: Хозяин конкурса, Голосуют: Номинанты
  • Жанр: Любой, Форма: Любая, Размер: от 1 до 10M
  • Подсчет оценок: Среднее, оценки: 0,11,10,9,8,7,6,5,4,3,2,1
  • Аннотация:

    ВНИМАНИЕ!

    ГОЛОСОВАНИЕ ЗАВЕРШЕНО

    ОЦЕНКИ ОТКРЫТЫ

    • Журнал Самиздат: Высокие Каблуки. Конкурс женской прозы Высокие Каблуки-5
    Конкурс. Номинация "ЗП.Реалистическая проза" ( список для голосования)

    Список работ-участников:
    1 Калугина Л. Тридцать шагов   17k   Оценка:7.65*16   "Рассказ" Проза
    2 Щербак В.П. Письма, опаленные войной   33k   Оценка:10.00*3   "Сборник рассказов" Проза
    3 Васильева Т.Н. Красная дорожка   16k   Оценка:9.00*3   "Рассказ" Проза
    4 Гирфанова М.А. Страничка из альбома   30k   Оценка:9.45*4   "Рассказ" Проза
    5 Мудрая Т.А. Журавский и Чаплина   18k   Оценка:9.00*3   "Рассказ" Проза
    6 Афанасьева О. Новогодний олень   23k   "Рассказ" Детская, Естествознание, Юмор
    7 Бурсевич М. Ванечка   6k   "Рассказ" Проза
    8 Буденкова Т.П. Деревенская история   10k   Оценка:9.00*4   "Рассказ" Проза
    9 Цокота О.П. Сережкино Сиротство   4k   Оценка:10.00*3   "Рассказ" Проза
    10 Небо А. Шёлковый платок   12k   Оценка:8.00*3   "Рассказ" Проза
    11 Глебова У.В. Тебе мало острых ощущений?   2k   Оценка:10.00*3   "Рассказ" Проза

    1

    Калугина Л. Тридцать шагов   17k   Оценка:7.65*16   "Рассказ" Проза


      
      
      Северная Норвегия. Скупые краски фьордов, свинцовые волны Баренцева моря... Странная, нереальная, почти призрачная жизнь в декорациях "Пер Гюнта1". Наполняя чуткую душу музыканта, возникают ниоткуда и звенят в воздухе мелодии Грига. Будто в поющем зеркале, отражаются в них ломаные линии береговых скал, строгий и прекрасный в своём величии северный ландшафт, озаряемый фантастической игрой сполохов северного сияния. Тревожный гнетущий ритм "Пещеры горного короля"2 сменяет пронзительная печаль "Песни Сольвейг"... Только здесь по-настоящему тронуло сердце григовское "Утро": в этих просторных и щедрых звуках ликует природа, сбрасывая оковы полярной ночи, возрождаясь к новой жизни, к свету...
      
       Тысяча девятьсот сорок третий. Завершённая гармония пейзажа развалена на части корявыми штрихами колючей проволоки. Прекрасная музыка великого норвежца разбивается на хрустальные осколки и со стоном осыпается под сапоги новоявленных нибелунгов3, возомнивших себя хозяевами мира...
      
       ***
      
       Голубоглазый темноволосый парень стоит в строю с гордо поднятой головой, прямой спиной, развёрнутыми плечами. По имени Георгия мало кто знает, все зовут его Солнышком. Он часто шутит, веселит своих товарищей. Ему двадцать три. Из них три долгих года прошли здесь. Иногда ему кажется, что время никуда не течёт, лишь ходит по кругу.
      
       Холодно. Со стороны фьорда дует пронизывающий ветер, несущий мелкие солёные брызги. Тело Георгия под чёрным морпеховским бушлатом съеживается, стараясь сберечь каждую крупицу тепла. Повезло, что удалось сохранить бушлат. Пообтрепался, но служит исправно, защищает от леденящих северных ветров.
      
       Ранним утром всех пленяг4 из рабочего лагеря построили на большой площадке между бараками. Сегодня важный день. Об этом потихоньку сказал рыжий ефрейтор Ганс, добродушный деревенский парень. Между ним и Георгием завязалось что-то вроде дружбы. Ганс, в отличие от большинства немцев из лагерной охраны, на удивление трезво мыслит, пропуская мимо ушей назойливую нацистскую пропаганду. Он считает безумием эту войну, ненавидит свою проклятую службу, которая забросила его в чужую страну, вынуждает гонять на работу этих славных и простых, как он сам, русских ребят.
      
       Ганс иногда украдкой отдаёт Георгию часть своего пайка, чаще всего хлеб. Местные жители оставляют возле дорог свёртки с едой, и пленяги их подбирают, когда конвоир отворачивается. Хорошее подспорье, на жидкой лагерной баланде не разгуляешься. Скудные порции только дразнят постоянно голодный желудок. Силы постепенно уходят, и многие умирают.
      
       Некоторые сначала становятся доходягами: копаются в мусоре, подбирают всё, что мало-мальски похоже на еду. Это начало конца, доходяга больше месяца не протянет. И дело не в физическом истощении: быстро погибает тот, кто теряет человеческий облик, опускается, в чьей душе угасает надежда...
      
      Сегодня особый день. Вместе с лагерным начальством на плацу незнакомые офицеры. Они идут вдоль строя и выбирают самых крепких пленяг. Тот, на кого указывают, должен пройти тридцать шагов и встать в отдельный строй. Из нескольких сотен им нужны всего двадцать человек. Пятеро уже стоят там, в тридцати шагах. Самые жилистые: у немцев глаз намётан. Подходят близко. Георгий истощен не меньше других. У него широкая кость, скуластое лицо. Из-за этого он выглядит не таким худым, как остальные. "Du, los5", - офицер показывает на Георгия. Теперь самое главное: тридцать шагов.
      
       ***
      
       Сначала был долгий путь в вагонах для скота. Европа в крупную клетку зарешеченного окошка. Мирные, благополучные, идиллические картины, перечёркнутые хищными лапами чёрного паука - древнего славянского символа, испоганенного врагами, ставшего зловещей меткой рабского "нового порядка"...
      
       Конечный пункт - Норвегия. Менялись точки на карте: Ставангер, Трондхейм, Киркенес, Нордкап... Везде всё одинаково: холодные бараки, двухъярусные нары, тяжёлая работа. Георгий за три года плена трижды бежал из норвежских лагерей. Шли обычно вчетвером - так лучше всего, проверено. В третьем побеге удалось далеко уйти. Поймали в Финляндии, местная полиция с натасканными на людей злобными ищейками. Пытался оторваться от погони, финская пуля угодила под колено и прошла навылет. Рана глубокая, заживает плохо. Георгий сильно хромает, наступать на ногу так больно, что искры из глаз.
      
       И вот теперь... Нужно пройти тридцать шагов, не хромая. Ганс сказал: "Ты должен выглядеть здоровым и попасть в двадцать человек, которых выберут". Хорошо, что Георгий немного владеет немецким. Достаточно, чтобы понимать Ганса.
      
       ***
      
       Георгий внутренне подобрался, чтобы сделать первый шаг. Он решил считать шаги.
      
       Раз...
      
       На этот раз всё должно получиться. План нового побега... Георгий думает об этом почти каждую минуту. Выверенные детали, надёжные товарищи и главное - везение, фарт. Трижды прошло, как по маслу. Но всё равно ловили, избивали и возвращали.
      
       Долго обдумывали маршрут, учли опыт прошлых побегов. Надо во что бы то ни стало залечить рану. С такой ногой далеко не уйдёшь. Бежать лучше всего летом, когда тепло, когда огромные грибы, размером с большое блюдо, ягоды и кров под каждой раскидистой кроной дерева. Зимой идти тяжело и рискованно: замёрзнешь, увязнешь в глубоком снегу, и следы видны, как на ладони. Можно ближе к осени. Тогда есть возможность поживиться на пустующих дачах, где запасливые норвежцы часто оставляют съестное.
      
       Два...
      
       Вторая страна на пути - Финляндия. Самая опасная. Местным жителям доверять нельзя, сочувствующих русским очень мало. Во втором побеге их сдал лопарь6. Сначала приютил, выставил большое деревянное блюдо простокваши из оленьего молока, пригласил переночевать у очага. А потом донёс в полицию и пустил по следу собак... Идти приходится предельно осторожно, выбирать безлюдные места. Главное - не сбиться с намеченного маршрута и дотянуть до шведской границы.
      
       Три...
      
       Третья - Швеция. Эта страна держит нейтралитет. По слухам, вдоль финско-шведской границы есть специальные посты, на которых принимают беглых пленяг. Кормят, одевают, отправляют вглубь страны, а потом - на Родину. Долгожданную Родину, которая снится каждую ночь.
      
       Четыре...
      
       Четыре больших острова входят в Моонзундский архипелаг. В сорок первом на острове Эзель главстаршину Георгия Белова взяли в плен. Он лежал в госпитале, в бреду, рана воспалилась. У раненых не было оружия. Они не могли ни защитить себя, ни убежать, ни застрелиться. Командование гарнизона эвакуировалось на материк на последней барже, бросив на произвол судьбы рядовых бойцов и госпиталь с ранеными. Оставив на верную смерть единственный оплот сопротивления, продержавшийся до конца - батарею капитана Стебеля. Рассказывали, что Стебель приказал развернуть орудия и дать залп по той барже, под завязку загруженной струсившими командирами и узлами с их барахлом.
      
       Семь...
      
       Семья. Жена Муза. Сероглазая красавица, холодноватая, сдержанная. Тонкие запястья, чуть угловатые плечи, нежная линия шеи, завораживающая грация движений, похожих на танец... Обхватить, сжать в объятиях и никогда, никогда больше не отпускать... Как он любил зарываться лицом в пышные тёмные волосы, вдыхать медовый аромат её кожи... Ждёт ли? Помнит ли? Ведь за три года от него нет ни одного письма. Наверное, Георгия считают пропавшим без вести. Или погибшим... К ней, к своей Музе идёт он в очередной побег. Она - его Родина, причал, тихая гавань.
      
       ***
      
       Боль раскалённым штырём пронзила ногу, поползла по спине, ужалила в затылок... Выдержать, не выдать мучения ни единым движением. Лицо застыло, как маска, с лёгкой улыбкой на губах... Походка не должна быть скованной. Вот так, расслабленно. Шаг, ещё шаг, ещё...
      
       Балансируя на грани забытья, раздавленное невыносимой болью сознание рисует странные незнакомые картины, события, лица... Что это? Его будущее?
      
       Четырнадцать...
      
       Четырнадцать крон в неделю платят на строительстве дороги. Неплохие деньги: немного подкопив, можно купить хорошую одежду, велосипед, часы. Георгий, вместе с товарищами по четвёртому побегу, живёт в лагере для интернированных. Они поправились, поздоровели. Ходят на футбол, в кино, на танцы. Познакомились с местными девушками.
      
       Белокурая Бритт Элен Эриксон... Она совсем не похожа на Музу... Снежная королева из сказки подходит, склоняет голову на плечо... Завитки льняных волос касаются его лица, пробуждают давно забытые ощущения близости волнующего женского естества... Она целует жаркими губами, льнёт крепким телом... А говорят, что дочери викингов красивы и холодны, будто вечные льды Арктики. Эта молодая шведка горяча, как печка. Он закрывает глаза и видит жену... В исступлении зовёт её по имени... Хорошо, что Бритт совсем не понимает по-русски...
      
       Семнадцать...
      
       Семнадцать вагонов в поезде. Родина, твои сыновья возвращаются! Им предлагали остаться, принять подданство чужой страны. Работа, жильё, щедрые подъёмные - прекрасные условия. Некоторые оставались. Но Георгий отказался. Он, как и большинство товарищей, хочет вернуться домой.
      
       Молодые сильные парни с улыбками на лицах... Они хорошо одеты: костюмы, галстуки, шляпы, пальто и туфли - всё по европейской моде. Чемоданы с подарками родным. Сердце колотится. Нога ступает на родную землю. Хочется упасть, прижаться к ней лицом и поцеловать. Здравствуй, Родина! Мы так долго и трудно шли к тебе...
      
       Оцепление, конвоиры с собаками. Родина не церемонится с блудными сыновьями. В лагерь. Каждый из них теперь должен много рассказывать: почему сдался врагу, почему не застрелился, почему выжил в плену, кто его завербовал, на какую разведку работает...
      
       Девятнадцать...
      
       Девятнадцать человек играет в джаз-оркестре Александра Варламова, известного музыканта и композитора. Варламов отбывает свои восемь лет, полученные по навету. Набрал музыкантов из таких же зеков7, как он сам. Судьба теперь связала их накрепко. Георгий играет на саксофоне и кларнете.
      
       Ему повезло, не отправили на Колыму, как других пленяг и партизан: нашлось много свидетелей его участия в лагерном подполье, в Сопротивлении. После освобождения - Караганда, потом Сибирь. Новая жизнь вдали от родных мест. Неизменно лишь одно: регулярные вызовы в самое страшное в городе здание. Одни и те же вопросы: "Почему сдался в плен? Почему не застрелился?"
      
       Двадцать один...
      
       Двадцать один год исполнился младшей дочери. Сегодня она выходит замуж. Как она хороша, как ей к лицу белое платье! Смысл жизни теперь - в них, в дочерях. Своя семья так и не получилась. Муза не дождалась, вышла замуж. Были ещё две жены, но и с ними не сложилось. Пусть так. Главное, что есть его девочки, его продолжение на этой земле - такие умницы, такие счастливые.
      
       Двадцать пять...
      
       Круглая дата, годовщина Победы. Пришло письмо. Участника Великой Отечественной приглашают на вручение памятного юбилейного знака. Прошла четверть века, и Родина признала право главстаршины Георгия Белова считать эту Победу - его Победой. Родина смилостивилась к своим блудным сыновьям, посмевшим не застрелиться...
      
       Двадцать девять...
      
       Ей двадцать девять, этой стройной ясноглазой женщине, что сметает опавшие листья с памятника на воинском кладбище. На фотографии - улыбающийся седой мужчина. Семьдесят пять лет. Он мог бы ещё жить, но не выдержали лёгкие, застуженные ледяными норвежскими ветрами. Ушёл легко, без мучений и боли, не обременяя близких. Эта милая женщина - внучка, его отрада, его главная любовь, щемящая и нежная. Старший внук освоил дедов саксофон, младший создал ансамбль и играет джаз тридцатых годов, музыку юности Георгия, замыкая круг гармонии и справедливости...
      
       ***
      
       Тридцать.
      
       Георгий встал в строй. Внутри глухая пустота, боль забрала все силы. Несмотря на холод, пробирающий до костей, на лбу капельки испарины. В его сторону уже никто не смотрит. Офицер показал на следующего, и теперь он отмеряет свои тридцать шагов...
      
       Ганс оказался прав. Выбранную двадцатку пленяг загрузили в машину и повезли строить новый лагерь. Всех, кто остался, расстреляли.
      
       ***
      
       Всю свою послевоенную жизнь Георгий мечтал вернуться туда, увидеть суровую природу, не перечёркнутую колючей проволокой, почувствовать эту до боли близкую страну душой, не скованной страхом близкой смерти. Не случилось.
      
       Теперь твои угрюмые скалы и плеск холодного моря, изрезанные фьордами берега и нежная зелень лесов поселились в моём сердце, Норвегия... Страна Генрика Ибсена, Эдварда Грига и Георгия Белова - моего отца.
      
      © Лена Калугина
      Алтай, 16 декабря 2012 г.
       _____________________________________
      
      1 Пьеса норвежского драматурга Генрика Ибсена. назад
      2 Перечислены фрагменты сюиты "Пер Гюнт" норвежского композитора Эдварда Грига. назад
      3 Герои знаменитого немецкого эпоса "Песнь о Нибелунгах", возник около 1200, издан в 1757. назад
      4 Военнопленных (жарг.) назад
      5 Ты, иди (нем.) назад
      6Саам, лапла́ндец - представитель малочисленного финно-угорского народа, коренного народа Северной Европы. Скандинавы и русские называли их 'лопари', от этого наименования происходит название Лапландия, то есть 'земля лопарей'. назад
      7 Заключённый, происходит от обозначения "з/к", использовавшегося в официальных советских документах в период с конца 1920-х по конец 1950-х годов. Этимологически восходит к сокращению от "Заключённый каналоармеец", впервые появившегося во время строительства Беломорско-Балтийского канала. назад
      
      

    2

    Щербак В.П. Письма, опаленные войной   33k   Оценка:10.00*3   "Сборник рассказов" Проза

          

    Письма, опаленные войной

           ( Сборник рассказов)
          
           Замечательные письма
          
           Мы дружили с первого класса: я, Катька и Симка. Катька и я были обыкновенными девчонками, а Симка отличалась большой изобретательностью. Когда началась Великая Отечественная война, нам было по десять лет.
           На нашей улице был Дворец пионеров. В нем работали разные кружки. Все они были бесплатные. В двух из них: "Художественная гимнастика" и "Кукольный театр" мы проводили все свое свободное время. В одном - разучивали упражнения с лентами и обручами, в другом - куклами, надетыми на пальцы рук, репетировали такие сказки, как "Репка", "Теремок","Кот в сапогах". А потом выступали в парке Дворца пионеров на открытой сцене.Когда началась война, мы стали посещать еще и кружок "Умелые руки", где своими умелыми и неумелыми руками делали подарки для бойцов: вязали теплые носки, варежки, шили рукавицы, кисеты. Потом все это складывалось в фанерный ящик и отправлялось на фронт. А в варежки, рукавицы, носки и кисеты мы иногда еще помещали записочки собственного сочинения. Ну, например, такие: "Дорогой боец, бей фашистов! Посылаем тебе теплые носки". И подпись: "Дворец пионеров, кружок "Умелые руки", г. Горький".
           Однажды складываем мы в ящик своё рукоделие с записочками, а Симка и говорит:
           - Не правильно это. Боец должен знать, от кого он получил подарок. Если от кружка "Умелые руки", то это как-то буднично, технично. А если мы напишем свои имена, то это уже совсем другое дело. Теплее, душевнее...
          И мы согласились с ней. Я подписалась "Валя", и Катька на своей записке имя поставила. А Симке уже новая идея пришла в голову:
           - Нет, девочки, Катя и Валя - это как-то по- детски. Надо подписываться полными именами: Катерина, Валентина. Ведь бойцу приятнее получить подарок от взрослой девушки, а не от сопливой девчонки. - Мы с ней сразу согласились. Нам очень хотелось быть взрослыми или, хотя бы, казаться ими. Только Катька недовольно произнесла:
           - Могла бы и сразу это сказать, а то теперь надо записки переписывать.
           Но Симка на это замечание не обратила никакого внимания. Ее мучил другой вопрос:
           - Вам-то родители нормальные имена дали, а мне - какое-то невзрачное. Серафима... Не буду я так подписываться, - сказала она. - Мне всегда нравилось имя Елена. Вот его и напишу.
           Так и сделала. А когда мы в следующий раз подарки для бойцов упаковывали, Симку еще одна мысль озарила:
           - Я вот что думаю, девочки... - сказала она. - Надо в каждой записке кроме имени еще фамилию свою поставить и адрес написать. А вдруг бойцу захочется поблагодарить за подарок? - Мы сразу согласились. У Симки всегда были умные идеи. Только Катька опять ее упрекнула:
           - А ты что, не могла нам сказать это в прошлый раз?
           - Да в прошлый раз я просто не подумала об этом,- ничуть не обидевшись, ответила подруга.
           С этого дня все сделанные нами подарки отсылались бойцам на фронт с нашими именами, фамилиями и домашними адресами. Только Симка подписывалась Еленой. Она первой и письмо с фронта получила - треугольник без марки с номером полевой почты. Мы его втроем читали, перечитывали, чуть до дыр не зачитали. Боец Алексей Голубев благодарил ее за теплые носки. Но это не все. Он предложил Елене, то есть Симке, переписываться с ним. Мы с Катькой сильно ей завидовали. Я молча. Но Катька не умела молчать, ей надо было обязательно высказаться:
           - Это не хорошо. Боец думает, что ты, Симка - Елена, уже взрослая, а это совсем не так, - произнесла она, поджав губы.
           Но подруга на ее замечание не обратила никакого внимания. Да и я думала, что это уж и не так важно: "Взрослая, не взрослая... Главное - обмениваться письмами!" И началась переписка Елены (Симки) Ковалевой с бойцом фронтовиком Алексеем Голубевым. Дома у нее об этом никто ничего не знал, подруга успевала первой получать письма из рук нашего почтальона. Только Симка больше письма Алексея нам с Катькой не показывала. Да и свои, которые она ему посылала, тоже не давала читать. А сама зачастила в библиотеку. Мы просили ее дать нам почитать еще хоть одно письмо бойца Алексея или то, что она ему писала, но Симка неизменно отвечала:
           - Это вам что, игрушки что ли? Это личная переписка с бойцом фронтовиком.
           Мы с Катькой обижались на нее. Я, как всегда, молча, а Катька однажды с ехидством произнесла:
           - Книжки проглатывает одну за другой. Это для того, чтобы казаться Алексею умной, чтоб он не догадался, что ей всего двенадцать лет!
      Но однажды она нам все же показала письмо с фронта, но не треугольником, а в конверте. Там была еще фотокарточка. А на ней танк и около него три красивых парня в военной форме. А на обратной стороне фотографии было написано: "Средний - это я". Нам с Катькой они все трое сразу понравились. Правда, средний был немножко ниже ростом, чем два других, но зато у него была очень красивая улыбка. Мы сильно завидовали подруге. Я, как всегда, молча. А Катька, в десятый раз разглядывая фотографию, произнесла:
           - У него верхняя пуговица на гимнастерке не застегнута. Наверное, он не очень аккуратный.
           - А может ему жарко? А может он только что из боя? И, вообще, ему некогда думать о пуговицах! - прокричала Симка ей в лицо. Я была на Симкиной стороне.
           А боец Алексей не только прислал фотокарточку, но просил, чтоб Елена, то есть Симка, ему тоже отослала свою. И подруга наша приуныла. Стали мы вместе думать: "Как быть?" Катька предложила послать Алексею фото артистки Серовой из кинофильма "Девушка с характером". Была у нее такая открытка.
           - Ты что, дура? А если он смотрел этот фильм? - сразу отвергла ее предложение Симка.
           - Надо сделать взрослую прическу и накрасить губы, - сказала я. Но и это предложение не было одобрено. Так мы в тот день и разошлись, ничего не придумав. А наутро Симка была веселая и совсем не переживала из-за своей фотографии.
           - Что будешь делать?- спросила я ее.
           - А я уже сделала, - сказала она. - Все нормально.
           Подробности подруга рассказывать не стала, хотя нам с Катькой было очень интересно их узнать. Переписывалась с бойцом, конечно, она, но секрет-то был общий. А потом мы заметили, что Симка не только стала чаще бегать в библиотеку, она брала книги, где герои объяснялись друг другу в любви. Подружка призналась нам, что ей трудно стало сочинять ответы на Алешины письма. Но переписка их продолжалась. И Симка ходила счастливая, веселая. Она даже учиться стала лучше. И по русскому языку, и литературе ей в четверти поставили пятерки.
           - Если бы я столько книг перечитала, у меня бы тоже были пятерки,- с завистью сказала Катька. Я не завидовала. У меня по русскому и литературе, как и у Симки, были пятерки.
           "Сколько веревочке не виться, всегда конец будет",- так говорила моя бабушка. Наступил конец и у этой истории. Однажды мы с Симкой сидели в коридоре ее квартиры и выбирали из большой кучи обрезков кожи кусочки, из которых еще можно было сшить кисеты. Кто-то позвонил в дверь. Симка открыла ее и потеряла дар речи. Я - тоже. На пороге стоял красивый парень в военной форме. И это был не просто парень, а Алексей Голубев. Тот, с кем моя подруга вела переписку. Я его сразу узнала по улыбке. Симка - тоже.
           - Разрешите доложить,- отрапортовал он. - Боец Алексей Голубев прибыл в краткосрочный отпуск. - Глаза сияют, улыбка во весь рот. Но глаза его смотрели не на Симку. Прихрамывая на одну ногу, он проскочил мимо, даже не заметив ее.
           - Я сразу узнал вас! - волнуясь и беря за руки стоящую в глубине коридора девушку, произнес Алексей.
           - Я вас не знаю,- смутившись, ответила она.
           - Ну как же... - Теперь растерялся Алексей. - Я вам писал... Вы мне отвечали... Я вам послал свою фотокарточку, вы мне свою... Вот она. - Он достал из кармана гимнастерки небольшое фото. - Это вы?
           -Я, - ответила девушка, посмотрев на фотографию. Но я ее вам не посылала. И писем не писала.
           - В жизни вы еще лучше,- не спуская с нее глаз, проговорил растерявшийся юноша. - Вы мне писали такие замечательные письма... Ведь вас зовут Лена?
           -Лена, но я не писала никаких писем...
           - Я не нравлюсь вам... На фотокарточке, наверное, выглядел лучше. А теперь, хромой после ранения, я не нравлюсь вам?- нервничая, проговорил Алексей.
           -Да нет, вы нравитесь мне, - сказала Лена, покраснев от смущения. - И ранение здесь совсем ни при чем. Но я не писала вам письма и фотографию не посылала.
           Во время этого разговора Симка успела и обрадоваться, увидев Алексея, и испугаться, поняв, что обман сейчас раскроется. Ей так хотелось в этот момент быть старше своих лет. Она вся подтянулась, даже привстала на цыпочки. Только что сама из себя не выпрыгнула. Но тянись, не тянись, а тринадцать неполных лет - это не восемнадцать. И подросток - это еще не девушка. Посмотрев на нее, Елена, настоящая Елена, сказала:
           - Кажется, я понимаю, в чем дело. Фотокарточка-то моя, но послала ее вам, Алексей, не я и письма писала не я, а моя младшая сестра Серафима.
           - Сестра? - настороженно переспросил он. - А где она?
            - Да вот же она, - кивнула головой в сторону Симки Елена. Алексей, посмотрев на Симку, облегченно вздохнул и с улыбкой произнес:
           - Да она же еще маленькая.
           - Маленькая, да удаленькая, - сердито сказала Елена.
           - Это правда? Ты мне писала? - спросил Алексей, обращаясь к Симке.
           - Правда, - буркнула она, не поднимая глаз.
           Ох, как в этот момент я сочувствовала подруге. Не хотелось бы мне оказаться на ее месте!
           - И письма сама сочиняла?- недоверчиво спросил Алексей.
           - Сама,- оживилась Симка, обрадовавшись возможности рассказать ему правду о том, как это все случилось. Но этой беседе не суждено было состояться.
           - Что мы стоим у входа? Идемте, я вас чаем с дороги напою, - сказала Елена, переключая разговор на другую тему и уводя Алексея. У них в семье все были сообразительными и находчивыми, не только Симка.- А с тобой я потом поговорю,- добавила она, повернувшись к сестре, и за спиной у Алексея погрозила ей кулаком.
           - Ей такое счастье благодаря мне подвалило, а она еще грозится, - пробурчала себе под нос Симка, выходя из дома.
           - А письма, правда, были замечательные? - прикрывая входную дверь, услышала я слова Елены.
           - Правда, - ответил Алексей, и они весело засмеялись.
           На имя Елены Ковалевой до конца войны шли с фронта письма от Алексея Голубева. Только к Симке они уже не имели никакого отношения. Катьке никто так и не ответил на ее записки, вложенные в подарки. А мне пришло одно письмо с фронта. Там крупным почерком было написано: "Спасибо, дочка, за носки и кисет. Воюем на совесть. Ефрейтор Рожков Иван Степанович.
      Примечание: 1.Дворец пионеров - детское внешкольное учреждение в СССР. На его базе работали кружки, клубы, творческие коллективы. 2.Кисет - небольшой мешочек для табака, затягивающийся шнурком.
          
          
           Госпиталь
          
           Раз в неделю после уроков вместе со старшей пионервожатой мы ходили в подшефный госпиталь. В тот день, когда впервые переступила порог этого лечебного учреждения, я поняла по настоящему, что такое война. Вид искалеченных тел меня парализовал. Без руки, без ноги, с обожженными лицами. За что? Почему? Это никак не укладывалось в моем детском сознании. На глаза набежали слезы. Я понимала, что плакать нельзя, а слезинки не слушались и катились, катились по щекам. Ох, как же я ненавидела в этот момент Гитлера, фашистов, немцев! Чувство сострадания к чужим несчастьям у меня было и раньше. А вот ненависть до этого дня мне была просто не знакома.
           Сюда мы приходили "с концертами": танцы, песни, декламация. Раненые тепло принимали нас. И плясали, и пели, и стихи читали мы не на сцене, а в столовой госпиталя и в палатах с выздоравливающими бойцами. Сколько таких помещений, столько и выступлений.
           Иногда нас просили подежурить около раненых. Мы подавали им попить, кормили с ложечки лежачих больных, писали письма под диктовку, звали медсестру или санитарку, когда об этом нас просили. У каждого из нас даже появились свои подопечные, к которым мы обязательно заходили в палаты - посидеть рядом с ними, поговорить, прочесть или написать письмо. Были и любимые медсестры. Мне нравилась Ольга, красивая, веселая, и очень энергичная. Казалось, что без нее здесь, вообще, остановилась бы вся работа. И хотелось быть такой, как она. Нет, я имею в виду не профессию, об этом тогда я еще не думала.
      Однажды продекламировав стихотворение и получив щедрую долю аплодисментов, я, с горящими от волнения щеками, выскочила из столовой, где проходил концерт, в коридор.
           - Ты уже выступила? - обняв меня за плечи, спросила Ольга.
           - Да, - ответила я, глядя на нее с обожанием и гордясь тем, что она обратила на меня внимание.
           - Сможешь посидеть недолго в палате с тяжелоранеными?
           - Конечно, - сказала я и согласно кивнула головой.
           - Держи, - она протянула мне чистый накрахмаленный халат. И заспешила, быстро бросив на ходу:
           - Если что, я в перевязочной буду.
           Я вошла в палату, надела халат, совершенно утонув в нем, и присела на стул, стоящий около двери. Отсюда хорошо были видны все кровати с искалеченными людьми. Сидела я так недолго.
           - Сестренка, ты здесь?- позвал меня раненый, у которого полголовы и глаза в том числе, были замотаны бинтами.
           - Здесь, - тихо ответила я, точно не зная, меня ли он зовет.
           - Подойди ко мне. Сядь рядом. - Я пододвинула стул, на котором сидела, к его кровати. Он провел рукой по стулу, потом по моей руке, утонувшей в халате, и спросил:
           - Тебе сколько лет?
           -Десять, - ответила я.
           - А мне уже двадцать,- вздохнув, сказал он. - Ты в каком классе учишься?
           - В четвертом.
           - А когда пишешь, ошибок много делаешь?
           - Нет. Я отличница.
           - Письмо треугольником умеешь складывать?
           - Умею.
           - Возьми в тумбочке тетрадь, вырви листочек. Я буду диктовать, а ты пиши. Но только то, что я скажу. От себя ничего не добавляй.
           Я достала тетрадку, вырвала из нее страничку.
           -А можно книжку с тумбочки взять? Я подложу ее под листочек, чтобы удобнее писать было.
           -Да, конечно, бери. Книжки мне теперь, вообще, без надобности, - печально проговорил раненый боец и начал диктовать:
           - Здравствуй Лиза! Не писал долго потому, что лечился в госпитале...
           Склонившись над тетрадным листочком, я старательно выводила каждую букву, хотела, чтобы письмо выглядело красиво. Меня никто не торопил.
           -Написала,- сказала я, и посмотрела на раненого. Губы его были сжаты, а руки непрерывно двигались, сжимая и отпуская уголок одеяла. Я чувствовала, как тяжело дается ему это письмо. Наконец, он тяжело вздохнул и резко произнес:
           - Пиши дальше: "Извини меня, Лиза, но между нами ничего больше быть не может. Я полюбил другую женщину". Написала?
           - Написала,- ответила я. Он помолчал немного, потом спросил:
           - Тебя как зовут?
           - Валя.
           - Валентина, значит, - проговорил раненый боец. - Диктую дальше: "Ее зовут Валентина. И у нас скоро будет свадьба. А мне ты, Лиза, больше не пиши". Закончила?
           - Да.
           - Подпишись за меня - "Николай".
           - Но ведь это не правда? - робко спросила я, дописав последнее слово.
           - Это правда жизни,- сказал он. И помолчав немного, спросил:
           - Ты красивая?
           - Не знаю, - честно ответила я.
           - А она красивая, очень красивая... - тихо произнес Николай. - А я слепой... Понимаешь, совершенно слепой!!! - Его голос становился все громче и громче и, наконец, сорвался на крик. Руки продолжали нервно двигаться, сжимая и комкая угол одеяла. Слегка успокоившись, он снова обратился ко мне:
           - У тебя глаза какого цвета?
           Я подумала немного и ответила:
           - Коричневые.
           - Карие, значит, - проговорил он. - А у нее голубые, голубые, как озера. А волосы у тебя какого цвета? - И, не дождавшись моего ответа, мечтательно произнес: - А у нее - цвета спелых колосьев пшеницы. Ты знаешь, какой цвет у спелой пшеницы?
           - Какой? - тихо переспросила я.
           - Золотистый, - задумчиво и нежно прозвучал его ответ. - А пострижена ты как?
           - Под мальчика. Затылок голый, а спереди челочка.
           -Под мальчика, - безразличным тоном повторил он мои слова. И потом снова мечтательно: - А у нее - волнистые волосы до плеч.
           Раненый боец замолчал и лежал так, не издавая ни звука, минут пять. Потом жестко сказал:
           - Сложи листок треугольником и напиши адрес. Он в тумбочке... Там конверт с ее письмом.
           Я достала конверт, списала адрес.
           - Сделала?- нетерпеливо спросил он
           - Сделала.
           - А теперь отнеси туда, где все письма кладут для отправки.
           Я сидела, не двигаясь с места. Мне очень не хотелось отсылать это неправильное письмо.
           - Неси, дочка, неси, раз тебя просят, - проговорил с соседней койки пожилой усатый боец с забинтованными ногам. Руками при этом он делал мне совершенно противоположные, отрицательные знаки. И даже усы его, шевелясь, говорили, что отсылать это письмо не надо. И я растерялась, не зная как поступить, чтоб это было правильно. Обманывать раненого бойца нельзя, но и письмо это мне никак не хотелось отправлять. И тут появилась она, моя любимая медсестра.
           - Это что у тебя?- спросила Ольга, увидев в моих руках треугольник письма. Взглянув на адрес, она сердито произнесла:
           - Ни на минуту нельзя оставить! Опять пишешь ложное письмо своей девушке Лизе? Опять врешь, что полюбил другую? Сочиняешь, что скоро будет свадьба?
           Раненый лежал, не произнося ни слова.
           - Пожалел бы девушку! Каково ей получить такое письмо? Ты подумал? Гордость в тебе ложная играет! Боишься, что она тебя бросит. Хочешь первым от нее отказаться? И какое ты право имеешь решать за нее? - продолжала отчитывать его Ольга.
           Пожилой усатый боец одобрительно закивал головой.
           - Правду надо писать! А уж там, как получится, - вздохнув, произнесла она. Отругав, как следует, раненого, медсестра подошла к нему, положила руку на его забинтованную голову и ласково произнесла:
       - Дурак ты, боец Николай. А еще фамилию такую носишь - Орлов. И совсем ты не Орел, а просто трус! Погладив его по щеке, не скрытой за бинтами, она тихо добавила:
           - Доктор говорит, что один глаз он тебе, может быть, все же спасет...
           Раненый схватил ее руку. Прижал к своей груди.
           - Это правда?
           - Правда, правда... Зачем же мне обманывать тебя?
           Минуты три прошли в молчании. Одна рука Ольги лежала у него на груди, второй она снова погладила его по щеке. Николай улыбнулся. Улыбка у него была красивая и добрая.
           - Ну что? Рвем это письмо и пишем другое? - раздался в тишине голос медсестры. Помолчав немного, Николай Орлов согласно кивнул головой и произнес:
           - Да.
           Усатый боец, лежащий на соседней кровати, улыбнулся. Я облегченно вздохнула и протянула письмо медсестре. Она развернула его, и, не читая, медленно порвала на мелкие кусочки.
          
          ;
           Суп с уткой
          
           В коридоре на полу стояла двухфитильная керосинка, на ней кастрюля. В кастрюле кипящая вода и жирная утка - последняя из большого утиного поголовья. Керосинка, как всегда, воняла. Суп должен был вот-вот закипеть. Морща носы от раздражающего запаха, топтались рядом брат и сестра.Вовка и Лида. Девочке было 10 лет, мальчику 5. Они оставались одни дома и должны были доварить этот утиный суп.
           - Смотрите, не уроните кастрюлю, - сказала мать, уходя на работу.
           - Мы что, маленькие что ли?- обиженно произнесла Лида. И взяв большой половник, устроилась на скамеечке около керосинки. Рядом с ней прямо на полу сел Вовка. Положив голову на его ноги, прилег щенок Тузик. Недовольно фыркнув на него, кот Рыжик подошел к Лиде и стал ласково тереться об ее ноги. Но не получив должного внимания от девочки, тоже пошел к Вовке и устроился около него. Противный керосиновый запах постепенно уступал место чудесному аромату супа. Он щекотал ноздри не только Лиде с Вовкой, но и Тузику с Рыжиком, вызывая сильное желание попробовать то, что варилось в кастрюле. Да и не только попробовать. Пора бы уже и пообедать. Но обедали в этой семье вечером, когда родители приходили домой с работы. Тогда кормили и щенка с котенком. Все сидели в томительном ожидании, вдыхая соблазнительный аромат, пока Лида не решила, что суп готов. Она зачерпнула его из кастрюли половником, подождав немного, подула на него и осторожно попробовала. Потом еще раз... Да, он сварился и был очень вкусный. Посмотрев на то, что осталось в поварешке, она подумала: "Ну, не выливать же это обратно в кастрюлю?" - и отправила остаток себе в рот. Вовка проводил взглядом путь супа от кастрюли до Лидиного рта. То же самое проделали и Рыжик с Тузиком. Мальчик вздохнул, Рыжик мяукнул, а Тузик тихонечко заскулил. Лида посмотрела на пустой половник, потом на Вовку и зачерпнула из кастрюли еще супа. Теперь уже для брата, чтоб ему не было обидно.
            - Вкусно, но горячо, - торопясь проглотить содержимое поварешки и обжигаясь, проговорил Вовка.
           - Ветер под носом, возьми и подуй,- сказала Лида. Так всегда говорила в этих случаях мама. Вовка сопя и дуя на суп, с удовольствием доел выделенную ему порцию и передал пустой половник сестре. Она посмотрела на него, потом на кастрюлю и решила, что нужно еще раз попробовать суп, чтоб быть точно уверенной, что он уже сварился. Зачерпнула немного и медленно с удовольствием отправила содержимое себе в рот. Потом столько же набрала для Вовки и протянула ему поварешку с супом.
            В этот момент, вдруг, внезапно с грохотом распахнулась дверь коридора, и почтальон тетя Вера прокричала:
           - Дружинины, вам фронтовое письмо! В почтовом ящике!
           Вздрогнув от шума, щенок с лаем подскочил со своего места и выбил из рук Вовки поварешку. Горячий суп выплеснулся на кота. От неожиданности и боли он высоко подпрыгнул и приземлился на спине у мальчика, который от испуга рванулся вперед и опрокинул керосинку. Кастрюля перевернулась, суп вылился на пол, утка осталась в посудине. Все произошло так внезапно и быстро, что на какое-то время все замерли, оставаясь на своих местах. Первыми очнулись и начали действовать Тузик и Рыжик. Они твердо знали, что когда суп в кастрюле, его трогать нельзя. Но этот суп был на полу, значит, его надо скорее есть. И они с жадностью набросились на ароматные остатки еды, которые еще не успели стечь сквозь щели под пол. Вовка, поднявшись с четверенек, бросился отгонять от лужи с супом щенка и котенка и захлебываясь от плача, все повторял и повторял одну и ту же фразу:
           - Я же не нарочно! Я же не нарочно!
           - Ясно, что не нарочно.... - сказала Лида и, посмотрев на животных, вздохнув, добавила:
           - Не трожь их! Чего уж там! Пусть хоть они наедятся! Потом, повернувшись к Вовке, сердито, как это делала мама, проговорила:
           - Да не реви ты! Без тебя тошно!
           - А что мы теперь будем делать, Лидусь?- продолжая всхлипывать, проговорил Вовка.
           Лида посмотрела еще раз на пустую кастрюлю и остатки разлитого на полу супа.
           - Любую проблему можно решить, разбив ее на части, - произнесла она любимое папино выражение. Затем подняла кастрюлю. Налила в нее воды и снова поставила на керосинку. А потом и новый суп заварила. А Вовка тщательно вытер мокрой тряпкой на полу все следы нелепого, но очень обидного происшествия.
           Пришли родители. Стали обедать.
           - А что это Тузик с Рыжиком лежат по своим углам, под ногами у нас не вертятся,есть не просят? Не заболели ли?- спросил отец.
           - Нет, пап, они здоровы. Набегались, наверное, за целый день. Отдыхают, - поспешила ответить Лида.
           - А суп-то получился хороший! - сказал отец.
           - А тот, первый, ещё лучше был, - выпалил Вовка.
           - Какой первый? - удивилась мама.
           - Ну, тот, что ...
           - Ах, не слушай его мама, - перебила брата Лида. - Болтает, Бог знает что... Нате, вот лучше письмо фронтовое почитайте... Почтальон сегодня принесла.
           И протянула родителям свернутое треугольником письмо. И тут уж все разговоры на другие темы прекратились. Самым главным было то, что старший сын Николай прислал письмо, что он жив.
           Вечером, лежа в кровати, Лида думала:"Вот и закончился день. Чего больше сегодня случилось: хорошего или плохого? Конечно хорошего. Получили письмо от брата Николая. Он жив и даже не ранен. А хорошо ли то, что я не рассказала правду про утку?" - задумалась она. - " А кому от этой правды стало бы легче?"- сама себе ответила Лида словами, которые часто слышала от мамы. А у Вовки были перед сном свои мысли:" Хорошая у меня сестра",- думал он, засыпая. -" Ничего не рассказала родителям. Я тоже буду за нее всегда заступаться".
          Примечание: 1.Керосинка - керосиновый нагревательный прибор с фитилями. Бывают двухфитильные и трехфитильные керосинки.

    3

    Васильева Т.Н. Красная дорожка   16k   Оценка:9.00*3   "Рассказ" Проза

      Девки били остервенело и злобно. Алька попыталась закрыть лицо, не успела, и от полученного удара сугроб окрасился алыми брызгами. "Забьют ведь, твари", - похолодев, девушка съежилась, свернулась в комочек, зачем-то считая наносимые по ребрам пинки.
       - Сдурели, идиотки? - ворвался в оглохшие от собственного стона Алькины уши суровый мужской голос. И стало тихо, и тут же начали таять снежинки на лице - от хлынувших слез, и Алька расслабилась и забилась в истерике.
       - Ну, ну. Всё. Давайте попробуем встать? - мужчина осторожно поставил её на ноги. Глянул в зареванное, вымазанное кровью, лицо, предложил отвезти в больницу.
       - Нет, нет. Спасибо. Я пойду домой, - Алька попыталась сделать шаг и рухнула на руки незнакомца. Очнулась в травмпункте. Всё происходящее доходило как сквозь вату: вот ей обрабатывают ссадины, осматривают ноги, спину, тащат на рентген, она слабо сопротивляется. А этот чудак таскается с её курточкой и свитером. Да и её саму практически носит на руках от кабинета к кабинету. Глаза всё щипало, хотя истерику вроде и сняли, напоив девушку валерьянкой да сделав обезболивающие уколы. Потом долго ехали на машине, и жутко хотелось спать, спать, спать...
      
       За что били? Алька шмыгнула, запихивая истерику глубоко в средостение, судорожно выдохнула:
       -А за то, что у меня мать - шлюха. И с их папиками трахается. У всех дома скандалы, а я - крайняя.
       И как-то вдруг раскрылась, доверилась этому совершенно чужому странному мужику. Говорила и говорила, заново проживая всё - и горькое, и радостное. Потом стояли в пробке. Во рту пересохло, и Алька замолчала.
       И тогда радио взорвалось новостями. Политика, пенсии, дураки- дороги. "Оскар".
       "По красной по дорожке пройдут актеров ножки", - Алька криво усмехнулась, закрыла глаза, утонула в воспоминаниях.
       Орущий на всю громкость телевизор в заставленной старой мебелью хрущевке. На экране яркими пятнами - куча народу за живым оцеплением из полицейских и секьюрити. Подъезжают шикарные машины, откуда выпархивают в изящных нарядах мировые звезды и их галантные спутники или элегантные спутницы. Крики приветствия, женский визг, радостный свист, скороговорки репортеров. И красная дорожка как признание значимости. Альке - восемь лет, а её маме, Милке - двадцать пять. Горящими глазами, открыв рот, та пожирает взглядом всё это великолепие, а потом, смачно выругавшись, вдруг кидается к шкафу:
       - Алька, мы, что ли, хуже? Да мы сейчас свою церемонию устроим. Смотри сюда...
       Скинув халат с полуоторванным карманом, Милка вытаскивает из шкафа сначала невесомое шифоновое платье, потом другое, из какой-то переливающейся ткани, напяливает, прыгая на одной ноге. Достает туфли, в прошлое воскресенье купленные у кооператоров - красивые, правда, бабушка ворчала, что на пару раз только хватит. Надевает и на Альку нарядное платьице. И вот они уже гордо идут по старому паласу вслед за Мерил Стрип, Джулией Робертс и Кэтрин Зэта-Джонс. Мама Милка напевает:
       - Я иду такая вся, на сердце рана, я иду такая вся в "Дольче-Габбана", - вертит попой и крутит Альку, та визжит от восторга: мама такая... Такая красивая!!! И это им с экрана машут радостные поклонники.
       - По красной по дорожке топ-топ шагают ножки, - кричит Алька, вторя маме, а потом - бегом обратно к двери, чтобы снова туда, в толпу, вслед за знаменитостями, ещё раз и ещё. Но вдруг Милка резко останавливается, откидывает от себя дочь, та падает на пол, скользя коленками, пролетает до дивана, а мать скрючивается посреди комнаты на старом паласе и ревет. Новые туфли летят с ног в разные стороны, Милка матерится и орет:
       - Да пропади она пропадом, эта сучья жизнь, как ты мне надоела, гадина!!!- и воет, уткнувшись в колени. Платье задирается, обнажив крепкие Милкины бедра и белые трусики с распускающимся швом на правом боку. Милка срывает платье с испуганной дочери, снимает свое, надевает потрепанные джинсы, футболку с надписью: "Crasy loveless" и тычет в Альку указательным пальцем:
       - Сидеть тихо и никуда не рыпаться, поняла? Жди бабку.
       И исчезает.
       Алька тихо скулит, забившись в угол дивана. А на телеэкране все идут и идут красивые холеные люди по бесконечной красной дорожке.
      
       Бабушка Альку любит. Вообще, если бы не бабушка, Алька неизвестно, с кем сейчас была. А вот дедушки у Альки нет. Ни одного. Тот, что был бабушкиным мужем, про него мама Милка так говорила:
       - Козел. Меня заделал и смылся, сучара.
       Бабушка сердилась, но молчала. Когда Милку понесло из школы в подъезды, а потом по чужим квартирам, бабушка Маша сначала все бегала, искала непутевую дочь, домой силой тащила под забористый пьяный мат. А потом отступила. Сил не было. А тут ещё закрылось НИИ, где Мария работала, и, помыв несколько месяцев вонючие подъезды, она ринулась на курсы закройщиков, благо, что шить и до этого умела, а потом начала заказы брать на дом - жить-то надо было на что-то. Милка же школу бросила, пыталась работать, но кому нужна неопытная соплячка в штате? Потыкалась, помыкалась и вообще куда-то смылась. Бабка аж поседела. Милка вернулась через несколько месяцев, похудевшая, ещё более резкая и вся какая-то злая. И, то шлялась где-нибудь денно и нощно, то сидела, уткнувшись в экран и смотрела дурацкие американские фильмы да сияющие огнями церемонии.
       И потерялась бы Алька на просторах огромной страны, если бы не соседка, Любовь Матвеевна, ушлая и вездесущая. Подошла во дворе к Марии и рявкнула, как по лицу ударила:
       - Ты чего ж, Марья, родную кровинушку-то не признала? Не по-людски это, ох, не по-людски...
       - О чем ты, Матвеевна? Ежели про Милку - так у неё своя жизнь, нет у меня на неё управы, сил нету, понимаешь?
       - Милку? Да прости-господи... Твоя Милка, кому она нужна, пропащая? А вот внучку свою ты почему не приветила?
       Мария тогда за сердце схватилась:
       - Внучку? Какую внучку?
       - Ты что, будто ничего не знаешь? Да вон полгорода талдычат, что твоя Милка дочку в роддоме бросила...
       - Да быть того не может, Матвеевна, - застыла Мария. Сумка выпала из рук, купленные яблоки покатились по ковру из красно-желтых листьев. Осень. Тепло - бабье лето. Голова закружилась. А ведь перед тем, как исчезнуть, Мила замкнулась. Ой, и полнеть тогда начала, Мария ещё радовалась, что аппетит у дочери появился, а то, как шаклея, худущая была. Эвон оно, что, оказывается. А она, мать-то, и не заметила. Тьфу-ты... да ведь и белья-то дочериного с женскими днями давненько не видела...
       Мария простонала, кряхтя, собрала яблоки. И поплелась домой. Да как же это? Ребеночка своего бросить? Да как же...
       В дом фурией ворвалась и сразу - к Милке. Долго, до хрипоты орали друг на друга. Обвиняя в вечной нехватке денег, в непонимании, в нелюбви... Потом ревели, обнявшись. В общем, пришли назавтра в тот роддом. Чуть не в ногах у главврача валялась, но внучку забрала. Дочь, правда, так и не приняла Альку, Мария сама внесла девочку в дом.
       - Вот, Алечка, ты и дома, родненькая.
       Милка скривилась:
       - Ма... в общем, зря мы её взяли. Не нужна она мне.
       Мария выпрямилась, зыркнула на дочь:
       - Мне нужна. Понимаешь? Мне!
       - Ну и хрен с вами, - Милка добавила ещё пару ласковых и ушла. Вот так и жили - бабка с внучкой, а Милка сама по себе. Только иногда вдруг все же ходила то на молочную кухню, то в магазины, а то и погулять, когда Алька подросла. А та, махонькая, радовалась, что с мамой идет, бежала рядом вприпрыжку, счастливая-счастливая. Вот только мамой называть себя Милка ей запретила, а то всех женихов отобьет...
       Милка страдала: хотелось одеться, порхать на красивых шпильках, встречаться с богатыми мужчинами. Работать, правда, не хотелось, а богачи всё не попадались. В общем, деньги добывать стала, как могла. Для себя. Альку тащила бабка. И поделом - сама виновата, не хрен было из роддома забирать. Так матери и заявила:
       - Не было бы этой заразы, нам бы твоего шитья хватало, а из-за неё сейчас твоя дочь -проститутка. Гордись, - и разворачивалась, исчезая на всю ночь, а то и на несколько дней.
       А потом и дети во дворе стали Альку дразнить: "шлюхина дочка", "сукино отродье" . И играть Альке стало не с кем. Только дома, с куклой, которую бабушка купила вместо новых зимних сапог. Так и проходила тогда Мария в старых, мучаясь с расхлябанными замками-молниями..
       Милка иногда притаскивала Альке сладости - мужики водили в рестораны, угощали. Девочка радовалась, смаковала угощение маленькими кусочками. Бабушке и маме предлагала. Мария брала чуть-чуть, а Милка исчезала, буркнув:
       - Жри сама!
       И редко - редко были праздники: пару раз в зоопарк мать водила да вот красную дорожку устроила....
      
       Алька удивлялась: чего это она чужому мужику исповедуется, а Юрий Владимирович -дядя Юра, гладил её по пушистым непослушным локонам и поил вкусным чаем.
       - Ничего, Аль. Все будет хорошо. Пусть только попробует тебя кто-нибудь обидеть. Я с ними разберусь.
       Вот так незаметно они и подружились. Потом сходили в кино и даже в кафе пару раз. Алька к нему как к родному отцу прилепилась. Домой в гости не звала: боялась, что Милка гадость какую-нибудь скажет. А от Юриной поддержки расцвела, распрямилась, стала независимой от дразнилок, от шипения ненавистного, и девки как-то отступились... Правда, сплетни поползли, что Алька со взрослым мужиком спит. Но не было у них ничего такого! Ни разу не было. А как сплетни полезли, Алька и задумалась, поняла: а ведь она не против, чтобы с Юрой, как с мужчиной - по-настоящему, по-взрослому...
       Бабушка не могла не заметить, что внучка заневестилась, дышать даже стала иначе -свободнее, что ли, и на материны окрики да выходки не так остро реагирует, и сидит порою вся где-то в мечтах. Поговорить решила:
       - Алечка, ты не влюбилась ли?
       Та зарделась, заулыбалась и рассказала Марии про Юрия. Бабка руками всплеснула: да как же так-то! Ведь, много старше мужчина-то, ох быть беде... Всю ночь просидели, всё пыталась Альку вразумить, но отступилась. Поняла - бесполезно...
       Подкараулила Юрия, всё, что наболело, высказала, тот поклялся, что Алька ему как дочь, что никаких у них интимных связей нет, и не будет. Мария немного успокоилась. Не совсем, конечно. Как Алька из дому выбегала, так сердце и ныть начинало.
       А Юрий после этого разговора словно глаза раскрыл. Увидел, что Алька-то не маленькая побитая девчонка, а созревшая взрослая девушка. Как говорят, кровь с молоком. В общем, тогда всё и случилось. У него дома. Потом ещё. И ещё. У Альки даже глаза сиять стали. От того, что любят её, ласкают, и она любит, и так им вдвоем хорошо.
       Мария, не дура - поняла, что к чему. Милке сказать побоялась - прибьет, поди, Альку-то. Так и жили заговорщицами.
      
       Снова пришла осень, раскидала листья цветными дорожками. Алька ходила счастливая. Милка всё где-то пропадала. А Мария корпела над шитьем, набирая заказы, чтобы прокормить свое семейство. Да Альке на выпускной платье надумала сшить, чтоб не хуже других была её красавица-внучка.
      
       В тот день Алька летела к любимому на крыльях. С пачкой вкусного чая в кармане. Такая новость, такая сногсшибательная новость! И не просто на устах. Эта новость в ней, в Альке. Летела обрадовать, она уже любила это крошечное существо, что вдруг поселилось внутри. Лифт не работал, ничего - третий этаж, хорошая гимнастика. Оставалась одна длинная лестница...
       То, что раскрылась дверь Юриной квартиры, Алька поняла сразу - по характерному скрипу, Юра всё собирался смазать, да забывал. Алька притормозила, замерла, услышав знакомые шаги. Всего один лестничный пролет, всего один. Как целая вечность. Девушка прислонилась к стене, её вдруг затошнило. Лестница качалась перед глазами, а по ней спускалась Милка, медленно и осторожно, но уверенно и вызывающе переставляла ноги на каждую ступень, будто шла по красной дорожке. Увидела дочь, спросила удивленно:
       - Алька? Ты чё здесь делаешь?
       - Я... к подруге иду, на четвертый этаж, - сглотнула Алька, облизала высохшие губы.
       - А-а, ну давай, - и Милка поплыла дальше, обдав, задушив Альку запахом Юриного одеколона.
       Стиснув зубы, через две-три ступени, быстро подняться, проскочить мимо ненавистной, ставшей в одно мгновение чужой, двери, туда, на четвертый этаж. Растоптать чай, вжаться в подоконник и беззвучно разрыдаться - всё, что смогла сделать Алька. А как теперь спуститься? Мимо этой двери. Никогда. В окно? Жаль, забито. Сейчас бы рвануть створки, и всё. И никаких обид, никаких проблем. Никаких. А как же, с этим? С тем, кто уже есть? Куда его теперь девать? И Алька поплелась вниз, затаив дыхание, чтобы не услышал её бывший возлюбленный, на цыпочках - мимо. И бегом домой. Стоп... Но там же Милка. И подруги нет, у которой на плече можно выреветься... Одна она, Алька.
       Где-то внутри набатом: бабушка!
       Алька бежала к дому, краем глаза успев заметить мать, с кем-то оживленно беседующую у соседнего подъезда.
       - Бабуля, миленькая, родненькая, - девушка влетела в квартиру, бросилась на пол, обняла бабушкины колени, разревелась. Та прижала к себе голову с непослушными кудряшками, стала укачивать Альку как маленькую:
       - Алечка, детонька, поплачь, а потом пойдем чай пить...
       - Не-ет, не хочу чай, только не чай!!!
       - Хорошо, хорошо, давай сядем на диванчик, поплачешь - легче станет.
       Рассказала Алька бабуле и про Юрину измену, и про то, что ребеночек будет. Только про мать ни словом не обмолвилась. Мария долго молчала. Потом вздохнула:
       - Значит, будет у меня правнучек.
       - Почему правнучек? - всхлипнув, улыбнулась Алька.
       - Да надоели одни бабы в доме! - и они обе рассмеялись.
       Милка, когда узнала про Алькину беременность, фыркнула и только поинтересовалась, кто это ей заделал. И все. А Юра... словно растворился. Да и не бегала туда Алька, не искала встреч. Тяжело, противно стало.
       Как-то ночью проснулась от громких криков: ругались мать с бабушкой. Из-за неё. Милка настаивала на аборте, типа, зачем ещё один нахлебник, а бабка - ни в какую. Мол, ты и эту не поднимала, а значит, не тебе и судить, рожать ей или не рожать.
       Алька тогда встала, пришлепала на кухню и заявила, глядя матери в глаза:
       - Я. Буду. Рожать. Поняла? А ты катись по своей красной дорожке. - Повернулась и ушла. Досыпать.
      
       Из роддома Альку забирала бабушка. Милка сидела дома, уставив взор в телек - ну, конечно, любимая передача о звездах. Холёные ножки на красной дорожке. Глаза Альки зацепились за нарядные платья на вечно сияющих экранных звездах, в уши ворвались женский визг, крики да восторженный свист, торопливый говор репортеров...
       Кэтрин Зэта-Джонс, Джулия Робертс, Анджелина Джоли, Кира Найтли, Том Круз, Джонни Депп...
       Милка даже голову не повернула, не подошла к внуку. Нехотя выключила телевизор, встала, глянула исподлобья, процедила:
       - Ну, ну, - и исчезла.
       Ночные бдения, кормления, прогулки, болячки, тетёшки закружили Альку бесконечной каруселью под журчащий стук швейной машинки. Потом Лёшка пошел. Осторожно, от дивана до мамы Альки, сидящей на корточках спиною к телевизору.
       - Топ, топ, ножки, смело по дорожке... Алька подхватила сына, расцеловала, подбросила высоко. Лешка визжал от удовольствия, Мария улыбалась. А где-то в чужой квартире Лешкина бабушка Милка, покуривая сигарету, не отрываясь, следила за очередной звездной церемонией...

    4

    Гирфанова М.А. Страничка из альбома   30k   Оценка:9.45*4   "Рассказ" Проза

      Страничка из альбома
      
      
       Новенькая появилась в школе в середине сентября. В наш шестой "А" втиснулась могучей фигурой завуч Ольга Андревна, "тётя Туча", - так прозвали её острословы с "камчатки" за извечно хмурый взгляд из-под широких бровей, непомерную рыхлость телес и неизменный тёмно-серый костюм. За мощным плечом завуча, словно солнышко, выглядывающее из-за хмурой облачности, сияла чья-то ярко-рыжая макушка.
       - Садитесь, - небрежно махнула рукой "туча" на наше приветствие, и вытолкнула вперёд высокую девочку в синем форменном платье с чёрным фартуком. - Вот, принимайте новенькую... как бишь тебя зовут?
       - Генриетта...
       - Ну, вот, прошу любить и жаловать э-э-э... Генриетту... - Ольга Андреевна, кивнув головой нашей классной, вышла.
       Мальчишки бесцеремонно с ироничными ухмылками и репликами разглядывали рыженькую, в конопушках на розовых щеках, новенькую, а девчонки шушукались и хихикали, поглядывая на неё. Однако девочка, судя по всему, вовсе не чувствовала себя "не в своей тарелке". Она оглядела класс дерзким взглядом, на пару секунд задержав его на "галёрках" и, не дожидаясь приглашения, прошла к моей парте, намереваясь сесть на свободное место.
       - А тут занято! - сказала я ей.
       - Но пока нет ни хозяина, ни его вещей, я посижу здесь, - ответила мне девчонка решительным голосом, и я не нашлась, чем ей возразить.
       - Итак, продолжаем урок... - постучала по столу учительница...
      
       ***
      
       Новенькая как-то сразу, с первого дня вписалась в наш классный коллектив, словно всю свою тринадцатилетнюю жизнь провела рядом с нами. Мальчишки, пытавшиеся заигрывать с ней, дёргая за короткие рыжие косички, тут же получали мощный удар учебником по башке, да и вообще, будучи ершистой, она в драку с ними ввязывалась по любому поводу. "Меня... зовут... Генриетта!" - всякий раз, выделяя каждое слово, раздражённо поправляла она любого, кто окликал её коротко - "Геня!" Но однажды, на уроке математики, когда она, единственная из всех, решила трудное уравнение, и математичка восторженно воскликнула: "Да ты ж у нас просто гений в юбке!", это "гений" намертво прилепилось к ней, и с этим она уже ничего не могла поделать.
       С Генькой мы подружились сразу. Бывшую мою соседку по парте ей удалось уговорить пересесть, пообещав давать списывать "матику". Оказалось, что родители новенькой - врачи. Их прислали сюда вместо прежнего, ушедшего в мир иной, старенького доктора.
       Генриетта отличалась от нас, своих одноклассников удивительной любознательностью и начитанностью, вот только была она несколько высокомерной по отношению к нам.
       - Ну, хоть бы один нормальный пацан был в школе... - пренебрежительно скривив губки, говорила она мне вполголоса, - одни сопливые недоростки... не на ком взгляд задержать. - Впрочем, я с ней была согласна полностью.
       - Хм, шестой "А"... - насмешливо хмыкая, говорила Генриетта, - можно подумать, что есть ещё шестой "Б"! Не школа, а сарай какой-то... - В самом деле, наша семилетка располагалась в старом деревянном одноэтажном здании, действительно похожем на сарай, который обустроили под школу. Так что Генька оказалась недалека от истины. В районном центре имелась другая школа - кирпичная, двухэтажная, но она предназначалась для латышских ребятишек, которых было значительно больше, чем русских. Это были первые послевоенные годы, и сюда, в Латвию, по велению партии присылали специалистов для обустраивания молодой советской республики. Руководить строительством машино-тракторной станции прислали и моего отца с семьёй. Время было хоть и мирное, но всё же очень неспокойное и тревожное, так как прячущиеся в лесах бандиты всячески мешали стройке. В семье зажиточных крестьян Култансов, у которых мы снимали жильё, было четверо ребятишек - шестнадцатилетний Томас, Вольдемар, на год моложе брата, и двое девчонок-двойняшек - тринадцатилетние Моника и Сузанна.
      
       Вечерами мы, подростки-погодки, частенько просиживали на огромной кухне Култансов за длинным столом с картами, или увлечённые прочими играми. Тётя Маруся ставила нам по кружке парного молока и по толстому ломтю домашнего хлеба. Однажды я привела в нашу небольшую компанию и Геньку.
       - А они ничего ребята... - удивлялась она на следующий день, когда мы с ней торопились в школу, - хоть и латыши, а по-русски почти свободно говорят.
       - Так у них же мама русская...
       - Кстати, похоже, что их старший... как его?.. Томас? к тебе неравнодушен...
       - С чего ты взяла?.. - я почувствовала, как щёки у меня вспыхнули.
       - Да это ж видно по взглядам, какие он на тебя бросает... Думаешь, я не заметила? Да ты и сама на него поглядываешь украдкой... так нежно, так застенчиво... Ах! - и Генька закатила глаза, откровенно насмехаясь над моим смущением.
       - Ничего такого и в помине не было! - попыталась я возразить, - и нечего выдумывать!
       - Да пожалуйста, не больно мне и надо... Скрытная какая, а ещё подруга называется! Чего ж тогда краснеешь?
       - От холода, от чего ж ещё... - буркнула я в ответ.
       Была уже середина декабря, морозы крепчали, но небо почему-то не спешило укрывать продрогшую землю снежным одеялом. До школы было километров пять, если идти большаком. Так мы и ходили обычно в осенне-весеннее время. А зимой путь значительно сокращался, если скользить на лыжах прямиком через озеро и лес.
       - Слушай, а может быть, вода в озере уже замёрзла? - высказала я предположение. - Морозы-то стояли аж целую неделю! Айда проверим!
       Мы свернули с дороги и, пройдя сквозь небольшой лесок, остановились в изумлении... Перед нами открылся невероятной красоты пейзаж... Синевато-зелёная гладкая поверхность озера, и в самом деле уже скованная льдом, казалось огромным зеркалом, окаймлённым в причудливую рамку из тонких и хрупких ветвистых ив... Одетые в ледяную корку дождями и морозом, их ветки казались прозрачными, будто сделанными из тонкого хрусталя... Прутик отломился под моей рукой со звоном разбитой ёлочной игрушки...
       - Это сказка какая-то... - прошептала восторженно Генька. Мы заворожено любовались волшебной красотой озера, не решаясь ступить на лёд. Но раздумывали недолго - минуту спустя мы уже бежали, падая иногда, по идеально прозрачному льду всё дальше и дальше от берега.
       - Лилька, бегом сюда! - громким шёпотом звала Геня, - смотри, рыба! Какая крупная!
       - Ой, гляди, гляди! - вторила я ей, - да подойди же скорее... такая красивая, с оранжевыми плавниками... ну, во-от, всё... - в водорослях спряталась!
       Мы легли на лёд и в изумлении стали рассматривать сквозь него, как сквозь чистое стекло, загадочный подводный мир. В тёмной глубине угадывалось дно, и через прозрачный слой льда видны были сине-зелёные, застывшие, словно во сне, длинные стебли лилий и кувшинок с огромными круглыми листьями и изогнутые в чудные узоры узколистые водоросли... И среди них, время от времени медленно, сонно плавали рыбы, открывая рты и лениво двигая хвостами и плавниками.
       - Невероятно... - восторгалась Генька, - просто сказочное царство какое-то! Я никогда такого не видела! А ты?
       - Мы летом здесь катались на лодке. Если б ты знала, какие красивые здесь цвели лилии! - Я вспомнила вдруг, как Томас тогда сорвал несколько белых душистых цветков на длинных толстых стеблях, по одной дал сестрёнкам - Сузанне и Монике, а оставшиеся три протянул мне: "лилии для Лилии"... - чуть смущённо сказал он тогда.
       - Вот наступит лето, и ты тоже с нами будешь кататься... - сказала я мечтательно.
       - Когда ещё оно наступит... - вздохнув, ответила Генька.
       Забыв про школу и про всё на свете, отбросив подальше портфели с книжками и тетрадками, со смехом и радостными возгласами носились мы по озеру, скользя по льду на подошвах ботинок и совершенно не думая об опасности.
       А на следующий день и землю, и озеро накрыло ярким белым пухом первого снега.
      
       ***
      
       - Воронцова Генриетта! Почему ты до сих пор не записалась в библиотеку? - спросила училка по литературе.
       - А зачем? - удивилась Генька. - У меня дома своих книг полно.
       - Всё равно надо записаться - такие правила.
       В библиотеке было пусто. Если не считать библиотекаршу "Мегеру", прозванную так не столько из-за созвучия её имени-отчества - Мира Германовна, сколько из-за вреднючего характера. Мегера корчила из себя учительницу - получая обратно книги, заставляла пересказывать их краткое содержание, иногда даже требуя отчёт в письменном виде! Книжки она выдавала строго по списку литературы для внеклассного чтения.
       Заполнив карточку Генриетты, Мира Германовна спросила, что та желает почитать.
       - У вас есть "Красное и чёрное" Стендаля? - спросила Генька, подумав пару секунд.
       Мегера внимательно посмотрела поверх очков на Геньку.
       - Есть "Белый клык" Джека Лондона... Ещё - "Белый пудель" Куприна. Ни красного, ни чёрного у меня нет.
       - Тогда может быть есть "Яма" Куприна?
       Мегера пробежала глазами список литературы для шестого класса, но такого произведения не нашла.
       - Странно... - сказала Генька, - а в той школе, где я училась, эти книги были. Бедная у вас библиотека! Запишите мне вот это! - Она, покопавшись в стопках книг, подала изумлённой Мегере "Русские народные сказки".
      
       - Если хочешь, мы можем сходить в поселковую библиотеку, - предложила я Генриетте, - может, там спросишь те книжки...
       - Да есть они у меня дома, - огорошила она меня, - читала я их сто раз!
       - А зачем же ты тогда их спрашивала?
       - Да так просто... позабавиться захотелось! - смеясь, ответила Генька. - Но похоже, ваша Мегера про них и слыхом не слыхивала!
       - А дашь почитать?
       - Не-а... Ты ещё маленькая!
       - А то ты большая! Всего на полгода старше...
       - Зато я прочитала много книг и знаю гораздо больше тебя о жизни! Потому что я дочь врачей и сама буду врачом. Пошли ко мне домой - сама увидишь, какая у нас библиотека!
       В доме Генриетты и в самом деле все полки и шкафы ломились от книг. Кроме литературы по медицине - собрания томов Большой Медицинской Энциклопедии (Генька сказала, что там есть столько ужасно интересного!), было действительно много и художественной литературы. Я взяла почитать Паустовского.
      
      
       ***
      
       Зимние каникулы... Счастливое время! Санки, лыжи, коньки! От дома к бане и узкой речушке длинная, пологая гора. Выкатываем дровни, усаживаемся все хором в них. Мальчишки, оттолкнув тяжёлые сани, резво в них вспрыгивают, и мы летим вниз с нарастающей скоростью! Аж дух захватывает от восторга! Но радость полёта длится не так долго, как хотелось бы... А тащить сани обратно в гору не так уж и легко! Пару раз съехали и решили идти кататься на лыжах с более крутых горок.
       Генька пришла на гору без лыж: "Сломалась одна"... - пояснила она мне, потупив очи. "Врёт ведь, но зачем"?.. - подумала я.
       - А мы с тобой по очереди будем кататься, идёт?
       - Ладно... - ответила я не слишком радостно. - Но ожидать своей очереди у Геньки не было никакого терпения, и ей вздумалось пристроиться на лыжах за спиной у Томаса.
       - Если свалишься - я не виноват! - предупредил он её. Генька встала на его лыжи и обхватила Томаса руками.
       - Ну, пошли! - скомандовал он: левой - правой, левой - правой... - Они покатились, но где-то в середине горы неожиданно оба упали. Лыжи, одна за другой, неслись вниз, а эти двое, валяясь в снегу, хохотали, как безумные. Шапочка слетела с головы Геньки, и её рыжие волосы разметались по белому снегу... "Ну, чисто - лисица... - подумалось мне, - сама же, наверное, нарочно упала и его с собой увлекла..." И вдруг ёкнуло и заныло в груди, когда Томас склонился над ней и, сняв варежку, бережно смахнул ладонью снег с её лица. Я даже зажмурилась... Мне показалось, что вот сейчас... сейчас он коснётся губами её губ. Не было сил смотреть на эту сцену и я, оставив лыжи (пусть Генька катается), ушла домой. "Нет... он не мог этого сделать... Ведь тогда бы все увидели и подняли их на смех, - успокаивала я себя, - но он хотел её поцеловать, хотел! Это же было видно по всему". Впервые ревность терзала и мучила меня... Впервые слёзы любви и отчаяния катились по щекам. " Ненавижу её... ненавижу их обоих... - шептала я, как заклинание, - знать их больше не хочу!"
       Но на следующий день мы снова были подружками "не разлей вода". Я вглядывалась в Генькины зелёные глаза, пытаясь найти ответ на мучивший меня вопрос, но в них, как всегда, озорных, с насмешинкой, ничего особенного не находила. И сама она оставалась прежней Генькой - весёлой, дурачливой. Мы так же сидели вечерами на кухне вшестером, играя во всякие бумажные игры, и я, исподтишка наблюдая за Генькой и Томасом, ничего "такого" не замечала.
       ***
      
       В те времена почти все девчонки имели свой альбом. Обычно это была общая толстая тетрадь в коленкоровой обложке. Обмениваясь ими друг с дружкой, мы, как могли, оформляли листы, рисуя пронзённые стрелами сердца и прочую ерунду, или обклеивая их вырезанными из открыток цветами; писали пожелания, чаще в незатейливых стишках, типа: "Пусть жизнь твоя течёт рекою среди волшебных берегов, и пусть всегда живёт с тобою - надежда, вера и любовь." Или ещё: "(имя) роза, (имя) цвет, (имя) - розовый букет. На букете можно спать, крепко (имя) целовать!" Некоторые девочки к этому делу подходили формально - кое-как, лишь бы отвязаться, другие же вкладывали душу, стараясь придумать что-нибудь поинтереснее. Мне нравилось оформлять альбомные странички, и получалось это у меня неплохо, поэтому одноклассницы и просто подружки чаще, чем другим подсовывали мне свои альбомы с просьбой "подписать".
       Однажды подошёл ко мне Томас и попросил что-нибудь оставить в его альбоме на память. Я удивилась - не думала, что и мальчишек могут интересовать такие девчоночьи забавы. Тетрадка блестела чёрной коленкоровой обложкой, новёхонькая. Подумалось, что мне первой доверено такое почётное дело - оформить начальную страницу альбома! Я была счастлива и смущена, да и Томас выглядел каким-то робким... Окончательно успокоившись, решила, что напрасно ревновала его к Геньке, что я просто глупая дурёха, что между ними вовсе ничего нет и быть не может. Дома, с трепетом достав его альбом, открыла... Как же я заблуждалась! Почти половина тетради была уже заполнена: разукрашенные цветными карандашами и вырезанными из открыток картинками и цветами листы были старательным почерком исписаны стихами и прозой на латышском языке. Я листала страницы с возрастающим разочарованием и вдруг... наткнулась на русский текст. Он был без подписи, но этот корявый почерк не узнать было невозможно. Генька! Единственное, за что Генриетту ругали учителя - это за её размашистое, небрежное письмо. Но у той всегда был один ответ - ничего, мол, не попишешь, наследственные гены родителей-врачей. Но здесь чувствовалось - Генька старалась. Тщательно выводила, наверное, каждую буковку. Я прочитала стихотворение, думаю, списанное из какого-нибудь сборника поэзии... Прекрасные стихи... что-то там о зарождающейся любви. И опять, успокоившееся было сердце, заныло от приступа ревности. Я отбросила этот альбом подальше, решив отдать его завтра же без всяких своих подписей, но, подумав, решила, что такая выходка будет выглядеть довольно странно и наводить на некоторые мысли.
       ...Несколько дней альбом сиротливо валялся в ящике моего стола. Время от времени я доставала его, машинально листала... Но, дойдя до странички подружки-соперницы, появлялось вдруг желание выдрать этот лист и изорвать в клочья! "Подруга называется! Надо мной потешалась, а сама"... Я уже не сомневалась в том, что Генька влюблена в Томаса, больше всего меня волновал вопрос - что же он?.. Неужели тоже... в неё влюблён?.. Эта мысль была невыносима для меня. Я открыла альбом на чистой странице и долго смотрела на неё, впервые не испытывая никакого желания творить. Никогда ещё перед белым листком чужого альбома не чувствовала я такой растерянности... На сердце была тяжесть, а в голове пустота... В очередной раз отложив альбом в сторону, желая отвлечься от грустных мыслей, взялась за книжку. Читая одну из повестей Тургенева, меня вдруг неожиданно осенила мысль... Никаких, конечно, цветочков и пронзённых стрелами сердечек на моей страничке не будет! Лишь фон, переходящий из голубого в синий, можно немного и фиолетового цвета добавить... Точно! Получится небо в тучах... Но главным здесь будет текст, написанный красными чернилами. И пусть он поломает голову над ним, пусть помучается, пытаясь его понять... И ничего, конечно, не поймёт, потому что текст этот будет написан по-латыни! Не на латышском, а на латинском языке, совсем Томасу не знакомом.
      
       Я так увлеклась этими размышлениями, что и любовь моя, и ревность отошли далеко на задний план. Мне стало весело. Перелистывая книгу, я искала запомнившиеся мне строки древнего римского философа по-латыни, а заодно выискивая подходящие фразы, которых так много у И.С.Тургенева и на других языках. Собрав "винегрет" из фраз на латинском, французском и итальянском языках, я каллиграфическим почерком латиницей вывела небольшой текст, используя красные и чёрные чернила. Вот что получилось, если перевести на русский:
      
       От любви до ненависти один лишь шаг...
       Почему это бывает, может быть, Вы спросите?
       Не знаю, но это совершенно так, дружище!
       Я думаю, Вы меня хорошо понимаете, существо без сердца!
       Вот и всё! Прощайте...
       Лилия.
      
       Внизу листочка поместила картинку - срисовала из книжки простенький пейзаж со сломанным тонким деревцем. А сверху, для гармонии - тройку летящих птиц... Работой своей осталась довольна.
       - Переведи, что ты мне написала! - всё требовал потом Томас. Но я только загадочно улыбалась...
      
       ***
      
       - Генриетта! Воронцова! Ты где сейчас?! - классная постучала по столу указкой, - встань и повтори, что я сказала!
       - Вы сказали, что... Но я же тихо сижу, Раиса Петровна... не балуюсь и не разговариваю.
       - Но ты и не слышишь ничего! В каких мирах ты витаешь, Воронцова?
       С Генькой и в самом деле происходило непонятное. Всегда озорную и весёлую девчонку словно подменили. Она стала какой-то слишком задумчивой, иногда даже заторможенной... И в зелёных её глазах не было больше привычных смешинок. Может быть, она просто повзрослела - ведь ей уже исполнилось четырнадцать лет... Особенно странным было то, что любимица всех учителей - умная и сообразительная Генька съехала на тройки, и даже двойки! Она стала частенько пропускать уроки, под любым предлогом отказывалась от разных школьных мероприятий и даже избегала общения со мной, своей лучшей подругой, что было непонятно и очень обидно...
      
       Наступившая весна радовала тёплым солнышком и яркой голубизной неба. Резвыми змейками неслись по дорожкам и тропкам весёлые ручейки. Хрустальная бахрома сосулек украсила края крыш, и гулко раздавалась повсюду звонкая музыка капели. В огромной луже, как в зеркале, отражались деревья и небесная синь, и только налетевшая неожиданно стайка шумливых воробьёв, решивших искупаться, подняла рябь на этой гладкой весенней купели.
       А Генька уже второй день не приходила в школу. "Наверное, заболела"... - подумала я, и вечером решила навестить подружку. Но дома никого не оказалось, а соседка сказала, что Геню ещё вчера увезли на скорой помощи. На следующий день, пропустив занятия, я пошла в больницу. Но Елена Сергеевна - мама Гени, встретила меня довольно холодно и на мой вопрос "Что с Генриеттой и где она лежит?" ответила, что серьёзно заболевшую дочь увезли в город на операцию, и больше она ничего сказать не может. "Извини, меня больные ждут"... - и Елена Сергеевна, явно не желая со мной разговаривать, спешно удалилась. Я была в растерянности и недоумении...
      
       ***
      
      
       Украдкой, сквозь щёлку в занавесках я наблюдала, как Том во дворе колет дрова. Рубил он их не спеша, привычно и ловко, и я залюбовалась им. Помню, когда два года назад мы переехали из Букмуйжи сюда, на хутор, братья Култансы, стриженые наголо, мне ужасно не понравились. Сейчас Томас был совсем другим - повзрослевшим, стройным... Волнистые светлые волосы то и дело падали на лоб и он лёгким взмахом головы отбрасывал их назад. А вот Вальдек совсем непохож на брата - прыщавый и низкорослый. Да ещё нос вечно сопливый! Противный такой... никакого прохода не даёт! Спрячется где-нибудь, только выйдешь - налетает, как коршун, схватит в охапку и лезет, дурак, целоваться... Как-то раз так огрела его пустым ведром, аж шишка на башке вскочила! И сама по носу кулаком получила. Разбил до крови. "Ну, всё, быть тебе моей невесткой"! - смеялась тогда тётка Маруся.
       Я взяла ведро и вышла во двор. Проходя мимо Томаса, остановилась.
       - Привет, Том! Баню топить собираешься?
       - А, Лилька, здравствуй! Ну, да. Сегодня же банный день.
       - Давай, помогу дрова донести...
       - Так ты ж по воду собралась!
       - Да успею!
       - Ну, ладно, давай помогай! - улыбнулся Томас.
       Мы несли дрова к бане, болтая о погоде, о том, что пора уже запасаться берёзовым соком, пока не появились на берёзах почки, и мне было радостно и тепло, то ли от весеннего солнца, то ли оттого, что рядом Том, такой красивый, улыбчивый. И с нами рядом нет никого больше...
       - Послушай, Лиль, а куда подевалась ОНА?..
       - Кто это - ОНА? (в груди опять знакомо заныло.)
       - Ну-у, эта... подружка твоя, Генька?..
       - Так бы и сказал! А то - ОНА... Увезли её. В Резекне, в больницу.
       - А что с ней случилось?
       - Не знаю, не говорят...
       Вроде и солнце светило так же ярко, и небо оставалось таким же ясным, но краски весны сразу померкли перед моими глазами. Говорить вдруг стало не о чем, и мы замолчали.
       "Выходит, он думает о ней... - опять эта мысль сверлила мозг и мучила сердце, - значит, он всё-таки её любит"...
      
       ***
      
       В конце апреля, субботним днём я в очередной раз пришла к дому, где жила семья Воронцовых, в надежде встретить кого-нибудь из них и хоть что-нибудь узнать о Гене. "Почему её мама так и не хочет говорить со мной о ней?.. - недоумевала я, - в чём моя-то вина"?.. "Нет её и будет не скоро!" - всегда одинаково отвечала она мне и захлопывала дверь. А я скучала по подружке. Конечно же, мы дружили и с Сузанной, и с Моникой, и с другими девчонками, но к Геньке я чувствовала какую-то особую привязанность. Хоть и жутко ревновала её к Томасу, но всё равно тосковала по ней.
       - Лилька! - услышала я голос Гени вслед за звуком открывшейся форточки. Оглянувшись, увидела подругу в окне. Она звала меня. Я хотела бежать к дверям, но Генька вдруг отворила оконные створки.
       - Залезай! В дверь не войдёшь - меня заперли...
       Мы крепко обнялись. Я смотрела на свою милую подругу и... не узнавала её. Исхудавшая, на неестественно бледном лице поблекли даже конопушки. Но более всего поражали глаза - они были какими-то бесцветными и словно пустыми. Генриетта выглядела старше своих лет, и у меня просто сердце зашлось от невероятной жалости к ней.
       - Что с тобой случилось?! Твоя мама говорила, что ты сильно заболела...
       Генька молчала. А я смотрела на неё и не могла поверить, что это она - моя, ещё совсем недавно смешливая и бесшабашная подружка!
       - Да... - наконец, заговорила Генриетта, - я была больна. Я и сейчас... нездорова. И никогда уже... - Лицо её страдальчески сморщилось, мне показалось, что она сейчас заплачет. Мне захотелось обнять её, но Генька слегка оттолкнула меня.
       - Не надо... Нет, не бойся - я не заразная, - поспешила она успокоить меня, - просто, когда ты всё узнаешь - ты сама не захочешь меня обнимать. Скажи, Лиль, а ОН... Он что-нибудь спрашивал обо мне?
       - Ты про Томаса?.. - голос мой дрогнул. - Спрашивал... но я и сама ничего не знала. А почему ты о нём говоришь? Ты с ним разве... дружила?..
       - Мы встречались...
       "Они всё-таки встречались... и целовались, конечно"... - с горькой ревностью подумала я. И уже не слышала, о чём говорила мне Генька. Сомнения разрешились. Слабая надежда, что всё мне только показалось, растаяла без следа. Я представила себе, как сидят они рядышком где-то в укромном местечке и, держась за руки, нежно шепчутся... и голова моя закружилась, словно опрокинулся весь белый свет. Голос Гени доносился до меня, словно издалека, и я заставила себя прислушаться...
       - ... хотела избавиться сама. Вычитала в справочнике про одно лекарство, хинин называется... Нашла у матери в ящике - там его полно...
       - Погоди, я не поняла... От чего ты хотела избавиться?..
       - Не от чего, а от кого... Ну, я же говорю... от ребёнка. От его... нашего ребёнка.
       - Ничего не пойму... какой ещё ребёнок?.. Откуда ребёнок?! Вообще при чём тут...
       - Боже, Лилька, ты прям, как дитя малое... Как будто не знаешь, откуда берутся дети! У нас с ним всё было, понимаешь - ВСЁ! Я поздно поняла, что беременна... Но я не решилась сказать родителям. Я выпила слишком много этого хинина... В общем, еле спасли - из меня чуть ли не вся кровь вытекла. Пришлось срочную операцию делать. Теперь у меня никогда не будет... Лиль, Лиля! Тебе что, плохо?! О, Господи, ты такая бледная стала...
       - Нет... ничего... сейчас пройдёт... Просто затошнило что-то... - бормотала я словно одеревеневшими губами.
       - Ой, прости, я совсем забыла, что ты тоже его...
       - Нет!! Нет!!! Я ненавижу его, слышишь?! - прервала я Геньку, - презираю его!
       - А я его не виню - мы оба хотели этого... Только пострадала я одна, а он и не догадывается ни о чём. - Генька горестно улыбнулась. - Лиленька, у меня к тебе огромная просьба... Меня через неделю увезут отсюда в Ригу, к тётке. Теперь уже насовсем... Я должна его увидеть!
       - Ну, напиши записку - я передам ему.
       - Нет, он не придёт сюда сам. Ты его приведи, пожалуйста, завтра, часа в три...
       - Как ты это себе представляешь? Надеть ему на шейку поводок и вести, как козлика? - я ещё пыталась шутить, но улыбка получилась вымученная. А Генька вообще не улыбнулась, и мне подумалось, что раньше, в той, "другой" жизни мы бы обе хохотали до икоты, изображая в лицах эту сценку...
       - Просто скажи, что тебе тоже нужно меня увидеть. Уговори его... я очень хочу встретиться с ним. Пусть не волнуется - родителей не будет. Отец на курсах, а мама завтра дежурит сутки.
       - Думаю, его уговаривать не придётся, сам побежит!
       - И всё-таки, Лиль... приведи, ладно? Знаешь, я всё равно люблю его. Очень люблю, понимаешь?..
      
      
       Мы шли с Томасом по лесной тропе в сторону правления колхоза, где проживали в построенных для них домах приезжие строители и другие работники. В одном из них обитала и семья Генриетты. Горьковатый запах деревьев, одевшихся влажными клейкими листочками, яркая желтизна одуванчиков, солнечными зайчиками разбросанных по нежному бархату травы... Ещё вчера эта картина кружила голову радостью от цветущей весны и от ожидания скорого лета. Сейчас же я ничего не замечала и не ощущала. Просто шла впереди него и думала только о том, чтобы поскорее выполнить просьбу Геньки, попрощаться с подругой и оставить их наедине. "Оставить их наедине"... - я вдруг подумала, что эта мысль не вызвала во мне никаких чувств. Как странно... Ни жгучей ревности, ни боли, ни горечи...
       - Чего ты так бежишь, Лилька? - Томас неожиданно взял меня за плечи и развернул к себе лицом. - Может, не пойдём, а? Она уезжает, ну и пусть себе! Мы-то остаёмся? Ты мне давно нравишься, ты же знаешь... Мне казалось, что и я тебе тоже... - Томас вдруг привлёк меня к себе, пытаясь поцеловать. Резко высвободившись, я ударила его по лицу. Удар получился слишком мягким, захотелось дать ещё одну пощёчину, но Том перехватил мои руки.
       - Ты чего дерёшься, маленькая хулиганка? - рассмеялся он.
       - Да как ты можешь?! - голос мой прерывался. - Ты... ты... да ты негодяй, слышишь?!! А она, она любит тебя! Пусти!!! - Он в изумлении отпустил мои руки. - Ты хотел узнать, что я написала в твоём альбоме? Так знай! Я написала, что от любви до ненависти один шаг. ...Я ненавижу тебя, понял?! - Резко повернувшись, я пошла назад сначала быстрым шагом, потом бегом. Услышав жалобный звук хрустнувшей ветки, оглянулась. Томас быстро шагал в сторону посёлка. Сломанная им в непонятной ярости тоненькая берёзка жалко повисла, держась на одной коре...
      
       С Генриеттой мы распрощались спустя пару дней. Обменялись адресами... Заканчивалась длительная командировка моего отца, и после окончания учебного года мы собирались ехать домой, на Украину.
      
      
      
      
      
      
      
      

    5

    Мудрая Т.А. Журавский и Чаплина   18k   Оценка:9.00*3   "Рассказ" Проза

      
      
    ЖУРАВСКИЙ И ЧАПЛИНА

      
       Раз в месяц, в вечер перед "вик-эндом", Игорь Сергеевич Журавский с предельной тщательностью моется в ванной. Кран привычно течёт, попытка принять душ едва не кончается мировым потопом, зато вода - кипяток, до того старательно греют в котельной.
       Затем он растирает полноватый торс льняным махровым полотенцем, скоблит седину на щеках и подбородок антикварной электробритвой с сеточкой на плоском рыльце и благоговейно обряжает себя в хлопковое бельё, рубашку и выходной серый костюм. Пиджак отчищен всеми имеющимися в наличии средствами вплоть до керосина. Складка на брюках заглажена так жёстко, будто самого Игоря Сергеевича только что достали из сундука и расправили, чуть надув. Галстук, ради надевания которого воротник рубахи вздёргивается под самые уши, чуть попахивает медовым табаком. Игорь почти некурящий - табак по старинке держит для моли. Чтоб не заводилась, понятное дело. Прыскается одеколоном - не "Шипр", конечно, но чтобы перебить запах любимой "водовки", вполне сойдёт. А то "она" всякий раз нос воротила, наведываясь в холостяцкую конуру, пока не надоело вконец.
       Вот теперь полный кавалер. Ботинки и драповое пальто, сандалеты и плащ, а также привычный картуз или берет не так важны - все равно снимать придётся.
       Заворачивает в старую газету длинный, как шпага, букет, подцепляет круглый торт за бантик двумя пальцами левой руки - к бою готов.
       Что ехать недалеко, к новым многоэтажным домам, и даже не ехать, а идти, - это совсем недурно, тем более в тёплую погоду, как сейчас. Девушки в автобусе или метро, бывало, глаз с него не сводили. Улыбались, как улыбается вон та пешая вертихвостка в мимоюбочке.
       В нужном доме мужчина садится в лифт, поднимается под самую крышу - как это называется? Ну да, пентхаус. Главный шик теперь. И обременённой букетом рукой громко звонит в дверь, напоказ обшитую морёным ядрёным дубом.
       Александра Яковлевна тотчас же открывает: на худощавом теле парчовый халат под самое горло, белые на чёрном фоне розетки хризантем, стоячий воротник, широкий пояс, узкие ступни обтянуты кремовыми носками с отдельным большим пальцем.
       - Я всякий раз не знаю, дойдёшь ты или нет, - говорит она без тени видимого неудовольствия. - Не иметь мобильника - это у ваших секта такая?
       Не говоря в ответ ничего, кроме "здравствуй", Игорь переобувается в шлёпанцы типа "ни шагу назад". Прижмурив глаза и не оглядываясь по сторонам минует холл. Проходит в гостиную и почти по-хозяйски водружает на стол своё приношение, краем глаза оценивая сервировку на две персоны. Льняные салфетки в серебряных кольцах. Фарфоровые тарелочки, одна на другой, рюмки на заднем плане, ножи и вилки сложены вперемешку. Хоть в чем-то да накосячит. Красная икра в тарталетках, осетровая, почти запретная, восемь тыщ крошечная баночка, - в продажной посуде. На овальном "ломоносовском" блюде - сэндвичи здоровья: хлеб с семечками, огурцы на тончайшем слое чего-то белого, факт не сметаны, ха! Это для неё - не для него. На другой тарели - рижский сервелат, твёрдый "Советский" сыр, завитушки масла поверх нарезки. Уже лучше. Мясного горячего на вторую перемену всё равно не допросишься. Как и картошечки без мундира к нему. Винегрет - капуста провансаль, свёкла, морковь, чернослив и - господи, спаси! - если это не маслины там глянцевеют, то факт оливкового масла вбухано от души. Сырого. Не духовитого, а как раз наоборот.
       Стройная бутылка с узким горлом возвышается надо всем пейзажем - херес амонтильядо. Самое бабское вино выбрала, да ещё и литературное насквозь и глубже. По типу Эдгара Поэ.
       - Я б ещё на пороге приняла подношение, - говорит Александра. - Букет надо на кухне в вазу ставить, кремовый торт в холодильник. Руки иди мыть.
       - Проводила бы - заблудиться опасаюсь, - говорит Игорь с каменным лицом. Думает: "Никак принимать гостей не выучится".
       Однако поворачивается кругом через левое плечо и уходит.
       В сортире самое место жизненным размышлениям. Верно бают япошки.
       В грозовые девяностые годы, когда ему, квалифицированному строителю мостов, стало катастрофически не хватать денег на семью - жена, сын, дочка, - он приказал супруге:
       - Увольняйся и сиди дома с ребятами. Сбережения какие заморожены, какие растаяли, но пока вам хватит. Я устроился иномарки с Дальнего Востока перегонять, это в разы больше моих прежних грошей. Их в порт на пароме из Японии доставляют под заказ и перепаивают руль. Постараюсь регулярно высылать переводы.
       - И сам звони, что ли, - сказала она, чуть поморщившись. - Почаще.
       Плакать у неё с детства не получалось - не так лицо устроено.
       Вот он и батрачил. Ответственность за своих - жуткое дело, страшная тяжесть, а для чего ещё мужики существуют? Пришлось и экономике выучиться, растаможка всякая-якая, и приличным стволом обзавестись. Даже не им одним. Не однажды нападали на него эти... пираты сухопутные. Рыцари с большой дороги. Первый раз отбиться не удалось - на всю жизнь вышел урок. Сопляки - дашь под жопу, так башка напрочь отвалится, - а глаз на них и не поднять, пальнут ещё сдуру. Угнали тогда заказанную Москвой тачку, их с напарником выбросили полумёртвых на обочину. Сам Игорь выжил, потому что неприхотлив, не первый раз в тайге. Местные тоже помогли, очень спасибо. В их вонючих шалашах не всякий европеец выдержит, а он выдержал. Воду из грязных рук пил, когда его выхаживали, сырую оленью кровь лакал, тухлую рыбу жрал, деликатес ихний, - всякое бывало. Рядом с чумной стенкой из подгнивших шкур опрастываться ходил в самый лютый холод. На волю выйдя, под честное слово и саму жизнь свою никчемушную баксов перезанял - выкрутился, первую прибыль до грошика вложил в дело.
       И своим посылать стал, как же иначе.
       Через семь лет явился следом за потраченными деньгами.
       Сынок и доченька выросли, в Германии обучаются. Супруга вместо них пса завела громадного неведомой породы. То ли волкодав, то ли борзая - сама, наверное, путается, когда тот лапы на плечи ставит и макияж облизывает. В старой кооперативной квартире им троим тесно.
       И говорит мужу Санечка свет Яковлевна:
       - Я твои зелёные до девяносто восьмого года на себя почти не тратила - только на детей. После того сумела тебе чистую однокомнатную квартиру купить на рынке вторсырья - вторичного жилья, прости. Приятель уговорил, а его самого нужда заставила. И прости ещё раз - я теперь на обложках Чаплина, как в девичестве. Знаковая фамилия, как ни посмотри.
       - Комика.
       - Не только. "Питомцы зоопарка", про девочку-львёнка Кинули. Не помнишь разве? Только она Вера, а я Сандра.
       В общем, когда тебя предают по полной, никаких намёков не требуется. Плюнул, развелся - легко, потомство делить не понадобилось. Квартиру новую как свою долю взял - кость собачья. Евроремонт, однако, там оказался, так что и в самом деле "чистая", не только в риэлторском смысле, типа что не живёт там никто. Ну, не евроремонт: обои поклеены, потолки нитроэмалью покрыты, сантехника отечественная поставлена, весёленькие щиты на батареях, кое-что из помоечной мебели. Интересно, дружком её пожертвовано или сама бывшая супруга расщедрилась?
       Пенсию выбил по инвалидности, сердце, вторая группа, работу не так денежную, как непыльную раздобыл - жить можно.
       С тех пор регулярно старое пятиэтажное гнездо навещает. Нет, простите, теперь новое. Вместо разрушенного в плановом порядке. Скулит ведь Санька от тоски-одиночества, не иначе. Оттого и суетится всякий день по-пустому. Игрушки-побрякушки себе выдумывает.
      
       Когда остаёшься сама-трое в лихой год, размышляет без него Александра, это бодрит и пьянит лучше зелена вина. Которое не потребляешь с ранней юности - после того, как тебя эскортировала домой к батюшке с матушкой целая компания сослуживцев. Пьяна ты, в общем, не была, только вот блевалось уж очень здорово. Мясом с шампиньонами в соусе из ркацители. Или мукузани, сейчас не упомнишь. Горик, натурально, в этой компании наличествовал: пришлый красавец, чей-то брат или сват, гонористый такой. То, что не побрезговал косой на оба глаза интеллигенткой, вообще напомнило известную китайскую повесть про куртизанку и её преданного почитателя... Который заплатил за соитие с нею целый лян серебра, накопленный за год интенсивной работы в лавке, а она ему в рукав одежды вырвала, с чужой гулянки воротясь. Зато потом жили в супружеской любви и счастье. Трогательно, знаете, и весьма. Тьфу...
       Что-то меня присутствие Игорька позывает к самоанализу. Плохая примета, однако...
       Так вот. Жизненные средства, вытянутые буквально из живота, сгорели в одночасье. Дети, полученные аналогичным методом, остались. (Вот и нужно было мне одно через силу копить, другое так же точно обретать.) Но что окрылило - параллельно с режимом погиб и ЛИТ. Тот самый, рядом с метро "Маяковская", куда приходилось носить даже поздравительные открытки от нашего института, чтобы ненароком не выдать государственной тайны. Не говоря о ТЗ и ТУ, технических заданиях и условиях, что я правила со скоростью двести страниц в рабочий день.
       И все постсоветские бросились писать и издавать кто во что горазд.
       Я тоже. Наверное, после деревянного супружества как следует не протрезвилась. И соломенного вдовства.
       Знакомый ротапринтщик предупредил: шрифт возможен только машинописный (но были такие агрегаты с шаровой головкой, литеры на этом глобусике имитировали типографские, с разным шагом), качество печати "с жестянок" получится мерзкое, меньше тысячи экземпляров издавать вообще нерентабельно, а обложку - если хочешь сделать себе красиво, рисуй, размножай и лепи на корешки сама. Всю тысячу. Цветной лазерный принтер размером в небольшую комнату - делать карты - простаивал без дела у другого моего знакомого. Вышло не так уж дорого по причине общей безработицы. Брошюровать и скреплять я умела. На резалке-ровнялке стоял парень-инвалид, год назад хватило ножом по пальцам. Из организации не уволили, стыдно, зато и не платили ни копья.
       Так что получилось дёшево и всем на пользу. Расплачивалась я, как помню, натуральными продуктами с огорода и пасеки. И самодельными украшениями, а также модными свитерами из шерсти заказчика. Подвираю, конечно: но какой настоящий писатель не врёт?
       Самое дивное диво случилось чуть погодя. Дамские романы и дамские же детективы русских авторесс, не говоря о колдуне Гарри Проглоттере, тогда ещё не случились в природе. Так что моя дешёвая книжонка, в которой было понемногу того, другого и третьего, разошлась вмиг. И полугода не прошло, как серьёзным парням из "ЭМО-Рипаблик" потребовались квалифицированная допечатка тиража, продолжение и, естественно, передача авторских прав на два года.
       Снова неправда, но не такая вопиющая, как раньше.
       На раскрутку имени ушли все деньги от проданной дачи. Пасека и огород в центре разбухшей столицы - это, признаться, моветон. Экология тоже не та: в меду появились асфальтовые смолы. Горь к тому времени слегка реанимировался и продажу благословил - ах, не любил он, нет, не любил он. В смысле - той дедовской халупы и прилегающего к ней соснового бора под названием лесопарк. О взрывном росте цен на землю я его предусмотрительно не информировала.
       Дети, едва подросши, тоже стали зарабатывать - сначала на матери-родине, потом на германских просторах, где проходили суровую науку выживания в университетском кампусе. Безумной мамочку отнюдь не считали, скорее гордились. С потомством мне в этом смысле повезло.
       В общем, лет через пять я уже вошла в первую двадцатку графоманствующих русских дам и была умеренно востребована. На жизнь в целом хватало. И хватает доныне - в прикупе у нас умнейший риэлтор по многократному обмену жилплощади и оптовые заказчики моих рукоделий, проходящих по статье "хобби знаменитой Санди Цапли".
       В моей артистической мансарде дуло изо всех прорех - молдавские строители до сих пор не умеют как следует пользоваться герметиком и всякими там теплоэнергофолами. Сын вернулся из Саарбрюккена помогать: золотые руки в довесок к серому веществу - бриллианту с гранями кинжальной остроты. Дочь со своей новозеландской фермы тоже откликнулась немалой стопкой глянцевых постеров с изображениями лошадей экзотической масти, которых они с мужем разводят. Оклеить стены в прихожей - получится реклама семейного бизнеса, вполне практично. Верховой езде её обучил сам Горь, о чём, думаю, теперь дико жалеет. Надо было сразу учесть, что в книжных фаворитах у ней с детства ходил Дик Фрэнсис, оттуда суть пошли и ремесло, и хобби. Они с мужем отыскивают или скупают за гроши старую мебель и после реставрации отправляют мне с нарочным лучшие экземпляры.
       Продаваться я уже давно не спешу - жду, пока какой-нибудь из шедевров не перестанет вписываться в продуманный интерьер. Довольно лаконичный, по правде говоря. Главная фигура - навороченный комп с весьма объёмистой памятью и сверхбыстрым выходом в интернет. Сплю я неподалёку на высоченном ортопедическом матрасе (позвоночник стал в последнее время шалить), питаюсь в позе лотоса (верхом на стуле затекают ноги), а моё личное пространство использую для регулярных пробежек трусцой. Только последним от сердечной боли и спасаюсь. Ну, ещё прогулками со своим драгоценным борзым ирландцем, который нынче в связи с форс-мажором гостит у подруги.
       Типичная новорусская леди, одними словами. Успешная бизнесвумен без единого проблеска розовых соплей.
       Кроме вот этих церемонных визитов бывшего мужа. В качестве бонуса за уступчивость. За то, что удержался - не начистил супружнице морду напоследок. Что безропотно принял все подачки. Что даже расстарался недавно скатать к сыну в Стокгольм, к дочери - под Квинстаун и вернулся разочарованным куда более прежнего. Чужой народ вызвал в нём примерно такую же тошнотную реакцию, как и "дикари", спасшие ему, по рассказам, жизнь. А кровные чада оказались бесконечно от него далеки.
       "Мы не более чем фундамент для своего потомства - я постарался с этим смириться", написал он мне тогда на открытке с толкиеновским видом. Опасная мысль и провальная тактика - ведь у твоих детей вырастут собственные потомки. Непохожие вообще ни на кого и ни на что, кроме своего времени. И если ты не ценишь себя теперешнего - тем самым ты предаёшь своё прошлое и уничтожаешь будущее. Игорь над этим не задумывается: философичность ему не свойственна. Человек одного дня.
       И вот, хоть убейте, не нуждаюсь я в этих его презентах, даримых скрепя сердце, и застольных репликах сквозь зубы. В моих нудных поисках "дефицитного" ассортимента, застывшего в его сознании неподвижной глыбой. В знаковом ритуале парадного кормления, который ни на йоту не изменился с незапамятных времён.
      
       Репродукторы компьютера выдают голосистый аудиоряд, однако само пиршество продолжается молча. Взгляды уставлены в тарелки, реплики отрывисты и лапидарны. Горячее появилось, но как-то неожиданно - вяленая треска, вымоченная в маринаде и запечённая по-тоскански, в брюссельской капусте с зелёным сыром и сухарями. "Эс ист фантастиш, - буркает Игорь на представление экс-супруги. - Тоскана-то причём?"
       Десерт: кофе из кофейника, по старинке, насчёт этих...джезв он постоянно сомневался, что малы. Чуть припахивает мыльной пеной. Тот самый торт на стеклянном диске с поворотным механизмом. Фрукты - поздние яблоки "Джонатан", груши-бессемянки, ранний, терпкий виноград "Изабелла".    Над широкой вазой, откуда вниз спускаются лиловые гроздья, руки обоих сталкиваются, взгляды поднимаются навстречу...
       И:
       Тоскливая ненависть в глазах одного. Стоическое презрение в глазах другой.
       Мгновенная, как вспышка, мысль, соединившая обоих: ведь до сих пор каждый из них кроил сокамерника по своим личным лекалам. Пробовал вылепить, пользуясь заданными свыше образцами. Стараясь при этом не выйти за предел общеизвестных норм и правил благопристойности.
       И тотчас - обоюдное прозрение: ведь ни один, собственно, не нужен другому ни для чего - помимо самоутверждения. Нет: показного утверждения в своей вине.
       Первым смеётся всё-таки мужчина:
       - Гладиолусы в вазе. Ты ведь никогда не любила срезанных цветов - считала без пяти минут покойниками.
       - И бисквитного торта со сливочным кремом терпеть не могла, - подхватывает женщина. - И мяса. И вина. И рыбных яйцеклеток. И чересчур громких гулянок под музыку. Но ты ведь всё это обожал.
       - Почему один я? - говорит Игорь. - И вообще дело прошлое.
       Расходятся оба куда теплее, чем встретились. Цветы, правда, остаются в вазе - не тащить же назад, - но лишь после заверения Александры, что они не полетят через окно сразу же после ухода гостя, как бывало раньше. Осколки бисквита и рыбы сложены в прозрачные коробки для бутербродов, драгоценная стерляжья икра наглухо запечатана подходящей по размеру пластиковой крышкой.
       - У себя дома в охотку доешь, - говорит Сандра.
      
       Больше они друг к другу ни ногой, наши журавль и цапля.
       Но что значит тёплая крыша, когда в парке на ветвях лежит такой роскошный снег, а на градуснике всего-навсего минус два? Москва - очень большая деревня, но и в ней часто сталкиваешься нос к носу.
       На днях свидетели зафиксировали, что безумная пара поедала прямо на заиндевевшей скамейке большую порцию мороженого "Вкусландия", фисташкового с миндалём. Деревянными шпателями с перехватом, как у песочных часов, и каждый строго со своей стороны лотка.
       Уж в любви к мороженому они всегда сходились...
      
    © Мудрая Татьяна Алексеевна

    6

    Афанасьева О. Новогодний олень   23k   "Рассказ" Детская, Естествознание, Юмор

      Счетчик посещений Counter.CO.KZ - бесплатный счетчик на любой вкус!
      
       Первого апреля восемьдесят какого-то года из райисполкома принесли секретной почтой пакет. Выполнив все бюрократические правила приема специальной почты, открыла пакет с постановлением об озеленении территории возле нашего управления к Первому Мая. Поскольку в Петропавловске-Камчатском в мае снег еще и не думал таять, с выполнением задания были проблемы. Но на заседание пошла, чтобы не нарушать дисциплину.
       Уселась на предпоследнем ряду. Достала книжку. Заметила двух беседующих седовласых мужчин рядом. Их разговор привлекал внимание. Пришлось отложить чтение и слушать. Но не оратора, а соседей.
       - Вань, ты помнишь, как в пятидесятом году мы корякам паспорта выдавали?
       - Да, помню. Нам дали собачью упряжку, милиционера с пистолетом. Мешок с паспортами у тебя был, а у меня - книга учета. А что?
       - Да тут ко мне один коряк пришел вчера.
       - Это шаман, что ли?
       - Да нет, другой. Уже не помню, как зовут. Мы же как им имена давали? Приехали на стойбище, шаман оленеводов собрал в ярангу. Мы объяснили, что теперь они - граждане России, получат паспорта. Стали заполнять. Спрашиваю:
       - Как тебя зовут?
       - Олень Быстрые Ноги.
       - Нет, такое имя не годится. Давай напишем: Александр Косыгин.
       - А тебя как зовут?
       - Драное Ухо.
       - Нет, давай ты будешь Иван Подгорный.
       - А сколько тебе лет?
       - Не знаю, товарищ начальник. Много лун, однако.
       - Ну, двадцать есть?
       - Больше, начальник.
       - А тридцать?
       - Больше начальник.
       - Давай напишем 37.
       - А тебе сколько лет?
       - Мне тоже много лун.
       - Тридцать есть?
       - Не знаю, начальник, может и нет.
       - Давай напишем 29.
      
       - Да, помню. Славно мы тогда отчитались. Теперь на Камчатке из местных половина Подгорных и треть - Косыгины. Маловато фантазии у нас было.
       - А теперь ко мне пришел один из тех коряков. Стянул с головы шапку и хлобысь этим меховым малахаем об пол так, что бусинки на узоре звякнули, и спрашивает:
       - Это ты тогда был начальник и нам паспорт выдавал?
       - Ну, я, - отвечаю.
       - А почему мой сын уже пять лет на пенсии, а мне еще три года работать надо?!
      
       Прошло чуть больше пол года, и я вспомнила эту историю уже на новогодние праздники, когда судьба преподнесла мне неожиданно корякский подарок.
       Воскресенье с утра выдалось солнечным. Мороз всего пять градусов без ветра и на солнце - это даже не мороз. Теплынь настоящая! Зима в Петропавловске вообще мягкая, редко бывает ниже минус пятнадцати градусов. Солнечных дней больше, чем в Сочи. Отраженные от снега солнечные лучи до боли режут глаза. Камчадалы, в отличие от приезжих материковских, солнцезащитные очки носят не пасмурным холодным летом, а с осени, зимой, когда снег до слепоты обжигает белизной.
       Я возилась на кухне. На Новый Год ко мне обещали прийти сотрудники с детьми почти всем отделом. Надо было достать консервы, банки с домашними заготовками, подготовить посуду для гостей, раздвинуть стол.
       В панельном доме батареи отопления жарили вовсю. Да еще и окна на южную сторону. Открыла форточку.
       - Палыч! - раздалось из окна этажом выше, - ты что там копаешь?
       Николай Павлович приехал на Камчатку осенью, поселился в соседней квартире и сразу купил японскую подержанную машину. Иномарки тогда стоили дешевле жигулей. На следующий день повалил снег. Сосед ушел на пару месяцев в рейс. Машина так и осталась стоять у подъезда, дожидаясь хозяина. Теперь, вернувшись, Николай взялся легковушку откопать. Занятие непростое, снега - по самую крышу.
       Мельком глянула в окно. Сосед активно кидал снег и с радостной улыбкой ответил, задрав голову:
       - А что стоять будет! Должна ездить! На то и машина!
       - Ну-ну! И когда поедешь?
       - А вот как откопаю!
       - Ну, удачи! - голос сверху явно ехидничал.
       Я приготовила обед, помыла посуду и снова услышала голос сверху:
       - Палыч! Ты никак без обеда все трудишься!
       - А то!
       - Уже, вижу, всю машину откопал!
       Снова выглянула в окно. Вокруг легковушки, полностью очищенной от снега, высились метровые сугробы. Стояла машина как в колодце. К дороге за домами, по которой ездили мусоровозки, еще метров двести сплошных сугробов.
       - Палыч! А теперь вертолет вызывай и можешь ехать! - хохот соседа дружно подхватили еще несколько голосов любопытствующих, высунувшихся из окон соседних квартир.
       А ночью повалил снег и сровнял сугробы и машину одним покрывалом, не пощадив труды Палыча.
       Многие камчадалы, приехавшие с материка, самые разные люди, пожив пару лет на полуострове, не упускали случая подшутить над новичками, еще не привыкшими к суровому нраву Камчатки, которая безжалостно наказывала за нежелание считаться с ее законами природы. Гибли каждый год по неосторожности. Кто в пургу гулять на лыжах задумал и, заблудившись, замерз в одиночку в сугроб. Кто от медведя, забредая бездумно в ягодные угодья хозяина леса, домой не вернулся. Кто на рыбалке наелся ядовитой мелкой рыбешки да так уже и не встал от костра. Кто без проводника полез в долину гейзеров и провалился в кипяток. Жестокая красота края быстро отучает от легкомыслия.
      
       Новый район Петропавловска-Камчатского тогда только начал строиться. Назывался, как в большинстве городов того времени, просто "микрорайон". Несколько панельных домов стояли прямоугольником, образовывая большой внутренний двор с детской площадкой.
       К восьми часам предновогоднего вечера стали приходить гости, с детьми, продуктами и поздравлениями. Мужья у многих в море, так что мужчин оказалось только двое. Женщины толпились на кухне, каждая занималась, чем считала нужным. Мыли фрукты, готовили салат, накладывали жаркое.
       К одиннадцати часам все уже было готово, дети отправлены в спальню. Расселись вокруг стола, решили не ждать полуночи и перекусить. После первого тоста сразу стало веселее.
       В дверь позвонили. Пошла открывать, на ходу окинув взглядом присутствующих - вроде все наши пришли. Открыла дверь и изумленно ахнула: на лестничной площадке стоял коряк, улыбался, держал за поводок молодого оленя.
       Коряк поздоровался и спросил:
       - Вы Оля?
       - Да. А что?
       - Вам Саша Подгорный подарок передал. Сказал - хороший человек. Отвези. Я привез. Вот. Это ваше! Спасибо, однако! - он протянул мне уздечку.
       Я машинально взяла уздечку, она натянулась, олень покорно сделал небольшой шаг вперед.
       Вспомнила Подгорного, смуглого коренастого механика, пришел после техникума недавно на мильковский пищекомбинат и выполнял там заодно обязанности и теплоэнергетика, и пожарника, и начальника объекта гражданской обороны, которыми тогда все пищевые предприятия являлись. Мне поручили подготовку технических условий для проекта реконструкции пищекомбината и много времени пришлось проводить в кабинете механика с документацией. Саша с утра до вечера был занят текучкой: найти электроды сварщику, распределить работу слесарям, которых вечно не хватало на постоянно ломающихся старых линиях в цехах, отчитаться по каким-то простыням расхода топлива и выбросам. Сесть и подумать о будущем, у него просто не было времени. У меня же свежий взгляд со стороны проектировщика и технолога. Предлагала кое-что переделать и усовершенствовать несложной автоматикой и улучшенной организацией ремонта. Некоторые советы ему понравились. Теперь, видимо, пригодились и решил отблагодарить.
      - Это откуда же вы оленя сюда? - от изумления я совсем растерялась.
      - Мы из Мильково, однако. Тягачами по реке, на больших санях шкуры привезли и оленей в клетях. На мясокомбинат. Назад с порта груз забрать должны. Завтра. Одного олешку вот Саша со своего стада вам передал. А тут мы по дороге шли. Хороший олешка. Молодой. Зерном и сеном кормили. Вкусный. Спасибо, однако! - коряк, кланяясь и улыбаясь, повернулся и пошел по лестнице вниз.
       - Стойте! А как же это? Это же... - я не находила слов от неожиданности. Внизу хлопнула дверь подъезда.
       Олень для коряков - самый дорогой подарок, надо было гордиться, но я испытывала не радость, а полную растерянность. Конечно, привезли олешку по льду на санях, по руслу реки Камчатки. Она всегда была зимней дорогой для гражданских машин, оленеводческих снегоходов и военных гусеничных самоходок. А как еще? Одного зверя вертолетом везти дорого будет. Они, правда, над камчатской землей постоянно туда-сюда снуют как такси, чаще всего геологам продукты, почту и посылки оленеводам и спецрейсы, конечно. Летом по реке только на малых лодках можно проплыть, мелко очень. А дорог в обычном понимании до Мильково нет.
       Олень смотрел на меня спокойными темными глазами и слегка кивал мохнатой головой, как будто говорил:
       - Да-да! Здравствуй!
      
       Коряки, местные жители на Камчатке, очень добродушные и доверчивые. "Кор" - обозначает "олень", "ак" - находящийся при, то есть - "олененные". Письменность им составили перед войной, в конце тридцатых годов, на основе одного из диалектов корякского языка, с русскими буквами. Коряки русский язык все хорошо знают, хотя и свой не забывают. По-корякски "кайнын гипгип" означает "медведь на льдине", "Ая" - это река Камчатка, самая большая, течет почти посередине полуострова, а всего на Камчатке без малого триста речушек. Численность народа маленькая, всего семь тысяч коряков живет на Камчатке, сильно ассимилируют, смешиваются с приезжим русским населением, одно хорошо - дети у них красивые. А всего по переписи девяностых годов на Камчатке было больше ста национальностей, в основном за счет постоянно приезжавших со всех советских республик поработать на рыболовные и рыбообрабатывающие предприятия. Почти тридцать тысяч человек камчатских рыбаков одновременно было в море на разных судах в то время.
      
       За моей спиной столпились гости, и сыпались комментарии по-новогоднему колоритные. Дружный хохот и радостные возгласы не смущали оленя. Он по-прежнему спокойно кивал головой, но принять приглашение и присоединиться к праздничному столу не решался. В открытую дверь дуло холодом. Мохнатый на площадке занимал весь проход, переминаясь с ноги на ногу, постукивая копытцами по кафельному полу площадки. У меня в руках повисла уздечка.
       А дальше что делать?
       Самым находчивым оказался Дима, муж Натальи.
       - Отведи вниз, во двор, до утра. Потом придумаем.
       Пришлось так и сделать.
       Олень спокойно и покорно стоял, привязанный к столбу для сушки белья возле детской площадки. Первое время выглядывали в окно. Убедившись, что там без изменений, снова веселились и после полуночи уже забыли о копытном подарке.
       После часа ночи разошлись.
       Наталья с мужем и двумя детьми осталась ночевать.
      
       Рано утром раздался звонок в дверь.
       На пороге стоял участковый и строго спросил:
       - Это ваш олень на площадке у дома?
       - Ах, это! Да! Мне вчера...- хотела объяснить, но милиционер перебил.
       - Уберите его с детской площадки!
      
       Вышли во двор. Вокруг оленя шумной толпой стояли дети. Мохнатого тошнило от конфет и пирожных. Отворачивался, пятился и рвался с привязи от бесконечных поглаживаний по морде и ушам. Поднимал голову с красивыми небольшими рогами и трубным голосом кричал от одиночества, взывая к стае.
      
       - Уберите животное! Это - антисанитария! Здесь дети!
       Вернулась в квартиру с грустным видом. Сели завтракать.
       - Значит так! - сказал Дима. - Здесь его оставлять нельзя.
       Наталья задумчиво посмотрела в окошко и предложила:
       - А если его в Елизово в зоопарк сдать?
       Действительно! В Елизово стихийно, на добровольных началах, в семидесятые годы один энтузиаст начал создавать зооуголок из оставленных моряками птичек, обезьянок и черепах. Потом зооуголку выделили на первом этаже две квартиры, а теперь еще и небольшой участок у дома, где в пристроенном вольере жил медвежонок.
       - В зоопарке телефон приемной не отвечает, - Наталья после нескольких безуспешных попыток положила трубку.
      - Девушки! Вы конечно не блондинки. Но это...- Дима замялся, подбирая слова поделикатнее, - Первого января! Утром! В каком-то задрыпаном живом уголке! Кто же это вам будет сидеть в приемной у телефона!
      Мы с Натальей виновато переглянулись.
      - Давай-ка ты, Ольга, поднимай своего копателя-соседа с машиной. Вы передок пока у машины почистите, а я принесу пару досок и грузовик поищу машину из сугроба дернуть. Может хлебовозка какая или вояки на самоходке попадутся. Как-то же продукты возят.
      - Зачем машину дернуть?
      - В зоопарк зверя отвезем. В автоприцепе. Ноги свяжем и положим.
      - Так там же в Елизово нет никого! Где твоя мужская логика? - я была поражена его предложением.
      - А где твоя женская? Зверей кто-то кормит? Или у них выходной? Вот кормилец нам и нужен. Собирайтесь!
      Да уж. Это называется - почувствуйте разницу в женской и мужской логике.
      
      Мучения с перевозкой олешки описанию не поддаются. Поиски кормильца зверей тоже не передать. После долгих поисков нашли его в котельной на продавленном диване в майке, трусах и сапогах Деда Мороза. Олешку в зоопарк не взяли. Домашнее неэкзотическое животное, держать негде, кормить нечем.
      На обратной дороге последний километр пути олень категорически не хотел лежать, я не выдержала его отчаянную возню и повела за уздечку по дороге, прижимаясь к сугробам от проносившегося транспорта. В машине, которая двигалась за мной со скоростью похоронной процессии, за рулем сидел угрюмый Палыч, а Дима с Натальей притихли на заднем сидении.
      
       Пообедали.
       Вздохнув, я засела за телефон. Сотрудники и знакомые давали новые фамилии и номера телефонов, звонила дальше, втягивая все больше людей в решение оленьей проблемы.
       Дима, отправив Наталью с детьми домой, взял на себя заботу о звере. Приволок с соседней новостройки доски, порылся в ящике с инструментами, достал ручную дрель, жестяные банки с гвоздями, оставшимися от ремонта теплицы, и пошел стучать во двор.
       Напротив нашего подъезда стояла кирпичная трансформаторная подстанция. Дима к стене прикрепил бруски и доски. Получилась просторная загородка. Олень, озираясь и приседая от резких звуков, наблюдал за работами. Осторожно потянулся к горбылю, отодрал кусок коры, смачно захрустел.
       - Ешь, мохнатый, не бойся, - протянув руку, Дима почесал зверю голову возле растущих рогов.
       Олень с наслаждением вытянул шею и подставил лоб.
       - Хороший мальчик, красавец! Все будет хорошо! - Дима гладил зверя, почесывая по спине.
       - Эй! Детвора! - он повернулся к детям и строго предупредил:
       - Оленя кормить нельзя. Он только траву и ветки ест. Он умрет от конфет. Ясно?
       - Да, дяденька, я больше конфетами не буду, - испуганно ответил карапуз в меховом комбинезоне и ушанке, пряча конфеты в карман.
       - И в загородку заходить нельзя! Он может копытом стукнуть! И рогами ударить!
       Ребята притихли и немного отступили от ограды.
      
       - Это можно взять? - Дима, порывшись в кладовке, нашел большой фанерный ящик от посылки.
       - Да, бери, конечно.
       Оторвав одну дощечку побольше, намочил водой, написал химическим карандашом объявление: "Сладким не кормить!".
       - Пошел за сеном, - сказал Дима, одеваясь, - сейчас дощечку прибью и пойду.
       - Куда?
       - Да есть у меня один друг, поросят держит. Проведаю. Часа через два буду.
      
       Спустя пару часов за окном затарахтел снегоход, и раздался разноголосый крик ребят.
       - Едут! Едут!
       Выглянула в окно.
       К загородке подъезжал, покачиваясь, затянутый рыбацкой сеткой, стожок. Дима и невысокий мужчина в рыжем полушубке, отвязали сетку, закидали сено в загородку. Снегоход развернулся и уехал.
       Дима зашел в квартиру. Отряхиваясь в коридоре, устало махнул рукой:
       - Все на сегодня. Мне домой пора. Я пошел!
       - Конечно! Спасибо!
       - Это не мне, это Сане спасибо сказать надо, помог сено найти. У него не было, опилками подстилает. Рассказал ему про твоего оленя, посмеялись, поехали к его сестре, на ферме стожок взяли.
       - Сколько должна?
       - Рассчитался уже, не волнуйся, - Дима улыбнулся. - Такой красавец! Для него не жалко!
      
       Возле мохнатого собрались взрослые. Кто с фотоаппаратом, кто с миской. Жарко спорили, что можно, что нельзя давать. Олешка прохаживался вдоль ограждения и сам решал их спор. Фыркнув, отошел от миски с салатом, мягкими губами ухватил горбушку хлеба и с удовольствием потянул теплую воду из ведра. В загородке стояла коробка с пшеничной крупой, лежал кочан капусты.
      
       Мне удалось выпросить у начальника два дня отгулов. Со знакомым капитаном договорилась о месте в вертолете до Мильково. До грузового аэропорта в Халактырку обещали довезти в автофургоне. Дозвониться до Саши Подгорного и его сестры в Мильково так и не смогла. Ладно, будет сюрприз.
       Участковый, сменивший гнев на милость, обещал присмотреть, по возможности, за оленем ночью.
      
       А олешке все несли и несли ведра и миски с хлебом, овощами и крупами, которые выдавали военным на паек столько, что иногда пакетами выбрасывали, раскармливая этим стаи чаек и ворон у мусорных баков.
      
       Рано утром подъехал фургон. Погладив морду, взяла оленя под уздечки, и долго уговаривала залезть в машину. Он упирался всеми четырьмя, и поддался, когда сама зашла в кузов. Привязала поводок к борту машины и устало села на сено. Олень успокоился, повернулся и потянулся к моему карману. Ах, да! Там для него кусок хлеба припасла!
       - И откуда ты знаешь, мохнатый?
       - Знаю, знаю, да-да! - слегка кивал головой и смотрел на меня влажными глазами.
       Поездка до аэропорта прошла спокойно. Зверь в вертолет заходить снова отказывался. Гладила его по спине и шее, уговаривала. Наконец, зашел за мной, стал в проходе, широко расставив ноги.
       В вертолете мохнатый радости от болтанки не испытывал. Час полета наконец-то закончился, и на дрожащих ногах встали на твердую землю.
       До дома Наташи, сестры Саши Подгорного, шли пешком. Кажется, я устала больше оленя. Мохнатый почувствовал знакомые места, спешил вперед, потом оборачивался, поджидал меня и снова шел впереди по дороге, натягивая поводок.
       Когда подошли ко двору, выбежала навстречу целая толпа народу. Детишки кинулись гладить мохнатого. Наташа отвела оленя в хлев, и мы пошли в дом. Извинения, объяснения, благодарности были обоюдными. Я боялась своего незнания нравов, обычаев коряков. Понимала, что возврат подарка может быть воспринят как обида, и изо всех сил старалась объяснить Наташе, что иначе поступить не могла.
       Она кивала, улыбалась, и трудно было понять, действительно ли не сердится, или только делает вид.
       - Когда едете назад?
       - Только завтра после обеда будет борт.
       - Хорошо, оставайтесь! Завтра утром в стадо к Саше отгоню. Хотите, вместе пойдем? К обеду вернемся.
       Я согласилась.
      
       Вечером у Наташи собрались гости, повидаться и поговорить. Из города не часто приезжают в Мильково. Все таки около трехсот километров от Петропавловска-Камчатского. Дорог нет, только треть гравием покрыта. Зимой можно по руслу Камчатки доехать или по воздуху. Аэропорт, правда, маленький, но вертолеты и небольшие самолеты садятся, если снег почистить.
       Первым вошел Петрович. Средних лет, загорелый на рыбалках, коренастый, темноволосый с типично украинской фамилией Фоменко. За ним, с коробкой конфет и зеленью из теплицы, зашли еще двое пожилых камчадалов, Максим и Владимир. Приехали когда-то после армии два друга, сходить пару раз в море на МРТ, малом рыболовном траулере, да так и остались навсегда в этих местах. Теперь рады каждому с материка, расспросить, как там люди живут, что нового.
       После знакомства и первых расспросов, уплетая вкусный салат, картошку и котлеты, разговорились.
       Максим был заядлым охотником, и эта тема его больше всего волновала.
       - Самое удивительное, - делился Максим наблюдениями, - Что на охоте коряки умудряются со своей собачкой не заблудиться, даже когда в совершенно незнакомые места уходят и неделями охотятся. Белок с охоты приносят по полсотни за месяц, и каждая застрелена только в глаз, чтобы шкурку не испортить. И лыжи у них короткие и широкие, замечательные, мехом снизу подбитые на склоне назад не скользят.
       - Да, коряки - дети природы. Они ее чувствуют, понимают и использовать бережно умеют! - Владимир подцепил на вилку опенка, улыбнулся, и морщинки лучиками разбежались по его загорелому лицу.
      
       Утром отвели оленя в стадо. Табун встретил мохнатого громкими трубными кличами. Он ответил протяжно и зычно. Отпущенный с поводка, резво побежал к стаду. Потом повернулся, посмотрел на нас раскосыми глазами и немного кивал головой, как будто говорил:
       - Да-да! До свидания!
      
      
      17.03.2012
      Санкт-Петербург

    7

    Бурсевич М. Ванечка   6k   "Рассказ" Проза

       Ванечка.
      Мы с Ванечкой жили на соседних улицах и дружили с детства, даже гранит науки грызли, сидя за одной партой. Столько было совместно покоренных заборов и разбитых коленок, не перечесть. Как и все дети были склонны к мелким шалостям, но хулиганили мы не зло и по мелочи, поэтому никто из наших родителей дружить нам не запрещал, только наказывали периодически за уж очень разрушительные выходки. Но и наказания, как правило, были совместными, а именно, мы собственноручно должны были ликвидировать последствия своих деяний. Ванечка не раз был бит местной шпаной, за то, что не позволял издеваться надо мной, такой рыжей и мелкой. Именно он научил меня кататься на велосипеде, а я делилась с ним секретами плетения фенечек. Вопросом, для чего мальчишке эти знания, тогда не задавалась, так как считала, что открываю для него важные тайны.
      Время летело быстро, и как-то незаметно для самих себя мы стали взрослыми и неожиданно влюбленными друг в друга молодыми людьми. Родители умилялись и потихоньку готовились к свадьбе.
      Знаете, а ведь я сначала очень испугалась своих чувств к нему. Боялась, что ненароком выдав себя, нарушу наши отношения. Ведь лишиться его дружбы для меня было, наверное, даже страшнее, чем быть им отвергнутой. Зная его, как саму себя, понимала, если окажется, что чувства мои не взаимны, будет меня жалеть. А жалости от него я боялась больше всего. Так молча и вздыхала ему в спину, когда проводив меня, уходил домой, как правило, опаздывая к дозволенному времени. А вот он, в отличие от меня, оказался куда смелее.
      Я никогда не забуду то утро, когда проснувшись от солнечного лучика светящего прямо в глаза, увидела это...
      Огромный желтый воздушный шарик мягко покачивался напротив моего окна. Яркое пятно хорошего настроения заглядывало мне в комнату. Встав и подойдя к окну, осторожно открыла створку, впуская желтое чудо к себе. Как только он перелетел оконную раму, я заметила конвертик, привязанный к месту крепления лески. Развернула письмо дрожащими руками и прочитала такие желанные слова "Я тебя люблю". У меня даже сомнений не возникло от кого это послание. Поцеловав листок и провальсировав по комнате до окна, выглянула вниз. Там на расстоянии в три этажа, стоял мой Ванечка, удерживая леску рукой, и ждал моей реакции. Сияя как начищенный самовар, прокричала, уже не таясь "И я тебя. Очень-очень". Пока мы смотрели друг на друга влюбленными глазами и расплывались счастливыми улыбками, наш желтый почтальон выскользнул в окно и улетел, случайно отпущенный, забывшим обо всем Ванечкой.
      Просьбу стать его женой я получила тем же способом. Только на этот раз почтальон был ярко - красного цвета, и письмо имело не менее лаконичное содержание "Хочу быть твоим мужем". И снова глядя вниз кричала "Я тоже хочу быть твоей женой".
      Свадьбу назначили на два года позже, чем мне хотелось, так как мой жених был убежден, что настоящий мужчина для начала должен обязательно отслужить в армии. Я долго плакала, причитая, что уедет, увидит новые места, повстречает новых людей и забудет обо мне. А он обнимал, гладил по волосам и, улыбаясь, говорил, какая я дурочка, ведь для него важнее всего видеть меня и знать, что я счастлива. Просил не расстраивать его своими слезами и обещать ему, всегда улыбаться и лучиться счастьем, хотя бы для него.
      Он не вернулся.
      В похоронке пришедшей его родителям говорилось, что он погиб во время обстрела военной колонны недалеко от Грозного. Приносили свои соболезнования и обещали, что никогда не будет забыт, так как погиб он как настоящий герой.
      С того памятного официального письма жизнь моя остановилась. Истерики сменились тоскливым воем, затем всхлипыванием по ночам и печальными глазами моей мамы, которая не знала, как меня утешить. Реки слез перешли в апатию, которая наводила ужас на моих родителей. Дни перешли в месяцы и превратились в серую однообразную кашу, густую и тягучую. Я перестала общаться со знакомыми, мне уже давно никто не звонил, а родители устали уговаривать меня очнуться. Это было похоже на тяжелый вязко-серый кошмар, который не хочет тебя отпускать, а ты уже и не сопротивляешься. Мой мучительный сон, в который превратилась моя жизнь. Я просто не знала, как это быть без моего Ванечки. Не знала и не умела без него существовать, оказалось, что это очень сложно терять часть самого себя. Я не справилась.
      В то утро плотные шторы пропустили солнечного диверсанта, разбудившего меня. Солнечный луч, как будто поверяя на мягкость подушку, очень медленно передвигался в мою сторону. Я резко поднялась, намереваясь закрыть шторы и перекрыть доступ незваному гостю, и замерла... Напротив моего окна в уже прилично подросшем дереве запутался желтый воздушный шар. Меня как будто ударили. Я думала, что у меня давно уже не осталось слез, и с удивлением поняла, что эти соленые капельки уже успели прочертить мокрые дорожки на моем лице. Чтобы не закричать в голос, зажала себе рот рукой, прикусив пальцы, но все равно услышала всхлип. Мне понадобилось несколько мгновений, чтобы понять, что этот звук издала не я. Осторожно выглянув в окно, увидела рыдающего мальчика. Он тянул ручки к улетевшей от него игрушке. Рядом с ним стоял мужчина, ласково уговаривающий ребенка успокоиться, обещал, что папа купит ему новый шарик и шоколадку в придачу. Я с трудом узнала в этом молодом мужчине соседа по подъезду. У Пети уже есть сын? Когда я видела его в последний раз? Сколько лет-то прошло?
      Я в ужасе осознала, что мне почти тридцать, что полжизни уже позади, а я ее и не видела. У меня кроме родителей никого нет, я не была на свадьбах своих школьных подруг, я не знаю, как зовут их детей, я так и не побывала на море, и не сделала еще тысячи вещей, которые мы планировали с Ванечкой. Он так хотел, чтобы я была счастливой, а я ничего не сделала для этого, за все эти годы. Неужели я умудрилась подвести любимого? Видимо да, ведь я не сделала того единственного, что он когда-либо просил. "Извини меня, Ванечка" тихо прошептала я, глядя на запутавшуюся в ветвях игрушку.
      Я не знаю, был ли этот желтый шар действительно посланием для меня, но именно в тот день я проснулась. Я так много должна успеть сделать, много где побывать, увидеть, узнать, попробовать, почувствовать. Я должна прожить счастливую жизнь. Для него. Для себя.

    8

    Буденкова Т.П. Деревенская история   10k   Оценка:9.00*4   "Рассказ" Проза

       Деревенская история
      
       Как-то в один из первых, ещё тёплых и солнечных осенних дней, решила Валентина съездить в деревню к своей родственнице - бабе Насте. Туда - утречком полчаса на автобусе, обратно - вечером сын Серёжка пообещал на своей машине приехать и забрать.
       От автобусной остановки до домика бабы Насти почти половину деревни пройти надо. А за последнее время городские вдруг кинулись вместо дач скупать пустующие деревенские дома, да выезжать туда на лето жить. И город рядом, и воздух свежий. Что по пробкам до работы добираться, что из деревни. Из деревни получалось даже быстрее. Последним, из вновь поселившихся горожан, был отставной военный с женой, мужик весёлый и общительный.
       Вышла Валя из автобуса, идёт по травке, и вдруг видит, едет телега груженая тыквами! Она поздоровалась и только хотела поинтересоваться: куда это весь урожай везут, как возница, засуетился, заторопился, и стало понятно - отвечать не хочет! Через несколько шагов встретилась соседская бабка, которая толкала впереди себя тачку, полнёхонько груженную тыквами! Потом мимо протарахтел "Урал" послевоенного выпуска, и в его коляске желтели бока тыкв!
       У бабы Насти в междурядье картофеля тоже тыквы посажены на прокорм скотине. Уродились они в этом году знатные! И вот теперь сосед, нагрузив прицеп УАЗика, старательно запихивал рыжих красавиц на заднее сиденье, на пол машины, в общем, куда только мог, попутно торгуясь с бабой Настей!
       - Нет уж, соседушка, больше пятисотки за всё не дам!
       - Кровопийца! За ними сколько ухода? Посади, прополи, окучь... и вобче... я бы могла на ихнем месте картошку посадить!
       - Ежели по цене картошки, то и трёхсот рубликов хватит!
       - Ты ж посмотри на него?! - увидела она Валентину, - на мне - на старой да беспомощной - нажиться хочет! Чёрт лысый!
       - Э-э-э! Баба Настя, будешь обзываться, и столько не дам!
       - Ворочай тада назад!
       - А вытаскивай коли хошь!
       - Да что у вас тут происходит? Все будто с ума посходили! Везут, несут тыквы... прямо тыквенный бум!
       - Вот и я говорю, что он не бум-бум! - постучала пальцем себя по лбу баба Настя, - пока тут лясы точит, люди-то успевают! Гони пятисотку!
       - Эх, - сосед махнул рукой, сунул бабе Насте деньги, запихнул ещё одну тыкву, на переднее пассажирское сиденье и рванул, что было мочи у УАЗика.
       А баба Настя схватилась за голову, глядя на оставшихся в огороде рыжих красавиц.
       - Энто как же теперь быть? И-и-их! Сколько денег пропадает! - чуть не плакала она. - Вот Серёженьку бы сюда, нагрузили бы полнёхоньку машину да отправили!
       Валя села на крыльцо, подперла кулаком голову и стала ждать, пока баба Настя немного успокоиться и сможет рассказать ей - что же все-таки происходит!
       Та, действительно, пометалась ещё немного и присела рядом.
       - Ну что тут скажешь? Всех денег не заработаешь! - глянула на Валю и выложила, наконец: - Вчерась вечером тот военный, что пятистенок с голубыми воротами купил, сторговал у Васьки все тыквы за деньги, а утречком чуть свет сгрузил в свою машинку, аж задняя крышка...
       - Багажник, - подсказала Валя.
       - Ну да, он самый, не закрылся. Так и повез! Думает украдкой! А это ему тут не то, что там в городе! Мы из утра скотину кормим. А тут Васька важно так шествует. Мы к нему: в чем дело? А он, мол, радиво слушать надо! Водку-то запретили из зерна гнать! Вот завод пробную партию тыкв закупает у населения, потом-то иностранные подвезут, а пока пробуют из наших. Деньги платят сразу и хорошие, поскольку водка продукт дорогой! И нельзя чтоб оборудование простаивало. А сколько будут тех тыкв закупать? Кто ж знает? Ну-ка со всех деревень потащат?! Не зря же вояка чуть свет повез! Первый в очереди будет, не иначе! - сокрушалась баба Настя.
       - Да этого не может быть!
       - Ага! Из опилок может, а из тыквы не может! Полдеревни упылили сдавать! Люди, что, дураки, что ли? Вон вояка как утром уехал, так и не возвращается! Получил денежки и шастает теперь по городским магазинам!
       - Да не мог он такого сказать!
       - А он что, глупый, языком на всю деревню звонить?! Ага, думает, вернётся, опять по дешовке наберёт, и тем же ходим в город!
       - Да с чего вы взяли?
       - Говорю же - Васька по секрету сказал! Ему-то всё равно. Тыкв у него мало было, да и те продал!
       - А Васька с чего взял?
       - Опять же говорю: военный энтот, когда у Васьки покупал, то и проболтался, но потом просил, чтобы Васька никому ни-ни! Он же не знал, что у Васьки тёпленькая водичка в попе не удержится!
       Возле калитки пискнули тормоза. И на дорожке показался Серёжка с улыбкой до ушей!
       - Ой, Серёженька! - подхватилась баба Настя, - Давай скорее твою машину тыквами грузить, может, успеешь?!
       И Серёжку скрючило пополам. Чтобы так смеялся сын, Валя ещё не видела, хотя догадывалась: что-то тут не так с "тыквенным закупом"!
       - Там наши деревенские спирт завод тыквами завалили! Ломятся в проходную целыми обозами! Охрана уж и директора вызвала! - смеялся Серёжка, - а они всё не верят, что никто тыквы принимать и не собирался! Вы бы видели картину! - и он плюхнулся рядом с Валей на крыльцо!
       Баба Настя поправила головной платок, убрала пятисотку из кармана фартука в другой, понадёжнее:
       - Ты там соседа нашего не видел?
       - Видел! Последний в очереди был! Теперь уж скоро вернётся!
      
       Вечером Валя возвращалась с Серёжкой домой. Ехать надо было опять через всю деревню, мимо дома того самого военного. Возле его ворот собрались деревенские мужики.
       - Мам, тормозну, не могу такое пропустить! Как-то он выкрутиться? Могут и по шее надавать!
       Мужики потоптались возле палисадника, как раз напротив окна, чтобы хозяин увидел: гости пришли и стали ждать, пока выйдет. Немного погодя на крыльце показался кругленький, лысый человек, в старых офицерских брюках на подтяжках и спортивной майке.
       - Что случилось, мужики? Никак сход? - спросил, стоя на крыльце.
       - А ты ходь сюда, узнаешь!
       Мужик посмотрел на свои ноги, пошевелил босыми пальцами:
       - Один момент. Обуюсь только, - и скрылся за дверью.
       В толпе загудели, мол, спрятался, такой, секой, разэтакий! Но мужик тут же вышел в калошах на босу ногу:
       - Ну, чего стряслось? А то у меня уха стынет!
       - Какая уха! У нас в озере даже лягушки извелись!- выкрикнул кто-то из пришедших.
       - Не скажите! Давно проверяли? - мужики переглянулись: - Вон в тазу возле крыльца моя хозяйка пару на пирог оставила. Говорит сильно много пяток на уху!
       Мужики вытянули шеи, привстала на сиденье и Валентина: действительно, в тазике у крыльца серебрились две крупных рыбины!
       - Не верьте ему мужики, опять что-то удумал! Пусть лучше про тыквы разобъяснит! - раздалось в толпе.
       - А-а-а! Вот вы о чём! А я думал, завтра на зорьку порыбачить со мной собрались! Рыбка-то вон, ещё хвостом трепещет!
       - Ты сам давай хвостом не трепещи!
       - Ну, коли так: зовите сюда Ваську-балабола!
       Поскольку этот Васька жил по соседству, то и был доставлен сей момент.
       - Ну, Василий, докладывай, какой меж нами спор вышел?
       - А что я? Ты же сказал, что тыквы примать будут на спирт заводе за деньги?
       - Так, так! А к чему я это сказал? О чём у нас разговор шёл? - достал из кармана сигаретки, предложил мужикам, кивнул в сторону сложенных у забора брёвен. Все, закурив, степенно расселись на них. Но, так и не дождавшись ответа от вдруг ставшего похожим на свеклу Василия, продолжил сам:
       - Спросил я его: а чего это Василий, тебя на деревне обидно кличут - балабол? А он мне отвечает, что на самом деле он могила! Если что узнает - клещами из него не вытащишь! А это так, деревенские брешут! И предложил проверить! Ладно, говорю, бывает брешут!
       Мужики неодобрительно загудели, поглядывая на Ваську.
       - Ну и сказал, что будут водку из тыкв делать и потому начинают их приём на спирт заводе! А Василию строго настрого наказал, чтоб никому в деревне об этих моих словах не говорил! Василий ответил: могила! Вот и судите - кто виноват?
       - А сам-то чего у... - замахнулся на Ваську очень даже крепенький дедок, - у энтого ирода покупал?
       - Так у внучки в школе живой уголок, вот обещал привезти тамошней живности прокорм...
       - А с рыбой-то что?
       - Да ну вас, будите опять виноватить!
       Валя спохватилась, ведь и действительно, давно в пруду никто не рыбачил!
       - Мам, эти рыбины, скорее всего, из городского супермаркета, - схватился за голову Серёжка. - Ну и отчаянный хохмач этот новосёл! Неужто местные мужики поверят?
       А мужики, привстав на брёвнах, заглядывали через штакетник на крыльцо, где и стоял тазик с двумя крупными рыбинами.
      - Иваныч, у тебя какие снасти остались, али как? - услышала Валентина.
      - Да брешет, поди. Ишь, с тыквами, как по нотам разыграл! Откуда рыбе-то в нашем пруду взяться?
      - Не с неба же ему упала?! У неё вроде ещё хвост трепещет. А с тыквами... так тут больше Васька- балабол виноват.
      - Уж не знаю, что и думать! А на зорьку ох как хочется! Ох! Как! Ну, если что, то уж сами виноваты будем!
      -Если что... соберёмся всем миром, пруд вычистим и рыбу запустим. Скажем с проверкой по той причине приходили... на зорьке.
      
      Серёжка повернул ключ зажигания, машина тронулась и повезла Валю в город, где тыквы в пакетиках в виде каши и живые рыбы за стеклом аквариумов супермаркетов плавают. Выбил чек - вот тебе и вся рыбалка!

    9

    Цокота О.П. Сережкино Сиротство   4k   Оценка:10.00*3   "Рассказ" Проза

      Синий свод слепит сиянием солнца. Самоцветно сверкает серебристый снег . Светло, славно сероглазому Сереже .Скатал снеговика. Съезжает салазками с сугробов. Смеясь, сшибает сосульки, свешивающиеся со скособоченного сарая, сноровисто сминает снежки. Следом скачет сучонка Стрелка, стережется Сережкиных снежков. Сжульничает собачонка, скакнет, стремглав сцапает снежку, смекает - сбереглася. Смеется скуластый сорванец Стрелкиным соображениям.
       Стемнело. Сумрачные скользкие сумерки стремительно спеленали село. Сразу смутно сжалось сердечко.
       Свыкся сумерничать со стариками-соседями. Семилеткой стал сиротою. Сызмальства спознался со страданиями. Сжалились старик со старухой , спасли. согрели сочувствием сметливого сиротинку. Спокойно Сереже со Степанидой Семеновной, с Савелием Сафронычем. Сострадание струится среди стариковских стен.
       Скрипел старозаветный сундук, самозабвенно стрекотал сверчок .Сладко спалось Сережке. Снова слетались счастливые сны. Сизыми сумерками, созывая семейство, свистел сияющий самовар. Сарафанная Стешка-скоморошка, сшитая старушкой , сидела сверху, смешливо смотрела синими стекляшками . Словоохотливая Семеновна, сварив суп с сельдереем , садилась сказывать сказки. Седой Савелий сварганил Сережке справные свистульки. Случалось сонному семилетку сверзиться с сундука, сразу сбегались сердобольные старики со своими стенаниями.
       Сколь скуден стариковский скарб, столь сумела степенная Степанида Семеновна, срукодельничав, сделать симпатичной свою светелку . Салфеточки, сплетенные старушкой , скрашивали стертые сосновые стены. Святками стол с ситцевой скатеркой стесняла свежая сдоба.
      Село Соколики славилось сострадательными семьями. Сухонький столяр Силантий, строгавший столы со стульями , спеша сельской стежкою со своими самоделками , старался сказать сироте сочувственное словечко. Суетливый сапожник Стратон сшил Сереге сапожки . Смазливая скотница Симка связала свитерок.
       Слишком светло складывалось Сережкино существование. Сглазил сам себя сорванец. Скоротечно сиротское счастье . Сегодня Степанида Семеновна спросит: "Собрался?". Скажет: "Скорехонько спать!". Спозаранку Сафроныч свезет Сережу старшей сводной сестре Саньке.
       Сколько себя сознает, столько Санька сторонится Сережи. Сестра строга , самолюбива, сварлива. Совсем скверен Санькин супружник Сидор. Самогонка стала светом сбрендившему скорняку . Самоуправец , сквернослов, скаредный сквалыга, свиреп , скор стукнуть Саньку, сыночка Савлушку. Смертельно страшно семилетнему сорванцу. Среди суеты, страданий сдался Саньке Сережа!
       ...Сидел ссутулившись, стиснув сидение сломанного стула, сыпнул скороговоркой:
       -Степанида Семеновна! Свезете Саньке, - скучно станет, сами старые среди стенок!..- смотрит со слезами.
       С сожалением сказала сердобольная старушка:
       -Сыночек! Слабыми стали. Сгинешь, сероглазенький , со стариками.
       ...Светало. Сквозь ставни сочился сиреневатый свет. Сани стронулись. Савраска со стуком ступала стылой стезею , слежавшимся снегом. Сник Сережа. Стройные сосны сбоку строились словно солдаты, скорбно смотрели следом. Свесился с санок смекалистый сорванец:
       -Слышь, Савелий Сафроныч! Санька - самодурка ,Сидор - сумасшедший ! Сестрица собачится с супостатом . Стоит сквалыгам содержать сироту?!! Станется с Саньки со скорняком сжить со свету, сожрать сирого. Свороти сани. Семеновна, смотри, скучает. Снова свидемся - счастье старушке.
       Стали. Сгорбился седоусый Савелий. Свернул самокрутку с самосадом, склонился , стряхнул снежинки с Сережки:
       -Стерпится-слюбится, Серенький! Свыкнешься, станешь своим с сестрою, сможешь скорняжить с Сидором. Сложно старикам сладить с сорванцом семилетним.
       -Слушаться стану ,Сафроныч!.. Стану старше, сноровистее - скрашу старость!..
       С состраданием смотрел старик Савелий. Сидел Сережка съежившись. Стекали струйками слезы.

    10

    Небо А. Шёлковый платок   12k   Оценка:8.00*3   "Рассказ" Проза

      Мне шёлком сон опустится на плечи...
      Заложена в судьбу "случайность" встречи...
      В лазурном свете оторвусь от суеты -
      Как лёгок мир, который даришь ты...
      
      
       Колышется лёгкая ткань занавесок на моём окне. Алмазами в серебре усеяно небо. Кое-где дымка облаков делает небосвод похожим на бархат. Свежесть наступающей ночи несмело заполняет собой комнату. Мягкий свет ночника скрыл очертания некогда знакомых мне предметов. Я вспоминаю свою бабушку, сидящую на краю моей кровати. Она держит меня за руку, улыбается и ласково желает спокойной ночи. Вот её руки скользят в полумраке и привычными движениями поправляют узел шёлкового синего платка, покрывающего ей голову. Она приподнимается, чтобы уйти, но я останавливаю её:
       - У тебя красивый платок. Кто тебе его подарил?
       Она улыбается, опускает голову и смущённо прячет глаза, как будто вспоминая унесённую временем тайну...
      
       Мама моей бабушки умерла при родах. Но бабушка родилась здоровой. И в тот же день отец забрал её домой. Родители бабушкиной мамы позаботились о кормилице и всём необходимом для внучки. На рассвете следующего дня за отцом пришли люди в военной форме и, сообщив, что "его способности нужны Родине", забрали с собой. Спустя два дня, люди вернулись и, учинив обыск, забрали все вещи, фотографии и документы, которые хоть как-то касались её отца. Больше никто и никогда его не видел.
      
       - Бабушка и дедушка, рассказывали, что родители очень любили друг друга, - тихо, издалека завела рассказ бабушка, все ещё держа в своей руке мою ладошку. - Это была какая-то неземная любовь... Мама была очень красивая. А отец... он называл её ангелом, - ей сложно было подбирать слова и складывать в понятные мне предложения. Потому фразы бабушки были обрывочными и, казалось, совершенно не связанными между собой.
       - ...Папа тоже умел летать, - продолжила она после небольшой паузы. - Это он и научил маму. Только бабушка и дедушка мне этого не говорили. Я узнала об этом позже...
       - Летать? - Я приподнялась с кровати. Смешанное чувство восторга и непонимания возможности такового вызвали во мне вопросы. - Как? Как птицы? И у них были крылья?..
       Бабушка улыбнулась и, легонько махнув рукой, ответила:
       - Что ты? Крыльев у них не было.
       - Тогда как же? Расскажи. И откуда ты это всё узнала? - Интерес всё больше овладевал моим воображением. И я уже представляла себе пару влюблённых, парящих под сияющими звёздами...
      
       Быстро вскочив на пол, я подтащила ближе к кровати любимое бабушкино кресло. Поправила подушку, которую она подкладывала себе под поясницу и пригласила занять место:
       - Вот тут тебе будет удобно, бабушка. Садись и рассказывай.
       Бабушка села в кресло, а я юркнула обратно под одеяло. Предчувствие волшебства рвалось наружу. И мягкий голос рассказчицы теплом разливался в прохладе ночи:
       - Мне было восемнадцать лет...
      
       Впервые бабушка увидела его летом, когда ей уже исполнилось восемнадцать лет. В тот день она с подругами ушла купаться на речку. Это был будний день. Пожалуй, необычайно солнечный и жаркий день. На берегу реки отдыхали парень и девушка, но увидев весёлую компанию из пяти девчонок, пара поспешно собрала вещи и удалилась. Был ли он там всё это время, или появился позже - вспомнить этого никто не мог. Это был мужчина средних лет в льняном брючном костюме светло серого цвета. Ноги его были босы. Он сидел на большом камне у реки, подвернув под себя обе ноги, и смотрел вдаль. Недалеко от камня аккуратно стояла пара серых кожаных босоножек.
       Ветер прошелестел по камышовым зарослям и ветвям склонившихся у воды деревьев: "Привет...".
       - Вы это слышали? - обратилась девушка к своим подругам. - "Привет", кто-то сказал: "привет"...
       Девчонки расхохотались:
       - Да, что ты? Это ветер. Смотри, как волнуется камыш.
       Она огляделась по сторонам и увидела его. Мужчина повернул голову в сторону девушки и кивнул, подтверждая принесённое ветром слово. Кивнул так, как будто давно знал её. Когда-то тёмные, но теперь выбеленные сединой его волосы были мягкими волнами зачёсаны назад. Где же она могла раньше видеть лёгкие лучики, застывшие в уголках серых глаз незнакомца?..
       - Ты купаться идёшь? - вырвались из суеты слова одной из подруг.
       - Да, сейчас, - рассеянно произнесла девушка и направилась к реке. Она попыталась отыскать взглядом место, на котором только что сидел мужчина. Но на камне у воды уже никого не было...
      
       В следующий раз она увидела его в первую неделю сентября возле института, в котором училась. В аудиториях было душно и в перерыве между учебными парами студенты вышли на улицу. Лёгкая прохлада, внезапно принесённая ветром, напомнила девушке шёпот речной травы. Она оглянулась. На углу здания института стоял тот же мужчина. Он улыбнулся, кивнул девушке и быстро свернул за угол. Девушка последовала за ним. Не просто знакомое, а что-то давно потерянное, но родное видела она в незнакомце. Отчаянно билось сердце: "Сейчас она узнает кто он..." Но за углом здания уже никого не было. На одиноко стоящей скамейке лежал сложенный синий шёлк. Девушка взяла материю в руки, и она развернулась небольшим платком, а из него под ноги выпал белый бумажный самолётик:
      
       Завтра в полдень на камне у реки.
       Ты очень похожа на маму.
       Отец.
      
       Нарастающий шум голосов, мягкий девичий смех и обрывочные фрагменты воспоминаний обрушились на неё разом. Вот молодое лицо незнакомца склоняется над ней и ласково улыбается. Из его серых глаз лучится тёплый свет. А это она сама... Нет, другая девушка накидывает синий шёлковый платок себе на плечи и смеётся, освещённая лучами полуденного солнца. Но как она похожа на неё. "Мама?" - невольно срываются с её уст. Слова, написанные на крыле самолётика, волнуются и трепещут в её руках. Порыв ветра вырвал бумагу из рук и унёс в далёкую синеву дня.
       Не возвращаясь на лекции, девушка побежала домой.
       - Бабуля, где та фотография, та на которой стоит мама, - скидывая на ходу обувь и вбегая в комнату, кричит девушка. - У неё на плечах шёлковый платок...
       - Здравствуй, во-первых, - бабушка откладывает рукоделие в сторону и встаёт с кресла, она рассержена манерами внучки. - Какое фото? Какой ещё платок? И почему ты так рано? И...
       Она замечает в руках внучки синий платок, подаренный её дочери исчезнувшим много лет назад зятем:
       - Где ты его взяла? - губы её дрожат. Спустя год после смерти дочери она сама хотела его найти, но так и не нашла - решила, что его изъяли при обыске вместе с другими вещами зятя.
       - Платок? Да... э... это не важно! Где эта фотография? Бабушка, прошу тебя, - девушка ладонями прижимает платок к груди и из её глаз катятся слёзы. - Где фотография мамы?
       Бабушка достает из кармана таблетки и кладёт одну из них под язык. Рука тянется к дверце шкафа с семейными фотографиями. Теперь уже зеленоватые от времени голубые листы альбома шуршат в её морщинистых руках:
       - Вот, - бабушка спокойно достает из альбома старое фото и протягивает внучке, - твоя мама. Отец сам её фотографировал.
       На снимке молодая красивая девушка с синим шёлком на плечах стоит на большом камне у реки. Ветер волнует её волосы, пронизывая пряди лучами солнечного света...
      
       - Мы встретились на следующий день у большого камня на берегу реки, - после некоторой паузы продолжила бабушка свой рассказ. - Он сказал, что до сих пор любит маму и сожалеет о разлуке со мной. И что эта встреча будет последней. Ему удалось кого-то там запутать, но у него мало времени. Летать можно только при ярком солнечном свете, а грядущей зимы ему уже не пережить...
      
       Отец привёл дочь на вершину высокой скалы. Скала возвышалась над рекой, а вот с обратной стороны, у подножья скалы бил источник чистейшей воды. Вода разливалась небольшим руслом в овраге меж двумя рядами высоких деревьев. Прохлада родника пряталась в их тени. А яркий солнечный свет отражался от ребристого течения воды, слышались переливы птичьих голосов и летали тонкие серебристые нити паутинок.
       - Как здесь красиво, - восторженно произнесла девушка, и робкие слёзы умиления наполнили её синие глаза.
       Отец улыбнулся и накинул на её плечи шёлковый платок:
       - Ты - видишь, а теперь - слушай...
       Звуки открытого перед девушкой мира заполнили всё её существо. То была не речь человека, то были голоса солнечного дня, но яркие, выразительные и совершенно понятные ей. Они приветствовали девушку и подбадривали, приглашая совершить первый в её жизни полёт на крыльях ветра.
       Девушка удивлённо посмотрела на своего отца:
       - Но как? - спросила она.
       - Смотри, - улыбнулся отец и, расправив в стороны руки, подошёл к краю скалы.
       Ветер закружился над его головой, затем охватил в спиральные потоки всё тело и, спустившись к ногам, мягко оторвал от земли. Отец немного наклонился вперёд, и крылья ветра понесли его над сверкающими бликами в овраге, словно лёгкий бумажный самолётик. Девушка поправила платок на плечах и развела в стороны руки. Ласковые ладони ветра приняли её в свои объятья.
       Отец и дочь парили в лучах живительного света, раздвигая горизонты и сводя в единую линию отрезки своего прошлого, настоящего и будущего. Звенящая множеством колокольчиков синева сливалась в единый оркестр, исполняющий неповторимую музыку сфер...
      
       - Не помню, как завершился полёт, - вздохнув, продолжила рассказ бабушка. - Я будто бы проснулась, сидящей на большом камне у реки. Папы нигде не было. И только ветер легонько волновал синий шёлк на моих плечах.
       - А ты когда-нибудь ещё сама летала? - восторженно слушая, шёпотом спросила я.
       - Да, - смущённо произнесла она, медленно поправляя шёлковую ткань повязанного на голове платка, - через всю свою жизнь я пронесла ощущение лёгкости ласковой неги прогретого ярким солнцем ветра. Я поняла, что Жизнь - самый удивительный полёт, который может позволить себе человек, окрылённый внутренней любовью и согретый великим светом...
      
       Спустя два года, в первую неделю сентября, моя бабушка исчезла. Утро того дня было солнечным. Она надела новое платье и, повязав свой синий платок, отправилась на прогулку. Больше её никто и никогда не видел. Вот только... только сегодня...
      
       Сегодня мне исполнилось восемнадцать лет. Дом празднично украшен. И я уже получила от моих родителей подарки. А через несколько часов меня придут поздравить друзья. Вот почтальон принёс ещё один подарок. Я сижу на кровати в своей комнате и разворачиваю сверток. Внутри шёлковый синий платок моей бабушки и белый бумажный самолётик с аккуратно написанными словами:
      
       С днём рождения, милая.
       Теперь и ты сможешь летать.
       Твоя бабушка.
      
      
      27.07.2009г.

    11

    Глебова У.В. Тебе мало острых ощущений?   2k   Оценка:10.00*3   "Рассказ" Проза

      Ульяна Глебова
      
      Тебе мало острых ощущений?
      
      Ты хочешь прыгать с парашютом? Тебе мало острых ощущений? Сколько это стоит? Всего сто долларов? Сейчас пересчитаю, сколько это в рублях. У вас в городе совсем одурели! У меня зарплата в месяц - сто долларов! Это потому что я на полставки работаю. Полставки - у меня, а полставки - у бабы Маши. Но хорошо ещё, что такую работу нашла. Многие совсем без работы сидят! В общем, если тебе мало острых ощущений, иди работать на почту! Вот где самые острые ощущения! Мужики к нам работать не идут - боятся. Стариков у нас в посёлке много. И пенсионных денег привозят много. Машина у инкассаторов - бронированная, за рулём - водитель. Один инкассатор сумку с деньгами несёт, а второй сзади идёт. И на груди у него автомат болтается! Настоящий автомат, только короткий!
      А мы без охраны по посёлку деньги разносим. По очереди с бабой Машей ходим. Ты вот в городе устройся на почту и деньги по вашим многоэтажкам поразноси, тогда тебе никакого парашюта не захочется! У бабы Маши хоть сын недавно освободился, да внук через год с "малолетки" придёт. А я вдвоём с мамой живу. Мне начальница наша в сумку газовый баллончик положила. Но разве я успею его достать, если что? Так-то на почте у нас хорошо. Даже компьютер с Интернетом есть. Но на улице - другое дело! Иду я с деньгами - "с толстой сумкой на ремне", полной денег. Иду. А у магазина - дядя Витя. Я ему: "Здравствуйте, Виктор Алексеевич!" А он сквозь зубы роняет: "Привет." Он недавно освободился. В этот раз - за второе убийство - он полный срок отсидел. А дальше - незнакомые пацаны пиво пьют. Их человек шесть стоит. Я их, конечно, и раньше видела много раз, но как зовут, не знаю. Пацаны по-доброму смеются и кричат: "Танька! Привет! Опять бабкам деньги понесла?" Я пацанам ни слова не отвечаю. Сердце от страха бьётся где-то в горле. Иду я и думаю: "Сегодня пацаны весёлые! А если им в другой раз денег на пиво не хватит?"
      Конец
     Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.

    Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
    О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

    Как попасть в этoт список
    Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"