У меня абсолютный слух, поэтому я живу при выключенных радио и телевизоре. Но тонкие стены наших домов не могут служить преградой для грубых и диких звуков, и зачастую домашние вечера превращаются в мучение.
Сегодня какой-то олух взялся за пианино. Он, вероятно, никогда не слышал, что этот инструмент создан для извлечения мелодий и пытался выудить из него что-то другое; он тренькал на бедном инструменте, пиликал, бренчал, и впечатление было таким, будто он нажимает на клавиши не пальцами, а головой. Я терпела десять минут, двадцать, полчаса, потом спустилась к двери нижней квартиры и надавила на кнопку звонка.
Пианинное блеянье прекратилось; не сразу, но дверь открыли. Два олуха, лет по двадцать пять, трезвые, но на лицах выражения первоклассников, добравшихся до запретной бертолетовой соли. Они сразу поняли, чем вызвано моё появление. Я похлопала в ладоши и сказала:
-- Концерт окончен?
Один (привлекательный мальчик с чёрными глазами) смущённо проговорил: "Ой, а мы не подумали..." А второй (некрасивый, высокий, нескладный) сказал:
--
Да? А мы только начали! - и задержал мой взгляд.
Ну, этот тип мне знаком: человек, который никогда не теряется и считает, что лучший способ защиты - это атака. Иногда за этим ничего не кроется, иногда кроется очень многое. А у его приятеля, подумала я, есть немного совести. Мы плохо знаем своих соседей, но этих двоих я никогда раньше не видела. Они наряжены в заляпанные комбинезоны и старенькие рубашки. Высокий "пианист" перехватил мой взгляд и, в свою очередь, начал разглядывать меня.
-- Мы тут целый день пашем как проклятые, решили передохнуть...
-- Музыкальная пауза, -- скромно вставляет красивый молодой человек. Но приятель плотно закрывает ему рот:
- Знаете анекдот? Приезжают менты: "Нам сообщили, что вы издеваетесь над Шопеном"... Согласен, не смешно... Да вы проходите, посмотрите, что мы тут делаем.
Ни вешалки, ни обувных полочек нет; из обшарпанной стены торчит одинокий гвоздик. В большой комнате, в которую открыта дверь, возле одной из стен косо стоит неплотно придвинутый диван, а посередине комнаты -- пианино. На полу куча хлама и старых газет.
-- Какой прекрасный инструмент!
Мусор мне не помеха. Руки тянутся к ряду гладких клавиш. Мы с инструментом дружно, любовно проигрываем начало бетховенской сонаты.
Обернувшись, я замечаю, что приятели переглядываются - и высокий удобно усаживается на диванчик.
-- А дальше? Продолжайте (Мне). Лёшка, что расселся? (Хотя тот и не думал садиться). Стул даме... Смотри там, без клея, газетку подложи, -- командует он, и вторая cкрипка всё исполняет, тащит мне откуда-то стул и застилает его. -- Сядь, не торчи. Рот закрой, уши раскрой. Настройся. Это ж тебе не "Чашку кофею я тебе налью". Концерт для фортепианы с оркестрой!
Дурачится. Но с Бетховеном не подурачишься. Снова я оборачиваюсь, чтобы поймать удивлённый, восторженный взгляд красивого Лёши и скептический -- его тощего и ловкого приятеля, который тут же начинает корчить из себя знатока:
-- Недурно-недурно. Что за альфа такая?
-- Гамма, -- поправляет Лёша.
-- Сам знаю, что гамма. Мы вообще, золотце, физики.
-- Эйнштейны, -- вставляет Лёша.
-- Да! Но, ввиду полного забвения государством нужд науки, занимаемся временно ремонтом чужой квартиры.
Я поднимаюсь с улыбкой.
--
Хорошо, не буду вам мешать.
Высокий тут же ненавязчиво возникает у меня на дороге.
-- Ну нет, мы так не договаривались. Вы, можно сказать, влили в нас вдохновение, просветили заблудшие души. Извольте автограф.
-- Зачем?
-- Как зачем? Чтобы могли всем рассказывать: лично знакомы с такой-то, всемирной знаменитостью. Как вас? Барбра Стрэйзонд, Ванесса Мэй?
-- До свидания, мальчики.
-- За что вы с нами так? Жестоко. Лёшка, что ты молчишь? Не хочешь автограф? Ведь хочешь, а всё я. Ну, посмотрите на него. Ничего, симпатяга, да? Вы не обращайте внимания, что он всё время молчит и вид у него туповатый...
-- Получишь, -- бормочет Лёша.
-- Вы так потрясающе, бесподобно, божественно сыграли нам Шопена...
-- Бетховена.
-- Пардон. Что мы потрясены, оглушены и жаждем узнать ваше имя.
-- Ох, Сашка, и язык у тебя, -- не выдерживает Лёша.
-- Завидуешь? Завидует!
-- Так я пойду?
-- А автограф?.. Да вот, прямо на обоях... Лёшка! Что стоишь точно пень! Проводи девушку.
-- Куда?
-- До двери, куда! Проследи, чтобы не споткнулась, не оступилась... До её двери, родной! Ох, братца бог послал. - И Саша поднимает глаза к Богу.
--
Вы братья? -- не верится мне.
Саша опускает глаза.
-- Да, только очень дальние. Моя троюродная тётка вышла в четвёртый раз замуж, и у сестры её четвёртого мужа есть двоюродный брат, так вот он -- Лёшкин папа...
-- Идёмте, -- шепчет Лёша и ведёт меня к двери.
-- Можете им попользоваться, не жалко. Всё равно с него никакого толку. Лёшка, доставь барышню в целости-сохранности. Наркоманы эти в подъездах, маньяки, сволочь всякая. Адью, -- и, выпроводив нас за порог и попрощавшись шутовским поклоном, Саша захлопывает дверь.
Я оборачиваюсь к Лёше и улыбаюсь ему, а он улыбается мне. У него застенчивая улыбка и красивые - ах, я уже говорила - глаза. И весь он гладенький и приятный.
-- Вы живёте на втором этаже? - спрашивает он.
-- Да. Не называй меня на вы. Вы, правда, физики?
-- Да слушай ты его. Космонавты мы.
-- И не братья?
-- Нет, однокурсники. Мы студенты. Подрабатываем тут. А тебя как зовут? -- решается он.
-- Эллина.
По-видимому, он никогда не слышал такого имени. Удивлённо он спрашивает:
--
Сокращённо -- Эля?
--
Нет, никто не зовёт меня Эля. Эллина.
--
А вы... а ты ещё придёшь? -- и отводит взгляд.
--
Зачем?
--
Ну... поиграть.
--
Да ведь у меня свой инструмент есть. Но спасибо.
Мы стоим у двери. Он топчется и не уходит, приходится пригласить его в квартиру. Он ходит по комнатам с робостью гостя, восхищается безделушками и поглядывает на меня вопросительно. Сначала он молчит, как будто чего-то ждёт, на каждоё моё слово, замечание отвечает признательным взглядом и смущённой улыбкой. Не зная, что с ним делать, я предлагаю ему посмотреть фотографии. Понемногу он начинает рассказывать о себе, о своей семье, о студенческой жизни, и его мягкие глаза всё чаще останавливаются на мне. Он так красиво сделан, что характер полностью затушёвывается его привлекательностью. Я долго говорю с ним, пытаюсь определить, что он за человек.
Расстаёмся мы, когда начинает темнеть и насыщенная красками керамическая ваза на столике становится силуэтом...
Несколько дней спустя я тащу домой арбуз и ругаю себя за то, что взяла такой тяжёлый. Ручки пакета, конечно, оборвались, у меня в руках ещё сумка с помидорами и сумочка на плече. Кто-то бесцеремонно выхватывает у меня арбуз.
-- Ух ты, какие люди! Запросто ходят по улице.
Саша лихо подкидывает арбуз на ладони, но ловить шесть киллограммов одной рукой всё же не решается и ловит двумя руками.
-- Добрый день, -- говорю я достаточно сухо.
-- Арбуз -- это клёво. Сидит сейчас Лёшик и мечтает: принёс бы кто арбузика. А мы - вот.
-- Вы доклеили обои? -- настаиваю я на сдержанности своим сдержанным тоном.
-- А как же. Пока вы там с Лёшкой пять часов трепались, я - вкалывал. Сегодня его очередь.
В приличном костюме Саша выглядит лучше, не так худо и нескладно, как в просторном комбинезоне, и его высокая фигура смотрелась бы очень благородно, если бы не лицо, выражения которого постоянно меняются, и ускользающие глаза, неискренние, готовые изобразить любое чувство.
Мы заходим в подъезд. У двери нижней квартиры я оборачиваюсь и протягиваю руки.
-- Благодарю и до свидания.
Но Саша ловко отводит руки с арбузом.
-- Как "до свидания"? Это что же, мы такие сволочи, сами будем хавать твой арбуз, а тебе дудочки?
Я не успеваю ничего сказать, он поворачивается спиной к двери и колошматит в неё ботинком.
-- Эге! Ау! Лёха! Лёшка! Ты что, уснул?
-- Саша, перестаньте... Отдайте мне арбуз.
-- Лёха, ау!
-- Сашка, придурочный, -- говорит Лёша за дверью и открывает дверь.
Саша тут же небрежно кидает ему арбуз, который Лёша чудом ловит, и переступает порог, ворча:
-- Ишь какая -- отдай ей арбуз. Лёха, можно сказать, тоскует, не спит, не ест. Околдовала...
Наши с Лёшей глаза встречаются.
-- Сашка, что ты мелешь? -- бормочет Лёша и краснеет.
Так это началось.
2-й акт.
Я расчёсываю свои вьющиеся волосы, любуясь в зеркале гладкостью своего нарядного халата. Я жду Лёшу. С того "арбузного" дня он приходит почти каждый вечер... Да нет, почему же почти? - он приходит каждый вечер. Звонок. Я открываю дверь и вижу не Лёшу, а Сашу. Небритый подбородок, плечо впечатано в стену. Небрежное "Привет!" и пренебрежительное окидыванье меня скользящим взглядом. Очень трудно бессловесно вытерпеть этот взгляд.
-- Здравствуй! Как хорошо, что ты пришёл.
Это сбивает его с толку.
-- Я?
-- Ты! Ты один? -- моё лицо светится, голос нежно скользит вниз. -- Как хорошо, что ты пришёл. Заходи.
Саша ошалевает, но, поскольку пасовать он не привык, решительно переступает порог.
-- Я пришёл сказать, что Лёша...
Не слушая, я смотрю на него с нежностью.
-- Наконец ты пришёл.
Он совсем ничего не понимает, но, благодаря моей стремительной атаке, оказывается в квартире и опускается в гостевое кресло.
-- Чай? Кофе? Шоколад? Конфеты? Чай с лимоном?
-- Да погоди ты. Я пришёл сказать, что Лёша...
Я спрашиваю нетерпеливо и равнодушно:
-- Что Лёша?
-- У Лёхи мать в больницу положили...
-- Вот и хорошо.
-- Что хорошо?
-- Значит, он не придёт сегодня?
Я быстро накрываю салфеткой столик и загружаю его до краёв: сахарница, чашки, вазочки. Я сажусь на толстый валик второго кресла и не спускаю с гостя глаз. Чтобы скрыть растерянность, он храбрится и осматривает комнату.
-- Ничего квартирка.
Я вскакиваю, подаю ему блюдце с чашкой.
-- Чего ты прыгаешь? Прыгает. Я и сам бы взял.
Он утыкается взглядом в чашку.
-- Печенье... -- предлагает мой голос, скользя.
-- Да не ем я печенье.
В голосе досада и даже раздражение, вызванное непониманием. Украдкой подбирается он ко мне взглядом: что я задумала?
Без желания отпивает он чай.
--
Что чай? Вот пиво.
Я спрашиваю:
- А музыка? Хочешь живой музыки? Шопен, Бетховен, Лист? Хочешь рапсодию Листа?
Я соскальзываю с подлокотника, лечу к пианино, падаю боком на скользский табурет, открываю крышку, опускаю руки на клавиатуру...
-- Хорошо? -- оборачиваюсь я, закрывая крышку.
-- Да.
Он так и не выпил чай, и тот остыл.
-- Ну ладно, я пошёл.
-- Не уходи.
Он только хлопает глазами. Вопросительно он впивается взглядом в моё лицо. Ему кажется, вот-вот -- и он сможет меня разоблачить.
Украдкой поднимаю я глаза на часы над Сашиной головой и даю себе слово, что он уйдёт от меня не раньше девяти часов, ни минутой раньше. Он успевает заметить мой взгляд и обернуться, но ему не понять, куда я смотрела.
-- Так, говоришь, рапсодия?
Его изменчивые глаза принимают на мгновение определённое, жёсткое выражение.
-- А Лёша?
Улыбка рвётся на мои губы, я не пускаю её.
-- Лёша? Причём тут Лёша?
Улыбка всё же прорывается и -- торжествует.
-- Зачем нам Лёша?
Он опускает глаза первым. Крючок, на который я его ловлю, цепляет его и входит в горло, но как настоящий мужчина он не сдаётся.
Он достаёт пачку "Президента" и вертит её пальцами, переставляя с ребра на ребро.
-- Курить у тебя, конечно, нельзя.
-- Тебе -- всё можно.
Перебор. Он снова настораживается.
Я потягиваюсь.
-- Ну, ковбой, мне скучно, развлеки меня. Можешь почитать мне стихи.
Он хмыкает, это предложение развлекло и отвлекло его.
-- Стихи? А это идея! "Я поэт, зовусь я Цветик. От меня вам всем приветик". Во! Нравится? "Я поэт, зовуся Знайка. От меня вам балалайка". Класс!
Я медленно подхожу к нему, улыбаясь:
-- "Я вас люблю. Хоть я бешусь. Хоть это труд и стыд напрасный. И в этой глупости несчастной у ваших ног я признаюсь".
Я сажусь на ковёр возле его кресла.
Он настораживается. Он смотрит на меня сверху.
- М-да. - Он поджигает сигарету, но выжидательно держит её в руке. - Так ты у нас не только музыкантша, но и поэтесса.
- Я не поэтесса. А вот был такой поэт - Пушкин....
- Ну, куда нам до Александра Сергеевича! А ведь я, гм, тоже, - неожиданно усмехается он, - Александр Сергеевич.
С глубокомысленным видом выпускает он дым и упирается взглядом в сахарницу, изучая узор, и, наконец, говорит безразличным, размышляющим тоном:
- Пушкин, он был не дурак, да... Пушкин.
Я улыбаюсь и протягиваю руку за сигаретой.
- Не понял, - говорит Саша, но протягивает мне пачку. - А что, Лёха говорил, что ты не куришь.
--
Так ведь ты ему не скажешь? Лёха, - улыбаюсь я, - многого не знает.
--
Лёша, - закурив и затянувшись, говорю я, - такой милый мальчик. Хороший мальчик. - Резкий взгляд в Сашу, в самую глубину его глаз. - Я не люблю хороших мальчиков.
Саша перемещается в кресле, как в театре, когда, предчувствуя новый поворот спектакля, зритель ищет опоры, боясь отвести глаза от сцены.
Он смотрит на меня в упор. И я знаю, что, пока взгляд его неподвижен, он сопоставляет события.
- Та-ак... а я думал, тут у вас...
- Иногда полезнее не думать.
--
Хм. Так чего ж он таскается сюда каждый вечер?
Улыбнувшись загадочно, медленно поведя рукой, быстро и точно сбросив пепел, я говорю:
- От работы увиливает.
Расхохотавшись, Саша расслабляется наконец. Откидывается в кресле. Шутка ему понравилась. Я продолжаю:
- Ну, ходит человек. Мне не жалко. Может, он мой поклонник и обожает музыку.
Протяжное хмыканье над моим ухом.
- Лёха? Он - ну да. Фанат Генделя и Баха. А что-то он про женитьбу начал намекать? Пора, мол...
- И кто невеста?..
Эти мужчины не успокоятся, пока не расставят все точки и не выяснят всё до конца. Они стремятся раздеть не только женщину, но и факты, раздеть и разглядеть под ярким светом, чтобы никаких неясностей, не догадываясь, что прелесть именно в догадках и тайнах.
Беззаботно, со спокойствием человека, который ни в чём не виновен, я плавно тушу сигарету.
- Правда? Забавно.
- Что ж тут забавного?
- Так, забавно.
Некоторое время мы проводим в молчании - беседа иссякла. Потом Саша делает вид, что встаёт, или действительно хочет встать, и я говорю, не меняя позы:
--
Вопрос не в том, почему ко мне ходит Лёха. Вопрос, почему ты не приходишь.
Он остался сидеть, а я поднимаюсь неторопливо и иду к пианино. Я разрозненно перебираю клавиши. Я стою спиной к собеседнику, и это сейчас самое верное положение которое я могла бы избрать: у него есть возможность обдумать ситуацию. Обдумав, он спрашивает, маскируя серьёзность тона под легкомыслие:
--
А что, надо было?
Я поворачиваюсь к нему.
--
Тебе виднее.
Я наслаждаюсь игрой иронии и полунамёков, когда говоримые слова не только не отражают суть, но завешивают её несколькими слоями, плотно, надёжно, а на истину намекают глаза, жесты, движение уголков губ. Саша смотрит на меня, и я знаю, что ему знакома моя игра и он способен заглянуть за занавесь из слов.
--
Мы, - мягко-обволакивающе говорю я, - конечно, любим вить верёвки. Но любим мы не тех, из кого их можно вить.
Он опускает глаза и внимательно смотрит на свои тонкие пальцы.
--
А любите вы, женщины, - говорит он, - это дело. Ох как любите.
И я вдруг вижу в его глазах озлобление.
Решительно он встаёт из-за столика и натыкается на меня, и обойти меня невозможно, хотя вокруг метры и метры свободного пространства.
- Ну? -- спрашивает он.
- Ты уходишь?
- Да так... Лёхи снова нет, а работа не ждёт. До свидания. Спасибо за чай... за печенье. Я пошёл.
- Когда ты придёшь?
Он смотрит на меня, прищурившись. Он снова чувствует крючок, но на этот раз, если только я попытаюсь глубже ввести его, он готов вырвать его незамедлительно. Невольно я наступила где-то на что-то. Я чувствую, что он исчерпан и нельзя сегодня больше давить на него.
Медленно (не забыв взглянуть на часы: семь минут десятого) я отступаю, и, проследив за мной взглядом, которым стерегут врага, чтобы он не нанёс удар сзади, он уходит.
* * *
Звонок. На пороге оба. Я успеваю встретиться с Сашей взглядом и заметить, что он сегодня выбрит и даже пахнет чем-то. Но я равнодушно перевожу взгляд на Лёшу.
-- Лёша, Лёшенька. Как мама? Я так скучала без тебя вчера.
Я обласкиваю его взглядом, его улыбка становится польщённой. Я кладу руку ему на плечо как близкому человеку.
-- Заходи.
О Саше ни слова. Он топчется за Лёшиным плечом.
-- А мы тут с Санькой это... -- оглядывается на него Лёша, как бы удивляясь, куда испарилась бойкость приятеля.
-- Получите и распишитесь, -- произносит Саша твёрдо сквозь зубы, разворачиваясь на каблуке. -- А у меня дела. Всего.
Лёша удивлённо провожает его взглядом, но ему некогда задуматься над странным поведением друга, потому что совсем близко я, он тянется за мной и забывает о приятеле.
Лёша усаживается на своё привычное место - на диванчик, с которым уже сроднился, и считает за своё законное место. Я сажусь поближе к нему, он целомудренно опускает глаза и ждёт, что я начну расспрашивать его о здоровье мамы. Я расспрашиваю. И попутно улыбаюсь нежно, загадочно. Лёша кидает на меня несмелый боковой взгляд. Как только я на минутку отворачиваюсь, он просто прикипает ко мне взглядом. Мне всё кажется, что он хочет потрогать меня, но не решается.
Так продолжается с час. Наконец, когда от улыбок и любезностей у меня сводит скулы, я небрежно - и ради этого момента я так старательно поощряла его - "вспоминаю":
-- Вчера твой друг заходил сказать, что ты не придёшь. Я пыталась угостить его, разговорить, но он... дикий он какой-то. Мне кажется, он очень меня не любит.
- Ты не обращай внимания, он не к тебе лично, он вообще, -- оправдывает друга Лёша. -- У него девушка была, он с ней встречался два года, а она вышла замуж за другого. Так он скрипит на женщин. Но к тебе он - нет... ты ему нравишься.
-- Да? - озадаченно улыбаюсь я. - Не похоже...
3-й акт.
Сейчас снова в моде длинные юбки с глубоким разрезом спереди. Длинная чёрная юбка с разрезом, тонкий золотистый джемпер, распущенные волосы -- мой концертный наряд.
Саша открывает дверь. Мрачно, бездушно меряет меня взглядом. Ослепительная улыбка играет на моих губах.
-- Лёши нет, -- сообщают мне сугубо официально.
Выждав время, Саша поднимает глаза от моих туфелек и смотрит мне в глаза.
-- Можно? -- мягко спрашиваю я. -- Ты ведь не боишься?
Слово "боишься" попадает в точку, оно сминает его лицо в гримасу. В ней досада и презрение. Он отходит от порога, идёт в кухню и берёт в руки линейку.
Я стою в дверях и наблюдаю за ним. Я зову его взглядом, пытаюсь заставить обратить на меня внимание. Никакой реакции. Он не смотрит на меня. Работает он ловко и немножечко зло, отмеряя какие-то линии на стене. Но нельзя их мерить больше, чем нужно, и, хочет Саша этого или нет, наступает перерыв.
- Тебе не скучно здесь одному? - спрашиваю я. - Я думала, тебе скучно...
- Слушай, золотце, - он по-прежнему смотрит на мёртвые железные вещи, только не на меня, - не люблю я эти игры. Ты встречаешься с Лёшкой...
Возможно, он ждёт опровержения, но его не следует.
Он откладывает линейку и садится на табуретку. Я тихонько приближаюсь и стою, скромная и виноватая - но не чрезмерно.
Выждав паузу и увидев, что за её время я никуда не делась, он неприязненно оглядывает меня.
- Так... Ты зачем пришла? - с вызовом берётся он за новый инструмент.
- Можно позаниматься за вашим пианино? В моём клавиша западает.
Это его слегка удивляет. Пожав плечами, он кивает на дверь так, что можно понять: пианино в полном моём распоряжении.
Я вхожу в по-прежнему пустую комнату, которая стала за эти дни чище, светлее. Она почти готова. В ней легко дышится свежестью ремонта...
Ах, у вас характер. У меня тоже.
Я усаживаюсь за пианино и, стараясь не обращать внимания на стук и визжание, доносящиеся из кухни, обдумываю ситуацию. Руки, независимо от меня, думают что-то своё и, как только шум затихает, начинают первую часть четырнадцатой сонаты. Она успокаивает, заставляет сосредоточиться. Я перебираю клавиши, как священник чётки, и меня затягивает работа.
Есть те, кто думает, что играть на пианино легко, просто и приятно. Со стороны это так и есть, но на самом деле это сущая каторга. Когда только начинаешь работать с пьесой, походишь на ребёнка, который научился ползать, но никак не может начать ходить. Когда я выходила из дома, то захватила ноты наугад, и теперь у меня на руках оказалась новая пьеса современного японского автора, очень мало похожая на мелодичные, переливчатые произведения, которые обычно исполняют на пианино. В большинстве случаев я могу играть с листа, но тут мне приходилось каждую секунду сверяться с партитурой и нажимать на клавиши так медленно, будто я начинающая ученица музыкальной школы.
Однако я рада трудности работы - она увлекла меня.
Когда клавиши начинают выскальзывать из-под утомившихся пальцев и я начинаю делать ошибки, я отстраняюсь от клавиатуры и начинаю растирать потерявшие гибкость пальцы. И в этот момент понимаю, что я уже не одна.
Я резко оборачиваюсь с естественно недовольным видом человека, которому не нравится, что за ним наблюдали, когда он не знал об этом. Саша, подперев плечом дверной косяк, спокойно смотрит на меня, опустив подбородок на рукоятку отвёртки.
Он переворачивает отвёртку и острым концом слегка царапает себя за ухом.
- Так что, говоришь, музыканты тоже вкалывают - как и строители?
Саша подходит, опирается локтем о пианино, поигрывая отвёрткой.
- Хочешь чай? - интересуется он. - Там у нас чего-то ещё осталось...
--
Нет, просто воды, если можно.
--
Чего ж нельзя?
Он приносит стакан воды, я заглядываю в него с недоверием.
--
Из-под крана?
--
Из чайника!
Пока я пью, Саша, не спуская с меня глаз, вытряхивает сигарету из пачки. Он курит так спокойно, методично, будто что-то тщательно обдумывает. У курящих мужчин всегда вид такой, будто они что-то обдумывают.
- Пошли, - говорит он и решительно втыкает сигарету в пепельницу.
- Куда? - удивляюсь я.
- К тебе. Клавиша западает? - И я наконец обращаю должное внимание на отвёртку в его руке.