ТЕМ ЛЕТОМ, когда мне было восемь лет, из моей жизни исчезло пять часов. Не знаю почему. Помню лишь, что сидел на скамейке и смотрел вечернюю игру Младшей Лиги, а затем, около полуночи, очнулся в подполе своего дома. Все, что произошло в промежутке, покрыто туманом.
Когда я пришел в себя, вокруг было темно. Я сидел, обхватив прижатые к груди ноги руками; голову я зажал между коленями. Руки были сцеплены с такой силой, что болели. Медленно, словно появляющаяся из кокона бабочка, я выпрямился.
Я протер рукавом очки, и глаза потихоньку привыкли к темноте. Справа от меня, из прорези в небольшой двери, сочился тусклый свет, в лучах которого порхали мириады пылинок. Свет полосами тянулся по бетонному полу и озарял резиновый носок моего кроссовка. Комната словно сжалась под натиском теней, потолок был не выше метра. Забрызганные краской стены усеивала сеть ржавых труб. Их изгибы покрывала паутина.
В голове у меня прояснилось. Я сидел в подполе нашего дома, в этой мрачной расщелине под крыльцом. На мне была форма Младшей Лиги, на голове - бейсболка, на левой руке - бейсбольная перчатка. Живот болел. Кожа на обоих запястьях была содрана. Делая вдох, в носу я ощущал хлопья засохшей крови.
Из дома наверху доносился шум. Я узнал голос сестры: она вполголоса подпевала звучащей по радио песне.
- Дебора, - закричал я.
Музыку приглушили. Я услышал, как поворачивается дверная ручка и по лестнице стучат ботинки. Дверь в подпол открылась.
Я зажмурился от яркого света, залившего подвал. Кожу обдало теплым воздухом, который принес с собой знакомые, опьяняющие запахи дома. Дебора просунула голову в квадратный проем, ее волосы сияли серебром.
- Хорошее ты нашел местечко, чтобы спрятаться, Брайан, - пошутила она. А затем поморщилась и закрыла рукой нос. - У тебя идет кровь.
Я попросил позвать маму, но Дебора сказала, что та еще на работе. Зато отец был дома: он спал в комнате наверху.
- Его не зови. - В горле щипало, как будто я вдоволь наорался. Дебора протянула руки и, схватив меня за плечи, вытянула обратно в настоящий мир.
Поднявшись в дом, я ходил из комнаты в комнату и включал свет сырым пальцем кожаной бейсбольной перчатки. Буря снаружи стучала по окнам и дверям. Я сидел в гостиной и смотрел, как у Деборы раз за разом не получается сложить пасьянс. Когда на двадцатый раз у нее это вышло, я услышал во дворе мотор машины: мама вернулась домой с ночной смены. Дебора засунула карты под диван и открыла дверь. В комнату залетел порыв дождя, а следом за ним - мама.
В свете лампы значки на ее форме блестели. С волос на ковер падали капли дождя. Я учуял смешанный запах кожи, пота и сигарет - запах тюрьмы в Хатчинсоне, где она работала.
- Почему вы двое еще не в кровати? - спросила она. Ее рот округлился от удивления. Она смотрела на меня так, словно я не был ее сыном, словно какого-то мальчишку со смутно знакомыми чертами лица вдруг привели и усадили на пол ее гостиной. - Брайан?
Сколько усилий понадобилось маме, чтобы отмыть меня. Она добавила в ванну с водой дорогое жасминовое масло, и я послушно залез в нее с ногами. Она протерла мне лицо мыльной губкой, пальцами прочистила от крови обе мои ноздри. В восемь лет я принимал ванну сам, но той ночью я не возражал. Я вообще почти ничего не говорил, лишь вполголоса отвечал на ее вопросы. Тебе досталось на бейсбольном поле? Вроде бы, отозвался я. Тебя подвезла мать одного из игроков Младшей Лиги Хатчинсона? Кажется, ответил я.
- Говорила я твоему отцу, ничего хорошего из этой затеи с бейсболом не выйдет. - Она поцеловала меня в лоб, и я закрыл глаза. Зажал нос, набрал в грудь побольше воздуха. Мама окунула меня с головой в мыльную воду.
✶
На следующий вечер я сказал родителям, что хочу уйти из Младшей Лиги. Мать послала отцу улыбку, в которой читалось "я же тебе говорила".
- Так будет лучше, - вслух добавила она. - Видно же: ему то ли мячом по голове попали, то ли еще что. Этим тренерам в Хатчинсоне плевать, случится ли что с ребятами в их команде или нет. Они думают лишь о том, как бы побыстрее обналичить свой чек.
Однако отца мое решение не устроило, он требовал объяснений. В добавок к работе бухгалтера, он на добровольных началах выступал помощником тренера футбольной и баскетбольной команд в старшей школе Литл-Ривера. Я знал, что он хочет вырастить из меня спортивную звезду, но я не мог воплотить его мечту в реальность.
- Я самый маленький в команде и играю хуже всех. Никому я там не нравлюсь.
Я ждал, что он закричит, но он лишь смотрел и смотрел на меня, пока я не отвел взгляд.
Отец вышел из комнаты. Вернулся он в одном из своих любимых нарядов: в черных спортивных шортах и футболке с надписью "ЛИТЛ-РИВЕР РЕДСКИНЗ". Он напоминал индейца, готового вонзить окровавленный томагавк в жертву.
- Я поехал, - заявил он. В западном округе Хатчинсона недавно построили новую площадку для софтбола, и отец решил отправиться туда один. - Раз уж в этой семье больше никто не интересуется играми с мячом.
Дверь за ним закрылась, и мама стояла у окна, пока его пикап не превратился в черную точку. Она повернулась к нам с Деборой.
- Ну и скатертью дорожка. Сегодня у нас на ужин будет картофельный суп. - Отец ненавидел картофельный суп. - Почему бы вам двоим не подняться на крышу, а я займусь готовкой.
Наш дом восседал на небольшом холме, и его крыша была самым выгодным местом обзора в городе. С нее открывался вид на реку Литл-Ривер, кладбище, окрестные поля и пруды. Для отца крыша служила убежищем, где он скрывался после ссор с мамой. Он приставлял к стене дома лестницу и разваливался в кресле, втиснутом на ровный участок крыши рядом с трубой. Из розовых подушек торчала кучерявая набивка, по деревянным подлокотникам рядами шли декоративные золотые кнопки. На вид креслу было никак не меньше ста лет: его испещряли царапины от кошачьих когтей, разводы воды и прожженные кратеры от затушенных сигарет. Когда по ночам отца мучала бессонница, сверху до меня доносилось шарканье подошвы его ботинок по черепице. Присутствие отца на крыше должно было успокаивать, отгонять страх темноты. Но нет. Когда он не мог справиться с гневом, он начинал ругаться и топать ботинком по крыше. Моя комната содрогалась от стука, и я лежал в кровати, словно парализованный. Мне казалось, что отец смотрит на меня сквозь доски, гвозди и штукатурку - эдакий настырный бог, следящий за каждым моим движением.
Мы с Деборой залазили на крышу по другим причинам. Тем вечером, как и на протяжении всего того лета, мы прихватили с собой две вещи: пару биноклей и настольную игру. Больше всего нам нравилась "Клуэдо". Мы распаковали ее на сиденье кресла и уселись на черепицу в позе лотоса. На коробке игры шестеро "подозреваемых" в расслабленных позах расположились возле шикарного камина. Дебора вечно выбирала элегантную мисс Скарлет, я же метался между профессором Пламом и капризной мисс Пикок. В наборе оружия отсутствовал подсвечник, поэтому я заменил его на зубочистку, которую вытащил из мусорного ведра. После отца на ней осталось множество зазубрин.
Дебора, как всегда, победила. Когда она выдвинула обвинение, ее голос эхом пролетел над домами Литл-Ривера: "Полковник Мастард, в кабинете, гаечным ключом".
На противоположной окраине города мерцали высокие прожекторы, окружающие стадион. Взрослые команды Литл-Ривера по софтболу - отец обзывал их "недотепами", отказываясь смотреть игру таких профанов, - соревновались три дня в неделю. Такое чувство, что тем летом добрая половина Канзаса играла в ту или иную игру с мячом. Между ходами в "Клуэдо" мы с Деборой прислоняли к глазам бинокли и наводили резкость, чтобы видеть зеленое поле площадью в четверть круга, по которому перебегали фигурки игроков. За счетом мы следили, переводя объективы на левый забор поля: там горело электронное табло.
Возле нашего дома рос высокий тополь. Пока мы разгадывали преступления, ветер срывал сережки с его мощных ветвей. К середине лета зеленые коробочки раскрылись, и в воздухе кружили хлопья белого пуха, оседая на крыше, игровом поле и на наших головах. Склонившись над креслом, мы ждали, когда мама позовет нас ужинать. По небу разлил краски закат, когда она, наконец, высунула голову из окна на кухне и закричала: "Картошка готова!"
- Вот мы и поедим без него, - сказала Дебора. Мы слезли с крыши, забежали на кухню и, будто заговорщики, принялись уплетать картофельный суп. Мама затянула бульон хрустящими домашними сухариками. Отправив в рот ложку супа, я уставился на пустующий отцовский стул. Он казался больше остальных. Я представил себе, что отец проглотил таблетку невидимости, и пусть мы его и не видели, но все равно ощущали его присутствие.
Той ночью со мной приключилась беда: я впервые описался в постели. К утру кожа у меня сморщилась: отчасти от потливости из-за летней духоты, отчасти от мочи, пропитавшей простынь. В комнату вошел отец в вельветовом костюме, который он надевал в офис. От него исходил пряный запах одеколона.
- Тебе почти девять лет, черт возьми, - закричал он, - и памперсов твоего размера не выпускают.
Мама переложила вину на взбушевавшиеся гормоны, аллергию на моющие средства и даже наивно предположила, что я съел слишком много картофельного супа или перепил воды.
Вскоре после у меня ни с того ни с сего начались обмороки. Мы с Деборой прозвали их "отключки". Они непредсказуемо случались на протяжении всего моего детства и юности. Интервалы между ними разнились от недели до нескольких месяцев. Глаза у меня закатывались, и я падал, как подстреленный олень. Я ощущал такую пустоту, словно из моего нутра вырвали желудок, сердце и легкие. Когда наступил очередный учебный год, одноклассники решили, что я имитирую свои отключки. На те случаи, когда я лишался чувств, они придумали прозвища. Кричали мне: "Псих. Притворщик. Врун, прохвост, паленый хвост".
Тем летом - летом 81-го - отключки случались часто и проходили тяжело. Мама отвела меня к доктору Кауфману, самому дорогостоящему и уважаемому из всех трех врачей Литл-Ривера. Его кабинет располагался на верхнем этаже исторического отеля - самого известного и, благодаря пяти этажам, самого высокого строения в городе. В его приемной стоил запах антисептиков, от которого у меня закружилась голова.
- Доктор скоро вас примет, - сказала секретарша маме. Я сел на диван возле горшка с папоротником и стал листать женские журналы, молясь, чтобы у меня не обнаружилось никакой болезни.
Доктор Кауфман предстал передо мной в бабочке, твидовой кепке и белом халате. Он завел меня в кабинет и усадил за стол. У меня перехватило дыхание, когда стетоскоп коснулся моей груди.
- Будто кусочек льда, правда? - сказал доктор.
Он расспросил меня об обмороках и предоставил маме список продуктов, на которые у меня могла быть аллергия.
- Вы действительно считаете, что его проблемы обусловлены питанием? - спросила она и предположила, что мой первый обморок, скорее всего, случился во время бейсбольной игры.
- Наверно, его ударили по голове битой, - сказала она доктору. - Может быть, у него небольшое сотрясение?
Доктор кивнул. Возможно, этим объяснялось, почему я не помнил, кто довез меня до дома или что происходило в течение тех пяти часов.
- Позвоните мне, если такое повторится, - сказал доктор. Когда он дотронулся до моего затылка, его пальцы были холоднее стетоскопа.