- Кто говорит? - голос со сна деревянный, занозистый; впивается в глотку кактусом и дерет непослушные сонные связки. Язык, словно мёртвый, не шевелится, и слова выползают размазанной манной кашей. - Кто говорит?
- "Носорог".
Быстро, быстро, тревога! Общий сбор, братцы! Подъем, нерадивые борцы за справедливость. Таблетку стимулятора запить в три глотка стаканом холоднющей воды, инъекцию в вену, впрыгнуть в спецовку и бегом, бегом по гулкому, грохочущему металлом коридору на выход, к трапу. "Носорог" готов, не медли. Подставь ладонь и закинь под язык шарик антибиотика - инакомыслие заразно. Пристегнись, надень шлем. Три... Два... Один...
Летим.
Очередной вызов, очередной флажок на объемной карте - "зачистить", а механический голос навигатора уже намечает следующие подозрительные цели. А ведь мы еще даже не прибыли на место. Действие стимулятора заканчивается (наверно, для семидесятичасовой бессонницы, поддерживаемой литрами кофе, этой дозы маловато), и я заваливаюсь за спины своих товарищей.
Молчать, заразы.
Закрыть глаза на минуточку, задремать, пока лихой вираж, заложенный неугомонными пилотами, не стряхнет меня на пол драккара.
"Не спать, не спать", - мигает лампочка над выходным люком. "Подремли", - рычат турбины, и я вновь проваливаюсь в сладкую дрему. Бойцы сидят как истуканы, и мне бы положено. Но я валяюсь как свергнутый идол, не имея сил подняться или подать голос. Губы и язык немеют, лишь только я напрягаюсь произнести слово. Так и лежу, пока не прибудем на место.
Скрежет, толчок. Приехали! Все на удивление стали собранными. Тычок в зубы бодрит лучше стимулятора. Вскакиваю, поправляю сползший шлем и плетусь за всеми на выход. Это последний вызов, потом я, имея на то полное право, завалюсь спать почти на сутки. А пока...
А пока начинается рутинная работа: развести бойцов по точкам, назначить главных по группам, взять самых смышленых и идти штурмовать дверь. Взрезать ее газовым пистолетом или просто выбить ногой. Как только "ворота крепости" рухнут, сразу же всем отрядом влетаем внутрь и начинаем досматривать, обыскивать, вытаскивать наружу запрятанные мыслишки и документы, выворачивать наизнанку души и жилища. И...
Не трогать! Не трогать ничего голыми руками. Лишь рукавицами или ногами. Пинай, швыряй, разбрасывай. Но не поднимай, не бери на руки и не разглядывай. Инакомыслие заразно. Не расспрашивай еретиков и не выслушивай их горестные стенания. Не дай яду мнимой свободы влиться в твои уши, завладеть твоим сердцем. Антибиотики помогут тебе не услышать их лепет. А рот наглухо запечатан дыхательной трубкой.
И всё равно, не надо останавливаться и смотреть на беззвучное шевеление белых помертвевших губ, ведь стоит только проявить видимое (хотя бы видимое) участие, как ты рискуешь оказаться в таком же списке, в каком оказались эти бедные люди. Черт!
Поскорее, чтобы никто не заметил моей мыслительной оплошности, я бегу в глубь здания, подгоняю подчиненных мне товарищей-десантников и самолично проверяю: всё ли мы выгребли из рассадника зла или остались еще мелкие крупицы сомнения и свободомыслия. Тьфу, ну и словечко!
Вот так хорошо: беспрекословно подчиняться Машине, искоренять сорных людей. Вот так правильно: как паиньки спуститься к драккару и самостоятельно погрузиться в трюм, где душно, влажно, воняет топливом и протухшими газетами, которые в качестве подстилки ворохом лежат на полу. Кто их туда забросил, только чуди знают.
Хорошая работа, парни. Теперь весь этот хлам идет в утиль, и не дай чудь, взбредет кому-нибудь блажь в голову просмотреть, что мы изымаем...
Вслед за еретиками грузимся и мы, снаружи остаются только чистильщики. В их обязанности входит дезинтеграция сосуда ахинеи. Пускай убирают шлаки общества, а мы свое дело сделали. Пора возвращаться.
Заползаю самым последним. Кто-то передает коробочку со стимулятором, я делаю себе еще одну инъекцию: этого должно хватить до базы, чтобы я смог отраппортовать и сдать дежурство.
А я три ночи не спал. Я устал. И мне глубоко фиголетово, что я что-то должен Машине. Бунт? Пускай будет бунт.
Только дайте отдохнуть.