Черт бы побрал эту ненасытную Печь! О, да, теперь только с большой буквы, только на коленях - к этому маленькому людоеду, покрытому толстой коркой ржавчины, а, может, и моей свернувшейся от холода крови, бывшей, пенящейся в этом уже полупустом кубке с двумя ножками и ручками, Амброзии! амброзии - даже вопреки правилам правописания - теперь с маленькой! Теперь это, скорее, рябиновка со льдом, от которой только и рябит в глазах... Повсюду, начиная с узких каналов артерий, до розоватых с утра лужиц света в катарактовых окнах - стоячие дыбом волны, волнешки ряби застывшего льда одиночества... В океане это была бы зыбь, тоже как бы рябь, но в лужицах Бога, и она была, была... Но так давно, от тех лет только вот и остались эти закаменевшие навсегда чуть золотистые лучики Солнца в потресканном от холода колчане из тонкой кожуры последней, точнее, самой первой яблони из нашего сада... Сейчас эта всеядная сволочь сожрет и их, все, что от той солнечной жизни осталось: чуть лишь морщинистые полешки, так девственно чистые, золотисто-белые изнутри! Увы, чтобы убедиться в последнем, пришлось их грубо расколоть острым топором безысходности, тупика времени, не оставляющим никакого выхода прошлому, но как бы множащим сущности, порой вдруг и открывающим взору совершенно новые, неожиданные выходы в разверзнувшееся грядущее...
Когда-то, стоя перед спилом гигантской секвойи, в тени ее еще живых сестриц-великанш, я мысленно сравнивал деревья с материализованной моделью того самого четвертого измерения, Времени, свернувшегося в тонкие трубочки внутри устремленных к Солнцу стволов... О, есть царственные, величественные и снаружи деревья: та же секвойя, дуб, ясень..., - в которых вполне обычное, вялотекущее, моросящее на просторные поляны смертных трав и цветов лишь мелким дождичком незримых секунд, Время, в тех же какими-то внутренними вихрями заворачивающееся в каждом витке лет в невообразимые снаружи картины извечной, не прекращающейся ни на миг, борьбы Света и его собственной Тени, Жизни и ее Сна..., открывающиеся изумленному взору, увы, лишь после их собственной смерти... Но есть деревья, такие, например, как девственно белая и снаружи береза, и как стыдливо прячущая от предвзятых взоров свою целительную белизну, осина, словно бы совершенно равнодушные к самому Времени, к его постоянно чередующимся дням, ночам, веснам, зимам, так важным и для смертных былинок и для царей, а для них являющихся лишь ничего не значащими знаками самой Вечности...
Такой же была и моя яблоня, наша Яблоня, которую мы посадили вместе в один из наших первых годов нескончаемой весны, но которую я, вот, срубил под корень теперь один, потому и говорю, что срубил мою - твоя ведь, наверняка, еще жива в твоей памяти не до конца сбывшихся, то есть, не умерших совсем надежд... Зачем ее тревожить даже Словом.
Я же сейчас, встав на колени перед холодной Печью, сожгу их, верну Солнцу все его щедрые надежды, живительные дары, всю его обещанную нам обоим вечность Любви, девственную до сих пор белизну и чистоту которой я только сейчас и разглядел, добив звонким топором решимости нашу яблоню, срубленную мной прошлой уже метельной ночью безумного отчаянья, как ни отбивалась она во тьме, исцарапав мне заледенелое и от снежинок лицо, бесчувственные от стужи другой Вечности руки своими тонкими, хрупкими ветвями, до сих пор еще покрытыми плачущими льдинками цветов своей последней Весны, не успевшей вновь прийти к ней - теперь уже на помощь...
В самом конце лишь она как-то спокойно, безмолвно, величественно ли даже рухнула предо мной на черный, рыхлый снег притихнувшей от испуга метели, покорно позволила мне перенести себя на свое последнее ложе, оттаивая в моих мокрых и горячих ладонях, осторожно как-то и знакомо касаясь лица своими обмякшими, тоже тающими на глазах веточками... Может быть, она вдруг осознала, что без меня она бы уже и не смогла оставаться ни моей, ни твоей, а, возможно, в ней и среди этого жуткого холода последней зимы проснулась вдруг извечная и неприметная в обыденности, забытая ныне напрочь жертвенность Любви, для внутренней Вечности которой сама эта внешняя жизнь ничего не значит. Увы, до Древа Жизни мы с тобой так и не дошли, и она им так и не стала для нас... Надо было самому сразу же написать, сочинить хотя бы первые главы нашего с тобой Бытия, но это мы почему-то всегда откладываем на потом, пытаясь вначале прожить, а это потом в конце и оказывается... Нет, еще не сейчас!
--
Самоидентификация огня
Своим и вовсе уж холодным разумом той самой заледенелой, хрупкой ряби извилин я все еще цепляюсь за эти мертвые иллюзии цветных форм, под которыми память несостоявшегося все-таки в жизни и художника угадывает, надеется ли угадать живое тепло далеких воспоминаний, стройность ли какого-то смысла всей этой окружающей, бесполезной суеты жизненных мелочей, мыльные пузыри которых порой так красочно переливаются и играют цветами в лучах не ведающего никакой такой облачности Солнца, в огнях ли рампы несмолкающего ни на миг и под этими облаками Театра Жизни, где все мы и актеры, и постановщики, и зрители, и даже непременные в любую погоду гардеробщики, помогающие, даже заставляющие остальных переодеваться при переходе с одной мнимой сцены реальности на другую, в подспудной, видимо, надежде однажды, в краткий миг разоблачения, переодевания ли, разглядеть в каком-нибудь из самых незаметных соучастников действа, массовок ли, самого сценариста, Драматурга, а то и Демиурга даже, который вряд ли, как мы подозреваем про себя, все это сочинял только для других, как наш разум, счастливый порой лишь самим процессом размышлений, мыслетворчества ли, но не его лишь призрачными для нас самих плодами, о которых он как бы знает все еще до момента их созревания и... Несчастный! Нет, это не его слово, зачем бы он стал сочинять и то, что про него и так скажут другие, практически все остальные?
Нет, это сказал и не я, склоненный перед крохотным подобием сценки какого-нибудь кукольного театрика, Райка ли, за железным занавесом которого сейчас разыграют действие не сами деревянные марионетки, паучки ли наоборот, а те говорящие полешки чревовещательницы, из которых мастер мог бы вырезать и настоящих кукол, привязать их к паутинкам, но... Он жутко замерз в неожиданном и для него самого Антракте всеобщей застенной Антарктиды, которые не были, вроде бы, предусмотрены сценарием... От ледяного холода судьбы у него просто свело судорогой пальцы, кровь в подушечках застыла и колола изнутри бесчувственную кожу острыми иглами безадресного протеста усталости, и он вынужден просто сжечь все эти жалобно попискивающие полешки, чтобы сам Театр...
Увы, полная бессмыслица, хотя это уже где-то было, где-то в детстве даже. Театр, очаг - весь и выбор!... Черное чрево этого якобы Райка уже наполнилось золотом Солнца всех тех давно минувших лет Любви, жар их жертвенной Смерти постепенно заполняет пустой зрительный зал дачного домика, через руки, все еще протянутые вслед за трупиками яблони, через тающие глаза, через смягчающиеся губы, проникая и вглубь..., точнее, под зимние одежды, где вместе с холодом постепенно исчезает и то, что мы о основном и считаем собой, безуспешно пытаясь это идентифицировать, может, для того и придумав эти одеяния с самого начала, поскольку наши чувства, ощущения никак не могу привыкнуть, смириться ли с тем, что вне нашего тела, далее нашей ощутимой лишь извне кожи Нас уже нет, что вот только это, нами и не видимое в целом, и есть мы! Стоит лишь остаться посреди закрытой, черной комнаты, совершенно голым и недвижимым, и от этого буквально ничего и не остается, кроме судорожно пульсирующей в этих мыслях точки вблизи... бывших, беспомощных глаз... Да-да, еще звон пустоты..., сквозь который доносится отдаленный гул, напоминающий мыслям бой незримых часов самого Времени... Хотя бы сквозняк, хотя бы комар сел на щеку, чтобы ударить по ней, разбудить себя!...
Что? Черный Огонь! Черное пламя души, теряющей свои быстро тающие очертания, расплывающейся в безграничной пустоте абсолютного мрака, словно капля чернил в черной воде, где лишь изредка сверкают пылинки взрывающихся от ненужности, тоже черных нервных окончаний, наши ли хрупкие колбочки восприятия Красоты, возможно, уже переполненные... Взрывается беззвучно и наша точка самоосмысления, словно крохотная черная звездочка, истекающая в космическую пустоту, как и все остальные ее звезды, как и наше Солнце, совершенно незримым черным же светом, которому не от чего отразиться и не для чего, потому что никто и не пытается его увидеть, пусть даже преломить в гневе его лучи подобно невидимым же стрелам мифического Купидона, которые тут же и становятся золотыми, розовыми... Пока же их черные тучи уносятся в никуда, пролетая насквозь души, сердца равнодушных людей, словно нейтрино сквозь планеты, не затрагивая там порой ни единой струнки смолкшей навсегда Лиры...
Оказаться в этой Черной Комнате невероятно просто, тем более, при тусклом свете лампочки и даже в отблесках живого огня воспоминаний - стоит лишь закрыть глаза, уже успевшие привыкнуть к мертвой пустоте ночей. Конечно, кто-то видит вокруг себя и других, так же как и особые фотокамеры, некие радужные ауры, а кто-то, наоборот, не видит вокруг и простых цветов радуги, и ту считая лишь сероватым коромыслом, но никто и из них не увидит в полночь живой, пронизывающий собой все небо, свет Солнца - только уже мертвые ошметки взорвавшихся солнечных зайчиков, разбившихся о слишком твердые и грубые зеркала планет, переменчивой ли Луны, а теперь и других спутников нашей слепой, голубоглазой странницы с совершенно пустыми, белыми зрачками, нашей таинственной, молчаливой Брюнетки, которую лишь Солнце и считает слегка взбалмошной Блондинкой...
--
Самоидентификация одежды
Парадокс, но одежда - это самый первый способ нашей внутренней самоидентификации, согласия с самим Я, каким его и воспринимают окружающие, в отличие от самих себя лишь! Понятно, что для мужчины с его более аналитическим складом ума она и тут менее значима, чем для женщины, более живущей столь обманчивыми и непостоянными чувствами, когда остается верить только чужим глазам, поскольку зеркала так холодны и безмолвны, и им остается только верить! Но так уж созданы Природой наши органы чувств, что они в основном и воспринимают информацию извне, потому для самоидентификации, именно для самоидентификации через чувства, женщина и облачает себя в привлекающие взоры, внимание других одеяния, накладывает макияж еще на вполне свежие щечки, тени - на без того выразительные глаза... Конечно, ей, как и статуям Афродиты для этого было бы вполне достаточно... Увы, но тогда она неизбежно потеряется, потеряет любое ощущение самой себя, и вовсе не по каким-то этическим, моралистическим ли соображениям, совершенно тут вторичным по своей природе - расшифровке лишь наших представлений о других, но не о себе, наиболее непонятных для нас сущностей из всех...
Да, для мужчины же, в больше мере воспринимающего мир своим мышлением, то есть, изнутри, нужна тоже одежда, но более грубая, более изнутри и ощутимая, в большинстве своем, наоборот, скрывающая от посторонних взоров то внутреннее, но подчеркивающая то, что необходимо продемонстрировать, нечто внешнее, даже при отсутствии этого... Для того же и накачка мышц, упругость кожи - для самоидентификации себя в пространстве, но изнутри, одним усилием... Нет, не просто себя показать и здесь! Это вновь восприятие со стороны, в словах - того, что есть за их пределами на деле! Но мы-то пока общаемся лишь словами, потому лишь сказанное ими и остается, а суть и ныне там - под нашими яркими, белыми ли одеждами...
Странно, но эти мысли возникли вдруг сейчас, когда тепло сгорающих воспоминаний, проникая под мои даже чересчур мужские одежды, растекаясь в тающей пустоте, ничего кроме себя там и не находило, суетно тычась в грубый ворс свитера, надетого на голое тело, и даже эти, еще прохладно-трезвые, не сдающиеся очевидности мысли ему тут ничем помочь не могли. Все они и сбились в кучку там, за глазами, зачарованными игрой огня в Райке без актеров, в Театре ли огненных Теней наоборот, где реальные герои были Тенями, а их роли исполняли в какой-то бешеной пляске языки живого пламени, жадно высасывая из самих героев их уже иллюзорные жизни... Сами же Тени, теряя ее последние капли, вздохи, со свистом и уносились в черную дыру небытия, навсегда уже пропадая там, за пределами зрительного зала, где вновь разбушевалась метель, перемешавшая в своем диком водовороте небо, землю, тусклый свет, пробивающийся наружу из моих окон, взбивая какой-то немыслимый коктейль типа "Черной Мэри", одного глотка которого сейчас бы вполне хватило для самоидентификации того, что и осталось от меня... Да, вот эта лишь серая, золотистая местами от огня, Тень на Печи от тусклой лампочки за спиной, но это и была Тень лишь моей одежды, прихваченной еще из самого Рая, где она и ранее далеко не всегда была нужна, как и твои одеяния для выхода из него, потому что в нашем Раю я для тебя был все же состоявшимся художником, после первой встречи с тобой забросившим холсты, кисти, краски, вмиг научившимся рисовать свой мир одними глазами, ваять его непостижимый идеал своими руками, одевая тебя в небесные, шелковистые одежды своих поцелуев...
Да, они - самые надежные помощники самоидентификации Любимой даже в абсолютной темноте Ночи, где ты из меня и сотворила Пигмалиона, безумно влюбленного в творение своих рук... О, да, тебе, твоей Любви этого было мало, потому утром я становился художником, а в вечерних сумерках поэтом, слова которого тоже были похожи на поцелуи, но воздушные, из которых мы вместе и строили свой воздушный замок...
Сгорело... Время тут, в заснеженной пустыне дачного поселка бывает и таким, похожим на метель, когда все секунды его разом, лавиной опадают на устеленную ими землю, забиваются под кусты, загоняются вихрями под ветхие заборы, потом вдруг вздымаются струйками над землей и несутся дальше, иногда вновь взмывая к незримым небесам, в метель мало чем отличающимся от земли...
Останки говорящих полешек, прячущие от глаз золото угасающих Солнц в своих недрах, так похожи на пожарище родного дома, которое я иногда представляю мысленно, потому что, к счастью, не был на нем, и дом детства снится мне хоть и в тускловатых уже тонах, но все тем же, каким он и был до разлуки, но чаще всего опустелым, окруженным, видимо, еще детскими страхами сумерек, заглядывающими в окна, шныряющими тенями за глухим забором ночи... Вместе с ним тогда словно сгорело и само детство, куда мне больше так и не удалось ни разу вернуться, с каким бы предчувствием я ни мчался порой навстречу былому... Увы, за последними точками, даже многоточиями дорожных заметок ничего не было, кроме потускневших, обветшавших ландшафтов былого, с яркими порой прорехами новостроек, черные окна которых подозрительно посматривали и на меня, чужака...
Тогда впервые, сразу после вестей о пожаре, и появилось это ощущение зияющей пустоты, которая всегда потом и была за спиной, куда бы ты ни шел, как бы ни пытался оглянуться... Все прошлое сгорело, все последующее и опять прошлое просто исчезало в этой пустоте без следа, словно за мной по пятам кто-то постоянно шел и огромными ножницами отстригал каждый брошенный след вместе с дорогами, тропинками, только что пройденными, все нити и канаты привязанностей, обязательств, привычек, даже комплексов, которые просто не успевали сформироваться, но оставляя позади и необычайное ощущение легкости, если вдруг не мелькала случайно заблудшая мысль: сделать шаг назад!
Реальность этого я вполне мог представить и по своему опыту в горах, где, кстати, в то самое лето, когда и сгорел мой дом, я, оглянувшись на крик приятеля, сорвался вдруг с крутой и гладкой доломитовой стенки рудника и понесся вдоль нее задом наперед, едва успевая хоть чуть притормозить рукой, ногой о незримые выступы, буквально цепляясь зубами за воздух... Вскоре уже дивный рисунок этих скал, из-за которого я полез наверх и уже не мог остановиться, таким разным он был повсюду, стал неразличим для глаз... На его сплошном фоне какой-то струящейся зелени мелькали какие-то смутные воспоминания, отрывочные ли мысли, но куда ощутимей и зримей была со свистом, со зловещим шипением ли несущаяся за спиной, жадно глотающая меня пустота, алчно пытавшаяся содрать с тела рубашку, раздеть меня для того...
На землю я приземлился буквально в полуметре от тоже недавно сорвавшегося со скалы камня, еще не отмытого от шершавой горной пыли дождями, острым выступом своим и устремленным мне навстречу, туда ли, домой. Одним лишь случайным, мимолетным рукопожатием мы с ним стали буквально кровными братьями, а та пустота позади вдруг стала до того осязаемой, слегка влажным и упругим теплом утреннего июльского Солнца обняв меня за плечи, расстилаясь подо мной мягким ковром душистых летних трав, над которым я поднял целое облачко серебристой одуванчиковой пыли, закружившейся перед глазами вместе с золотистыми искорками в дивном волшебном танце эльфов. И только один сломанный мной цветок Незабудки, неизвестно откуда взявшийся тут, вдали от клумб административной части рудника...
С той поры любые пропасти за спиной уже не пугали меня, став каким-то вполне обычным состоянием путешествия в пространстве-времени крутых подъемов и падений, которых в жизни уже не хватало, без которых она буквально за часы становилась унылой пустыней. Случайно то или нет, но именно в конце того лета я и встретил тебя, и словно бы провалился в бездонную бездну зачарованного, кажущегося нескончаемым полета твой Любви...
Лампочка вдруг вскрикнула..., то есть, просто взорвалась из-за скачка какого-то напряжения, и ощущение бездны за спиной возникло вновь, но я бы не волновался, если бы мог, теперь даже за тебя. Для тебя я постарался сохранить все наше прошлое в Слове, поскольку сама жизнь из твоего поэта, художника все-таки сделала просто писателя, кем я становился в часы, порой и дни, месяцы наших неизбежных разлук, когда эта пустота вдруг возникала и передо мной, и вокруг меня, где тебя не было, и ее надо было чем-то заполнить... Потом уже я понял, что эта моя писанина и была лишь тем моим прошлым, которое все равно никуда не могло исчезнуть бесследно, но лишь возвращалось ко мне в совершенно неузнаваемых словах, образах, событиях, которые я просто не замечал вокруг нас, которые мог ли прожить еще, как множество самых разных вариантов нашей жизни, из которых мы ведь постоянно, почти на каждом шагу, выбираем что-то одно, оправдываясь потом судьбой, считая ли то судьбой, даже роком... А ведь даже сны порой нам подсказывают совершенно противоположное, что лишь и остается счесть больной фантазией ущемленного подсознания...
Особенно остро я почувствовал это после знакомства с "заброшенными" человечками экзистенциалистов, беспомощными человечками времен глобального рока, двух мировых войн и одной последней, все никак не начинающейся, от которой, как то не только казалось, некуда вообще было сбежать, спрятаться ни в пространстве, ни во времени - только в иллюзиях искусственного рая или же на пустыре своей вполне сознательно опустошаемой души, где ты под какие-то древние, первобытные ритмы тщательно, даже мстительно вытаптываешь редкие цветы, пробивающиеся ли из-под земли ростки цивилизации, духовности, но из какого-то внутреннего, неосознанного, слегка экзальтированного протеста, просто не желая, чтобы и это за тебя сделали стальные гусеницы прогресса...
И они, великие гуманисты, до самой последней черты следовали за этими человечками, ни разу не осудив, не окрикнув, не поправив даже - лишь на самой последней черте, за которой уже все равно, раскрыв вдруг перед ним и какие-то другие возможности, иные варианты его все равно ничтожной жизни, которые он, может, не раз до этого и сам втоптал в грязь обочин... И все! Дальше он или вырывался и из-под их пассивной опеки, или же просто терял для них какой-либо интерес, как сопровождаемый... Трудно тут говорить о великих, о гуманистах. О писателях, имеющих столько возможностей прожить иначе даже прошлое, чаще всего именно прошлое, и даже не свое, и даже не за себя... Но САМОМУ!
Нет, разговор даже не о библейских сюжетах, не о великих жизнях и личностях, которым многие из нас все-таки пытаются подражать хотя бы в мечтах... Разговор о вполне реальных жизнях, только лишь не прожитых нами из-за вполне объективной логики событий: сделав шаг влево, ты уже не сделал вправо, не пошел прямо..., и через пару шагов в то место уже не вернешься... В жизни. Но не на бумаге! Там ты можешь возвращаться и возвращаться, пока не перепробуешь все возможные варианты - естественно в разных лицах и тому подобное, вплоть до одновременного их перебора в кругу разных героев, в коротких ли рассказах, сонетах...
--
Самоидентификация Зеркала
Но сейчас там, позади, не было ничего, и только огромная сероватая, всклоченная тень от угасающего огня Яблони, еще недавно метавшаяся по стене, пытавшаяся вырваться из грубых одежд к тусклому, искусственному, но все же свету, теперь только дрожала от вселенского холода, вновь проникающего в мое логово сквозь стены, оттаявшие чуть окна... Золото того света погасло, как гаснет оно со временем даже на картинах Ван Гога, если Солнце пытается смотреться в них, как в зеркала, слишком часто... Ни единой золотинки на этой Тени. Раньше она хоть чуть смахивала на золотистую шкуру Тигра, а теперь это лишь облезлая, осыпающаяся шкура старого, загнанного в угол Волка - все, что и осталось от того невидимого никому Либидо, способного прежде и сверкать, и согревать, и даже обжигать порой слишком неосторожных мотыльков любопытства, чужих исканий... И вот, словно вспыхнув, взметнувшись напоследок куда-то вместе с последними, жалобными всполохами Огня... умершей Яблони... и оно, эта бесформенная Тень на стене, погасло... Увы, Черный Огонь, оказывается, тоже гаснет. Да, это парадокс, но на рассвете Черный и живой Огонь Солнца именно гаснет, погибает, преломляясь в дивной, хрустальной призме нашей живительной Атмосферы, отдавая свою Жизнь всем нам - и такова она, Красота этой Великолепной Жертвенности, созидающей саму Жизнь и ее Мир! Можно ли даже мысленно назвать это...? Никогда! Тут-то как раз и кроется где-то загадка и той... Да брось скрывать, уже пора... Загадка именно Смерти! Мне-то, убийце, ни к чему уже юлить, уходить от ответов, жеманничать, да еще и с самим собой...
Просто у меня, как и у любого живого пока, нет ответов на такие загадки, а фантазировать не осталось уже времени и необходимости. Что это такое, я сейчас и собираюсь узнать...
Нет, это была далеко не последняя загадка, а, может, даже самая первая, которую я еще в раннем детстве, потеряв вдруг друга, пытался разгадать, но в самой жизни это сделать было невозможно... Просто сейчас я немного испугался, что и разгадывать-то ее уже почти некому: даже Тени моей не осталось... Даже Черное Зеркало в простенке между двумя дверьми ничего не отражало..., и я даже боялся чиркнуть зажигалкой и убедиться в этом, хотя закурить на дорожку и хотелось... Я ведь никогда почти не оглядывался при жизни назад, а теперь не хотел бы увидеть эту Пустоту и перед собой, все-таки подспудно она всегда страшила меня, прежде постоянно подгоняя вперед и вперед, а теперь... Теперь она могла оказаться и там, впереди, а Зеркало обмануть мне бы уже не удалось, слишком уж оно наивное и честное, в отличие от всего иного стеклянного, стеклоподобного ли... Конечно, и его можно было заразить фантазиями нашего рассеянного взгляда, и оно даже начинало играть с ним в цветные игры самого стекла, приоткрывая в себе некие неуловимые плоскости, новые оболочки, набрасывая вдруг на все серебристые, искрящиеся одеяния своих, наших ли общих грез... Но это лишь нам и казалось, видимо. Стоило лишь взглянуть ему в глаза, как от тех наваждений не оставалось и следа...
С самого детства, с первого же знакомства, так таинственно и празднично обставленного, я не воспринял, а потом просто ненавидел кривые Зеркала, их веселую, забавную, просто ли некую прагматическую Ложь, разве что, кроме уменьшительных автомобильных зеркальц, не искажающих, а только уменьшающих все, весь мир, превращая его в какой-то тенистый мирок Детства! Даже ты в этих зеркальцах была всегда немного иной, похожей на те твои первые фотографии...
Но с самого детства любил смотреть в просто Зеркало, да, в само Зеркало, а не просто разглядывать в нем себя - это разные и вещи. Точно, как и любопытные кошки, которые иногда вдруг начинают искать за Зеркалом кого-то..., но все же не что-то, не сам Мир того Зазеркалья, что ли... Да, ведь вся загадка Зеркала даже не в стекле, а именно в самой Грани, отделяющей нечто, кажущееся таким реальным, от его как бы иллюзорного подобия, но в отличие от всех иных подобий, слишком уж похожего на реальность, отчего в то невозможно было не поверить, не захотеть хоть разок уйти в него... Да-да, в реальный мир от Зеркала надо было бы возвращаться..., а туда можно было бы просто уйти, не оглядываясь, согласившись лишь с тем, что там правое становится левым, и наоборот, или же, опять наоборот, именно этому и радуясь, поскольку здесь все правое до того..., а левое стало настолько... Нет, не хочу и вспоминать, это уже не имеет никакого значения...
Не знаю, почему, но и сейчас бы я ушел именно туда, в Черноту, но Зеркала, пусть немного и с помутневшей от Времени и невзгод Гранью, на глади которой местами появились маленькие, днем радужные пузырьки, словно от затяжного, не собирающегося еще прекращаться дождя взглядов... А вдруг там и Чернота небытия тоже слегка иная, похожая на эту лишь своими неизменными верхом и низом, которые бы не хотелось менять местами и там, раз уж не смог и здесь даже для того, чтобы остаться?... Чернота его совсем не страшила, она, наоборот, как бы свидетельствовала о нашем полном слиянии, о некой, так и не достигнутой здесь, по эту сторону, гармонии единения с миром, все более и более отгораживающимся от нас множеством новых, пестрых, кричащих тебе в лицо поверхностей... Легковесные и поспешные, они запросто и споро лепились повсюду вопреки незыблемым канонам архитектуры камня, словно кто-то писал партитуру с закрытыми глазами и обеими руками, спешно набрасывая эти лоскуты современных одежд прямо на стальные скелеты зданий... Увы, сейчас я и сам был подобен им, и оставаться тут, среди этого, режущего взгляд сплошного хора фальшивых форм, смысла никакого не было... Фальшь только фальшь бы и множила... Но какая могла быть фальшь в абсолютной Черноте Зеркала, где не было видно даже моих сомнений, ошибок судьбы, самой ли главной - меня самого?!
Наверное, это единственный выход из этого мира, единственный Портал мира другого, другого ли меня... Другой выход из этого домика - вновь за спиной, куда я уже не могу обернуться после стольких бесплодных попыток, уже наизусть зная, что меня ждет за ним, все то Ничто во всех его деталях. А здесь и их пока нет, хотя сейчас их много появится, но это будут уже не детали, не части целого, из которых можно пытаться вновь собрать целое, наверняка потеряв половину... Здесь будет непредсказуемое множество осколков Зеркала, в каждом из которых будет все та же самая Чернота, все тот же Я ли, Я ли, Я ли..., которого уже собрать воедино не удастся никому, как и отражение Солнца в сотнях, в миллионах лужиц после дождя - собирать их пришлось бы по всему космосу... В отличие и от самых дорогих ваз, склеить разбитое Зеркало невозможно... Одна загадка: останусь ли я там все-таки один, или же меня и будет там столько же, сколько и осколков? Пока не знаю... Рука совсем не почувствовала удара, раз ее уже и не было. Был слышен лишь дивный звон, но все же не совсем стеклянный, а с мягким металлическим хрустом, звон осыпающейся на пол, складывающейся в груду, Черноты, отчего она еще более показалась реальной... Самый острый осколок, похожий на лезвие клинка, соскользнул с нее и уткнулся тупым концом в пустой ботинок...
В этой Черноте можно было не идти никуда более, но все же уйти туда, где все так похоже на сон, и было бы лучше во сне, не заметив мгновения самого перехода, чтобы не запомнить и дорогу назад, уже столько раз описанную другими, столькими разыскиваемую...