"Мир - лабиринт. Ни выхода, ни входа,
ни центра нет в чудовищном застенке.
Ты здесь бредешь сквозь узкие простенки
на ощупь, в темноте - и нет исхода".
Борхес, Лабиринт. пер. В. Алексеева.
Всюду громоздится Кносский Лабиринт,
Мерной, вязкой, гулкой путаницей улиц -
Не залить виденья дюжиною пинт:
Стены Нотр-Дама с призраками щупалец,
Красною Горгоной волосы Москвы
Вьются сквозь зубастый гребень стен короны...
Валы волн ваяли вольные волхвы,
Обереги градов, но трещали троны,
Сетью паутины покрываясь вмиг,
Рассыпаясь зданий оплетенных сыпью,
Сквозь которую проспект вдруг тропу простриг,
Впился в сердце ль, в мозг сигнальной нитью,
Токи по которой веку в такт текут,
В купола вбирая тупиков проклятья -
Паукам, которые переулки ткут...
Кличет люд войн клювы - их прервать занятья...
Книга 1. Сквозь сердце Лабиринта
БРЕДИСЛОВИЕ
Дорогой читатель, бродя по лабиринтам строчек этой книги, не поддайся искушению погрузиться в них и слиться с толпой ее героев, пойти следом за отдельными из них, чего всячески избегал делать и сам автор, когда удавалось. Ни в коем случае! Лучше вообще бросить ее и не читать или отложить чтение до того времени, когда будет уже все равно... Содержание многих книг, даже выдуманных, чересчур реально, хотя оно часто надежно отгорожено от читателей плотной решеткой, ну, или модными жалюзи строчек, сквозь которые мы можем с относительной безопасностью наблюдать за происходящим там, в мире вечной тайны Слова, являющейся к нам во всевозможных образах нашей вроде бы действительности. Как они порой прекрасны, эти образы, чада вдохновения и любви авторов и их, вроде бы, Муз...
Но часто книги пишутся или создаются не из нашего мира, а созерцаются лишь отсюда, представая и перед авторами в своем мнимом обличие, с насмешкой наблюдая за их тщетными попытками передать вселенскую тайну своим скудным лексиконом обыденности, а иногда и со злом негодуя на его попытки скрасить впечатление, приодеть его в привычные одеяния земной фантазии, не столь ужасной или не столь фееричной и завораживающей взоры, как этого бы хотелось прототипам книжных героев из числа... и тех зверей, что живут среди нас, в нас самих, в нашем подсознании, как и в клетях книг, за решетками строчек... Понятно, им так не хватает нашей плоти, нашей Жизни... Вот и злятся, язвят!.. Но нам-то что? Вро-оде... Уже чуть иначе звучит... Где? В нашем языке, который...
Брось, конечно же, они там, даже в нашем подсознании, считают иначе: что это мы живем в их клетях, к решеткам которых они подбираются иногда лишь затем, чтобы поймать очередную зазевавшуюся жертву и увлечь ее в бездну своего мира, который буквально "без дна", без меры... Поэтому будьте настороже, не подпускайте близко к клетке даже своего книжного двойника, держась всегда немного выше коридоров, галерей лабиринта, в которых вас поджидает он.., его хозяин и порой творец, а, может, и, скорее, пленник, как мы все ныне считаем, начитавшись мифов, психоаналитиков, да и просто, ничего не читая, веря только самим себе,.. кого и сами не знаем...
Часть первая. В паутине Горгоны
Глава 1.
Еще мерно, узнаваемо билось кумачовое сердце столицы, гоняя по спутанному клубку улочек, переулков, бульваров стылую кровь неба. Его стекловатая жидкость, пересыщенная хлопьями бледно-серых телец, словно смытых, сорванных ее потоком с холодных, шершавых стен, светилась изнутри чистым, приносимым издалека светом. Он ничего не освещал, а, наоборот, с каким-то омерзением пытался вырваться из каменной паутины нестареющего лабиринта Северной Горгоны, соприкасаясь со стенами которого, мгновенно замерзал и рассыпался на множество правильных осколков окон, бесследно растворяясь в их бездонной черноте. Лишь свет тот и напоминал о кончающейся где-то весне, пытающейся пробиться к омертвелому, истекающему сукровицей сердцу. Застывшая навеки каменная паутина лабиринта плотоядно наблюдала за его жалкими попытками высечь из безжизненных стен хоть каплю зелени...
- ...апр... ель... цинандали без генацвале, - нес чушь прохожий с мешком и еще с двумя под глазами, заплетаясь и ногами...
...искорку ли солнечного одуванчика, хоть ноту чистоты, которыми и пытались дозвониться до небес серебряные струны той юной девушки в маске отрешенности, Музы ли, чья песнь и звала их из чрева мраморной паутины метро с его бестактными ритмами топота, гуда толпы, скрежета железных аккордов челюстей подземки...
Что-то было в ней знакомое, но непереводимое на слова...
- До-ля-ми соль... ми-ля... до... ми-фа... до-ля... ми...
Похожие на струны стрелы солнечных лучей, рассыпаемых тучами всюду, бесследно исчезали, гасли в кажущейся непроницаемой поверхности мертвой материи, словно насос всасывающей в себя эманации живой энергии. Но кажущееся мертвым сердце его бесперебойно работало, ритмично, толчками выдавливая из себя в кровеносную систему столицы, в паутину ее проспектов густые струйки переработанных блекло-серых телец, тут же устремляющихся к другим его каменным органам с ненасытной жаждой новых сил, энергий, впечатлений, даже разочарований, лишь распаляющих в них эту жажду...
Они интуитивно держались подальше от притягивающих к себе стен лабиринта, покрытых лишь кажущимся омертвелым, каменным эпителием, изредка уступая дорогу редким полумертвым машинам, тяжело выдыхающим глубоко переработанные клубы небесной синевы. Словно стыдясь своего смрадного, похмельного дыхания, машины спешили скрыться в ближайших проулках, его галереях, неуклюже ворочаясь на крутых поворотах, избегая встреч...
И он забыл о Музе-е-е.., поправившись в конце, словно предав...
- Интересуют Музы, - смешком вернула Андрея к реальности его неслучайная, даже плановая вроде попутчица в подземном лабиринте, зябко кутаясь в облачко тонкого, уже летнего плаща, накрытого сверху золотистым веером таких же летних волос, словно ниспадающих с солнечной короны, которой тут и не было, тоже добавив, - ка, музеи? Ученого? Что ж, думаю, сегодня ничего не получится у...
Все то было неуместно здесь, и она, словно почувствовав, вдруг стыдливо собрала пышные, непокорные волосы в скромный, тут же погасший узел. Так же быстро и незаметно стерла с губ алые лепестки пылающих маков, нацепив на скромную улыбку тонкие стрелки бледно розовых гвоздик... И исчезла. Это была уже не она. Не та, с кем он недавно вырвался из гулкого подземелья навстречу сияющей голубизне весеннего неба, осыпая ее восхищенными, полными смутных предчувствий взглядами, лишь на миг изменившими ей с... Строгие очки, погасившие последние искорки жизни на лице, завершили процесс трансформации легкокрылой бабочки в блеклую куколку,.. вобрав всю прелесть наивной красоты внутрь, откуда она лишь изредка выпархивала не заметными никому словами: "Музы... ки! Музы... ку-ку... За Муз и Любовь... - не вы... - а продают... замуж"...
- Почему? - расстроенный внезапными переменами, спросил Андрей. Все остальные слова вдруг рухнули в бездну подсознания, со дна которой донеслось только чавкающее эхо довольного, звериного хохота, захлебнувшегося от сомнительного удовольствия его разочарования: "Спугнул? Чем? Музы-кой? Или, наоборот..."
В это время они вновь повернули к одному из кажущихся тупиков лабиринта, сверкнувшего навстречу позолоченными, массивными очками надменных дверей одного из главнейших по содержанию и даже по Фасаду зданий страны, в чреве которого обитало самое прагматичное полушарие всей державы, планировавшее ее жизнь на много ходов-годов вперед - даже пятясь, ну, пятилетками...
- Са-Ми видите, как безжизненны ныне двери До-Ми-ка и Фа-сад! - сухо произнесла она, с тоской оглянувшись в близкое еще прошлое, прощаясь с ним до вечера или,.. - Вчера здесь было невозможно пройти неза... меченным... Не за Меченым! Но то и не удивительно...
- Почему? - злясь, выдавил он опять из себя это чмокающее от наивной чванливости словечко, пока еще не видя то...
- Эта пятилетка тринадцатая, - пожав плечами, проронила она.
- А я слишком много от нее жду, - сказал он, добавив в предчувствие каких-то неотвратимых перемен, - ждал, точнее!
- Охотно верю... Но в этом До-Ми-ке на Охотном ряду, - обреченно говорила она, поджимая до безобразия бледные губы, - все усреднялось, становилось статистикой, действительностью: мечты - планами, желания - цифрами, даже любовь - актами... состояния. Да, двери красивые, но за ними серость реальности, но уже былой!
Она словно и примеряла эту серость перед мнимым зеркалом, убирая с себя последние краски, диссонирующие с ней. И вот рядом с ним полувоенным шагом шла потерявшая последние надежды старая дева, давно смирившаяся с участью и пытающаяся даже насладиться обреченностью. Видно было, что она с мстительным удовлетворением посмотрела на свое отражение, расчлененное на куски циничными стеклами входной двери, и даже кивнула ему как старой знакомой.
- Вы забыли сказать мне адрес, телефон, - больше для порядка произнес он, пропуская даму вперед и неуверенно проскользнув следом в темный зев здания, смачно хрустнувший за спиной.
- Зачем? - спросила она, обращаясь скорее к молчаливому стражу дверей, словно к своему сверстнику. - Зачем мне забывать и вместо вас? Вы сегодня все равно столько забудете, а я не хочу быть неоригинальной, одной из... Правда, Мефодий Иванович?
- Аделаида Антиповна, вам не грозит неори.., ну, гинальность, - ответил вахтер, посмотрев бычьим взглядом ей в глаза, как в пропуск и, наоборот, в его командировочное удостоверение - как в глаза. - Удостоверение вызывает доверие... Серьезно! Я по бумажке могу определить, кто предо мной! Удостоверение личности - не о той ли сегодня дебаты на съезде? Прям линчуют, аж неприлично!
Говоря это, он упорно не смотрел на Андрея, словно тот не представлял для вахтера никакого интереса или опасности.
- Вот видите, мне уже ничего не грозит, кроме вас, - заметила она все-таки, совершенно игнорируя слова вахтера, который не для того здесь стоял, но тут же поправилась, - и вы хотите, чтобы я это всеобъемлющее ничего променяла на сомнительное нечто? Только не здесь! Здесь все должно быть и было наоборот. Неужели только было? Было или не было - вот в чем вопрос! Прощай... те! Все! Финита ля,.. но, похоже, не только комедии, но и самому театру!..
С трудом выговорив последние слова, она медленно начала подниматься по лестнице, словно придерживая ту за массивные перила. Андрею даже начало казаться, что лестница и все здание слегка покачивались и нуждались в поддержке ее хрупкой руки, за которую цеплялись, словно за соломинку вечности, неожиданно давшей трещину в виде самой, хотя и монументальной лестницы, сотрясаемой шагами, ходом времени по самым точным ступеням небытия...
- И эта "Бабочка" недавно взлетала по эскалатору из подземки! - воскликнул он про себя и неуверенно шагнул следом за ней, с удивлением вновь подмечая, как здесь все материальное жадно цепляется, присасывается к любому живому. Прикоснувшись случайно ладонью к перилам, он сразу почувствовал, как сквозь кончики пальцев из него буквально хлынул горячий поток невидимой крови, пылких желаний и смутных надежд. - И вдруг так поменялась, как и...
Он и не предполагал, что здесь может быть столько лестниц, коридоров, тупиков, прикрытых массивными дверями. Больше всего угнетали всеобщая пустота и напряженное, упрямое молчание безликих дверей. После получаса блуждания по этажам на пару с цокающим эхом своих, вроде, шагов он, наконец, ткнул одну из них, молчание которой ему показалось наиболее красноречивым, и не ошибся...
В комнате, вытянутой непропорционально в высоту старинного потолка, за пустым столом с выдвинутым ящиком сидел, вытянув ноги и обвиснув на спинке стула, крупный чиновник, бессвязно кроющий матом кого-то перед собой... Андрей осторожно прикрыл дверь, сквозь щель слыша продолжение весьма странной беседы:
- Что ж ты, сволочь меченная, - рычал чиновник, - как ты позволяешь такое? Это же конец! Всему конец! Заткнись сволочь! Заткнись! Закрой рот, гад! Заткните же ему пасть чем-нибудь, сливой, сливой микрофона и заткните! Гады, гады все! Выродки! Ублюдки! К стенке, к стенке всех - она ж рядом! Да что же это такое! Ведь и слов, словосочетаний таких нет в нашем языке! Не было никогда! Как ты смеешь говорить их?! Что?! Что ты сказал?! А семнадцатый съезд не хочешь?! Десять XVII-х в твой рот поганый не хочешь?! А хула-хупов в свою недосиженную в ссылке за... дни в Ницце не хочешь?!.. Или горький град ничему не научил тебя, сахарного нашего?!..
Он кричал так, словно в кабинете перед ним стояло человек десять или сто. Но сквозь его крик, совсем не обращая на него внимания, чуть скрипучим голосом говорил кто-то второй. Говорил так, словно этого оруна и не было в кабинете, на свете ли, словно весьма непривычные слова его были обращены к каким-то другим людям или даже не к людям, а ко всей вселенной. И голос его тоже будто доносился оттуда - из вселенной, ее радиоэхом... Казалось, что вместе с голосом оттуда прорывались звуки, голоса других галактик, похожие на мелодии вольного радиоэфира, каким он бывает по ночам, когда радиостанции молчат, работают только глушилки, беспомощные перед самим эфиром... Говорил он спокойно, словно сказку, теми же почти словами, но нечто непривычное, и вполне понятна была бессильная злоба первого, который, похоже, готов был вылезть из себя через стул, вместе ли с выплевываемой им наружу желчью слов...
И вдруг сквозь посвист вселенского эфира, сквозь щель в дверях донесся нарастающий каменной лавиной гул, шум, похожий на топот огромного табуна лошадей, убегающих от пожара, горной сели, подгоняемых остервенелым улюлюканьем стаи погонщиков, спасающих, скорее, самих себя... Нет, ничего подобного не могло происходить в кабинете, но Андрей уже из простого любопытства не смог не заглянуть туда еще раз, на этот раз раскрыв дверь чуть шире...
Хозяин кабинета утомленно обмяк на стуле, слегка отупело вращая в пальцах пустой граненый стакан. Шум и улюлюканье доносились из радиоприемника, стоящего рядом с бутылкой коньяка в выдвинутом ящике письменного стола. Никого в кабинете больше не было, да и не могло быть... Он был теперь не нужен никому!..
- Извините, я просто хотел узнать: сюда ли я попал, - промямлил Андрей, глядя, как тот крошит каблуком кусочки сахара...
- Сюда, конечно, - насмешливо ответил хозяин кабинета, коленом пытаясь задвинуть ящик стола, чему мешало горлышко бутылки, - попал! Снайпер! А чего тебе, собственно, надо, стрелок?
- Мне ничего, но я, вот, планы на тринадцатую как бы пятилетку привез, - робко начал Андрей, вытаскивая бумаги из дипломата, - на предварительное вроде бы рассмотрение.., для...
- Для? Чего для? - насмешливо протянул тот. - Долго ж ты длил, парень, однако! На Чукотке, на оленях, в Ана-дыре?
- Нет, чуток ближе, - неуверенно проговорил Андрей, - еще ведь пять дней, однако... Думал в Совмин сначала, но встретил...
- Все, у сов мин больше нет! Все, уже утвердили, - истерически хихикал тот, - все оставшиеся пятилетки разом утвердил сообчак их! Навсегда! Двенадцать лишь и осталось! Как Блок и рек...
С этими словами он, уже не стесняясь, достал коньяк из стола, налил полстакана и опрокинул в рот, пролив янтарную жидкость на рубашку, но не обратил на то внимания, захрустев кусочком сахара...
- Хочешь? - кивнул он Андрею на бутылку и, не дожидаясь ответа, выпил еще полстакана с теми же последствиями для рубашки, уже наполовину ставшей желтой. - Как хочешь! Может, сахарку-с?
- Как? Без нас? - оторопел Андрей, взяв кусочек со стола...
- Без вас?! Ха-ха! Ты что, из Урюпинска? Теперь все без вас! Вас, нас нет! Личность - наличность! - зло веселился тот, броском закидывая ноги на стол. - Видишь, я уже почти американец? Бляха-муха, сигару бы еще. Нет сигары случайно? Жаль, я бы совсем за своего сошел. И ты садись и ноги тоже на стол! Брось эти совковые, как те говорят, замашки, замишки. Ноги на стол - я говорю! Кончилась Совковия, престольная! Ноги - на стол, мы - на ху... Будешь армянский виски "Джонни волчара" - последний раз спрашиваю? Не понимаешь? А что вы там в своем Урюпинске понимаете - ни хрена не понимаете. Тут, бляха-муха, систему кончили, а вам хоть бы что. Сказали ему - ноги на стол, он и на стол их, а почему - даже не спросил...
- Так я же не знаю, как у вас тут принято, - смущенно оправдывался Андрей, не решаясь убрать свои ботинки со стола, но все же выпрямившись на стуле, отчего чуть не опрокинулся.
- Ты не знаешь, но они-то, сволочи, знают, как у нас принято, а как нет, но принимают, как должное, непринятое, - заорал тот так, что тоже чуть не опрокинулся вместе со стулом, - и примут, и кончат все разом! А вы в своем Ужопинске так и будете думать, что именно так у нас и принято! Что мы тут только принимаем и кончаем...
- Ну, у нас как-то так не принято все же, - скромно оправдывался Андрей, не решаясь пить из стакана дальше, хотя уже...
- Ну да, однако, хватило трех секунд, чтобы согласиться, - насмехался тот на правах хозяина, - но уже минуты три сомневаешься - снять ноги со стола или нет. Сомневаешься же?
- Вообще-то, да, только я не понимаю пока - о чем вы, - искренне признался Андрей, подвинув ботинки к краю столешницы. - В промежуточном аэропорту, в Иркутске на сутки застрял и...
- Не понимаешь, а делаешь, - ехидничал тот, доставая еще бутылку. - Нас утки зас?.. Жареные? Ах, в Икрутске? А икру, кстати, не привез? Как раньше было у вас принято. Ирку не надо, Райку тоже!
- Да, вот, случайно захватил банки, думал, вдруг пообедать где придется, - покраснев, отвечал Андрей, пытаясь достать, открыть дипломат, не снимая ноги со стола. - Пришлось...
- И банки, икрой с Иркой перекусить в Иркутске, - смеялся тот, доставая вилки, открывашку. - Телком тут прикинулся... Вот из-за таких, как ты и они, придется нажраться сегодня, как свинья. Но если не нажраться, то согласиться, значит, со всем этим? Никогда!
- С чем все же? - по-свойски осведомился Андрей, открывая баночку. Он меньше года занимался этой запаркой с планами, до этого работая в геологии, в самой, как считается, материальной науке, хотя вряд ли кто еще, кроме фантастов, мог бы представить и всю Землю вполне живым, развивающимся организмом, как и любой камень - не просто булыжником, а неким существом с весьма сложным внутренним строением и непростой историей... жизни, в том числе, и посмертной. - С планами уже другой пятилетки, сразу четырнадцатой? Эту решили пропустить как бы, как и тринадцатые понедельники?
- Какой пятилетки? Четырнадцатой? Ты о чем? Все рушится! Ты, что, не слышишь? У Дворца съездов крыша съехала! Страна рушится, строй! Кому планы теперь нужны? Твои коллеги-умники разносят в щепки систему, которую мы столько создавали, по кирпичикам, косточкам, винтикам-шпунтикам собирали, шлифовали, строили! Одним словом рушат! Кто разрешил? Почему не глушат? Как вы эту, горбушу, там глушили. Кету? Да в пи... Как не понять, что даже перестройку надо делать по плану, по сотни раз продуманному, согласованному с низом плану? Нет, они делают, но по их плану - не по нашему! По плану Вашингтона, НАТО - нашего разрушения! На то ж и НАТО! - кричал он в истерике, вороша на голове волосы с проседью. - Госплан теперь не здесь! Он теперь там, на Пушкинской! Она, их площадная муза, теперь планирует! Кто эту ведьму выпустил из дурдома? Она в психушке все придумала: свободу - психам! Поговорить не с кем было - парламентаризму ей подавай! Она там, среди таких же психов, орет заклинания, а эти, академики вторят ей: ни строек, ни перестроек - свободу трепа, митингов и их партслучек!
Почти плача, он вновь тупо уставился на приемник, вздрагивая от каждого хлесткого слова, вырывающегося из незримого пространства еще весеннего неба, проносящегося за окнами кабинета. Голос усиливался, подавляя нарастающий шум радиопомех, сквозь скрип и вздохи которых, словно всплески, взрывы, звучали хлесткие "Но! Но! Но!", будто кто понужал клячу истории, пришпоривая ее жирные, неповоротливые бока: "Но, чалая! По Тверской-Ямской!.."
Мебель, стены, стекла окон - все нервно подрагивало, резонируя с незнакомым, непривычным, чуждым этому, не бумажным голосом, влетающим в окна из бушующего моря весенней лазури. Все было готово рухнуть, рассыпаться в хаос мельчайших частиц мертвой материи под ударами как бы простых, незамысловатых слов, произвольно, без плана рождающихся в неподконтрольной никому бездне разума, где бесследно исчезали, аннигилировались, обращались в ничто системы, строи, лагеря, галактики, классы, иерархии, груды металла, бетона и... бумаги, не имеющие иммунитета против этой инфекции: инфекции чуждого слова, писаного не пером, а топором!..
- Забери свои бумаги! Иди в Мин сов, - орал мужчина на его дипломат, - к ней - похожа, кстати! Засунь в глотку, лучше в жопу - и побольше! Вдруг одумается! Но чем?! Дай ей оду - мается пусть!..
С этими словами он засунул в рот горлышко бутылки и жадно выпил остатки коньяка, после чего стих, тупо уставившись в приемник, из которого вещал, хлестал по щекам истории тот глас...
- Парень, уйди, а, - жалобно промычал он, наконец, - я сейчас начну превращаться в свинью и не хочу... Моя последняя пятилетка должна была быть. Как чувствовал, что не будет ее, моей последней... Твоя первая? Тем хуже... Ни капли не осталось, черт... А зачем тогда?.. Зачем откармливали?.. Чтобы вот так вот... Хрюк и нет!? А ху-ху не хо-хо?! Заткни меня! Ну! Хрю-хрю! Заткни! Хрю-хрю! Ха! И меня никто не заткнет! Свобода слова, хрюка! Но... Уйди, сволочь! Не унижай хоть ты... Хотя все равно кончилось, но... Но! Но!.. Ладно, пошли к Петровичу! Вдруг он чего порешает... Как я забыл! И банки не забудь той, горбатой су... Суши? Нет, сам возьму! Красные поминки, никак! По красным, однако! Эй, а ты, может, знал, а, предусмотрел, а?.. На траур бы черная, конечно, пошла, астраханская... Но эта роднее! Черной они будут поминать... Будут-будут... Но... себя!
Глава 2
Приемная у Петровича, как следовало из таблички, оказалась больше, чем предыдущий кабинет. Из-за неплотно прикрытой двери, обитой ядовито-красной кожей, доносились приглушенные, не очень разборчивые и вразумительные порой голоса:
- Я ничего не срываю - это ты все планы срываешь! - неразборчиво бубнил мужской голос, перебиваемый словно эхом. - Ты в каком учреждении, кому служишь? Ну, жила, жила... В Госплане! В го... суд... дар... с Твеном... Почему Марком?.. Или ты о марке, о лире? Ну да, мы всеми планами заправляем! А ты?.. Да, и ты заправляла... Ешь-ешь, конечно, пока еще ешь! Планами всего мира заправля.., можно сказать, ешь, раз утех нет официально своих. Только протоколы! Ну и следователь... но он есть только у нас!.. Был? Следователь? Когда? Какой? Где Лян и Ван?.. Ах, в телевизоре! Гдлян? В твоем? Уф, ты даешь! Свят-свят! А мой не раб... о, тает, черт! Все, никаких но, нам позарез нужны сони... Ну, на час всего хотя б?..
- Понимаю, Семен Петрович, - пытался вставить женский голос, когда стих треск, - что в рабочее время, но.., но насчет сони я и...
- Что но? Уже нахваталась, насобчачилась! - перебил мужской. - Мы тем сильны, что все у нас по плану! У Лени сорвалось раз одно "но есть", мол, отдельные недостатки, ну, валюты, но мы ж достали? Да, высокой ценой: мы за ценой не постоим! Как? А потому, что у тех одни благие, хоть и мирные после Карибов намерения, а те, как известно, ведут в ад! А у нас его в планах нет! Ада! У нас в плане - "Миру - мир!", а не в намерениях! Ввели кобыле кон.., тьфу, то есть, в Кабул контингент - нефтебакс Сэма из трубы сам потек! Но переставь одну букву плана - вместо "да" "ад" и получишь, вместо Кабул - кобыл, вместо Horse - Хаос! План - как симфония Бетховена: измени нотку, вместо ми-фа поставь до-ля - и все: вместо чести - части, вместо ум - му-му, вместо совесть - сов есть, вместо партии - братия! Но тут вместо сани к зиме - сони! И зная это, ты еще можешь?..
- Нет, я не могу! Раньше могла, - упрямился женский голос, похожий на голос артистки, ведущей какой, - но план изменил он!
- В плане нет измен - лишь мероприятия! - рявкнул мужской. - Нет "не могу, хочу, я" - только надо! Представь карточный домик: можно убирать, менять сколь угодно верхнюю карту, карты, тузов, королей - стоит и стоять будет. Но убери одну нижнюю, шестерку... - и что? Домик рухнет! Комик Ронни и уронил так наш домик! Недопоставил одну шестеренку, и план посыпался, рухнул!
- Соня Ненси - нора Ронни! Рая врата Ада! - возмутился женский голос. - Не миру, а Риму - мир! План налом на лапу! Ну, или на лом налом! На планы пальмы напле... Игра слов! Надоело! Все!
- Интересные мысли, кстати.., но я ж не о том, я ж для аллегории - не объегорить? - оправдывался мужской голос. - И карту взял для примера, ведь у нас карта, ну, географическая - козырная, что прекрасно знают и сони, почему и здесь! Убери-ка ее одну из-под?..
- Если насчет исподнего и Сони типа Мармеладовой, то ко мне сегодня должен прийти, - глубоко вздохнув, вставил женский голос со знакомыми интонациями, - молодой человек, который как раз очень даже аргумент, именно географически... С Владика!
- Врешь! К тебе - молодой человек? - поразился мужской голос, будто увидел что-то невероятное, но очевидное. - Вот кто все планы рушит? Не всех сосунков на стройки века, на сплав сплавили, подальше от бума - на БАМ, от кобыл - в Кабул! Сырой, неустойчивый материал для вражеских джинсов, шопов, идущих вразрез!..
- Именно тех и сослали, а сосуны остались! - возмутился женский голос. - А он очень даже устойчивый и без джинсов даже!..
- Во, блин, дает - лишь бы не давать! Рая врата! - восхитился даже спутник Андрея, глянув странно на него, лучше, конечно, понимая шефа, нюансы. - Страшен бабий бунт, не дай бог, не дай!..
- Ну-ну! Последняя, значит, пятилетка, последний шанс? - вздохнул тот там. - Мне-то что делать, а?.. Всего лишь на час гей...
- Тем более, что гей... Ша! Там кто-то есть, в приемной, кстати, - прервала его та слишком даже решительно, услышав, как Андрей уронил дипломат, а спутник - банку, услышав последние слова...
- Врешь ты, гей.., - бросил на ходу Петрович и выскочил в приемную, - ша! А, это ты? А это, типа с планами? Мы как раз их обсуждали. Аллегорически, на примере тоже планового хозяйства Сони. Что делать, Матвей Иосифович, если само слово план под сомнением? Где еще набраться... Чего смотришь? Опыта, говорю, где набраться!
- Так мы как раз прихватили ик!.., ну, ик!.. ну, жертв аборта горбуши, - пояснил тот, повернувшись к нему спиной, с интересом поглядывая на Андрея, - с плановой еще путины, внеплановых уже!
- О, здравствуйте, Андрюша! Вы уже пришел? - радостно воскликнула появившаяся в дверях... его недавняя попутчица, ринувшись на него с раскрытыми объятиями, но поглядывая на начальника. - Это он, Семен Петрович, про кого я говорила! Без джинсов и...
- Верю, - рявкнул тот, вдумчиво читая этикетку на банке. - Потом. Планы поменялись, ну, те отменились уже.... У нас тут деловой разговор. Заходи, Матвей, с этим, с внеплановым хозяйством...
- А это его, - вставил тот честно, кивая за спину и на Андрея.
- Я и говорю: с ним - у него ж внеплановое хозяйство, - буркнул начальник и юркнул в дверь. - А ты тут с бумажками одна кончай!
- Как? А!.. Андрюша, так я жду, значит, тебя после работы, как ты и планировал! - радостно щебетала им вслед Аделаида, доставая из сумочки маковую помаду. - Не забудь! Ми-и-лый!.. У-м-м-моляю...
Андрей обернулся к ней напоследок и тут же получил звонкий, но долгий поцелуй еще не перекрашенных заново губ и умоляющий взор совсем утренних глаз без очков и теней сомнений...
- Петрович, у тебя, кажется, недавно гости с Баку были? - вкрадчиво спрашивал Матвей Иосифович начальника, щедро доставая из-за спины банки с икрой и почти из-под икры, пустые стаканы, демонстративно, по-свойски поглядывая на самовар на столе...
- Нет, с баком были с Еревана! Последние были с черной.., - рассеяно отвечал тот, вдруг хлопнув себя по лбу. - Последние? Черт! Неужто, впрямь последние? Матюша, что же это получается? Писец, значит, и песцам, и... Ты последние сообчения, тьфу, слушал?
- Последние?.. Но не беспокойся, если что - сбегаем. Он, вот, писец, сбегает, - успокаивал его Матюша, обнимая ласково Андрея.
- Писатель? Интересно! Ну-ну... Если он сбегает, мы и его больше не увидим, последнего из... Могет кануть! Но я не о том, Матюша! - жалостливо говорил начальник, беря со стола приемник. - Не о земном! Знаешь, что такое приемник, схема? А я знаю, сам собирал. Не надо ломать - одну детальку вынуть, заменить не той - и все! Одну с браком детальку поставили, и что понеслось? Бред! Лавина! Помехи! Где глушилки? И до чего договорился в итоге? Елки-целки, аф-аф мосек, лай соб... А я не слышал! Два часа уже в розовых очках, с лапшой на душе... Чай, кофе? Может, с сахарком?..
- Кончай! Чай! Кофе! Не слышал он! - поразился Матюша, все пожимая плечо Андрея, но уточнил. - Ты про ту детальку, ну, с клеймом, меченую, кого только могила того?..
- Нет, Матюша, - сказал шеф, наливая... коньяк из самовара, - мечут икру! Хотя и бисер... Полторы тысячи нормальных, одна забарахлила, сотню проглядели, пропустили, и вся схема, вся партия вразнос пошла! Главная часть страны враз и в... А я все прослушал из-за этой ведьмы Спидолы. Сони, однако, лучше, но эта гей... Ша!
- Эта гей? Не этот, ну, с Владика ж? Проглядели? - переспросил пунктуальный Матюша, ощупывая Андрея за талию. - У нас чтоб проглядели? Не бывает такого! Все делали наши, но по плану Ваши...
- Так и я говорю но! Но-но! - воскликнул тот, запив огорчение половиной фужера. - Шло, шло себе на.., и вдруг - но!..
С этими словами он махнул фужером в сторону Андрея, который уже не особо следил за темой, за теми, а всеми силами пытался удержать что-то рвущееся из недр наружу, где все менялось тоже...
- А вот признайся, ты давно член нашей партии? - резко спросил шеф, пододвигаясь, словно подплывая к нему в проруби голубых стен по коричневатой воде паркета, покрытой рябью и...
- Да член он, сам же сказал: гей, славяне! - захохотал Матюша, по-товарищески хлопнув Андрея по ширинке, но тоже осекся...
- Как, нет? Покажи членс?.. Нечего? И тебя послали? Без парт-билета? - поразился шеф, когда Андрей покачал головой. - Как могли послать не члена? К планам планов! Неужели? Так это ты?..
- Ты - не член, не комм,.. ик? - икнул даже Матюша, откинувшись на спинку стула и убрав руку с его ноги. - То-то смотрю, все помалкиваешь... Слушаешь, значит? А ну-ка, пей еще! Пей-пей, если не боишься проговориться! Полный стакан! До дна! За Родину!.. Этот - за Сталина!.. Этот за... Не поперхнулся? Ишь, ты! И не член...
- И не моргнул даже! - поддержал его шеф. - Во, выучка! Так ты, может, суперагент? Адепт? С акцентом писаешь.., ну, пишешь?
- Пишу, - кивнул Андрей, услышав что-то знакомое...
- Во, бляха! Я с ним по душам, откровенничаю, коньячничаю, а он - агент! - возмутился Матюша и, махом выпив коньяк, вскочил со стула, но не удержался и налетел плечом на простенок меж окон.
- Ну и что? - отрыгнулось из глубины Андрея. - Ну и?..
- Но ты подумай, - вкрадчивым голосом обратился к нему шеф, еще ближе подплывая, - ну, как они могли тебя просто так пос... Или я чего не знаю? Да пошли они сами на... Уже пошли? Ну, да, сами себя и послали, но даже не послами теперь... Но как вы без нас-то? Без плана и вы ж никуда? Чтобы и план кончить, нужно план иметь, плановиков! Или это все не по плану делается? Ха-ха!..
- Чего ты с ним, засланцем, разговариваешь? - зло крикнул Матюша и понесся плечом навстречу противоположной стене, встретив на полпути длинный стол заседаний со стульями для оных же. - Он и в баню не ходит, видать, где все н-н-а виду, вся с-с-суть! Ишь, гей!..
- Ша! Иди сам в баню! Шеф сходил в Юрьев день, там член и оставил, хотя теперь героем, жертвой станет, - отмахнулся шеф. - Хорошо, я не пошел, хотя Who его теперь знает! Но никто лучше нас не знает ту схемку, не сможет ее, ну, и того?.. Понимаешь, о чем я?
- План по-шумерски - "Умуш" или "Нам", - кивнул Андрей, - хотя и "Дим-ма" еще есть. И все их по уму ж теперь - нам?
- Петрович! Не смей! - кричал от двери Матюша, пытаясь оторваться от нее и точнее прицелиться для следующего броска... похожей чем-то на член, головой. - Родина не простит! Роди-на!..
- Диму пока не знаю, но нам точно, уму ж непостижимо! Ты его не слушай, - продолжал шеф, - притворяется, думает, что мы еще там, в совке. А кто ему скажет? Он в загранке-то был раза два, в Болгарии, у моря, но не в Шумере. А я бывал, was не раз, was еще там, одобрял-с. Нам бы! Все их - нам! Вот и новый план, кстати! Ты - гений, однако! Хочешь сигару? Кубинскую! От Руса. Черт, от Руса же!..
С этими словами он подскочил к столу и вытащил из глубины коробку с членами..., тьфу, с сигарами и золоченую зажигалку.
- Кто трус, - вопил Матюша, - Федя?! Или все ж Демис?
- Дима, ага, Демис как раз, хотя и Русос... Черт! И тут свои?.. Беломор-то это я так, для маскировки, для плана тоже, - хихикнул шеф, протягивая Андрею надкушенную уже сигару, огонек.
- А я принципиально не буду, понял?! - зло рычал Матюша из угла. - Хотя кубинскую буду! Куба, good by my love... Фидель...
- Во, дураки были - братские сигары не курили! - смеялся шеф сквозь клубы дыма. - Хуже Шипки, Стюардессы?.. Стюардесс любишь? Шибко?.. И талии? Ах, в Ита... был! На Ку... был? В Шта... был? Брат! Так подумай, без опытных кадров в бардаке и вы никуда! Тебе, кстати, куда сегодня? А, помню! Во, работаете! Во, молодцы! Как вы ловко нашу Адку... Антиповну захомутали! Захомутал, конечно! А ведь через нее все проходи, все проходило, все планы. Но без меня она - ничто, ноль без палки! Очки, конечно! Ладно, не отвечай, я все понимаю. Прямо отсюда туда и отъе... дем, везем вас! Черт, а я ищу выходы на вас, на демократов! А он тут, у меня. Сам! Я ведь и помжем мечтал стать... Нет, не бомжем - тоже забавное слово. Помжем, навсегда! Но там! Поможем и вам, ясно, с помжем...
- Петрович, последний раз предупреждаю и... начну стрелять! Боевыми! - грозно рычал Матюша из-за его стола...
- Во, дурачок, думает, что я притворяюсь, и притворяется! - хихикал начальник, кивая в его сторону. - Но никогда не продаст! Вернее напарника мы не найдем. Матюша, поехали! Андрюше пора в дамку! Он сигары любит, Кубу! Понял, и молчи! Аделаида! Антиповна! Вызывай-ка, пожалуйста, машину! Баба, скажу я, класс! Никто не мог к ней подъехать, понял? Я, конечно, оберегал, но естественно. Слушай, может, мы прямо на Пушкинскую сейчас и махнем? И ту с собой возьмем! Она, вроде, ничего тетка. С Дем, но Союза ж? Плохих людей в психушку не прятали. Как кого? Валерию, музу вашей ре.., нет, перестр... Ой, чего это я? Нашей! Нам же, по уму ж!..
- ...Андрюша, Пушкинская! Черт, уже все разошлись, - услышал Андрей после некоторого провала в памяти, обнаружив себя сидящим, точнее, полулежащим на плече Аделаиды и на заднем сидении Волги. Рядом недовольно сопел Матюша, обняв раздутый портфель. Петрович продолжал с задором, вывернув голову в их сторону чуть не на пол-оборота, - но потом сходим. Ты, Адочка, узнала кого рядом с пиитом?.. Музу его? Не может быть, та одна никуда не ходит, и к пииту даже. Поговорить не с кем... Это только Андрюша может!..
- Нет, гитару узнала! - сказала та. - У него другая...
- Но ты же на пианине... На пьянино! Другая? Гитара или... Му-за?! Хотя понимаю, я бы тоже. Та похожа чем-то на долгоиграющую пластинку, как и наш меченый. Как завели, так и не смогли остановить... И он таких же завел сообча, сахарноголосых Аттракторов...
Но свет за стеклом уже поплыл, закружил, почернел, погас, и на них хлынула волна серебристого мрака, наполнившего салон шелестом тысяч змеиных шкур, скрипом ли змеиных зубов о серебристые бороздки черного диска. Зубы росли, становясь похожими на рога.., да, на рога быка с той картины, но среди черного моря почему-то, совершенно черного, на спине которого, на его, сидела она, Ев...
- ...смотри, Андрюша, тут эти сволочи живут! Да, уже перестраивают - не только ряды, шеренги, но и тылы! - услышал он опять, увидев за окном другой пейзаж, смахивающий на то, что видел за границей, в Панаме, просто в Америке, на другом берегу, куда только что плыл вместе с той... на спине. - Ты присматривай! Я тебе подберу, что надо. Сегодня с Адочкой посмотрите, оцените. Не к ней же вам ехать, в хрущобу? В каких же трущобах они народ держали! Мы ж и хотели по плану, как в Панаме, этим похожей и на Фриско... Бывал?!..
...а тут вновь распахнулась огромная пасть пещеры, с острыми, но золотыми зубами, проглотив все, что было тщетностью... Лишь в конце ее длинной, черной, червеобразной галереи брезжил свет, его ли призрак, тоже прикушенный, но бледными зубами...
- ...видишь, Андрюша, мебелишка-то вся не наша? Ничего нашего! Я ведь давно это все предчувствовал и мечтал даже, - услышал он знакомый голос, но уже в просторном и вполне уютном зале, распахнутая балконная дверь из которого выходила в вишневый сад. - Да, мы давно к этому готовились. Внутри, в подсознании быта! Вишь, картинка? Думаешь, наша? Абстракциониста, ПикаСССо, но коммуниста! А мина-то, мина! Мина для Запада! С красным тавро! Эврика... Герника? Ах, да! А рядом, вот, наше знамя... Победы!..
Андрей ничего почти не видел, поскольку все, кроме сада, было в полупрозрачной, вязкой дымке бреда, образуя вокруг него нечто подобное сфере. И только расцветающий сад вырывался из ее плена, словно яркий протуберанец света и формы, представленной пятнами сложных геометрических переплетений оживающих веток, разбрызгивающих капли зелени, свежести на то пламя... Лицо же собеседника было оттуда, из сферы, то и дело затмевая ему дивное видение. Особенно раздражала толстая сигара, выдыхающая из себя клубы другого неба, кроваво-синего. Так и хотелось схватиться за нее и разбить о стенки сферы, ведь тот так глубоко вдыхал в себя чистый небесный воздух из сада, что Андрей даже начал задыхаться. Неба в саду было не так много, чтобы позволить все выдышать этому, выдыхающему кровь, кровавые сгустки дыма и пламени, цвета...
... И он вырвался, наконец, на волю, распахнул легкие, выпустил его из-под..., нет, может, и себя - наружу и...
... Но еще быстрее дышала она, низко склонив над ним свое темное, томное, кровоточащее тело с колышущимся веером светящихся в темноте волос. Она и стонала от того, что тот воздух кончался, и его приходилось с невероятным усилием буквально высасывать из окружающей их ночной сферы.., из него самого...
Глава 3.
Откуда-то доносились вопли уже захлебывающихся пустотой людей, отнимающих друг у друга последние глотки неба, выхватывающих из чужих рук обрывки облаков, осколки их в окнах, лужицах даже ослиной мочи, идущих нарасхват... Даже стены лабиринта схлопывались в растущую ниоткуда пустоту, падали, оказываясь обычными картами. С них осыпались, разбивались об асфальт буден рисованные, окровавленные сердца, часто с забитыми в них клиньями забытья, оставляя после себя трещины в виде крестов. Вот и она, пронзенная, обессиленно упала на него, заслонив навсегда исчезнувшее пространство схлопнувшейся в саму себя памяти. Он и сам проваливался в бездну всепоглощающей черноты, пытаясь удержаться хотя бы за нее, за ее осязаемое, кровоточащее страстью тело, не видимое никому, даже ему, последнему очевидцу жизни и смерти вселенной...
- Боже, неужели в абсолютной пустоте тела начинают потеть кровью? - вопрошал он у кого-то, выпихивающего его самого из пространства мысли в виде каких-то странно красных - нет-нет! - черных капелек с самыми разными хвостиками, с мелодичным звоном ударяющихся о стены, полировку мебели, черные стекла ночи. Им некуда было тут деваться, их никто не слушал, и они гасли там, среди звезд, среди их хрустальных аккордов безмолвного света. Слышался лишь их хруст под ногами бесцельно бродящей по миру ночи, похожей на Вечного Шахтера, на лбу которого светился фонарь полной, ослепительно голубой Луны, с трупными пятнами вечности...
...Как ярок здесь свет! Прав был все же Сведенборг: на него невозможно смотреть даже с закрытыми глазами! Но душа все равно его слышит... Конечно же, только тот мир конечен, мир настоящей, реальной иллюзии, где я появился и исчез совершенно неосознанно... Тот мир осязаемой материи, осязаемой этими обманчивыми, предательскими чувствами, всегда готовыми изменить, управляющими нами по своему усмотрению, по прихоти, но по совершенно чуждому для них самих плану, нацеленному на их же уничтожение, деградацию, на уничтожение в целом самой самости ради такой же бессмысленной и бесцельной пустоты хаоса, если не считать смыслом саму смерть, ее сомнительное и для материи удовольствие... В вечно далеком вчера было нечто похожее на то удовольствие, и умирающая плоть пыталась за него уцепиться. Все задыхающиеся чувства сбились в клубок вокруг его источника, который бил мощной струей незримости из тьмы, но проистекал сам в себя, поглощая алчущих его призрачную кровь каннибалов самости...
Но не это страшно, не это отвратительно в том мире, а то, что вольный, свободный от чьего-либо плана и алгоритма разум, не знающий самоограничений, не подвластный даже самому себе, так беспомощен порой, а то и всегда, перед этими рабами того, изредка, а порой и рядами, шеренгами преходящего безумия...
Какие оды сочиняет эта безумная птичка своей клетке в ее же темнице, питающейся только испражнениями своих собственных вчерашних заблуждений, щекочущих змеиные жала голодных нервных окончаний, готовых с одинаковым аппетитом, без разбора жалить любые клочки плоти ради глотка своих агонизирующих эмоций, считающихся ее энергией, даже душой, похожей на ореолы света в тумане, на облачка ли бренных мотыльков вокруг фонарей. Бедная птичка даже не представляет, что истинное наслаждение, настоящая, а не иллюзорная свобода ее - как раз в смерти этой клетки.., даже в обычном взгляде вдаль, сквозь призрачные прутья решетки строк, когда они мгновенно исчезают из поля зрения вместе с действительностью и несвободой ее обреченности...
Как же просто не ждать со страхом этой вечно пугающей нас смерти своей жалкой плоти и тесно связанного с ней мира материи, обреченно сидя у ее постели, беспрестанно подавая ей бесполезные снадобья, а презреть ее, отказать ей в бытие, уже в самой клетке освободившись от подделывающихся под мысли эмоций необходимости несвободы, от слепого поклонения и признания ее самоценности, отказать ей в реальности, уже в смертном плену обретя полную и вечную свободу... Да-да, лишь понять это сложно, даже прочесть!
Ведь даже для раба в равной мере легко признать свободу и несвободу своего духа, его смертность, как раба, и бессмертие, как частицы, но вольной частицы самой вечности. И как легко проверить последнее, закрыв глаза и переносясь мысленно в любой уголок вечной воли, куда даже быстрокрылый свет никогда не сможет долететь в качестве пленника наших материальных, сомнительно крылатых заблуждений... О нет, даже Сведенборг видел Вечность и Свободу как раб земного: в телесах и структурах своих заблуждений. Или же от великой жалости и любви к нам он не мог позволить себе просто молчать, поскольку поделиться своим открытием и откровением мог только с помощью этих мертвых с рождения слов. Не мог не поделиться из-за отсутствия у открытого им Добра даже намека на эгоизм антропоцентризма с его скудным словарем...
Но любое откровение в материальном мире может существовать только в смертных формах и образах, если только не закрыть на них глаза, удалившись мысленным взором в просторы чистой Веры, единственного способа существования здесь Истины и Вечности... Как это просто - не открывать больше никогда глаз и жить уже там... Не жить, а Быть там, где у слова Быть нет ни прошедших, ни будущих времен, этих хрупких подпорок Дали. Нет даже настоящих, поскольку им не нужно противопоставлять себя ничему иному, кроме самих себя... Но этого нельзя сделать, поскольку Добро, существующее ради самого себя, перестает быть собою или даже никогда им не было. Добро - это и есть возможность существования ради всего остального. Оно похоже на Солнце, которое светит для всего, и для тьмы, и само вынуждено пребывать среди той в воспринимаемых ею смертных формах, доставляя себе ужасные страдания, ужасные своей осознанностью!
Но его миссионеры осознают ту простую истину, что чем дальше они проникнут в дебри Зла, Тьмы, тем шире будут горизонты Добра и, что если все Добро устремится, наоборот, к своему источнику, оно просто перестанет существовать, но... Добро и не сможет этого сделать, как и Солнце не сможет сиять внутрь себя. Оно сразу захлебнется, погибнет, взорвется! Ему много себя! Это может только тьма с ее черными дырами, готовыми сожрать все и даже себя...
- Нет, и глаза невозможно закрыть... Они мгновенно переполняются смыслом, взрывающим их собственные путы и клети, поскольку для мысли не может быть никаких и самоограничений. Да и зачем это, если для мысли нет и преград внешнего материального мира, который властен лишь над слепо преклоняющимся перед ним безмыслием, страстью, влечением к плоти с закрытыми глазами...
Величайшая радость осознания этого просто распахнула изнутри его взор навстречу восхитительному утру нового дня вечно умирающей материальной вселенной, вечно умирающей ради вечного рождения и бытия вселенной Добра и Разума...
- Любви и Разума, - поправил его Сведенборг в памяти...
Через распахнутые балконные двери в комнату сыпалось сверкающее золото ослепительного Солнца, сквозь полотна которого он не видел никаких последствий вчерашнего пиршества, буйства ли.., превратившего это уютное гнездышко в поле Мамаева побоища. Блестящие листы солнечной позолоты выстелили стены, пол и все находящееся и разбросанное в беспорядке, в страсти и безумии, волшебными полотнами, чистыми холстами утра, создавшего для его возрождения великолепную золотую клетку забытья, куда он беззаботно ступил, сбросив простыни стыда, под которыми кроме него ничего не было. Ничего не хотелось - только пить и пить этот свежий и прохладный свет пробуждения...
Откуда-то снизу, из-под земли, из-под пола, доносилось легкое журчание простенькой песни, мелодия и смысл которой ничуть не могли оттенить счастья и сладости голоса, наивно радующегося своему существованию, как это могут только птицы, не ожидающие от нас платы за свои сольные концерты.
Ступая по теплому, мягкому золоту солнца, он добрел до расселины, до щели в полу, откуда пробивался родник голоса и, замерев лишь на миг, ступил на лестницу, ведущую вниз. Навстречу ему брызнул лишь фонтанчик счастливого, искреннего смеха...
- Ты словно новорожденный! - воскликнула она сквозь смех, даже радуясь видеть его именно таким: голым, открытым, не прячущим вчерашнее под одеждами пробуждающегося вместе с нами благоразумия. - Я так боялась увидеть тебя другим и... убежала, хотя...
- Это хотя - на тебе, - улыбнулся он, удивляясь отсутствию у себя и признаков стыда, заметив лишь капли засохшей крови на...
- И мне тоже можно его снять? - тихо спросила она, неуверенно теребя кончики пояса, тоже ее заметив, даже улыбнувшись...
- А оно тебе очень нужно? - рассмеялся он. - Ты же не веришь в Него, впервые познавшего стыд после нас? В нашем лице...
- Нет! - радостно воскликнула она и сбросила с себя путы стыда и сомнений. Он увидел вновь ее тело, но уже не темное, не умирающее, а сияющее властвующей и здесь солнечной позолотой любви, интуитивно воспринимающей все остальное как плоды собственного воображения, но зачастую слишком ими дорожа.
Взяв друг друга за руки, они прыгнули с открытыми глазами в поток солнечного света и погрузились в его едва осязаемую пучину невесомой, бестелесной, всепоглощающей и безграничной любви... Они плавали в страсти, словно в необъятном аквариуме с призрачными стенами реальности, за смутной прозрачностью которой также ничего не было, кроме нее... Бедные рыбки, они, очевидно, вечно заблуждаются, считая свой аквариум с прозрачными стенками бесконечным морем свободы, удивляясь постоянно незримым преградам, пугающим их какими-то нереальными и неосязаемыми видениями, выплывающими порой из бесконечности ничего, которое является лишь иллюзией, не смотря на свою недоступность для реальных, живых рыбок, могущих найти бесконечность и счастье беспредельного движения в пространстве позади себя, если только всегда возвращаться назад от этих неприступных и нереальных стен, которые они, скорее, сами и выдумывают, хотя... Если б только было можно вечно возвращаться назад, не натыкаясь вновь и вновь на эти призрачные стены! Если бы научиться всецело верить своему столь осязаемому самообману! Если бы не было их совсем - этих непреодолимых, не смотря на всю свою иллюзорность, стен, отделяющих тебя от этой недоступной бесконечности, существующей повсюду, куда бы ты ни устремился, сломя голову? И как больно бывает столкновение с тем, что мы отрицаем, не хотим признавать - не хотим, потому что и не можем.
Единственный выход для рыбок - замереть на одном месте, робко ступая на шаг, на два в стороны и тут же возвращаясь назад, не проникая дальше реального леса огромных водорослей, четко обрисовывающих для нас пределы достижимого! Но чем тогда они отличаются от их подружки, недвижно застывшей на дне аквариума, у вполне реального и ощутимого предела их беспредельности?
Да, абсолютный покой - это как раз идеальный вариант отказа от движения вперед, в никуда! Господи, как он отвратителен! Ее участь ничем не отличается от таковой всех этих нечистот и испражнений, что собираются как раз там, у самого реального и безусловно материального предела... И, конечно же, даже самая простая и необремененная разумом рыбка постоянно стремится к другим пределам, упрямо при этом отрицая их возможность и реальность... И, к счастью, она права именно в том, чего не знает, и совершенно заблуждается в том, что может доказать и чем как будто бы живет...
- Боже мой, ты не представляешь.., нет, я даже сама не могу представить, как я счастлива! - воскликнула со стоном она, обессилено упав на дно солнечного омута и со счастливой слепотой глядя на него, зачем-то вставшего во весь рост, словно был переполнен только что отданной ей энергией. Она же наоборот не могла двинуть даже пальцем, даже губами, даже ресничками усталых глаз, сморщившихся от света так, что мелкая сеточка морщинок змейками разбежалась от век во все стороны, во все уголки ее тела, опустошенного взрывом страсти и жертвенной любви. Кто бы выключил этой яркий свет истины, в лучах которого и правда порой теряет свою привлекательность!
Ведь не зря же все чувственное бежит от его взора в тенета ночи, под покровы тайны и одеяний! Ни от чего, даже от вечных заблуждений они не могут утаить своей бренности и тленности, своей тщетности и ограниченности. Даже звезды теряют весь свой блеск и волшебство в лучах этого света!
Ему трудно было скрыть от нее нахлынувшую вдруг на него жалость и он, натянуто рассмеявшись, бросился наверх вроде бы в поисках хоть капли спиртного, реки которого вчера плескались по всем углам этого огромного дома. Да, полупустые сосуды с ним стояли, лежали повсюду, даже на лестнице, что он раньше совсем не заметил. На бегу он жадно, суетливо выпил то, что нашел на лестнице - только бы поскорее смыть с глаз очевидность и ясность взора, омытого очищающей влагой любви и солнца.
Держа в руках несколько полупустых бутылок и искрящиеся хрустальные фужеры, он спустился вновь к ней...
- А я совсем не хочу, ты понимаешь, - смеялась она над своей слабостью, нежно стирая с него новую кровь. - Я рада видеть все именно таким, каким только сейчас и увидела, ты понимаешь...
Она, совсем не вдаваясь в смысл и не понимая его, говорила то, что понял и он, но что он бы не смог даже мысленно произнести. Милая, она отличалась от рыбки только тем, что могла произносить слова, не боясь захлебнуться их смертоносным смыслом.
- Как хорошо, что я успела приготовить для тебя целую гору закусок! - продолжала она свое волшебное щебетание, - иначе бы ты остался голодным на всю вечность! Да, потому что я не хочу, чтобы это кончалось. Я хочу любить тебя, пока от меня вообще ничего не останется - даже усталости. Понимаешь, я хочу умереть от твоей любви сегодня или лучше когда-нибудь потом. Я неизбежно умру от этого, но это самое счастливое открытие в моей жизни! Мне так страшно теперь даже думать, что я умру от чего-нибудь другого. Ты не позволишь мне этого? Я прошу тебя! Ведь я даже представить не могла бы раньше, что смерть может быть такой прекрасной! Понимаешь, я словно всегда до этого только бродила по берегу этого омута, боясь замочить в его притягательной, но пугающей влаге даже кончики ног, пальцев... А ты вдруг взял и бросил меня в него... Безжалостно, грубо бросил, но... я теперь не хочу оттуда выходить на берег. Ведь я даже не знала, что я могу дышать только в воде! Да, в воде любви! Боже, я же с рождения только и делала, что преодолевала вечную пустыню ради того, чтобы вернуться, чтобы найти этот маленький оазис, чтобы броситься в его источник и... умереть, как я думала, и как оказалось на самом деле, но... умереть в счастье из ада пустыни-жизни... И чтобы я вновь туда вернулась?! Нет, прошу тебя, останься таким же жестоким и дай мне умереть от нанесенной тобой, кровоточащей раны! Здесь умереть! Не отпускай меня туда!..
Сказав это, она вдруг зарыдала солнечными слезами, посыпавшимися золотыми жемчужинами из ее морщинистых глаз на его ладони, на его задыхающуюся от жалости и сомнений грудь, проникая до самого сердца, где они вскипали от соприкосновения с живой водой любви, которой и он наглотался в том омуте и куда он вновь бросил свое тело пловца, отогнав мысли куда-то вдаль, чтобы они не мешали ему творить зло!..
- Я не могу, я не могу умереть! Боже, милый, дай мне эту возможность! - кричала она, припадая к нему пылающими губами, словно хотела разбиться, как волна, о его утес в тысячи брызг, словно мотылек, жаждущий сгореть в пламени его свечи. - Боже, не могу! У меня уже нет сил жить, но нет сил и умереть! Милый, убей меня просто... сам, когда я... Дай мне какого-нибудь яда, пронзи меня вновь кинжалом, когда я вспыхну, взлечу на волне и... исчезну вместе с ней в вечности... Не мучай меня!..
- Милая, любовь неуничтожима, - пытался сказать он ей, оправдывая сомнения, - мы срываем плоды с ее древа, но не ее саму. Так и вечность, время, из чьей кучи мы крадем лишь песчинки...
- Я не любовь, я хочу уничтожить свою жизнь, где нет, не было этой любви, ты прав! - сердилась она и еще больше разжигала свое страстное влечение к смерти, которая и была теперь для нее воплощением вечной любви. - Я переступила за черту, откуда нет возврата! Я поняла, ты понимаешь, поняла, что возвращаться некуда! В этот морг будней? Никогда! Да их уже и нет! Некуда! Все кончилось! Неужели я недостойна своей же любви и своей смерти?! Неужели я достойна лишь того, к чему неизбежно приду, но лет через двадцать, тридцать? К тем развалинам, что уже прорастают из меня, растекаясь трещинами морщин даже по мыслям! Боже, как ты счастлив, что можешь так легко все забывать, даже счастье! Ведь память о счастье страшнее всего! Как его труп! А я не могу, не умею! Я все помню, все! И то, как ты вчера уничтожил, унизил, растоптал меня и грубо, как зверь, взял на глазах у этих скотов! Прямо на столе начал. А потом везде. Но если бы все закончилось только этим унижением! Но этим ты только разбил вдребезги ту стену, что отделяла меня от мира любви! Наверное, ее только так и можно было разбить! Ведь все то грубое и животное было лишь только снаружи, но там, в тебе, куда я проникла, куда ты бросил, поглотил меня, было все иначе, и я не могу этого забыть! Мне теперь этого не хватает! Я задыхаюсь, пойми! И я не знаю теперь, что страшнее: та жизнь или эта любовь. Я не знаю!..
Она снова бросилась в бездну бессилия так, словно пыталась разбиться о ее дно, но ей не хватало и на это сил. И он - ее дно, был не в силах уже уничтожить ее и только мягким ковром расстелился навстречу ей, ее колышущемуся ветру, эху стихающей страсти...
- Зачем ты такой... двойственный? - тихо спрашивала она, растекаясь по его телу волной неги. - Лучше бы ты был всегда или зверем, или наоборот... Заманил бы меня, как зверь, в свой лабиринт, про который вчера столько рассказывал, и уничтожил там, растерзал и бросил умирать. Но ты не можешь, я знаю... Потому что зверь - это не ты! Ты его сам не знаешь и, может, даже боишься? И зря. Нет, правда, зря. Здесь зверь гораздо нужнее и справедливее. Только он может разбить эти стены условностей, которые отделяют нас от настоящего, избавить нас от настоящих мук прозябания и медленного гниения. Я понимаю теперь, почему Бог не уничтожает злодеев и тиранов. Я чувствую теперь и понимаю, что приходящее сейчас будет гораздо хуже и злее для нас, чем то, от чего мы ушли. Понимаешь, приносимое этими людьми якобы добро будет вынуждать нас смириться с этой ужасной жизнью здесь, как бы не давая права возмущаться ею, противиться ей... Но саму-то жизнь оно не изменит?! И в чем же будет состоять то добро? Вот увидишь, оно будет в конце концов страшнее для нас, чем отвергнутое вроде бы зло. И хорошо, если у вас где-то в глубине, независимо от вас самих есть этот зверь, который иногда все же пробуждается и будит в нас нечто волшебное и неведомое... Господи, мне кажется, что даже своей жаждой смерти я счастлива, совсем не так, как былой привычкой жить... Поэтому я прощаю тебе твое бессилие и жалость. Твой зверь искупил ее... Может, я зря сняла знамя? Да, ведь ты вчера из-за него.., когда Матюша вдруг начал им размахивать...
- Он приходил? Назвал себя? - смущенно спросил он, хотя и сам чувствовал еще недавнее присутствие того в своем теле, где еще оставались следы, быстро тающие, как мокрые следы на асфальте. Особенно он чувствовал его там, в эпицентре гаснущей страсти, и где-то в висках, перестукивающихся меж собой отзвуками мыслей...
- Назвал? Какое!.. Он ворвался сюда, разметав, размазав все и всех по стенкам, как, ну,.. трактор! Ты, и правда, взорвался, как мина! Ты здесь рушил все, называя это прошлым, клетью, неволей, самим собой, миром! - смеясь восклицала она. - Да, и себя рушил, рвал - связанного, скованного цепями со всем этим! Ведь ты был им! Разбил все цветочные горшки о голову Фрейда почему-то... Да, и того, ну, гипсового Ленина, который тоже интеллигенцию, разум к содержимому тех горшков низвел! Ты видишь - на стенах ни одного портрета - только Пикассо? Да, ты им в отместку "Гернику" и устроил! Как они перед ним ползали, унижались, умоляли о насилии! Они его хотели! Я даже не подозревала в них этого!.. Хорошо, что они тоже почти ничего не помнят, хотя... Помнят только, скоты, мое унижение, не познав остального... Да и зачем им? Они довольны существующим. Им бы и здесь пристроиться. Ради этого они и этим бы пожертвовали, да им не дано знать, к счастью. Это ж все скрытые садо-мазохисты, привыкшие ползком забираться наверх, чтобы уж потом отыграться... А потом-то и не стало! Остался бы ты зверем, у тебя было бы два верных раба и... одна верная невольница, но ты проснулся сегодня без него. У тебя ничего без него не получится. Жаль. Жаль было даже убирать следы его пробуждения, менять обстановку. Но я убрала! Ты проснулся на белом поле, без красного знамени, которое тебя и возбудило...
С этими словами она медленно, покачиваясь, встала и накинула на себя потемневший халат. Солнце уже ушло из окон, что он только сейчас заметил. Роскошь дома как-то скрашивала его пробуждение и даже оставшийся беспорядок был роскошным, вычурным...
- Мне кажется, он вчера и ушел, - сказал он, - насовсем...
- Если ты хочешь, я вызову для тебя машину? - тихо спросила она, не желая, чтобы он услышал это, не слыша и его...
- Нет! - одернул он свои надоедливые мысли. Он не мог сейчас уехать, не мог бросить ее просто так, поскольку сильно хотел этого, вот и цеплялся за последнее... - А они приедут сегодня?
- Если позовешь, - усмехнулась она. - Они-то помнят только зверя. Звони - примчатся, может, и Музу уже нашли, идиоты... Какую? Ты не помнишь? Да, так, шутка, ваша вечная отговорка от жизни, которой вам мало... Но я попросила их, и они хоть неделю не появятся здесь, если ты скажешь. Я не была уверена, что смогу умереть быстро... Или не хотела... Лучше умирать вечно... О господи, я не могу! Зверь все равно в тебе... Мы хотим в жизни вас, этакую стенку - прислониться, но любим-то, наверно, того, кто за ней, за стеной...
- Либидо лебедя лабуда лебеды, - скороговоркой проговорил Андрей. - В жизни это несъедобно, увы... Твой шеф ничего не передавал? Зачем я им вообще, кстати? Да, особенно сейчас...
- Не знаю... Ничего... Он не передаст, хи-хи, он только планирует, - уклончиво пожала та плечами, - а передают, исполняют другие, не знающие - что! У него всегда был вариант Чрезвычайного Плана, ЧП, ЧреП. Вчера хотел с японцами встретиться, меня гейшей звал и вдруг озарило, говорит, понял, что не из искры, а из твоей икры теперь возродится.., но что - не сказал, естественно. А все ты, милый, им подсказал, ну, он... Нет, не знаю, что, прости... Я сейчас...
- Я вызвала ее, - тихо сказала она, возвращаясь наверх с маленьким подносом. - Тебе все равно придется ехать...
- Зачем? - с сомнением спросил он.
- Видишь ли, я не в силах ни умереть, ни жить, как хочу, - отвечала она, садясь с подносом к нему на кровать, - а здесь я знаю, что сама смогу лишиться тебя ровно через полчаса. Не ты уйдешь, не судьба заберет тебя, когда она пожелает, а я сама. Я устала делать то, что мне навязывает жизнь, план. Хоть раз я должна это сделать сама. Жаль, конечно, что поводом к этому явилось счастье, но, увы, от несчастий мы по собственному желанию отказаться не можем. Это нужно иметь дар свыше - отказываться или не замечать их. Я им не обладаю. Но это и не страшно. Гораздо лучше сделать так, чем вновь стать жертвой случайности, неотступно следующей за нами по пятам...
- Может, ты и права, - с трудом произнес он, не находя сил в себе соврать, - случайность, похоже, и становится закономерностью, новым планом нашей жизни. Нашей... Раньше она изредка попадалась и в моей, но без особых последствий для окружающих...
- Нет, - перебила она его, - я - не случайность у тебя! Не смей так думать! Слишком много случайностей окружало появление ее здесь, в этом мире. День назад ты бы проскочил через наше здание, через всю столицу и через мою жизнь совсем по другому, если бы вообще и я заметила тебя. И этот съезд не назовешь случайностью? У нас их не бывает... Нет, не хочу так! Я думаю, это судьба сжалилась над моими бесконечными ожиданиями и специально все подстроила. Да, потому что если бы это был не ты, то и ничего бы подобного тоже не было. А теперь оно было, есть. И поскольку у меня нет сил - у меня их нет, слышишь - умереть, то я готова жить дальше, но иначе. Я чувствую где-то в глубине себя эту способность. И я к тому же знаю, для чего жить - я лишь должна буду сохранить это, донести это до... смерти и выпустить там на свободу. Ты будешь смеяться, но раньше я моталась по жизни, словно пустая кошелка, и еще возмущалась, почему же я никому - даже себе - не нужна! Господи, как же я теперь себе нужна стала, ты представить не можешь. И даже тебе мне жаль себя отдавать, почему я и вызвала машину. Зачем мне искать смерть и любовь, если они теперь во мне обе. Я же ничего теперь лучше этого не найду и только потеряю, пытаясь улучшить. Это же понятно. Не зря и смерть бывает только раз, поскольку повторить ее невозможно. И любовь тоже нельзя повторить даже с любимым! Как счастливы бабочки однодневки, которые не знают разочарований последствий!
- Да, я тебя именно бабочкой и встретил в метро, - улыбнулся он, почувствовав вновь влечение к ее ускользающей мимолетности.
- Спасибо, - вдруг раскрыла она полные сияния глаза, - ты тоже не случайность, раз ты увидел во мне истину! Я, наверное, и есть бабочка, была, то есть, ей эти мгновения. Но это же счастье! В твоих глазах я была самой собой, и ты любил меня, а не просто свою фантазию или желание просто любить. Значит, ты не разочаруешься во мне никогда. Я этого боялась. Теперь ты не забудешь меня никогда, как забудешь вскоре все былое, что вдруг рухнуло вчера в пропасть небытия не только для нас, но и для всех, кто еще этого не понимает.
- Если честно, то у меня и рушиться нечему, - усмехнулся он, - я словно скользил все это время по зеркалу, ничего кроме него под собой не видя. Как в самолете: пролетаешь над всей землей, над миллионами жизней, судеб, а видишь лишь только облака и тень...
- Значит, и я тоже была для тебя чем-то самым важным, первым, - с волнением, сдерживая радость, спросила она, - первой?
- Наверное, - искренне ответил он. - Возможно, когда-то я смогу это оценить и обрадоваться нашей встрече, а пока...
- Нет! - сказала она, прикрыв ему губы ладонью, в которой словно бы держала горсточку горячих углей, - оставить меня в счастье - это лучшее, что вообще ты мог и сможешь сделать для меня. Представляешь ситуацию, если бы ты подарил мне что-то ценное, а потом бы всю жизнь жил рядом, чтобы только не расстаться с ним, со своим подарком? Как это мелочно! Разве бы я любила тебя за это! Но ты должен одеваться... Да, тебе придется туда вернуться. Туда, где выбор еще не сделан, где все мечутся, как угорелые, присматривая что-нибудь из окружающего и не зная, на чем остановиться: или на уже умершем, или на еще не родившемся! Думаешь, кто-то начнет искать в себе? Мы ведь не знали, боялись даже предположить, что есть что-то неведомое ни нам, ни нашим опекунам, усиленно впихивающим в нас груды использованных знаний - только бы заткнуть глотку тому, что боится появиться на свет, умирая вместе с нами. Да, это, может, и есть твой зверь, которого ты сам никогда здесь не встречал. Вы с ним только местами меняетесь иногда, не зная друг друга в лицо. Да, он и во мне, наверное, разбудил моего зверька, но я-то смогла его поймать и теперь уже не пущу обратно. А как он рвался туда, как хотел умертвить меня, не пожалев для этого даже вечного счастья, которым хотел откупиться от меня. Встретишь ли ты его когда-нибудь? Я бы пожелала тебе этого, но... нескоро. Вы, мужчины, не умете жить прошлым, почему он и лишает вас памяти, появляясь на свет. А тех, кто попытается это делать, мне просто искренне жаль, мне уже жаль их, поскольку их скоро так много будет... Да, я знаю это по своему отцу. Он не смог пережить тех перемен, он почти не выходил из своего кабинета, увешанного развенчанными портретами. Он до самой смерти читал только старые газеты, только материалы прошлых съездов, он бодрствовал только ночами, он ненавидел саму жизнь за то, что она продолжается без него. Может, поэтому и я не научилась жить настоящим, воспринимая его, как пустыню. Наверное...
- Ты думаешь, что все происходящее - серьезно, - спросил он, надевая на себя, как вериги, поглаженную одежду, которая еще не остыла от ее горячих прикосновений, - надолго, навсегда?
- Я уже не могу думать иначе, - искренне рассмеялась она. - Я, наверное, единственная в стране, в мире, кто это восприняла столь серьезно и навсегда, вот так... А вы все - еще там, еще в зарослях сомнений. Но это настолько серьезно, это настолько реально, как и твое присутствие во мне! Поймешь ли ты это когда-нибудь сам, я не знаю, но подсказывать тебе я не буду. Мы должны будем встретиться там, в вечности, и ты должен будешь сохраниться для нее, понял? Не смотря ни на что, обещай! Как бы тебя ни ломали! Там я готова буду стать твоей рабыней, одной из твоих рабынь навеки. А здесь нет пока... или уже нет этого навеки, поэтому я не хочу даже думать об этом.
- Милая, я не знаю, как прощаться, - огорченно бросил он свой плащ в угол, - я даже хотел сбежать, как он, только бы...
- Зачем прощаться? - удивилась она. - Знаешь, мой отец был страшно верующим, только верил он в злодея. Я тоже была страшно верующая, но мне не во что было верить. Просто не во что и все! Но теперь я верю! Не понимаешь? Я верю в ту жизнь, я побывала там и знаю, что здесь прощаться не стоит. Мы все равно там встретимся, если только ты не изберешь иной путь, как мой отец. Но твой зверь не даст тебе этого сделать, поэтому я так и уверена...
- Но я и не хочу! - закричал он, теряя самообладание, зная, в чем ее ошибка. - Зачем вообще расставаться? Зачем дальше жить здесь, если это только видимость? Почему сразу не уйти туда, куда вместе с вчера ушло и само вчера?..
- Как ты смотрел, когда я говорила то же самое! - плакала она, прижимая его голову к своей груди, - Ты не верил, думал, что я истеричка. Значит, тебе просто рано туда. Ты еще не понял, что это такое, ты просто хочешь этого, но не знаешь, как узнала я. А значит, тебе еще предстоит узнать. Ты должен будешь вступить туда сознательно - иного пути нет. И ты должен - обещай - постараться это узнать. Как Фауст - знать, что остановить. Почти как он, если это можно выразить словами. Но со мной ты не сможешь узнать, если не смог сейчас. Это не просто - в меня... Ты только смог дать это мне. Потому я и вызвала машину, она... ждет. Мы не прощаемся, не надо плакать, милый. За тобой повсюду будет тянуться моя незримая ниточка, по которой ты всегда сможешь найти путь назад - на ту вершину, куда возвел меня! Господи, откуда эти слова берутся во мне?! Здесь наверное и нет других - только такие! Боже, возвращайся только скорей? А для этого ты должен поскорее уйти! Да-да, уйти! Ничего не говоря, не целуя меня, ничего не обещая, поскольку встретиться мы можем лишь там, впереди, где я буду ждать вечно. Тебя там нет пока, поэтому не теряй времени. Тебе надо туда, но я не знаю, куда! Но только не сбейся со своего пути и не верь никому? Даже ему! Их будет много, лжепланировщиков, у которых и на тебя свои планы... Но не хочу ничего больше говорить - это уже не мое, увы, и мне просто страшно!..
Глава 4.
А ему некуда было возвращаться, опять некуда было - он не знал куда, своего прошлого у него не было. Он просто уходил, со злостью порвав паутинку, уже сплетенную пауком в калитке. Он даже не знал теперь и страны, куда его несла машина. Он не успел даже проститься с прежней, которую пролетел незамеченным и незаметно для себя, распрощавшись с ней в полете, потом в полном забытьи. Как он завидовал водиле, который презрительно цыкал, не спросив его - куда ехать. Он все знал. Он, словно улитка, все свое - кроме газет, "Известий" - возил всегда с собой в этой железной, уютной скорлупе.
Ему стыдно было чуть и за "Известия", которые не читал, что отвлекало от мыслей. Но и тем он лишь пытался оправдать свою забывчивость. Он бессовестным образом забывал все, что оставалось не в голове, а за спиной, впервые пытаясь найти тому оправдание. Но она была права - ему и нечего было вспомнить, что бы увлекло его навсегда в вечность былого. Была успешная, стремительная карьера ученого, полное неизвестности, поисков, будущее, но живая память была пуста и жадно глотала все попадающееся на пути, саму жизнь - разорванным посредине горлом крика. Не было лишь клея для этого...
Да что он, случайный прохожий в этой огромной части мира, столь же случайно встретившийся со своей судьбой и даже не заметивший этого, успевший только пожалеть - и то не себя, а сам случай? Ему, можно сказать, определенно везло еще. Сколько менее счастливых металось сейчас по улицам столицы, по закоулкам страны, по их каменным, мертвым лабиринтам, снисходительно созерцающим все происходящее, как неизбежность, как данность, определяемую только ими, мертвыми блюстителями суетной жизни, этой слепой толкотни по их четко обозначенным, огражденным с трех сторон туннелям и тупикам, откуда выход был только один, но его-то как раз никто и не видел, не верил в него, даже боялся.., что он есть...
Да и кто бы из нас стал искать выход там, где нет ни стен, ни пола, ни мостовой, покрытой поблескивающими люками подземелий, насмешливо звякающими под ногами толпы, рыщущей в поисках свободы по бесконечным коридорам темницы. И куда они все в конце концов устремляются? К сердцу лабиринта, к самым мощным и непроницаемым стенам его, повидавшим в течение стольких веков не одну толпу страждущих и разочарованных. И эти шли сюда словно эхо таких же, как они, еще недавно проследовавших путем своих предшественников. С теми же надеждами, целями, устремлениями, заблуждениями и верованиями, с такими же находками потерь...
Но лабиринт терпел их, поскольку сам-то он и был создан лишь для того, чтобы гонять по своим артериям эту суетную кровь, энергию жизни, без которой он просто бы превратился в никому не нужные развалины. Может, именно он и устраивал это брожение, как по крайней мере считал сам. Ведь недаром он разбрасывал по разным концам своего каменного чрева их кельи, где они были вынуждены жить, ежедневную приманку, за которой они вынуждены были нестись с утра в противоположный конец длиннющих туннелей, те тупички их вечного успокоения и тоже тупички, но наоборот, откуда они появлялись здесь впервые... Не он ли так это все спланировал?
А как бурлит эта живая, разбуженная кровь? В каждой капле столько энергии, столько жизни! "Каждая способна воспарить, но куда ей деться из общего потока, который может течь только по предназначенным для того каналам", - думал он, дымя Беломориной из подаренной водилой пачки, так как свои тоже забыл на госдаче...
И он никуда не мог деться, хотя, скорей, назло водиле, решившему купить газету именно на площади поэта, тоже вышел из черной Волги и влился в растрепанную, самоуверенную толпу всем подобных, встретившихся с общим для всех случаем, перевернувшим всю их жизнь лишь тем, что поменял местами ориентиры и указатели, а также кое-где снял, сорвал ветром перемен запретные знаки, плоды ли - кто знает. Он словно и не уходил из нее с 1-Мая, из такой демонстрационно-привычной, забыв, куда направлялся, совершенно не зная, ради чего идет вместе со всеми, вьется змейкой вдоль улиц, по коридорам настороженных взглядов, поблескивающих из-за деревьев бульваров, из-под шлемов, из тупичков переулков, из улиток автобусов "Спецназа", где тоже царило непонимание: "Что делается?! Что де... лается?!.. Почему нет команды? Ко-манды! Да мы... Да-мы..."
Как быстро они могли бы успокоить это броуновское движение беспомощных частичек, но почему-то никто им не приказал! Может, они их еще и охраняют, оберегают от совершения каких-нибудь глупостей? Хорошо еще, что им никто не приказал думать над тем самим, избавив от необходимости ломать не только чужие, но и свои головы, в шлемах-то! Сломай! Сейчас они были сродни каменным наблюдателям, стенам лабиринта, барельефам, дожидающимся своего часа, когда жертва попадет в конечный, предназначенный для нее тупик, откуда выхода не будет ни вперед, ни назад, ни вправо, ни влево - а больше и некуда... без крыл. "Только в наш "Икарус, Икар-рус"!"...
Но счастье и в том, что заблуждениям подвержено все земное, кроме... Он опять услышал те серебряные звуки, заметил мельком ту маску, похожую на крылышки мотылька, но... Везде это но! Кроме памятника и такой же серой толпы, уходящей от него по никогда не зарастающей тропе серого асфальта, там никого не было...
- А может ли Медный Пешеход взять и?.. Вряд его можно встретить в толпе, ведь и Мед... поэзии феи собирают лишь там, на цветочных лугах.., - говоря это, он не ожидал, даже испугался, услышав продолжение своих мыслей снаружи, издали - нет, отовсюду, со всех сторон, откуда на него посыпался, накатил грохот, топот тяжелых, медных подошв, подкованных сталью, высекающих из шагрени асфальта ослепительно шипящие искры, из-за которых он не мог раскрыть глаз, но и сквозь воспаленные веки воображения все видя...
Толпа, он сам стали только пыльным шлейфом, клубящимся, вьющимся за спиной Медного Колосса, медленно шествующего посреди улицы в сторону горизонта, вслед за раскаленным шаром солнца, скатывающимся с неба по незримым струнам городской перспективы, изломанной аккордами крыш, ладами переулков - туда, в петлю, в лузу медового заката поэзии...
- Медузы! Мед уз! Западет? Запал. Западло западу запасть, - гремело где-то, отчего Колосс с курчавой тучей на голове ускорил шаг, целясь кием дороги в едва заметный просвет меж домами и закрывая тот носком сапога при каждом шаге, высоко задирая ноги и громко печатая шаг. - Не выше сапога! Не вы же? Не вы! Москвы...
Но кий улицы, увязнув в колючей стене крон, надломился, стал окончанием: лом-кий, уз-кий, тон-кий, мел-кий, - кончив что-то. Пейзаж в глазах Колосса, сквозь кои и смотрел Андрей, слишком быстро менялся. Тот и сам стремительно рос, становясь все выше. Нет, это улица, дорога, бульвар под ним куда-то падали вниз. Вниз, кий! Улочка стала узким мостиком, вот, и канатом, на который нога Канатоходца - в жизни-то лилипута - опускаясь, с трудом, но попадала. Хорошо еще, что канат был корот-кий. Нет, он просто загибался куда-то влево, влево... Андрей едва успевал заметить, как крыши домов, наливаясь свинцом туч, вдавливали, рушили дома вниз и сами съеживались, сливались кварталами в бугристые ряды, тоже загибающиеся влево, влево. Но он еще должен был следить за ногами, где-то там, внизу, становящимися похожими на паучьи лапки, поэтому едва успевал заметить, как весь город вдруг оказался под ним, став похожим на - да, и на спил растресканного ствола, но больше - на грубую, серую пластинку, испещренную ломаными, рваными бороздками и рассеченную радиальными царапинами. По одной из борозд Колосс и шел, ножки его там, внизу, не топали, а как иголки звукоснимателя царапали те бороздки, издавая странные, ритмичные звуки марша пауков...
Слева он мельком заметил и этикетку пластинки с красным ободком, знакомым рисунком "Крем-Ля". То было сердце лабиринта, на который пластинка и походила, если приглядеться к ее фрагментам с мелким, путанным рисунком. Но ему было некогда вглядываться - только в моменты, когда он высоко поднимал быстро утолщающуюся ногу, сапогом закрывая целые районы и куски неба. На одной ноге, парадокс, он чувствовал себя увереннее, мог смотреть по сторонам, даже под напором порывистого ветра здесь, наверху, под самыми облаками, цепляющимися перьями за металлические кудри! Еще ему хотелось сыграть, точнее, снять каблуком с бороздок какую-нибудь музыку, хоть "Люсю в небесах с бриллиантами", Гимн ли ГУМа... Гам, но... Гомон гоном гонимого Гнома Ганнибала на Гум-но Гну...
Хорошо, что сзади болтался хвост, серый, тонкий, хлипкий, он мог на него не опереться, но вильнуть им для сохранения равновесия, когда поворачивал громадную, тяжеленую голову, переполненную полутора веками с лихом безмолвного, непечатного словотворчества, без единой строчки - все они были в колоколе головы, в извилинах медных кудрей! Он даже не вспоминал об увиденном и услышанном за полтора века, из-за чего голова, седло птиц, поседела, покрылась плесенью памяти. Было не до былого и дум! "Иду было в дым..."
Тут, в небесах, он был огромен, мог обежать весь мир за миг! О, нет, паутинные ножки, иголочки, как у гигантов Дали, внизу едва передвигались, скача с борозды на борозду, перемещаясь неуклонно к центру, а не вперед, куда бы он летел, как и огромные голуби, бомбардировщики, и тут доставшие его. Да, пластинка была похожа и на срез пня... То Андрей думал про граммофонную пластинку, и те мысли переплетались с размышлениями Колосса о Пне, и он терял ощущение реальности, забыв и о созвучной паутине, на которую отсюда, сверху город и был похож... Может, то и было обычное состояние того, чьи ноги были якорями, цепями приковавшими Колосса к постаменту, к рукотворному памятнику, с коего не сигануть и на коне? Состояние было ужасно, он осознавал, что мог бы увидеть отсюда и всю землю, как пластинку, но оставаясь прикованным ногами к дороге, среди толпы, что казалась хвостиком с паутинку. Только крылья могли оторвать его от Земли... "Но где они, где Она? Горгона гор гона... Мед поэзии - не мед ведь памяти? Забудь! За... будь!"...
Увы, там, внизу, впереди шел не он, а совсем юный мужчина, но тоже поэт, в таком же длинном пальто, держа в руке нечто вроде факела, готового вспыхнуть, воспламенить его слова - он декламировал свои стихи, ну, относительно стихи, но о драконах. Он был невысокого роста, как все, кто шел следом. В толпе все среднего и ниже ростом, но никто даже не вздрагивал при повторе того страшного слова, как и от бросающихся на них шквалов холодного дыхания переулков, где прообразы дракона лишь поджидали удобного случая, команды для драки, так созвучной ему, так ожидаемой им...
Может, нашему трехглавому Змею, было трудно остановиться на одной жертве, на толпе? Все были похожи, мало чем примечательны, почему прошлое, отрицавшее незримое, внутреннее, и прошло мимо них, не одарив и взглядом превосходства. Нет, идущий во главе отличался от всех почти царской фамилией, чертами, осанкой, подчеркиваемой развевающимися полами пальто, и его душа гремела, билась о стены лабиринта громыхающими, как доспехи богатыря, страшными словами с длинными хвостами, ребристыми хребтинами букв. Не зря по толпе прокатывался слух, что он не раз попадал в лапы дракона вместе с Ней и сейчас не просто выкрикивал то слово в пустоту, а вызывал того на драку, на что откликались лишь редкие прохожие, вливаясь, будто прячась в толпу с тротуаров, со скамей Тверского. Нет, не Страстного - тот был уже за спиной поэта и толпы, частью которой стал и он, почувствовав себя совсем маленьким...
По ребристому хребту ее, как по передаточной цепочке, до самого хвоста, где и шел Андрей, словно ток, пробегал озноб от того слова, но она лишь ощетинивалась решимостью лиц, пиками сверкающих взоров и текла дальше по улицам. Тем более, впереди, рядом с тем Данко и еще кем-то, этаким молчаливым, незримо шла она, извечная жертва драконов, сегодня первой открыто бросившая им вызов, как тогда, в театре - листовки, листы с Древа Познания зла... Она, может, и хотела стать их жертвой, пробудить от сна сказочного витязя, и драконы, может, знали это, почему не торопились показываться из тупиков лабиринта, выжидая удобного случая, когда пробудившегося витязя отвлечет, поглотит с головой иное дело, Дело, спящая ли пока красавица Дефиле, и он сделает иной выбор или сам уснет навсегда, признаки чего были налицо не один уже беспробудный век...
- Ты откуда так драпал? - сообщнически толкнув локтем в бок, спросил его сосед с незапоминающимся лицом, кого он сначала и не заметил, хотя тот размахивал над головой плакатиком, как булатным мечом из театрального реквизита. Переиначив ответ, он довольно рассмеялся. - Тоже из Урюпинска? Ура! И у вас так же? Ну, как здесь сегодня: драконы, драки, дураки вдоль дороги... Да?
- Нет, друг, - в тон отвечал Андрей. - Избрали депутата, но я не верю юристам - змей: знал, что, когда, кому сказать и уже сказал тут совсем иное. А это, наверно, поэзия, стихия, бунт Муз?..
- Поэзия? Музы? Что ж, глянем на них, хотя тех я среди них не заметил, - неуверенно пообещал тот. - Поэтому тебе надо к нам... Держись меня. Впереди слухачей - тьма, их даже больше. Мы не скрываемся, правда, это я так, по старой памяти. Она ничего не боится... Сегодня просто можно, потому она и не пошла туда, к ним... Те могут все испортить, все портят, прячутся за словами! Подумай, как можно победить дракона, не сразившись с ним? Если без боя дал стать победителем, возвел на свой же постамент, поставил рядом - что это значит? Потому мы осторожны, а не от того, что боимся. Нас они излечили там от страха... Сами теперь и боятся! Ее!
Толпа в это время подходила к одной из древних башен, венчающих стену сердцевины лабиринта, отсвечивающую оттенками гоняемой тем по организму живой крови. Сейчас ее тонкие ручейки, капли стекались с разных сторон к одному из ее клапанов, накатываясь пенной волной на стенки, грозя поразить инфарктом, выйти из венозных берегов, обесточить артерии уже агонизирующего организма. Венозная кровь была темной, серо-синего отлива, и ее появление в сердце страны было противоестественным, опасным... Если сердце вдохнет ее в себя и погонит дальше, обратно по каналам артерий к различным органам отлаженной системы, то всем им грозит неминуемая гибель, они задохнутся от собственных отходов, всегда сбрасываемых ими в эти потоки отработанной, безжизненной крови, ранее незаметно стекавшей в скрытые, подземные кровотоки, откуда, пройдя многократную чистку, она возвращалась живой водой, насыщенной кислородом и питательными элементами, без какой-либо зловредной примеси протеста, несовместимости несогласия...
И вдруг все нарушилось, вспухли и переполнились подземные кровотоки, прорвались наружу и погнали все это назад, к сердцу, к главному органу кровеносной системы всей страны... И вот волны ее уже докатились до сердца, плещутся о его стенки, напирают с обратной стороны на его односторонне работающие клапаны, которые при всей их мощи могут легко дать сбой из-за нарушения порядка работы. И организм, сердце его защищались, пытались обороняться, искали пути спасения, выходы... Похоже, те готовы были пожертвовать самой дорогой частью тела, может, и самой.., но сперва бросали в жертвенный огонь что-нибудь проще, из толпы, площадного, уличного подобия партий, частей... А толпы, с первобытного стада беснующиеся вкруг жертвенных огней, и не задумывались, не имея головы, над тем, что произойдет, когда среди ночи бунта погаснут костры. Они требуют жертв, всегда ждали жара и жратвы от жрецов, ждут огня, жгут, получая взамен пепелища! Это устраивало и жрецов "жара-жора".
- Они вышли... ни... шли... вы.., - пронесся по толпе довольный ропот, - Стан... цин... Соб... кевич.. Аф... ов... Сахар... сьев... Поп... лис... Бур... чак... Ель... нет! Изб... бран... ники... нар... ода масс...
Фамилии избранников в свете костра покатились по плечам толпы воздушными шариками вздоха облегчения, словно кто-то проткнул надувшийся дирижабль недовольства и решимости, прорвал его взрывоопасное чрево, ожидавшее лишь искры, позволил истекать напряжению в виде тонких, безопасных струй горючей смеси, нейтрализуемой, разбавляемой свежим воздухом весны и надежд...
- Что они говорят? Что... говор... яд? - спрашивали друг друга стоящие далеко от башни, лишь заглушая обрывки фраз, порхающие над толпой белыми голубками примирения, успокоения. Увы, они тут были не у телевизора, где ты мог добавить, усилить звук, тембр, яркость тому оратору, кто вторил твоим мыслям, наоборот ли. Приходилось передавать их речи по живым ручейкам ртов, сокращая, трансформируя, переиначивая формы, смысл, чему помогало и эхо стен. Слова катились расплавленным оловом по головам. - Мы побеж... даем... ем... они против нас... противна... про тиф... их много... ого... до... ста...точно... очно... но справимся с ними... справим... правим с ними... ими... микрофоны... фоны... экраны наши... раны наши... но их табун там... табу... бунт... унт... лед тронулся... лед... трон... победа будет за нами... еда будет... враг дрогнул... рог... гнул... не справятся без нас... правят... без нас... морально поддержать... орально... ржать... жать... благодарят за... благо... дарят... без нас бы не получилось... без нас... получилось... училось... учи... лось... ось...
- Не верю, - напряженно вслушиваясь, бормотал его новый знакомый, дергая Андрея за рукав, - никогда не верил ничему. Мы шли поддержать, а у них все в порядке. Но ведь это не у них? Раз они там, в его логове, значит, это у него все в порядке? У дракона!
- Тише ты! - шикали на него окружающие, слыша даже их шепот, как одно ухо, - мы не тебя шли послушать... ослу... ушат...
- Мы же не послушать пришли? - удивлялся его знакомый.
- Не тебя уж точно, змей, - дружно язвили те, перемигиваясь. - Все довольны уж, а ты баламутишь народ - может, провокатор? По проволоке уж будто интересней слушать, чем живых настоящих... стоящих тут... может крови жаждет... знаем таких... проходили уж...