- ...И тут можно лишь удивляться американцам, которым за столько веков не надоело, к примеру, пышно и крайне серьезно, всем миром, в каждом доме, в казармах Вьетнама, Ирака, отмечать один и тот же "День Независимости", или тем же французам, почти столько же празднующим взятие Бастилии, то есть, тюрьмы, типа нашей "Матросской тишины", но которой с 1790 и природе даже не существует - срыли! Бастилии нет, а взятие ее празднуют! С нашей точки зрения это парадокс! Мы, вот, и день независимости празднуем, и все наши взятые как бы тюрьмы, Лубянки, спецпсихушки и прочая и прочая тоже не просто сохранились, но и функционируют исправно и не только в исправительных целях, но теперь еще и защищая саму "свободу, независимость от них", справляя свои юбилеи. Да, ведь и глупо было бы брать почту, телеграф, банки, если не воспользоваться ими? Думается, что мы поспешили снести памятник и Железному Феликсу, который бы вполне мог ныне символизировать нашу столь специфическую свободу, у которой до сих пор нет других олицетворений. А почему бы и нет, если, например, в нашем Приморье уполномоченным по правам человека, ну, этим, "обалдуйменом", является как раз его воспитанник, "бывший" чекист, практический опыт которого в этом деле несомненен?...
- Ей богу, а ведь никого более подходящего для этой роли я бы и не смог отковырять в анналах нашей истории, если смотреть правде в глаза прямо и не мигая. Женская фигура Мухиной с серпом, занесенным над стоящим с ней рядом кузнецом, явно символизирует нечто иное, некрасовское, останавливающее на ходу жеребцов, - с язвительной усмешкой продолжил я очередной свой монолог, изредка лишь перебиваемый случайным попутчиком, с кем мы вдруг разговорились в трамвае, видимо, по ошибке признав друг в друге знакомых, которых у меня в эти годы появилось довольно много. Сам по себе мой собеседник произвел на меня вначале довольно гнетущее впечатление как внешне, так и своим занудным нытьем по поводу доставшей его жизни, тупой работы, безысходности и прочих, вполне обычных определений современного бытия большинства наших сограждан, хотя он был, к счастью, довольно немногословен в этом, предпочитая больше слушать. Однако, я сразу подметил, что его больше всего угнетало именно состояние несвободы, когда он ничего уже не может такого предпринять, что позволило бы ему вырваться из этого, уже и нового рабства, хоть он, скорей, по натуре своей просто был и неспособен на это, если с доперестроечных времен до сих пор ни разу не сменил места работы, не смотря на то, что зарплата его с каждым годом становилась все смешнее, точнее сказать, насмешливее. В принципе, я поэтому лишь и распространялся так по поводу свободы, которая и для меня была в последнее время больной темой. - Кстати, в августе следующего года, к юбилею, я бы сам с удовольствием помогал водружать громадную статую Феликса на входе в Золотой Рог, у которой вместо глаз с твердым взглядом встроил бы в его головку постоянно моргающий маяк... Понимаете, хотя бы не было вранья. Я бы, может, с почтением даже снял шляпу перед этой жуткой, но все же правдой, чем все ниже и ниже надвигать ее на глаза, чтобы только не замечать того, что так разительно отличается от лжи телеэкранов...
И вдруг, пока я приканчивал очередную фразу, этот сухонький человек с потупленным взглядом бесцветных глаз, словно навечно приклеившихся к крышке конторского стола, за которым он просидел безвылазно лет тридцать, улыбнулся тонкими губами и с каким-то восторгом взглянул в окно трамвая, словно увидал что-то необычное на облезлой стене одного из домов окраины города, совершенно безрадостной, будто бы который уж век доживавшей вместе с нами свои последние годы...
- Кстати, совсем забыл, надо же! - с каким-то восторженным удивлением воскликнул он, не обращая внимания на укоризненные взгляды хмурых, утомленных жарой попутчиков, до этого совсем не обращавших внимания на его нытье, на мою ли монотонную речь затворника. - Сегодня ведь девятнадцатое августа, так же? Вы не поверите, я знаю, но те три дня были самыми счастливыми в моей жизни! Ну, может, исключая некоторые воспоминания детства, которое и в принципе не может быть несчастливым, почему там трудно вспомнить что-то исключительное... Кстати, вы как к тем событиям теперь относитесь? Не против - отметить их бутылочкой пива? Я угощаю! Мне тоже бы хотелось вам кое-что рассказать...
Почти не слыша моих сбившихся с ритма ответов, он решительно устремился к выходу, и через некоторое время мы уже стояли около пивного ларька с бутылками пива в руках. Мне он также сунул в руку пакетик с сушеными кальмарами, жестом показав, что сам просто не хочет прерывать рассказ, изредка лишь делая мелкие глотки в паузах...
- А вы не против, если мы будет пить, ну, и говорить на ходу? Для меня это имеет некоторое значение, вы потом поймете, - предложил он так просто, что отказывать было бы глупо, и мы, символически чокнувшись бутылками, побрели вдоль пыльных газонов по выщербленным тротуарам, на ходу прихлебывая пиво, на что сейчас никто уже не обращал внимания, особенно в такую жару. Настроившись на некий ритм шагов, он и начал свой рассказ. - Естественно, что вначале я даже не обратил внимания на сообщение по телику, на треп этих, совершенно не вызывающих ни доверия, ни страха, путчистов, поскольку так устал на работе, что даже ничего не стал готовить. К тому же, помните ведь, что тогда с этим и проблемы были некоторые... Мы-то ничего не слышали, а начальник вдруг засуетился и начал нас подгонять, дергать, как при аврале. На работе у нас ведь не было даже радио, а политикой в последние годы интересоваться как бы и воспрещалось в рабочее время. У него на это была как бы монополия, не хотел, чтобы мы оценивали его дерганья. Да, честно говоря, после двух лет бесплодных переливов из пустого в порожнее я и разуверился во всем этом. Все же как-то иначе я представлял себе революции, о которой в этот раз еще больше говорили... Завалившись на диван, я дожидался, пока усну, лениво размышляя и пытаясь все же понять, а зачем все это нужно мне, к примеру. Честно говоря, и думать-то особо было не о чем, нечего было вспомнить, о чем бы я мог тогда пожалеть, что бы такое я так не хотел потерять вместе с тем великим и громадным, о возможной утрате чего так переживали эти старички, что они хотели предотвратить. В армии я не служил, кроме нашего города больше нигде не бывал, ну, кроме колхоза, естественно, выезд куда отделом был для меня уже дальним путешествием. Я даже реально не мог себе представить размеров Союза, зная лишь по карте, что он больше всех, что у него самые длинные границы, из которых невозможно вырваться, как мухе из паутины. Жалеть, что я потеряю вдруг эту работу, которую сам так и не решился поменять, хотя порой мне так этого хотелось? Не поверите, но я, совершенно вопреки тому, что те говорили и собирались делать, даже смутно обрадовался, начал как бы мечтать, что приду завтра в контору, а ее больше не будет. Ни начальника, ни стола моего, на котором я уже каждую трещинку помню и могу на память нарисовать. Конечно, больше я ничего не умею делать, как только выписывать почти с закрытыми глазами эти накладные, наряды, почему, видно, я и не могу решиться сам... А тут вдруг словно сама судьба и не просто моя, а всей огромной страны, решила вмешаться в мою жизнь, напрочь ее изменить, вытряхнуть меня, словно из конторской корзины, из этих, вот, мусорных будней в полную опасностей и приключений жизнь, в настоящую жизнь, без миражей, абстракций... У меня вдруг даже сон пропал от таких мыслей! Я начал на разные лады сочинять, как я махну рукой на все и без всякого сожаления круто развернусь и с улыбкой устремлюсь от дверей конторы в новую, загадочную, слегка пугающую меня жизнь, никогда уже не вернувшись даже в свою квартиру, а уж тем более - в свое прошлое, о котором и вспомнить нечего. Ей богу, я не просто себя каким-то бродягой, путешественником ли представлял, но даже тем лондоновским героем, который из последних сил, цепляясь за жизнь зубами, будет ползти наперегонки с волком-смертью к некой далекой, никогда не достижимой цели, обретая этим нечто подобное вечности, вечной свободы... Нет, я и путешественником себя представлял, которого уже не остановят никакие границы, запреты, кордоны. Я готов был идти напролом вперед до тех пор, пока вдруг не умру с голода под какой-нибудь чинарой, у подножия какой-нибудь пирамиды, вспоминая перед смертью весь пройденный путь и с некоторой ностальгией - далекую родину. Боже, какой прекрасной она казалась мне издалека! Теперь я понимаю патриотизм тех, кто имеет деньги, ну, и возможность путешествовать по миру... Утром мне так жаль было, что я все-таки заснул где-то на полпути, словно и впрямь умер! Новости, конечно, не очень были в тон моим мечтам, однако я почувствовал, что все опять сводится к одной, почти уже хронической болтовне, хотя так я, конечно, сейчас стал думать. Однако, нагнетание обстановки как раз и подталкивало меня... Подождите, я возьму еще пива, ведь впереди еще два дня! Нет, нет, мы ведь до сих пор и аванс получаем...
- Но самое невероятное утром и случилось! - с нетерпением продолжил он, возвращаясь с тремя бутылками от ларька, которые тут были по всему пути. В этом бедном районе люди в основном пиво и пили, так как оно было все же безопаснее паленой водки. Раньше тут пили в основном дешевые вина, типа Агдама, Рубина - бормотуху, а теперь ее заменило пиво, от которого, кстати, люди еще быстрее спивались, то есть выпадали из этой жизни, что вряд ли можно было счесть трагедией. Это ведь тоже один из способов преодоления барьеров, границ? - Когда я пришел на работу, контора и в самом деле была закрыта и почти так, как я и представлял себе: на двери висел огромный, новый замок, и она была опечатана. Наш начальник из тех, кто при любой власти удержится и, кстати, удержался, прочувствовал... Подождав его с полчаса, мы все разошлись по своим делам. Основная часть рванула по магазинам, закупить кое-что на всякий пожарный, а я и пошел, куда глаза глядят, опять так же, как примерно и представлял себе ночью! Сейчас даже выдумать невозможно, каким я вдруг увидал мир вокруг себя, ну, то есть, наш город, конечно, но я смотрел на него уже, как на частичку, на один из тысяч городков всего необъятного мира. Я даже вполне зримо начал представлять себе карту Европы, где они почти на каждом шагу, когда с окраины одного можно увидать другой, может, даже и заграничный, откуда ветер доносит отдельные слова на непонятном наречии... И такими смешными и забавными мне вдруг показались мои земляки, сосредоточенные на каких-то мелочах, озабоченные, может, тревожными новостями... Мы, конечно, обсудили ночные известия из Москвы, поудивлялись тому, что так никто и не был арестован, расстрелян ли, а, особенно, спокойствию и тишине в нашем городе, напичканном этими грозными органами, но и это мне вдруг показалось таким мелким, суетой какой-то вокруг чего-то, похожего на мою прошлую уже работу.... Никогда прежде я даже представить себе не мог, каким огромным может быть будущее, если не ползти в него на четвереньках, а идти широким шагом и без всякой цели, целиком отдаваясь дороге. Вы же понимаете, что у дорог, у Земли нашей не может быть конца! Конец есть там, где мы ограничиваем себя придуманными нашим убогим умом целями, вехами. А что мы можем придумать? Дожить до получки, до пенсии? Добраться скорей до койки, да проспать треть жизни, которую и не жалко? Но тогда зачем придумывать, если можно предоставить самой жизни, дороге дарить нам новые открытия, меняться за каждым поворотом, где конец - всегда за горизонтом и объективно недостижим?! Примерно таким взглядом я и смотрел тогда на наш город, просто не узнавая его. Он, действительно, был везде разным, а я лишь это и замечал, не обращая внимания на серость стен, тротуаров, которые лишь и были везде одинаковыми, как и сейчас... Но даже мусор на улицах был повсюду разным, чуть ли не похожим на полевые цветы, да-да, разноцветным! Я ведь слегка близорукий, поэтому вполне могу и так на все взглянуть... На центральной площади я встретил множество людей, которые были чем-то близки мне, тоже не хотели возврата к старому, мертвому, никогда не меняющемуся, опостылевшему, хотя недавно совсем, может, даже голосовали за его сохранение, привычно отвечая "Да"... Но теперь они тоже готовы были пусть даже как головой в омут ринуться в неведомое будущее, но только не останавливаться, не возвращаться, не топтаться на месте, как предыдущие два-три года. Ну да, как и все последующие почти пятнадцать. А им ведь лишь сохранить это и обещали эти болтуны! Никаких тебе апрельских тезисов, никакой перспективы - и это нам-то, помнящим еще многочасовые отчетные доклады, громадье планов? Ну, то есть, путч этот был каким-то даже оскорбительным для народа, хотя потом уже многие и жалели, что он провалился. Я? Не знаю, пока не могу сказать...
- Э, мужики, червонец не займете? Выпить ужасть хочется, ведь как никак праздник же, - скривив в улыбке небритую, одутловатую физиономию, обратился к нам какой-то бомж, странно поглядывая на меня и пытаясь говорить с некоторым пафосом. - Ну, как какой? Тюрьму народов кончили, я, вот, по амнистии откинулся с ползахода... Жалею?! Не зову и не плачу! Это что, повлияет, разве? Теперь, говорят, в тюряге прям и молиться можно, грехи на нарах отпускают, концерты всякие, конкурсы шмар всяких... Туда теперь и-то конкурс свой, почти очередь - не всякого и загребут. Выбор-то какой: или в тюрьму вором - или с сумой под забором! Или, ты скажешь, мне тут лучше? Нет, паря, лето, вот, догуляю на воле, чтобы даже ностальгию отбить напрочь, и точно кого-нибудь прирежу, чтоб наверняка, чтоб уж себе на старость лет кусок хлеба обеспечить. Я, паря, немного отмотал, пару пятилеток всего, но могу заверить, что только там и есть теперь настоящая свобода, даже для шестерок, если, конечно, не залупаться, не дергаться. Свобода, как нам в школе говорили, - это осознанная необходимость, осоз-нан-ная!
- Однако, Япончик-то пожалел, наверно, сменив ту тюрягу, штатовскую, на нашу? - нашел я наконец точки соприкосновения с ним, отдуваясь и за своего попутчика, не обронившего пока ни слова, молча сунувшего бомжу червонец.
- Ну, не скажи! - знающе процедил бомж, машинально сунув купюру в одну из прорех своего рубища. - Там, пусть и в комфорте, он - никто, у параши, а тут он - король! В тюряге, брат, другие ценности, другие критерии. На воле сейчас у кого бабло - тот и хозяин. А там нет, там надо и авторитет иметь, хранить его. Там в этом плане есть свобода выбора, все в твоих руках: перо и прочее. Тут же сейчас не пробиться, тут сейчас слишком хорошо организованный бардак. Япончик и мог бы лишь пожалеть вид из окна, но тут, зато, площадь Красная видна! Ладно, спасибо, мужики, меня ждут...
- Боже, и ведь он, может быть, прав относительно той свободы... без выбора! - недовольно заметил мой попутчик, с облегчением вздохнув, когда тот ушел, позволив ему вернуться к своему рассказу. - Но я-то о другой свободе говорю, в которой не исключены и разные случайности... Сейчас в это невозможно поверить, но там я вдруг встретил ее... Хорошее пиво, правда? Я редко пью, но иногда люблю, что-то такое открывается иное, спадают внутри какие-то оковы, словно берлинские стены рушатся... Имя ее было тоже необычным... Виктория! Она словно бы тоже куда-то шла в своем длинном, трепещущем на ветру плаще - тогда ведь август был прохладным, - шла, и вдруг заметила рядом попутчика. "Господи, - сказала она, увидев в моих глазах понимание, - неужели мы и правда можем вырваться отсюда, стать гражданами всей земли, даже вселенной всей? Вы верите в это?" Это она так спросила, услышав эти слова от одного из выступающих, - пояснил он мне, напомнив и мое собственное выступление на том митинге, даже суть которого я забыл за эти годы, но слушал его рассказ уже не без некоторой щекотливой гордости. - "Да, - ответил я без сомнений, - сейчас я в это вдруг поверил, ну, когда мне вдруг решили помешать эти... Нет, - поправился я, - не просто поверил, а даже собрался уйти туда, не откладывая, не оглядываясь"... И я рассказал ей, каким вдруг начинает казаться мир, если отдаться во власть дороге... "Может, мы пойдем вместе?" - спросила она, сорвав с головы берет и рассыпав по плечам крылья роскошных черных волос. "Конечно! - ответил я с готовностью, - я в принципе-то уже и пошел как бы, вполне даже рассчитывая встретить попутчиков. Раньше я не думал об этом, да и какие могут быть попутчики здесь, в лабиринте мертвых улиц!" Понимаете, я ведь даже не удивлялся тому, что и как говорил, хотя меня никогда до этого говоруном не считали. А тут во мне словно другой человек объявился, который словно ни разу со мной не брился перед зеркалом, кого не смутила даже ее красота. Я видел ее красоту, ее невозможно было не видеть, но говорил я с той, которая нуждалась в спутнике, в поддержке, в моей уверенности, и мне было просто ей говорить все это, слова просто сами лились из меня, словно бы я попал в струю Гласности... "Тогда, может, пойдем вместе завтра?" - предложила она нерешительно, вспоминая что-то важное или неотложное. Мне, мол, надо что-то сделать, предупредить ли кого-то, кое-что взять с собой... "Понимаете, - пояснила она, когда я ее провожал к дому, - это ведь мой первый решительный, самостоятельный шаг, к которому меня подтолкнула какая-то слабость, неуверенность тех, кто раньше ведь подавлял нас, вынуждал ходить строем, а думать хором, в ком мы не могли усомниться, отчего сомневались в себе. И вдруг они сами усомнились в себе, в своих вождях, в своем недавнем выборе, показав тем, что они совсем не сильнее нас, а как просто люди, может, и слабее, если отнять у них кабинеты, сорвать с них погоны, лишить их армий. И это не только я почувствовала, это почувствовали мои родители, которые им всегда свято верили, почему мне их надо как бы поддержать, объяснить свой поступок, показать, что я иду на это не из-за слабости, а, наоборот, от того, что почувствовала в себе силы..." Как точно она все говорила! Я ведь вначале даже не осознавал, почему я вдруг мог и сам на такое решиться. Ведь одного желания, мечты ли уйти было мало, надо ведь было решиться. А я ведь даже не понял, почему я сам решился на это. А она, совсем еще молодая женщина, вдруг поняла это. Я потом уж, кстати, понял, почему у нас вдруг столько женщин появилось и в бизнесе, и повсюду - они увидели и нашу слабость, нашу ли растерянность, нерешительность. Она все точно сказала. Нет, я согласен, мужчины как бы до сих пор не считают их конкурентами, равными, почему и рвут глотки в основном друг другу. Но это не так, к сожалению... Они, может, не такие скорые и решительные в порывах, но гораздо увереннее и последовательнее на всем пути, где мы можем вдруг дать слабину, как и те же путчисты, видимо... А ведь жила она в одном из престижных домов почти в центре, на что я как-то не обратил сразу внимания, пытаясь ее ободрить, поддержать в ее сомнениях...
- Э-эй, мужчины, не угостите пивком? - перебил его вдруг немного хрипловатый, но еще совсем девичий, не оформившийся, ломающийся еще голосок, из которого еще вполне могло выпорхнуть в мир прелестное сопрано, перемежаемое хрипотцой признаний... Увы, уже не могло, как мы поняли, увидев вдруг вполне юное создание, выползающее из столетнего похмелья. - Не бойтесь, я в рот не беру, тут я - сама невинность. Я только даю... Боже, как хорошо! Словно пожар в Калифорнии погасила! Почему в Калифорнии? Потому что там Шварцнеггер, на кого можно положиться. А тут на кого? Вот-вот, загибайте пальцы! И одного не надо. Нет, это я не о вас, вы какие-то странно щедрые... Я допью?... Ей богу, даже сама готова вам предложить трахнуть меня, но я, честно, давно не проверялась, не советую. Можно ведь просто поговорить? Неужели меня только трахать можно, да на жен мне своих жаловаться, словно моя вага - это отдушина?... Мальчики, я прогуляюсь с вами, вам не стыдно пройтись с блядью по одному тротуару?
- Хватит тебе скоморошничать! - пытался я остановить ее надрывные признания, с болью глядя на невинно надутые губки. - У кого ты это спрашиваешь, девочка?
- Но вы ж меня не покупали? - спокойно ответила она, лишь уголками губок улыбаясь, не доверяя улыбку серым, с налетом обреченности, глазам, которым уже не отмыться от увиденного. - Не думай, я не такая уж дура. Я сейчас - бабочка свободного полета, трахаюсь с уголовниками, поэтому никакая сволочь, никакой пиздюшный сутенер не рискнет меня перепродавать - замочат сразу! Ну, сейчас я после работы, не в форме. Но у меня есть много свободного времени, своего времени, чтобы и почитать что-то и подумать над чем-то...
- И тебе не хотелось все бросить и уйти? - очень жестоко спросил мой попутчик, с нетерпением ожидавший продолжения нашей беседы. - Ты ведь, как сказала, свободна?
- Дорогой юноша, и куда бы ты мог меня послать, кроме общеизвестного адреса? - добродушно, понимая его встревоженность, спросила она. - У меня уже четыре папки, вот такой толщины, с подшивками судеб наших блядей, которые однажды решили уйти, захотев стать свободными. Ей богу, они пошли за солнцем не ради самих бабок, потому что мы и цены им не знали. В них, в их количестве, вблизи их источников они искали, но свободу. Мы совсем не американские золушки, которые бы написали от счастья в свою хрустальную туфельку, найди они в ней миллионы... золотых цепей. Или ты не знаешь Оксану, ну, Федорову, отказавшуюся от всего, о чем любая американская угольщица просто истекает мочой, если судить по их мелкодрамам?... Знаете, ребятки, я поняла одно: мы просто не там решили искать то, чего нам так не хватало. Есть свобода выбора тысячи дорог, которые Бог предоставил Адаму с Евой, но есть и другой выбор: одна всего лишь дорога, но назад, к абсолютной свободе Рая, где мы были счастливы нагишом... Хм, конечно, слышать такое от бляди очень забавно, я понимаю! Но ведь простил же он, любил же он Магдалину?! Нет лишь его между нами, попадаются, иногда лишь попадаются похожие, но чаще - совсем иные...
- И ты нашла свою свободу здесь, где ее быть не может? - недоверчиво, ревниво даже спросил ее мой попутчик.
- Нет, не нашла, но мир, созданный Богом, везде одинаков, разным его сделали сами люди, - без всякого энтузиазма ответила она, вдруг сворачивая в один из мрачных переулков действительности, бросив нам на прощанье с печальной улыбкой. - К сожалению, сегодня я не свободна, я на работе... Желаю вам избавиться от иллюзий площадей! Спасибо, братки, за пиво...
- Короче, мы договорились с ней на завтра, - продолжил мой попутчик уже слегка виноватым, потерянным ли голосом, но все же пытаясь противостоять нахлынувшему на нас двоих пессимизму, который уже я попытался развеять купленным мной пивом, на что он довольно нервно, но молча отреагировал. - К тому же, подумал я тогда, уже рассчитывая на двоих, мне надо бы кое-что взять с собой, ну и всякое такое, сами понимаете. Путешествие вдвоем - это ведь совсем иное дело! А вы даже представить себе не могли бы, то есть, не поверили бы мне - какая она была красивая... Ну, по мне это трудно представить, но ведь она же собиралась пойти не из-за меня, а просто со мной? Отдаваясь во власть дороге, мы, может быть, обретаем и ее красоту, и ее разнообразие, и богатство ее бесконечных окраин, что может заменить не достающее в нас... Обо всем этом я ужасно много передумал после того, как мы расстались у ее подъезда. Нет, далее у нас не было общей дороги, мне даже мысль не пришла в голову ее проводить до двери! Я думал только о завтрашней нашей дороге... длиною в оставшуюся жизнь, а, может, и в вечность. Ей богу, ни о чем таком я даже подумать не мог, ведь дорога - это больше, чем простая, семейная жизнь. Она чем-то мне казалась подобной раю, где люди и не могли думать об этом. Об этом я думал уже иногда потом, ночами в полусне иногда просто умирая от невыносимого желания ее. Тогда же у меня и не могло возникнуть таких мыслей, хотя я и был почти на пятнадцать лет моложе. Но признаюсь, до встречи с нею у меня не было женщин, поэтому я смотрел на них больше как на друзей. Потом что-то такое было, ну, с такими..., но я даже не хочу вспоминать; понимаете, это было так непохоже на мои представления, на ожидания. Странно, но даже та девчонка чем-то похожа на нее, хотя... Я понимаю, почему... Боже, зачем я об этом вообще?! Разве без любви это что-то значит? А для меня наша предстоящая дорога и казалась чем-то подобным этой любви, подобной любви, ну, к деве Марии... Да, я стал католиком, но тоже так, в душе, как мог это представить по книгам Гессе, где он описывает Богородицу, хотя сам он, может, и не католик вовсе... Теперь я читаю, перечитываю только его книги, почему-то иногда представляя его нашим попутчиком или наоборот. И мое представление о деве Марии невероятно было похоже на то, какой я представлял в ту ночь ее, Викторию, бредущую со мной по дороге вечности, парящую ли навстречу ветрам на крылах своих длинных, черных волос. Да, по дороге вечности, поскольку я не мог представить себе ее конца в виде какого-то нашего домика, лачуги ли с крышей из пальмовых листьев... Я даже не думал о привалах, о ночах под южным, звездным небом. В этом я даже ощущал некую опасность на нашем пути, почему, видимо, и обходил эти камни преткновения в мыслях. Всю ночь мы шли, шли, шли, на мгновения лишь останавливаясь у прохладного ручья, чтобы утолить жажду, у подножия горы с белоснежной вершиной, чтобы охладить немного наши воспаленные солнцем взгляды... Одно лишь я боялся представить, всеми силами пытался обойти эти мысли, ну, то, что дорога наша могла внезапно закончиться, уткнуться в какой-нибудь тупик, прерваться на краю бездонной пропасти. Представить такое на своей дороге я не мог, но наше совместное путешествие почему-то постоянно спотыкалось о подобные страхи...
- Эй, батя, помоги, а? - услышал я вдруг слабый, но требовательный голос из тенистого проулка меж домами, за стеной первого из которых мы и увидели его, сидящего на красном отмостке спиной к стене. В одной руке, которыми он опирался на землю, был зажат пистолет, а во второй - запасной магазин, на который он еще надеялся. Белая рубашка его в нижней половине, ну, ниже сердца, была красного, алого еще цвета, а лицо - белым, словно школьный мел. - Заткните чем-нибудь эти дырки, а то сифонит страшно...
- Слушай, надо срочно в больницу! - поставил я жестко диагноз, заткнув пальцем одну из дырок под рубашкой, откуда пульсирующей струйкой вытекала его жизнь. - Из той раны кровь хлещет внутрь, и мы ее ничем не заткнем...
- Какая больница, батя? Мне дальше этого проулка нет дороги... - прикрыв ненадолго глаза, пробормотал парнишка сквозь вязкий скрип зубов, которыми он пережевывал свою кровь. - Заткни чем-нибудь рану и... уходите... Тут свидетели не нужны, им не нужны... Давай, быстро!...
- На, хлебни пива и... - отдав кивком команду попутчику, который тут же сунул парнишке в рот горлышко бутылки, я спешно оторвал клочок от его, местами еще белой рубашки, которая ему уже вряд ли понадобится, и, скрутив его, резко засунул в кровоточащую рану...
- Блядь, как больно!... Нет, было больнее, - тут же поправился парнишка, благодарно посмотрев мне в глаза. - Ладно, уходите... Тут вы не поможете...
- Может, позвать все же милицию? - взволнованно спросил его мой попутчик, вытирая кровавую слюну с горлышка.
- Ага, батя, позови... Они меня как раз ищут... Я, батя, ненужный свидетель, которого нельзя найти... живым, - через силу, вздрагивая от боли, посмеивался тот, пытаясь держаться достойно. - На меня, батя, уже столько навешали, что мне и в аду не откупиться, свои грехи они навешали, свои, вот в чем дело... У меня уж нет выбора... Я просто хочу прихватить с собой хотя бы одного из них, свидетеля, которого бы Тот мог спросить... Все, отцы, уходите, не мешайте!... Пошли на хер! Вы что, не врубаетесь? Мне все равно хана, а свидетеля взять вы мне только помешаете!... Идите, спасибо..., но пошли на хуй!... Мне уже хорошо, я уже почти на свободе, и мне не нужна помощь... Какое соленое это слово "Свобода"!...
Взглянув понимающе друг на друга, мы молча ушли, уже издали услышав короткую перестрелку, сопровождаемую громкими, удивленными, но отчаянными криками неожиданной боли, агонии, смерти, вмиг сменившимися абсолютной тишиной.
- Слушай, продолжай! - почти с мольбой попросил, потребовал я, через силу стараясь не оглядываться.
- ...Конечно, я, может, и зря, совершенно зря согласился отложить все это на завтра, - глубоко вздохнув, и впрямь продолжил тот, отпив, правда, несколько больших глотков из бутылки, не стирая с горлышка кровь. - Это, видимо, было ошибкой. Да, это было ужасной ошибкой! Выйдя на свою дорогу, нельзя возвращаться к началу. На одну и ту же дорогу, как и в реку, нельзя ступить дважды, это я потом уже понял. Мы напрасно смотрим на наши, даже асфальтовые дороги, как на нечто неизменное, незыблемое. Может быть, это в конце концов и надоедает нашим дорогам - такое высокомерное отношение к ним? Все вокруг них вроде меняется, даже мы, пешеходы меняемся, совершенно не замечая этого в них, привычно не глядя вообще под ноги, считая дороги не целью, не основой жизни, а чем-то вспомогательным, второстепенным, существующим лишь ради своих обочин, ради наших подошв. Мы даже не понимаем при этом, что такое же отношение к ним переносится и на нас, идущих по ним... Но тогда окрыленный, да, с каким-то облегчением я примчался домой и едва дождался утра вместе со своими волнительными, но чаще тревожными мыслями. Ночь, естественно, закончилась, а вместе с ней и там уже все подходило к концу, кажется. Не помню деталей, ведь все это я воспринимал так, издалека, словно меня это уже совсем и не касалось, я же с этим всем собирался навсегда порвать, хотя в чем-то и благодаря этому... Видимо, и там всем все просто уже стало ясно и надоело притворяться. Кто-то, может, привел убийственные аргументы, кто-то понял, что вышел не на свою дорогу, а просто хотел стать поводырем для других, которые внезапно прозрели, потом, конечно, испугавшись увиденного, едва лишь пролилась кровь. Нет, если бы было много крови, то на это не обратили бы даже внимания, но ее было мало и она была слишком конкретна, как и на Голгофе, где было тоже трое распятых...
- Их проигрыш был уже несомненен, и это как-то странно на меня повлияло, хотя я этого и не заметил, - продолжил он убитым, обреченным голосом, допив свою бутылку, но все же не остановившись у ларька с краю центральной площади, куда мы уже подходили. - Понимаете, то, о чем я лишь мечтал, вдруг становилось реальностью, теряя, видимо, некий ореол... И путь наш утром мне вдруг тоже начинал казаться чем-то сильно похожим на жизнь. Исчез как бы адреналин подспудного страха, от которого слегка подрагивают колени, а душу захватывает волнение готовности к схватке... Когда я заглянул по пути на работу, ну, увидев дверь открытой, все, включая и начальника, были уже на местах и тоже не сомневались... Тогда я и осознал сразу же свою главную ошибку - самого себя! Да, я опять вернулся вечером в самого себя, предав дорогу, точнее, потеряв ее... Но я уже не смог переломить себя, развернуться и уйти, как вчера. Дверца ловушки была распахнута, душа моя, душа раба была распахнута, и странник вернулся в нее по ошибке, а, может, и неизбежно, даже с тайной радостью. Я как и прежде покорно, точнее, машинально - хотя в мыслях еще был где-то в другом месте - поплелся к своему столу, взял стопку накладных и... Ну, это совсем не интересно. Я не о том хотел сказать...
- Через несколько месяцев я так же совершенно случайно вновь встретился с ней, здесь и встретился, - продолжил он, настороженно оглянувшись прежде, чем подойти к памятнику посреди площади и сесть на его мраморный постамент. Но вокруг никого не было, кроме нас, случайно вспомнивших эту дату. Конечно, немного было обидно, отчего я с таким вниманием и вслушивался в его слова. - Нет, к этому времени она уже тоже многое передумала, смотрела на все это иначе, трезво... Однако, она все же рассказала мне с некоторым сожалением, с укором ли о том, как почти полдня прождала меня здесь, где мы и договорились встретиться... Она тоже пожалела, что мы не отправились в дорогу сразу, потому что совершенно зря тогда вернулась домой. Она никого не стала предупреждать, ничего не стала брать с собой, что хотела. Да и не хотела, а просто не решилась тогда, просто искала повод... Да ведь и я сам ухватился за все те отговорки, за необходимость уже несколько иначе пуститься в путь, уже вдвоем! Может, даже за нее я уцепился из-за этого, как за потенциальную возможность остаться? Представьте себе, ну, чисто абстрактно, конечно, что мы могли бы подумать назавтра и о третьем попутчике, как это в жизни и случается. Все это даже в наших сомнениях - неподъемные якоря, которыми мы обрастаем, цепляемся за рутину, за дно жизни понадежнее, боясь отпуститься, словно чего-то лишимся, словно потеряем опору и рухнем... в небо! Она так и сказала: рухнем в небо! Нет, она все как-то красивее говорила, потому что продолжала об этом думать, но я, тот, прежний, уже не мог это запомнить и повторить так же красиво. И сейчас не могу, потому что как бы и смешно говорить красиво, когда ты ползаешь по дну будней этаким червяком, опасаясь одного, чтобы тебя не раздавил кто на дороге, почему и ныряешь в норки, в подворотни. Увидев меня такого, она, видимо, и не очень огорчилась тому, что у нас ничего не получилось, хотя ведь она не из-за меня туда хотела пойти, это понятно... Может, за эти месяцы она поняла и то, что у нас бы просто ничего не получилось, так как все тут осталось по прежнему: границы, барьеры, паспорта, пограничники с теми же автоматами, с обученными собаками... Разве хоть что изменилось вообще, как вы считаете? Они ведь и делали все так, чтобы и в эти три дня все оставалось по-прежнему: заводы работали, трамваи, пешеходы ходили беспрепятственно, не останавливаясь, но по старым дорогам.... Я не заметил ничего нового, ну, кроме барахла на прилавках, еще одного якоря. Но все пытаются нас убедить, что все радикально перевернулось, что мы купаемся в свободе, почему лишь гораздо сложнее стало уйти отсюда, стало вдруг некуда уйти, вот что главное. Мы словно бы стали теперь рабами той свободы, которой в реальности и не появилось, потому что уйти от нее же стало гораздо сложнее, для нас сложнее. Я не говорю о тех, для кого рабство денег и тут и там - везде одинаково. Я говорю о нас, для кого свобода - это дорога, у которой не может быть границ. Черт, но даже воспоминания об этом стали бессмысленными... Однако, те три дня были совсем иными, и я был тогда каким-то совершенно другим, свободным...
- Да, может, революции и даются нам иногда судьбой, чтобы хоть несколько дней побыть свободными, пока ты, ну, хотя бы не привыкнешь к этой свободе, став и ее рабом по инерции. После крепостного права мы стали рабами купцов, потом - большевиков, а теперь многие бы хотели стать рабами и этой свободы, от которой вроде бы и не хотят отказываться, но сами быть свободными - боятся, не умеют. Подвигнуть к свободе может только нечто неординарное, некий стресс, пусть даже надуманный, каким мне теперь тот путч и кажется. В спокойной, будничной жизни эти стимулы как бы исчезают, ценности меняются, размениваются. Путч всколыхнул нас, шуганул к свободе, но порыва этого лишь на три дня и хватило. Большинство сейчас уже и жалеет о том... Ну, это помимо того, что вы сказали, что есть на самом деле, мы действительно оказались в клетке лживой свободы, из которой вроде бы и смысл исчез бежать. Я понимаю некоторых, вопящих об угрозе фашизма, диктатуры... Да, тот путч не освобождал, но подгонял нас еще и страхом, как птиц отгоняет несуразное, тем и страшное, пугало, в чем, видно и была его главная задача, - пытался я придумать что-то убедительное в его оправдание, поскольку увидел в его затравленном взгляде это почти мольбой. Однако, об этом мне вдруг стало скучно говорить. - Трудно сказать, у меня подобные ощущения вроде бы были более продолжительными по времени, я дольше надеялся, хотя сейчас мои воспоминания, возможно, были бы еще лаконичнее. Нет, я говорю не о действиях, а именно об ощущениях той свободы, которую удалось пережить...
- К несчастью, - добавил хмуро он, вновь уставившись в свою столешницу, потом вдруг добавив, но уже не поднимая глаз. - Однако, она все же уехала, потому что оказалась настойчивей, последовательней, что я и говорил... Да, перед отъездом она зашла ко мне, но только попрощаться... Конечно, нас ничего и не могло уже с ней связывать, я даже не сомневаюсь... Ну, кроме дороги, на которой мы однажды встретились, куда я как бы и позвал ее. Это она так сказала, ну, про дорогу, конечно. Вы не поверите, но она даже поцеловала меня на прощанье, чего я совсем не ожидал, чем ее ужасно рассмешил. Но это ведь хорошо, что мы так весело расстались? Я бы не выдержал, ей богу, ведь я сразу заметил по слегка изменившемуся взгляду ее карих глаз, как-то иначе блестевших, понял по некоторым новым словечкам, что она, может быть, нашла себе другого попутчика... А так, у меня даже какая-то надежда появилась, что мы когда-нибудь вновь встретимся и не пройдем мимо... Возможно ли это?
- А надо ли считать это время... разлукой? - спросил я, рассеянно слушая его и впервые вдруг серьезно подумав о своем настоящем. Но я не умел говорить так же просто, как он. - Вы ведь все равно сейчас живете только той вашей встречей? Вы же всегда теперь в дороге, которая в вас, рассекая всю вашу жизнь пополам, сделав прошлое и будущее обочинами? А мало ли, какие вокруг обочины? Может, вы просто идете по пустыне, по воде ли, которые повсюду вроде одинаковы, в отличие от самой, пусть и незримой дороги? Однажды ведь ступив на свою дорогу, уже нельзя сойти с нее. Вы же могли заметить, и где я сейчас оказался, на какую обочину и меня жизнь вышвырнула? Но я ни на миг не пожалею, когда я был в душе, в мечтах ли свободным... Вы - три дня, я - три года, но какая разница? Это все равно лишь миг, то прекрасное мгновение, которое осталось в нас навсегда, словно остановилось, но только в этом мире, который не выносит ничего вечного! Поэтому, конечно же, вы вполне еще можете встретиться. У дорог нет конца, но перекрестков очень много...
- Спасибо, я думал примерно так же, ну, почти так же, но считая это лишь мечтами. А вы же это говорите не как свою мечту, как нечто обобщенное? - с надеждой спросил он, вставая и чуть приподнимая глаза, растворившиеся в той самой воде, среди которой он пытался разглядеть свою дорогу, по которой и отправился далее, почти на ощупь делая первые шаги...
- Конечно! - как можно увереннее сказал я ему вслед, хотя и сам считал свои слова скорее мечтой...