Любой город с "заоблачных" высот современной, все еще так называемой цивилизации весьма смахивает на невероятно сложный, запутанный и даже замысловатый трек для тараканьих бегов, как и его нынешние бронированные обитатели - на самих тараканов, самодовольно считающих себя скорей участниками - тоже двусторонних - рыцарских турниров, почти кентаврами, одетыми в один панцирь со своей клячей..., точнее, с Росинантом, все же "бывшей клячей". Так все же лучше, достойнее бегунов, Ездоков Разумных, да и сами тараканьи бега в таких масштабах уместнее называть Олимпийскими, особенно учитывая весьма широкий спектр их участников, начиная с голых королей и кончая... Нет-нет, скромность или предусмотрительность нам все же не позволяют заглядывать отсюда, снизу, настоль высоко, под юбки или туники самого неба! Воспевавшие сии прелести Олимпа, видимо, не случайно были, становились ли слепцами, хотя сегодня вполне можно ослепнуть и на любой из улиц наших городов, если взглянуть чуть выше сапога...
Но сейчас мы все же описываем вид сверху, не с пола, ничуть не рискуя ослепнуть от изумления...
Но остальные, двуногие марафонцы, участники этих бегов вполне могут быть довольны тем, что не видят себя оттуда, с высот птичьих бомбардировок - такое им даровано счастье неведенья: видеть только других, только со стороны, не выше сапога, бежать в своих только вперед, только вдоль непреодолимых стен этих невероятно замысловатых треков...
Единственное отличие: там у каждого таракана своя беговая дорожка, а тут даже для суперзвездных выстилают одну на всех, хотя толкаться, работать всеми четырьмя, а то и больше, конечностями надо лишь по пути к ней... На оной же, хоть она и цвета корриды, можно вполне заслужено расслабиться и в меру неспешно пройтись вдоль стен, живых, но все-таки чем-то отличных от тех, вдруг выросших, восставших из праха бытия среди пустыни Духа, взгромоздившихся вдоль Via Dolorosa так буйно, бурно и бессмысленно, как может лишь бессмертный чертополох обочин, окропи его лишь чуть красным...
"Стада туристов с Виа Долорозы..., по вавилонски тут многоголосо рычат моторов чертовы колеса", - немного другими словами об увиденном там вспоминала уже в другом мире, в Виртуале, наша виртуальная знакомая поэтесса, Виртуалисса Анна, где-то там внизу, в жизни, несущая на своих хрупких плечиках Крест совсем иных печалей и радостей, как им там всем кажется, да и ей, наверно...
Нет, первый, как считается, город на земле, построенный на самом краю Востока, в Анатолии, по ту сторону Арарата, в обители уже намного более поздних троянцев, был не таким, был похож и не на Трою, а на пчелиные соты, в которые можно было попасть лишь сверху, наверняка представляя себя при этом крылатым, медоточивым... Но пчелиной цивилизации не получилось. Потомки его создателей не умели летать, но почему-то покинули город, открытый во все стороны света...
Второй, как считается, город Иерихон даже в библию попал уже благодаря своим стенам, правда, еще не столь высоким в сравнении даже с тональностью одноименных труб разрухи.
И первая, да и вообще цивилизация началась именно со стен, за стенами, улочки между которыми в старинных городах были так похожи на щели, ловушки для врагов, но жить в которых приходилось самим... го-ро-жа-нам... и их куда более древним та-ра-ка-нам!
Парадокс, но именно теснота, суета и толкотня улочек - особенно в ярмарочные дни - и влекли к себе со всего света народец, даже вольных кочевников, стены юрт, шатров, чумов которых так напоминали собой небосвод... Работать в деревне, на каналах, на приволье гоняли рабов, каторжников, должников, а в ту самую "суету", в застенки городов все стремились и стремятся до сих пор по доброй воле, считая главным призом уже само, но официально разрешенное участие в тех тараканьих бегах! Другой парадокс в том, что именно стены первых крепостей влекли к себе и первых их разрушителей, завоевателей, раньше довольствовавшихся легкими набегами на караваны, на ярмарки с их прелестями, а теперь ради этого вынужденных брать, разрушать целые города... Но и этот парадокс лишь способствовал постепенному, планомерному, многотысячелетнему расширению границ первой цивилизации вплоть до... О, нет, последний пример еще на подходе, да и не последний он...
Конечно, здесь, отсюда, сверху, все это объяснимо физикой, но рабам, невольникам городов куда милее вольнодумство, фривольность и даже некая нарочитая бессмыслица шансона, уличной лирики, позволяющих мудрствовать, выламывать коленца тут любому и всякому, особенно под изрядной дозой почти первородного, тоже библейского, все оправдывающего безумия! И подеваться от этой толчеи, из вавилонского хаоса некуда, огромные пространства планеты, порою совсем девственные - это до сих пор пустыня духа, особенно творящего... свои стены, подобно всем ракообразным, членистоногим и прочим...
***
И даже здесь, среди стен ночного, пустынного переулка невозможно остаться, спокойно пройтись в одиночестве. Ни брюзгливых прохожих, ни доверчивых бродячих псов, ни презрительно фыркающих на пешеходов авто - никого, но эти стены... Да, стены, первое и невероятно изощренное изобретение цивилизации, с одной стороны оберегающее, ограждающее нас и от нее же, но с другой, со всех других сторон создающее лишь иллюзию этого... Даже здесь, в пустынном переулке, в обществе сонных городских звезд и тусклых, полуживых фонарей, нас повсюду преследует эхо, которым, словно теннисным мячиком луны, перекидываются между собой эти совершенно недвижные, мертвые с виду стены... Чуть воображения, и вот ты уже сам скачешь через улицу, от стены к стене этаким истрепанным, избитым жизнью шариком, безвольно шмякающимся о холодный, шершавый бетон чужих крепостей... Да-да, совсем немного воображения, ведь ты все равно не видишь себя со стороны, и только твой попутчик мог бы сказать с уверенностью, что ты совсем не мячик, что ты идешь сам собою, а не бежишь как угорелый по трековой дорожке, не скачешь подобно эху своей души... Но если этот попутчик и есть только эхо?
Увы, эти стены, щедро одаряя нас кубометрами собственного жилья, а то и целой географией собственного Поднебесья, сделали весь наш мир, наше мышление, наши души - все наше - невероятно двумерными, двуличными, вину за что мы лишь от бессилия, по незнанию спешим свалить на Древо Познания, походя забыв, что и у Рая были Врата, был Привратник, а, значит, были и стены, на которые, наверняка, не раз натыкались Адам с Евой в поисках пределов своего безмерного счастья неведенья...
***
- По эту сторону - Рай, а по ту сторону...? - сотый раз пытался сообразить Адам, постукивая кулаком по другой половине бесконечности, пока Ева сплетала очередной венок из бессмертных цветов неувядаемой красоты...
- По ту сторону, по ту сторону..., - словно эхо, размышляла, просто ли вторила ему его верная помощница, вечная спутница, собственные мысли которой были всецело поглощены сиюминутной вечностью, - раз по ту сторону, то потустороннее, Застенция! Экзи-Стенция, твоими словами, словоблуд!... Зачем тебе так много слов, целых три, если достаточно одного? Цветок, цветок..., еще цветок - и венок!!! Можно, я тебе его сюда... повешу... пока? Как красиво! Удобная штучка, однако, и для этого... Жаль, у меня нет... Странно, да? Мне-то в хозяйстве это куда нужнее, чем тебе в Розовой оранжерее... Ой, упал! Да, в этом оно, конечно... не очень надежное...
- Уй! Но это же Роза! - запоздало вскрикнул Адам, нехотя прервав свои размышления и почему-то покраснев.
- Сам виноват! Зачем ты ее выделил из всех, дал ей такое колючее имя? Даже тюльпаны куда милее и мягче, как тюль облаков, этих ок небес, - с упреком замечала на это Ева. - Будь это просто цветок - ничего бы и не случилось... А роза упала Адаму на... Назвал бы и это, что ли, а то все уй, да уй... Дай-ка, я подую, что ли... А я, кстати..., знаю, как туда перебраться... Не прошло еще?
- Дуй-дуй! Нет-нет, еще больно! Боль..., но, - поспешно, но не спеша отвечал Адам, хотя мысли его частично были уже по ту сторону. - Экзи-Стенция, За-Стенция, говоришь? Откуда ты-то все знаешь, кухарка?
- Откуда-откуда, видела у верблюда! Господи! Ты видишь и слышишь только то, что хочешь увидеть и услышать, а я - все то, что есть, есть здесь, то есть, что можно есть, унесть, сместь, свесть, счесть, снесть..., опять съесть, еще раз съесть, съесть-снесть, съесть-снесть... Вот-вот, и слезть тоже... Я и видела, как змей ползучий туда влез..., а потом обратно оттуда слез, - отвечала ему между делом на данный момент заботливая медсестричка Ева, губы которой стали так похожи на лепестки той самой розы, - вон, по той Яблоне...
- Есть, есть, есть... Где только это само есть? - размышлял при этом Адам, поглядывая на загадочную стену. - Если то, что есть, здесь, то, может, само есть как раз там, где No man? Ноумен... Может, это и есть сама Стена, соединяющая, разделяющая ли то, что есть, и чего нет, чего нельзя съесть?
- Есть, есть, - недовольно почему-то буркнула Ева, поднимая с земли и венок. - Есть вещи, которые можно не только есть, ну, не только ртом...
- Но как?! - философски потягиваясь, спросил Адам с ленцой.
- Как-как! Видела у макак! - буркнула помощница, решительно направляясь к Яблоне...
***
- Черт, но зачем и это перевирать, опошлять, зачем?! - гневно перебил попутчика Андрей, даже вздрогнув от собственного эха, на сей раз отскочившего от стены древнего Гастронома, служащего ныне Универмагом, в глухой, засаженный кленами, тупиковый проулок, проходной ли дворик. - Переврали Смита, так хоть самого Адама не трогайте...
- А почему бы и нет? Или только Шекспирам, Мильтонам все дозволено, мертвецам то бишь, с кого уже не спросить, не потребовать извиниться, разоврать ли обратно все ими тоже высосанное, но из... собственного пальца? - с язвительным смешком спрашивал Скляровский, тоже, даже с некоторой завистью, посмотрев вслед его эху, поскольку своего у него не было, обделен был голосом с рождения, как и ростом, да и вообще всем внешним. - Ба, в самую лузу! Поздравляю! Один - ноль! Кстати, может, тут и присядем, выпьем, наконец, ну, и продолжим?...
- Да, тут хотя бы эха нет, можно поговорить спокойно, - хмуро согласился Андрей, не заметив на стенах окружавших проулок домов ни одного светящегося окна. - Такое впечатление, что тут никто не живет... Ты бы лучше Пушкина, что хоть пространственно поближе, вспомнил. Но нет, мы сразу за Шекспира, за Ньютона беремся, абсурдностью сравнения убивая любую ответную аргументацию!
- Живут те, кто рано встает и слишком долго живет. Рожденные, как говорится, самой революцией... Но мы с тобой, Андрюша, не на их официальном банкете, чтобы начинать обязательно с Пушкина, а кончать... непременно Лениным, ну, или наоборот, кончая Пушкиным, - бурчал глухим голосом Скляровский, основательно располагаясь за оказавшимся кстати столиком доминошников с невероятно отполированной их костями столешницей. - Да я бы и вспомнил, других-то зная лишь благодаря тебе, но что? Этот прижизненный надгробный столп, бесчувственный чурбан Онегина, абсолютного антипода нашего сладкоречивого ловеласа? Или уже настоящий, позеленевший от долгостоя памятник, с грохотом скачущий мимо другого, но не самого высокого столпа? Разве не ты говорил о парадоксальном несоответствии его пылкой, неугасимой, всех подряд сжигающей натуры какой-то вялой и тусклой несгораемости героев? Что это, вытеснение или на потребу дня холоднокровному Питеру? Разве такие герои у Байрона, действительно и во всем презревшего лживый туманный свет Альбиона и реально, а не на бумаге сбежавшего в честную и откровенную во всем Элладу, а не прячась во тьме станционных альковов и за собственной презрительной усмешкой? И о чем тогда говорить, как ты и говорил? О том, что досказали, додумали за него? Ты же не про то чудное, но и в жизни всего лишь мгновенье, по которому только дщери Евы и могут потом вздыхать всю жизнь так, будто именно из-за ейной минутной слабости человечество и утратило рай? Не смеши меня! За долгую память того мгновения я бы с удовольствием сейчас выпил первую, но не более... Да-да, только не за все, столько я не выпью, точнее, столько нет...
- Чего уж там, Скляр, сегодня можно и без этого, и без Шекспира с Мильтоном, - с усмешкой заметил Андрей, разглядывая в своем стакане искорки лунного света, пробивающегося сквозь густые кроны деревьев, - цель-то нашей встречи банальна и далека от райских альковов, как ты сказал...
- Ну, я бы так не сказал, да и к тому же, Андрюша, извини, но я не могу иначе с тобой, друг детства моего, учитель мой невольный, - продолжал тот бурчать, но с пафосом, поднимая высоко свой стакан с янтарным коньяком и тоже разглядывая в нем что-то, похожее на пирамидку жженой сиены, забавную игру света луны и теней города. - Ты, вот, и сейчас не просто пьешь, а любуешься игрой лунного света в этом дорогом, но все равно обычном пойле, и выпьешь этот свет, а не просто коньяк, даже не подумав, во сколько мне обошелся наш... Нет-нет, я не о той цене! Подумаешь, пол зарплаты! Лунный свет для меня имеет совсем другое значение, вот я о чем, но к нашему с тобой разговору это никак не относится, забудь! Выпей и забудь... Вот так! Пей, не волнуйся, у меня в портфеле и остальная половина жалкого совкового и именно жалованья, поэтому нам хватит на разговор и не только о банальном... Что поделать, ты сам меня еще в школе разбаловал, а тут, в жизни, и поговорить-то больше не с кем... Точнее, не о чем, я бы сказал... С кем-то есть, особенно у нас... Тебе этого не понять, ты слеп и глух на самом-то деле... Не спорь! Бетховен тоже был глух, хотя вряд кто слышал больше него...
- Чего это тебя, Скляровский, так заносит сегодня? - удивился все же Андрей, с сомнением беря со столика второй стакан. - Ты же не в своем обществе "Знания добра и зла", однако? Или ты к очередной лекции готовишься попутно? О чем, интересно?
- Ну, насчет занесло согласен, даже сам удивляюсь, куда меня порой заносит, - с довольной усмешкой отвечал Скляровский после второй уже более твердым, уверенным голосом, в котором так и проскакивали высокие, почти командные нотки самодовольства. - И лекцию я тоже готовлю - не поверишь - о постмор..., блин, модернизме... Не смейся, умоляю, готовлю-то я сугубо согласно инструкциям и блокнотам агитаторов, но... Понимаешь, Андрюша, но благодаря тебе, да, именно тебе, для себя-то я там нашел совсем не то, о чем буду болтать совкам нашим всеядным с их сквозными слуховыми трубами Иерихона... Для них слово как раз воробей, которое как влетает, так и вылетает...
- И что же, интересно, законное дитя соцреализма могло разыскать в ночном горшке вражеского Попарта? - даже рассмеялся Андрей, уже без сомнений выпивая третью порцию и твердо ставя стакан перед собутыльником.
- Кстати, да, можно и так сказать, - задумался на миг тот, но тут же возвратился к роли виночерпия и оратора. - Парадокс, но там все так перекликается с тем, чем ты занимаешься в своем институте, о чем ты раз мне и рассказывал, но под водочку... Ну, с твоей сингулярностью... Да помню я, помню, что и про постморден..., прости, про постмодернизм ты тоже рассказывал, хотя тогда я ничего не понял, но сейчас... Не поверишь, это как откровение, я, блин, чуть в бога не поверил! Да, даже Библию читать начал, хотя и критически, сам понимаешь, как и положено материалисту...
- Еще бы, когда сталкиваешься с чем-то неизвестным, непонятным, то всегда или бог, или дьявол требуется для объяснения, даже Максвеллу, - заметил Андрей на это, наоборот, более сдавленным, потухшим каким-то голосом, заторможено глядя на вторую бутылку, которую Скляровский достал из портфеля, - мы ведь не умеем разгадывать загадки, не загадывая другие, как не умеем решать проблемы, не создавая новых... Это все тоже старо... Я, Скляр, так устал и перешел бы к делу, пока мы еще...
- Пока, пока... Как пел наш горячо любимый, метро закрыто, на такси у меня денег не осталось, а у тебя отродясь не было, - безапелляционно возражал на это Скляровский, наливая совсем на донышко стаканов, но все же оправдываясь, тоже не привыкнув к такому. - На палец, как они говорят, хотя для нас это что два пальца обоссать, конечно... Но ведь вся ночь почти впереди, Андрюша, а я так люблю с тобой поговорить, а это так редко удается в наши времена опять двадцать пять новых порядков но в старом, на глазах редеющем строю... Забавно все это, забавно, Андрюша! Никто с работы, даже со стула своего опять ни шагу, сидят, дрожат от страха теперь уже неизвестности, ждут или новых обязательных чисток или вообще чего-нибудь, что в Юрьев день так и не дождались, но работать совсем перестали! Ступор! И кто это когда придумал, что русский мужик только из-под палки работать может? Полная чушь! На своих убеждаюсь: раньше когти рвали, а тут... Но я не об этом, конечно...
- Странно, я что-то ничего такого не заметил, - пытался что-то припомнить Андрей, то и дело встряхивая головой. - Разве что начальников больше мелькать стало, таких деловых, только мешают, кстати... Некогда нам, Скляр, работа идет к финишу как бы, не до этого... Расскажи лучше про свой постмодерн, чего ты там придумал...
- Ладно, о работе потом, - кивнул тот, вновь наливая на два, точнее, на один палец. - Так вот, дружище... Как я кумекаю своим умишкой, человечество раньше жило очень просто: родился, женился, помер и... на небо, в рай! Тут на земле ни рая, ни будущего будто и не было... Ну да, завтра, послезавтра, Рождество, Пасха, именины - все! У человечества будущего не было, как такового, в их, ясно, неплановом хозяйстве! Только Апокалипсис! Были какие-то утописты, но кто их знал... И вдруг появились мы и не только объявили об этом будущем, но и заявили свои права на него! Отменили все другие, а это утвердили, узаконили в своих программах, планах, в цифрах, в науке, в громадье планов! Представь себе: у человечества вдруг объявилось невесть откуда взявшееся будущее, но - о-е-ей! - на пути к нему неприступной стеной встала самая огромная держава, а теперь и целый соцлагерь с его реальной железобетонной стеной! Ей богу, мне этих паскудников даже чуть жалко порой: вот он локоть, а не укусишь! Машин куча, но машинку времени опять только на бумаге придумать могут. Но так им и надо... Я не о них... Точнее, опять не их нам жалеть, вот в чем беда... Я про твой постмодернизм... Что вышло-то на самом деле? Будущее обозначилось, у человеческого времени появился этакий вполне определенный, земной такой вектор, как вы говорите, но на пути этой реки времени стоит неприступная стена, наша стена... Так вот, брат, оно у этой стены и застопорилось, как и великий Днепр у нашей первой плотины, заметь, первого нашего материального воплощения всей этой Идеи, схватившей пятерней ГОЭЛРО все их нетленное былое за самое горло! Случайные созвучия, совпадения? О, нет, такое, великое, не бывает случайным... Там Эйнштейн придумал это в теории, склеил ли из махоньких, максвелловых бумажных кусочков Авенариуса, но мы сотворили все это на практике, на шестой части не сути, но суши! Помнишь ведь непримиримый антагонизм относительности звезд Авенариуса и Ленинской относительности истин вообще? Сам ведь говорил, а! Вот где шла схватка веков, а совсем не на Дворцовой площади, не на Курской дуге, как все считают! Прости, занесло... Так вот, сначала их время и разбилось об эту преграду, плотину на мелкие брызги своим всеядным и плодопоносным Попартом, дитем инцеста капитала и уличного, гулящего, бездомного, разнузданного модернизма, ав-ав-авангардизма тоже где-то нашего разлива, обреза ли, да и тут, в новой, в новом ли Попе старухи Европы, засвербевшем не без влияния столь эпохального и наглядного примера вселенской групповухи нашего массового искусства, всей пролетарской толпой отсношавшего во все дыры и окна Роста всех этих экзальтированных шлюх с Арбата, пустившихся во все Пляс-Пегали на непросыхающих и затраханных нарах Монмартра, раз уж не на стерильных Магадана... И что? Разве смогла эта несметная железобетонная, этикеточно-баночная лавина из их конвейерного Поп-Арта пробить хотя бы брешь в плотине нашего аскетического, плакатно-лаконичного Соцреализма? Увы! Дудки! Жалкие, одиночные трещинки утечки мозгов или чего-то мозгоподобного, Брайтон-бичевского, сучьего по-ихнему же. Но лишь утечки, заметь, но не течки, не нового гона! Был один, из милосердия, похожий на бег с корабля, но который взял, да не затонул, а! И у их коммунистов, лаже просто экзистенциалистов не зря эта самая стена, экзистенция вдруг объявилась, явилась неосознанно, но уже без привычного венчико-розового Господа с его райской проходной, то есть, без духа... И опять лишь на бумаге, которую в реальности-то прожорливые гусеницы фрицев даже не заметили! Потом ее заметили, наградили, одарили за нее задним числом великих гуманистов, созидателей бумажных стен щедрыми процентами с динамита, оказавшегося бессильным лишь перед нашей Красной от крови и гнева стеной! Даже до Урала, до природной стены Азии, не докатилось его вонючее, но потому и плодоносное эхо. Зато ответное смело все на своем пути, все их бумажные стены, до самой Эльбы, воздвигнув там свою, новую великую стену Азии! Но я и не про это, Андрюша, это-то и так ясно... Я про другое, к сожалению... Мало кто заметил и вообще осознал, как к этой плотине времени, к стене, воздвигнутой нами поперек Европы, начало прибывать и нагоняющее нас прошлое! Прошлое, Андрюша! Конечно, материальные ценности, руины его и так тут, в музеях, в руинах, куда бы им деваться... Но сам дух прошлого, его культура, его искусство, герои, жанры, мифы, богини и боги... вдруг стали накатывать на нас из былого на своих крылатых колесницах, догонять, захлестывать, а нам и бежать от них некуда, мы-то, черепахи Эйнштейна, Зенона ли, застопорились у этой стены...
- Нам, мы? - с усмешкой переспросил Андрей, слушая все это совершенно равнодушно, но все же не желая обидеть друга детства.
- Да, в самую точку! Прости, оговорился... Я о том и хотел сказать, но увлекся, бывает, - спохватился Скляровский, вновь разливая коньяк, но уже дрожащей от волнения рукой. - В том и беда, даже трагедия, Андрюша, что не нас, а их, но у нашей стены, у нашей плотины... А до нас из-за нее только шум прибоя времени и долетает эхом... И что же тогда выходит? Мы ее строили, надрывая пуп, мы ее и сейчас содержим себе в ущерб, в ущерб живота своего, а они ходят себе вдоль золотого пляжа времени и собирают задарма все то, что нанесло к стене нарастающим прибоем былого, да еще и спокохонько занимаются своей текущей изо всех дыр изобилия повседневностью? Где же историческая справедливость, друг мой? Ради кого мы стараемся тогда, живем, перевыполняем планы, обустраиваем даже саму твердь небесную, и там возводя, точнее, собираясь пока возвести, но... Там они, суки с рей Потомака, решили нас объегорить, но недокумекав лишь главное...
- И это мне говоришь ты, марксист, материалист и прочая? - все же не удержался Андрей и расхохотался, уже не обращая внимания на раскатистое эхо, слегка лишь гаснущее в кронах кленов, даже зашуршавших вдруг будто от ветра..., видимо, того самого времени...
- Ой, Андрюша, не надо! - с усмешкой и чуть даже делано взмолился тот, наливая на сей раз на два-три пальца. - Не меня лишь в этом подозревать, ну, во-первых, твоего друга детства и, можно сказать, самого способного дворового ученика, а, во-вторых, секретаря хоть и самого захудалого райкома, Рай - заметь - кома, но все же по науке, культуре, физкультуре и всякой прочей античности, да еще и с моей-то зарплатой на два Арарата! Последнее, кстати, очень важно, я бы заметил, очень одухотворяет, вдохновляет на великое, которое снится лишь под овчинной шинелкой Сталина, но не под шиншиллами, не под крысами и прочими грызунами... Нет, Андоюша, нет, меня хоть и заносит сегодня, но я и тут лишних слов не скажу, и про грызунов тех... Зря что ли сегодня так уцепились за всякие там ваши кротовые и червивые норы в будущее, не имея туда прямого доступа?... Думаешь, я не понимаю, откуда это все?! Диалектика!
- Да я шучу, Скляр, я же знаю тебя, как облупленную картошку из наших пионерских костров, наш идеал, - уже заплетающимся языком говорил Андрей, теряя не интерес к разговору, а ориентацию в его времени-пространстве, едва не уронив пустой стакан после очередного возлияния. - И с норами я согласен, наверное, хотя не думал, но... при чем тут наша сингулярность, и о чем ты вообще-то хотел поговорить?...
- Как раз и при чем! Я бы и о норах поговорил, но не все сразу, - твердым голосом ответил Скляровский, внимательно, уже совершенно трезвым взглядом рассматривая совсем захмелевшего приятеля, отловленного им в институте после почти недельной бессонницы нескончаемых экспериментов. - Сам понимаешь, свалить эту стену, такую громадину, мы, люди понимающие, но маленькие, просто не в силах, сами же себе не дадим, не позволим... Но и оставаться в стороне от этого великого прибоя вечности нашей великой державе, нашему великому народу, одним духом и живущему, тоже нельзя, даже преступно, я бы сказал... А ведь ты, друг мой, мог бы вполне своей сингулярностью пробить в этой стене хотя бы небольшую брешь... Да, я неуч тут, дилетант, но из твоих рассказов тоже что-то понял, их практическую суть уловил... Да и сам подумай, кто это заметит, особенно из наших материалистов? Они все, вон, кто имеет возможность, сволочи, везут своим недорослям пласты, джинсы, жвачку с загранкомандировок, с сучьих пляжей, с барахолок разлагающегося Запада - их только это и волнует, только ширпотреб, отбросы, вторсырье былого. А тут к нам пробьется этакая тонкая, незримая, но свежая струйка всей былой культуры...
- Физкультуры и всего прочего, - совсем уже осоловело продолжал Андрей, вряд запоминая все сказанное и слышимое. - То есть, вам мало будущего, мало вашего первобытного стадного коммунизма - вы хотите забрать у всех и все прошлое... Понимаю... Что ж, глобально, одобрямс... Эпохально мыслите, как всегда, тут не отнять, не обнять, не обо... Обба! Но ты хотя бы понимаешь, секретарь и по науке как бы, какие могут быть поср... последствия этого... для всех, для нас, для... вообщественности?... Отнять-то можно, но взять... Отнять нельзя не взять - где запятая, а? Ха! То-то, мечтатель... Странный у тебя коньяк, однако...
- Супер, Андрюша, супер! Настоящий Арарат, только Арарат! Никакого бренди, Камю и прочего экзистенциального, застенного бреда! Не тот случай, чтобы дерьмом обмывать, смазывать! С Арарата все начинается, с настоящего, в ползарплаты... Другого такого нет нигде... Только дипломаты и пьют такой у нас, но по той еще, не нашей вино-водочной, бормотушной, агдамовой памяти. Они, это, суки продажные, только седьмого ноября водочку хлещут в компаниях, чтобы иметь повод безнаказанно поморщиться после каждой здравицы и перед кинокамерой, и перед непременным и тоже морщащимся соседом-стукачом, - спокойно, взвешено отвечал ему Скляровский. - Но мне для моего друга и всей зарплаты простого секретаря не жалко. Для правого дела мне, коммунисту, ничего не жалко, сам знаешь, даже жизни, даже своей... И не только мне... Хотя вам тут нас, коммунистов, не понять, кишка тонка, но еще увидишь, поймешь, оценишь... И я все понимаю, хотя сейчас не время для дискуссий, не место, я бы сказал... Потом, Андрюша, потом...
- Что оценишь, что ты от меня-то хочешь? - спросил Андрей, роняя голову на стол с каким-то стоном разочарования. - Господи, какой примитив даже тут, в червивой норе бытия...
- Нет, двусторонней норки мне не надо, это фантазии пока, мечты мозгов утекающих... Всего-то маленькую дырочку в этой стенке, друг мой, этакую черную дырочку, пятнышко, точечку, ничто, но которое перевернет весь мир. Это не примитив, Андрюша, ты даже не представляешь, что с этой дырочкой мы можем сотворить... Даже Архимед, тоже умник, вряд мог представить такое..., все зная, но не зная лишь, а что такое перевернуть весь мир, потому ему и не было дадено, - бормотал вполголоса Скляровский, подходя к телефону-автомату, чудом уцелевшему или, наоборот, совсем недавно появившемуся на обшарпанной стене старого дома, и звоня по нему кому-то. - ...да, прямо сейчас приезжай... Надежда как, готова?
- Готова, готова..., как раз я готовлю, но сейчас-сейчас, мигом, ласточка..., ласточкой, то есть, ми-ми-мигом..., - донеслось в ответ вместе с прерывистым каким-то смешком, но не его, судя по тональности...
- Черные дыры над городом встали, в воздухе пахнет грозой, за далекой, за Нарвской заста-авой, парень живет молодой, - довольно мурлыча под нос, вернулся Скляровский к столику, спокойно вылил остатки коньяка в стакан Андрея и медленно, смакуя каждую каплю, выпил до дна янтарь богов, глубоко вздохнул, взглянув на бесчувственного друга детства, вылил с горькой усмешкой на его мятую, давно нестиранную рубашку последнюю каплю и вдруг со всего маху и со звоном разбил стакан о коряжистый ствол старого-престарого клена... А, может, ему показалось, что разбил, так уж громко и бравурно гремели, звенели в его голове фанфары с литаврами грядущей победы... Клену виднее, он и не такое, может, повидал на своем веку, успев обрасти толстенной корой шершавых воспоминаний... А, может, то был и не клен, а вяз, но и это ему виднее... Но что-то все-таки прошелестело по траве газона и едва слышно звякнуло о стену старинного дома...