Иногда пробуждение действительно бывает таким, "как мешком по голове", хотя с мешком на голове сейчас бывает чаще, но это уже из области искусственного бреда усиженных мухами киношных потребностей и обделенных крылышками собственных возможностей...
Хотя у него это пробуждение случалось тоже не просто иногда, а каждый раз из того же самого сна, повторяющегося не в каких-то узнаваемых деталях, лицах - они-то могут быть и разными - а именно в той же самой ситуации, в одном и том же месте, узнаваемых во всей своей целостности, если о последнем вообще так можно сказать, назвать все те неведомые края одним, этаким служебным словом "место" или Ки, как он произносил его там, на совсем ином, неведомом ему языке, понимаемом, точнее, звучащем только во сне...
Да, и снился ему этот сон всегда в одной и той же ситуации, после крайне редких на его счету, чаще вынужденных, но всегда довольно крепких попоек, иссушающих душу и тело, после чего нам обычно и снится вода, та "живая" вода, которой просто невозможно напиться, смыть с души ядовитую липкость вчерашней "мертвой", и после половодий, вселенских потопов которой вчера еще цветущие и благоухающие долины нашего внутреннего тела обращаются в знойную пустыню, иссушенную суховеями беспамятства и исцарапанную колючками редких воспоминаний с этих непременных "перекати-поле"...
Этим он прежде и объяснял для себя некоторые особенности самого сна, списывая его повторяемость и узнаваемость лишь на скудость своей похмельной фантазии, хотя все увиденное и пережитое там по времени никак не могло уместиться даже в зимнюю беспробудную ночь, но обычно ему и некогда было вспоминать все, а вот сегодня пришлось, но естественно опять не все - физического времени у него для этого просто бы не хватило, хотя сегодня почему-то захотелось вспомнить с начала до конца, но где было взять его, это время, здесь, на тараканьих бегах, где побеждает самый экономный... А в снах ведь мы пребываем в совсем другом времени, во вселенной Души, а не этой жалкой плоти, изнывающей от похмелья и неуверенности под чужим одеялом, рядом с...
Нет, он вообще не знал, даже не подозревал, с кем рядом, будучи лишь твердо уверенным, что с существом рода человеческого, но из-за намеков Скляровского не совсем уверенным, какого именно, поэтому изо всех сил пытался сосредоточиться на ускользающих воспоминаниях сна и на самом краешке широченной, к счастью, кровати, вспомнив попутно почему-то Павича, хотя до его кровати было чуть меньше двадцати лет, да и будет она уже из другого тысячелетия, о котором у него пока были совсем иные представления... Но на грани сна и действительности такие временные заскоки вполне возможны, ведь тогда он и о "Железном занавесе" Павича не имел никакого представления, хотя во время поездки на симпозиум молодых ученых в Берлине, их с Верой водили на спецэкскурсию к тому самому Железобетонному, в вечерней тени которого он тогда впервые и услышал произнесенное чьим-то славянским, этаким пшеничным шепотом странное словообразование "сербпавич" или просто "серпавич", как ему сначала послышалось и запало в память, как и все неразгаданное, непонятное, да еще как бы неправильное, с ошибкой, на которых, в частности, и лингвисты заостряют особое внимание при изучении древних текстов, поскольку именно в ошибках написания, в описках и слышна бывает устная речь писаря-троечника, "как слышавшего, так и писавшего"... Но он тогда все это воспринимал машинально, некой врожденной интуицией, не особо задумываясь, например, и над другой тайной: почему вдруг ему, молодому, никому не известному ученому, разрешили взять с собой в загранпоездку молодую жену, да еще в их медовый месяц! Ведь они оба могли вполне со всеми его подаваемыми надеждами...
Да, запросто, ведь на него та Стена не произвела никакого впечатления непреодолимости, а грозный "железный" эпитет на его глазах вдруг спал, даже не опал, а смешно соскользнул с самого "занавеса" в лужицу на асфальте..., но зато Веру она сделала еще более, вдвойне счастливой и от осознания того, что она родилась и живет именно по сию сторону, в Посюстороннем мире, а теперь еще и с ним, за его спиной, в кого она, конечно, и без этой поездки верила, ну, то есть, любила, а теперь и верила... А он и сейчас бы не вспомнил, что Скляровский уже в то время работал каким-то самым последним инструктором или еще ниже, но уже в горкоме комсомола, принимавшем непосредственное участие в организации их поездки, точнее, его поездки... Скляровский, прекрасно знавший его отношение и к этим занавесам, и к их горкому, где его еще в школьные годы разбирали за неожиданный отказ вступить в их славные ряды. Но та его выходка была настолько нелепой, детской, даже абсурдной для нашего кристально ясного реализма, что, скорее, просто по незнанию даже слов таких ее нигде не зафиксировали и не вспомнили о ней потом, когда он уже стал и подающим надежды молодым ученым, да еще и вдвойне местного производства... Но сейчас ему и вовсе было не до этого!
Кстати, и во сне он в самом начале пребывал в весьма похожей ситуации полной неопределенности, безысходности, почему как бы и вдвойне не знал, а что же ему делать, поэтому, видимо, и пытался сосредоточиться на поисках хотя бы одного выхода, проигрывая в полудреме эпизоды сна заново и заново, словно цепляясь за некую соломинку...
А там все каждый раз начиналось с той жуткой, кошмарной ночи, когда весь мир вдруг исчез в одно мгновение, растворился в призрачной стене внезапно хлынувшего ливня, когда воздух вокруг стал похож на сплошной поток незримых, но столь ощутимых всей кожей водяных змей, переполняющих все вокруг и своим несмолкаемым шипением, так напоминающим шум водопада, под струи которого они бегали освежиться в жаркий полдень... Нет, вода была даже тепловатой, но все его тело охватило ознобом жуткого страха, так реально он представлял себе этих змей, в стайку которых однажды попал случайно и спасся только тем, что просто окоченел от страха, буквально превратился в плывущее по реке бревнышко с торчащим наверху лишь сучком носа. Он тогда даже вздрогнуть не мог, когда они проплывали прямо над ним, щекоча кожу едва уловимыми прикосновениями своих скользких, водянистых тел, так похожих на струйки воды вблизи плотины нового канала, к шлюзам которого они тоже бегали купаться... Да-да, там он вспоминал даже это, чего в самом сне никогда не видел, что и там было в прошлом, в чужом прошлом...
Но сейчас и весь мир исчез, он не видел вокруг себя уже ничего, ни этих струй, ни неба, ни своих рук, даже от их прикосновения вздрагивая, так и они были похожи..., поэтому он их просто прижал к груди, чтобы не мешали. Ему было не до этого, ведь он совершенно не знал, куда идти, куда бежать от этого ужаса, застигшего его в самом начале... Ливень застал его на пути домой с причала, где он прождал уже третий день подряд отца с моря, сегодня, вот, до самой полуночи, теряя последние надежды, гаснущие вместе со звездами на небе, застилаемом еще более черными, чем ночь, тучами, на которые он совсем не обратил внимания... Но сейчас он и это забыл, шипение струй заглушило все его мысли, все воспоминания... Трудно сказать, что сделал бы сам мальчишка, но Андрей, все же улавливая некие причинно-следственные связи в происходящем, закрыл уши его ладонями и просто бросился бежать хоть куда, чтобы хотя бы на бегу ощущать себя еще живым, потому что ему это вдвойне было сложнее, ведь реально во сне он мог только видеть что-то чужими глазами, а теперь там не было видно ничего... Черный Сон! Да и разбиваемые им на бегу струи ливня становились более хлесткими, но все же похожими на простые струи водопада, а не на призрачных и этим еще более страшных змей... И только редкие вспышки запоздавших молний слегка освещали весь этот сплошной, словно живой частокол стеклянистых струй, водяных ли стрел - но не змей! - несущихся нескончаемой лавиной с неба... В другое время он бы, наверняка, залюбовался игрой в них переливчатых лучиков света, сейчас тоже ставшего так похожим на воду... И что только он даже мельком ни успевал заметить в этой игре светотеней, каких только причудливых созданий, человекорыб, конелюдей... Но обрушивающиеся следом с незримых небес раскаты грома, раскалывающие все вокруг, даже его голову на куски, подгоняли его еще сильнее страха, вроде только-только начинавшего стихать, уступавшего место детскому любопытству... Потом, когда-нибудь потом, он еще вспомнит все эти видения, не похожие ни на один из его самых волшебных снов... Но сейчас он бежал, бежал... И он всей душой чувствовал, что ему надо бежать, но что-то неведомое и непостижимое будто приковало его к кровати...
Бежал он очень долго и уже раз пять мог оказаться дома, хотя ему все равно нечем было успокоить мать - отец вновь не вернулся с рыбалки... Бежать было тяжело везде была вода и грязь вода и грязь да еще этот сон а во снах нам всегда не просто бежать особенно убегать ноги становятся невероятно тяжелыми будто каменными но он был сильным очень сильным мальчиком выигрывал городские соревнования побегу его даже посылали раз в город с весточкой и он обернулся туда и обратно за день и особенно бежать стало легче домой с ответом жрицы и с незабываемым ощущением от прикосновения ее легких тонких пальцев когда она в награду делала массаж его стонущим от нескончаемого бега ступням коленям бедрам и особенно там где с тех пор и горит тот огонь и даже теперь ему вдруг легче стало бежать или от этих воспоминаний или от того что он вдруг почувствовал под онемевшими подошвами шершавую поверхность досок... наверняка того самого дальнего морского причала больших кораблей где он и был всего лишь раз с тем самым ответом жрицы и с незабываемым ароматом ее воспоминаний...
Пришел чуть в себя он уже в воде, в соленой воде, куда по инерции наверняка сиганул с края причала, продолжая свой бег, но и это его не остановило, так не хотелось ему расставаться с теми сладкими воспоминаниями, потому он тут же заработал обеими руками, совсем не уставшими за время бега, даже не подумав куда плывет, пока вдруг не врезался в твердую деревянную поверхность видимо совсем еще нового корабля, днище которого было совсем гладким, чистым, не обросшим морскими ракушками, этими вечными спутниками мореходов... Именно по этой причине это были и не доски, не бревна причала, что он сразу понял, потому что был и лучшим учеником в их первой школе, всегда все схватывающим на лету, словно тут же вспоминая... Андрей даже тихо рассмеялся, вспомнив, как и сам всем этим внутри гордился в детстве, но тут же опять сбежал с кровати, от этого загадочно молчащего, веющего каким-то холодом, соседства, но не туда, не к двери, куда должен был, а опять в море, в другого беглеца поневоле, ситуация которого ему казалась куда более подходящей, чем та, в которой он вдруг и сам оказался после пробуждения, все еще не придя в себя после удара каким-то мешком по голове...
Может, он и не ошибался, как и тот мальчишка, наткнувшийся вдруг на оставленную кем-то за бортом веревочную лестницу уже после того, как проплыл почти вдоль всего корабля, оказавшегося невероятно огромным даже для морского странника... Конечно, ему тут очень повезло, внезапно набежавшая высокая волна гулко ударилась в борт, подбросив и его ввысь, и он, выставив вперед руки, чтобы не врезаться лицом в жесткое дерево, и наткнулся на ту лесенку, едва успев ухватиться за ее последнюю перекладину, на ней и повиснув в воздухе, когда волна спала... Но думать об этом было некогда, силы все же покидали его после целого дня ожидания, за который он съел всего лишь пару гребешков да одну рыбешку, выброшенную на берег к его ногам дочкой соседского рыбака, ради этого сделавшей такую кислую мину, словно той рыбой провоняло все небо, чем она, конечно, все равно рассердила отца ненадолго, но как раз на то время, чтобы ему спрятать рыбеху за пазуху... Но он уже рассчитался с ней за это, подарив ей хоть маленькую, но настоящую жемчужину, хотя она именно сегодня ночью просила его уже только ей одной рассказать о награде той жрицы, почему он так и бежал в ночи, которая была повсюду... Девочку эту звали Ирис, и губы ее были так похожи на лепестки едва распустивших роз, одну из которых он сегодня и собирался сорвать для нее, ну, чтобы не только на словах рассказывать, как он передавал письмо той жрице, как та вдыхала в себя ее аромат, будто то была не глиняная табличка, а именно цветок, как потом она подозвала его к себе и спросила, где же он нес ее послание, при этом глубоко вдыхая в себя воздух, его ли самого, изящным вырезом тонких ноздрей..., но теперь он даже не знал, в какой стороне она будет ждать его до утра, а может, и всю жизнь... Воспоминание о ней мелькнуло в его памяти яркой искоркой и тут же погасло среди несмолкаемого шума небесных вод, о которых он уже и забыл давно, если бы не вскрик его погасшего воспоминания... Он решительно, стиснув зубы, ни о чем больше не думая, из последних сил забирался по скользкой веревочной лестнице на борт корабля, показавшийся ему, может, с усталости, таким же высоким, как и стены того города, где живет жрица, окруженная множеством таких же красавиц, какой наверняка станет и его Ирис, когда ей придет время идти в тот храм, за стены города... Но эта стена ему уже казалась последней преградой, поэтому сил он не жалел и, только перевалившись через борт, чуть расслабился и рухнул мешком на деревянную, такую гладкую, теплую палубу, плавно колышущуюся на высоких волнах прибоя, где-то вдали с шумом набегающих на невидимый даже в предрассветных сумерках берег... Но предчувствие какой-то опасности и там не покидало Андрея, каждый раз заново, с чистого листа переживавшего все виденное, в чем, может, и состоит счастье любой нашей жизни, на миллионы раз переживающей одни и те же сюжеты... И сейчас он изо всех сил пытался растормошить, поднять с палубы это почти безжизненное, такое тяжелое во сне тело мальчишки, а там как бы свое собственное, еще совсем не задумывающееся над подстерегающими нас на каждом углу опасностями...
Но, к счастью, корабль вдруг так сильно качнуло на невероятно высокой и для него волне, от чего палубу резко накренило, вздыбило так, что тело мальчишки, как бревнышко, покатилось, покатилось по ней и исчезло вдруг в широкой отдушине, откуда вместе с волнами теплого, такого домашнего, чисто деревенского воздуха доносились... Нет, но мальчишка это, естественно, не мог слышать - он просто спал мертвецким, точнее, детским сном... Почти как... некий сосед, скорей, конечно, соседка Андрея, даже дыхания которой не было слышно, что больше всего и напрягало... Он, конечно, уже не мог не вычислить последствий всего произошедшего тут за ночь, даже просто при пробуждении, не обнаружив на себе никакой одежды, следов которой не было видно и в просторной комнате, мало похожей на спальню... В это время корабль качнуло на еще одной волне так, что оторвало от мокрой палубы тяжеленную дубовую крышку, с грохотом захлопнувшую ту отдушину, что вполне должно было и на этот раз успокоить Андрея, будь он еще там, во сне...