Но и он, и все это было, к несчастью, не там, не во сне, все происходило здесь, и на сей раз это был, оказывается, не спасительный грохот дубовой крышки люка, а громыханье тоже тяжелой, может, и дубовой, входной двери, выбитой чьими-то мощными плечами в несколько приемов, что он не расслышал из-за шума шторма, ливня, да и был вроде не здесь в это время, а по ту сторону... Как физик он вполне мог бы, если бы только захотел, конечно, объяснить популярно, что та экзистенциальная "грань" между вселенными снов и этой, нашей, бесспорно(никто и не спорит с ней) считающей и называющей себя реальностью вообще, то есть, как бы единственной, проходит как раз где-то в области "неопределенности", говорить о которой что-то определенное никто и не решается, дабы не пошатнуть столпы, на которых пока еще держится, зиждется все наше шаткое мироздание, становящееся таким иррациональным при чуть более точных расчетах, намного далее той самой запятой... Но он сам только вчера еще раз убедился, насколько опасной может стать истина в руках идиотов, дилетантов, для которых никакой неопределенности быть просто не может, не бывает, поэтому даже не думал об этом, а просто сел на край кровати и натянул на себя чуть край одеяла, надеясь все же хоть этим разбудить хозяйку, когда в зал ворвались два милиционера с пистолетами в руках, оторопело озираясь по сторонам и другой, невооруженной, рукой стряхивая пыль с погон...
- Встать! Нет, сидеть-сидеть! Не вставать без дополнительных указаний, - не очень уверенно, но командным все же голосом приказывал мент постарше возрастом, с курносым, откровенно деревенским лицом, конопушки на котором скрывали уже довольно глубокие морщины, еще сильнее обострившиеся от его прищуренного взгляда, пристально все рассматривающего, будто фотографирующего. Они оба чувствовали себя явно неуютно в этой квартире с высоченными барельефными потолками и дорогой мебелью, в каком-то беспорядке расставленной вдоль стен, на что и обратил свое внимание старший, пока мент помоложе ошалело смотрел или на Андрея, или мимо него каким-то рассеянным взглядом Кастанеды, от которого можно и повернуться, и оказаться в другой реальности. - Перестановочку, значит, делали? На той неделе еще не так все стояло... Ясно, ясно, сейчас что-то все взялись за перестановки, переделки всякие... А гроб зачем в прихожей?
- Простите, но я здесь, сразу в кровати проснулся, а в прихожей я и как бы..., не помню, то есть, - начал было пояснять Андрей, но сам осознал нелепость всего этого, отчего тут же забыл и про гроб, к счастью.
- В окошко, значит, проникли? Понятно, - продолжал старший, осмотрев и высокие окна с тяжелыми портьерами, форточка на одном из которых действительно была распахнута. - Высоко, однако, залетели, молодой человек, на седьмое аж небо, если сказать поэтически, не на жилищно-бытовом лексиконе... Залетели, значит, отсюда и летальный исход и прочее...
- Пе-пе-петрович, смотри! - наконец-то выдавил из себя и мент помоложе, так и стоявший столбом на входе в зал, оторопело глядя за спину Андрею так, будто и увидел там нечто потустороннее...
- Да вижу я, вижу, но тут главное улики, ускользающие улики не упустить, - деловито, по-отечески даже как-то отвечал тот с доброй усмешкой молодому напарнику, но все же бросил взгляд за спину Андрея, отчего тот и сам...
Но лучше бы не оборачивался... На противоположном краю широченной, явно трехспальной кровати, на правом боку лежала пожилая, но в теле... женщина лет за пятьдесят пять точно с какой-то желтовато-синеватой кожей, откинув в сторону правую же руку, ниже которой вся простыня, казавшаяся от этого еще более белоснежной и чистой, была залита темно-красной... кровью, вытекавшей из множества порезов, исполосовавших всю руку почти до самого плеча...
Андрей в испуге вскочил с кровати вместе с одеялом, все же прикрыв свою наготу и уже не зная, куда вообще смотреть, все здесь казалось ужасно нелепым, чудовищным...
- Неужели стыдно, а? - язвительно спросил Петрович, деловито подходя к кровати с другой стороны, но мигом как-то приосанившись, едва там оказался, спустя лишь минуту возвратившись к своим обязанностям и тону. - Однако, ночью вы тут не стеснялись... Это же сколько раз вы ее бедную, ну, то есть, с ней за ночь-то, боже мой?... А ведь и не скажешь как бы... Я, конечно, понимаю, Надежда Киреевна была на удивление очень, ну очень одинокой, хотя и весьма-таки видной женщиной еще той, старой, довоенной закалки... Прямо героиня - не помню какой - повести или кинофильма даже! Но я как бы и не про нее... Да-а, задачка...
В его очень неуверенном вопросе Андрей почувствовал сперва даже некоторое уважение, что ли, отчего не мог не обернуться и не посмотреть на то, что мент так двусмысленно комментировал... Вся простыня вокруг бедер, да и сами чресла потерпевшей были, действительно, перепачканы чем-то таким стеклянистым, так скажем, для чего в тогдашнем официальном лексиконе тоже не было каких-то общеупотребительных терминов, хотя все было понятно и без слов, почему Андрей даже вздохнул с некоторым облегчением, явно не воспринимая все эти уважительные нотки в свой адрес. Тут он мог быть за себя спокоен...
- Коньячок, говорите, потребляли вчера? -спросил мент в это время, проходя мимо него к столу с остатками вчерашнего пиршества, с интересом рассматривая и его содержимое. - Икорка, понятно, как без нее, теперь нигде без нее... Раз, два, три... Да, интересная арифметика... А что за коньячок-то, если не секрет, а, гражданин? Что-то я тут...
В голосе мента он тоже уловил что-то такое, но тут в комнату ворвались перепуганный Скляровский и еще какой-то мужчина в пижаме, едва сходящейся на его начальственном животике, да еще и застегнутом сикось-накось, явно в спешке и спросонья...
- Вождь мой праведный, что тут происходит, почему выбита дверь у...? - причитал на ходу Скляровский, стирая мыльную пену с половины лица и так и замерев посреди зала с рукой, прикрывавшей раскрытый от изумления рот. - Это что, это что такое... значит... это? Надя, Надежда Киреевна, что с тобой, с вами что?...
- Просим прощения, Степан Никифорович, но поступило, значит, сигнальное сообщение телефонным звонком, вот мы и вынуждены были осуществить проникновение посредством вылома двери и вхождения..., - виновато отчитывался Петрович, стоя навытяжку рядом со столом. - И гражданин, вот, оказался на самом что ни на есть месте так сказать... совершившегося... невозвратного...
- Преступления?!- подчеркнуто недоверчиво переспросил Скляровский, наконец-то обратив изумленное внимание и на друга. - Андрюша, но ты-то как здесь, ничего не понимаю? Мы же вчера с тобой за столиком во дворе расстались?...
- Ничего, Степан Никифорович, следствие и с этим разберется, хотя оно тоже пока в недоумении, так сказать, - сконфужено заметил на это Петрович, взяв что-то на заметку и опять с тем же самым недоумением разглядывая простыню вокруг..., но в сам эпицентр происходившего здесь ночью все же стараясь не смотреть, с каким-то даже сочувствием вновь взглянув на Андрея, хотя и самому было явно за пятьдесят, почему тот мог и неверно растолковать его сочувствие.
- Конечно, конечно, майор, - деловито закивал на это Скляровский, уже расхаживая по залу с заложенными за спину руками. - Палыч, ты бы напоил майора с помощником чаем, а лучше кофеем, своим, отборным, они ведь с ночи глаз не сомкнули, а я тут переговорю с товарищем ученым пока... Сами понимаете, честь Надежды Киреевны, отдавшей буквально всю свою жизнь партии, никоим образом не может быть даже подвергнута сомнениям, поэтому партия и должна сама во всем разобраться тоже... Идите, идите, майор, не волнуйтесь, задержанный никуда без вас не денется... Или вы не доверяете мне, нашей партии?
- Свят-свят, Степан Никифорович, да как вы подумать даже могли? - сконфужено оправдывался Петрович, буквально уволакивая за собой следом так и не пришедшего в себя напарника. - Я же сам коммунист, как я могу даже подумать, даже помыслить...
- Ну, что, помнишь вчерашний разговор? - начал издалека Скляровский, когда те вышли, закрыв за ними дверь в зал и встав перед кроватью, как-то заворожено глядя на темнеющее постепенно пятно крови. - Нет-нет, я не хочу о банальном... Не тот момент! Ты посмотри, посмотри, Андрюша, разве это не напоминает тебе наше знамя, вознесенное ее белой девичьей рукой но в самые небеса Экзистенции? Нашей, не западной экзистенции... Бедная Надя, я, не поверишь, но даже немного рад за нее, что она, вечная одиночка, партийная, как говорят у нас, кляча, закончила жизнь вот так, в таком изобилии изведанной ею все же любви, к тому же не с кем попало, а рядом с тобой, друг мой, уж поверь, во всем ее достойным мужчиной, ученым, семьянином, без пяти минут академиком, да и вообще... Не скромничай, ваша работа и большего стоит, стоила, по крайней мере... Я только понять не могу, как ты здесь оказался, точнее, просто не помню, как мы расстались вообще вчера... Я, кажется, пошел домой, а ты... Ты же заснул за столиком, отказавшись наотрез идти со мной? Понятно-понятно, почему отказался, хотя зря, Андрюша, мы же только друзья детства... Может быть, она вышла погулять, конечно, ну и пожалела просто... Ночь, улица, фонарь, аптеки закрыты... Ведь добрее души не было, чем у нее, потому и оценить некому было, не нашлось достойного ее идеала... Да, скорей так и было. Она любила гулять перед сном, ночью, в одиночестве... Но что будем делать, Андрюша, ведь это конец? Конец карьере, семье, всему... Разве Вера такое простит? Нет, не просто измену, а весь этот позор, это..., это преступление все же, как ни крути... Как, вот, я, скажи, и при моих связях, смогу это все замять?
- Что ты хочешь от меня? - холодно перебил его Андрей, все же вспомнив конец их вчерашнего разговора, хотя все еще стоял в своей нелепой позе, с одеялом через плечо...
- Бедный мой зайчик... Нет-нет, шучу, что ты! Ты сейчас прямо как римский патриций! Сам Нерон! - с усмешкой заметил Скляровский, но тут же стерев ее с лица. - Да, ты прав, друг мой, рядом с телом нашего дорого товарища, не пожалевшего собственной жизни ради дела партии, не до шуток... Нет, Андрей, тебя в этом именно я нисколько не подозреваю, отнюдь! Мне ли тебя не знать, однолюба? Это она сама, только она, только настоящие коммунисты способны на такое, ни перед чем не остановятся, ни перед семьей, ни перед дружбой, ни даже перед смертью... Мы оба люди умные, знаем друг друга с детства, и я не стану врать: она все знала и, хотя у нее были свои причины, побуждения, но все это она сделала только ради нашего великого дела, сути которого вы, фактурщики, никогда не поймете и уж точно никогда ради этого не пожертвуете ничем своим: ни жизнью, ни совестешкой своей, эстеты чертовы, эгоисты сраные... Нет, не хочу даже говорить об этом, вам этого не понять никогда - вот этого именно, посмотри, посмотри еще, запомни это на всю жизнь, вспоминай это всякий раз, когда вновь будешь высмеивать Павликов Морозовых, а ведь она именно Морозова, вот в чем секрет, вот почему она и фамилии не хотела своей менять, почему эти трусы и боялись... И я бы испугался, и ты сам видишь - чего! Но своего я не испугаюсь, поверь, ни перед чем не остановлюсь... Такая у нас партия... Можно сейчас над ней смеяться, издеваться..., но мы еще посмотрим, кто будет смеяться последним!
- Мне жутко, противно..., но я все понимаю, - хмуро кивнул Андрей. - Что ты хочешь от меня?
- Да ничего почти, буквально ничего! - даже рассмеялся Скляровский, с улыбкой глядя на него. - Нуль! Дырку от бублика! Не прикидывайся идиотом, ты все сам знаешь. Заладил тоже, чего-чего! Да, Андрюша, и это все тоже в один миг станет ничем, дыркой... Прости, Надя, я не об этом... Да, станет тем, чем оно и было для тебя... Прости, Андрей, ты мне друг, но истина, как говорят у вас же, дороже, хотя тут разговор не о цене совсем... Не тот масштаб!
- Дороже, потому что относительней, - проговорил Андрей, обессилено садясь на край кровати, но тут же вскочив.
- Чего ты испугался? - рассмеялся Скляровский, прикрыв наконец простыней тело, но оставив руку с полотнищем крови. - Неужели ты, точнее, она и тебя вчера не того, не поимела напоследок, на дорожку, ради экзотики этакой? Не помнишь? Понятно... Видишь, вообще тогда ничего не останется? Ничего и не было, совесть твоя будет кристально чиста...
- Испугался? Да, испугался, если честно, - усмехнулся Андрей, увидев вдруг себя за его спиной в зеркале, которое сравняло их ростом и будто слило в одно целое: Скляровского и его собственное отражение, отчего внутри у него вдруг повеяло холодом. - Все понимал, но не подозревал лишь, что вы просто безумцы! Что ты, Степка, тоже безумец, может, и самый безумный из всех, хотя и не дурак, но это еще страшнее...
- Ну, да, а гении, зато, не безумцы, гениальность - это не сумасшествие, а так, повседневность, не способная ни на что великое, выходящее за рамки здравого смысла... Ладно, Андрюша, вижу, что это все тебя сильно потрясло, почему ты просто не готов дать сейчас вразумительный, разумный ответ, - разочарованно заметил вдруг Скляровский таким тоном, словно потерял ко всему этому интерес. - Тебе нужно время подумать, все взвесить... Посидишь, а Вере пока сообщат, что тебя увезли в спецбольницу, переработался и прочее... Но пока, естественно, дня три дело терпит... Но только три! Русские до трех! А мертвые, сам понимаешь, сраму не имут... Так ведь, Надюша? Посмотри, посмотри еще раз на это знамя, подумай, разве кто-то и что-то сможет сломить нас, вот таких, знаменосцев мировой революции? Кишка тонка! - всколыхнулся вдруг Скляровский, даже забегал по залу, размахивая своими какими-то короткими и для его тела ручками, что Андрей впервые заметил. - Я же, Андрюша, не случайно тут два дня уже распинаюсь про совершенно чуждых мне экзистенциалистов, даже их коммунистов, этих хиляков, прикончивших бумажного Бога и тут же перепугавшихся содеянного, особенно, когда остались один на один со своим же попутным порождением, с этим свинорылым чудовищем, с белокурыми бестиями такого же богоубийцы Ницше, но только более откровенного, честного из-за своей может, чахотки, не ставшего прятаться за салонными ширмами некой вуалеподобной экзистенции, за которой по их же мнению ничего и не должно было быть, а смело разворошившего затхлые склепы прошлого и воскресившего другого, языческого уже бога, богочеловека ли - разница тут не такая большая - Заратустру. Хрен редьки оказался не слаще, это понятно, особенно после нашей, краснознаменной мясорубки, накрутившей фарша из всех этих бестенят... Но я другом, я о том, что все вы, экзи, экзо или застенциальные, потусторонние, на самом деле какие-то посторонние тут, на земле. Нет, не пятая колонна, какая уж там колонна, даже не шеренга, а так, двое каких-нибудь полудурков выскочат на площадь в свой назначенный звездный час, потопчутся там перед иностранными репортерами, пока охрана не подоспела, а потом всю жизнь строчат об этом мемуары, как они, мол, топтали самого Ленина... И ты бы, Андрюша, всегда был одиночкой, если бы не я, с первого класса твоя неотступная тень, как ты считал. Но признайся, разве бы ты сказал, придумал даже все то, что наговорил мне, если бы меня не было? Кто бы еще стал тебя тогда слушать, кому нужна вся эта дребедень в жизни, в реальной повседневности, где можно просто жить, пить, трахать девок? Никому, кроме вас самих, да таким, как я... Но разговор не обо мне... Разговор о ней, о Надежде, о нашей Жанне Де!... Прости, слаб тоже... Да, и о вас, о посторонних тут, прячущихся если не за ширмой экзистенции, то за какой-то истиной, которой тоже не знаете, стремитесь к ней всю жизнь, но в любой момент готовы прикрыться ею, отгородиться от реальности, от народа, от всей страны с ее насущными проблемами, бедами..., вспоминая о нас, о стране, лишь прозвенят склянки на обед или откроют кассу... Поверь, я бы не стал тебе всего этого говорить, не будь ты моим другом детства, потому что вы для нас посторонние, ничто, так, мелочь, достаем вас, выпускаем из психушек, подпихиваем сзади к площади, когда нам самим что-то надо, обострить в мире, допустим, ситуацию, чтобы цены на нефть подскочили или еще что-то, не важно... Но реально-то сами вы - никто, ничто, так, именно посторонние... Шум вокруг вас создаем мы сами, ну, и их спецслужбы, которые тоже свои проблемы решают теми же подручными средствами...
- Что же тогда тебе от меня, от постороннего, надо, зачем ты такую грандиозную операцию провернул, я уж не говорю о ней? - с горькой усмешкой спросил Андрей.
- Опять? Тебе не надоело одно и то же повторять? Ладно, понимаю... Ну, во-первых, я тебе это не просто говорю, а предупреждаю по старой дружбе, чтобы ты и впрямь не остался в стороне от всего, в том числе, от своей науки, от своего же детища, - без тени усмешки говорил ему вполголоса Скляровский, подойдя совсем близко и тыча пальцем в одеяло. - Пойми, тебя-то никто отсюда гнать, выдворять не станет, но и не отпустит... пока. Да, ведь наше общее пока дело - это уже дела Альберта, а не Альбера со товарищами... Пока, Андрюша, всюду пока! Да, наше общее, наше и с ней тоже, запомни это! Ты - гений, никуда не деться от этого, я это еще в школе понял, понял, как и мне повезло с другом... Но пойми, ты не единственный, к тому же, все, что придумывают гении, в жизнь потом внедряют такие, как я, каких много, больше... Но пока ты - один, пока... Не упусти это счастливое мгновение... Пока ты единственный, нужный, но можешь стать просто одиночкой... Тебя ведь никто не знает, ты сам этому не уделял никакого внимания, работая в закрытом институте, и мы, зная тебе цену, тоже помалкивали, только раз тебя и выпустив туда... Ты - тот самый заброшенный сюда счастливым случаем зайчик, точнее, один из ее теперь зайчиков, который может так же просто исчезнуть, кануть в небытие, выпасть за борт... Подумай! Я с тобой откровенен именно как друг! Но я еще и коммунист, в первую очередь коммунист, ее товарищ, ее теперь кровный должник... Иди-ка сюда, кстати, прочти...
С этими словами он цепко взял Андрея за локоть и провел за кровать...
На полу, вокруг округлой лужицы темной уже крови, в основном поглощенной простыней и одеялом, словно расходящимися лучами солнца было написано: "СЛАВА КПСС!!!"... Последний, явно последний восклицательный знак был уже без точки и вслед за слабеющим пальцем ускользал концом в лужицу...
- И на тебе теперь ее кровь, кровь девственницы, заметь, хотя в это и трудно было поверить, но факт, и ты тому теперь главный или даже единственный... свидетель, а может и не только свидетель, - заметил Скляровский, отвернув край одеяла, которое Андрей чуть не сбросил с себя в испуге от увиденной изнанки. - Иди в ванну, там и одежда твоя, а я пока распоряжусь об остальном, сейчас эксперты прибудут, дрыхнут, сволочи, суббота у них, видите ли... Больше ни слова...
- Куда меня посадят? - все же спросил Андрей, направляясь на поиски ванной.
- Наконец-то, хоть что-то новое спросил! Ну, как друга и собеседника, я бы тебя поместил к собратьям, к нашим столь любимым советскими классиками гениям, да еще бы и с форточкой для какой-нибудь Маргариты, - сочувственно все же отвечал Скляровский. - Однако, если вспомнить любимого нами обоими Федора Михайловича, именно общение с нашим каторжным быдлом, с дном ли Алексея Максимовича, надежнее и быстрее обращает наших мудрствующих лукаво на путь истинной мудрости... Вспомни хотя бы его тоже подкроватные водевильчики до каторги и..., да хоть и Бесов - у него все и так или полубесы или идиоты - после нее, после каторги? Небо и земля! Сел человек - вышел Человечище! С ужасом представляю, что осталось бы от нашей классики, не пройди он сам ту жестокую школу жизни, не увидь ее изнанки... Это было бы преступлением против всей мировой литературы, но никто бы ничего не узнал о наказании за это! Разве можно это сравнить с лубочным, прямо с иконок, народишком барина Льва Николаевича, золотого зеркала нашей революции, глядя в которое, любой станет креститься с облегчением? Только бабы у него и были настоящими... Не ты ли мне все это говорил в школе, конечно чуть иначе отзываясь о его героях, о бесах и идиотах? Ну, не очень самокритично, сказал бы теперь я, один из ваших бесов! Ха-ха-ха! Иди уж, гений, посмотрись в свое зеркало...