В книгохранилище, за последним томом Брокгауза и Ефрона, жил пыльник.
Стар он был, очень стар и давно просился на покой. Но казалось, там, на пыльных книжных небесах, которые - по его скудоумию или потому, что ничего другого он в жизни не видел, - представлялись ему уходящими в бесконечность стеллажами, - там, казалось, про него забыли.
Когда гасили свет и запирались двери библиотеки, он все так же выкатывался из своего укрытия и, кряхтя, обходил залы, обметая корешки своей серой метелочкой, - отчего пыли не очень-то убавлялось. Ни больше, ни меньше: дело пыльника - поддерживать баланс. Нельзя, чтобы книжная пыль, главный элемент библиотечной атмосферы, исчезла совсем, лишив страницы благородного аромата времени, но и скапливаться чересчур она не должна. Однако в последние годы она нарастала с пугающей скоростью.
...Хотя сейчас он уже толком не помнил, действительно ли это было его работой и кто поручил ему ее - и был ли тот, кто поручил. Или это просто усвоенная когда-то давно привычка, механизм, забытый смысл которого он сам додумал. Стар он стал, очень стар.
В юности он знал это твердо. Теперь же, когда удавалось стряхнуть с себя склеротическое оцепенение и продраться сквозь тенета строк, набившихся в голову, он явственно ощущал лишь одно - что он ждет, ждет того, кто поручил ему его работу, - чтобы сдать ключи, расписаться в журнале и наконец сгинуть. Но не раньше, чем узнает у него ответ на свой вопрос.
Он зажег свою закопченную керосиновую лампу, половчее насадил на нос мутные очочки и, выдвинув один из каталожных ящиков, начал привычно перебирать карточки сухонькими и ломкими, как старый переплет, лапками. Вздыхая, он скользил подслеповатыми глазами по именам книг, по номерам и рукописным пометкам, проверяя, все ли на месте, и иногда позволяя себе мелкие шалости - путая карточки, переправляя цифры в инвентарных номерах. Так, ему казалось, он воздает жертву библиотечным богам, кем бы и чем бы они ни были, если они вообще есть. Некоторая путаница всегда должна присутствовать, чтобы система не закостенела. И играя в бога, он старался оставаться справедливым и не делал различий между книгами - мог "заиграть" и низкопробное однодневное чтиво, и классический фолиант.
Днем он обычно дремал в своем углу, но последние годы его одолевала старческая бессонница, и он бродил по полупустым этажам и в рабочие часы библиотеки. Все равно людей здесь становилось все меньше и меньше, а в его вотчину в полуподвале заглядывали и вовсе редко. Три дня в неделю тут бывал мальчишка, но пыльнику он почти не мешал. Это был еще один из племени книжников, так хорошо ему знакомого, не меняющегося веками, - разве что этот, корпя над своей диссертацией, помимо живых старых книг часто вперялся в их электронных призраков.
Там, в безразмерных электронных коридорах, пыльник тоже бывал. Та же книга, по сути, да не та. Дышать там было трудно - то ли из-за отсутствия пыли, то ли из-за того, что текст вел себя как-то не так. Пыльник привык, чтобы строчки неподвижно лежали, будто мертвые, будто травяной ковер, под которым затаилась трясина или старые мины, - терпеливо ожидая, когда к ним прикоснется взгляд. И не каждого, вовсе не каждого ослепляли, разрывали, утягивали на дно.
Здесь же они напрыгивали на тебя вдруг, мерцая, и грохоча, и ошарашивая рекламной канонадой. Они мчались и исчезали за поворотом, они меняли облик, осыпались, не успевал ты расслышать их суть, и постоянно подсовывали вместо себя что-то иное. Но главное - они здесь не были главными. Главными здесь были картинки, и вот они-то, живые и говорящие, вмиг околдовывали любого и властно увлекали в свою пучину.
Или это старость в нем говорит?
Там, в мерцающих электронных лабиринтах, жили те же боги тех же древних сюжетов. Но ему там не место. Ведь он пыльник - плоть от плоти старомодных пыльных книг, и плесневеть и ветшать ему здесь, вместе с ними, и вместе с ними же быть списанным.
Там, в новом цифровом мире, свои хранители.
Он еще помнил древнее племя себе подобных, тех, что имели дело с папирусом, телячьей кожей, глиной и камнем. Это был народ солидный и крепкий, но очень уж негибкий и склонный к снобизму.
- Дурачье, - брюзжали они. - Еще наплачетесь от этого вашего станка и вашей бумаги. Экая вертихвостка - всем, видишь ли, доступна, пойдет по рукам, все, бесстыжая, стерпит. Знание - страшная власть, оно для избранных, а вы сделаете его игрушкой плебеев, швырнете в грязь... Чего только не намарают на этой ветоши и не размножат в тысячах копий, какого только вранья, глупости, похабщины, а то и опасной ереси не разнесет она по свету... Сами-то небось думаете, вам с рук сойдет, - шипели они. - Как бы не так. В конце концов книжное знание станет доступным всем без разбора, мир наестся им до рвоты. Оно превратится в базарную дешевку, смешается с отбросами. Вот тогда-то и придет конец эпохи Разума. А вместе с ней и ваш.
Тогда, на заре, он мнил себя прогрессистом и демократом и запальчиво спорил. Но сумерки старости размыли резкие тени. В чем-то они все-таки оказались правы. Вот и его долгая молчаливая жизнь потихоньку догорает, коптя, как его старая керосиновая лампа, вместе с этим книжным городом, медленно погружающимся в пески забвения.
Он скатился вниз по ящикам каталога, проехался по старой рельсе в полу и скользнул в нишу, где стояли, прислоненные к стене, гигантские портреты Маркса и Ленина, когда-то украшавшие холл.
- "Крот истории..." Как там? - бормотал он, походя обмахивая Ильича метелкой. - Вот и наш черед настал. Пора нам на свалку, а?
- Говори за себя, - прищурился портрет. Маркс только устало хмурился. - Нам-то все равно - на бумаге или в цифре.
- Ах да, конечно, бессмертно - потому что верно... Или как там? Всесильно? Склероз проклятый...
Те, что были до него, - что стало с ними потом? Вернулись ли они к истоку - в камень, глину, дерево, стали ли новой кожей и шелком? Вернулись ли в долину Реки, на жаркую землю богини Сешат, к материнским топям, чтобы вновь зашелестеть на вечном ветру небесным папирусом?
Особенно его занимала река, ее запах. Это была уже не та Река, это были тысячи рек, протекающих в тайных ущельях между строк всех книг, которые он когда-либо листал, слившихся для него в одну вечную реку. Смежив утомленные бесконечной ревизией веки, он силился представить ее - ее голос, блеск, ее бесконечный танец, зеркальную кромку песка, извивы берегов, камни, водоросли, колтуны в русалочьих волосах, ее живых и мертвецов. И главное - запах реки, нежный, неясный...
И не мог.
Все это вставало перед ним суммой сухих черных строк - всего, что он когда-либо читал о ней.
И почему-то ни о чем из тьмы непонятного и недоступного ему, о чем шептали слепые страницы человеческих книг, - ни о любовной маете, ни о язве славы, ни о горниле власти, - он не жалел так, как о запахе реки.
- Какой он? - допытывался он у портрета Ильича. - Ты-то должен знать. "В Заливе"... Нет, "В Разливе"... Было же что-то такое...
Но портрет лишь вздыхал, затуманиваясь от воспоминаний.
- Брось, старина, - говорил он. - Тебе этого не вместить. Только изведешь себя зря. Может, дождь?..
Пыльник вспоминал свои вылазки на верхние этажи летом, когда за открытыми окнами шелестела вода.
- Нет, - качал он головой. - Дождь пахнет пылью. А потом всякий раз что-то такое происходит, что грудь разрывается.
Заскрежетал ключ в замке, зажегся свет. Пыльник зажмурился и юркнул в глубокую тень за портретом. Кого это принесло в такое время? Конец смены, наверху почти все разбрелись. Мальчишки не было уже несколько дней - уехал на какую-то конференцию. Разве что вечно пьяный сантехник Рафаэль заскочил что-нибудь подкрутить. При нем пыльник чувствовал себя свободно - Рафаэлю с пьяных глаз чего не померещится.
Они вошли, смеясь и почему-то перешептываясь, словно догадывались о его существовании и не хотели спугнуть. Четверо оттуда, сверху. Наконец-то. Пыльник долго этого ждал. Он закрыл глаза и затаил дыхание, как хищник, почуявший приближение жертвы.
...путь вниз, на самое дно кроличьей норы, слегка будоражил. Его там не было - сейчас, но это была его обитель. Темная, сырая, как водится, зловещая. С огромными неподвижными пауками в рваных полотнищах сетей, с собаками, чьи глаза как мельничные колеса, с капающей откуда-то сверху водой, с далекими призрачными стонами и звяканьем цепей.
- Мы туда почти не суемся; он там один чахнет, как Кощей, - подливала масла в огонь Адиля. - Это его вотчина. Не, не уговаривайте.
Она стояла, скрестив худые руки и преграждая им вход в царство мертвых. Ее черные волосы змеились по белой водолазке, глаза - узкие беспросветные ущелья, смуглая кожа походила на древнюю растрескавшуюся землю священной пустыни, куда не смела ступать легкая нога дождя.
- Да ладно, мы же быстро, - простодушнейшей из своих улыбок светился Толик.
- Нам только посмотреть, там ли оно вообще, - сказала Лера.
- Да вряд ли... - поморщилась Инга, нервничая и злясь на себя за это. - Как там вообще его найдешь?
- Ключа у меня все равно нет. Ключ только сама может дать. А она уже ушла.
"Вот и хорошо, - подумала Инга с легким разочарованием. - Вот и правильно".
Но уже в следующем кадре - как так вышло? - они все вчетвером едут в лифте, Адиля, этот скучающий сфинкс, поигрывает ключами и хохочет беззвучно над байками Толика про его друзей - лихача водителя троллейбуса, барыгу - продавца телефонных чехлов и всю в пирсинге и татуировках сотрудницу жэка, развеселую мать-одиночку. Сфинкс удовлетворен, врата открыты.
Зачем это ей теперь, когда все уже в прошлом и ничего не поправить? Почему именно сейчас случай швырнул ей эту возможность - приподнять завесу, попасть в его отшельничью пещеру, в его уединенный кабинет? Нет, что-то здесь все-таки было нечисто. То и дело она натыкалась на бесстыдно торчащие белые нитки умысла - вот только чьего?
Чудо, которому она не верит, которое все пытается разгадать, разобрать, подобрать к нему ключ - где-то здесь должен быть спрятан убогий в своей хитрости механизм, который рано или поздно убьет ее.
Зачем сейчас, когда все кончилось, не успев начаться? Спускаться вниз, к завалам, под которыми - она надеется - давно задохнулось это - чувство? Что, кстати, это было? Не мышонок, не лягушка, страшное дитя, от которого надо срочно избавиться, засмолить, тайно бросить в бездну вод. И лучше даже не разбираться, не вглядываться, не смотреть ему в глаза - неровен час окаменеешь. Или, наоборот, перестанешь быть камнем.
Что, кстати, это было? И зачем ей спускаться туда теперь, пока Минотавра нет дома? В его уединенный кабинет - уж не пародия ли он? В логово зверя - смрад, обломки костей. В последнюю комнату замка Синей бороды.
Лифт тревожно скрипит, и они нервно посмеиваются, фантазируя на тему своей возможной гибели. Лера в воздушном ретро-платье и ретро-кудрях, словно целиком вырезанная из эпохи горжеток, вуалек, бархоток, подвязок и вклеенная в пластиковую современность. Толик - изысканная смесь хипстера и пацана с райёна: метр шестьдесят, выскобленный череп, татуха, серьга в ухе, светлый взгляд и улыбка князя Мышкина. Адиля - змееволосая богиня ночи. Ну, и она.
Мигает кнопка четвертого этажа. Там однажды столкнулись нежданно-негаданно. Вечный пароль, древнейший код, старозаветная сводня - книга в ее руках.
Но оно уже случилось - вавилонское разделение языков, и мы с тобой - умная девочка и умный мальчик, из одной alma-mater, хотя и очень разных годов выпуска, - уже из разных миров.
"Сдаешь? Что это у тебя?" - "Байетт". - ""Обладать"? - хихикнул. - Это что, про БДСМ?"
Пароль неверный. Но вы допущены в систему. Без всякого пароля. Потому что - тот же наклон головы, так же отчеркнутая бледность виска. Глаза не те, но тот же взгляд.
Потому что - та же слепяще прекрасная невозможность.
Третий этаж. Пыльные тяжеленные подшивки газет и журналов, тараканье царство на пожелтевших стройках коммунизма и полетах в космос. Здесь мы не встречались никогда.
Пробелы - главное, что есть в нашей истории.
Потому что, если что-то она и умеет, так это отступать в тень, бежать и прятаться, молчать и таиться. Уклоняться с равнодушной усмешкой, с насмешливым холодком, уходить от темы, не выказывать чувств, не высказываться...
Если любишь кого - отойди, отступись. Дай ему воздуха, не обременяй выбором, не принуждай к ответу. Отодвинься, дай ему место. Время. Не засти ему солнце.
Можно ли сделать что-то еще для другого, что-то большее, чем остаться в стороне?
Просто трусость.
А не трусость - бросаться наперерез, выкручивать руки, душить своей непрошенной нежностью единственно из страха пропустить шанс, не успеть отхватить свой кусок судьбы?
- Вот представь, он узнает, - смеется Лера.
- Кто? - деланно равнодушно спрашивает Инга.
- Конечно, узнает, - уверен Толик. - Как придет завтра на работу, сразу почует: что-то не так.
- Волосок на двери порван.
- Чу, русским духом пахнет!
- Кто сидел на моем стуле? Кто ел из моей миски?
На втором этаже двери распахнулись, чтобы впустить монументальную Розу Самуиловну. Вся компания тревожно вжалась в стены.
- Куда это вы такой делегацией? - небрежно окинула их орлиным взором Роза Самуиловна.
- В цоколь - по партийному поручению.
- Ну-ну. По партийному... В профсоюз-то чего не вступаем? Нам молодая кровь ой как нужна.
Толик у нее за спиной обнажил воображаемые клыки и хищно вонзился в воображаемую плоть.
- Только осторожно! - почему-то громким шепотом предупредила Адиля, открывая дверь. - Ходите осторожно! Там рельсы на полу...
- Почему рельсы?
- Тут же раньше трамвайные пути были - до того, как библиотеку построили.
- А это что?
В какой-то гигантской нише, в закулисном полумраке, они стояли - лежали - вынесенные за скобки эпохи.
- И тут Кырлы-Мырлы...
- Свалка истории...
- Чш-ш, они на нас смотрят!
В остальном - ничего особенного. Волнующие умы книжные сокровища здесь выглядели так же обыденно, как и наверху. Подвальный холод медленно заползал под одежду.
- И как он здесь работает?
Вот оно, наконец. Святая святых.
Исцарапанный старый стол, древний компьютер, листок с рабочим графиком. Карточки, заполненные этим его женственным почерком (на скольких формулярах она его встречала! Он повсюду оставлял этот паутинно-кружевной ядовитый след, по-детски гордясь количеством проглоченных книг). Просто карточки с инвентарными номерами и пометками. Вот и все.
Интересно, что она рассчитывала здесь увидеть? План завоевания мира?
Пыльник, затаив дыхание, наблюдал, как она кружит вокруг его стола.
Он всегда питал слабость к книжным барышням, к этим жалким мечтательницам, для которых бумажные чувства были живее настоящих. Любил заглядывать через плечо очередной Тани Лариной или бледной от долгого чтения Мисюси - в омут, лежащий перед ними в истрепанной обложке. Любил раскачиваться на их волосах, подслушивая их мысли и нашептывая свои в нежные ушные раковины. Любил наблюдать, как сюжеты и герои выламываются из книг и врываются в их сны, вживляются под кожу, застилая им глаза пеленой иллюзий и слез.
Он вздыхал над их печалью, в то же время будучи уверен, что как раз печаль и есть их тайная цель, ради нее-то в конце концов все и делается и нет ничего более человеческого, чем стремление к печали.
И смысл любви как раз в том, чтобы дойти до края возможности и ощутить свое бессилие - перед концом любви или, наоборот, перед мучительной ее бесконечностью. Перед ее непостижимыми превращениями, перед ее трагической недостаточностью. Перед бесплодностью ее усилий.
...уж не пародия ли он - конечно, пародия, слепок с того, другого, который навсегда отвел и запорошил ей глаза, того, забытого. Безводный спутник, мерцающий его отраженным светом. Печальные впадины, сухие моря. И лучше не знать, что там - на твоей обратной стороне.
Пародия, затуманенное зеркало - о, не знай сих страшных снов ты, моя Светлана. Каким-то темным алхимическим искусством оно было вызвано к жизни, это - что все-таки это было? - из пустоты. Сгустилось, вылепилось из волшебной библиотечной пыли, из равнодушия, легкой скуки, прозрачного летнего покоя в пустой библиотеке, из этих летучих паутинных нитей, которые в один прекрасный день вдруг оказались ржавыми цепями. Из воздушной легкости, которая вдруг свинцом заполнила легкие, из свободы и необязательности, которая вдруг стиснула горло.
На моей внутренней затемненной сцене я играю эту пьесу для единственного зрителя, всегда - единственного. Задаю себе вопросы, которые ты никогда не задашь, сама отвечаю на них. Ломаюсь перед собой, рисуюсь, паясничаю - чтобы за этим отчаянным фиглярством ты разглядел мою всю такую изломанную и неправильно сросшуюся душу. Чтобы ты - ты, которого нет, - меня услышал, понял, считал.
И когда ты реальный вдруг врываешься в мое пространство, я щурюсь, словно полярник на диковинное солнце, я сбита с толку, мне некомфортно. Иметь дело с реальным тобой. Некрасивым. Невнимательным. Погруженным в свои дела. Случайно проходящим мимо.
Прекрасным.
Облегченно (и опустошенно) вздыхаю, когда ты снова исчезаешь и оставляешь меня в привычной темноте - терзаться сомнениями.
Конечно, ты тут совершенно ни при чем.
- Сначала надо выключить лифт, - командовала Адиля. - А то вдруг поедет, пока мы здесь копошимся.
- Да бросьте вы, как там вообще можно что-то найти? - устало возражала Инга.
О, чего там только нельзя было найти. Книжный лифт - все равно что шкаф фокусника. Никогда не знаешь, на что наткнешься, открыв его в этот раз: пакет с грушами, старый чайник, охапку сирени, ведро с водой, вход в Нарнию... А сколько книг бесследно провалилось в него, как в черную дыру, как в параллельную вселенную... Адиля же упрямо верила, что эта параллельная вселенная со всеми утерянными сокровищами находится просто-напросто на дне шахты лифта...
Он давно ее знает - в голове ее вертятся строчки, чужие и свои, волосы ее блекло-ржавые, кожа бледна, одета она небрежно. Она ему неинтересна - готовый персонаж плохой пьесы. Штамп на штампе. Библиотекарша - старая дева, мечтательница, сочинительница бездарных романов.
Было бы занятно, начни она вздыхать по какому-нибудь румяному дебилу, кои периодически забредают в эти залы после заваленной сессии. Старая как мир история. Благородный классический сюжет. Но сколько он ни колдовал, сколько ни подбрасывал ей подсказок, ни закидывал удочек, когда один из этих оказывался возле кафедры, сколько ни нашептывал ей: "О, как любовь мой изменила глаз! Расходится с действительностью зренье..." или: "Все, что вражду питало бы в другом, питает нежность у меня в груди..." - она все-таки выбрала этого зануду.
Что ж, придется работать с тем, что есть.
...лифт отключили. Двери открыли. Пустая шахта была неглубока, ее дно, кажется, находилось на уровне пола, но внутри зияла кромешная тьма.
- Ну что, кто смелый? - музыкально хохотала Лера (Инге думалось, что этому смеху специально обучают у них в институте культуры). - Кто осмелится побороться за сердце дамы?
- "Кто, рыцарь ли знатный иль латник простой,
В ту бездну прыгнет с вышины?"
- Да там же ни черта не видно, - сказала Инга. - Я так и знала. Оно слишком маленькое.
Толик подошел и отважно просунул бритую голову в пасть шахты.
- Да-а... Нужен фонарик.
- Ну, доставай свой предпоследний айфон.
- Вижу. Оно там.
- Да ладно? Видишь?
...да и что, собственно, она должна была сделать? Вывернуться наизнанку, выставить себя на посмешище, ломиться в запертую дверь? Настрочить ему письмо Татьяны, вцепиться в волосы его девушке?
В ней - горы молчания. Ущелья, каменные пороги, утесы, трещины и разломы, соль в мертвых руслах, наползающие друг на друга континенты молчания. Эта горькая окаменевшая земля, которой уже и не снится запах дождя.
Откуда-то - да отовсюду, с каждой полки, с каждой обложки - она чувствовала этот бесплотный печальный и насмешливый взгляд.
Да, конечно. Вывернуться наизнанку. Написать нелепое письмо. Вцепиться в волосы. Пить уксус. Съесть крокодила. Жить. Быть живой.
Что ж, придется работать с тем, что есть. Какой-никакой, а все-таки сюжет.
Вот только зачем ему это? Может, он пытался себя убедить, что его мертвецы на самом деле еще живы? Что истории, когда-то владевшие умами, не утратили свою власть? Что те, что были до него, оказались неправы? Что он охраняет нечто важное, более важное, чем просто бумажный прах?
Он подкрался поближе к столу, у которого она остановилась. Та-ак, вот, сейчас... Вспомнить бы еще, как это делается. Застыл, зажмурился, чувствуя, как его серая плоть растворяется в атмосфере, врастает в ледяной обшарпанный пол, как сквозь него идут долгие и тихие токи его темного мира - хранилища стольких миров. Сделал почти неощутимое усилие и выдохнул - и увидел внутренним взором, как там, на столе, ожили, и медленно вспорхнули, и поплыли, тихо светясь, пылинки над мшисто-зеленым переплетом.
- Блин, тут так не достать...
- Так и говори: ростом не вышел!
- Что есть, то есть.
- Да брось ты это, оно ж ничего не стоит. Пошлите отсюда.
...и весь этот обветшалый храм был не более чем скопищем пыльных зеркал - ее сюжет отсверкивал в их старых сюжетах, они насмехались: ты копия, фальшивка, бездарный перепев избитой истории, ты и есть пустое зеркало.
Инга почему-то еще раз обернулась на его стол, словно на прощанье. И вдруг заметила, что из-за системника выглядывает уголок книги. Двух книг. Машинально потянулась к ним. Первая - что-то из истории войны Алой и Белой розы, вторая, в тугой зеленоватой обложке...
Глубоко внутри что-то глухо ударило. Что-то живое и страшное шевельнулось там, под завалами.
Байетт. "Обладать".
Ни ярлыков, ни штампов. Личная, не библиотечная.
Она торопливо вернула ее на место, словно кричащую улику.
- Адиля, держи его за ноги, подлеца! Мы его теряем!
- Не, - разогнувшись, высунулся на свет божий Толик. - Так не достать. Придется туда лезть.
Как сквозь горячую пелену она видела, как он исчезает в темноте шахты под визг и хохот Леры и Адили, а через секунду появляется вновь. Перекидывает ногу, оказывается по эту сторону реальности. С сияющим видом протягивает ей на ладони маленький блестящий ободок.
"Это не его книга, - мелькает у нее в голове. - Он не может такое читать. Наверное, подарок - она подарила. Он, может, и не открывал".
- Молодец, Фродо.
- Сколько оно там пролежало? Давно ты его уронила?
- Месяца два как. С ума сойти.
Не веря глазам, берет у него из рук и надевает себе на мизинец.
В его простоватой улыбке тысяча солнц - древних, выдуманных, книжных. Истинных. Горячая волна - откуда? Тоже из старых баллад, из жестоких ветхих сюжетов или из нее самой? - поднимается в ней ему навстречу -
"Нет, - в немой панике думает пыльник. - Нет. Нет. Нет. Нет. А впрочем...".
- и хлынув мимо, разбивается о пустоту.
"Гребаная ирония, - криво усмехается про себя Инга, - и надо же, чтобы это был Толик... Жаль".
- Ну ты ваще, - широко улыбается она ему в ответ, и предчувствие радостных объятий, сгустившееся в воздухе, немедленно тает. - Герой. Нет слов. С меня причитается.
- Мы это запомним, - обещает Лера и с мхатовскими завываниями декламирует:
Я видел, как в черной пучине кипят,
В громадный свиваяся клуб,
И млат водяной, и уродливый скат,
И ужас морей однозуб;
И смертью грозил мне, зубами сверкая,
Мокой ненасытный, гиена морская.
Пыльник растерянно смотрел им вслед из своего укрытия.
Старые сюжеты больше не работают, только и понял он.
"Они никогда не работали, - беззвучно сказал ему портрет. - Разве что в книгах".
Дождь пахнет пылью, - вспомнилось ему. Вдруг и река тоже?
Может, и нет никакой реки? И бледного комариного рассвета, и лиловатого тумана в одичалом саду, и запаха полыни в сухом и чистом воздухе? Само название книжное, невзаправдашнее - полынь. Неужто все это и впрямь только выдумка, сложенная из мириад пропыленных темно-серых строк? И кроме них - ничего?
Нет никого, кто отпустит его на волю. Некому сдать ключи.
Никто не даст ответ на его вопрос.
И вдруг темный рой строк, звенящий, жужжащий день и ночь у него в голове, замер и вытянулся в линию, как кардиограмма в тот самый момент, - и он увидел, что это полоска реки, и наконец понял, ощутил ее дыхание - и пропал в нем.
Его захлестнули ледяные волны - но его легкие теперь не разрывались от яростной свежести, как бывало после дождя. Он глубоко вдыхал этот неведомый воздух, в котором ему почему-то чудился запах масляной краски.
Нет, это был не Нил. Ветер гнал на закат грозовые тучи, над горизонтом дрожала лимонно-желтая полоса света. По берегу шел человек в развевающейся одежде и как будто высматривал что-то вдалеке.
Что-то смутно знакомое было в его фигуре. Волны бестолково бились, но он уже нащупал дно. Оно было вовсе не илистое и не каменистое, а ровное и гладкое, как доска. Или холст. Пыльник оперся на что-то - кажется, край рамы - и вылез на берег.
- Не рановато ли на покой собрался, старый? - слегка картавя, лукаво подмигнул ему человек. - Не хочешь узнать, чем все кончится?
Он разочарованно вынырнул из пустоты. Мертвый свет. Обшарпанный пол. Ряды мертвецов, тесно прижавшихся друг к другу, на полках. Пыль, казалось, осевшая еще более толстым слоем за последние минуты. Голоса уходящих.
- Давайте быстрее, мне еще закрывать все.
- Инг, ты там где? Поселиться здесь решила?
Она провела пальцем по ребру зеленого переплета. На пальце остался легкий налет пыли.
"Действительно, глупость какая, - разволноваться из-за книги. Как будто это что-то меняет".
Книги. Спрессованные полоски пожелтевшей бумаги. Сюжеты, отражающиеся друг в друге, длящиеся, прорастающие друг в друге, тянущие к ней безжалостные призрачные пальцы. Ты всего лишь копия, фальшивка, марионетка, послушно дергающаяся от выдуманной кем-то боли - и уже поистрепавшейся, заплата на заплате...
Она вдруг поняла, что совсем успокоилась. Как будто развеялся морок. Еще не уверенная, что это навсегда - уж больно дорого обходилась раньше эта уверенность, - она мысленно осторожно ощупывала себя изнутри: не болит... не болит...
Было немного жаль. Вокруг колыхалась пустая оболочка библиотеки - она больше не имела над ней власти.
- Выключаю свет!
- Иду я, иду.
И проходя мимо заброшенного стеллажа со списанными экземплярами, она, помедлив секунду, сняла - почему бы и нет? - "Государство и революцию", смахнула с него пыль, и, сунув том под мышку, вышла на воздух.