Свою территорию он выметал до последней соринки, до последнего призрачного остова прошлогоднего листа, а зимой выскабливал до голого асфальта - за что его недолюбливали другие дворники, перед которыми он маячил вечной укоризной.
Он с удручающей прилежностью отмечался в родном психдиспансере, не опаздывая ни на день, за что его почему-то терпеть не мог измученный персонал.
Но особенно люто Подрясникова ненавидели в городской библиотеке, которую он уже много лет терроризировал с тошнотворной методичностью.
Он появлялся всегда ровно в пятнадцать минут восьмого, когда библиотекари читального зала уже вовсю гремели ключами и меняли стоптанные балетки на сапоги, вспоминая, что им нужно купить по дороге домой.
Подрясников становился поперек этого последнего рабочего часа как кость поперек горла.
В холодное время он неизменно являлся в вишневом свитере без возраста, летом - почему-то в красной майке, странно смотревшейся с очками и профессорской бородкой и открывающей его мускулистые руки дворника. И хотя в последние годы эти руки немилосердно тряслись, Подрясников умудрялся заполнять библиотечные бланки отталкивающе четким почерком.
Его аккуратность была вызывающа, изобретательна, назойлива и отдавала человеконенавистничеством.
Высокомерно игнорируя библиотечные компьютеры и пропуская мимо ушей слова "электронный каталог", Подрясников педантично выписывал из его дряхлого карточного предка всеми забытые имена и названия. Получив очередной пыльный кирпич, который время когда-то гадливо запихнуло подальше на глухую полку книгохранилища, он утаскивал его в темный угол, а затем возвращался с ним, ощетинившимся закладками, на которых тем же патологически бисерным почерком были выписаны страницы для копирования, а также дотошно подсчитано число листов, которое должно получиться, и даны указания: "С уменьшением до А4", "Титул", "Без фотографий", "Прибавить контрастность"...
Заскорузлые переплеты расползались под пальцами, страницы грозили рассыпаться в прах. Эриния Петровна, магистр ксерокса, материлась громким шепотом возле раскаленного аппарата, а Подрясников неумолимо подносил новые тома с заложенными страницами. Он заставлял переделывать копии по несколько раз, пока не добивался одному ему понятного идеала.
Подрясникова знали во всех отделах этого огромного издыхающего динозавра - главной библиотеки города - и во всех отделах ненавидели. Непосвященным было трудно понять, почему. Как типичный бывший научный сотрудник, он был интеллигентен и в общем безобиден, а порой и пугающе галантен.
Но дело в том, что сама библиотека воплощала собой хаос - хаос древний, изначальный, упорствующий и невоспитуемый. Книги тайно обменивались формулярами, забредали в чужие разделы, терялись, исчезали и внезапно появлялись, безбожно перепутывались. То же происходило и с читательскими заказами. Автоматизация, призванная наконец внести порядок и упростить библиотечную жизнь, только усилила неразбериху, помножив ее на ошибки в электронном каталоге и компьютерные сбои и увеличив число всевозможных отчетов, которые надо было проверять и перепроверять.
Что же касается воровства, то этот печальный факт повергал в ужас еще первого губернатора Медвежьего Угла, в 1862 году основавшего библиотеку. Краеведы рассказывали, что не спасало даже привязывание книг.
Библиотекари опаздывали хронически, теряли и путали ключи от бесчисленных помещений, случайно увозили их домой. Читателей - их тающую горстку - они уже давно обслуживали мимоходом, между составлением информационных отчетов и сочинением сценариев развлекательных акций, между написанием стратегий библиотечного развития и предвыборной агитацией. Подрясников с его старозаветной дотошностью, с его нафталиновой учтивостью был дик и надоедлив, как тень отца Гамлета, бормочущая о ветхом порядке.
Так продолжалось шестнадцать лет, пока однажды Подрясников не исчез.
Уже больше месяца его вишневый свитер и интеллигентская лысина не мелькали в пустынных залах библиотеки. Его растрескавшиеся фолианты пылились на бронеполке, библиотекари привыкли уходить домой вовремя, и даже дышать как будто стало легче.
- Баба! - убежденно заявила Эриния Петровна на утреннем собрании в читальном зале.
- А что? Зря смеетесь. У него трехкомнатная квартира чуть ли не в центре. Эх, будь я помоложе...
Все вежливо хихикнули: Эриния Петровна не раз и не два повторяла эту угрозу, находя ее очень остроумной. Из всех, кто страдал от набегов Подрясникова, она ненавидела его особенно яро. В основном потому, что у нее был талант ненавидеть.
- А что? - округляла она глаза в притворном возмущении. - Что ты, Лерочка, смеешься? Думаешь, у меня бы не получилось?
- Я в вас не сомневаюсь, Эриния Петровна, - говорила сдержанная Лера, все ниже опуская голову в свежий "Вог".
Представить Эринию Петровну и Подрясникова вместе было все равно что соединить таракана и действующий вулкан. Хотя тараканы, говорят, страшно живучи.
- Вот вы, - внезапно напала Эриния Петровна на читательницу Раневскую, сиротливо притулившуюся у кафедры с неизменной зеленой кружкой, обернутой целлофановым пакетом (она зашла в читальный зал за ежеутренней порцией кипятка, право на который выбила своим плаксивым нахальством), - взяли бы и занялись им. Вот вам и жилье. Комнату-то нашли себе?
Раневская презрительно скривилась.
- Говорю вам, баба, - не унималась Эриния Петровна.
- Точно-точно, - подхватила Инга из-за полок, - он в последний раз особенно придирчив был к ксероксу - это, говорит, в подарок даме.
- Кто эта несчастная слепая... - сумрачно начала Лера.
- ...и лишенная обоняния, - подхватил Толик, который как раз явился с чайником для Раневской.
- Лера! Да что же это! Говорю же вам! Нашлась какая-то прохиндейка - на трехкомнатную квартиру! - Эриния Петровна, то ли негодуя, то ли злорадствуя, вперилась в Раневскую.
Но та забрала свою кружку и молча ушла.
- Вот кикимора!
- Ну вы что, Эриния Петровна, он ей не чета. Она же бывший работник министерства, - вставила Лера с непроницаемым лицом, и Толик с Ингой захихикали.
Раневская, которая выклянчила себе бесплатный кипяток и как-то была замечена в туалете за тем, что подмывалась у раковины, чего только не рассказывала о своем прошлом: и про работу в министерстве, и про кандидатскую степень, и про художественную академию и таинственные архитектурные проекты.
Она с утра до вечера торчала в компьютерном зале (который уже давно стал прибежищем местных маргиналов), развлекаясь склоками с сотрудниками и посетителями, периодически распечатывала на первом этаже объявления "Ищу комнату" и норовила заплатить ниже установленной цены, ссылаясь на какие-то "льготы".
- Не знаю - не знаю, - усомнилась Эриния Петровна. - Видела недавно, как эта шишига перед ним хвостом вертела. Какие же бабы дуры, Господи, это ж надо...
Декабрь выдался сырой и снежный, в темных пятнах оттепелей. Привычная предновогодняя истерия, начинавшаяся еще в октябре, успела выдохнуться и слегка заглохнуть. "Накануне Нового года особенно остро и сладко чувствуешь себя неудачником", - думала Инга. - "Наверное, это ощущение навсегда смешалось с запахом мандаринов и хвои. Нет, это уже где-то было... "Остро" и "сладко" здесь вместе не вяжутся..."
В кухонном закутке тянулось очередное безумное чаепитие, и затягивалось оно, конечно, сознательно.
- Снега столько выпало - у него работы невпроворот, - предположила Лера. Ее темно-ореховые волосы были уложены идеальными волнами в стиле тридцатых. Сидела она очень прямо, но все же соблюдая идеальный изгиб, и в ее сорок семь никто не дал бы ей больше тридцати пяти.
- Он, наверное, опять на лечении, - весело предположил Толик.
- До весеннего обострения еще далеко, - возразила Инга.
- Ну, значит, взялся за старое...
Одной из их любимых фантазий был маньяк Подрясников, затаскивающий зазевавшихся прохожих в подворотню и убивающий их дворницкой лопатой.
- Лопатой - это избито, - морщилась Лера. - Где только не было.
- Но это ведь не просто лопата, а совковая лопата! - куражился Толик.
Окно с той стороны было наглухо законопачено снегом, как ватой, а внутри под мертвенным светом энергосберегающих ламп выцветали старые фотообои, изображавшие ясную осень, пылились связки макулатуры, отделявшие кухонный закуток от остального зала. Свежими красками и глянцем играл лишь "иконостас" в красном углу - вместо полуобнаженных красоток, обычных в автомастерских и салонах провинциальных автобусов, здесь со стены загадочно смотрели Джонни Депп и Джуд Лоу.
Инге все чаще казалось, что голова у нее набита такой же глухой ватой, как та, за окном. Сквозь вату, как будто издалека, доносились привычные голоса, привычные хохмы, каждодневный стеб надо всеми и вся, которым им только и оставалось жонглировать, развлекая себя на обочине жизни.
- Пришел Ищейко, - весело сообщил Толик, ставя контейнер в микроволновку (щелчок сквозь вату). - С новостями. Говорит, сместили министра культуры.
- Сомова?
- Сомова. Выгнали, говорит, со скандалом. И Ищейко, типа, даже приложил к этому руку.
- Ну как же без него.
- Ни одного министра не уволят.
Ищейко, якобы старый журналист и хронический правдоискатель, был источником новостей из чиновничьих приемных, где он вечно за что-то боролся и постоянно кому-то не подавал руки.
- Куда ни плюнь, попадешь в важную шишку, - созерцательно изрекла Лера, собирая посуду и натягивая желтые резиновые перчатки - даже они каким-то чудом гармонировали с ее сегодняшним образом.
- Ага. Сегодня опять видел в туалете, как какой-то мужик брился.
- Ночлежка. Богадельня. К тому и идем.
В январе иногда показывалось солнце, и тогда сквозь леса монстер, диффенбахий и хлорофитума было видно, что там, за окнами, такой же мертвый электрический свет, как и внутри. Инга, застыв в оконных джунглях с бутылкой воды для полива, смотрела, как внизу под снегом курит зануда из книгохранилища. Без шапки, куртка нараспашку. Хлопья осторожно приземляются на его растрепанную темную голову - но это она уже додумала, потому что видеть не могла.
"Библиотека. Приют случайных людей-осколков. Коробка с бракованными винтиками. Персонажи Горького из компьютерного зала. Лера, сидящая в пустом "аквариуме" читального зала в своих безупречно выверенных нарядах. Толик, от которого вечно попахивает травкой и который отчаянно флиртует с каждой первокурсницей - почти все они на голову выше него.
И он.
И я".
- Три комнаты, заваленные ксероксом, - эпическим тоном произнесла Лера за обедом. - За столько-то лет. Может, у него уже места нет, вот он и не ходит?
Сегодня на ней была красная рубашка с воротником-стойкой, глаза подведены по-кошачьи, вместо шпилек в волосах - китайские палочки.
- Полнолуние, - заметила Инга. - Самое время для маньяков.
- Для маньяков ксерокса!
- И эти его "нулевые" страницы, которые зачем-то тоже обязательно надо ксерить, - продолжала Инга. - Ноль как символ полной луны...
- А может, он оборотень?! - сделал страшные глаза Толик и тихонько завыл на лампу на потолке: - У-у-у...
- Ну нет, это уже фэнтези - не наш жанр. У нас психологический триллер.
- Психиатрический триллер.
- Нафига ему эти титульные страницы сдались? - размышляла Лера, меланхолично жуя лист салата.
- Вот именно. Тем более что на них вечно карман с формуляром лепят.
Ингу осенило:
- Формуляры! Точно! Ему нужны именно формуляры. А все остальные отксеренные страницы - для отвода глаз, чтобы никто ничего не заподозрил.
- Дымовая завеса.
- Попался, голубчик.
- И что такого ценного в формулярах?
- Фамилии потенциальных жертв, - страшным шепотом произнесла Инга.
- Он убивает всех, кто читал эту книгу?
- Чтобы что?
Инга с Толиком задумчиво переглянулись.
- Чтобы остаться единственным обладателем сакрального знания.
- Ну да, тому знанию уже сто лет в обед. И оно во всех библиотеках страны "тайно" хранится.
- Смерть из-за макулатуры! - зловеще провозгласил Толик.
- Значит, ему нужна одна-единственная фамилия, - не сдавалась Инга. - Его давнего врага.
- Точно! Вычисляет гада, который у него постоянно из-под носа книги уводил.
- И портил! Страницы выдирал.
- Или на полях комментарии оставлял ненаучного характера.
- И вот, похоже, он его нашел...
- Та-да-да-дам!..
- Да, ребят... - вздохнула Инга. - Голливуд у нас это точно не купит.
В феврале, как всегда, наблюдалось некоторое оживление среди читателей. Начинался второй семестр.
- Откуда они вообще берутся? - Лера брезгливо разглядывала розововолосых девиц в кедах и тоненьких мальчиков с затейливыми чубами, потерянно бродящих по холлу. - У нас вроде как демографическая яма, институты закрываются. А книжки все давно в Интернете есть.
- Да пусть их, Лер. Эти уйдут - нас совсем разгонят, - прищурилась Эриния Петровна, бойко клацая по клавиатуре.
- Да скорей бы уж.
Из компьютерного зала спустилась Раневская, освеженная утренней дракой из-за наушников с одним из завсегдатаев. Эхо драки уже прокатилось по всем отделам в образе Пети-уборщика, жизнерадостного разносчика сплетен.
Оглядев зал и не увидев никого, кто мог бы принести ей живительного кипятку, - Эриния Петровна и Лера только коротко недобро глянули на нее и тут же забыли о ее существовании, - Раневская все-таки сделала попытку:
- А молодой человек?.. - но встретила такое насмешливое недоумение, что отступила. Однако затаилась неподалеку с кружкой, ожидая смены караула.
- Этот ваш не появлялся? - попыталась она начать светскую беседу. - Неприятный такой...
Почему Подрясникова не любили даже такие же библиотечные маргиналы, как он, было уже совсем загадкой.
- Плешивый-то? - свысока хмыкнула Эриния Петровна. - А мне казалось, вы с ним так приятно общались.
- Скажете тоже, женщина. Приходишь вроде в культурное учреждение, а тут такая публика... Приваживаете кого попало...
- И не говорите, - мрачно усмехнулась Лера.
- И этот тоже... Пристал с расспросами про мою работу в министерстве...
- В министерстве! - фыркнула Эриния Петровна.
- В министерстве, - обиделась Раневская. - Все про Сашу Сомова выспрашивал - я же его хорошо очень знала. Так некрасиво с ним все получилось - слышали?
- Слышали, - все так же свысока - Эриния Петровна.
- Такой хороший он человек, такой большой ученый... Ну, вы знаете, как это бывает, завистники... Я даже догадываюсь, кто это сделал, тут большого ума не надо...
- Ну, ученый из него, положим, такой же, как из меня папа римский, - не удержалась Эриния Петровна. - Еще когда я училась, слухи ходили, что за него диссертацию друг написал. И во всех остальных своих великих трудах он только соавтор - там от него одна фамилия на обложке. Кроме этой своей, знаменитой - как там ее? Теория, конечно, яйца выеденного не стоит, но шума наделала в свое время. А теперь оказывается, он и ее не сам придумал! Так что я бы на вашем месте таким знакомством не гордилась.
И, вдруг забыв про Раневскую, набросилась на Леру:
- Вот поэтому, Лер! Я и говорю! Вся эта ваша на-у-ка... гроша ломаного не стоит! Потому что сидят там такие же дураки, как этот наш плешивый гаденыш. Ну дураки, ну Лер, ну слов других нет! Ну что, вот что ты вносишь, какой такой вклад, в науку?! - допытывалась она у Леры, которая, со своими филигранными стрелками в стиле шестидесятых и не помышляла ни о каком вкладе в науку. - Да я бы, Лер, да я бы!.. Меня посади на их место... Но я тогда четко сказала Тамаре Сергеевне - она так меня просила остаться на кафедре - умоляла! - я так и сказала: Тамара Сергеевна, у меня, слава Богу, есть муж и двое детей...
В феврале о Подрясникове вспоминали все реже. Из застольных бесед его вытесняли другие персонажи - благо недостатка в них не было. Трудные подростки, которые день-деньской торчали в компьютерном зале - вместо школы - и резались в "танчики", парочки, которым больше негде было приткнуться, мужик, который невозмутимо брился и даже мылся в туалете, вечные жалобщики, которые писали президенту и патриарху, тетка по кличке Бешеные шаровары, которая всем толкала волшебный прибор, спасающий от излучения всех видов...
Ищейко с Петей-уборщиком пару раз проводили в читальном зале круглый стол, обсуждая, как увольнение Сомова скажется на культурной политике области и Петиной зарплате - для Пети любая новость была предвестием урезания его зарплаты.
Зануда из книгохранилища как-то зашел заказать книги, поблескивая новеньким кольцом на безымянном. "Интересно, на что они собираются жить, - благодушно размышляла Лера, - на его библиотечную зарплату?" - "Раскройте рты, сорвите уборы - по улице чешут мальчики-мажоры, - промурлыкала Инга, глядя в окно. - А снег-то так и валит весь день, а?".
- Письмо! - догадалась Инга.
- На деревню дедушке?
- Он забыл в книге письмо! И теперь выслеживает всех, кто после него эту книгу брал... Может, там была страшная тайна... Что-то личное...
- Шпионская шифровка. Юстас - Алексу.
- Или червонец.
- Закладка, - ухмыльнулся Толик, от которого с утра подозрительно попахивало.
- Бриллианты мадам Петуховой.
В зал, подметая пол юбкой, забрела с виноватой улыбкой девица по фамилии Брединских, вся как будто покрытая тонким слоем тургеневской пыли.
- А у вас совсем никого, - всплеснула она прозрачными руками.
- Так Интернет же изобрели, - привычно ответила Лера. - Вы что, новости не читаете?
- О... Ну это же совсем другое. А я так люблю запах старых книг. Люблю их нюхать, - снова виноватая улыбка.
- А у нас от этого легочные заболевания развиваются, - сообщила Инга, неприязненно косясь на чахлые бледно-рыжие патлы Брединских - совсем как ее собственные.
"Заповедник неудачников.
Книги, эти миллионы томов, тоже превратились в аутсайдеров. Книги, за которыми всего пару десятилетий назад охотились, которые невозможно было достать, которые считалось большой удачей заполучить на ночь, на час, за которыми стояли в библиотечных очередях, превратившихся в смутное воспоминание, - теперь пылятся, не нужные никому. Редкие, раритетные, особо ценные, фундаментальные, краеугольные - все свалены в одну гигантскую могилу".
Брединских пролепетала что-то еще необязательное и окончательно добила Ингу, заказав кучу древних изданий по живописи.
Ближе к вечеру заявился Ищейко - засаленная джинсовая рубашка, давно не стриженные волосы со стальными проблесками седины, очки со сломанной дужкой, обмотанной скотчем. Поискал глазами Толика, который уже давно стал чем-то вроде библиотечного бармена.
- Толик, скажите, ради бога, в вашем богоспасаемом учреждении есть книги Днепрова? Как? Днепрова, Виктора Днепрова. Ну как же? Вы не слышали?.. Поверьте, сейчас это очень важное имя, попомните мои слова. Чрезвычайно важное. Прочтите непременно. Вот увидите - это имя войдет в историю... Кстати, скажите на милость, почему вы не выписываете ни "Таймс", ни "Уолл-стрит джорнал"? Надо будет переговорить с вашим руководством. Это же просто позор.
А из-за спины Ищейко вдруг возник зануда из книгохранилища.
Он воплощался всегда внезапно, не давая ей времени подготовиться, собрать себя в официальный кулак - отовсюду торчали углы и края...
- Привет. Примешь?
Он протягивает стопку книг, она равнодушно кивает, берет их дрожащими руками - сухой жар его пальцев впервые на секунду соприкасается с ее лягушачьи холодными. И это не дает ничего ни ему, ни - как оказывается - ей.
"Как я сюда попала? Как книга, случайно втиснутая не на свое место, - и вот ее уже не найти в этом пыльном океане. Опять банальность...
Ошибка в расстановке фонда. Такое случается каждый день. Стоит подслеповатому сотруднику неверно прочитать одну букву или цифру в шифре - и ты надолго, может быть навсегда, окажешься в параллельном мире чужого раздела, невидимая и немая. В бесконечной очереди мертвецов.
Правда в том, что нам просто нечего сказать друг другу. Я - "Мордовско-русский словарь", а ты - "Автоматизация в черной металлургии". Я - "Материалы 16 съезда ВЛКСМ", а ты - "Определитель птиц Азии".
Вернулась Брединских со стопой своих книг по искусству.
- Ой, вы знаете, у вас тут в одной книге страницы вырваны... Я подумала, надо вам сказать...
Отложила потрепанный томик своего любимого Кальдерона и принялась разбирать книги.
- Хлам. Ветошь. - И закончила, как всегда: - "Уж коли зло пресечь..."
- Как-то даже тревожно за него, - Инга разбирала отложенные книги на бронеполке, все еще не решаясь убрать стопку Подрясникова. - Ходил-ходил столько лет и вдруг пропал.
- Да-а, - без выражения протянул Толик, на миг отрываясь от телефона, и по его светлому взгляду Инга поняла, что он только что курил траву в туалете и теперь настроен еще более философски, чем обычно. - Эпоха ушла...
За стеллажами разорвался снаряд - Эриния Петровна хохотала:
- Так вам... Послушайте, ну... молодой человек... Так вам все-таки Мартин Лютер нужен... или Мартин Лютер Кинг? Ох, не могу...
Лера, прислушавшись, пожала плечами:
- Да ладно. Какая ему разница? Сфоткает не глядя - и пойдет. Толик, там тебя давешняя барышня спрашивает.
- Блондинка или темненькая? - встрепенулся Толик - и, не дожидаясь ответа, умчался.
- Наш пострел...
- Опять какую-то первокурсницу охмуряет? - спросила Инга, рассеянно глядя сквозь стеклянную стену зала в холл, где зануда из книгохранилища болтал с какой-то синеволосой девицей.
- Ну ты ж его знаешь. Мальчик не сдается.
Лера поворачивается к окну - и сквозь ювелирно наведенный морок макияжа вдруг проступают все ее сорок семь.
- Весна, однако, близится. - И, кивнув в сторону стопки Подрясникова: - Да выкинь ты уже этот мусор.
Выйдя рано утром на свой участок, он застал его в вопиющем запустении. В этом было даже что-то успокаивающее: он представлял, как постепенно, шажок за шажком, победит этот хаос - привычные действия, дающие предсказуемый результат. И то, как явно сказалось здесь его отсутствие, добавляло теплую вескую ноту удовлетворения к утренней тишине в его сердце. Он чувствовал себя на своем месте.
Это осознание пришло к нему не сразу и не без труда. Когда-то казалось, что для человека с его образованием и интеллектом нет ничего унизительнее, чем кончить вот так - нищим дворником. Он чуть улыбнулся, вспомнив долгие месяцы черного отчаяния. Вспомнив, как он еще был молод.
В конце концов он понял, сколько преимуществ таит его ничтожное положение. Его сбросили со счетов, о нем забыли, как о мертвом, он больше не представлял опасности. Став никем, даже хуже, чем никем - объявленный психически больным, и потому оставленный в покое и забвении - он получил неограниченное время, чтобы размышлять. И действовать. Он получил свободу.
Человек, которому он неразумно помог подняться на пьедестал и который в благодарность сравнял его с пылью, - забыл о нем, как о прошлогоднем сне. Но сам не был забыт. Напротив. Отсюда, из пыли, с грязной обочины жизни, его звезда была видна особенно ясно. И все подробности, и этапы его восхождения, и его промахи и слабости, и все что он знал о его прошлом, делало этого большого человека таким хрупким.
Он знал, что на репутации Сомова уже проступили сомнительные пятна. И слухи об авторстве диссертации, которую он написал за него, ходят уже давно. И то, что все его работы написаны в соавторстве с молодыми, безвестными и талантливыми учеными, уже привлекло к себе внимание. Но на все это можно было не обращать внимания как на завистливый шепоток, сопровождающий каждое громкое имя. Тем более что главная заслуга Сомова оставалась бесспорной - его любимое детище, та самая нашумевшая монография и высказанная в ней гипотеза, ставшая уже уважаемой теорией.
Но только Подрясников знал, что Саша Сомов не мог ни выдвинуть, ни разработать никакой гипотезы.
Он понимал, что Сомов слишком осторожен, чтобы дважды использовать один и тот же трюк. Да и авторство кандидатской диссертации и монографии, ставшей новым словом в науке, - вещи разные. Здесь требовался автор, который гарантированно не создаст проблем. Не станет устраивать скандал, подавать в суд или писать в газеты.
Одним словом, мертвый автор.
Неизвестный, затерянный в неоцифрованной тьме, простирающейся до эпохи "Антиплагиата", в темной материи книг, которых никто не читает.
Подрясникову оставалось одно - библиотека.
Миллионы книг. Миллиарды страниц. Просто огромная гора мусора, которую надо было убрать. Маленькими муравьиными порциями. Шажок за шажком.
И когда к нему пришло это понимание, в душе Подрясникова впервые за долгие годы - полные сомнений в себе, в своем назначении, а потом - разочарований и потерь, - наступил покой. И ясность.
Шли годы, пока он рылся в старых источниках, искал ссылки, отзвуки, намеки. Внимательно просматривал формуляры, ища фамилию Сомова с характерным росчерком на конце - росчерком честолюбца. За это время Сомов одержал не одну победу, дорос до министра, развелся, снова женился и снова развелся, съездил в Тибет, где лечился от серьезной болезни, с тенниса перешел на гольф. Подрясников же продал свою трехкомнатную квартиру в центре и переехал в крошечную однушку. На то, чтобы делать дорогие копии со старинных изданий, нужны были деньги.
Библиотекари, уже привыкшие к нему за годы его прежней научной работы, постепенно перешли от безразличия к ненависти, а затем к насмешливому презрению. Он не замечал. Он привык к пустоте вокруг - судьба дворницкой метлой расчистила ему путь, вымела добрых знакомых и приятелей, которые теперь старались не замечать его при встрече.
Он понял, что его поиски бесплодны, совсем недавно. Перерыв все, что можно было найти по теме, и даже для верности выписав сколько-то изданий из других библиотек, он не нашел ничего.
Лишь смутную ссылку на работу неизвестного, рано умершего ученого, работавшего в пятидесятые годы. Но эту, по всей видимости незначительную, работу он достать не смог - вышедшая крошечным тиражом, она хранилась в библиотеке в единственном экземпляре, и этот единственный экземпляр был то ли утерян, то ли испорчен, то ли когда-то давно поставлен не на свое место, а значит, пропал навеки.
Это был конец.
Сумасшедшая старуха из компьютерного зала, которая утверждала, что когда-то работала вместе с Сомовым - и по известным ей деталям он понял, что это действительно так, - благоговейным полушепотом заверяла, что всю свою знаменитую монографию Сомов написал в библиотеке "на краешке стола". А это значило, что его мертвый автор должен быть здесь, и больше нигде.
Но его здесь не было.
Во второй раз его объявили сумасшедшим. Теперь уже книги.
Книги, которые были рядом всегда: в горькой юности, когда он возвел из них пьедестал, чтобы казаться выше других, и стену, за которой он прятался от жизни, и потом, когда они служили кирпичами для здания его научной работы; залатанные, истертые честные переплеты, за которые он цеплялся, как утопающий, в самое темное время своей жизни, - и они предали, отступились от него.
Просто куча мусора.
По утрам он механически делал свою работу, вечерами по привычке шел в библиотеку, заказывал первую попавшуюся книгу и сидел над ней, вперившись невидящим взглядом в бессмысленные ряды букв.
Пока однажды из подшивки старого научного журнала, вызванного им из небытия четвертого этажа книгохранилища - возможно, впервые за все время, - не выскользнула серенькая брошюрка, когда-то случайно втиснутая между журнальных страниц.
Это был он. Виктор Днепров. Умерший в неизвестности ученый, выдвинувший в пятидесятые годы теорию, оставшуюся незамеченной. Единственная фамилия значилась на формуляре, выведенная выцветшими чернилами несколько раз. "Сомов".
На полях - пометки его же рукой, показывающие скрупулезную работу над текстом.
Дальше все пошло само, будто проснулся забытый механизм, долгие годы ждавший прикосновения к заветной кнопке. До этого Подрясников не задумывался, что будет делать с обнаруженной правдой, но, сдавая книгу Днепрова, он стоял рядом с Ищейко, который, как обычно, долго рассказывал Толику, туманно улыбающемуся за кафедрой, о своем очередном походе против медвежеугловской бюрократии. Ищейко, старый журналист, вечно высматривающий очередную ветряную мельницу, чтобы с ней сразиться, с радостью ухватился за предложение Подрясникова, кажется, даже не дослушав до конца и толком не осознав его, и понесся освежать старые связи.
Через несколько недель Подрясников со стареньким чемоданом, набитом бумагами, отбыл в Москву.
В сущности, его не интересовало, что будет дальше с Сомовым. Увольнение, суд или просто скандал. Теперь все было на своих местах: Виктор Днепров, незаслуженно забытый автор научной гипотезы, явился на свет и утвержден в своих правах. Саша Сомов признан фальшивкой, которой он и является. А он, Подрясников, скоблит свой двор и отмечается в психдиспансере.
Порядок был восстановлен. Пусть всего лишь на его крошечном участке.
Он остановился, перевел дух. Бледная заря поднималась за домами, и зимний еще воздух был уже по-весеннему студен и умыт.
Порядок освобождает мысль. Кто это сказал? Кажется, Декарт?
Надо бы, пожалуй, заглянуть сегодня в библиотеку. В последний раз (вечность назад) он мимоходом заметил в каталоге кое-что интересное, кажется, издание трудов Беды Достопочтенного.
И заказать ксерокс.
Была у него слабость - любил он почитать перед сном древних авторов.