Вечером першило в горле, ночью ломило кости, а с утра я проснулся рано, разбитый и больной.
Я выпил чай, сходил в дровяник, растопил печь. Стало хуже.
И вот теперь я лежал и наблюдал, как Лизетт разогревает на плите куриный бульон.
- Вынь, - сказала она.
- Десять минут не прошло.
- Пяти хватит, - пожала она плечами, - но хочешь - держи.
И я держал.
Лизетт налила суп в тарелку.
- Ну, сколько?
- Тридцать семь и восемь.
- Хорошо, - Лизетт забрала градусник. Проверила измерение, кивнула головой. - Я принесла клюквы. Чаю дам и целый вечер пей.
- Гадость какая.
- Зато полезно.
- А таблеток у тебя нет? - спросил я.
Лизетт со вздохом полезла в карман жилетки и достала оттуда упаковку аспирина.
- Бери, - сказала она. - Нет. Лучше я дам одну, а завтра еще. Мне не жалко, вред же от них.
Я сунул в рот таблетку и запил чаем с клюквой.
Лизетт села за стол и взялась за принесенное вязание.
- Что это будет? - спросил я.
- Что-то теплое, - сказала Лизетт и укутала меня нежной улыбкой.
'Как она узнала, что я заболел?'
Перед глазами у меня стояла Алиса.
2.7.1. Начало
- Что будешь делать? - спросил отец.
Сначала пошли разговоры, затем - увольнения. Три месяца я ходил на работу как в театр: ждал конца представления. Иногда зевал.
- Поеду в деревню, - сказал я. - Хозяйство заведу.
- Лену возьмешь?
Лена.
Ушла, не дождавшись предложения.
Оставила мне комнатную помидору на подоконнике и записку невнятного содержания. Что-то о мечтах и их исполнении. Полагаю, это было предсказание из китайского печенья, которое она ела накануне.
Я пошел выбрасывать помидору на помойку. Было скользко. У контейнера - каток. Я забрался на бетонный блок, размахнулся. И не выбросил. Записку тоже оставил.
Повернулся, чтобы спрыгнуть с блока. Увидел лед. Представил, как бьюсь головой о бетон.
Аккуратно сойдя с блока, я отправился домой смотреть расписание поездов.
2.7.2. Игра по жестоким правилам
- Жизнь - игра по жестоким правилам, - сказала Алиса.
Она только что побила мои карты - теми, что незадолго до того я отправил в бито.
- Почему же? - спросил я.
- Ну, во-первых, мы не можем поменять расклад. Раздать карты заново, - мельком она взглянула на меня, но тут же отвернулась: мой болезненный вид Алису раздражал.
Мы сидели на кровати. На улице стояли первые жаркие деньки, а я мерз в трех бабушкиных кофтах и шерстяном шарфе, что связала Лизетт.
- То есть?
- Разучились метафоры расшифровывать?! - гневно спросила она. - Я говорю, мы не можем изменить условия рождения. Например, выбрать что-нибудь получше и с этим переродиться.
- А во-вторых что? - спросил я, выиграв партию.
Я был не согласен с ее словами, но спорить не хотел.
- Во-вторых, мы не можем переиграть тот или иной ход, - она собрала карты и стала перемешивать. Карты выскальзывали из рук. - Помешайте Вы, я устала.
Я взял карты и зевнул. Алиса злобно посмотрела в мою сторону.
- Мы не можем вернуться в прошлое. Изменить то, что хотим. Исправить, - продолжила она. - Даже если мы не ошиблись в прямом смысле слова, а... как бы сказать... совершили оплошность. То есть ошиблись, но не намеренно, а случайно. Бесповоротность - вот что страшно.
- Что еще? - я еле подавил очередной зевок и раздал карты.
- Мы не можем прочитать мысли противника, понять его логику, проанализировать поведение. Потому что соперника у нас нет - есть действительность... Вы так лицо кривите. Думаете, я не права?
- В чем?
Хрупкая Алиса имела жесткий стержень. Она говорила о жизни, будто полководец перед сражением. Либо победим, либо умрем. Я видел в ней горькую наивность, эгоизм и абсолютное бессердечие.
- В том, что сказала.
- Насколько я понимаю, Вы сравниваете жизнь с игрой. Хм. Довольно-таки пошлое сравнение, - я лежал в кровати с температурой, и мне хотелось, чтобы Алиса проявила хоть каплю сочувствия. Разговор меня утомлял.
- Что же в нем пошлого?
Я промолчал, и она продолжила.
- Для большинства людей жизнь - штука несерьезная, и отношение к ней сиюминутное, постольку-поскольку.
Алиса улыбнулась. Она улыбнулась, а я проиграл. Я - дурак.
- Иногда я вот так вот думаю, - выигрыш не отвлек Алису от мыслей, - и мне становится их жаль. Как думаете, что хуже - жалеть людей или чувствовать к ним отвращение?
Неприятие. Даже нетерпение.
Она смотрела на меня с надеждой.
- Я думаю, в этих двух состояниях, - сказал я, мешая карты, - нет ничего друг другу противоречащего.
Алиса говорила не про каких-то абстрактных людей. Даже не про каких-то конкретных. Она имела в виду себя. То она жалела себя, то чувствовала отвращение, неприятие, нетерпение. И я ничем не мог ей помочь.
2.7.3. Обед с семьей Анны Павловны
Когда я в следующий раз пошел к пшеничному полю звать Леньку к обеду, я наткнулся там не на мальчика, но мужа. Семилетнего сына на посту сменил его безработный отец, которому, сдается мне, деньги были нужнее.
- Пообедать не хотите? - спросил я.
- Э, малой! - крикнул он. - Ну-ка выходи.
Ленька появился передо мной как из-под земли, а на самом деле - через дырку в заборе.
- Не заделывайте ее, - попросил он, проследив за моим взглядом.
- Ну, - сказал я, - как дырка не может существовать без забора, так и забор не может существовать без дырки.
Отец мальчика, Ефрем, этой глупости не услышал. Торопился к столу.
Отобедав с семьей Анны Павловны - 'а жена коров пасет' - я узнал, что в деревне меня никто не любит, включая семью Анны Павловны.
- А за что тебя любить? - спросил отец семейства, щедро зачерпывая мясное рагу большим деревянным черпаком. - Коня ты украл?!
- Нет, батя, не он, - сказал мальчик. Он сидел и робко елозил ложкой по тарелке.
'Устами младенца глаголет истина', - подумал я.
- Он не он, а все одно, - протянул отец. - Он приехал, коня украли.
- С конем ничего не случилось, - защищался я.
- Ай! Ты сам подумай, какая от тебя на деревне польза? Никакой. Один вред. Вот за конями нужно смотреть, за телегой. За полем с пшеницей...
Муж Анны Павловны бил в больное место. Мне не терпелось стать полезным. Я готов был из штанов выпрыгнуть, лишь бы доказать социальную значимость. Но вместо этого изводил себя ожиданием удобного момента.
Ефрем вытер рот тряпкой, которой Лизетт убирала со стола, и вышел из дома.
- Ты тоже так думаешь? - спросил я у Леньки.
- Я-то что, - сказал он. - Вы лучше знаете.
Я с удивлением обнаружил в нем маленького будду. Не чета остальным. Папке его точно не чета.
2.7.4. Овсяная каша
- Как мясо? - спросила Лизетт, когда я, вставший на ноги после болезни, застал ее на своей кухне.
- Замечательное, - ответил я. - Только кончилось.
- Ну даешь, - улыбнулась Лизетт. - На завтрак каша, а на обед не знаю. Холодильник пустой. Ни мяса, ни овощей.
- Лиза, - начал я, но осекся и продолжать не стал.
Она опустила голову и еле слышно спросила:
- А блины как?
- Блины?
- Я зашла как-то, блинов наготовить. Молока у тети Ани взяла... Тут еще девушка была. Такая светленькая.
- А, - сказал я, - Алиса?
- Алиса, - Лизетт прятала от меня глаза.
- Блины были вкусные, - сказал я.
Она отвернулась.
- Поди к бабе Томе, - строго сказала Лизетт, - у нее банки с кроликом на продажу.
Я был благодарен Лизе, ее внимание мне льстило. Но я ошибался, думая, что она приходит ко мне по собственному желанию.
Девушку попросили обо мне заботиться. И я даже не догадывался, кто это сделал и почему.