Промозглое ноябрьское утро тихо, но настойчиво, постучало в дома. Этот стук, словно призрак прошедшей ночи, постоял у дверей, помялся стесняясь, а затем, прозрачной струйкой свежего воздуха просочился в цели и, петляя по полу, заскользил по квартирам. Своим легким, прохладным прикосновением он касался сомкнутых ресниц, щекотал ноздри спящих людей, настойчиво вырывая из объятий сна. Ему подчинялись почти беспрекословно, как взрослые, так и дети. А он выполнивший свою миссию, смешивался с атмосферой квартир, оседая на батареях, легким облаком ложась на диваны, сквозняком колыша занавеси.
Николай Михайлович открыл глаза и, повернувшись, взглянул на часы. Стрелки безжизненно застыли на без десяти шесть. И так уже который день он по старой привычке каждое утро смотрел на время, боясь опоздать на работу, забывая о том, что время замерло и торопиться некуда. Он глубоко вздохнул и смежил веки. Вставать не хотелось, спать тоже. А вообще-то не хотелось ничего.
За окном громко стуча когтистыми лапами по козырьку балкона каркала ворона, отстаивая у сородичей очередной кусок падали. За стеной, требуя внимания, истошно плакал ребенок. Большой таракан, словно полосатый хищник в лесу, усердно рыскал по кухне в поисках съедобного. Его огромные усы беспрестанно шевелились. Он искал... искал... и не находил. Кроме черствой краюхи черного хлеба и нескольких чаинок, завалявшихся в упаковке, ничего не было. Облазив каждый уголок стола, усатый обжора в раздражении юркнул куда-то за плиту.
Николай Михайлович еще раз глубоко вздохнул и поднялся. Старый диван жалостливо скрипнул под ним, протестуя. Ни тот, ни другой не ждали новый день, не хотели его. Оба мечтали остаться в прошлом, раствориться в нем. В своей глубокой старости, оба безрадостно существовали одними воспоминаниями. Диван вспоминал свою прекрасную молодость, то мгновение когда он, блистая великолепной обивкой и гладкостью отполированных подлокотников, только приехал в эту квартиру. Он помнил все до мельчайших подробностей: как сильные руки четверых работников бережно поднимали его на пятый этаж, как он с гордостью принимал гостей, поражая их своей мягкостью и многое, многое другое, мысли о чем сейчас навевают тоску.
В настоящий момент он также как и все в этой однокомнатной квартирке насквозь пропах старостью, затхлый запах которой давно проник в каждую щель, застрял между ворсинками ткани, и изгнать его не представлялось возможным. Вновь протяжно скрипнув уже поржавевшими и продавленными пружинами, диван тоскливо затих, наблюдая за своим хозяином, так же как и он оставляющим желать лучшего.
Николай Михайлович, оглушительно шаркая тапочками по полу, прошел на кухню. Налив в чайник воды, зажег конфорку. Придвинув табурет к окну, присел. Взгляд его слезящихся, но все еще зорких глаз, устремились куда-то за стекло, вниз, туда где расстилалась земля.
За окном панорама повседневной городской жизни. Люди торопились на работу. Закутавшись в пальто, натянув на головы шляпы, они проплывали по грязной дороге где-то внизу у подъездов. Широкими шагами преодолевали короткое расстояние до угла и скрывались за поворотом. Один, другой, третий - такие похожие с высоты они сменяли друг друга, а Николай Михайлович ждал следующих, каждого зная в лицо, узнавая по походке, в уме считал секунды привычного расписания, и смотрел, смотрел....
- Погода сегодня не очень, - пробурчал он, наблюдая за мелким моросящим дождиком, среди капель которого иногда встречались белые снежинки. Все выглядело каким-то поблекшим. Дома, словно дети-близнецы, походили один на другой; деревья также почти неотличимые тянули свои голые ветви к небу, в равной мере гнулись под порывами ветра, синхронно выпрямлялись; воробьи сидели нахохлившись на карнизах и напоминали маленькие перьевые комочки. Ничто не бросалось в глаза, не радовало душу. Не было в этой картине мира чего-то яркого, неожиданного. У Михалыча уже давно сложилось впечатление, что все это он видел, видел не раз - многократно, изо дня в день.
Чайник на плите громко заурчал, докладывая о выполненной работе. Михалыч встал, налил бокал горячей воды, подсластил ее кусочком сахара и, взяв краюху черствого хлеба, принялся завтракать. Хлеб отдавал плесенью и до того высох, что почти превратился в сухарь. Он обмакивал его в воду, чтобы затем долго разжевывать и запивать.
- Надо сходить в магазин, - решил старик, но суставы возмутились, напомнили о себе ноющей болью. Вздохнул. - Старость, не радость.
В подъезде скрипнула дверь, и звонкий детский голосок возвестил: "мама, я ушел". Его сердце горестно сжалось. Он так давно не слышал голоса своих родных. Так давно, что почти забыл. Иногда он пытался вспомнить их тембр, интонации, но те, словно сговорившись, сливались в один безликий - голос его одиночества.
А этот был хорошо знаком. Он ежедневно сопровождал Михалыча осевшей на мебель пылью, остановившимися часами, долгим тихим вечером, когда звуки соседских квартир становились его единственными собеседниками.
Завтрак окончен. Хлеб съеден, кружка опустела. Ежедневный ритуал требует продолжения. Ликвидировав следы скудного рациона, он взял несколько фотографий лежащих здесь же рядом, на подоконнике. Эти застывшие мгновения жизни были для него отдушиной. Разглядывая их, он заново переживал те счастливые минуты, что навсегда оцепенели, попав с плен фотообъектива. Хранили прошлое в настоящем, ежесекундно прибывая в нем. Михалычу они иногда представлялись воришками, что в огромной толпе - неприметные и безлики - обшаривают карманы. Они словно выкрали из его жизни эти моменты, и теперь беззвучно посмеиваясь, являли их, дразнили, давая лишь на миг заглянуть в те времена, когда он был счастлив.
Первая - и на него смотрят десять пар глаз. Ясные, молодые, счастливые, они из давно минувших дней задают ему вопрос: "Как ты?" И губы тихо шепчут: "Все также, с вами рядом". Услужливая память, как кинопленку, кадр за кадром откручивает бытие на миллион мгновений назад, и вот он уже среди них, смеющийся, полный надежд и радужных мечтаний. Жизнь, словно чистый лист бумаги, расстилается перед ним, и зовет, уговаривает взять перо и, наконец-то, начать писать повесть, хронологически фиксируя каждое событие, каждое слово, каждый жест. Какое же прекрасное это было время. Годы лишений и бомбежек остались позади. И он среди друзей и сокурсников смело вглядывается в даль. Твердо уверен в том, что все сможет, всего добьется.
Вторая - и сердце дрогнуло. Он там, с ней рядом. Держит за руку, и губы шепчут нежные слова любви. Это мгновение до сих пор живет в нем. Он рад ему, лелеет, оберегает.
- Эх, Рая, Рая. - пробормотал Михалыч. - Моя звезда путеводная. Сколько же мы с тобой повидали на нашем веку, сколько всего перетерпели. И как счастливы были. Ты уж прости меня, что давненько не приходил. Могилка уж поди травой поросла. - покачал головой, сожалея.
К горлу подкатил ком не пролитых слез. Михалыч взглянул на свои ладони, грубые, постаревшие, но все еще помнящие тепло ее рук. Он почти чувствовал, как ее тоненькие тальчики надевают ему на палец обручальное кольцо, как оно холодит кожу, но радует сердце. А что осталось? Ничего! Даже этот узенький золотой ободок уж давно не украшает безымянный палец. И сказать не может, сколько лет назад снял его. Ощущение, что прошла вечность.
Третья - он у роддома. Чувство безграничной радости в каждой клеточке тела. Сын. Его кровь и плоть, его частичка в этом огромном мире. Сын, которого так долго ждали, что почти перестали надеяться. И вот, чудо... Этот маленький человечек на черно-белом фотоснимке, удивленно распахнутыми глазами заглянул ему в душу. Михалыч как сейчас видел их небесно-голубой свет, их безграничное любопытство. Где-то в глубинах его памяти, младенец вырос, возмужал и превратился в мужчину - волевого, стойкого, достойного гордости. Перед внутренним взором, словно наяву, всплыл момент, когда сын уходил последний раз. Уходил, чтобы уже никогда не вернуться. Война, проклятая война, отобравшая в Михалыча родителей, прибрала к рукам и сына. В тот день они провожали его всей семьей - он, жена, невестка, внучка и никто из них не думал, что прощаются навеки. Но так устроена жизнь. Люди часто приобретают то, чего не ждали, и также неожиданно и безвозвратно теряют то, что им дороже всего.
Грусть в душе все накапливалась, и грозила достичь неимоверных размеров. Ее волны обрушивались на него гребнем пенистой волны, разбивающейся о побережье. Он не мог больше терпеть, боялся захлебнуться и камнем пойти на дно. Отложив фотокарточки Николай Михайлович встал.
- Пора в магазин, - как бы извиняясь, пробормотал он.
Натянув старенькое коричневое пальтишко и нахлобучив на голову армейскую шапку, доставшуюся от сына, он вытащил из шкафа последние пятьдесят рублей и вышел. Закрывшаяся дверь громко хлопнула. Этот звук эхом отозвался в подъезде и затих где-то на первом этаже. Михалыч медленно побрел по лестнице, держась за перила и еле переставляя ноги, думая о том, что подняться назад будет еще сложнее. Странно, но он сам не заметил, когда колесо жизненных сил сбавило обороты. Возможно, год - два назад, когда он остался один, когда Рая покинула его, забрав с собой теплоту и уют...
Купив два килограмма картошки, буханку хлеба и пачку чая, Михалыч вернулся к дому. Сил почти не осталось, и он присел на лавочку передохнуть. Ветерок холодил кожу, капельки воды изредка попадали за шиворот, а он сидел и смотрел куда-то в пространство, вслушиваясь в гудение больных ног и бешеный ритм сердца. Мимо него проходили люди, некоторые здоровались, другие смотрели с изумлением, третьи не обращали внимания. Старик не замечал их, не отвечал. Время пролетало мимо него, не желая тревожить.
Лидия Ивановна - соседка с четвертого этажа выплыв из-за угла с пустым мусорным ведром, присела рядом с ним. Помолчала немного и принялась безостановочно болтать. Она могла говорить часами, обо всем и обо всех, словно сорока-трещетка пересказывая сплетни и слухи, которые благодаря Лидии Ивановне разносились по двору со скоростью света.
Больше всего она любила разговаривать с ним, с Николаем Михайловичем, возможно потому, что он никогда не перебивал, выслушивал. И не опровергал ее домыслы, не выдвигал свои версии,только кивал и соглашался. Видимо за это она его и ценила, и всякий раз заставая во дворе, принималась отчитываться, что нового узнала со времени их последней встречи.
Когда-то Лидия Ивановна распускала сплетни о его сыне, затем о невестке. В то время Михалыч был очень зол на нее. Однажды даже высказал все, только результатов его монолог не дал. Моральное удовлетворение не в счет. Впрочем, он и не рассчитывал на перевоспитание, хотел лишь, чтобы она оставила в покое жену.
Некоторое время они сидели вдвоем, Лидия Ивановна говорила, он, не слушая, кивал. Затем к ним присоединилась женщина из соседнего подъезда, и говорунья перекинулась на нее. Делясь своими впечатлениями о нынешней молодежи, она привела в пример девочку Аню, которой только-только исполнилось шестнадцать, а она уже по вечерам стоит на площадке, обнимается с мальчиком, курит, ругается матом, и бог весть еще что сделает в будущем.
Михалыч с облегчением выдохнул. Теперь можно и домой.
В квартире, разложив по местам покупки, старик вернулся к прерванному занятию. Зажав в трясущихся руках фото, продолжил листать страницы прошлого.
Она, словно юла, вертится на месте, придерживая юбку и улыбаясь во весь рот. Ухватившись за его палец, будто за спасительную соломинку, заходит в класс. Ей страшно, волнуется, но держится молодцом и только нижняя губа чуточку подрагивает. Он помнил, как, прибегая из школы, она взбиралась к нему на колени и принималась рассказывать о том, чему научилась за день; как они вместе корпели над прописью, выводя красивые ровные буквы; как учились считать.
Вспомнив их с женой обиды на невестку, Михалыч улыбнулся. Сейчас он уже иначе оценивал ситуацию, но тогда... Память о сыне не разрешала им спокойно принять то обстоятельство, что у Юлии появился другой. "Как она смогла так быстро забыть нашего мальчика?" - твердила Рая, заливаясь слезами. Он успокаивал жену, пытался что-то объяснить, хотя сам задавался таким же вопросом. Это было глупо, и он понимал сейчас, что, оставшись одна с семилетним ребенком на руках, Юля должна быта как-то устраивать свою дальнейшую жизнь. Она, такая жизнерадостная, не должна была становиться вечной вдовой в угоду им. Михалыч был благодарен невестке за то, что, уехав, она не лишила их внучки, что позволяла Иришке гостить у них каждое лето, что не затаила обиды.
Звонок в дверь, оторвал Михалыча от раздумий. Он открыл, и почтальон протянул ему телеграмму.
- Спасибо. - Она кивнула, принимая благодарность, и поспешила дальше, зажав в руках стопку газет, а он вернулся на свой табурет, чтобы прочитать: "Дедуля. Поздравляем Днем Рождения. Выезжаем сегодня новгородским. Ирина". Сердце затрепетало от радости. Одинокая слезинка скатилась по щеке. Он так соскучился, так давно ждал этого момента, что сейчас с трудом верил в него. Захотелось прилечь. Зажав в руке бумагу с заветными словами, Михалыч устроился на диване и закрыл глаза.
***
Очередной день, наконец-то одержал победу над предрассветными сумерками. Медленно, но верно, он заставил их отступить до завтра, чтобы затем вновь продолжить борьбу. Но это будет потом, а сейчас, он как проказливый ребенок принялся будоражить мир, заставляя его кипеть, бурлить и куда-то торопиться. Он заглядывал во все углы, щели, норы, опасаясь, что кто-нибудь проспит и пропустит все самое интересно. Заглянул и к Николаю Михайловичу. Жутко расстроился оттого, что в квартире царит тишина. Бесшумно пробрался в комнату и присел на диван. Прислушался, но ни единого звука не донеслось до него: ни скрипа пружин, ни сонного дыхания. Кто-то постучал его по плечу, вынуждая обернуться и, заглянуть в холодные глаза, на протяжении веков идущие следом. Он все понял и поспешил ретироваться, забирая с собой тоненькие полоски света, прорывающиеся сквозь шторы. Здесь больше нечего делать, он полетел туда, где жизнь бьет ключом.