Я позвонила тебе в отчаянии. Ему приходят сообщения от той женщины! Она говорит ему, когда приезжать к ней. И он уезжает. Как раз в это время! Он не спит со мной уже неделю!
Да, я в каждом новом разговоре с тобой вкладывала тебе в руки новое оружие против себя. Самоубийца! В твоем арсенале были и удавки, и инструменты для медленных пыток, и устройства для быстрых убийств.
'Приезжай': сказала ты. И я приехала.
В твоей маленькой квартирке-студии на полу лежит пушистый белый ковер. Меня восхищает все в твоем доме: выкрашенные розовой краской стены, люстра, похожая на паука, белое трюмо, сделанное под старину. У тебя есть даже массажный стол!
- Садись на пол, - говоришь ты.
-Зачем?
-Будем проводить терапию. Просто сядь и подтяни колени к груди.
- Зачем? - спрашиваю я как дура, которая знает только одно слово, его и говорит.
- Я помогу тебе, - обещаешь ты.
И я верю. Ты выключаешь свет и зажигаешь ароматические свечи. Скоро запахи ванили наполняют комнату. Ты включаешь музыку для медитаций, среди звуков флейты слышится пение птиц и шум моря. Ты садишься сзади меня на пол, обхватываешь мои плечи руками, прижимаешь к себе, и начинаешь покачивать меня тихонько из стороны в сторону.
- Расслабься, - говоришь ты, - облокотись на меня.
Ты такая маленькая по сравнению со мной, что я боюсь просто придавить тебя к полу. Но ты прижимаешь меня к себе тихонько и нежно, и я расслабляюсь. Слезы текут по моим щекам, ты раскачиваешь меня из стороны в сторону, и я постепенно успокаиваюсь. В тот день я ночевала у тебя и утром отправилась на работу в отличном настроении. Твоя техника мне помогла.
- Звони мне в любое время дня и ночи, - сказала мне ты, я помогу, я не оставлю тебя.
Сегодня ночью я опять не могла уснуть. Только проваливалась в неглубокую дрему и сразу просыпалась от каждого шороха. В голове проплывали картинки. Я все время представляю, как мой любимый проводит время с ней, со Степиной мамой. Я прочитала несколько сообщений на еготелефоне. 'Степе нужен сок Тема. А мне нужен ты. Купи шампанское' Так там было написано. Моя фантазия разыгралась так сильно, что картинки одна хуже другой проплывали в мыслях. Вот мой любимый пьет с ней шампанское. Вот они начинают целоваться. Вот он обнимает ее и начинает медленно раздевать. Она распускает волосы, и прижимается всем телом к нему... Я вскакиваю с кровати и начинаю ходить кругами по комнате, сшибая все на своем пути. Вот упал стул, покачнулся стол, я задеваю шкаф, сыпятся на пол книги. Потом я снова ложусь в постель, пытаюсь уснуть. Проваливаюсь в тревожную дрему. Резко просыпаюсь от страшных, невыносимых сновидений. Он с ней! И опять я вскакиваю с кровати, снова мечусь по комнате, роняя и поднимая вещи. Снова ложусь. Меня трясет в ознобе. Может быть, я заболеваю? Ближе к утру я выхожу из комнаты в коридор. Я хочу зайти на кухню, там у меня лежит коробка с лекарствами. Ты дала мне какой-то успокоительный бальзам на травах. Сказала, что пить больше двух ложек в день не рекомендуется. Но мне все равно. Меня трясет так, что ложка с лекарством стучит по моим зубам. Я глотаю первую ложку, расплескивая половину лекарства на пол, и сразу наливаю себе вторую. Уже пять утра, а я не смогла отдохнуть ни минуты.
Когда я была ребенком, я очень боялась зубных врачей. До дрожи в ногах. И я думала, а как жили люди раньше, когда не было обезболивающих уколов? Неужели, им лечили и удаляли зубы без заморозки? Все время я испытывала облегчение о того, что знала - обезболивание существует. А те люди, что жили раньше, просто не знали о том, что физические страдания можно облегчить. Они считали нормой испытывать чудовищную боль.
Жалко, что врачи и ученые не придумали наркоз от душевной боли. Сейчас я была согласна на любую физическую боль, чтобы забыть душевную. Боль тела ничто, по сравнению с моими мучениями. От ревности, от злости, от ощущения предательства я хотела бы избавиться даже такой ценой. Или лучше сойти с ума и не понимать весь ужас того, что случилось со мной. Или удариться головой и потерять память.
Герман.
Моя мать была для меня всем. Даже тогда, когда я уже ненавидел ее. Она знала все и все могла. Иногда мне казалось, что она читает мои мысли. Она была моим раем, а еще - моим адом. Моим рабом и моей госпожой.
В десять она отдала меня в художественную школу. Искусство - главное в жизни. Так считала мать.
Откуда такие амбиции? Странно, ведь мама моя была из крестьянской раскулаченной семьи. Вряд ли у нее в роду затерялся хотя бы один аристократ. Она и сама не имела образования. Работала моя мама электриком, чинила машины. Но выглядела она красиво. Это она так говорила, что выглядит красиво. Всю жизнь, сколько я помню ее, она носила высокую прическу, как барыня - мать семейства. Не по крестьянки заплетенную косу, а именно аристократическую высокую прическу. Волосы у нее были шикарные: густые, вьющиеся, блестящие. Платья мама шила себе сама. Не по моде, а как ей хотелось. 'Мода для дураков': говорила она. И шила длинные платья солнцеклеш, а к нему ридикюль, а еще веер из перьев.
- И что нужно еще твоему отцу? - удивлялась она, - я же выгляжу как барыня, и семью обеспечиваю. И сына родила! Мать удивленно хмурилась. Отец выпивал. Она искренне не понимала, почему отец несчастлив рядом с ней? Я до пятнадцати лет тоже не понимал.
Когда мне было шесть, мать записала меня на балет. Я ходил, глотая слезы. Во дворе надо мной смеялись и мальчишки и девчонки. Мой позор не продлился долго. Учитель по балету переехал в другой город. Мать перевела меня в другую студию, но там преподаватель заболел. Пронесло! Не сложилось с балетом.
Мать с остервенением пыталась пристроить меня учиться 'на искусство'. Например, отдать меня на музыку. На скрипку. Но слуха у меня нет совсем. Пришлось довольствоваться художественной школой. Раз в неделю мама звонила учителю, спрашивала, есть ли способность? Так она говорила - способность. Ревниво осведомлялась о других учениках. Вдруг, кто-то лучше? Учитель уверял, что 'ваш мальчик имеет свой вкус'. Мать удовлетворенно улыбалась и шила учителю очередное платье. Шитье - это было и хобби и способ дополнительного заработка для нее.
В пятнадцать я в первый раз в жизни попробовал алкоголь. Дома у моего друга Пашки мы выпили домашнее вино, по полстакана. Как я пришел домой я плохо помню. Проснулся от криков. Подумал, что что-то случилось. Кто-то умер. Прислушался - кричит моя мать. Я кинулся на кухню. Мать рыдала, рвала на себе волосы. От высокой прически ничего не осталось, щеки покраснели и распухли.
-Весь в отца! - причитала мать, - муж достался пьяница, думала, хоть сын будет в радость. А он! Весь в отца, алкаш! И что же мне делать и как мне дальше жить? Мать орала на весь дом и громко всхлипывала. Я кинулся просить прощения.
- Мамочка, родная! Я просто попробовал, я больше не буду! Никогда не буду!
- Гера, запомни. Человек, который выпил алкоголь, добровольно делает себя сумасшедшим!
Нужно ли говорить, что дружба с одноклассниками давалась мне с трудом. С такой матерью сложно вообще дышать, а не то, что общаться. В дом наш приходить никто не мог. Нельзя! На мой вопрос почему, мать не отвечала. Просто смотрела презрительно, как же ты не понимаешь? Меня в гости тоже не отпускали. Я должен был рисовать. Дружил я только с соседом Пашкой. К нему можно было ходить без особых осложнений. Наши квартиры располагались напротив, на одном этаже в одном доме. И я мог маневрировать. Увидев мать из окна, я сломя голову бежал домой и раскладывал на столе рисунки. Или, наоборот, увидев из окна мать, быстро выпроваживал Пашку.
Одевала меня мать тепло. Для нее главное, чтобы было тепло. Иногда приходилось носить вещи отца двадцатилетней давности.
- Зачем деньги тратить? -искренне спрашивала мать, и насмешливо смотрела на меня.
- Ты не знаешь, как в войну жили. И те, кто смеются, дураки. Плюнь!
И все смеялись. Я не мог подойти ни к одной девчонке.
В семнадцать я закончил школу. Поступать мне можно было только на художника. Другого мать не допускала. Я ее уговорил - архитектор не хуже. Мать с подозрением выслушала меня. Посоветовалась на работе и согласилась. Но я провалился. Не прошел по рисунку. Мать рыдала, и причитала. Все годы отдала моему рисованию! Жалко! Я поступил на проектировщика. Хорошая профессия - настаивал я. 'Молодец у тебя сын, Вера', - сказали на работе. Но и это не примирило мать с действительностью. Проектирование не имеет никакого отношения к искусству. Для матери это была трагедия.
Институт находился на другом конце города. Вдали от матери я немного расправил крылья. Она не могла знать, сколько у меня пар и не контролировала, к какому часу я должен вернуться. Сначала она пыталась ездить в деканат, брать расписание. Но его так часто меняли, что она не успевала следить за этим. Потом она стала просто звонить, но постепенно привыкла к недостатку информации. Немного успокоилась. Это примирило меня с той действительностью. Одежда на мне было все еще теплая и удобная. Но в нашей группе оказалось несколько таких человек. Не я один! Некоторые студенты приехали из деревень и одевались хуже меня. В годы студенчества не так остро переживается социальное неравенство. Меньше дразнят. Все пытаются выглядеть взрослыми.
С моей будущей женой я познакомился на третьем курсе. К тому времени я немного обжился, осмотрелся, нырнул во взрослую жизнь. Одевался уже не так скучно. На рыдания матери научился реагировать так: уходил из дома, хлопая дверью, приходил за полночь. Мать не спала, ждала, волновалась. Обзванивала больницы и морги. Я приходил, пылая праведным гневом. Мать испытывала облегчения, что я жив и оставляла меня ненадолго в покое.
Крупный скандал разразился, когда мама застала нас с Танькой у меня дома. Мать должна была уехать на дачу к соседке, Пашкиной матери. Они там каждый год собирали яблоки и варили повидло. Я привел Таньку, и мы целовались в моей комнате, лежа на моем диване. Я уже запустил руки туда, куда мне так давно хотелось. И под юбку, и за ворот блузки. Танька охала и сверкала глазами. Губы и нее были влажные.
-Наконец-то, - думал я. Так мне давно хотелось Танькиного плотного тела.
Высокая грудь, плотные ноги, упругая попа - Танька в самом своем соку. Мы гуляли с ней уже четыре месяца. Я послушно водил ее в кино и кафе, дарил цветы. Я заслужил награду! Тем более, от других сокурсников я слышал, что награда от Таньки доставалась уже нескольким соискателям. Сегодня было самое время! Я уже не был девственником на тот момент и вел свою партию сколько-нибудь уверенно. Не блеял, не краснел, руки не потели, как раньше.
Мать вошла в комнату без стука. Мы ее сначала услышали, а потом только увидели.
- Шлюха! - первое, что мать прокричала, увидев нас, - сучка пашивая! Соблазнить ребенка собралась, женись на тебе потом! Проститутка! Да разве нормальная барышня до свадьбы позволит себе!
Я резко вздрогнул и оторвался от Танькиных прелестей, как будто меня ударило током. Вскочил с дивана, закрывая собой Таньку.
-Мама, мама, подожди, не кричи, - просил я.
Но мать была неумолима. Она стояла, уперев руки в бока и презрительно смотрела на копошащуюся на диване полуодетую Таньку.
- Мама, пойдем, я тебе все объясню, - я попытался взять мать за плечи и увести.
Мать была неподвижна. Она меня будто бы и не видела. Презрительный, ненавидящий взгляд ее был устремлен на Таньку.
- Я выйду из комнаты только после этой шлюхи! - мать выставила указательный палец своей натруженной вытянутой руки. Палец уперся в Таньку.
- Ноги ее не будет в моем доме! - мать орала, она была в ярости.
- Быстро уматывай отсюда, а то я тебя сейчас с лестницы спущу, потаскуха! Я тебя на весь институт ославлю!
Танька смотрела на меня полными слез глазами. А я не смотрел на нее. Я молчал, и отворачивал лицо. Я ее не защищал, не помогал ей найти блузку, поднять с пола сумку. Просто смотрел на дрожащее тело моей любимой девушки, пытающееся трясущимися руками одеть на себя то, что я снял.
Танька оделась, и молча вышла. Я двинулся было за ней, но мать схватила меня за руку.
- Не хватало, чтобы таких потаскух порядочные люди провожали!
Танькина спина резко вздрогнула. Потом я услышал стук каблуков. Танька бежала вниз по лестницы быстро, как только могла.
Вечером я плакал у себя в комнате. Я лежал на диване, закрывшись одеялом с головой, и рыдал. Так мне было обидно! Мать зашла ко мне в комнату, постояла, помолчала.
- Поплачь, поплачь, - произнесла с презрением, - поплачешь и забудешь эту потаскуху. Слушай, что мать говорит!
Она точно знала, что я плачу и что я не повернусь к ней. Мать ушла на кухню готовить. Это было воскресенье, а по воскресеньям мать всегда готовила еду на всю неделю: плов и борщ. Сначала варила мясо, на этом бульоне делала борщ, а на вареном мясе еще варила плов. Всегда одно и то же. Практично.
Моя мать знала меня хорошо, она поняла, что я плачу. Тогда мне было двадцать лет. Уже целых двадцать лет мучила меня эта серьезная необычная тираническая личность - моя мать!
Моя мама сделала меня трусом. Вбила в голову, взрастила в сердце, смешала с кровью понятия собственной трусости и никчемности. Сегодня Степина мама целый день мне шлет сообщения. И вчера, и позавчера сообщения приходили вечером, ближе к ночи. И завтра будут приходить тоже. Моя любимая вздрагивает от звука моего телефона, приподнимает плечи, и сжимает их, как замерзшая птичка. Я смотрю телевизор. Я не комментирую эти сообщения и не читаю их при ней. Мой телефон - мой враг. И я сам враг сам себе. В Машиных глазах столько боли и недоумения, что я не решаюсь смотреть в них. Я не успокаиваю ее из страха, что она не поверит мне.
Я помню, как мать одевала меня. Главное, чтобы было тепло. Пусть некомфортно, стыдно, противно, но тепло! Если помочиться в собственные штаны, будет еще теплее! Я чувствую себя, как обгадившийся младенец, которому тепло, удобно и привычно. И он ни на что не променяет свои грязные одежды. И пусть остальным будет стыдно, что он грязный, воняет, но при этом пускает пузыри от счастья!
Венера.
Сегодня мы приступили к новому этапу терапии. Я помогаю тебе, используя весь свой опыт. Дело продвинулось дальше консультаций. Лечение объятиями - так эта методика называется в Европе. Она помогает большинству пациентов. Мы пока остановились на графике два раза в неделю.
Я вижу, как ты преображаешься в моем присутствии. Надеешься на меня, веришь мне. Молодец. Все овцы так ведут себя. Твои мозги заволокло пленкой, на твоих глазах повязка. Я заколдовала тебя.
Еще я наконец-то добралась и до твоего жилья, получилось приехать к тебе в гости. На стенах твоей крошечной комнатки нет живого места - большие, маленькие, мизерные полки все видов висят на стенах тут и там. Недостаток пространства, поняла я. Но ошиблась. Присмотревшись, я увидела множество рамок с памятными фотографиями, вазочек, салфеток, статуэток и разных сувениров. Ты заметила мой взгляд.
- Когда у меня плохое настроение, я стараюсь радовать себя. Покупаю такую вот ерунду.
В следующий раз, придя к тебе в гости, я вытаскиваю из сумки сюрприз для тебя: маленькую ароматическую лампу и флакончик со смесью эфирных масел, я сделала ее для тебя по своему рецепту.
- Успокаивает, - сказала я.
Последнее время ты плачешь по нескольку раз в день. Лицо твое осунулось, под глазами залегли синие тени, появились морщины. Лицо у тебя и так бледное, глаза не выразительные, а брови и ресницы почти белые от природы. А от постоянных слез лицо стало еще и немного припухшим, смазанным. Ты перестала делать макияж и прическу. Ты заплетаешь простую косу, одеваешь свой скучный серый пиджак и свободные трикотажные брюки. Если бы ты видела себя со стороны! Не думаю, что твой болезненный выцветший вид остался незамеченным среди своих коллег по работе.
Ты призналась, что сотрудники перестали приглашать тебя вместе пообедать, хотя раньше никогда не уходили в столовую без тебя. Ты уверена, что повлиял тот случай, когда ты жестко отругала молодую девушку. Ты даже не понимаешь, насколько ты стала растерянной и жалкой.
Мне ли не понимать это. Я тоже была когда-то растерянной и жалкой. Но мне было четырнадцать, а не тридцать пять, как тебе. Это было, когда я жила в родительской семье, и каждый день проигрывала Голове по сто очков. Для нее было все, а для меня - ничего. Но я справилась, нашла выход.
Вернее, я приручила Пашу, и он нашел выход. Стал защищать меня перед матерью, никогда больше не позволял Голове брать вверх. А если она заваливалась в несуществующий обморок, просто брал ее на руки, относил в ее комнату и клал на постель.
- Если болеешь, лежи в кровати, - говорил он.
И я была ему безмерно благодарна. Меня даже не смущал пристальный и непонимающий взгляд матери. Когда через некоторое время взгляд матери стал понимающим, меня это тоже не смущало. Она пыталась поговорить со мной, даже предпринимала несколько попыток. А я уклонялась от разговоров, хотя моя связь с ее мужем стала очевидной для всех нас.
Мать сдалась. Она не стала настаивать на выяснении этих отношений, быстро устала настаивать на выведении меня на чистую воду, не стала кричать на Пашу, не обвиняла ни его, ни меня. Даже не написала заявление в милицию. Сначала я боялась именно милиции, а потом поняла: не напишет. Ей удобно. К ней больше никто не будет приставать. Паша больше ничего не попросит от нее, как от супруги. Порочный круг замкнулся. Мы жили втроем в одной комнате. Все знали, что происходит. И все молчали. Каждому из нас это было по-своему удобно. Не знала только Голова. Во-первых, Голова была еще очень маленькой для этого, а во-вторых, кроме себя и не видела она никого. И до сих пор не видит. Так прошло три года.
И, видит Бог, эта ситуация была облегчением для нас всех.
Моя мать упорно делала вид, что ничего не понимает. У нее сначала не получалось совсем. Медленный мыслительный процесс просвечивал на лице. С одной стороны дочь. Я, то есть. И Паша, муж. С другой - она. Сравнив все плюсы и минусы, мать решила, что не знать легче, чем знать. Знать, значит, разрушить семью. Посадить Пашу, а он всех нас кормит. Опозорить меня. И, самое главное, причинить стресс Голове! А вдруг девочка не выдержит. И сляжет. Ей это было не нужно. И она закрылась. Поставила у себя в голове заслонку. В тот год у нее очень испортилось зрение. Как будто насмешка судьбы. Она не хотела видеть очевидного, и потеряла почти на двадцать процентов способности видеть. Почерк ее тоже сделался корявым. Я возненавидела ее именно тогда. Думала: что же мне нужно сделать, чтобы ты захотела защитить меня? Потом поняла, что ничего. Бесполезно. Ненавижу эти слюнявые розовые очки на глупых лицах глупых беспомощных людишек! Все свои усилия я раньше направляла на то, чтобы сорвать их с лиц. Чтобы правда острыми осколками бросилась в лицо. Царапая щеки и губы. Врывалась в белки глаз. Заставляла судорожно скрести лицо и сердце. Стирать следы, лечить раны. Это самое большое наслаждение - лишить человека защиты, а потом ударить. Так, что не невозможно устоять на ногах!