Аннотация: ...Итак, уже в который раз, в начале было слово. Моё слово. Слово "Да".
Искушение Лукавого.
Обо мне снова вспомнили. Старик, в присущей ему манере, позвонил среди ночи.
Напыщенно, будто речь шла о сотворении мира, он сообщил:
- Му будем снимать шоу. - И в трубке раздались аплодисменты. Значит, верные Лизоблюд и Наушник по-прежнему с ним.
Выдержав паузу, чтобы я успел проникнуться величием замысла, он продолжил:
- Это будет реалити-шоу. - Вновь взрыв оваций и крики "Браво".
В этом весь Старик: если у него на кухне потёк кран - это обставляется так, будто начался Всемирный Потоп. И, что самое главное, ему верят. Причём верят многие. Думаете, Ной был единственым? Не совсем так: просто из построенной соседями старика эскадры уцелел только транспорт "Ковчег".
Жить рядом с великим режиссёром сложно, а работать с ним - не пожелаю и врагу.
Вы бы видели, что творилось, когда меня увольняли. Старик разразился приказом на пятнадцати страницах. Таким, что я целый месяц не мог подписать обходной. Коллеги прятались от меня по кладовкам и точили осиновые колья; секретарши ожесточённо крестились и грызли чеснок, отказываясь со мной разговаривать, а мой кабинет едва не затопили святой водой. И всё из-за нескольких замечаний по сценарию, которые я вскользь обронил в курилке.
Наушник и Лизоблюд сразу же захлопали крыльями и помчались доносить.
Вскоре меня пригласили в роскошный, отделанный дубом (что символично) кабинет.
Над креслом Старика стену украшает табличка "Кладбище самолюбия". Поговаривают, что перед визитом спонсоров её перевешивают так, чтобы табличку видел только шеф.
Старик был краток:
- Выбирай: покаяние перед коллективом или волчий билет с полным отлучением от искусства.
Конечно, можно было пойти на попятную и признать ошибки, если бы не зелёные глаза одной пркатикантки. Наивное дитя несовершенного мира, она всю жизнь искала себе кумира, этакий непогрешимый идеал. И не придумала ничего лучше, чем выбрать на эту роль меня.
Я ушёл с гордо поднятой головой. Ушёл, оставив девушке веру в её хрупкие идеалы.
Друзья рассказывали, что на следующий день в моём кабинете нашли букетик цветов.
Пока я предавался воспоминаниям, телефонная трубка продолжала искушать:
- Наши герои не будут знать. что их снимают.
Я положил трубку.
Звонок.
Я отключил телефон.
Звонок.
Я оторвал трубку и сказал: "Алло".
- Ты нужен, - вздохнул старик. - Не мне - искусству.
- Полная профнепригодность. Так, кажется написано в моей характеристике.
- Кто старое помянет... - он замолчал, на ходу выдумывая очередной завет.
- Абсолютная бездуховность, - продолжал я цитировать характеристику. - Как после этого вас называть?
- Художественным руководителем.
Я выбросил трубку в окно.
Снова звонок. Теперь в дверь.
Сняв со стены трезубец, я пошёл открывать.
Зеленоглазая практикантка протянула мне трогательный букетик. Цветы были синими - цвета умирающей ночи. Старик всё-таки великий режиссёр. Посмотрим, какие у него актёры.
Итак, мизансцена. Девушка стоит посреди комнаты. Я в кресле со скучной миной жую попкорн. В камине, догорая, корчится букет цветов.
Немая сцена. Кто заговорит - тот проиграл.
Она ушла, не проронив ни слова. Камин погас, и в небе догорают звёзды. По-моему, мне нужно прогуляться.
На улице я пнул оторванную от телефона трубку. Из неё - негромкий смех и директива:
- Жду тебя сегодня в десять. Не опоздаешь?
Старик всегда вопросы ставит так, что любой ответ звучит как "Да".
Он повторяет:
- Так ты не опоздаешь?
- Нет... В смысле "Да".
Итак, уже в который раз, в начале было слово. Моё слово. Слово "Да".