Зайцев Андрей Анатольевич : другие произведения.

Предатель

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

ПРЕДАТЕЛЬ

Андрей ЗАЙЦЕВ

  

Сумасшедшая повесть о настоящей женщине

   21 марта 1992 года умерла моя матушка. Лидия Степановна Зайцева, урождённая Шапошникова. Кончина её бурной жизни наступила за пять дней до её пятидесятилетия.
   Она умерла, как говорят родственники, во сне. Врачи, которые обслуживают трупы в морге, поставили совершенно дурацкий диагноз, связанный с ишемией. Ещё - кровоизлияние в мозг... Не знаю, не знаю.
   Я появился на своей исторической родине, в квартире-убийце, спустя пару часов. Как бы специально спешил на похороны, не зная, что они состоятся.
   Это была суббота. Время отстучало мне 20 лет жизни, где-то на юге Узбекистана росла моя дочь Веста.
   Сам я бездарно тратил свою энергию в Томске. Одновременно работал каменщиком в Ленинском районном отделе милиции и подрабатывал звукооператором на радио "Сибирь".
   Матушка в это время стремительно приближалась к встрече со смертью...
  

О покойных плохо не говорят

  
   Льстить я ей не буду. Хотя о покойных плохо не говорят. Что было, то было.
   Степановна всегда была суровой русской бабой. Громовая, я бы сказал. Достаточно крупная по телосложению, с красивыми, на мой сыновний взгляд, чертами лица, огромной пышной грудью. Густые чёрные волосы матушки свели с ума не одного мужика. Не первый из них, мой родной батя, так до конца и не оценил всей стервозности своей жены. Лидии Степановны.
   Он, бедолага, утонул в маленькой вонючей речке Еловке совхоза Майский Черепановского района Новосибирской области. Произошла эта неприятная трагедия 14 июня 1971 года. Мама была на четвёртом месяце беременности (носила, разумеется, меня). Как гласит история, на дворе стоял выходной день - воскресенье. Жара.
   С кучей друзей мои родители направились на другую сторону деревни, в гости. Матушка пошла через мост, батя решил поплыть на лодке через речку.
   Плавать он не умел. Его родители (мои любимые дед Ваня и баба Нюра) рассказывали, что он ещё в армии чуть было не утонул. Спасли, откачали. Но с тех пор он панически боялся глубины.
   В тот идиотский воскресный день какой-то мудак, плывший с моим батей, посреди речки перевернул лодку. Он-то благополучно доплыл до берега, а батя утонул. Матушка рыдала, но что поделаешь.
   Хоронили его всем совхозом. Батя был инженером-электриком, видным высоким мужчиной. Достаточно авторитетным.
   Баба Нюра, приехав на похороны, сказала:
   - Я не знаю, кто погубил моего сына. Но собаке - собачья смерть.
   Через месяц мудак, перевернувший лодку, захлебнулся в той же самой речке. Он напился пьяный, и уткнулся мордой в воду Еловки. Так его и нашли мёртвым на следующее утро: тело на берегу - морда в воде. Утонул, констатировали сплетники.
   ... Матушка, не смотря на тяжёлые обстоятельства, решила рожать. У неё уже росла дочь Марина, которую она нагуляла от какого местного мужичка немецкого происхождения. И плюс - живот с маленьким ублюдком. Мной, стало быть. Работала на свиноферме свинаркой, постоянно ставила какие-то рекорды по выращиванию свиного мяса. По сей день в старых фотоальбомах у меня хранятся её грамоты.
   Я появился на свет 17 ноября 1971 года. Огромный - 61 сантиметр росту, упитанный - 4 килограмма 100 граммов. Симпатичный. Не более того.
   До двух лет не разговаривал вообще. Только матерился. Когда матушка повезла меня к врачам, те осмотрели меня и сказали:
   - Херня, заговорит ещё.
   Оказались правы. С тех пор я люблю потрепаться ни о чём.
   Совершенно не помню, как появился мой отчим. Папа Вова. Лысоватый мужичок, среднего роста. Курил, по-моему, "Беломорканал". Обожал меня. Матушка, видимо, нашла его ради секса и денег. Чтобы хоть как-то кормить своих странных детей. Хотя Маринка, сестрёнка моя, воспитывалась у бабки Нинки (это мать Степановны). С ней тоже сожительствовал какой-то левый дед. Его звали Максимом, он жутко любил лошадей и Маринку. Меня они традиционно ненавидели, потому что я был чужой крови, совершенно им не понятный. На самом деле, как сейчас кажется, на мне проецировался образ Нахалёнка: искреннего, не лживого. Этот образ, похоже, не устраивал моих ежедневных родственников.
   Помню, как-то приехали родственники бабки Нинки. Собрались, накрыли стол. Посадили Маринку чуть ли не на почётное место (говорю это абсолютно без ненависти к своей родной сестре). Бабка Нинка варила пельмени (они у неё получались просто классные!). Готовить она умела, чего скрывать.
   И вот, значит, когда на столе уже стояли различные соленья и варенья, бабка Нинка накидала всем своим сёстрам и братьям полные тарелки пельменей, кто-то случайно заметил, что в углу сидит маленький парнишка, который в буквальном смысле исходит слюной. (Не знаю, почему, но тогда я был очень и очень голодным. Матушка работала на свинарнике и готовить ей для меня было абсолютно некогда.)
   - А... Это Андрюшка что ли? - сказал один из родственников, приняв на грудь очередную порцию самогона. - Может, он тоже хочет жрать?
   Родственник сказал именно слово "жрать".
   Бабка Нинка засмеялась:
   - Обойдётся. Пускай Лидка его кормит. У нас на него пельменей не хватит...
   Я посидел ещё несколько минут, насупившись. Выждал момент, когда про меня забыли (они долго смеялись и унижали при мне поведение моей матушки), и выбежал на улицу. И вот тут-то я дал волю слезам. Я крыл отборным матом всю родню бабки Нинки и со всей детской серьёзностью обещал сам себе, что обязательно отомщу им.
   - Я стану великим и ни за что не вспомню о вас, сволочи! - рыдал я.
   Я не стал великим. Но о них я, действительно, кроме этого повествования, больше не вспоминаю.
   Матушка всегда меня утешала. Я очень часто ей жаловался на еёных родственников, которые, как мне казалось, незаслуженно меня обижали.
   - Андрюшка, - отвечала она мне, - сына моя! Ты - безотцовщина. Твоя сила - в жизни. Ты обязательно станешь мудрым и осознаешь, какова цена всем этим словам.
   Опять таки, не знаю. Матушка могла (это очевидно) говорить со мной абсолютно на равных. Как будто я был не сын, а любовник, друг, муж. Она не стеснялась при мне переодеваться, менять гигиенические прокладки (хотя, пользовалась, замечу, только какими-то старыми тряпками, как правило, бывшими в употреблении майками, шторами, рубашками)...
   Однако вернусь на миг к папе Вове. Он прожил с нами недолго. Когда я стал отчётливо соображать, что живу на белом свете и мне придётся жить ещё достаточно долго, матушка уже рассталась с моим отчимом. Трудно сейчас спрогнозировать, почему он покинул наш сумасшедший род. По версии бабки Нинки, матушка злоупотребляла спиртными напитками. Из-за этого, якобы, папа Вова сбежал от нас.
   Думаю, бабка врала мне. Потому что именно благодаря её регулярным науськиваниям папа Вова и сбежал от нас... Тёща сделала своё коварное дело. Тёща - это бабка Нинка.
   Единственное, что у меня осталось от папы Вовы - пара фотографий. И ещё его фамилия на каком-то пожелтевшем листке - Пащенко. Всё.
  

Зерно под носом Китайца

  
   Лидия Степановна всегда тряслась за меня. Порой мне казалось, что я для неё являюсь какой-то вещью. Частицей интерьера. Шкафом, половой дорожкой, тумбочкой. Она, как и любую свою заработанную вещь, меня вытирала, стирала, обожала. Но - не выбрасывала. Она любила меня. Правда, с определёнными отклонениями.
   Через всю мою жизнь пронеслась одна деталь: матушка всегда меня била! Очень жестко, с применением дополнительных инструментов: длинных шлангов, угольных лопат, кожаных ремней, чугунных сковородок.
   Первое воспоминание о жестокости матушки относится к пяти годам. Представьте себе: щуплый мальчонка деревенского происхождения, который элементарно не может даже грубо ответить взрослому человеку. Этого маленького человечка била огромная женщина. Моя мать.
   За это я её ненавижу. Хотя, анализируя обстоятельства той особенной, по-настоящему сумасшедшей жизни, иногда я прихожу к мысли, что она поступала правильно.
   Итак, мне пять лет. Воспоминание связано с воровством социалистической собственности. (Предполагаю, что в момент публикации этого бездарного шедевра уже всё поколение россиян забудет, что когда-то существовала социалистическая собственность. Объяснять не буду. Обратитесь к учебникам истории 20 века.)
   Мы держали в стайке пару-тройку свиней, корову, курей, гусей, уток. Весь этот животный мир ежечасно требовал к себе внимания. Особенно, связанного с питанием. Понятно, что простая советская свинарка не могла обеспечить "продуктами" домашний зоопарк. Поэтому она воровала кое-что у государства.
   Немного подробностей.
   Представьте себе, в уголовной обойме - я и моя матушка. Где-то в середине июля 1976 года мы вдвоём решаемся совершить преступление. Причём мне, как я уже говорил, слишком мало лет.
   Задача - украсть несколько килограммов зерна, отрубей или комбикорма для своих (слово-то странное) домашних животных.
   И вот, ночью мы берем два пустых ведра и средним шагом движемся в сторону АВМ. Я точно не знаю, как расшифровывается эта организация. Смысл всей аббревиатуры сводится к тому, что контора под названием АВМ производит на первом этапе какие-то полезные элементы из зерновых культур.
   Примерно в полночь мы пробираемся сквозь какие-то кусты, ограду. Как сейчас помню всю эту муть, связанную с преодолением препятствий ради каких-то странных существ, именуемых домашними животными.
   Сгорбившись, практически не говоря друг с другом, я и матушка короткими перебежками спешим к складам. Она нервничает, я просто выполняю её волю.
   Наконец, мы на складе. Набираем, тратя несколько минут, полные вёдра зерна (это была пшеница золотистого цвета), и уже намерены отправиться домой. И тут (впечатление, что я сочиняю какой-то детектив), с другой стороны склада появляется тёмный силуэт. Забегая вперёд скажу, что этого человека звали Китайцем. Он был жителем Майского. Не знаю, жив ли он теперь?
   Силуэт Китайца был необычен. (Я его знал по жизни - он был добрейшей души человеком.) В руках он держал ружьё. Обыкновенное, пули которого убивают.
   Китаец ни слова не говоря, прямо из темноты пальнул в нашу сторону. Это было жутко, страшно, неестественно.
   Я описался тут же. В прямом смысле. Матушка на секунду замешкалась, но потом в ней сработал инстинкт самки-хищницы. Она прикрыла меня своим телом (не забыла, конечно, и про вёдра с зерном) и заорала:
   - Китаец, твою мать! Это же я, Зайчиха. Совсем с ума сошёл?
   (Замечу, что вся деревня мою матушку звала исключительно двумя именами - Зайчиха и Степановна.)
   Он, конечно же, прекрасно знал её. Подошёл, посветил фонариком. Улыбнулся. Не помню, о чём они говорили. Я думал только о себе. Ведь мои штанишки были мокрыми. И я прекрасно осознавал, что матушка меня за это побьёт. Судорожно придумывал версию, по которой мог бы избежать чудовищного избиения.
   Китаец и Степановна договорились, в какие дни (вернее, ночи) нам можно воровать зерно. После этого мы бесшумно исчезли со склада, унося огромные 12-литровые вёдра с зерном домой.
   И надо же было такому случиться! Возле ограды я споткнулся о какой-то предмет и просыпал всю добычу. Матушка не постеснялась устроить истерику на всю улицу. Она избила меня прямо ведром, на улице.
   Я, кстати, был счастлив. Потому что знал, что мои описанные штанишки уже не станут поводом для очередного гнева Степановны...
   Побив, матушка затащила меня домой и заплакала. Она так делала всегда. Сначала избивала, потом рыдала, обняв моё щуплое тельце. Я плакал вместе с ней. Мне, в отличие от неё, было очень больно от побоев...
  

Любимой Лидочке. На память

  
   На могилу бати я всегда приходил с огромным удовольствием. Особенно весной, когда ещё не достаёт омерзительная мошкара. И природа, как девственница, только-только готовится вступить во взрослую жизнь.
   Это был, по-моему, какой-то удивительный, непередаваемый словами, ритуал, связанный с неизвестным мне, однако почему-то родным, батей. (При жизни его величали Анатолием Ивановичем Зайцевым.)
   В моём классе я оказался единственным пацанёнком, отец которого умер до рождения сына. Испытывал ли я неудобства из-за этого? Скорее, наоборот. Я гордился тем, что мой батя был похоронен в нескольких десятках метров от школы.
   Безусловно, жители Майского, как и большинство селян этой страны, строго соблюдали христианские обычаи. Правда, зачастую процедура богоугодных праздников мне казалась чудовищной. Лишь впоследствии я понял, что именно Православная церковь Руси отличается обособленным христианством, напичканным язычеством...
   Учитывая, что пасха и родительский день отмечаются весной, я всегда раз в год был, что говорится, на коне. Половина жителей Майского приходила в такие дни на кладбище, чтобы помянуть своих близких. В моём классе, как я уже заметил, только у меня умер когда-то самый близкий родственник.
   Конечно, в эти дни мы сбегали с уроков с одноклассниками на кладбище. Я проходил вдоль памятников и с нескрываемой гордостью повествовал своим однокашникам о том, что в таком-то ряду такого-то года был захоронен мой отец.
   А потом наступал момент кульминации. Мы подходили к могиле и я молча показывал на покрашенный металлический памятник, на котором были выбиты инициалы моего отца. Сверху величественно возвышалась звезда. Мой батя был коммунистом.
   - Да, клёво, - восхищались пацаны и девчонки.
   В эти минуты я был на седьмом небе от счастья. Они, сами того не осознавая, приветствовали моего отца. Батя являлся для нас всех символом, образом идеального хозяина семьи. Почему? У него в те мгновения не было ни плюсов, ни минусов, как у личности. У него не было ничего человеческого.
   ... На следующий день после таких прогулок я вновь ощущал себя самым ущербным человеком на свете. Мир, как всегда, жил своими заботами, одноклассники возвращались к отцам. Я возвращался к своей единственной Лидии Степановне.
   Эх, матушка моя отличалась умопомрачительной мудростью! Но я всегда прекрасно осознавал, что она прошла суровую школу жизни. О ней, жизни, естественно, необходимо упомянуть. В деталях.
   Родилась Степановна 26 марта 1942 года. То ли в рабочем посёлке Тальменка Алтайского края, то ли в Черепаново Новосибирской области. Я, к сожалению, этих подробностей не помню.
   Её отец, Степан Шапошников, был обыкновенным работягой. Как-то приехал в Майский и увидел Фёклу Беспалову. (Лишь много лет спустя Фёкла поменяет своё имя на более современное - Нина.) Фёкла была молодой и симпатичной. Вскоре Степан женился на ней.
   Когда началась Великая Отечественная война, Степан работал в совхозе. В эти же военные годы зачал ребёнка. Девочку. Мою матушку.
   А потом его забрали на фронт. Больше оттуда он не вернулся.
   По каким-то отрывистым воспоминаниям мне известно, что он пропал без вести то ли под Киевом, то ли за пределами СССР - в Польше. Отчётливо врезался в память только год - 1944-й. С тех пор о моём деде ничего неизвестно. Возможно, он выжил.
   Какие-то случайные знакомые рассказывали, что он женился после войны и счастливо жил в Прибалтике. Маловероятно.
   Его жена, Нинка, уже через пару лет после войны вышла замуж. Мужика звали Максимом. Тот самый дед, который любил лошадей и мою сестру Маринку. Он любил и бабку. Странно, но преданно.
   Мою матушку, как я понимаю, они ненавидели. Она росла, как и я, забитым, затравленным ребёнком. С детства познала простые человеческие понятия - любовь и ненависть. Её травили, она выживала.
   Просматривая старые фотографии, я неоднократно пытался всмотреться в её мир. Когда она, молодая девчушка в кирзовых сапогах и совдеповской фуфайке, искренне улыбалась, глядя на фотообъектив. Матушку окружали такие же сопливые девчата и парни, которые на тот момент ни черта не понимали в этой жизни.
   Вот она обнимается с курчавым ловеласом. А вот возле неё пристроился страшненький паренёк. На обороте фотографии надпись: "Любимой Лидочке. На память".
   После окончания неполной средней школы матушка поступила в какой-то техникум. На бухгалтера. Если не ошибаюсь, он находился в Бердске.
   Доучиться она не успела. Или не захотела? Увы, многого в её девичьей жизни я так и не узнал. Известно, что в 1967 году она уже родила своего первого ребёнка. Маринку, сестрёнку мою. Об отце сестры я узнал совершенно случайно, подслушав ночной разговор.
   Мне было лет семь, я спал в единственной комнате нашей квартирки деревянного дома, которая была и спальней, и гостиной.
   Начну с того, что наша корова Звёздочка (удивительное создание, о котором я ещё обязательно упомяну - Звёздочка стала одной из причин смерти моей матушки) давала просто обалденное молоко. Матушка его продавала многим односельчанам. Постоянным покупателем была женщина, фамилия которой - Штейн. Даже не женщина, скорее всего - бабушка.
   Поздно ночью, в один из тёплых летних дней, эта дама общалась на кухне с моей матушкой. Она была матерью отца моей сестры, Александра.
   - Да, Лида, - говорила она. - Мой Саша так мучается, так мучается!
   - А чего же она мучается? - матушка терпеть не могла слабаков.
   - Да как же. Уже столько лет прошло, а он так и не может назвать Маринку своей дочерью.
   - Ну так вы боитесь же публичного позора! И ни разу не задумались, как ваша внучка живёт.
   Матушка ругалась, поносила на чём свет стоит Александра Штейна.
   Я был в шоке! Оказывается, родной отец моей сестры живёт в нашем совхозе, на соседней улице. У него двое детей, девочка и мальчик. Родные брат и сестра моей Маринки.
   Вот ведь, судьба как может надсмеяться над людьми.
   Прошли годы. О том, что у Маринки живой отец, знала и бабка Нинка. Но никто, повторяю, до сих пор ей об этом не сказал. Степановна забрала тайну в могилу. А бабка и не планирует Маринке раскрыть подробности её появления на свет.
   Я пока тоже не могу ей сказать. Чёрт знает, какова будет реакция. Можно ведь и с ума сойти, осознав, что родной батя жил в Майском и ни разу не сказал Маринке слово "доченька". Она даже в паспорте была записана на материну фамилию - Шапошникова Марина Ивановна. Иван, естественно, вымышленный отец.
   Типа лётчик, который разбился.
   ... Вернусь к молодой Лидке, которая ещё даже не испытала первого настоящего поцелуя, прикосновения настоящих мужских рук. Единственное, что она видела, повторюсь - грубый русский мат и голод. Но ей, молодой девчушке, всегда везло на хороших людей.
  

Цыган

   Когда-то был в судьбе моей матушки один человек, который пронёсся через всю её жизнь. Как ни странно, он успел стать даже близким для меня.
   Я звал его дядей Колей. Селяне величали этого вечного старика Цыганом. (Ударение на первом слоге.) Он действительно был вечным стариком, да простите меня за нелепую характеристику. Казалось, что он родился сразу же старым.
   Цыган мне был известен в детские годы исключительно по тёплым душевным рассказам матушки. Я любил его. Потому что он любил Степановну, а она - Цыгана.
   Лицо Цыгана было серым. Он говорил как бы загробным голосом, медленно. Одновременно дядя Коля был глуховат на оба уха.
   В кармане своего засаленного пиджачка он носил слуховой аппарат, миниатюрный динамик которого был вставлен в ухо Цыгана. Когда он разговаривал, аппарат начинал свистеть, трещать. Зрелище - жуткое!
   Будучи школьником, я узнал от матери, что Цыган ей было чем-то вроде отца. Когда бабка Нинка с дедом Максимом устраивали оргии с соседями (пьянки, застольные песни, переходящие в купание на речке или помывку в бане), мамка убегала к Цыгану. Он всегда укрывал её от страшного русского мира.
   Постепенно Цыган начал передавать ей какие-то свои знания.
   Говорят, он был колдуном. Мог запросто, медитируя, разыскать пропавшего человека или животное, вылечить от многих недугов. Я в это не верил, пока не убедился на собственной шкуре.
   ... Матушка не щадила меня, давая ежедневно чудовищные физические нагрузки моему организму. Однажды я сорвал живот. Или, как говорят на сибирском диалекте, надорвался. Слышал, что такая болезнь называется грыжей.
   Помню, мне было невыносимо больно. Мамка многое делала, чтобы меня спасти. (Тоже, кстати, черта её характера: сначала угробить, а потом со слезами спасать.) Она заваривала какие-то травы, пичкала меня из ложечки противными горькими микстурами.
   Ничего не помогало.
   Тогда мы пошли к Цыгану. Это было моё первое посещение его заречного домика.
   Ничего особенного в их квартирке я не заметил. Такая же обстановка, как и в большинстве других сельских домов: прокопчённая печка, деревянный стол на кухне, накрытый старенькой пожелтевшей клеёнкой. Тусклые половые дорожки, посреди которых развалилась огромная черноглазая кошка с кучей маленьких котят. В комнате - две железных кровати. Между ними - круглый стол, на котором стояли цветы в горшках и небольшое зеркало.
   Цыган долго мял мой живот. Покряхтел, посмотрел на матушку.
   - Плохо дело, Лида, - сказал он сухо.
   И тут в комнате появилась пожилая женщина. Русоволосая, красивая, с теплыми, как мне казалось нежными, губами и обаятельной улыбкой. У неё было светлое лицо. В общем, прямая противоположность Цыгану - его жена.
   - Матрёна, займись мальчонкой, - чуть слышно произнёс Цыган. - Лида, пойдём на улицу. Тебе этого лучше не видеть.
   Я испугался, затрясся, заплакал. Мне хотелось от страха писать и какать.
   - Мамка, мамка! - заорал я. - Не бросай меня!
   - Не пугайся, сына, - ласково ответила Степановна. - Эти люди нам больше, чем родные. Они спасут тебя.
   И вышла.
   Матрёна не глядя на меня, вышла на кухню. Долго там возилась. Потом, не заходя в комнату, крикнула:
   - Ложись, мальчик, на кровать, раздевайся догола.
   Я повиновался её доброму голосу.
   Через несколько минут она вошла с трехлитровой банкой, в которой была какая-то жёлтая жидкость. Она накрыла горлышко банки своей морщинистой ладонью и мгновенно опрокинула банку вверх дном.
   В следующее мгновение банка находилась на моём животе. Я почувствовал, как тепло расходится по моему телу.
   Матрёна начала что-то нашёптывать. Иногда она закатывала глаза, иногда судорожно тряслись её плечи. Я, не познавший милости божьей, с нескрываемым любопытством смотрел на женщину. Наконец, она вздрогнула и посмотрела на меня.
   - Что ты чувствуешь?
   - Ничего, - вяло ответил я.
   И тут же меня тряхнуло. Мне показалось, что все внутренние органы из меня с бешенной скоростью стремились к тому месту живота, где стояла банка. Потом резкая боль, тошнота.
   - Мне... мне... больно.
   - Гной... Болезнь покидает тебя, - неестественно произнесла она.
   И... дальше. Банка вместе с животом задрожала и взорвалась. Я не увидел ни стеклянных осколков, ни воды на своём маленьком теле. Испугавшись, закрыл глаза...
   Не помню, сколько я находился в таком состоянии. Возможно, заснул и прошло много минут. Может, даже часов.
   Очнулся я от прикосновения рук. Я открыл глаза. Надо мной склонилась матушка.
   - Болит? - нежно спросила она.
   - Нет, - ответил я отчётливо.
   Боли в животе действительно не было.
   Потом мы пили чай на кухне и Цыган сказал следующее:
   - Теперь ты вряд ли надорвёшься, мальчик, в своей жизни.
   Спустя годы, когда я работал плотником-бетонщиком, кочегаром, таскал тяжеленные мешки с сахаром, мукой, картошкой, - я часто вспоминал Цыгана. Мне казалось, что мой пупок лопнет, не выдержав нагрузки. Но он не лопался.
   Помимо этого мне часто казалось, что лопнет моя душа от общения с чёрствыми людьми. Мне было тяжело встречать жестокость, безразличие - цинизм окружающего мира. Но Цыган сказал правду. Я так до сих пор и не надорвался этой жизнью...
   Дядя Коля впоследствии ещё неоднократно помогал нам. Его многие шарахались, сторонились и прятали глаза от его взгляда. А он всё равно приходил к нам в гости. Цыгана даже боялась бабка Нинка. Однажды она даже устроила истерику матушке, сказав, что дядя Коля загонит Степановну в гроб.
   - Ты ведьма, - ответила мамка бабке Нинке. - Поэтому боишься Цыгана.
   Тогда я понял многое. Цыган был ангелом-хранителем мамки. Незаметно он был и моим хранителем.
  

Батя

  
   Но, вернусь к матушкиной молодости. Родив Маринку, она бросила техникум и пошла работать на свиноферму. Работа была адской, но прибыльной.
   В 1969 году в Майском появился новый инженер-электрик, Анатолий Зайцев. Матушка тогда по-прежнему носила фамилию - Шапошникова. (Род Шапошниковых обитал в рабочем посёлке Тальменка Алтайского края. Они сыграли большую роль в моей жизни. О них также упомяну.)
   27-летняя озорница Лидка Шапошникова была, как и все девчонки того времени, шальной и развесёлой сибирячкой. Она, наконец, стала зарабатывать свои первые деньги и больше не зависела от бабки Нинки.
   У неё был свой небольшой угол на краю деревни.
   На отца она не обращала внимания. Всё, что о нём было известно к тому времени, укладывалось в несколько предложений. Разведённый тихоня, родом из кулундинских степей, не алкоголик, прекрасно играл на гармошке. Практически не матерился, вёл затворнический образ жизни. И всё.
   Он появился в её жизни резко. Пришёл летом к ней домой с цветами и каким-то подарком. По-моему, это были наручные часы. Матушка белила потолок, была в коротком сарафане, потная.
   Отец вошёл, поздоровался и сказал:
   - Лида, вы мне очень нравитесь. И ваша дочка Маринка нравится. Будьте моей женой. Я хочу, чтобы вы мне родили сына.
   Они расписались в 1970-м году. Матушка ещё долго пудрила мозги бате. Она не привыкла, что мужчина вот так, сразу, делал ей предложение. Ведь до встречи с отцом у неё была куча женихов, поклонников, которые писали ей письма, приходили глубокой ночью к ней в гости.
   Она была свободной женщиной и совсем, похоже, не хотела менять этот образ жизни на замужество.
   Но, как свидетельствует история, матушка сдалась.
   Отец был действительно удивительным человеком. Мне в деревне многие о нём рассказывали какие-то басни: образованный, интеллигентный, шибко деловой и так далее. Говорят, он матушку носил на руках. Безумно любил Маринку. Зарабатывал сумасшедшие деньги. Планировал купить машину. Очень был весёлым и общительным человеком. Обожал разумные гулянки. Знал множество русских народных песен, превосходно играл на гармошке и сам пел. Словом, был любимчиком всей деревни.
   Жизнь Лидии Степановны должна была стать классическим окончанием сказки про Золушку, которая вышла замуж за красивого принца.
   Но не стала. 14 июня 1971 года всё вмиг оборвалось. 185-сантиметрового роста кулундинский хохол Анатолий Зайцев нелепо утонул.
   Речка Еловка глубиною на середине всего около восьми метров. Но этого хватило, чтобы батя захлебнулся. Вытащили его быстро. Уткнули лицом в землю, начали откачивать. Из лёгких пошла вода, он неглубоко вздохнул. Матушка закричала от радости:
   - Переверните его, мужики!
   Отца перевернули... Он не дышал. Все последующие усилия были тщетны. Он был мёртв.
   Изучая обстоятельства смерти, врачи потом рассказали матери, что он поперхнулся хлебными крошками, которые застряли на пути к лёгким.
   Матушка, плача, вспомнила, как тем воскресным утром они пили свежий домашний квас...
   Когда со дня смерти минуло сорок дней, батя пришёл к матери. Он долго ей рассказывал о том, как после смерти ему хорошо живётся. Там.
   - Пойдём со мной, Лидочка, - умолял её отец.
   Мамка протянула ему руки, хотела уже поцеловать своего единственного и, по-настоящему любимого, мужчину. Но потом почувствовала: что-то не так. Она отпрянула назад:
   - Толя, как ты мог так поступить? У меня под сердцем растёт твой сын. Ты хочешь погубить нас обоих? Ты - предатель, Толя...
   В середине ноября того же года появился я. Баба Нюра, приехав на рождение своего внука, сказала:
   - Вылитый Толя.
   С тех пор она звала меня только Толиком.
  

Февральский сон

  
   С февраля 1992 года меня мучает странный сон. Его, конечно, можно назвать символическим и необычным. Но, вряд ли он имел бы судьбоносное значение, если бы не ряд обстоятельств. Итак...
   Мне - 20 лет. (Извините, что повторяюсь.) Я вполне взрослый мальчик, имею семью, у меня растёт дочь Веста. Ей - чуть больше шести месяцев. Она, как помнит читатель, вдалеке от меня. И вот, словно специально, меня одолевает ряд чудовищных обстоятельств.
   Первое - у меня нет денег. Впрочем, это банально. Честно говоря, это и не обстоятельство.
   Второе - у меня крайне хреновое настроение. (Плюньте в глаз тому, кто скажет, что это не чудовищно.)
   Третье, наконец, самое главное. Матушка больна, и я про сей факт, между прочим, знаю.
   При всех таких второстепенных моментах мне снится любопытный сон. Действие происходит в совхозе Майский, на краю деревни, неподалёку от речки Еловка. Моё месторасположение - крайний дом деревни, на пыльной дороге. Я стою босиком, мне 14-16 лет (по крайней мере, таким я себе кажусь со стороны), рядом - никого. Почему-то мимо меня не проносятся грузовые автомобили (это - традиционные шумы Майского), не галдят заискивающие бабки с кучей разносторонней информации.
   Ключевой момент сна. Со стороны пилорамы (она находится в трёхстах метрах от меня) медленно, очень медленно движется приличная колонна. Во главе её - внушительных размеров грузовик (таким, по крайней мере, он мне видится во сне). Следом, само разумеется, движется огромная толпа зевак. Чем больше я это наблюдаю, тем отчётливее осознаю, что происходящий сон - похороны.
   Ну, и вот. Дальше ничего не происходит. Сон как бы течёт без окончания. То есть, каждый спящий предполагает, что существует конец. Тут его не было. К счастью.
   Я, конечно, никаких выводов не сделал. Да, спустя годы я могу лепетать, даже утверждать, что был исключительно гениальным мальчиком, и многие вещи из того странного сна просто осознал. "Прорубил".
   Увы, не осознал и не "прорубил".
   Сон повторился спустя месяц. Когда матушка уже лежала в холодной мартовской земле. С 26 на 27 марта 1992 года. В её день рождения.
   Те же детали. Снова пилорама, огромный грузовик, толпа зевак.
   Только в машине уже виден гроб с телом, венки, людишки с платочками, идущие за телом. Ну и так далее.
   Когда я прочувствовал, что больше ничего неожиданного не произойдёт, случилось нечто. Тело из гроба достаточно медленно поднялось и повернуло голову в мою сторону. Я вздрогнул. Это была моя матушка. Она, плача, долго глотала слёзы, а потом выдала:
   - Я ведь предупреждала тебя, Андрюшка! Ты же видел, что я умираю.
   Я не сошёл с ума. Я - проснулся.
   На тот момент моя матушка действительно тихо мирно покоилась на кладбище.
   Но эти детали - так, между делом. А теперь, вернусь к моему основному повествованию. К тем самым маленьким годикам.
  

Мальчиш-кибальчиш

  
   Я учился в четвёртом классе. Был наглым и невоспитанным пацанёнком. Ну, с точки зрения успеваемости, я, как мне кажется, чувствовал себя учеником. Потому что в моём школьном табеле красовались отметки "четыре" и "пять". Одно, правда, "но" - за поведение мне традиционно рисовали "два".
   Уж так получилось, что я и секунды не мог усидеть на месте. Самый первый финт, который я выкинул, навсегда напряг деревню и укрепил за мной славу несносного мальчиша-кибальчиша.
   В 1981 году в нашей школе появился новый директор. Её звали Гулая. Фамилия такая. Имени я не помнил. Это "безрыбье", очевидно, и характеризует дамочку, которая решила провести перестройку в наших умах.
   Начала она с учителей. Регулярно выдёргивала их к себе и требовала беспрекословного подчинения. Практически весь учительский состав за пару месяцев был настолько выдрессирован, что ученики от их раболепства были в шоке. Ряд из них, например, до появления Гулой, сами были порядочными извергами, измывались над школьниками.
   Но госпожа Гулая настолько резко взяла их в оборот, что наши уважаемые "гуру" и не помышляли себе каких-то вольностей.
   (Один из них, Александр Яковлевич Кляйн, оставался непоколебимым. Он - мой любимый учитель в школе.)
   Мы, ребятня, сначала радовались такому обстоятельству. Думали, что наступило возмездие. В лице Гулой к нам пришла справедливость. Но мы ошиблись.
   Следующей "чисткой", которую эта дамочка решила провернуть, стало перевоспитание деревенской шпаны.
   Она действовала как настоящий чекист. Вызывала к себе старшеклассников и проводила с ними профилактические беседы. Залезала в душу, копалась в прошлом и настоящем, интересовалась умонастроениями среди ребятишек. В общем, собирала досье на каждого.
   Среди старшеклассников в скором времени появились стукачи. За ряд положительных отметок в дневнике, а также за непонятные моему разуму льготы (освобождение от группы продлённого дня, факультативов, уроков музыки и прочей, в общем-то, нужной чепухи), девчата и ребята начали сдавать одноклассников.
   Школу охватила всеобщая паника, тревога зародилась в умах учителей и учащихся.
   Постепенно Гулая добралась и до малышей.
   Мне только-только исполнилось 10 лет. Был конец ноября, я регулярно доводил до истерики учителей на уроках, огрызался, иногда демонстративно не выполнял домашнее задание, в знак протеста. Учителя к моим выходкам привыкли и особо не напрягались. Как я уже говорил, у меня была одна отметка "два" - за поведение. Таким образом мы всегда были на равных - я оставался независимым учеником, учителя старательно делали вид, что при помощи подобного "табельного" воспитания наказывают меня.
   Но потом меня кто-то также традиционно сдал.
   Директриса вызвала меня в свой кабинет. Школа к тому времени у нас была ещё деревянная, и кабинет Гулой находился рядом со спортзалом, где проходили уроки физкультуры.
   С урока она меня и пригласила на первую нашу беседу.
   Я, маленький, но не робкий, вошёл в её кабинет.
   - Садись, детёныш! - сказала она металлическим голосом, не поднимая головы.
   Я съёжился. Сердце застучало. Признаюсь, раньше я видел её только со стороны, она никогда ещё не разговаривала со мной лично. Худая, черноволосая, с не бабскими чертами лица. Груди словно не было, будто не тело, а ровная доска. Как говорят в народе, "ни сиськи, ни письки". На лице единственной достопримечательностью были тонкие губы, которые она покусывала. На Гулой был надет светлый пиджак, из кармана торчала авторучка.
   Директриса достала её, повертела в руках и... как трахнет по столу кулаком:
   - Ты чё, щенок, делаешь? Забыл, что учишься в советской школе? В тюрьму захотел, в спецшколу для дебилов?
   - Тётя, не кричите, мне страшно! - я захлюпал носом.
   - Я не тётя! Я - директор школы, твоя вторая мать!
   Господи, мне и одной матери хватает с головой. Я поднял голову и внимательно посмотрел на Гулую. Она что-то орала, а я думал о том, как бы она разговаривала с моей матушкой.
   "Степановна не из затравленных, - размышлял я. - И Гулую она бы вмиг уделала. Только вот как мне убедить матушку, что именно Гулая виновата, а не я?"
   - Значит так, детёныш. Даю тебе на размышление ровно сутки. Если не перестанешь дурить в школе, вышвырну со справкой дурака.
   Я скрестил руки на животе и продолжал думать.
   "Да, необходимо проучить Гулую. Причём так, чтобы вздохнула вся деревня. Только вот как?"
   На выдумки я был щедр. И мог, конечно, отчебучить очередную фишку. Но... хотелось действенности, причём, распространяемой на всех.
   - Может, ещё кого-то пригласить для профилактики? - вяло спросил я, ещё не осознавая, что именно благодаря этому вопросу у меня уже на следующее утро возникнет гениальный план.
   Гулая прищурилась. Достала сигарету из ящика стола, помяла её в руках, засунула обратно.
   - Ты с кем дружишь в классе, детёныш?
   Ох, слово "детёныш" меня уже начинало бесить. Только за это я готов был мстить Гулой по гроб жизни.
   - У меня весь класс в друзьях. Но особенно мне близки Шурик, Андрюха и Лёха.
   - Вот и позови их... Пошёл вон!
   Я выскочил из кабинета. За дверью меня уже поджидали мои школьные друзья. Шурик Силкин, Андрюха Леонов и Лёха Елков, одноклассники. Так получилось, что почти до выпускного вечера "восьмилетки" мы были всегда вместе. Потом жизнь нас разбросала. Шурика я уже не видел лет 15 и даже не знаю, где он сейчас и чем занимается. Говорят, он воевал в горячих точках и ему свернуло крышу. Но любить его меньше я не стал.
   Андрюха Леонов после восьмого класса поступил в Новосибирское речное училище, но моряком не стал. Женился, осел в городке Электродный Искитимского района Новосибирской области. Не виделись тоже много лет. С удовольствием выпил бы с ним сейчас пару литров спирта. Не разведённого.
   Лёха Елков стал ментом. Потом, после какого-то скандала уволился из органов, сейчас ведет уроки физкультуры. Живёт в старинном селе Ярки, каждый день ходит пешком на работу в школу. Его я пару раз видел. Смешной мужик стал. Добрый.
   Однако я отвлёкся. Пацаны смотрели на меня, как на бога. Собственно, таким я для них и был всегда. Другом.
   - Идите к этой мымре, щас она вас дрочить будет, - улыбнулся я и поплёлся на урок.
   Мне казалось, что урок не закончится вечно. Пацанов не было очень долго. Наконец, когда прозвенел звонок, они вошли в класс. Смурные, чернее ночи.
   - Ну всё, бля, - сказал Шурик, - приехали, бля.
   Употребление матерщинных слов в нашей речи - дело обычное. Каждый ребенок застойного времени, особенно деревенский, считал обязательством насыщать свою речь матами, чтобы казаться взрослым. Со стороны ребёнок, конечно, всё равно смотрелся ребёнком. Матерщинная речь только портила его, подчёркивая детскость.
   Мальчишки подробно рассказали мне, что с ними вытворяла Гулая.
   - У вас есть выбор, дебилы, - говорила она. - Либо вы будете докладывать мне каждый день о поведении Зайцева, либо я вас отправлю в школу для дураков. Мне, вы знаете, это не сложно сделать.
   Она была права. Все трое - Лёха, Шурик и Андрюха - учились очень плохо. На "тройки" их вытягивали учителя еле-еле. На самом деле они были твёрдыми двоечниками. Спасало их одно - их мамы и отцы занимали не последнее место в деревенских предприятиях. Школа часто обращалась туда за помощью, в ответ пацанам с закрытыми глазами ставили тройки. Обычное дело.
   Гулая их могла взять на испуг очень легко. Я же, повторюсь, с точки зрения успеваемости был неуязвим. Учёба мне давалась легко, книжки я глотал томами, знания черпал, словно был вечно голодным.
   - Ну, будете стучать? - спросил я.
   - А что нам делать? - взвился Лёха.
   Он, засранец, всегда был мягкотелым, никогда не мог принять серьезного решения. Но положиться на него, предварительно серьезно поговорив, можно было.
   Я молчал, смотрел на Шурика.
   - Заткнись, идиот, - рявкнул Шурик на Лёху. - Стукачами мы стать всегда успеем. Нужно ей бросить вызов.
   - Как? - Андрюха Леонов (буду называть его Леончиком) явно желал расправиться с Гулой.
   - Ну... - Шурик сунул руки в карманы брюк. - Андро крайний, ему она в первую очередь выпьет кровь. Пускай он и думает!
   Андро - это я. Так меня звали школьные друзья. И я, действительно, к тому времени уже примерно знал, как проучить Гулую.
   - Давайте после школы соберёмся у Лёхи дома и всё обсудим, - сказал я с подвохом.
   Я чувствовал, что Лёха мог сдать нас с потрохами. Он слишком боялся свою мамку, учителей, Гулую. Он боялся весь мир. Поэтому секретным штабом предложил его хату.
   На том и порешили.
   После уроков сбегали по домам, перекусили. Отпросились с "продлёнки". У меня в голове к тому времени дозревал план.
   У Лёхи был самый лучший дом. Он жил на окраине деревни, на новой улице. Этот тип кирпичных домов мы легко окрестили "коттеджами". Общая жилая площадь - более 150 квадратных метров. Ванная комната, туалет. Меня в те годы поражала не сама квартира. Я, почему-то, не завидовал благосостоянию Елкова. Наша с матушкой однокомнатная квартирка в деревяшке в центре Майского мне казалась лучше всех. Потому что в ней чувствовалось всё человеческое. Никакой фальши.
   Меня в те годы пугал Лёха. Он был явно с отклонениями. Когда он ходил на унитаз, то после процедуры не вытирал попу бумажкой, как это делали сотни деревенских ребятишек, а подмывал её под струёй душа.
   - Ты чё, больной? - спрашивал я.
   - Сам ты больной, - отвечал Лёха и продолжал подмываться.
   Об этом знала добрая половина школы и все подшучивали над ним. Спустя годы я тоже не могу жить без ванной комнаты. И каждое утро не просто подмываюсь, но вообще не могу без воды. Мой знак зодиака - Скорпион. Он проявился в полной мере после совершеннолетия... Я часто вспоминаю Лёхины причуды, которые нынче просто называются цивилизацией.
   Вчетвером мы сидели в огромной лёхиной кухне, пили чай с печеньками и рожали наш дерзкий план.
   - Мы должны сбежать! - трезво выдал я свою идею.
   - Откуда? - Лёха залепетал, как ребёнок. (Хотя, нам было-то всего по 10 лет.)
   - Из школы, из деревни.
   - Значит, из дома тоже? - Лёха уже трясся от страха.
   - Из дома тоже, - разозлился Шурик, которому моя идея сразу же понравилась.
   - К кому рванём? - хладнокровно поинтересовался Леончик. - Может, к родственникам. У кого кто где живёт?
   - К родственникам не пойдёт, - отрезал я. - Смысл нашего побега - протест жестокости директрисы Гулой. Об этом потом узнает вся деревня. Сбегать надо в тёплые края, на юг.
   - Я в Крым хочу, - сказал Леончик. - там тепло, море, солнце.
   - Вот туда и побежим, - подытожил Шурик.
   Детали придумывали на ходу. Договорились, что каждый из дома украдёт какие-нибудь деньги. Карту побега пообещал составить я, продукты на первое время должен был принести Лёха (он жил лучше всех нас).
   - Никому ни слова. Сбор у школы в восемь утра.
  

ПОБЕГ ИЗ ШКОЛЫ

  
   Спал я тяжело. Мне было жалко матушку, которую я не увижу много лет. Но она должна будет меня понять - я её люблю. Просто нельзя мириться с жестокостью сумасшедшей директрисы.
   Утром я позавтракал пельменями, выпил литровую банку парного молока, надел дополнительно тёплый свитер, шерстяные носки. Не забыл переобуться в валенки. Словом, бежал в Крым, где тепло. На календаре было первое декабря. Я ещё не знал, каким удивительно светлым и прекрасным днём он станет для меня на всю жизнь. И не только для меня.
   В восемь утра возле школы меня уже поджидал Шурик.
   - Андро, у меня не получилось украсть деньги. Вот, только 75 копеек.
   - Ладно, разберёмся, - бодро ответил я. - Я из копилки взял два рубля.
   Через несколько минут появился Леончик. Он тоже был энергичный. Готовый для подвига во благо всего посёлка. Мы знали, что сами можем погибнуть на морозе, не дойти до Крыма. Но нас согревало одно - Гулая после этого будет навсегда заклеймена позором.
   В восемь часов пятнадцать минут всё ещё не было Лёхи.
   - Козёл, струсил, - Шурик нервничал.
   - Не ссы, щас подойдёт, - успокаивал его Леончик.
   Через десять минут было ясно, что Елков не придёт. К школе уже подходили учителя и ученики.
   - Пора, - выдохнул я. - Пацаны, думаю, Лёха нас не сдаст. С другой стороны, если его расколют, он должен сказать, что мы сбежали именно из-за Гулой. Вот увидите, в Крыму нам сообщат, что её посадили в тюрьму. И мы вернёмся победителями.
   Мы двинулись на окраину совхоза. Это было декабрьское утро, когда морозы ударили по-настоящему.
   - Сёдня проснулся, - говорил Леончик, укрываясь от ветра со снегом. - На термометре минус 30.
   - Да, бля, - хохотал Шурик, - обморозим все жопы.
   - Ничего, нам главное за Ярки уйти. Там уже другой район, подсядем на какой-нибудь грузовик и поедем в сторону Уральских гор, - успокаивал я пацанов.
   До села Ярки было семь километров. Мы шли полем, лесом.
   Иногда корка снега выдерживала наши тушки, но в целом мы проваливались, тонули в сугробах. Перевал сделали возле "бетонки" (автотрасса, которая связывает два областных центра: Новосибирск и Барнаул.) Усевшись возле одинокой берёзы, тешили себя надеждами, что где-то в деревне Гулая рвёт на заднице волосы и боится милицию. Ведь за нашу пропажу спросят именно с неё.
   Леончик достал из-за пазухи пряники.
   - Вот, взял на всякий случай.
   - Молодец, бля, - Шурик опять захохотал, - пожрём. Надо дотянуть до ярковского магазина, так купим хлеба. Он стоит всего 20 копеек. Можно пару недель держаться на одном хлебе.
   - А запивать будем снегом, - поддержал я Шурика.
   - Ну, - Шурик, с трудом кусал замёрзший пряник. - У меня даже спички есть. Можно костёр жечь. Щас же, бля, ветки сухие, знаете, как будут гореть!
   Силкин, замечу, курил. Единственный среди всех нас. Он был чуть-чуть полноватый мальчик и всегда стеснялся своего внешнего вида. Хотя, именно за его полноту его безумно любили девчонки. Он выкурил на морозе одну "беломорину" и мы вновь отправились в путь.
   "Бетонку" перешли без проблем. Позади уже не просматривался Майский. Мы с ним попрощались мысленно. Впереди - долгая дорога и крымский пляж.
   Увы, наши желания мы не сочли с нашими возможностями. Хоть и двигались, и, казалось бы, должны были согреться, мы начали подмерзать. Первым заскулил Леончик. Он стал придумывать версии о том, почему бы выгоднее было вернуться назад.
   - Ну ты, бля, придурок, хватит ныть!
   Это Шурик. Он всегда был волевым мальчиком. Я ему, честно говоря, даже завидовал. Хотя, Силкин был единственным из нас, у кого на ногах были не валенки, а ботинки. Мёрз ли он? Да. Но он терпел.
   Я тоже замерзал. Но также терпел. Не из-за воли. Просто я был организатором этого побега и не мог себе позволить сломаться первым. Я вообще не мог себе ничего позволить. Лидерство, знаете ли, нелёгкая ноша.
   Примерно ещё через пару километров мы сдали по всем параметрам. Устали, выдохлись.
   - Прикиньте, - подбодрял я пацанов. - А партизаны так могли годами ходить по снегу. У них пояса были обмотаны гранатами, через плечо - автомат, рюкзак с провизией, да ещё какой-нибудь раненый боец на руках.
   В детстве я много читал книжек про войну. И после прочтения рекомендовал своим друзьям лучшие из них. Поэтому они верили в то, что я говорил про партизан.
   - Если бы сейчас была война, Гулая работала бы на оккупантов, - с трудом говорил Шурик, пробираясь по сугробам.
   - Сучка она, она бы трахалась с немецкими офицерами, - ругался Леончик.
   - Не знаю, - задумчиво ответил я. - Война, она всё наизнанку переворачивает. Кто из нас работал бы на фашистов? Честно, не знаю.
   Впереди мы увидели заснеженный стог сена. Одновременно втроём поняли, чего хотим. Наперегонки доползли до него, разрыли внутри небольшую нору и забрались туда. Затем тем же сеном закрыли проход.
   - Хрен, кто нас здесь найдёт, - сказал Шурик, нахлобучив шапку на лицо. - Можно немного передохнуть...
   Леончик молчал. Он закрыл глаза и причмокивал.
   - Пацаны, десять минут на перевал и идём дальше!
   Это я. Яснее двух других представлял себе, что через час мы просто тут все перемёрзнем. Мне не было страшно, но как-то не по себе. Ведь хотели добраться до Крыма. Успеть бы...
   Мне снилась моя огромная железная кровать, которая стоит в комнате возле печки. Очередной воскресный день. За окном мороз, на кухне матушка гремит кастрюлями. Я уже знаю, что в такие дни она любит мне готовить "колдуны". Ужасно вкусное блюдо. Совершенно особый, неповторимый рецепт. Он навсегда остался в моей памяти. Больше я нигде не ел таких "колдунов".
   И вот она меня зовёт, уже накрыла на стол.
   - Андрюшка, вставай, сына, а то "колдуны" остынут.
   - Не-е-е, мамка, не хочу. Дай немножко поваляться в постели.
   Мне лень подниматься. Потому что меня, помимо колдунов, ждёт море работы. Нужно вычистить в стайке говно, убрать навоз от Звёздочки, натаскать сена на неделю вперёд. Потом заварить на веранде картошку для свиней, принести 15-литровое ведро воды для коровы. И ещё дать ей сена. Стоп! Второй раз я вспоминаю о сене. Но хочется поваляться в кровати... Это сон! Я, собрав волю в кулак, просыпаюсь.
   Шурик аж похрапывает. Леончик скромно прижался в уголке норы.
   - Пацаны, подъём!
   Растормошил обоих. Вроде ничего, не перемёрзли. Но уже обмякли, сдали силы. Всё-таки мы дети, чего тут скажешь.
   - Пацаны, пошли, бля, домой. Ради какой-то Гулой будем тут помирать, - произнёс Шурик.
   Я это чувствовал, и думал о том же. Но не мог сказать первым. Нельзя.
   - Я тоже хочу домой, - поддержал его Леончик.
   Я нехотя сдался.
   - Ладно, сами виноваты. Возвращаемся.
   Как белые люди, мы шли по дороге. Проходя "бетонку", заметили, что по полю передвигается толпа лыжников.
   - А ведь это они по нашим следам идут! - заметил Шурик.
   - Потеряли, - улыбнулся я.
   - О, значит Лёху припёрли к стенке.
   Немного страшновато было возвращаться в Майский. Я пуще всего боялся гнева матери, которая могла меня запросто прибить за такую выходку. Но, во-первых, жутко хотелось кушать, а, во-вторых, мороз уже пробрался во все части тела.
   Мы приближались к школе. Времени было около четырёх часов дня. И тут, вот он момент кульминации, нам навстречу выскочила вся детвора, учителя. Народ встречал нас, как героев.
   Подбежала наша классная руководительница, плачет, тут же смеётся. Родителей не видать.
   - Пошли к директору!
   Мы, представляя, что сейчас Гулая нас просто уничтожит своим взглядом, решили держаться до последнего вздоха.
   В её кабинете сидели какие-то суровые дяденьки и тётеньки. Среди них была Гулая.
   Мы всё честно рассказали. Помню, как один мужчина похлопал меня по плечу и сказал:
   - Ну ладно, Мальчиш-Кибальчиш, не расстраивайся. Всё будет хорошо.
   Мы вышли счастливые из кабинета. Там нас ждал Лёха Елков, который плакал и объяснял нам, что он не стукач и не предатель. Просил прощения. Мол, вынужден был рассказать, куда мы сбежали, иначе у него не было бы друзей.
   - Мне сказали, что вы замёрзнете! И мне вас стало жалко! Пацаны, ну поверьте мне! Я - не предатель!
   Вокруг нас - толпа зевак, которые хотели узнать подробности.
   Позже мы узнали, что в кабинете Гулой были представители РайОНО. Забегая вперёд скажу, что по результатам всей этой чудовищной истории с Гулой наша школа рассталась. Она незаметно для всех исчезла из деревни и больше никогда не появлялась в Майском. Но каждый школьник знал, что в её исчезновении заслуга четырёх маленьких придурков - Лёхи, Шурика, Андрюхи и меня.
   ... Когда я вошёл в избу после школы, матушка сидела на диване и плакала. Рядом - бабка и Маринка.
   Увидев меня, Степановна ахнула.
   - Вот он, дьяволёнок, - запричитала бабка Нинка, - бей его, Лидка, чтобы знал, как убегать.
   Матушка бить меня не стала. Оказывается, она уже разговаривала с представителями РайОНО, которые ей рассказали причину моего побега.
   Она взяла меня за руку, прижала к себе и, поцеловав в макушку, сказала:
   - Ты прямо как революционер. Сына, ещё пара таких историй, и я слягу в гроб.
   И тут заплакал я.
   ... Спустя четыре года наш подвиг повторили пацанята из такого же четвёртого класса. (Мы уже учились в восьмом.) Они оказались умнее нас, добравшись до Барнаула на электричке. Там их поймали милиционеры.
   Но, в отличие от нас, они не боролись с бесправием, хотя мечтали о подвиге. Когда их лидер, Сашка Колесников, спросил у меня, почему они не произвели такого же фурора на селян, я ему сказал:
   - Саня, пойми. Чтобы совершить какой-то подвиг, нужен враг, которого ненавидит большинство твоих земляков. Найдёшь врага - станешь героем.
   У Колесникова, увы, что-то не получилось с геройством. Через несколько лет он загремел в тюрьму на много лет. Хотя, как знать: может, он таким образом хотел запомниться уходящему 20 веку...
  

20 МАРТА 1992 ГОДА

  
   В пятницу, 20 марта 1992 года у меня была куча планов. За последние почти четыре года моя серая деревенская жизнь канула в Лету. К тому времени я уже успел поучиться в Томском государственном университете (на кафедре журналистики, с которой затем был успешно отчислен), сгонял в Питер автостопом, хипповал, написал десятки дурацких, в общем-то, никому ненужных, песен. Но, самое главное, у меня появилось множество новых товарищей. Слово "друзья" (его воздушность и наивность) перестало для меня существовать с вручением мне аттестата о среднем образовании. Началась вольная жизнь.
   Итак, я обрёл племя: Слава Сапон, Костя Шабалдин, Слава Солодов, Денис Бевз, Сергей Хананов, Олег Шафер, Кагидин Касумов. Все семеро мне были одинаково дороги. Все семеро сыграли в моей судьбе огромную роль.
   Как ни странно, в ту мартовскую пятницу со мной уже никого из них рядом не было. Почему-то все исчезли, разъехались кто куда. Видимо, так надо было, чтобы я один перешёл невидимую черту жизни, за которой кончалось детство.
   До вечера пятницы я пропадал на радио "Сибирь", записывал какие-то аудиоролики, общался с коллегами. Примерно около 22 часов вернулся в общагу. На подоконнике лежала открытка:
   "Уважаемый Андрей Анатольевич! Приглашаем вас на вечер выпускников, который состоится 21 марта 1992 года в Майской средней школе."
   Вот те на! Я планировал поехать к матушке на её день рождения в понедельник. А тут такое сообщение. Естественно, я вмиг всё переиграл и решил выехать уже в субботу утром.
   "Сяду на автобус, доберусь до Новосибирска, - размышлял я. - А там на электричку, смотришь уже в обеденное время буду на Майском".
   Так и сделал. Первым рейсовым автобусом Томск-Новосибирск я отправился на вечер выпускников, а заодно заранее начать поздравлять свою любимую Степановну с её юбилеем. Она ждала меня, я знал.
   Жене Оле, которая в то время находилась в Кувасае Ферганской области, ничего сообщать не стал. (Я сам её туда отправил месяц назад, потому что дешёвые фрукты, овощи а также южное солнце должны были серьезно помочь моей дочурке Весте, у которой врачи обнаружили острую нехватку витамина D а также отсутствие каких-то частиц в крови.)
   Между Болотным и Новосибирском наш автобус на время остановился.
   На дороге произошла крупная авария. "Икарус" врезался в "КаМАЗ". Большинство пассажиров погибло. Пока милиция и медики освобождали трассу, мы вышли на дорогу и смотрели на это кровавое месиво.
   - Предупреждение для кого-то, - раздался за моей спиной голос. - Ещё сегодня кто-то умер. В эти же минуты.
   Я испуганно оглянулся. За моей спиной стояли пассажиры: женщины, мужчины, дети. Может, случайно я уловил фразу из разговора?
   Посмотрел на наручные часы. Было 9 часов 53 минуты.
   Потом мы поехали дальше. Через полчаса я забыл о дорожном происшествии.
   В Новосибирске пересел на электричку, благополучно добрался до Черепанова. Там на автобусе поехал на Майский. По дороге разговаривал с Маринкой Москвиной, одноклассницей, которую встретил на вокзале.
   - У меня муж умер, - она плакала.
   Маринка была моей первой любовью в юности. Моя душа разрывалась на части.
   - Не переживай, - утешал я её, - ты молодая, красивая, у тебя обязательно всё получится.
   Я вышел из автобуса возле конторы. Матушка недавно переехала в двухкомнатную квартиру моей сестры Маринки, на подселение с бабкой Нинкой. Квартира была на втором этаже кирпичной двухэтажки, напротив конторы.
   Решение о переезде приняли потому, что Маринка вышла замуж за некоего Володю Крюкова. Немолодожёнам, подумав, отдали нашу избу.
   - Пускай живут, Андрюшка! - говорила мне матушка осенью прошлого года.
   - Конечно, мам, тебе уже тяжело там ютиться. Печку топить и... так далее.
   Летящей походкой я вомчался в заветный подъезд, позвонил в дверь. Открыла бабка Нинка, увидела меня, отскочила в сторону.
   - Привет, баб, а где мамка? - я, не разуваясь, вошёл в комнату.
   Маринка стояла на стуле и что-то искала в мебельной "стенке". Увидев меня, спустилась на пол, подошла ко мне, заглянула в мои глаза и чётко произнесла:
   - Андрюшка, ты только не волнуйся. Произошло... Ну... Знаешь... Нашей мамы больше нет!
   И заплакала, бросившись мне на шею.
   Я сразу всё понял, вспомнив дорогу, открытку, мужа одноклассницы. Я успел подготовиться подсознательно. Или кто-то сверху подготовил? Я не зарыдал. Для приличия состроил глупую мину и спросил:
   - Вы, наверное, шутите?
   Хотя, знал, что они говорили правду.
   - Ой, я боюсь, что же теперь будет! - завопила бабка Нинка и тоже начала плакать.
   Я прошёл на кухню, открыл привезённую с собой бутылку водки, открыл её, налил себе полный гранёный стакан и залпом выпил.
   - Ну всё, пиздец, угробили мать!
   Это я сказал про всех троих - меня, Маринку и бабку Нинку. И подумал про себя:
   "А ведь она меня тогда, в 1985-м, спасла, между прочим от смерти. Хотя, у меня тоже никаких шансов не было... Сегодня я не успел ей помочь. Опоздал всего на каких-то три-четыре часа".
  

Я УМЕР

  
   ... 18 апреля 1985 года около трёх часов ночи я умер. На глазах у своей матушки.
   Ещё в воскресенье я был здоровым ребёнком. Мы с матушкой поехали в Черепаново, на базар. Зашли в местную столовку, чего-то покушали. Торт, рыбу, много всякой дряни. Потом вернулись домой.
   Вечером мне стало плохо. Меня тошнило, рвало. Начался понос. Поднялась температура. В понедельник состояние ухудшилось. Я не пошёл в школу.
   Во вторник днём, кажется, немного стало легче. Я понимал, что чем-то отравился, но не сдавался. Смотрел наш чёрно-белый телевизор "Рекорд ВМ-312", иногда только бегал на ведро, чтобы сходить в туалет. Ведро стояло на кухне, и от моего кала вонища разносилась на всю избу.
   А в среду днём мне вообще стало легко. Я почувствовал, что боль в животе прошла, понос и рвота меня не одолевали. Теперь я уже могу сказать, почему. Просто все три дня я ничего не ел. С трудом только пил компот из сухофруктов, сваренный заботливой рукой матушки.
   Она, бедненькая, плакала каждую ночь. Я слышал её всхлипывания, но не понимал, зачем она так переживает. Ведь у меня часто бывали поносы. Мой организм был очень нежным. Я не был приучен есть одну и ту же пищу два дня подряд. Только всё свежее. (Так и до сих пор питаюсь.)
   Но вечером мне опять стало худо. Я вновь почувствовал боли в животе. Голова кружилась. Меня к тому времени уже достала эта болезнь, и потому я старался матушке не жаловаться на такие "мелочи". Вскоре, намучившись, я уснул.
   Дальше происходящее описываю частично со слов матушки, потому что сам, клянусь, практически ни черта не помню.
   Около трёх часов ночи я поднялся. Включил свет в комнате. Походил, посмотрел на себя в зеркало. Затем отправился на кухню, где спала матушка, на диване. Она же лежала с закрытыми глазами и ждала, что я ей скажу.
   - Мам, а мам. Просыпайся. Пойдём со мной.
   - Куда, сыночка? - матушка испуганно подскочила и прижалась ко мне. - Тебе опять плохо?
   - Пойдём мам, уже совсем мало времени осталось.
   - Какого времени, сейчас ночь! Сына, ты в своём уме?
   - Не спорь со мной, мам. Я спешу.
   Я взял её за руку и повёл к своей кровати. Мы подошли, я вполне осознанно откинул одеяло, улёгся поудобней, накрылся и посмотрел в её удивительные добрые глаза.
   - Ну всё, мам, пока. Я - умер!
   И всё. Я тут же закатил глаза, моя голова откинулась. Я вытянулся в струнку, как солдатик. Не дай Бог ни одной матери пережить такое!
   Матушка, опешив, схватила меня за руку. Пульса не было.
   - Андрюшка, сына, ты чё! - она истошно заорала и начала меня бить по щекам.
   Этот момент я помню. Я проваливался куда-то в пропасть, матушка стремительно уносилась прочь. Никакого чёрного коридора, или светлой комнаты, ведущей к Освободителю. Может, это и есть. Но я ничего не помнил, правда. Просто стало темно и спокойно.
   (Матушка каждый год принимала участие в учениях по гражданской обороне. Поэтому прекрасно знала, как делать искусственное дыхание.)
   Рот в рот, затем ладонями в грудь, потом опять рот в рот. Она, захлёбывалась собственными слезами, слюнями, вытаскивала меня из могилы, стучала по стенке бабке Нинке (она жила с Маринкой в этом же деревянном доме, за стенкой).
   - Я его не отдам, пойдите все прочь, сволочи! Он только мой. Неужели вам мало моего Толика? Верните мне сына, прошу вас, я умоляю вас!
   Когда примчалась бабка, я уже снова стал дышать.
   - Он умер! - кричала матушка на бабку. - Вызывай скорую!
   - Лидка, как же он умер, если живой, - успокаивала её бабка, глядя на меня, дышащего. - Да, совсем ты, Лида, с ума сошла.
   Но скорую помощь вызвала. От соседей, по телефону, разумеется. Тем временем я произнёс первые слова.
   - Мам, мне дышать нечем. Ну, совсем нечем.
   Матушка, родная моя, схватила меня, подняла, наспех нахлобучила на меня какую-то шапку-ушанку, накинула пальто, обула в сапоги и потащила на свежий воздух. Сама она была в комбинации и босиком.
   Мы ходили с ней ещё около 30 минут по ночной улице деревни. Мне стало намного лучше. Я тогда не понимал, каково ей было ходить по весеннему морозу босиком!
   - Сыночка, родненький, ты только говори мне, где тебе плохо. И не умирай, прошу тебя... Господи, забери лучше меня!
   Около четырёх часов утра из Черепанова приехала скорая помощь. К тому времени, если бы не моя Степановна, мой труп давно бы окоченел.
   Меня положили в инфекционную больницу. Диагноз я до сих пор не знаю. Его так никто и не придумал. Потому что... не было ничего. Ни отравления, ни каких-то дополнительных болезней. Просто кто-то где-то решил, что моё время на земле истекло. Но матушка, божий человек, просто внаглую отстояла меня. Именно тогда она, как я думаю теперь, подписала себе смертный приговор.
   Уже спустя три месяца наша корова Звёздочка наступила ей на ногу, которая кровоточила до самой смерти. А потом и сама Звёздочка, наша кормилица, неожиданно объелась клевера и сдохла. Каждый год в жизни матушки происходили странные вещи. О них я постараюсь ещё рассказать. Но, повторюсь, именно с 18 апреля 1985 года мы поменялись ролями - она отдала небесам себя вместо сына.
   С тех пор многое изменилось в нашей семье. Она перестала меня бить, учить меня жизни, требовать хороших отметок. Она стала просто моим настоящим другом. Все последующие годы мы прожили душа в душу. Это перечеркнуло всю её злость, которую она выливала на мне (думаю, из-за своей невезучести).
   Матушка приезжала ко мне каждый день в больницу. Её не пускали в палату. Инфекционка же! Она стояла под окошком, мы губами прижимались к стеклу (причём, я изнутри, она - со стороны улицы), целовались таким образом. Она хохотала, рассказывала мне, как куча парней и девчонок передают мне приветы из школы, как многие переживают за меня, такого умненького, талантливого, гениального ну и так далее.
   В большинстве своих рассказов она врала мне. Просто она хотела меня убедить, что я нужен миру. А мир нужен мне. Видимо, она чувствовала, что не всегда сможет за меня постоять. Поэтому готовила к выживаемости. Я это понимал, и всегда внимательно её слушал.
   Выписали меня быстро - 26 апреля. Говорю же, ничего не нашли. Когда я приехал на Майский, уже полностью сошёл снег. Я был очень счастлив, что живу в этом мире и у меня есть такая заботливая мать.
  

СЛЯКОТЬ И ВОДКА

  
   В день её смерти за окном усилился ветер. Абсолютно поганая погода, слякоть, холод пробирал до костей, хотя термометр показывал плюсовую температуру.
   Я сходил ещё за бутылкой водки. Никто меня особо не держал. И бабка Нинка, и Маринка, и её муж Володя Крюков (которого, как мне казалось, я уважал) уже делали всё для того, чтобы похороны прошли без сучка, без задоринки. Словом, асы, нечего добавить. Они договорились на пилораме насчёт гроба, выпросили деньги в сельсовете на всякие тряпки, необходимые для странного, полуязыческого, обряда. Уже суетились коллеги матушки по работе. Короче, деревня кипела, приняв с удовольствием очередную смерть. Ведь, чего скрывать, умер уважаемый человек. Или Человек, с большой буквы? Как не похоронить с почестями? Как не сказать надгробную бессмысленную речь?
   Я был им не нужен. Поэтому пошёл за водкой. Принёс поллитру в эту убогую дурацкую двухкомнатную квартиру. Сел на диван, тремя часами ранее на котором умирала моя матушка. Налил, выпил. Сестра, посмотрев на меня, не сказала ни слова. Она пронзила меня укоряющим взглядом, повертела возле виска пальцем и покинула эту квартиру. И на том спасибо. Я остался один.
   Выпил ещё.
   Мне, поверьте, действительно было грустно. Многого я не понимал тогда. Признавая материальную сторону жизни за основу, я прекрасно осознавал, что моя любимая Степановна сейчас уже разрезана патологоанатомом в черепановском морге. Ей вынули все внутренности. Я понимал, что её нет. Но как-то не укладывалось это всё в моей, чуть отупевшей башке. Ведь я до сих пор не видел мёртвой мать. Не видел, вы понимаете?
   Выпив ещё небольшую дозу, я понял, что крыша у меня начинает съезжать. Мне ведь жутко хотелось веселиться. Через несколько часов начнётся праздник в школе. Там классно, светло. Там все жаждут счастья, дурацких эмоций от общения.
   Я тоже хотел эмоций от общения с матушкой. Но...
   В дверь позвонили.
   - Ключи надо с собой носить, бля, - ругнулся я, уверенный в том, что в квартиру ломятся либо Маринка, либо бабка Нинка.
   Неуверенной походкой открыл дверь. На пороге стоял Лёва. Ой, извините, Лев Николаевич Поздняков. Один из моих любимых мужчин детства. Настоящий музыкант. Святой. Ну, почти Святой.
   - О, Андрюха! Приехал что ли? Ты извини, я к твоей матери. Она дома?
   - Лев Николаевич, - я хотел с ним выпить, - нету её. Свалила она от нас, в Черепаново. Даже меня не предупредила.
   - Надолго? - Лёва явно ничего не знал.
   - Похоже, да. Сегодня уже точно не вернётся.
   Он помялся. Хотел спросить, но стеснялся. Я знал, о чём он просить собирается.
   - Хотите выпить? - я называл его исключительно на вы.
   - Давай, - Лёва оживился.
   - А потом я вам займу деньги, договорились?
   Лёва был на седьмом небе от счастья.
   Мы прошли в зал, выпили по граммульке. Он закурил.
   - Чё-то ты невесёлый? Аль случилось что?
   Я посмотрел на Льва Николаевича. Эх, дорогой мой, сколько мы вместе прошли! Ты, я, Степановна...
  

ПОЧТИ СВЯТОЙ МУЗЫКАНТ

  
   ... В 1980 году мы с матушкой проходили мимо деревенского клуба. Тогда я был ещё совсем мал, и многие вещи воспринимал интуитивно. В клубе раздавались чуждые мою слуху звуки. Это была электрическая музыка. Гитара, синтезатор. Ещё голоса детей через микрофон. Я остановился. Если сказать, что был очарован, то значит слукавить. Я был просто сражён. Электричество меня пленило с первых минут.
   (Даже сейчас, когда я уже многого, как кажется, достиг, но до сих пор не имею доступа к электричеству, я ощущаю мелкую дрожь в коленях от случайных музыкальных звуков. Не по радио, а в живую.)
   - Мамка, я хочу туда!
   Степановна повиновалась. Она действительно хотела своему сыну прекрасного будущего. И желала этого, как могла.
   Мы поднялись на второй этаж. Прошли по длинному коридору (я был впервые в местах, где творится искусство). Наконец, деревянная дверь, откуда слышались звуки. Вошли.
   Куча ребятишек, какие-то здоровые парни, играющие на электромузыкальных инструментах.
   - Здравствуйте, - Степановна хотела казаться официальной, - мы услышали эти шумы и решили зайти.
   Матушка, обладая, как и мой покойный батя, исключительным слухом (она пела долгие годы в деревенском хоре, даже сохранились фотографии с её выступлений), назвала эти музыкальные звуки шумами. Я позже только понял, почему. Она признавала только естественную музыку. Баян, гармошку, балалайку. Но для сына, ещё раз повторю, пошла на всё.
   - Шумы? - высокий худенький мужчина с отвратительной внешностью внимательно посмотрел на матушку. - А ты как считаешь, мальчик?
   - Хочу быть здесь, - произнёс я. - Мне кажется, что я услышал будущее.
   Мужчина рассмеялся.
   - Оставляйте своего ребёнка, кажется он уже понял, зачем родился.
   Он шутил так мило, что я влюбился в него тут же. Матушка ушла. Я остался, сидя скромненько в углу и наблюдая, как дети, парни и этот мужчина вытворяют невероятные чудеса на странных инструментах.
   Так мы познакомились со Львом Николаевичем Поздняковым. Человеком, который по сей день является для меня эталоном русского музыканта. Без фальши и подлости. Он действительно был мужиком искусства.
   Уж и не помню, как мы с ним перешли из отношений "учитель-ученик" в разряд "отец-сын". Это понимали только двое - он и я. Ну, ещё матушка, которая видела, как я был покорён его любовью к музыке.
   Лёва никогда, на самом деле, не любил электрическую музыку. Просто он был халтурщиком, и прекрасно осознавал, что ради достижения цели придётся немного лукавить. Он был (да и есть, долгих лет ему, моему дорогому человеку) настоящим баянистом. Лёва играл так, что плакали и смеялись не только древние бабушки и дедушки. Рыдал и хохотал весь клуб, набитый битком в самые разные праздники: от маленьких ребятишек до опытных баб, познавших чудовищную жизнь.
   Как-то неожиданно для себя, я стал у Лёвы поедать искусство игры на баяне. Он с огромным удовольствием отдавал мне всё, что умел сам. Освоив левую клавиатуру, я уже считал себя непревзойдённым. Замечу, в школе я был единственным, кто покорял этот старинный инструмент. В те годы мода пошла на пианино. Добрая половина детишек забавлялась этой, нерусской, мелодикой.
   Лёва не работал бескорыстно. Он брал со всех своих учеников определённую мзду. Не знаю, сколько. Суммы колебались от 10 до 50 рублей в месяц. Кому как везло. Если ещё точнее, у кого как зарабатывали предки.
   Настала пора моя. Лёва долго мучился, прежде чем выдать мне своё решение. Мы с ним вместе пошли к матушке. Он впервые был у меня во дворе, дома. Мой учитель, как мне тогда казалось, должен был убедиться, что я живу замечательно.
   В результате он увидел прозу. Степановну, кружащуюся вокруг своего домашнего хозяйства, немужскую квартиру, маленького пацанёнка, который с ранних лет рвался в большой мир.
   Матушка налила ему самогона. Он с удовольствием выпил, закурил. Они долго говорили о какой-то чепухе. Потом незаметно перешли к делу.
   - Вот что я решил, Лидия Степановна, - Лёва осторожно старался выложить на её обозрение свои соображения. - Бесплатно твоего сына я учить не могу. Это несерьёзно. Но и драть с вас три шкуры не буду... Пять рублей в месяц. Нормально?
   Я ликовал. Лёва сделал мне самые обалденные скидки. Но этим дело не закончилось. Ещё через пару месяцев он и вовсе с меня снял плату. Я был единственным его учеником, кто с музыкой знакомился бесплатно.
   Через год я попытался освоить левую клавиатуру баяна. Далась она мне легко. Но когда подошла пора играть сразу на двух клавиатурах, я сдал. Долгие месяцы не мог освоить одновременную игру.
   Лёва нервничал. Он же верил в меня. Однажды учитель сказал:
   - Всё, ты никчёмный ученик. Из тебя ничего не получится. До свидания, Андрей Зайцев, моя бывшая надежда.
   Он пошёл ва-банк. Но я этого не знал. Через пару недель, озлобленный, я заиграл на баяне. Полноценно. Первая вещь, которую я до сих пор предлагаю слушателям, называется "Уральская рябинушка". Со всеми вариациями, которые мне преподал Лев Николаевич.
   Да, его судьба меня удивляет по сей день. Непонятно какого роду и племени, Лев Поздняков однажды оказался в Самарканде. Работал в городском клубе баянистом. Доработался до того, что сумел ещё в середине 70-х годов соорудить себе электронный баян. Он женился на красивой (если не сказать честнее, красавице) русской женщине. Она родила ему такую же очаровательную дочь Наташку (видел сам, могу подтвердить). Потом появился сын, Славка.
   И вдруг произошло ужасное. Его жена попала в тюрьму. Надолго. Лёва никому об этом никогда не рассказывал. Я стал свидетелем его жуткой истории случайно, когда он выпивал с одним мужиком и делился с ним своей болью.
   Наташка, дочка его, сбежала к своим родственникам. Не знаю, по чьей линии: Льва или жены. Славка остался с ним. Ему было где-то два или три годика от роду.
   Видимо, чтобы не ворошить прошлое, Лёва уехал навсегда из Узбекистана (жену осудили за убийство, она получила, насколько я помню, 15 лет лишения свободы). И конечным пунктом его побега стал наш совхоз Майский. Здесь он и поселился со своим малолетним сыном. Через пару месяцев к нему вернулась дочь Наташка. Так они и жили втроём. Он им был и матерью, и отцом одновременно.
   Именно этот человек и встретился на моём жизненном пути, когда Степановна выполняла, по сути, такую же двойную роль отца и матери для меня.
   Лёва часто пил. Иногда уходил в откровенные запои. Мне было за него стыдно, потому что он позорил не только себя и своих детей. Ведь его ребёнком был и я. Значит, он позорил и меня.
   Но от этого он ни в коем случае не забывал о работе. Создав первую полноценную вокально-инструментальную группу из ребятишек, он ежедневно что-то выдумывал. Мы гоняли по всему району с какими-то концертами. Гастроли.
   Я был клоуном. Потому что пел плохо, сочного голоса не было. В ВИА меня ещё не брали, маленький. Моё место в концертных программах нашлось быстро - конферансье, организатор смеха.
   Клоунадой мы занимались с Лёхой Елковым.
   Были курьёзные случаи. В одном из сёл, когда мы разыгрывали очередную сценку, я заработал первую профессиональную травму.
   По плану, я должен был спрятаться от Лёхи в детскую коляску и притвориться якобы ребёнком. Что я и сделал. Лёха вышел из-за кулис, подошёл к коляске, где, по сценарию, находился его братик.
   Я якобы плакал.
   Лёха произнёс фразу:
   - Тебе что в лоб, что по лбу.
   И ударил меня. Это должен был быть шуточный удар, но он угодил мне прямо в глаз. Потом Лёха вернулся за кулисы. А я, мало того, что получил тут же фингал под глазом, так почувствовал, что моя коляска покатилась к концу сцены.
   В общем, я грохнулся в зал. Все смеялись. Я тоже, хотя болели кости.
   Вечером, когда я пришёл домой, матушка сильно испугалась, увидев мой синяк. Она чуть было открыла рот, но за моей спиной уже появился Лёва. Он всё рассказал. Мы пили чай и хохотали.
   Где-то после пятого класса мы создали свой ансамбль. Назвали его "Кубик-рубика". Лёва, конечно, был нашим художественным руководителем. Я играл на синтезаторах (их было аж три штуки!), Лёха Елков - на гитаре, Женька Беспалов - на бас-гитаре (это - мой двоюродный дядька, учился классом старше), Шурик Силкин - на барабанах. Песни пела Нелька Гурцкая (училась классом ниже). Красивая девочка.
   Женька Беспалов абсолютно не имел слуха. Ему показывали, куда тыкать пальцем. Он был очень трудолюбивым и усидчивым. Поэтому всегда правильно тыкал.
   Шурик Силкин никак не мог стучать одновременно ногой - барэ, рукой - по хэту, другой рукой - по основному барабану. Мы на него орали, он злился.
   Лёха Елков вообще первые два года не мог взять ни одного аккорда. Во время концертов Лёва просто отключал его от усилителя. Музыкальные партии Лёхи я исполнял на синтезаторе.
   При этом мы постоянно брали какие-то призы на различных конкурсах, выступали даже в РДК. На школьных смотрах художественной самодеятельности именно из-за нас школа получала первые места.
   Словом, были пионерами детского шоу-бизнеса в отдельно взятом районе Сибири.
   Наш ансамбль просуществовал до 10 класса, пока мы не закончили школу. К тому времени я уже руководил группой, выбирал репертуар, иногда мы сами не только исполняли, но и пели песни. Халтуру играли в лёгкую.
   Но обучение на баяне я не бросал. Однажды Лёва предложил купить мне его электронный баян. Я поговорил с матушкой. Цена была приемлемая, мы согласились.
   Этот баян до сих пор есть у меня. Я храню его, как реликвию, хотя он уже старенький (ему - более 30 лет), и некоторые звуки просто не выдаёт.
   Когда я был старшеклассником, Лёва женился на моей классной руководительнице, Галине Александровне Филатовой. Она родила ему сына. И стала Поздняковой. Я был рад за него. Искренне.
   Уже учась в университете, я вернулся в совхоз, и крепко повздорил с Лёвой. К тому времени я увлекался роком, слушал песни Башлачёва, Гребенщикова, Цоя, Шевчука, Кинчева, Бутусова.
   Когда я Лёве сыграл на гитаре пару таких песен, он выругался:
   - Ну чё ты херню-то поёшь? Лучше бы уж Высоцкого бренчал...
   Я защищал эту музыку. В итоге мы разругались. Лишь многие годы спустя я понял, что имел ввиду Лев Николаевич, отрицая рок...
  

ПАРА СЛОВ

  
   Сидя на диване, я незаметно задремал. Очнулся, когда уже за окном темнело. Я прошёлся по квартире. Никого. Водки в бутылке больше не было. Идти к сестре, в нашу с матушкой родную любимую избу, мне не хотелось. На кладбище вроде бы тоже ещё рано. Поэтому, от безделья, я надел пиджак и поплёлся в школу, на вечер встречи выпускников.
   До школы от дома - метров триста. Но мне казалось, что расстояние увеличилось до бесконечности. И почему-то мне вспоминался мой далёкий, неизвестный дед Степан Шапошников. Мне казалось, что та чудовищная война, которая искалечила судьбы миллионов советских семей, продолжается до сих пор. Что также рвутся снаряды, голодают старики, ревут жёны. И также умирают наши мужики.
   Я никогда не видел её... Война. Набор неведомых прилагательных, образов, дрожь по телу. Каждый год, девятого мая, мы с матушкой приходили к деревенской стеле памяти, где была выбита фамилия моего деда. Как он там бился? Кем он был - генералом, рядовым?
   "Пропал без вести"... Эта официальная бумажка, единственное, что осталось от него. Моя матушка, как и я, никогда в жизни не встречалась с родным отцом. Я почему-то в те минуты, пока шёл, вдруг ясно представил, как он, дорогой мой дед, в последние минуты жизни думал, как прекрасно будет жить его дочь, его внуки.
   Я уверен, он думал об этом. Он мечтал, чтобы мы не видели и не знали этого дерьма. Я знаю, деда Стёпа. Ты - молодец! Ты - молодец, что бился с этими гадами.
   Но дерьмо, к сожалению, продолжается. Уже вернулся с Северного Кавказа с искалеченной психикой Женька Беспалов, который в пьяном бреду вспоминает однополчан, погибших на очередной ненужной войне.
   Уже пришли десятки гробов из Афганистана. Тогда, в 1992-м, мы и не знали, что впереди Россию ждёт Чечня. Тысячи смертей молодых мальчиков...
  

ОДНОКЛАССНИКИ

  
   В школе было весело. Играла на полную катушку музыка. У входа меня встретил Александр Яковлевич Кляйн, директор школы. Суровый мужик. Я с детства боялся его, но он всегда притягивал меня. Особой аурой, энергетикой победителя.
   - Андрей, здравствуй. Опаздываешь, все давно гуляют...
   Я вяло улыбнулся. Наконец-то он назвал меня Андреем. Раньше - исключительно по фамилии. Проблем я ему создавал раньше, чего скрывать. То стекло разобью в холле, то детвору начинаю строить в спортзале. Но любил он меня. На выпускном, после десятого класса, нам раздали уже аттестаты, он подсел ко мне, налил коньяку. Мы выпили. Он с отцовской любовью посмотрел на меня:
   - Беги отсюда, Зайцев. Ты талантливый парень. У тебя всё получится, кем бы ты ни стал. А здесь себя загубишь... Беги из совхоза.
   Я так и сделал. Не жалею.
   Я прошёл по коридору. Знакомые лица учителей. Счастливые. Похоже, никто из них не знает, что я сегодня потерял мать. Да и говорить им об этом как-то бессмысленно. Ведь не поймут. По их понятиям, я должен сейчас сидеть дома и оплакивать остывший труп. Они, удивительно правильные люди, не понимали (и вряд ли поймут), что труп - это не Степановна. И мне он был мало интересен.
   В столовой - битком выпускников. А вот и мои одноклассники. Ага, Лёха Елков. Раскраснелся, поддатый уже.
   - Здорово, Андрюха!
   Киваю головой.
   Сашка Шахов. Он пришёл к нам учиться в старших классах, из Ярков. Смазливый мальчик, немного замкнутый. Всю жизнь мечтал стать экспертом-криминалистом. Стал, кстати. Ментом. Пэпээсником на железнодорожном вокзале.
   Ага, вечно недовольная Маринка Федореева. Уже выскочила замуж за местного. Говорят, родила...
   Во втором классе я решился ей признаться в любви. Ну нравилась! Не знал, как это делается. Поэтому написал ей длинное письмо. Передал через девчонок.
   Увы, она подставила меня и мои чувства. Письмо прочитала вся школа. Потом утром, на зарядке, Федореева подошла ко мне и у всех на глазах произнесла:
   - Ты - урод. Не смей больше писать такую чепуху. Тоже мне, любовник нашёлся.
   Хохотали все, кто стоял рядом. Я на всю жизнь запомнил, как могут растоптать твои первые искренние чувства.
   Мы с ней не разговаривали лет пять после этого. Пока, наконец, в седьмом классе она не смилостивилась. Подошла, предложила мировую. Я согласился, потому что всегда относился с нежностью к девчатам.
   Я не люблю её. Ни как женщину, ни как человека.
   - Привет, Маринка, - хладнокровно поприветствовал её. Она, выдав кучу всякой чепухи (типа, наш единственный студент из вуза и всё такое), продолжала рассказывать одноклассникам про пелёнки и распашонки.
   Ольга Сасова. Замужем за Женькой Беспаловым. Хорошая девушка, добрая. У её родителей много детей. Ольга была старшей, нянькой. Эта печать осталась в ней на всю жизнь. Забота о ближних с одновременным выражением лица "как вы меня достали".
   - Андрей, ты здесь?! - она жила на одной лестничной площадке с моей матушкой.
   - Оль, потом. Никому ничего не говори.
   Лариска Кляйн, дочка директора. Самая, пожалуй, так мною и не разгаданная тайна. Порой мне казалось, что в ней скрывается стерва. Хотя внешне она всегда казалась тихой и скромной девочкой. Не мудрено. Её мама, Антонина Григорьевна, как и отец, работала в нашей школе.
   Меня всегда к ней тянуло. Она была безумно смазливой, худенькой, с обаятельными строгими губами. Когда нам было по одиннадцать лет, между нами произошла пренеприятная история.
   Пацанам-старшеклассникам я признался, что Лариска мне нравится. Они, подшучивая, предложили её проверить на вшивость.
   - Поиздевайся над ней. Если стерпит, тогда считай, что она тоже к тебе неравнодушна.
   Я так и сделал. На большой перемене, когда куча ребятишек стояла возле столовой, я подошёл к Лариске и сказал:
   - Лариска, пошли в туалет, там целоваться будем!
   Глупо, да? Я сам впоследствии себя корил за такие слова. Однако она выдержала паузу и ответила, глядя на меня пронзительно голубыми глазами:
   - Дурак ты, Зайцев.
   Вот так и сказала. И, опустив голову, поплелась в класс, даже не позавтракав.
   К счастью, мы не ругались с ней. Никогда. Все школьные годы мы оставались хорошими друзьями, нам всегда было о чём поговорить. Было время, когда мы сидели за одной партой. Увы, не обнимались, не целовались. Не думаю, что зря. Друг в лице женщины всегда лучше, чем любовница.
   Особенно меня поражало её отношение к моей матушке. При встрече с ней Лариска проявляла особую деликатность и воспитанность. Казалось, она слишком хорошо понимала Степановну, её любовь к такому взбалмошному сыну.
   Как-то приехав после зимней сессии в совхоз, я встретил Лариску на дискотеке. Мы уже были взрослыми детьми. Она расцвела, у неё была просто обалденная фигурка. Я же по-прежнему оставался со своими прыщами.
   - Спасибо тебе, Лара.
   - За что? - искренне она удивилась.
   - За понимание.
   В день смерти матушки мы виделись последний раз. По крайней мере сейчас, когда я пишу эти строки (а прошло тринадцать лет), я даже не знаю, где и как она живёт. Надеюсь, счастливо. Она это заслужила...
   За столом, на вечере встречи выпускников, сидели другие люди. Мужья одноклассниц, жёны одноклассников, другие школьные знакомые. Я с ними выпил немного спиртного, что-то даже пролепетал. Лёха предложил подрыгаться под быстрые танцы. Увы, на это моего цинизма не хватило. Я вышел на крыльцо, закурил. Меня волновало, приедет ли на похороны моя любимая тётка Валя Пученькина?
  

Сладкое воспоминание

  
   Наши родственники в Тальменке - слишком сладкое воспоминание из моей бурно-скучной жизни. Вкратце представлю. Деда Паша Линейцев и баба Мотя. Это - прямая родня. Дед Паша классно играл на балалайке, много пил, и любил рассказывать жуткие истории на ночь.
   Баба Мотя была родной сестрой моего родного деда Степана Шапошникова. Она страшно любила матушку, и по сути заменяла ей мать. Линейцевы воспитывали дочь Тоньку (красавица, комсомолка), сына Володю. Володьку помню как самого преданного взрослого друга. Он очень часто приезжал к нам с матушкой в гости. Рубил дрова, таскал сено. А потом мы с ним ходили купаться, ловили рыбу.
   - Люблю я тебя, дядь Володь, - говорил, поражаясь его мужской любви ко мне, мальчику.
   - Андрюха, сегодня всю ночь будем смотреть по телику футбол. Выдержишь?
   - Ага, дядь Володь.
   Он учил меня плавать. Он показывал мне, как рубить дрова. Он даже разрешал мне пить пиво. В тайне от матушки.
   Тётя Валя Пученькина - тоже дочка бабы Моти. Но не от деда Паши. Её муж, Пученькин (так его звали все родственники, поэтому даже не помню имени), золотых рук человек. Они воспитывали дочь Ирку и сына Сашку. Ирка была взрослой и я её практически не знал. А вот с Сашкой мы вдоволь наигрались, набаловались. Я даже ходил с ним на свидание с его барышнями.
   О семье Пученькиных расскажу подробней. Тем более, история их любви и предательства поучительна.
   Тётя Валя вышла замуж по любви. Мужик, Пученькин, был во всех отношениях красавцем. Но - жуткий бабник. Вся Тальменка знала, что Пученькин таскается налево и направо. Он не пропускал ни одной юбки. Но тётя Валя терпела его выходки, потому что любила сукиного сына.
   Наверное, так бы и продолжалось по сей день. Моя матушка, когда мы к ним приезжали в гости и выбирались с ночевой на Чумыш (река, что течёт по Тальменке), постоянно отчитывала Пученькина. Он не противился, не посылал её подальше. Матушка могла, между прочим, без всяких разглагольствований, залепить в глаз. Словно не баба, а мужик. Она однажды даже ударила Пученькина, когда он не появлялся дома несколько дней, гуляя с бабами.
   Тётя Валя плакала горькими слезами.
   - Брось ты его, козла, - говорила баба Мотя.
   - Не могу, люблю!
   Однажды Пученькин купался на Чумыше. Он решил нырнуть, разбежался и прыгнул с мостика. То место, куда он ткнулся головой, было слишком мелким. Пученькин ударился головой в ил.
   Он всплыл. Его достали товарищи-собутыльники. Он не мог двигаться.
   Врачи констатировали - полный паралич, повреждён позвоночник.
   Пученькина лечили. Тщетно.
   Вся родня думала, что тётя Валя теперь бросит его. Ничего подобного. Она стала за ним ухаживать, кормить с ложечки, убирать за ним мочу, кал. Стала ему медсестрой, нянькой.
   - Он не жилец, - говорили врачи.
   - Неправда, - тётя Валя вцепилась в мужа зубами.
   Шли годы. Мы с матушкой приезжали к ним в гости. Пученькин лежал в кровати как труп. Тётя Валя, по-прежнему рыдая на кухне, продолжала его кормить, поить.
   Она купила ему специальные спортинструменты. Пученькин стал поворачивать голову, поднимать руки. Она начала с ним всё сначала. Только теперь он ей был не муж, а грудной ребёночек.
   Через несколько лет он уже мог сам потихоньку кушать. Он знал, что тётя Валя любит его, зная, как он в прошлом блядовал. Но молчал.
   Прошло очень много лет. Ну, десять или пятнадцать. Уже матушка умерла, в 1994-м году я побывал у них в гостях. Пученькин передвигался на костылях. Я был взрослым мальчиком к тому времени. Мы разговорились.
   - Да, Андрюха, скотина ведь я. Такую бабу променял на шлюх. Бог наказал меня... Ты знаешь, мы опять с ней спим. И, скажу тебе честно, я впервые по-настоящему понял, что такое любовь.
   - А кого любите-то?
   - Как кого? Да её, Вальку, родную мою.
   Тётя Валя стояла на кухне. Она плакала, но была счастлива.
   ... Вместе с Вовкой бабы Моти моя тётя Валя поехала на похороны матушки...
  

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ЛЕЛЬКОЙ

   Ночь с субботы на воскресенье была тяжёлой. Я боялся, что могу сойти с ума от одиночества. Матушку не вернёшь. Да, осталась только Оля. И Вестулька. Они - теперь моя единственная родня. Надо учиться привыкать к этой мысли. Это сложно, очень.
   ... 29 июня 1988 года поезд "Бийск-Томск" прибыл на станцию Томск-I. Я с огромным чемоданом вышел на перрон. Мне - 16 лет. Я приехал поступать на кафедру журналистики Томского государственного университета.
   Пройдя официальную процедуру регистрации в качестве абитуриента, я поехал на троллейбусе в сторону площади Южной. В моём кармане лежало 70 советских рублей и наставление матушки перед отъездом.
   - Жить мне, сына, осталось недолго.
   - Да ты чё говоришь-то, мам!
   - Не спорь со мной. У меня одна просьба. Ты должен стать человеком. Я всё, что смогла, уже сделала. Ты, конечно, будешь оступаться. Свобода, как никак. Но пообещай мне, что ты обязательно закончишь этот университет.
   - Мам, я ещё не поступил.
   - Закончишь, спрашиваю?
   - Закончу, обещаю.
   С такими мыслями я вошёл в холл общежития N 3 ТГУ, улица Лыткина, 16 Томска.
   У подоконника уже стояло несколько девчонок. Из парней я был один, длинный, прыщавый, с легким пушком на лице вместо бороды. Ну, полный идиот из деревни.
   Минут через пятнадцать к нам выскочила очаровательная русоволосая девушка. Обворожительное лицо с добрыми, почти волшебными глазами с зеленоватым оттенком, мягкая улыбка её сексуальных губ, остренький носик. Небольшая грудь, прикрытая полупрозрачной кофточкой, изумительная талия и крупные бёдра. Короткая юбчонка. Снизу - ноги. Обыкновенные, женские косолапые ноги. В колготках.
   - Приветик всем, - сказала она своим голосом.
   - О, боже, - подумал я про себя, - это даже не красавица, это - чудо!
   Конечно, это была исключительно моя точка зрения. Любой другой парень никогда бы, может, и не обратил на неё внимание. Но я почувствовал нечто другое. Электричество, что ли. Молния, гром. Не могу сказать точно. Я просто офигел. И никто меня никогда не поймёт, что я чувствовал в те минуты. А я особо и объяснять не хочу. Желаю всем пережить те мгновения. Потому что так рождается любовь, поверьте.
   - Так, девочки, собираем свои вещички и за мной, - она говорила быстро, не мудрствуя лукаво. - Я - ваш расселитель. Поехали наверх.
   Я стоял и тупо разглядывал её. Следил за движением губ.
   - А я? - мой вопрос прозвучал неестественно.
   Она на миг задержала на мне взгляд.
   - А ты?.. Для парней мест нет. Жди, подойду сейчас. Вот, только девчонок разведу.
   Было заметно, что она словила мой юношеский взгляд на себе. И появилось какое-то озорство в её движениях. Знаете, девушки любят вот так потешаться над молодыми телятами-ребятами. Да ещё на хлюпиками, у которых фигура такая же неуклюжая, как у меня.
   Она, нехотя стрельнув в мою сторону взглядом, махнула грациозно рукой и исчезла вместе с абитуриентками.
   Прошло два часа.
   Я стоял в холле общаги, разглядывая проходящую молодёжь, которая называлась незнакомым для меня, таинственным словом "студенты".
   В конце третьего часа, поняв, что эта красивая девушка просто забыла про меня, я принял первое самостоятельное решение.
   - Я поднимусь наверх, найду тебя и отчитаю, как пацанку. Думаю, начальство тебе влепит выговор за такое издевательство над абитуриентом из далёкой деревни.
   И медленно попёрся по лестнице вверх.
   Где-то на шестом этаже, когда мои силы уже иссякли (огромный чемодан, утомительная дорога в поезде, ожидания при сдаче-приёме документов в университете), она выскочила мне навстречу.
   - Ой, извините, ради бога, - она назвала меня на вы. - Я уже всех расселила, села попить чай и вспомнила, что там, внизу, меня дожидается мальчик.
   Она так и сказала - мальчик. Кстати, не ошиблась.
   "Тоже мне, старуха нашлась", - я был зол на неё.
   Но вслух ничего не сказал. Мы прошли до восьмого этажа, она открыла какую-то дверь, там были навалены чемоданы, тюки.
   - Что это? - опешил я.
   - Камера хранения. Я же говорю, у нас нет места для мальчиков. Поживите пока здесь. Потом что-нибудь придумаем.
   Она уже собралась меня покинуть, как вдруг развернулась и протянула мне руку:
   - Меня зовут Лёлька.
   - Андрей, - я прикоснулся к её ладошке и затрясся. - Андрей Зайцев, совхоз Майский.
   Она звонко рассмеялась.
   - Журналист поди?
   - Нет, только поступать приехал...
   - Ну-ну. Из совхоза Майский, говоришь? Люблю сибирские деревни, - она ловко вырвала руку из моей ладони и исчезла.
   Я остался один.
   Так мы познакомились с самой очаровательной девушкой в моей жизни, моей женой Олей.
  

ГОСТЬЯ ИЗ ЗАГРОБНОГО МИРА

   ... Я вздрогнул. В дверь позвонили. Осознав, что сижу один в кромешной тьме в квартире матушки, я резко включил свет. Ох, матушка моя. Как хочется поговорить с тобой. Поделиться наболевшим. Где ты, родная?
   В двери стоял мой дядька, годом старше меня, Женька Беспалов.
   - Вот, зашёл. Может, водки?
   - Давай, братан.
   Я его звал братаном. Он, не возвращаясь домой (напомню, они жили с матушкой на одной лестничной площадке), показал бутылку и вошёл в квартиру.
   Выпили, закусили.
   - Степановна закрывала банку, - Женька жевал огурец.
   - Не знаю, брат, - у меня появилась резкая головная боль.
   - Степановна, я знаю. Ну чё, братан, херово тебе? - Женька спросил искренне, действительно переживая за меня.
   - Жень, расскажи мне, как она здесь жила без меня, последние месяцы. Жень?
   Беспалов быстро разлил ещё и, не дожидаясь меня, выпил.
   - Ох, Андрюха, скотина ты. Ведь она ждала тебя. Ждала, понимаешь?
   И я услышал от него, как она жила.
   ... Матушка болела. Трудно сказать, что конкретно её тревожило. С одной стороны, её одолевали обыкновенные человеческие недуги. С другой стороны, она страдала душой. Душу у неё выворачивало наизнанку.
   В пятницу, за несколько часов до смерти, она зашла к Женьке.
   - Ну чё, выпьем? - она достала бутылку водки.
   - Давайте тёть Лид, - Беспалов оживился.
   - Я тебе сколько раз говорила, что я тебе не тёть Лид, а сестра.
   Матушка действительно была Женьке двоюродной сестрой. Бабка Нинка и его отец Анатолий Беспалов были родные брат и сестра.
   - Я знаю, что вы сестра. Но не забывайте, что мне целых 22 года, а вам всего-то 49...
   - Скоро 50, милый. Давай будем пить, завтра ведь мой Андрюшка приедет.
   - Звонил что ли? - Женька любил со мной встречаться.
   - Не-е-е, - Степановна приняла первую стопку, - душой чувствую. Я его, Женечка, всегда душой чувствую. Вот увидишь, завтра он приедет, обязательно... Знаешь почему? Я так решила.
   Они долго сидели на кухне у Женьки. Матушка рассказывала, что я, её сын, самый замечательный человек. Что у неё растёт прекрасная внучка, которая как две капли воды, похожа на неё. Веста.
   - Одного только боюсь, Женька. Кажется, пришло моё время собираться на тот свет.
   - Да вы чё, тёть Лид? - Беспалов боялся таких разговоров.
   - А ты не спорь со мной, пацан. Видение мне было. Баба Фрося приходила ко мне недавно в гости.
   Баба Фрося - это мать четы Беспаловых. Их слишком много было, детей её. Бабка Нинка была самой старшей, нянькой, стало быть. Только в совхозе Майский проживали четверо - бабка Нинка, дядя Толя (отец Женьки), дядя Миша (ещё один Беспалов) и баба Надя (тоже моя любимая бабка, о ней я ещё расскажу достаточно подробно). А всего их было, по-моему,
   около десяти человек. Расселились по всей Новосибирской области.
   - До бросьте вы тёть Лид! - Женька отодвинул от матушки бутылку с водкой.
   - Дай сюда, - Степановна становилась агрессивной, - никогда не запрещай мне пить. Может, мне жить-то осталось всего ничего. Вот Андрюшку увижу и - на покой.
   - А чё бабка Фроська приходила-то? - вмешалась в разговор Оля Сасова, жена Женьки.
   - За мной, доченька, за мной. А вы не чуете запах мертвечатины в подъезде? Она ждёт меня, старая стерва. Поселилась, мандавошка, в нашем доме.
   Беспаловы не шутку встревожились. Матушку явно клинило. Однако выслушали рассказ.
   Баба Фрося первый раз пришла к ней ещё в феврале 1992 года. (Тогда, когда мне приснился тот самый чудовищный сон, где матушка едет в гробу с пилорамы.) Зашла в квартиру, осмотрелась, прошла на кухню, села.
   - Здравствуй, Лида.
   - Здрасьте, баб Фрось. А чё эт вы ко мне-то?
   - Скучно мне, Лидочка. Вот как умерла я два года назад, так и скучаю. Сначала Толика, сыночка, забрала с собой. Не помогает он, сыночек-то. Тогда через полгода я за Мишенькой пришла. Он ведь любил меня, внученька Лида. Забрала и его. Опять прошло полгода.
   Баба Фрося замолчала. Посмотрела жалобно на матушку.
   - Баба Фрося, ну почему я? У вас мамка моя, Нина, есть. Её и берите.
   - Нет, Лидочка, вредная она. Будет ещё на том свете кровь мне пить. На этом свете надоела. Давай ты ко мне, будешь моей помощницей.
   - Боюсь я, баб Фрось.
   - Да ладно, это же не страшно. Я тебя во сне заберу, не переживай. Уснёшь, а проснёшься уже у меня, в загробной квартире.
   Беспаловы сидели не живые, не мёртвые. Матушка настолько правдоподобно пересказывала встречу с покойной бабой Фросей, что действительно казалось, что по подъезду мертвецы бродят.
   - Я ей тогда последний аргумент привожу, - Степановна вновь выпила водки, - а как же мой сыночек Андрюшка?..
   - А она? - Женька сам тяпнул водки, чтобы не сойти с ума.
   - А что она? Рассмеялась. Ты, говорит, мужика вырастила. Постоит он за себя. И ещё многих таких больных, как ты, спасёт. И пошла после этих слов баба Фрося домой, на кладбище. Хлопнула неслышно дверью, спустилась на первый этаж и говорит шёпотом: "Ну,
   договорились, Лидочка? Жди меня, душа моя. Уж шибко ты добрая, трудолюбивая. Мне такая как раз и нужна. Не бойся, в раю жить будешь."
   Ольга постаралась перевести тему на другой лад. А матушка не унимается, продолжает разговор о мёртвых.
   - Я, значит, начала готовиться к смерти. Даже как-то с Толиком моим, мужем Зайцевым, встретилась. Он посмотрел на меня, отвёл глаза и говорит: "Толстая ты Лидка стала, безобразная. Не нужна ты мне такая. Да и жена здесь у меня уже новая. Прости."
   Матушка разрыдалась, как девочка. Женька успокаивал её. Она вытерла слёзы, улыбнулась.
   - Женька, завари-ка мне чаю, да покрепче.
   Выпил полный стакан заварки, поблагодарила Беспаловых за приём и направилась к двери.
   - Если что случится, обязательно передайте Андрюшке, я не виню его ни в чём. Любимый он у меня, радость моя.
   И ушла.
   На утро в деревне был праздник, проводы зимы. Бабка Нинка спозаранку убежала к Маринке, чтобы делать какую-то стряпню. Матушка спала. Бабка, по привычке, решила её не будить. Потом, приготовив стряпню и завтрак, она водилась с дочкой Марины, Настей. Сестра же отправилась на праздник.
   Где-то около 12 часов дня сестра побежала в двухэтажку, чтобы взять какую вещицу в шифоньере. Она забежала, открыла шкафчик, и вдруг резко обернулась. Матушка лежала с закрытыми глазами, её рука неестественно свисала.
   - Мамка, просыпайся, праздник же!
   Степановна молчала. Марина подошла поближе к матери. Зайчиха лежала в валенках, платке. Глаза были плотно прикрыты, губы не дрожали.
   Маринка пошатнулась.
   - Мамка, просыпайся.
   Ничего.
   - А-а-а-а!!! - сестра заорала и побежала к Беспаловым.
   Хладнокровная Ольга Сасова зашла в квартиру, подошла к матушке. Пощупала пульс. Потом сняла валенки, потрогала ноги. Маринка, как дура, стояла за спиной. Ольга повернулась к ней:
   - Ноги ещё теплые. Недавно умерла твоя мать.
   Сестра вылупила свои глазёнки.
   - Вызывай врачей, Марина, - Ольга посмотрела на Степановну, вздохнула и вышла...
  

ТЮРЬМА

   Воскресенье выдалось морозным. Практически не сомкнув глаз, я пошёл бродить по деревне. Я не сходил с ума, просто думал. Да, последние годы мы с матушкой встречались крайне редко.
   Причина - тюрьма. Я - оступился.
   Я совершил преступление, за которое поплатился сполна. Меня лишили свободы на много месяцев. Вместе со мной страдала и матушка. В отличие от меня, её сердце уже не могло выдержать такого испытания.
   25 октября 1990 года, в 18 лет, за моей спиной захлопнулась дверь в томском СИЗО. С тех пор всё перевернулось. Жизнь Лидии Степановны пошла под откос. Стремительно...
   Моя жена Оля была на втором месяце беременности. Я уже бросил к тому времени университет (именно бросил, лишь потом меня отчислили), связался с какой-то шпаной. Но, мечтая быть благородным для своей супруги (женой она была гражданской, мы не расписывались в загсе), я снял двухкомнатную квартиру на Иркутском тракте. Заплатил за неё много советских рублей за шесть месяцев вперёд. Там мы с Олей и поселились. (Всё таки, пускай она будет Лёлькой. Я именно так её называл в те годы.)
   Она не знала каких-то особых подробностей из того, чем я занимался. Правда, ей было известно, что я связался с бандитами. Она отговаривала меня, но я был непреклонен. Хотелось красивой жизни, гадёнышу!
   В двадцатых числах октября к нам в дверь постучали. Я уже чувствовал, что за мной скоро придут. Чувствовал, что будет возмездие. Но не знал цены!
   Я открыл дверь. На пороге - трое взрослых мужчин в штатском.
   - Зайцев?
   - Да.
   - Одевайся, прокатимся немного.
   Они, кстати, не показывали даже свои удостоверения. Я сразу понял, кто они. Лёлька испугалась.
   - Андрюша, ты куда?
   Я не успел ответить.
   - Вам потом сообщат, когда подъехать, - сказал один из гостей.
   Бедная моя Лёлечка. Как ей было страшно в те минуты. Особенно, с только зачатым ребёнком.
   На "жигулях" меня привезли в Кировский РОВД. Четвёртый этаж, угловой кабинет. Я вошёл. За столом сидел обыкновенной внешности мужчина. Никакой злобы в лице, спокойный.
   Он представился. Следователь Тайдонов Сергей Васильевич (сейчас работает где-то в городской администрации Томска, занимается социалкой). Не тянул резину, сразу перешёл к делу. Задал ряд вопросов. Я, молодой и наглый, отказался отвечать.
   - Ну, хорошо, коли так, ступай домой, - Тайдонов улыбнулся, поднялся и подошёл к двери. - Сейчас зайдем в один кабинет, ты распишешься в журнале и поезжай к своей девушке.
   Мы прошли по коридору несколько метров.
   - Заходи, - он открыл дверь.
   Я не успел сообразить. Он буквально втолкнул меня. Дверь за моей спиной захлопнулась. В кабинете был полумрак. В конце, за огромным столом, сидели два здоровенных детины.
   - Давай, давай. Ори не ори, никто не услышит.
   Они были правы. На часах - одиннадцатый час вечера. Я быстро врубился, чего от меня хотят. С первых минут мне не хотелось получить по шее от вышибал.
   - Я хочу назад, к Тайдонову. Буду давать показания.
   Однако они всё же влепили мне по животу и спине для приличия дубинками. Вскоре я вновь был в кабинете Сергея Васильевича.
   - Ты, парень, лучше всё расскажи, - говорил Тайдонов. - А я тебе обещаю свободу.
   Он в наглую меня разыгрывал. С точки зрения уголовных понятий я был полный лох, ни черта не понимающий в играх ментов. Поэтому честно рассказал о своём преступлении. И... поехал в изолятор временного содержания. На прощанье Тайдонов произнёс:
   - Не бойся, я постараюсь прокурора убедить, чтобы ты оказался под подпиской о невыезде.
   И даже в эти минуты врал Тайдонов. Мой приговор уже был им вынесен - минимум, семь-десять лет лишения свободы. Потом, на допросах в тюрьме, он мне честно об этом рассказал.
   В ИВС было жутко. Я раньше никогда не посещал таких специфических заведений. Не попадал ни в медвытрезвитель, ни на пятнадцать суток за мелкое хулиганство. Вонючая камера, в углу параша, железные кровати, которые там называются шконками. В камере два отморозка.
   Старый.
   Напился, подрался с женой. Теперь немного освежается.
   Молодой.
   С короткой стрижкой. Устроил дебош во дворе многоэтажного дома. Побил
   несколько парней и девчонок. Когда приехал милицейский наряд, он сбежал. Но далеко уйти не успел. Алкоголь взял своё. Молодой упал прямо на землю. Так его и обнаружили в пятом часу утра, на перекрёстке. Лежал, уткнувшись головой в лужу, которая за ночь успела подстыть. С трудом оторвали его башку. Привезли в ИВС вместе с куском льда, который прилип к волосам.
   Нам принесли по куску чёрного хлеба, какую-то похлёбку. Кушать я не мог. Ждал встречи со следователем.
   Наконец, на следующий день меня вновь повезли в Кировский РОВД. Там меня ждала Лёлька. Она приготовила мне жареные окорочка, лапшу. В спешке кушал, давясь этой вкусной пищей.
   - Мне обещали, что сегодня я выйду на свободу, - жевал я курицу.
   У Лёльки лились градом слёзы. Ей уже сказали, что по моей статье мне светит очень много лет. Она прощалась со мной. Я этого не знал.
   Мы поцеловались.
   - Я буду ждать тебя, - сказала Лёлька.
   - Ребёнка береги, я обязательно скоро выйду.
   Прокурор подписал санкцию на арест, отказав мне в воле.
   - Извини, - улыбнулся Тайдонов. - У тебя тяжёлая уголовная статья. Таких опасных преступников, как ты, надо держать вдали от нормальных людей.
   Вечером 25 октября, когда в Томске падал первый снег, в милицейском "бобике" меня везли в тюрьму.
   - Боже, что же я натворил! - я был в ужасе. - Как же мне теперь объяснить всё происходящее матушке, друзьям, учителям? Как будет жить Лёлечка?
   На самом деле думать мне надо было исключительно о себе. Выживать в мире жестокости и насилия. Я и не предполагал, что проведу долгие месяцы за решёткой. В те минуты я себя хоронил.
   - Я умер, - сказал сам себе и распрощался со всем прекрасным, что у меня было на воле.
  

ВОРОВСКИЕ ПОНЯТИЯ

  
   ... В общей камере (их называют хатами) томского СИЗО было очень много уголовников. Я выделялся среди них огромными очками, страхом. Сел в углу, недалеко от параши рядом с каким-то дедком. Прижался к нему. Остальные уголовники варили чифир, курили сигареты с фильтром и без фильтра, хохотали. Под одной из шконок лежал какой-то странный мужичок. Беззубый, всё время что-то шептал себе под нос.
   - Дедушка, кто это?
   - Это пидор, сыночек, - дед посмотрел на меня. - Первый раз?
   Я кивнул головой.
   - Да, - он достал махорку. - Тяжело тебе будет. Хочешь курить?
   Я опять кивнул.
   Мы только сделали по одной затяжке, как один из уголовников, рассказывая что-то своим сокамерникам, вдруг замолчал.
   - Эй, очкарик, ну-ка иди сюда!
   Я сидел, боясь встать.
   - Ты чё, сука, не понял, что тебя зовут, - какой-то крепкосложенный щегол обращался ко мне.
   - Иди, сыночек, авось пронесёт, - дед легонечко меня подтолкнул.
   Я поднялся, подошёл к уголовнику. У него был шрам через всё лицо, отсутствовала полностью левая рука.
   - Пидорок что ли? Чё сел возле параши?
   - Студент я, на кафедре журналистики учился, отчислили.
   Вся камера закатилась смехом.
   - По каким понятиям живёшь? - однорукий пристально разглядывал меня.
   - Так, студент я. Вот и все понятия.
   - Ща мы тебе жопу порвём, понятливый, - тот же самый щегол продолжал грубить мне.
   - Заткнись, фрайер, смотри как бы тебе жопу не порвали, - однорукий зыкнул на него испепеляющим взглядом. - А ну, иди сюда, студент.
   Я сел рядом с ним, на шконку.
   - Меня Виталя зовут, "химик" я. Проездом стало быть. А ты по какой статье залетел?
   - По 146-й, часть вторая, - еле слышно произнёс я.
   - Вот тебе и пидорок, - расхохотался Виталя. - Разбойник, мужики, к нам заехал, самый настоящий разбойник. Эй, фрайерок, а теперь хочешь порвать жопу разбойнику? Чует моё сердце, он сам тебя сегодня ночью трахнет.
   Через полчаса я пил чифир вместе с Виталей. Он рассказывал мне, что тюрьма не для слабаков. И мне надо сразу определиться, как тут жить.
   - Существует много понятий, пацан, - Виталя с удовольствием мне преподавал тюремную школу выживаемости. - Но тебе это ни к чему. Живи мужиком, не сучься, не крысятничай, не служи ментам, не косячь, не крой матом бродяг по тюрьме. В общем, будь человеком. А если столкнёшься с беспредельщиками, вали их наповал заточкой (подобие ножа, заточенное из алюминиевой ложки). Иначе трахнут в задницу, потом вовек не отмоешься от грязи.
   И снова я испытывал шок. Бешенный поток информации, которую мне теперь приходилось запоминать. Не делай то, не делай это. Шаг влево, шаг вправо - и вляпаешься на полную катушку.
   Через двое суток Виталя ушёл по этапу. Но напоследок дал ещё один совет.
   - Хочешь сразу получить уважение?
   - Да, - я был очень счастлив, что Виталя мне помог не сойти с ума.
   - Когда заедешь в тюремную хату, сразу хватай шлёмку (зэки так называют алюминиевые миски) и ори: "Кто здесь положенец?" А потом бей этого козла и добавляй: "Теперь я положенец. Поняли, суки?" После такого ты будешь только в авторитете. Ни одна сволочь тебя не тронет... Ну бывай, студент, - Виталя хитро улыбнулся и вышел из камеры.
   Помывшись в общей бане под душем, я еле-еле успел одеться. Мне выдали постельное бельё, и дубак (охранник тюрьмы) повёл меня на новое местожительство. Хата восемь девять - 89, первый этаж, третий корпус. Щёлкнул засов, я вошёл.
   На меня смотрели глаза восьмерых обритых уголовников. Злоба, ненависть в их глазах. Я аккуратно положил постель в углу камеры, подошёл к тралу (тюремный стол), взял шлёмку и, ударив ей по столу, заорал:
   - Кто здесь положенец?
   Зэки лениво смотрели на меня.
   - Кто здесь положенец, бля? - сказал я чуть тише.
   - Ну я, - нехотя ответил один парень, симпатичной внешности.
   Он поднялся и подошёл ко мне.
   - Чё хотел, очкарик?
   Я, ни слова не говоря, размахнулся. Но моя рука не успела опуститься на его голову. Мне скрутили руки.
   - Вали суку! - заорал парень. - Вали пидора вонючего! Снимай ему штаны, пускай жопой узнает, кто здесь положенец.
   Когда меня уже поставили на колени, оголив мою задницу, один пожилой зэк произнёс:
   - "Опустить" мы его всегда успеем, давайте сначала выслушаем.
   Я, окончательно затравленный, честно выложил последнюю просьбу Витали. Уголовники долго хохотали. Постепенно засмеялся и я с ними.
   - Разыграл он тебя, - сказал тот самый парень. - Во-первых, у нас в хатах нет положенцев. А во-вторых, ему было интересно, как ты войдёшь в наш уголовный мир. Ладно живи, паря. Как зовут тебя?
   - Андрей, - я с облегчением вздохнул.
   - А я - Плохиш. У меня 102-я, два трупа на мне висит.
   Я вздрогнул.
   - Да не дрейфь, прорвёмся. Мне, кстати, вышак светит, я и то улыбаюсь. Нос выше, студент.
  

МОИ СОКАМЕРНИКИ

(часть первая)

  
   ... В конце ноября 1990 года я заехал на больничку, второй этаж первого корпуса. Сначала жил в камере один. Даже получил первую посылку от своей любимой Лёльки. Сигареты, колбаса, курица, тёплые ботинки, шерстяные носки. Ботинки я вскоре обменял на пачку чая. А затем и носки пошли в дело. Здесь, в тюрьме, это важнее, чем просто тепло для тела.
   Потом ко мне заехал любопытный "пассажир". Сидонский, настоящий пидор. Утверждал, что является кандидатом технических наук, залетел за изнасилование молодого мальчика.
   Меня судьба снова заставила поднапрячься. Было два варианта, как я мог поступить в данной ситуации, живя один на один в одной хате с пидором.
   Первый. Я должен был завалить Сидонского (в смысле, убить), и, конечно, получить за это новый срок.
   Второй. Я должен был покончить жизнь самоубийством. Мне этого тоже не хотелось, потому что на воле у меня оставалась беременная Лёлька.
   Был слабый, третий вариант. Выломиться из хаты. Я пытался это сделать. Но дубаки, сволочи, как бы специально издевались надо мной. Никто и не думал меня переводить в другую камеру.
   И тогда я решился на новый, ещё не испробованный способ. Я написал маляву (её ещё называют ксивой - записка) для всех жуликов, сидящих в тюрьме. Рассказал, что за история со мной приключилась. Попросил совета, сказав, что не намерен, трахаться с Сидонским.
   Вы знаете, мне вновь повезло. Ксива, ушедшая через парашу при помощи "коня" (специальное приспособление, по которому передаются сообщения по тюрьме), оказалась действенной. Положенец тюрьмы сообщил, что я не буду "замаранным". Мне поверили. И, как бы специально, уже на следующий день меня перевели из этой камеры. Из чего я сделал вывод - администрация тюрьмы прекрасно осведомлена о происходящем в камерах. Она, администрация, специально провоцирует оступившихся преступников, чтобы удавка на их шее затянулась окончательно.
   Я переехал в другую хату на больничке. Там сидели два жулика: малолетка и наркоман.
   В этой камере я сделал две наколки: букву "Л" (понятно, почему) и "пять точек" (они означают, что я был в тюрьме).
   Из больнички я поехал на криминал (судебно-медицинская экспертиза), пробыл там две недели и со спокойно совестью заехал в хату девять шесть - 96, третий корпус, первый этаж.
   Была середина декабря. Расследование по моёму уголовному делу подходило к концу.
   Хата, в которую меня насильно засунули представители правопорядка, стала в каком-то смысле мне родной. В ней я провёл почти два месяца своей жизни, встретил в ней Новый год, со многими зэками сблизился. Вот лишь самые нежные воспоминания.
   Серёга Ясюкевич, томич. Загремел в тюрьму за грабёж. Вторая ходка. Причём, как в первом случае, так и во втором, попал за собственную глупость.
   Пили они с товарищем. Изрядно нахрюкались, решили догнаться. Денег не было. Вышли на улицу. Действие происходило на Каштаке. Проходили по аллее, вдруг заметили сидящего пьяного мужика.
   - Дай закурить или выпить? - Ясюкевич, Яська, спросил земляка.
   - Нету, только обручальное кольцо, - мужик был явно невменяем.
   - О, кольцо и возьмём, - Яська, радостный, снял с алкоголика кольцо, похлопал его по плечу. - Спасибо, брат. Не забуду твою щедрость, век свободы не видать.
   Яська оказался пророком. Ему за это кольцо не видать было свободы. Обменяв в магазине кольцо на водку, он с дружком даже не успел дойти до квартиры. То ли мужик протрезвел, который потерял кольцо, то ли продавщица смекнула, в чём дело. Словом, подъехали менты и забрали Яську к чёртовой матери.
   - Даже с женой не дали попрощаться, сволочи, - сказал Яська, когда ему предъявили обвинение по статье "грабёж".
   Яська получил за кольцо пять с половиной лет лишения свободы. Его любимое выражение: "Щас сало развалю тебе!" Это он так шутил.
   Серёга Луков, из сельского района Томской области. Пожилой мужик, настоящий работяга с суровым сибирским лицом.
   Спал дома, как суслик. Вдруг ночью вваливаются менты, скручивают ему руки и отправляют за решётку. Чуть позже следователь из областной прокуратуры предъявил ему обвинение в убийстве. Луков специально грохнул, по версии ментов, соседку, бабку. Мало, что грохнул, так ещё, и расчленил труп на запчасти.
   - Я, бля буду, даже не прикасался к ней, - рассказывал нам Луков.
   Однажды его настолько запугали, что даже предложили застрелиться.
   - Тебе всё равно светит вышка, - сказал следователь, - предлагаю либо во всём сознаться, либо пустить пулю себе в лоб. Вот и пистолетик есть. Будешь стреляться?
   - Я не убивал старуху, - твердил в сотый раз Луков.
   Мы ему не верили. Мы, сокамерники. Ведь каждый из нас был не виноват в совершённом преступлении, и придумывал свою легенду. Так мы ограждали себя. Не от кары божьей, от человеческого возмездия по именем гуманный российский суд.
   А 30 декабря 1990 года дверь в камеру распахнулась.
   - Луков! С вещами, на выход.
   - Чё случилось, командир? - мы аж подскочили со шконок.
   - Дык, нашли настоящего убийцу. Луков действительно оказался невиновным. Ну, бля, не врал мужик, - дубак улыбался во весь рот.
   Серёга заплакал. Мы были счастливы. В канун Нового года наш товарищ, сокамерник уходил на свободу. Он отсидел в тюрьме полтора года...
   Володя-Громила, фамилию не помню. Попал за решётку сразу по двум статьям. Самый добрый уголовник из всех, кто мне встречался в тюрьме.
   Тоже пил, на железнодорожном вокзале Томск-I. Услышав шум на улице, выскочил. Три бородатых кавказской национальности приставали к русской, в общем-то милой, девушке. Она кричала, плакала.
   - Девущька, стой, ми тебе больно не будем делать! - самый бородатый похотливо хохотал.
   Володя (рост его под два метра) не стал разбираться, кто прав, кто виноват. Он с разбегу налетел на первого кавказца. Как потом свидетельствовали медики, сразу же проломил ему череп. Второму и третьему немного помял рёбра. К сожалению, рёбра оказались мягкими, и Володя по нескольку рёбер сломал.
   Девушка, типичное русское поведение, даже не сказала спасибо. Просто исчезла. Володю тут же задержали менты из линейной милиции железнодорожки. А потом - тюрьма. Кавказцы поначалу давали показания, что их, троих, избил Володя. Даже утверждали, что он украл у них кошелёк.
   - На хер мне бы нужен был их вонючий кошелёк, - рассказывал нам Вовка.
   Однако ему не поверили следаки. Русский, буйный, пил, - значит, виноват. Во логика!
   Кавказцы потом исчезли из города. Их даже на суде не было. Тем не менее, Володе-Громиле влепили на полную катушку - за грабёж и хулиганство - четыре года лишения свободы. Правда, смилостивились. Он получил химию. (В дальнейшем мы с ним встречались неоднократно - в комендатуре на Черемошниках, после освобождения. Он остался хорошим человеком, сейчас работает водителем на 26 маршрутке.)
   Саня Зайцев, мой однофамилец. Этот оказался настоящим преступником. Обокрал ТИАСУР на полмиллиона советских рублей, стащил электронную аппаратуру. Сам, кстати, технически очень талантливый парень.
   Среди бела дня подогнал грузовик, наполнил его различными приборами и выехал за город. Там купил водки (с ним были его подельники), и запил по такому случаю. Ночью менты его взяли с поличным, что говорится.
   Статья - "девяносто три прим" - хищение госимущества в особо крупных размерах. Срок - от восьми лет до вышки. Суд дал Сане девять с половиной лет лишения свободы. Сначала он отбывал наказание на Бахтине, в третьей колонии, потом, по неподтверждённым данным, пошёл этапом на лесоповал, в сторону Урала.
   Он мне в тюрьме постоянно говорил:
   - Брат, выйдем на свободу, обязательно грабанём банк. Договорились?
   - Ну конечно, - улыбался я ему в ответ и думал про себя:
   "Ты сначал этот срок отсиди, дорогой мой". Сашка действительно был порядочным жуликом. Не злым, не завистливым, не придиристым.
   ... Новый, 1991 год, мы встречали тоскливо. Сделали себе "коряки" (хлеб, смешанный с сахаром при помощи питьевой воды). Это были наши праздничные торты. Вспоминали близких.
   Я к тому времени так ни разу и не встретился с родными. Спустя годы я узнал от Лёльки, что в мой день рождения, 17 ноября, ко мне приезжала матушка с сестрой Маринкой. Сестра, сволочь, вела себя вызывающе, обвиняла (пусть и не вслух) мою Лёльку в том, что я загремел в тюрьму. Матушка Лёльке ничего не говорила. Они приготовили всякие кушания и повезли ко мне передачку. Матушка по дороге (была слякоть, снег) неоднократно поскальзывалась, падала, плакала от боли.
   В тюрьме посылку не приняли. Сказали, не положено. Действительно, к тому времени я впервые залетел в карцер. Провинился. Не перед государством, перед системой, которая ломает людей. Делает им больно. И не оставляет ни одного шанса для того, чтобы по выходу человек снова стал человеком.
  

ВОР В ЗАКОНЕ БРИЛЛИАНТ

  
   Был у меня в этой камере любопытный момент, который я вспоминаю по сей день с удовольствием. Я встретился с Валерой Бриллиантом, воровским авторитетом.
   Мы случайно с ним связались по параше при помощи "коня", когда я передавал ему посылки. Он сидел на больничке, в одиночной камере.
   Когда я отправлял товар за товаром к нему, то поинтересовался:
   - Браток, ты, похоже, какой-то блатной. Тебе постоянно какие-то штучки шлют.
   - Да не блатной я, - засмеялся он. - Вор, я, обыкновенный, в законе.
   Нам обоюдно было приятно общаться. Причём, о воровских понятиях мы говорили мало. В основном, о литературе, об искусстве, об обыкновенных людях. Валера был старым, у него болело сердце и другие внутренние органы. Иногда он сильно закашливался и исчезал.
   Но потом мы вновь продолжали наши беседы через парашу. Я никогда не видел его вживую. Но представлял его по внешности эдаким Эрнестом Хемингуэем, седовласым, с пышной белой бородой.
   Он даже стихи мне читал. Чужие. А я, дурак, читал ему свои. Он молчал, внимательно слушал. Потом я ему рассказывал, как мне больно осознавать, что там, на воле, страдает моя матушка из-за моих глупостей.
   Однажды Бриллиант сообщил, что уезжает из тюрьмы.
   - Мне пора по этапу, Андрей, - сказал Валера.
   Мне стало тоскливо, больно. Я терял друга.
   - Знаешь, я не хочу тебе читать морали. Но я сделал вывод - не место тебе здесь. Давай, пацан, вырывайся отсюда. Беги подальше от воров. Ты - вольный человек, талантливый. Таким за решёткой делать нечего... И, пожалуйста, уважай закон. Не дури, мальчик.
   И пропал. Навсегда. Но его слова я помню всю сознательную жизнь. Валера, не лукавя, сказал одну важную вещь - мне не место среди уголовников. С того времени я понял, что обязательно вырвусь на свободу и больше никогда уже не буду переступать закон.
   .. В наступившем 1991 году нашу камеру охватила паника. Вернее, началось всё с меня.
   Проснувшись, почувствовал, что по мне кто-то ползёт. Откинул одеяло. Точно. По телу двигались вши. Слава Богу, бельевые. оказалось, что вся камера заражена. Чесалось всё тело: начиная от трусов, кончая баулом (вещмешком), поразили вши. Они были повсюду.
   К счастью, меня никто из сокамерников не обвинял, что я заразный. Тут все понимали, что от грязи такое возможно.
   Дубаки, узнав, что мы погрязли во вшах, посадили нас на карантин.
   А потом, спустя несколько дней, когда вши уже буквально гуляли по полу, нас отправили на прожарку. Это когда мы моемся вне очерёдности в бане, а наши вещи, матрацы и постель подвергаются термической обработке.
   Больше мы не знали этой заразы.
   А ещё через неделю у нас кончились курево и чай. Кабуру (специальное отверстие в стене, по которому передавали посылки, ударение на первом слоге)
   дубаки вычислили и замазали. Параша была связана только с больничкой. Но в камере наверху никого не было. Мы остались отрезанными от уголовного мира.
   Оставался один вариант - кому-то выламываться из хаты в общаковую камеру и заезжающему сюда зэку передавать специальную посылку с курёхой и чаем.
   Уезжать никому не хотелось. Ведь вряд ли мы снова бы встретились. Тем более, хрен его знает, что ждёт тебя в другой хате. Тут, как никак, сложилась атмосфера взаимопонимания.
   Я решился сам. Понимал, что товарищам по хате тяжело. Попрощался сухо.
   - Ладно мужики, не поминайте лихом, - я уже выходил из камеры. - Будет вам курёха, обещаю...
   - Спасибо, Андрюха, - в один голос сказали мужики, расставаясь со мной.
   Я вновь шёл навстречу жестоким испытаниям.
  

СОРОКАЛЕТНИЙ ЮБИЛЕЙ

  
   Говорят, что сорокалетний юбилей нельзя отмечать. Мол, дурной знак. Болеть будешь затем, а, может, и умрёшь.
   Матушка плевать хотела на суеверия. И закатила гулянку на полную катушку. В нашей маленькой избе собралась огромная толпа её сослуживиц (Степановна работала в детском саду, коллектив там был исключительно женский). Выделялась среди всех, конечно, своей цыганской внешностью заведующая детским садом, Любовь Алексеевна Заворина, мамкина подружка.
   Раньше Алексеевна, как и другие молодые бабы, работала обыкновенным воспитателем. И вот, когда пожилая заведующая уходила на пенсию, настала пора выбирать новую. В коллективе начался раздрай. Каждая хотела стать руководителем. Во время собрания они даже разругались.
   А потом слово взяла Степановна.
   - Я так, думаю, бабы, - матушка обладала мощной энергетикой, сильным голосом и могла вполсекунды заставить себя слушать. - Многие из вас хотят править балом. Даже утверждают, что имеют опыт. А вот та единственная, которая не стала себя выдвигать, это Любка Заворина. Она сама добрая и ответственная из нас. Предлагаю её назначить заведующей.
   Бабы обиделись. Но дружно проголосовали за Любовь Алексеевну. Завориха не забыла матушкины слова. Они до самой смерти Степановны оставались преданными друг другу подружками.
   Муж Завориной, дядя Вася, был на голову ниже её ростом. Однако такой весельчак, что и словами не передать. Он тоже гулял у мамки на дне рождения.
   Закуски, выпивки - море. Все веселились от души. Выбегали на веранду, где, согласитесь, ещё не было жарко (март ведь). И дядя Вася отчебучил номер.
   Я полез в подпол за лимонадом (матушка там хранила всякие соления, варенья, спиртное, другие закуски). Открыл крышку, спустился. И только отошёл вглубь подполья, как вижу - что-то летит.
   Оказывается, дядя Вася, выходя из комнаты, прямёхонько угодил в отверстие. Матушка как раз заходила из сеней с пельменями. Только и увидела - Заворин, который проваливается у неё на глазах под землю.
   Дядя Вася был пьяным, поэтому даже не ушибся.
   ... Прогуливаясь по деревне на второй день после смерти Степановны, в воскресенье, я встретил его возле конторы. Он работал в совхозе водителем.
   - Знаю, Андрюшка, о твоём горе. Жалко Лидку, правда, - он даже пустил слезу. - А ты чё не приезжал-то давно, а? Она же ждала тебя, засранца...
   Чё не приезжал? Трудно, ох, как трудно сказать правду. Всё она, проклятая, тюрьма. Или я проклятый?
  
  

МОИ СОКАМЕРНИКИ

(часть вторая)

  
   ... В конце января 1991 года из общаковой хаты я попал в четвёртый корпус томского СИЗО. Естественно, молодому парнишке, который поехал к моим бывшим сокамерникам в хату "девять шесть", я передал кучу курева и чая. Ребята потом при помощи малявы благодарили меня.
   Итак, очередная камера - хата "один шесть девять", первый этаж четвёртого корпуса.
   Ввалился я туда уже как бывалый зэк. Поздоровавшись с новыми сокамерниками, тут же выложил на трал пачку чая и две пачки "Беломорканала". Жулики никак не отреагировали.
   - Мне куда можно лечь? - спросил я, зная, что предложат новенькому скорее всего, верхнюю шконку. (На нижних спят только зэки, имеющие определённые заслуги перед жуликами.)
   - Да ложись вон, на нижнюю, - сказал мне один.
   Я удивился. Рушились мои представления о порядке, заведённом здесь.
   - Да ты не смущайся, братан, - жулик приподнялся со шконки, - здесь ваши дешёвые понты никому не нужны. Хочешь, спи наверху, хочешь - внизу. Это - тяжёлостатейная хата. Здесь одни убийцы сидят, так что относись ко всему спокойно. Сам-то кто?
   - Разбойник.
   - Завалил кого-нибудь?
   - Нет, слава Богу.
   - Тогда непонятно, почему тебя к нам заслали. Может, ты "красный"?
   "Красными" в тюрьме называли либо бывших ментов, которые совершили преступление, либо зэков, работающих на администрацию тюрьмы.
   Я пояснил: кто, что, откуда, зачем. И вписался. В камере было пять человек. Но трое из них мне запомнились особенно.
   Грек, погоняло (кличка), имя не помню. Обвинён за соучастие в убийстве. Калымил в одном из северных районов Томской области. Сам родом из Грузии, там и жил всю сознательную жизнь. Ему - больше сорока лет.
   Однажды ночью к нему забежал земляк.
   - Слушай, у нас тут разборки произошли. Ну я и грохнул там одного. Помоги от трупа избавиться.
   Грек был порядочным калымщиком. И своих, особенно земляков, в беде не бросал. Они погрузили труп на грузовик и вывезли за пределы посёлка. Труп вскоре нашли. Взяли убийцу. Как назло, нашёлся свидетель, видевший, как Грек с земляком грузили труп. Взяли и Грека.
   - Теперь не отмоешься, ёлки-палки, - часто говорил Грек, рассказывая о своём якобы "преступлении".
   Он никогда не матерился, много читал книжек (в тюрьме была большая библиотека) и часто рассказывал смешные истории.
   Грек был богатым. Каждый месяц к нему приходили посылки с воли. Много всяких вкусностей. Но, что больше всего мне запомнилось, мандарины. Много мандаринов, килограммами.
   Баха, тоже грузин, военнослужащий, молодой. Слишком молодой, салага, служил в Северске. Маленький, с добрым лицом.
   Служил, как и все парни, с приключениями. То выпивки, то девки, то драки. Во время очередного веселья подрался с одним русским парнишкой. Прямо в солдатской столовой. Драку наблюдали многие его сослуживцы.
   Солдатика, потерпевшего, увезли в больницу. Там он и скончался.
   - Я же не знал, что он такой слабый, - говорил Баха, ища у нас поддержки.
   Баху судили военным судом. Ему влепили, по-моему, несколько лет тюрьмы и ещё пару годиков дисбате. Вот чего не понимаю, так одного: зачем после зоны парню ещё и дисбат?
   Баху я любил, как брата. Он был озорной, никогда не унывал. Любил русских девчонок, постоянно рассказывал нам о своих любовницах. Скорее, подружках, он же был неженатым. Девчата ему снились.
   Однажды я воочию убедился, как мужику тяжело без бабы.
   Проснувшись утром, Баха спрыгнул с верхней шконки и помчался к умывальнику. Снял свои армейские кальсоны и принялся их стирать.
   - Опять, бля, кончил во сне, - комментировал он для меня.
   - Это у нашего Бахи часто бывает. Во сне трахнет бабу и кончает, любовник, блин, - Грек расхохотался.
   - А разве такое возможно? - я был искренне удивлён.
   - Вот получишь лет десять зоны, поймёшь, как жить без бабы, - Грек внимательно посмотрел на меня. - Тут, Андрей, к таким вещам люди относятся спокойно. Если захотел бабу, иди к параше, дрочи на здоровье. Никто тебя не осудит. Мужики же понимают, каково без женщин... Можешь, конечно, и пидорка пригласить. Но мне, лично, противно трахать мужиков.
   Грек был прав. Я часто просыпался с мыслью, что мне хочется секса. И однажды я воспользовался его советом. На параше занялся онанизмом.
   Жил с нами ещё один зэк. Его я вспоминаю даже в эти минуты с трепетом. Андрюха Юзик. Юзик - это производная от фамилии, которую я тоже не помню. Память уже не та, извините.
   Юзик был настоящим хладнокровным убийцей. Его история, за которую он впоследствии получил пятнадцать лет лишения свободы, на самом деле чудовищна.
   Он со своими друзьями любил отдыхать на Копыловском озере, что под Томском. У них было своё место, где они купались.
   В один из жарких летних дней они приехали туда. С собой привезли девочек, выпивку, хотя сами уже были поддатыми. И, о Господи! На их месте два незнакомых паренька мыли свою машину, "Москвич".
   - Представляешь, я там купаюсь, а они на этом месте моют машину, - глядя на меня, с душой рассказывал Юзик.
   Первым взревел Плохиш. Да, да, тот самый, с которым мы познакомились в хате "восемь девять". Он подошёл к мужикам, предложил им убраться.
   - Ну подождите немного, - ответили наивные смертники, - сейчас уже осталось только заднее стекло. Домоем, и уедем.
   Юзик скрежетал зубами.
   - Может, завалим козлов? - предложил простодушный Плохиш.
   - Не сейчас, пускай они закончат, - Юзик знал, что дальше будет делать.
   Он достал канистру с бензином из багажника своего автомобиля. Передал её Плохишу. Глазами указал на виновников "торжества". Плохиш всё понял.
   Парни откатили машину и решили сами ополоснуться в озере. В эти минуты Плохиш и облил "Москвич" бензином. Когда те сели в автомобиль, Плохиш достал зажигалку, закурил и плавно поднёс пламя к корпусу машины.
   "Москвич" вспыхнул.
   Вся машина моментально скрылась за пламенем. Парни, ничего не соображая, попытались выскочить из легковушки.
   - Сидеть, суки! - заорал Плохиш.
   Ему на помощь бежали другие дружки, которые приехали повеселиться. Юзик сидел в стороне, наблюдал.
   "Москвич" продолжал гореть. Плохиш попивал пиво, глядя, как запылали тела мужиков в автомобиле. Один из них всё же выскочил и понёсся в сторону озера. Плохиш, держа в руках непонятно взявшуюся откуда сапёрную лопатку, догнал его и тюкнул по голове. Паренёк остановился, обернулся и упал на землю. Он продолжал гореть.
   Наконец, вырвался и второй. Его тело полыхало, как сухие берёзовые дрова. И тут поднялся Юзик.
   - Меня взбесило, что они ещё пытались спастись! - вспоминал он, пересказывая своё преступление. - Я открыл багажник нашей тачки, достал оттуда запасное колесо, подошёл к этому горящему уроду и тюкнул его по голове. Он упал. Ему много и не надо было.
   Два человека живьём сгорели на глазах у этих безумцев.
   - Я ему смерть облегчил, - говорил мне Юзик. - Он уже, будучи в бессознательном состоянии, догорел.
   Юзик прекрасно понимал, какое преступление они совершили. Когда их взяли, подельники несли всякую чушь. К началу весны Плохиш, давая показания на допросах, сошёл с ума.
   - Чердак не выдержал, - комментировал Юзик. - Слабак, какова хера лез, если не хватает воли держать ответ?
   Юзик знал, что ему влепят вышку. Как организатору этого зверского преступления. Он считал себя смертником, поэтому в тюрьме вёл себя, как смертник. Не беспредельничал, был добрым, со всеми общался.
   Но зло выдавало его. Он часто срывался, потом извинялся, замыкался в себе, по ночам вскрикивал. Что ему снилось? Живые трупы сожжённых им невинных томичей?
   Юзик честно мечтал о вышке. Но его наказали суровее. Дали пятнадцать лет зоны усиленного режима. Теперь он страдает всю свою жизнь.
  

ПИСЬМА ИЗ-ЗА РЕШЕТКИ

  
   В тюрьме я часто писал письма своим Лёльке и матушке. Но, признаюсь, особенно Лёльке. Я ей рассказывал, что со мной всё хорошо, что я не сломался, что суровый тюремный мир мне помог многое осознать. Я, честно говоря, не понимал, что пытаюсь сказать. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, я прекрасно осознаю, что ещё ни черта в своей жизни не осознал. (Вот такой вот каламбурчик, философский.)
   Потом я признавался ей в любви, рвал письма, начинал писать новые. Сообщал, что она должна немедленно забыть меня, найти нового мужика. Просил у неё прощения.
   В те месяцы моя Лёлька работала на пивзаводе. С огромным пузом она ходила на работу, дышала всякой гадостью. Все свои заработанные деньги отдавала моему адвокату, Валентине Ивановне Педяш.
   Да, когда Лёлька поняла, что меня всё-таки закрыли, она решила за меня бороться, до конца. Начала с Кировской адвокатуры. Пришла туда, села и стала ждать. Прошло много часов.
   - Чего сидим, девушка? - спросила эффектная дама.
   Лёлька заплакала. Они прошли в кабинет, она всё рассказала.
   - Я заплачу любые деньги, дайте моему мужу свободу, - Лёлька несла явную чушь. - Пойду работать на завод!
   - Любые мне не надо, - дама горько усмехнулась. - Буду брать по таксе, принятой в нашей адвокатуре. А за ваше дело возьмусь. Только лишь потому, что вы так безумно любите этого мальчика. Он, говорите, ваш муж?
   - Нет, извините, не официальный.
   - Я не понимаю вас, - Валентина Ивановна опустила голову.
   Педяш очень много сделала для нас. Я, уже будучи на "химии", встретился с её мужем. Он отбывал наказание за то, что задавил человека. Ему дали четыре года "химии". Именно из-за этого Валентина Ивановна переквалифицировалась из судей в адвокаты. Чтобы не порочить честное имя Фемиды.
   Да, она раньше была судьёй. Но потом, будучи в роли адвоката, она боролась за меня, как могла. Добивалась различных экспертиз, вела переговоры со следователем, слушала многочасовые истерики моей Лёльки. И она вытащила меня.
   (Уже став журналистом, я случайно узнал, что Педяш снова работает судьёй в Кировском районном суде. Ко мне пришёл человек и сказал, что она несправедливо вынесла ему приговор.
   - Извините, я отказываюсь заниматься этим делом, - сказал я читателю.
   А про себя подумал: "Педяш никогда не накажет случайно человека. Потому что она знает цену страданию".)
   Но всего этого я тогда не знал. Ко мне не приходил адвокат в тюрьму, меня не вызывал следователь на допросы. Я думал, что моя участь уже предрешена. И поэтому писал прощальные письма Лёльке.
   В те мгновения мне почему-то вспоминались наши замечательные любовные потехи в общежитии "Томскнефть" на первом Каштаке.
   О, между нами действительно пронеслась любовь. А потом подумала и осталась с нами. Я был по-настоящему счастлив, дорогой мой читатель!
  

ЛЮБОВЬ, ШАБА И ХАНАН

   Однажды, весной 1990 года я приехал в "тройку" (так мы называли нашу общагу на Лыткина). К тому времени я работал воспитателем в общаге "Томскнефти", куда меня устроил папа Кости Шабалдина, моего закадычного товарища.
   Зашёл к Лёльке. Разговорились. К тому времени мы уже оба, надружившись вволю, решили расстаться. Целуясь, я так и не узнал, какова Лёлька в постели. Она тогда готовилась к летней сессии.
   - Вот бы мне сейчас куда-нибудь сбежать, - мечтала Лёлька, ничего не имея ввиду. - Здесь учиться совершенно невозможно.
   Я, поганец, тут же предложил ей план.
   - У меня есть замечательная комната на Каштаке. Хочешь, живи там?
   Она согласилась, зная, что я никогда не буду к ней приставать (я был очень влюблённым в неё и не мог себе позволить лапать эту девушку).
   Вечером она приехала ко мне. Мы долго болтали ни о чём. Наступила ночь.
   - Ну я пошёл? - спросил я осторожно.
   Идти я мог только в комнату к Шабалдину, который, между прочим, ждал меня.
   - Конечно, иди, я тоже буду отдыхать.
   Я не смог уйти. Впервые остался с ней на ночь. У нас ничего не было, в плане секса. Но это была безумная ночь, самая лучшая в моей жизни.
   Утром со счастливым лицом я зашёл к Костяну и попросил его приготовить какой-нибудь завтрак.
   - Чё, неужели трахнул свою Лёльку?
   - Нет, Костя, просто она поняла, что я её люблю.
   - Идиот, - произнёс он и пошёл жарить яичницу.
   А потом... Мы носились с Лёлькой под весенним дождём босиком, ночи и дни напролёт занимались любовью, пили по утрам кофе (конечно, я его приносил Лёльке в постель). О моей любви знал, как мне казалось, весь мир. Шаба (Костя Шабалдин) смотрел на меня, как на сумасшедшего.
   - Давай водки попьём? - говорил он мне.
   - Давай, но только с Лёлькой.
   - Ох, Андрюха, не надоело тебе? - Шаба был зол на меня и на Лёльку.
   Она портила наши с ним планы. Ведь мы с Шабой, два дурака, хотели написать совместный роман. Ни о чём.
   Однажды мы с Шабой поехали на свадьбу к Бевзу, в Новосибирск. Так даже оттуда я сбежал, потому что ни дня не мог прожить без моей Лёльки. Я принёсся в общагу и бросился к ней. Она, дурочка, плакала. Она очень часто плакала, потому что многое в моём поведении не понимала.
   - Не обижай меня, - говорила мне Лёлька.
   Она испытала не меньшие испытания в своей жизни. Потеряла отца в 13 лет, в день своего рождения, воспитывалась матерью, которая никогда не знала, что такое настоящая мужская любовь. У неё был больной родной брат. Лёлька страдала, хотела счастья.
   Но я обижал её. Довольно часто. Кажется, я приносил ей поровну боль и счастье. Наверное, устав от одних несчастий, Лёлька приняла меня.
   И ещё одна деталь. Мы занимались с ней любовью везде: в комнатах разных общаг, на подоконниках, в душевых комнатах, в подъездах, в поездах, на улицах.
   Но все эти воспоминания были от меня далеко. Реальность - тюрьма, разбой, уголовники, впереди - большой срок за решёткой.
   Увидел я Лёльку на суде. Она была как утка, с большим животом, еле-еле передвигалась по залу. Давала какие-то показания. Я не мог ни о чём думать. Смотрел на неё.
   "Вот ведь, - думал я, - загубил жизнь девчонке. Сволочь, не смог дать счастья".
   На суде сидели все мои товарищи. Дениска Бевз был общественным защитником. Из его выступления я запомнил только коронную фразу:
   - Вы посмотрите, кого судите? Поэта судите!
   Я к тому времени действительно писал какую-то чепуху под видом поэзии.
   Серёга Хананов сидел пьяный в зале. Это было 22 апреля 1991 года, день рождения Владимира Ленина. Серёга заорал:
   - Заяц, мы с тобой!
   Его хотели вывести из зала. Не вывели.
   Я его иногда не понимал. Он ведь вытворял такие чудеса, что впору только удивляться. Вот одно из них.
   Ханчик (так я его называю ласково) работал в кочегарке. Получал приличную зарплату за адский труд. Однажды, среди зимы, когда я сидел в тюрьме, Ханчик пришёл к моей Лёльке. Замечу, что раньше он её терпеть не мог.
   - Мажорка она у тебя, - говорил мне Ханчик.
   Но всё равно пришёл. Молча достал 300 рублей и положил их на стол.
   - Возьми, Ольга, - сказал он сухо, не смотря ей в глаза.
   - Да ты что, Серёжа, я прекрасно зарабатываю, спасибо, не надо.
   - Возьми, возьми, - Ханчик никогда не умел подавать добрые дела с соусом. - Заяц в тюрьме, ты беременная. Деньги всяко нужны. Купишь там, всякие распашонки, пелёнки. Зайца ведь не скоро выпустят. Теперь мы, его друзья, с тобой будем.
   - Да не возьму я! - возмутилась Лёлька.
   - Возьмёшь! - Ханчик разозлился. - Иначе я их просто пропью. Обещаю.
   И он вышел из комнаты.
   Деньги Лёлька заплатила адвокату.
   ... Прокурор запросил мне 12 лет лишения свободы во время судебного заседания. Зал аж ахнул! Однако судья Шулятьева, милая добрая старушка, оказалась чересчур жалостливой. Она дала мне два года "химии".
   Мой адвокат Валентина Ивановна Педяш потом ещё боролась за меня в областном суде. Отстояла. Я, без сил и энергии, вышел на свободу 12 июня 1991 года. На воле у меня к тому времени уже родилась дочка.

ДОЛОЙ САНТИМЕНТЫ

   ... Я даже не заметил, как она постарела. Казалось, вроде только была молодой и жизнерадостной и вдруг, на тебе - обыкновенная старуха. Словно, ей уже далеко за восемьдесят. Хотя... Хотя Степановна всегда старалась держаться моложавой и жизнелюбивой.
   Поздней осенью 1991-го года я поехал к ней в гости. Увы, тогда это так называлось. Хотя мой дом (моя постоянная прописка, моя родина) находился в совхозе Майский, я поехал именно в гости. До такой степени изменился мой менталитет (слово-то какое, нерусское, прости Господи!), что я уже не мог являться домой...
   Однако, долой сантименты.
   Это был ноябрь. Середина месяца, оставалось несколько дней до моего дня рождения. До двадцатилетия, круглой даты, которую в России любят отмечать с размахом. Впрочем, не только в России. Весь белый свет грешит этим.
   ... Сибирская деревня сроди чуду. Внешне она напоминает Богом забытый уголок. Зато что творится внутри! Об этом писано переписано. Но суть меняется каждую секунду.
   Наша деревня зимой уходящего 20-го века - сущий сон! Высотой в километровый столб пестрит дым, медленно выплачивающий своё полуминутное существование из русских печей; занесённые снегом дороги, превратившиеся в единственную связь с цивилизацией; белизна, режущая глаза; люди, как муравьи, ползающие по огромному муравейнику... И неважно его название - хоть Майский, хоть Апрельский. Сибирь неподражаема. Она - эксклюзив, совершенно непередаваемый.
   По деревне бродит голытьба. И все пьяные, безумные. Идут с дискотеки, страшны во своём гневе. Готовы разорвать не только своих собутыльников, но и самих себя.
   - Федька, пид...с, как ты мог обо мне такое подумать, сука злое...ая!
   - Семён, гон...н ты штопаный, я в рот е...л твою мать...
   В любой другой стране за такие слова давно бы свернули шею. В России - странная терпеливость, осознание русского безумия в пьяном угаре.
   Дальше - драка. Разбитые челюсти, носы, переломанные руки, ноги. Всё это как бы между прочим. Словно один раз и навсегда. Именно так пьют в этой дикой стране. Словно чувствуют, что не доживут до утра.
   Это и есть сибирская деревня уходящего века...
   Но и тут я отвлёкся.
   Я приехал на Майский традиционно ночью. Поезд "Томск-Бийск" (Черепаново как раз находится посередине этого железнодорожного пути) прибывал в наш райцентр глубокой ночью.
   Красивый суровый ветер гудит. Кажется, с его воем весь мир сходит с ума.
   Я иду по Сибири, вой заглушает мой шаг. Дико, неестественно.
   Подхожу к дому. Двухэтажка, серая, чуть-чуть покосившаяся. Никто не знает, когда она рухнет... Врываюсь в первый подъезд. Поднимаюсь на второй этаж, стучусь. Открывает матушка, моя Степановна.
   ... Потом идёт милый задушевный разговор.
   - Андрюшка, у тебя виски поседели...
   - Мамка, ты сама уже сдала... Чересчур... Посмотри, сколько сил у тебя отняла жизнь.
   - Андрюшка, ты стал больше курить?
   - Мамка, я безумно люблю тебя. Мне так тебя не хватает!
   - Андрюшка, зачем ты пьёшь этот чёртов самогон?
   - Мамка, у меня мало продуктов в Томске. Не хватает денег, помоги...
   - Андрюшка, жизнь прошла мимо меня. Ты меня любишь?
   - Мамка, у нас с тобой всё самое лучшее впереди...
   И так - всю ночь. Мы пили чай, я курил болгарские сигареты, мы
   мило общались. Она естественно улыбалась, была страшно довольна тем, что родной сын вспомнил о её существовании.
   Я в те времена абсолютно не осознавал происходящего.
   Утром следующего дня мамка пошла на свиноферму и заказала пять килограммов отборной свинины. Она умница! Это мясо было предназначено для моей молодой семьи. Потому что сам я вряд ли бы осилил такую финансовую нагрузку...
   В ту последнюю ночь мы прощались скупо. Никаких слёз, сложных обниманий с философскими наставлениями. Просто, скромно, сжато. Мамка так умела. И меня к этому приучила.
   Помню, шёл крупный зимний снег. Даже не крупный. Огромными хлопьями.
   Мы стояли на дороге. Подъехала легковушка, я сел в неё. (Заказал предварительно.) Мамка жалобно посмотрела на меня.
   - Ну вот и всё, - сказала она обыкновенные слова при очередном, казалось бы, нашем расставании.
   - Не печалься, - отреагировал я. - У нас с тобой вся жизнь впереди.
   И машина помчалась в сторону маленького городка Черепаново, оставляя позади полусумасшедший совхоз Майский, мою очаровательную матушку Лидию Степановну Зайцеву. Она по сей день так и запомнилась мне милой деревенской бабой, которая растворилась в ночи снежной Сибири...
   Это была наша последняя встреча. Потом я её увидел только мёртвой, в день похорон, спустя полгода.

ОЧАРОВАШКА ВЕСТА

  
   ... За пару недель до нашей последней встречи я привозил Степановне свою первую дочь, очаровашку Весту. Кровиночку, чадо, - дитя, которое стало прямым продолжением не только жизни, но и характера моей матушки.
   Дочь моя старшая удалась на славу.
   (О средненькой, Женьке, к сожалению, в этом повествовании не будет ни слова. Она, сладкая, те годы знает исключительно по рассказам своих родителей, потому как родилась спустя несколько лет после смерти Степановны, в 1994 году. А про младшенького, Димку, который родился в 2006 году, и вовсе говорить рано. Он только-только познает мир.)
   Славу Весты отмечали все, кто хоть раз её видел, как говорят люди пишущие, "живьём". Радует меня и то, что речь шла не только о внешности моей девочки. То, что она родилась симпатичной девочкой, не сомневался никто. Правда, когда только её показали Лёльке в роддоме, то моя милая жёнушка тут же выдала:
   - Фу, какая страшненькая! Длинная, худая, курносая!
   До сих пор мы смеёмся на Вестой. Длинной она перестала быть буквально через пару недель. Набрала приличный вес, её щёчки округлились, она стала осознанно смотреть на мир. Но осталась курносой.
   В дальнейшем мы уже удостоверились и в том, что дочь старшая отличалась умом и сообразительностью.
   Например, когда ей ещё не было и годика, в Новый (1991-1992) год она неуверенно стояла в своей детской кроватке в общаге на Лыткина, 16 Томска и энергично махала нам руками. Похожа была на Брежнева (мимикой): такая же бука, молча оглядывала владения свои.
   - Ма, па, ма, па! - грозно ругалась она, когда мы пили за её здоровье
   шампанское.
   Не знаю как вам, дорогой читатель, а нам с Лёлькой было смешно.
   Мы же, родители, любили свою дочь. И безумно любим её до сих пор.
   Уж сколько мы ей имён не понапридумывали (производных от первоначального - Веста). Вот лишь несколько: Весёк, Вестулька, Веська, Вестуленька, Весточка, Веськин, Веся, Вестульген, Веськонавский.
   Веськонавский - моя выдумка. Лёлька жутко не любила это имя. А Веськонавский любит и сейчас.
   В общем, балдели от имени необычного и наслаждались.
   Где-то в конце октября 1991-го года у нас в очередной раз кончились продукты. И мы решили прокатиться до Майского, заодно и матушке показать растущую внучку. Весте было без пяти минут пять месяцев.
   Салага.
   Уже выпал снег. На дороге гололедица. Мы, чтобы сэкономить время, сообщили нашим родственникам, что приедем со стороны автострады. То есть, автобусом.
   До сих пор не понимаю, как они нас вычислили. Потому что до последнего времени мы понятия не имели, на каком автобусе поедем на мою историческую родину.
   В итоге упали на автобус "Томск-Барнаул" и отправились в путь. Веську мы закутали, как могли. Но даже в куче одеял и ползунков дочь наша явно была недовольна. Она периодически кричала, возмущалась и требовала к себе ежесекундного внимания.
   За всю дорогу она не угомонилась ни разу.
   Примерно в девятом часу вечера автобус проезжал по трассе мимо нашего совхоза. Мы попросили водителя остановиться.
   - Куда же вы в ночь-то? - ошалело спросил он. - Вокруг ни одного огонька. Только чистое поле. Да ещё пурга начинается.
   - Ничего, - отшучивался я, - в паре километров отсюда наш дом. Доберёмся как-нибудь, сибиряки же!
   Лёлька только покачала головой. С одной стороны, она гордилась тем, что я был бесшабашным пацаном. Она, как истинная декабристка, шла со мной в огонь и в воду. С другой стороны, у неё на руках была маленькая дочурка. И для этой салабонки Весты молодая Лёлька была в первую очередь матерью. А женский инстинкт, знаете ли, дело нешуточное.
   Ну и ладно. Бабская доля общеизвестна. Иногда я им завидую - женщинам нашим. Более выносливых из числа млекопитающих вряд ли сыщешь на нашей планете.
   Мы вышли. Действительно начиналась вьюга. Снег бил в лицо, Веста орала. На Лёльке были осенние сапожки (на зимние сапоги мы не заработали денег), мне, честно говоря, было плевать на холод. Я привык к суровым сибирским морозам и такой мелочи, как осенняя снежная вьюга, просто не замечал.
   Мы прошли примерно около километра пути по дороге. Веста орала всё больше. Было видно, что снег забивается прямо под одеялко. Но я почему-то чувствовал, что поступил правильно, бросив свою семью на такое незначительное испытание.
   Не осознавал, а чувствовал. Моя дорогая Степановна, не смотря ни на что, должна была увидеть свою первую и единственную внучку.
   - Андрей, очень холодно! Вестулька заболеет! - безнадёжно говорила Лёлька, поскальзываясь на дороге.
   - Терпи казачка, атаманшей будешь! - хохотал я, держа в руках нашего ребёнка.
   И вдруг вдали мы увидали облако из снега. По дороге мчалась то ли машина, то ли мотоцикл. (На Майском можно даже среди зимы встретить мотоциклы.)
   По мере приближения неопознанного объекта я понял, что к нам приближается ни то, ни другое. Это была лошадь, запряжённая в сани.
   Её ржанье я услыхал ещё за полкилометра. Она стремительно неслась прямо на нас.
   - О-о, Андрюха, успел я! - заорал невысокий мужичок, остановив сани прямо перед нашим носом.
   Это был Володя Крюков, муж моей сестры Маринки.
   - Настоящая телега! - завизжала от восторга Лёлька. - Я ни разу в жизни не каталась на телегах!
   - Дурочка, - иронично остановил её я, - это сани, а не телега. Падай скорее, мчимся домой.
   Мы завалились в мягкую душистую солому саней, от которой пахло настоящим сибирским летом, Володя громко гаркнул "Но, шалава!", и лошадь, заржав ещё пуще прежнего, на месте дала петлю.
   Мы развернулись и помчались в сторону Майского.
   - Ух ты! - восхищалась Лёлька, когда снег бил в лицо. - И ни капельки не холодно.
   - Щас ты ещё выпьешь деревенской самогоночки и совсем влюбишься в Сибирь! - кричал Вовка, погоняя кобылу.
   Замолчала даже Вестулька. Она высунула свою головку из тесного тёплого одеяла и с любопытством озиралась по сторонам.
   - Что это? Какой вид транспорта? Куда мы едем? - как бы спрашивала она своих сумасшедших папку и мамку.
   - Это родина моя, Вестуля, - крикнул я, поцеловав её в щёчку. - Посмотрите вперёд! Вот моя деревня, вот мой дом родной...
   Сани со скрипом остановились возле нашего бревенчатого домика. Матушка, как уже помнит читатель, там не жила. Она переехала в двухэтажку. А здесь поселились Маринка с Володей.
   Нас ждали. Собралась толпа родственников Крюкова (пришли посмотреть на брата их невестки), бабка Нинка и моя матушка.
   Степановна была безумно довольна.
   - Ну встречай, мать, внучку! - сказал я, обняв матушку, и поцеловал её. - Я же обещал твою копию привести. На, любуйся!
   На кухне я развернул одеялко и поднял высоко над собой Вестульку.
   - Надо же, вылитая Лидка! - прошептала то ли от ужаса, то ли от неожиданности бабка Нинка.
   - Мамка из детства, - подтвердила Маринка.
   - Точно, Степановна, - загудели родственники Володи.
   Матушка улыбалась своей привычной улыбкой: счастливой, доброй, искренней.
   - Моя внучечка, - сказала она, взяв Вестульку на руки, - кровинушка моя, здравствуй!
   Она поцеловала Веську. Та поморщилась, вытянула свою ручонку и потрогала нос Степановны.
   - Гы-гы, - защебетала дочь моя.
   - Признала родню, - расхохотались все мы. - По носу признала.
   Моя матушка была курносой.
   Веста прижалась к своей бабушке и описалась прямо на её халат.
   - Ну, совсем освоилась, - засмеялась моя сестрёнка Маринка. - Давайте раздевайтесь, прошу к столу...
  

БАБУШКА И ВНУЧЕЧКА

  
   Трудно называть Степановну бабушкой. Как-то непривычно. Для меня она всегда была молодой женщиной, и умерла молодой. Но для моих детей она на всю жизнь останется бабушкой. И Вестулька её в этой роли успела повидать.
   Я был очень счастлив, что подарил матушке дочь. Если бы вы могли видеть, читатель, как она нежно тискала Вестульку. Она разглядывала каждый кусочек её тела, стараясь ненароком не обидеть свою внучку.
   На столе было много еды. Но Вестулька потянулась к солёным огурцам.
   - Ой, ей нельзя, - всполошилась Лёлька.
   - Да, да, не дай Бог, подавится, - поддержала её бабка Нинка.
   - Да бросьте вы, - захохотала Степановна, - у неё и зубов-то ещё нет. Она даже откусить не сможет. Пускай солёненькое попробует.
   Степановна посмотрела на меня. Я одобрительно кивнул головой. Вестулька, схватив огурец, вцепилась в него своими дёснами. Причмокивая, она дружелюбно бубнила какие-то звуки, изредка подёргивая нос Степановны.
   Матушка сияла.
   Мы немного выпили, Лёлька раскраснелась. Вестулька захныкала. Мы засобирались в двухэтажку.
   - Оставайтесь у нас, - сказал Володя.
   Я жёстко посмотрел на него.
   - Нет, Володя, спасибо за угощение. Я хочу поговорить с мамкой наедине. Утром зайдём к вам в гости.
   Слово "гости" из моих уст прозвучало намеренно. Я хотел дать ему понять, что он в моём доме. Увы, я ошибся. Такие, как Володя, не понимают английского юмора. Да и чёрт с ним, с родственничком.
   Через полчаса мы находились в неуютной двухкомнатной квартире двухэтажки. Лёлька от усталости буквально валилась с ног. Степановна постелила нам в спальне и хотела уже укладывать Вестульку.
   Лёлька покормила дочь грудью и вдруг говорит:
   - Андрюшка, у Весты температура.
   Я потрогал лобик дочери. Она была горячей. Мы тут же измерили температуру. Точно не помню, но она приближалась к 39-ти...
   - Докатался, - крикнула Лёлька, - что теперь делать?
   - Не волнуйся, - мягко сказала Степановна. - Всё будет хорошо. Моя внучечка со мной, я помогу ей.
   Она заботливо взяла Вестульку на руки и пошла с ней на кухню. Уж и не знаю, чем она её пичкала, но когда они вернулись, то Веська спокойно улюлюкала на руках своей бабушки.
   - Идите, ложитесь спать, - скомандовала Степановна. - Я сама буду с моей внучечкой.
   - Зови её Вестой, - попросил я матушку.
   - Не могу, - грозно ответила она. - Непривычное имя, чужое для меня. Вам, молодым, может и нравится. А для меня она будет моей Внучечкой.
   Слово "Внучечка" она выделила особо. Я не стал с ней спорить. Важно было другое - они чувствовали друг друга.
   Мы пошли спать. Сквозь сон я с трудом услышал первый и последний разговор бабушки и внучки.
   - Ты очень красивая, - говорила Степановна. - У тебя добрый взгляд, умный. Вижу, что тебе на роду написано стать хорошим человеком. Это самое главное. Тебе повезло с родителями, они любят тебя. И ты люби их, береги... Ну что ты возмущаешься, повернись на бочок и засыпай. Баю-бай, баю-бай... Вот видишь, где прошло детство твоего папки? Он воспитывался в тяжёлых условиях, и я в этом тоже виновата. Но зато он знает цену жизни. Надеюсь, что с ним ты также рано узнаешь, что такое "хорошо" и что такое "плохо".
   - Уа-уа-уа, - захныкала Вестулька.
   - Не хочешь узнавать, ну и не надо, - шёпотом говорила матушка. - Только всё равно придётся. Вначале будет тяжело всем вам, очень тяжело. Зато потом будете жить припеваючи. А ты к тому времени станешь просто красавицей, да-да, красавицей. И не смотри так на меня грозно... Засыпаешь? Вот и хорошо, вот и молодец. Спи, Внучечка моя. Спи, у тебя впереди такая красивая и необычная жизнь. Я очень рада за тебя...
   Я провалился в сон. Больше их разговора не слышал.
   Проснулся рано утром. Вскочил с постели и выбежал в зал. Степановна склонилась над кроваткой Вестульки.
   - Ну как она? - спросил я.
   - Тише ты, Внучечку разбудишь, - она хитро глянула на меня. - У неё уже нет температуры. Сейчас она в глубоком сне...
   - Ты не спала всю ночь? - удивился я.
   - Конечно, нам надо было о многом поговорить с моей Внучечкой. Я хотела ей рассказать больше, но не успела. Да и ладно. На первое время хватит и этого.
   - О чём рассказать? - спросил я, недоумевая. - Она же ещё ничего не
   понимает.
   - Глупый ты, Андрюшка, всё она понимает. Мы же глазами общались, зачем нам слова?
   Я махнул рукой и снова поплёлся в спальню. Сомнений не было - Вестулька влюбилась в Степановну с первых минут.
   ...Прошли годы. Моя старшая дочь уже взрослая девчонка. В её комнате, на письменном столе стоит портрет Степановны. Она часто берёт его в руки, садится на кровать и смотрит на свою бабушку. В эти минуты у Весты появляются слёзы. О чём она думает, почему плачет?
   Вестулька давно учится в школе, она умненькая, её ценят не только взрослые, но и родители. И все наши знакомые подмечают одну деталь:
   - Слишком она у вас мудрая, не по годам прямо.
   Мы с Лёлькой сами не понимаем, откуда у Весты такая вселенская мудрость. Но иногда мне вспоминается тот осенний вечер, когда всю ночь моя старшая дочь общалась со своей бабушкой. Может, именно тогда Степановна, скрыв от меня свои познания, что-то передала Весте?
   Увы, спросить, о чём они говорили, не у кого. Степановны давно нет на свете, а Веста всё равно ничего не расскажет. Потому что разговор у них был не на словах. Разговаривали они душами...
  

ФЕНОМЕН ПРЕДАТЕЛЬСТВА

(первое отступление от темы)

  
   С годами мне всё чаще кажется, что я просто сошёл с ума. Осознание такой простой истины родилось не на пустом месте. Моя жизнь - безобразная кривая линия с уродливой бесконечностью. Уж и не знаю, чем я так насолил нашему Господу... С самого рождения меня преследовали сплошные неудачи, череда чудовищных ошибок. Грешен я, грешен! Разум прекрасно впитывает в себя все мои проделки и недочёты. Это страшно, ей богу. Потому что я очень ясно понимаю, что такое грех. Но совершить его - это одно. Мучиться, не находя покоя ни в вине, ни во сне, ни в другом грехе - вот что ужаснее!
   Видимо, наш Господь знает, какова цена этих мук. Сколько можно страдать? Нет, не внешне, рыдая в жилетку, пуская лошадиные дозы слёз в кругу друзей и подружек, изредка постанывая, ссылаясь на участившиеся болезни... Такое внешнее страдание слишком цинично в наши дни. Я не жалуюсь Ему на то, что плохо живу. Особенно сейчас, когда произвожу эти строки.
   Пережив смерть моей матушки, я уже к 30 годам обрёл многое: семью, славу, деньги, признание...
   Но при этом я гораздо больше потерял. Стыдно признать тот факт, что у меня не осталось ни одного друга. Наверное, их и не было. Да, скорее всего, так. Их не было. Были потуги, какие-то полурозовые сладкие встречи с мальчишками и девчонками, игры в мушкетёров и робинов гудов. А друзей не было!
   Я очень профессионально научился врать на людях. Но, боже мой, как тяжело врать самому себе. Пожалуй, самый тяжкий грех, который я
   совершаю почти ежедневно - я пытаюсь врать сам себе. Я тешу себя надеждой, что всё моё враньё будет когда-то оправдано. Чушь! Враньё приносит новое враньё, идут годы, и я понимаю, что схожу с ума.
   Зачем тебе это, Господи? Зачем тебе такие забавы, от которых мутнеет рассудок? Может быть, я действительно обхожу тебя стороной, забываю о тебе?
   Это странно. Действительно, я не сторонник религии консервативного православия. Но я русский человек, и потому не признаю и католическую веру в Тебя. Надеюсь, понимаешь, Бог мой, что речь идёт не о Вере самой, а о подходах и принципах.
   Я люблю тебя по-своему. Я не раб слепой, я твой сторонник. Я привык быть в одной шеренге, рядом с лидером, спорить, злиться и прикалываться, острить и не понимать, завидовать и обожать одновременно. Я человек, понимаешь? И я порочен, как и всё человеческое. Ты и создал нас, милый Бог, сдаётся мне, для осознания порока. Ведь только через пороки свои мы фотографируем истину нашей жизни и конечный результат. Именно через пороки свои мы приходим к извечному и могучему: "В чём смысл жизни?.."
   Кстати, насчёт рабства. Я не понимаю слепого послушания и поклонения тебе. Я - талантливый человек и не стесняюсь этого. Ты, помнится, тоже особо не стеснялся провозглашать, что ты сын Божий. Это красиво, это сказочно, это, в конце концов, талантливо.
   Разве может позволить Сам Господь Бог человеческому дарованию превратиться в слепого раба Своего? Разве можно позволить птице с яркими крыльями остаться незамеченной среди толпы серых, незаметных птиц? Даже если эта толпа сидит в клетке, даже если клетка на семи замках...
   А, может, в этом и есть единственная задача яркокрылых птиц - беловоронье существование среди себе подобных, но абсолютно ослепших созданий? Может, в этом и заключается миссия яркокрылых - не просто найти выход из клетки, но открыть все семь замков данного "исчадия ада" и выпустить остальных?
   Господи, как бы мне хотелось так думать. Ведь все наши предположения, теоремы и доказательства, - это всего лишь догадки. Их - миллиарды, как и нас самих, детей твоих. Какая догадка является истиной последней и единственной? Или - у каждого своя, каждому - своё?
   Я буду искать её, милый мой Бог, обязательно. Я схожу с ума!
   Впрочем, ты увидел эти строки ещё в момент их рождения. А, значит, хватит отвлекаться. Пора вернуться туда, где остался мой читатель.
   Итак, вновь март 1992-го года...
  

ВСЁ В ПРОШЛОМ

  
   ...Мы, люди, так устали мчаться навстречу смерти. Я ни в коем случае не умаляю достоинства тех, кто пытается сквозь годы создать нечто сверхземное. Но они забывают о самом главном - предательство правит миром. И сами того не осознавая, торопят перемены мира сего, предавая друг друга на каждом шагу.
   Родиться - не улицу перейти.
   Прожить - не летать в небытии.
   Мы всегда в ответе за тех, кто приручили, и кто потом стал невозможно циничен. Рады бы исправить, но душевная катастрофа уже погубила все. И это всегда так не кстати. Впрочем, это уже не только ко мне...
   21 марта 1992 года было неестественно холодно. Судьба сулила начало сибирской весны, но на самом деле жизнь твердила обратное. Я не противился, я просто удивлялся.
   Родственники поражали своим неудовлетворением происходящего. Мне сказали, что ближе к 12 часам дня привезут уже укомплектованный гроб. Соответственно, в гробу должна была находиться моя матушка - Лидия Степановна Зайцева.
   Я хочу сказать пару слов тем, кто не знает, что такое - встречать в гробу любимого человека.
   Итак, к вам привозят гроб из паталого-анатомического отделения. Гроб (если вы родились и торжествуете факт смерти в Сибири), как правило, сделан из сосны. На худой конец, - из берёзы.
   Это особый элемент природного обстоятельства. Человечество придумало себе правила, без которых любые проводы умершего нереальны.
   В гробу, что неудивительно, лежит тело когда-то вами любимого человека. Биологическую сущность данного существа мы изучать не будем. Большинство читателей знает, что ничего родного там давно уже нет. Есть фотопортрет из неживого - знакомые черты, детали реальности, верность к плачущему. Хотя - фотопортрет - это громко сказано. Нет этого. Слабая пародия.
   Плачущий - герой похорон. Он один определяет, что правда, а что...
   Инфраструктура...
   Подушка: кусок материи, набитый пучком опилок, желательно, остро пахнущих. Запах жизни разит от такой подушки. Комфорт, эффект, сама жизнь...
   Простыня из естественных материй...
   Одежда: самое лучшее, что было у покойного...
   Руки: мёртвые...
   Крест: (он воткнут в руки мёртвого, нереальный, казалось бы, святой, но, объективно, мертвее мёртвого.) деревянный, торчит из-под пальцев.
   На лбу: странная бумажка, символизирующая прощание с миром реальным - встреча с Богом...
   Именно это всё и является атрибутикой при похоронах каждого продвинутого смертного в конце 20-го столетия...
   Моя матушка - дама святая. Значит, продвинутая.
   Её привезли примерно в таких одёжках!
   Я был, напоминаю, объективно не готов к такому развитию событий. Меня намедни поили до умопомрачения, видимо, хотели загудить, снизить, коэффициэнт любви к мёртвому человеку, которого буквально на днях называли моей матушкой - Лидонька, Лидушка, Лидия...
   Любовь моя, Лидия Степановна!
   Я не мог этого простить каким-то безумцам. Я встал грудью за тебя, когда ты отправилась в последний путь.
   - Андрюшка, Лидка толстая, внучек, может... - бабка Нинка начала свою очередную дьявольскую мораль.
   - Что может? - я был явно с глубочайшего похмелья, туго соображал, но реально представлял свою сыновью миссию.
   - Мы её не поднимем на второй этаж, Андрюшка. Пускай она стоит в ограде нашей двухэтажки, всё равно же все плачут? - она не констатировала, она умоляла меня принять решение.
   Я был испуган. Я - герой сегодняшнего дня. Степановна любила меня! Я любил её! Мы с ней вдвоём решали, где нам двоим прощаться с людьми совхоза Майский. Я думал. Я любил всех смертных. Я не хотел, чтобы люди испытали, чтобы им было так больно и неестественно, как моей матушке.
   - Баб Нин, - сказал я, уже предавая свою матушку. - А слишком узкий проход в нашей двухэтажке? Может, пронесём гроб с мамкой?
   - Андрюшка, толстая она...
   Бабка Нинка уже приняла решение:
   - Мы будем плакать вволю, - она говорила, словно уже прочувствовала, что её сила безумная одержала верх. - Пусть родственники не мучаются. Приехали из Бердска, Тальменки. Нам ещё нужно на стол накрывать, готовить еду. Лидке уже всё равно. Пока мы её хороним, здесь всё будет по-человечески. Лидке всё равно, а мы будем как люди. Андрюшка, внучек?
   Бабка смотрела на меня, как на сумасшедшего.
   Должен сказать, она, чего врать вам, читатель, взяла верх надо мной. Я всегда поддавался живым, я им верил, я думал, что они мечтают о...
   Я ошибся...
   С её гробом уже определились. Никто со мной не хотел, на самом деле, советоваться. Лидия Степановна лежала в сибирском гробу у ворот нашей двухэтажки. Она смотрела в великое синее мартовское небо, она была героиней сегодняшнего дня.
   Я вышел из дома. Мой плащ предательски пропускал холодной началовесенний воздух, тело гремело, словно меня контузило от взрыва. Я не замечал этого сумасшествия, я шёл навстречу моей любви.
   Шаг, второй, третий...
   Родственники вокруг, слёзы, внешнее безумие, странная любовь...
   И вот передо мной явилась Степановна!
   Во-первых, толпа. Она абсолютно искренне предавалась миру потустороннему: рыдала, падала в обморок, казалась детской. Она оставалась искренней с точки зрения любви фальшивой, отдающей последнюю дань уходящему человеку.
   Во-вторых, родственники. Я бы их разделил на две категории: на любящих и сочувствующих. Первые, безусловно, отдавали дань этой женщине: они её любили. Вторые были готовы вытерпеть всё смутное и жестоко нереальное в этом мире. Они просто хотели денег. (Кстати, вторые это получили.)
   И это всё соответствовало прекрасной жизни. И это всё соответствовало прекрасной смерти. Потому что Она уже умерла. И этот был самый реальный факт из всех ныне существующих...
   Итак, она явилась...
   Степановна!
   Не ты ли меня пестовала, когда мои ползунки были пропитаны насквозь детской мочой?
   Не ты ли радовалась, когда я в первый раз произнёс слово "мама"?
   Не ты ли наслаждалась, когда я пересёк черту под названием "первый класс"?
   Не ты ли плакала, когда я поднял вилы и смог кинуть первый сноп сена на скирду, предназначенную для нашей любимой "Звёздочки"?
   Не ты ли кипела счастьем, когда я возвращался из Томска, гордый обстоятельством: ТГУ за пределами недосягаемого?
   Степановна, это всё в прошлом...
   Ты просто умерла. Ты - в прошлом. Ты - прах. И я смотрю на тебя. Так получилось, что я выжил... И я люблю тебя. Даже такую. Неживую.

ПОДГОТОВКА К ЛЮБОВНОМУ СВИДАНИЮ

  
   В десятом классе всё смешалось: подготовка к государственным
   экзаменам, первые любовные ахи-вздохи до утра, вечно ворчливые
   родители, злобные учителя, ещё не оперившиеся ученики. Десятый
   класс Майской средней школы 1987-1988 годов - это мы. Осталось нас
   всего 12 человек. Остальных по настоятельной рекомендации
   педагогического коллектива (все, между прочим, коммунисты) было
   решено отправить за порог нашего небогоугодного заведения. Из
   неполной средней в среднюю перевалило несколько троечников: Лёха
   Елков, Маринка Москвина, Ольга Сасова. Из Ярковской восьмилетки к
   нам депортировали Саню Шахова. В Ярках он был отличником, на
   Майском скатился на тройки. Впрочем, всё это - чушь. Саня влился в
   нашу сумасшедшую компанию и мы мило проводили время вместе.
   Постепенно Лёха и Саня начали отдаляться от меня. Происходило
   это незаметно для всех нас. Я думаю, причина в психологии нашего
   мышления. Уже становилось очевидным, что по результатам наших
   знаний мы разлетимся в разные уголки страны. В частности, я
   собирался поступить в какой-нибудь техникум (конечно,
   сельскохозяйственный), хотя матушка рекомендовала стать
   инженером-электриком, как мой покойный батя. Лёха бредил себя
   крутым военным, хотя понинал, что с его базовыми данными работать
   ему век в колхозе. Саня Шахов во всех анкетах писал: "Хочу стать
   экспертом-криминалистом". Попросту, ментом. Короче, дорожки наши
   разбегались. Да плюс ко всему, из меня к 15 годам вырос натуральный
   гадкий утёнок, от которого шарахались все нормальные девчонки.
   Лёха и Саня же нашли к тому времени двух девчат, которые были на
   год младше их. Вся эта любовная четвёрка встречалась почти каждый
   день в разных квартирах, на дискотеках, в школьных уголках. Я,
   разумеется, ни с кем не встречался. Может, и надо было как-то
   обращать на себя внимание, но, чёрт побери, не стану лгать, меня
   увлекли до полного безумия предметы нашего школьного директора -
   физика и астрономия. Сумасшествие, которое я испытывал от знаний о
   термоядерной реакции, о возможности бесконечной вселенной
   расширяться, превращало меня в полусумасшедшего ученика. Я уже
   знал, что теперь-то точно стану учёным, чтобы на многие вопросы
   получить нужные ответы.
   Вот с таким житейским багажом и представлением о мире я шёл
   навстречу судьбе, когда повстречался с Маринкой Москвиной, моей
   первой по-настоящему любимой женщиной.
   ...Осень 1987 года заканчивалась. Уже давно выпал ноябрьский
   снег, уже первые морозы заставили сибиряков переобуться в валенки и
   шубейки, уже домашняя скотина давно была загнана в зимнее стойло.
   Но природа только-только готовилась к самым удивительным моим
   приключениям.
   В один из ноябрьских морозных субботних вечеров за мной забежал
   мой брательник Женька Беспалов.
   - Братан, ты идёшь на дискач?
   - Конечно, какой разговор, - крикнул я из спальни, надевая на
   протёртые трико единственные джинсы, одновременно накидывая единственный пуловер.
   - Чтобы в 23.00 был дома, - негрозно сказала матушка.
   - Тёть Лид, - заканючил Женька, - ну чо, уж, в 23.00? Дискотека
   идёт до часу ночи. Андрюшка уже взрослый, пускай развлекается. Тем более, мы ещё хотели нашим ансамблем порепетировать немного. Лев Николаевич обещал сегодня показать новые возможности на синтезаторе.
   - И не вздумайте мне там самогоночку попивать, - также негрозно
   произнесла матушка.
   Мы с Женькой улыбнулись. На нашем языке это означало: "Да хоть
   до утра развлекайтесь, главное, чтобы двоек потом в школе не было".
   - Спасибо тёть Лид, - Женька выбежал в морозные сени.
   - Ладно мам, я ушёл, - кивнул я матушке.
   - Закрой меня на замок, сын, - сказала Степановна. - Я уже всё равно никуда не пойду, лягу спать. Не дури там, - она улыбнулась.
   Я выскочил вслед за Женькой.
   - Братан, ну чо, вино будешь? - Беспалов хитро прищурился.
   - Не-е-е, - я отмахнулся. - Вот "Космос" с удовольствием покурю. У
   меня, кстати, свой есть. Угостить?
   - Давай, чо уж там...
   В деревенском клубе было скучно. Опять сладкая любовная четвёрка моих одноклассников, несколько черепановских пацанов, пара пьяных деревенских мужиков. На втором этаже в каморке разучивал новую русскую народную песню Вовка Собакин. Лев Николаевич вместе с кинооператором Юрием Гусельниковым распивал бутылку водки, доказывая последнему, что в эстрадном искусстве не всегда важна душа.
   - Главное - быть артистом на сцене, - стучал кулаком по столу Лев
   Николаевич.
   Я заглянул к ним на секунду.
   - Вот Андрей Зайцев - это артист! Великий артист, скажу я тебе, Юрка. Андрюха, иди сюда!
   - Не-е-е, Лев Николаевич, нам с Женькой Беспаловым пора идти на
   танцы. Мы по року прикалываемся. Там сейчас новая группа звучит -
   "Радиорама".
   - Какой, блядь, это рок, Андрей? - Лёва расхохотался. - Бежать
   тебе надо с этой чёртовой деревни, всякую херню слушаешь! Тебе надо
   среди интеллигенции общаться, а не с этими, блядь, уголовниками...
   Лёва что-то ещё пытался мне объяснить, но я уже давно сбежал на
   первый этаж, потому что вовсе не намерен был слушать пьяный бред моего учителя по музыке.
   - Братан, - окликнул меня Женька. - Я ухожу, пойду на вторую ферму, к своей Оленьке. Пошли со мной?
   - А чо мне там делать?
   - Ну ты же признавался, что тебе нравится Маринка Москвина. Вот
   и заглянешь к ней, признаешься в любви.
   - Да ты чо, Женька, с дуба упал. Я же урод, она на меня вообще не
   посмотрит. С ней вон, Саня-цыган дружил. А Саня-цыган самый привлекательный парень на деревне. И то его Маринка бросила...
   - Да ты, братан, не дури. Нормальный ты, ну и чо, что у тебя угри на
   роже. Бабы нас не за угри любят, а за слова красивые, поверь. А ты -
   поэт, будущий известный музыкант, - Женька вошёл в роль. - Короче, пошли, обещаю, что всё получится.
   Подобная авантюра меня привлекала. Тем более, что в клубе явно
   было нечего делать.
   - Ладно, пошли, прогуляемся, - я надел зимнюю шапку. - Если чо,
   я в клубе на второй ферме потусуюсь.
   - Не потусуешься, - подмигнул Женька. - Обещаю, что уже сегодня
   вечером будешь целоваться со своей Маринкой. Думаешь, я не знаю что ли свою сестрёнку...
   Женька по-дружески называл Маринку сестрёнкой. Это у них была
   такая своеобразная игра. Маринка, единственная в школе сформировавшаяся барышня во всех отношениях (имею ввиду внешние данные), любила Женьку как брата и часто с ним шутила по этому поводу. Я же для неё был просто одноклассник, с которым она всегда мило разговаривала. Но исключительно как с товарищем. Что, впрочем, и неудивительно.
   До второй фермы - пять километров. Два пацанёнка вышли на трассу в поисках приключений...

МАРИНКА МОСКВИНА: ПЕРВЫЙ УСПЕХ!

  
   До фермы добрались без особых приключений. Всю дорогу мне Женька рассказывал, как надо кадрить любую барышню.
   - В принципе, это несложно, - как бывалый любовник, рассуждал
   Женька. - Главное, чтобы она обезумела... Не давай ей опомниться, объясняй, что чуть ли не повесишься, если она не отдаст тебе своё сердце... А потом, пока она не опомнилась, прижимай её к себе, и целуй. Будет отталкиваться, не обращай внимания... Крепкий засос, и она твоя, понял?
   - Да я понял, но как-то не по себе, - отвечал я Женьке, зная, что
   никогда не смогу себя также нагло вести с девчонками, как мой братан.
   В общем, мы подошли к дому Ольги Сасовой.
   - И чо, я один пойду к Маринке? - у меня уже подкашивались ноги.
   - Да как же я тебя брошу, - улыбнулся братан. - Конечно, вместе
   пойдём к моей сестрёнке. Я тебе сейчас небольшой секрет открою...
   Я в этот момент аж поперхнулся морозным воздухом!
   - Какой ещё секрет?
   - Твоя возлюбленная уже знает, что мы сюда пришли. Я ей сегодня
   утром в школе обо всём рассказал...
   - Ты... Ты... Как ты мог? - у меня перехватило дыхание.
   - Слушай, я тебя не понимаю, - Женька удивлённо посмотрел на меня. - Тебе нравится Москвина?
   - Ну...
   - Ты хотел бы с ней дружить?
   - Ну...
   - И хотел бы быстро это сделать?
   - Ну...
   - А чо тогда дёргаешься, - Женька взял меня за руку и потащил в другой конец деревни. - Девка не удивилась, говорит, что ты интересный парень, она давно к тебе приглядывалась.
   - Давно приглядывалась??? - я сел в сугроб. - Но, она вся такая...
   А я весь такой...
   - Я ж тебе уже говорил, что бабы любят не красоту, - Женька сел
   рядом со мной в сугроб. - Маринка всё сразу поняла, говорит, приходите, поговорим друг с другом. Она тоже устала от всяких красивых мальчиков. Ей нужен мужик, понимаешь?
   - Но какой с меня мужик, я ведь...
   - Ты - перспективен, так что поднимайся, сестрёнка уже давно ждёт
   нас. Кстати, я сказал, что ты останешься у неё на ночь...
   - Что, ты одурел, Женька!!! - я буквально заорал, хотя мысль мне
   понравилась.
   - Да пошутил я, дурень, у них же в семье трое детей, тебя даже
   положить некуда.
   К дому Маринки мы подошли, когда стрелки часов приблизились к
   одиннадцати часам вечера. Женька постучал в окно. Через минуту входная дверь отворилась и возник силуэт Маринки: лёгкий, обтягивающий халатик.
   - Приветик, мальчишки, - вполголоса произнесла Маринка. - Заходите, у нас все спят, пойдёмте в мою комнату.
   Словно на ватных ногах я вошёл в квартиру Москвиных. Не помню, как разделись, прошли в комнату. Маринка озорно улыбалась, Женька похихикивал. Потом был совершенно дурацкий разговор о дискотеке, на которую Маринка с Ольгой Сасовой перестали ходить. Женька сокрушался, и наконец сказал:
   - Ладно, я пошёл!
   Я соскочил со стула:
   - Мы пошли! - и первый направился в кухню, чтобы покинуть эту
   квартиру.
   Женька с Маринкой переглянулись. И пошли на улицу вместе со мной. На крыльце мы ещё пообщались минут десять. Потом, как-то естественно и незаметно для меня, Женька исчез. Маринка стояла на ступеньке выше меня, мы были друг от друга сантиметрах в десяти. О чём-то вспоминали, даже смеялись. Вдруг Маринка неожиданно схватила меня за плечи, прижала к себе и... поцеловала.
   Мои губы вздрогнули от неожиданности, потом поддались чувству и...
   - Я тебе нравлюсь? - Марина неожиданно отпрянула от меня.
   - Да, - ответил я, осознавая вкус совершенно нового мне - её
   сладких губ.
   - Тогда не стесняйся, - она улыбнулась. - Ты мне тоже интересен.
   И потом - длительный страстный поцелуй... Она нежно обнимала меня, словно всю жизнь мечтала быть только со мной. Для меня, абсолютно неподготовленного к такому сценарию, всё происходящее было шоком. Однако, как человек, я с огромным наслаждением отдавался своему самому первому чувству любви. Девственник, который целовался с той, кто ему желанна. Есть ли ещё прекрасней чувства?
   - Уходи, мой мальчик, - шепотом говорила мне Марина, прижимая
   мою голову к своей упругой груди. - Уходи и не оборачивайся. Я готова всегда быть с тобой. Ты - самый искренний и нежный человек, которого я видела в своей жизни. Спасибо тебе за всё это. Уходи, и, пожалуйста, помни одно: никогда меня не предавай. Я этого не выдержку.
   - Я не предам тебя, - говорил я, совсем потеряв голову от
   счастья.
   - Как бы мне хотелось в это верить, мальчик, мой, - Маринка
   заплакала и убежала в квартиру.
   А я поплёлся к Ольге Сасовой, за братаном. Стрелки часов приблизились к трём часам ночи...
  

ДОЛГАЯ ДОРОГА К КЛАДБИЩУ

(Часть первая)

  
   В грузовик посадили самых близких: меня, сестру, её мужа Володю,
   бабку Нинку, родственников из Тальменки и Бердска. Гроб стоял по центру кузова. Я крепко сжимал ледяную руку матушки, разглядывая её неестественно вымученное лицо и странно сжатые губы. Сестра вполголоса всхлипывала, Володя нерво оглядывался по сторонам. Похоронная процессия тронулась.
   За машиной шли человек сто. Может, больше. Для деревни - это слишком много. Говорят, если на Майском человека хоронят более 50-ти человек, значит, он много сделал для совхоза. Я, честно говоря, и не сомневался, что Степановна всегда была легендарной бабой для нашего сибирского народа.
   Любопытно было проезжать все места, которые так надолго врезались в память как моей матушке, так и мне лично. Слева от нас появился детский сад, в котором матушка проработала последние два десятка лет.
   Именно к ней, в садик, я прибежал в середине 80-х, чтобы сообщить
   сенсационную новость:
   - Мамка, сегодня будет полное затмение солнца. Будем смотреть?
   - Конечно, сыночка мой, - гладила меня Степановна. - Но ты сначала поешь... Как у тебя успехи в школе?
   - Мамка, ну ты же знаешь, - тараторил я, давясь пельменями. - Только сплошные пятёрки. Я же всю школьную программу ещё выучил в прошлом году. Мне учительница рассказывает, а я сам ей наперёд всё докладываю... Злится, она, мамка. Говорит, что Зайцев неправильно учится. Нельзя вперёд учиться... Как так, мамка? Ты же говорила, тянись к знаниям?
   - Всё будет нормально, сыночка мой, доедай пельмени, уже все люди на улице собрались.
   Вместе с матушкой мы стояли во дворе детского садика и в пропечёное стекло рассматривали солнце. А потом было затмение. Полная ночь, безветрие. Именно тогда я прижался к своей мамке и сказал:
   - Как будто конец света, да, мам?
   - Не бойся, сыночка мой, - Степановна поцеловала меня в щёку. - Когда будет конец света, ты вырастешь и примешь его во всеоружии...
   ...Детский сад остался позади. Холод от руки Степановны пронизывал всю мою душу. Справа появилось деревянное здание нашей школы. Именно сюда я в 1978 году пошёл в первый класс. До сих пор помню, как нас пугали самой зверской учительницей, которая затем возглавила наш первый класс - Александрой Григорьевной...
   - Не знаю, может Андрюшке пойти с 7 лет, а не с 6-ти, - сокрушалась Степановна, рассказывая бабки Нинке ужасы про мою первую учительницу Александру Григорьевну. - Говорят, она просто ненавидит детей, издевается над ними...
   - Да, Лидка, не отдавай ей Андрея, потом хлопот не оберёшься...
   Но матушка приняла решение и отдала меня в шестилетнем возрасте. Александру Григорьевну я полюбил. Весь архив детской библиотеки, который находился в этом одноэтажном деревянном здании, я прочёл к середине второго класса. Когда в очередной раз я пришёл в библиотеку (ею, кстати, тоже руководила Александра Григорьевна), оказалось, что книг больше нету.
   - Лидия Степановна, у вас удивительный сын, - пришла как-то к нам
   домой Александра Григорьевна. - Он круглый отличник, впитывает всё с полсекунды. Но не это главное. Он буквально поедает книги. Ему уже
   нечего читать. Рекомендую вам записаться в совхозную библиотеку.
   Через несколько дней я уже рассказывал матушке про приключения
   пятнадцатилетнего капитана. А уже в третьем классе осилил двух капитанов писателя Каверина и перешёл к судьбе Павки Корчагина.
   - Может, ему запретить читать взрослую литературу? - интересовалась матушка у моей любимой учительницы.
   - Давайте не будем, - отвечала Александра Григорьевна. - Мальчик
   феноменальный, в совхозе такими темпами никто не поднимался. Пускай читает, любопытен будет результат, когда он станет взрослым...
   В день похорон Александра Григорьевна не пришла. Говорят, она
   была тяжело больна. Но я, проезжая мимо деревянной школы, знал, что матушка и моя первая учительница навсегда остались большими друзьями.
   Вот такая злая учительница была, кстати...
  

МГНОВЕНИЯ ЛЮБОВНОГО БЕЗУМИЯ

  
   С Маринкой Москвиной начались золотые дни. Нельзя сказать, что
   я не понимал, какую ношу взвалил на себя. Нельзя сказать, что она не
   понимала, какого парня взвалила на себя. Гудел не только весь Майский.
   Гудела молва по всему Черепановскому району.
   (Ни грамма не шучу. Наш союз был действительно любопытен многим, кто был знаком с моей матушкой, матерью Марины, со мной и Мариной соответственно.)
   В конечном итоге наша юношеская дружба переросла в любовь. Искреннюю, нежную, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Марина была в юношеской моей жизни самой преданной женщиной, самой признанной и желанной.
   Мы с ней часто уезжали на рейсовом автобусе на вторую ферму, чтобы
   потом специально вернуться пешком на Майский, по дороге обсуждая
   нашу будущую жизнь. Мы уже оба знали - Марина и я - что вся дальнейшая жизнь будет протекать совместно. Мы любили друг друга. Это знал тогда весь мир. Это знали и наши родители.
   Однажды, когда на пороге замаячил март 1988 года, матушка
   задала мне прямой вопрос:
   - Она тебе нравится?
   - Конечно, мам, я не могу без неё...
   - Тогда зачем где-то прятаться. Скажи Марине, что незачем ей утайкой встречаться с тобой. Пускай переезжает жить к нам.
   - К нам? Но мы же в десятом классе учимся?!
   - Ну и что? Если вы любите друг друга, зачем мучиться. В общем,
   пускай ночует у нас. А её матери, сватье то есть, я сама при встрече всё
   объясню.
   Марине я сказал об этом на следующий день. Сидя за одной партой в школе (многие по этому поводу только хихикали), я предложил Марине ночевать у нас.
   - Да, я люблю тебя, Андрюша, - сказала Марина. - Но ведь меня
   в первую очередь назовут проституткой. Ты это понимаешь? Мы не женаты, нам нет 18 лет, а я уже - проститутка. Тем более, люди так мечтали меня уличить в этом. Ты же сам знаешь, со сколькими я передружила. Ты знаешь, что у нас с ними ничего не было. Но про меня говорят ведь другое... Ты понимаешь, на что меня толкаешь?
   - Ты мне дорога, Мариночка, - отвечал я, - поэтому не переживай.
   Поговорят и перестанут.
   - Хорошо, мальчик мой, - сказала Марина, глядя мне в глаза. - Я
   сегодня уеду домой, чтобы переодеться, взять с собой все школьные учебники, необходимую одежду. Вечером на рейсовом автобусе встречай меня. Я перееду к тебе жить... Но! Я ещё раз спрашиваю тебя: ты не предашь меня?
   - Маринка, ну о чём ты говоришь, у нас с тобой такие отношения.
   О каком предательстве может идти речь?
   - Ты не ответил...
   - Я - не предатель...
   ...Вечером того же дня Марина Москвина приехала вечерним рейсом на Майский. Я встречал её на остановке. Когда она спустилась из автобуса, я поцеловал её в губы. Мы обнялись и, взяв друг друга за руки, пошли к нашему с матушкой дому. Маринка Заворина (дочка заведующей детского садика), как рассказывали впоследствии свидетели, прибежала в детсад и закричала:
   - Мамка, мамка! Ты даже не знаешь, что творится на Майском! Андрюшка Зайцев повёл к себе домой Маринку Москвину! Средь бела дня! Что же теперь будет?
   Завориха спросила мою Степановну. Матушка улыбнулась и ответила:
   - Это мой сын. Он взрослый, и вправе делать всё, что захочет. Я
   знаю, что он повёл Марину в нашу квартиру. Я ему верю...
  

ДОЛГАЯ ДОРОГА К КЛАДБИЩУ

(Часть вторая)

  
   ...Похоронная процессия перевалила "золотую середину". Мы уже
   проехали часть жилых домов, где проживали подружки моей Степановны, и медленно выехали на улицу, где находился в те годы единственный продовольственный магазин. Улица была ещё замечательна тем, что там проживали многие матушкины родственники. Все они именовались одно фамилией - Беспаловы.
   Среди тех "родаков" самым любимым у меня оставался дядя Саша Беспалов. Он был почти на десять лет старше меня, но с какой-то особой нежностью любил и боготворил меня. Матушка в нём души не чаяла. А Сашка - во мне. К глубочайшему сожалению, в последующие годы мне было мало о нём что известно. В частности, в 2003 году, зимой, мне сообщили, что Саня попросту пропал где-то на Украине. С того времени я уже не мог получить никаких вестей от этого замечательного родственника...
   Затем грузовик с гробом подъехал к совхозной столовой. И мне,
   и матушке (я в этом просто уверен) на ум пришли сладостные воспоминания, когда лично я покупал в этой столовке бифштексы (22 копейки за штуку) и котлеты (11 копеек за штуку) для того, чтобы ходить на коровье пастбище, либо по ягоды или грибы. Тоже, кстати, удивительное время. Именно тогда меня баба Надя Беспалова обучала всем прелестям сборов дикоросов.
   Наконец, мы выехали на центральную улицу. Ее совершенно фантастическое название Шоссейная меня восторгало с самого детства. Помню, как в семидесятых годах прошлого столетия на нашей улице проложили первый асфальт. Я помнил, как камушками выкладывал год "1978" в этом вязком дорожном покрытии, как старался слепить какие-то цветы прямо на дороге. Детская наивная гордость переполняла меня. А мамка заботливо смеялась надо мной.
   - Андрюшка, коровы вечером придут домой с лугов и уделают говном все твои художества!
   - Мамка, я же из шланга помою, - мне так хотелось сотворить что-то вне времени.
   Я посмотрел на Степановну, лежащую в гробу, и улыбнулся. Сколько раз она стояла возле нашей калитки, дожидаясь меня?
   Наш дом под номером 6 как раз находился в центре Шоссейной улицы. Купеческий, так мне хотелось его называть. Бревенчатые постаревшие стены, резные ставни, ухоженный палисадник, мелкая зеленая травка внутри двора, выкрашенная в ярко-зеленый цвет веранда, которая утопала в листьях вьюна. И над всем этим - кирпичная труба, из которой валил березовый дым, ароматом которого я дышал все детство.
   Каждый день в течение 16 лет, прожитых на Майском, я мчался сюда. Шоссейная, 6 - мой самый уютный мир, открытая вселенная, единственный остров свободы, загадочный и неповторимый Эдем. И богиня, которая этот мир создавала для своего ребенка - моя матушка.
   Машина лишь на миг остановилась возле нашего прошлого. Мои драгоценные родственники не позволили нам насладиться воспоминаниями. Мертвое тело моей матушки им было, видимо, чересчур противно, коли они побоялись ее занести даже в ограду. В похоронной процессии прошел небольшой гул. Люди активно обсуждали поведение бабки Нины и моей сестры Марины. А те, кстати, что меня всегда поражало, даже бровью не повели. Уже сейчас, спустя долгие годы, мне все чаще кажется, что они находились под воздействием каких-то дьявольских сил. Ну не могут обыкновенные люди так ненавидеть родного человека! Постыдная доля - быть по другую сторону от христианского мира.
  

ФЕНОМЕН ПРЕДАТЕЛЬСТВА

(второе отступление от темы)

  
   В день смерти матушки мне приснился еще один жуткий сон. По отрывистым кусочкам происходящего я понимал, что уже глубокая осень 1992 года. Мы с Лелькой и дочуркой Вестой живем в двухэтажке, я работаю журналистом на Черепановском телевидении. Уже полгода, как Степановна лежит в сырой земле. И вдруг, наступает жуткая темень. Мне кажется, что все грешники из ада огромной толпой хотят ворваться в нашу уютную квартирку. Я открываю дверь - на пороге стоит баба Нина.
   - Я пришла поговорить, - она не сняла валенки и прошла в зал.
   - Что-то случилось?
   - Ты нам мешаешь, - она даже не опускала глаза.
   - Помню, - усмехнулся я. - Уже двадцать лет я в вашей жизни лишний. Так же, как и моя мать!
   - В общем, нам обещают отдать весь лидкин дом, если мы сможем уговорить тебя съехать из этой квартиры, - бабка поправила грязный платок на седых волосах. - Ты же знаешь, Мариночка беременна вторым ребенком. Нам негде жить.
   - А мы куда? - ошарашенно спросила Лелька.
   - Ну, не знаю, - бабка, похоже, и сама растерялась. - Где-нибудь снимите холупенку, потом разбогатеете, купите себе другую.
   - Баб Нин, ты в своем уме, - я аж захлебнулся воздухом. - У меня дочери один год, на улице зима, куда я пойду?
   - Ладно, в общем, через неделю освободите квартиру, - бабка резко поднялась с дивана и пошла к выходу. - Если не уберетесь, пришлю Володю. Он с тобой, Андрюшка, церемониться не станет.
   Сон был настолько естественным, что я отчаянно пытался проснутся. От страха. Увы, краски мира менялись с бешенной скоростью и я продолжал наблюдать происходящее.
   Дальше - огромные тучи на небе. Снег вместе с дождем. Я бреду с кладбища. Лелька с Вестой гуляют возле деревенской конторы.
   - Володя приходил, - Лелька плакала. - Сказал, если не уберемся, то он вместе с дружками нас убьет!
   - Так и сказал?
   - Да.
   Мы поднялись в квартиру. В голове помутнело. Значит, матушка не случайно умерла? Может, ее можно было все-таки спасти? И кое-кто не захотел этого делать? Дурные мысли. Их надо гнать прочь. Ведь есть же что-то человеческое в моих родственниках?!
   В дверь опять кто-то стучал. Мы открыли. На седьмом месяце беременности моя сестра Марина прямо у входа выпалила:
   - Ты почему нам жить мешаешь? Убирайся из моего дома!
   - Это и мой дом, сестра.
   - Нет у тебя дома. Никто ты здесь. Не забывай, Володя уже с парнями поговорил.
   - Марина, побойся Бога, ты же ребенка носишь у себя под сердцем, - Лелька пошла в психологическую атаку. - Дайте нам хотя бы время до весны. Ну куда мы с маленьким ребенком в такой лютый мороз.
   - Мы уже все решили, - Марина расхохоталась. - Завтра сюда заедут новые жильцы. И нам отдадут мамкин дом. А вы?.. Не пропадете. Вон, цыгане вообще всю жизнь на вокзалах живут.
   И опять провал во сне. Свистящий зимний ветер. И мы втроем идем по заснеженной майской улице. Уезжаем из деревни. И все односельчане на нас смотрят, и все нам сочувствуют. Мы покидаем мою родину. Пути назад нет. Родственники предали меня, унизили, вышвырнули, обесчестили...
   Спустя полгода этот сон сбылся....

МИСТИКА

   Матушка очень часто рассказывала мне какие-то мистические вещи. Со временем я настолько уверовал в потусторонние силы, что иногда боялся сделать лишний шаг, чтобы не перекреститься. Вот всего лишь несколько историй, которые навсегда врезались в мою больную память.
   За несколько дней до гибели батюшки произошло невероятное событие, которое тревожило Лидию Степановну потом всю ее оставшуюся жизнь. Она прибежала со свинарников домой, чтобы буквально съесть краюху хлеба, выпить стакан молока и помчаться дальше работать на родной совхоз. Она забежала на крыльцо деревянного дома, открыла дверь в избу и остановилась как вкопанная. В старом серванте, который им с батюшкой достался от бабы Нины в подарок, их свадебная фотография неожиданно покачнулась и упала на пол. Стекло разлетелось в разные стороны, фотография начала на глазах желтеть. Матушка подбежала, схватила рамку и вдруг неожиданно почувствовала, что сзади кто-то резко захлопнул дверь. Она оглянулась. В избе потемнело. Какая-то черная тень стояла в углу дома. Нет, не человек, не живое существо, а именно тень... В серванте было огромное зеркало. Матушка глянула в него и обомлела. Страшный человек смотрел на нее своими глазами.
   - Бельма, - мелькнуло у нее в голове. Человек сурово покачал пальцем и поманил матушку к себе.
   - Не пойду, - сказала она незнакомцу и обернулась.
   В избе сгущалась темнота. Она дико закричала и бросилась навстречу тени. Рванула дверь на себя и выскочила на улицу. Солнце встретило ее теплом...
   Вот еще история. В субботу, как и положено на Руси, Степановна пошла в баню. Батя помылся раньше, уже вернулся и занимался чем-то по хозяйству. Матушка намылила свои густые черные волосы и посмотрела на себя в маленькое зеркальце, как-то по случаю купленное на базаре. За спиной стоял батя.
   - Толик, ты же уже помылся, чего пришел-то? - с улыбкой сказала она.
   Батя молчал.
   Матушка, не поворачиваясь, смысла банной водой мыло и снова посмотрела на себя в зеркало. Батя по-прежнему стоял сзади. Он как-то с невероятной тоской смотрел на нее, как будто что-то хотел сказать, но не мог. Матушка обернулась.
   Бати не было. Она снова глянула в зеркало. Батя устало улыбнулся, развернулся и вышел.
   - Толик, что происходит? - матушка снова оглянулась.
   Бати, земного, тогда точно не было в бане...
   В нашем роду все повторяется с невероятной точностью. Спустя много лет, когда Степановны уже не было на свете, подобные мистические вещи стали происходить и со мной, и с бабой Ниной, и с моей сестрой Мариной. Вот лишь некоторые.
   На сорок дней после ее смерти я приехал из Узбекистана, чтобы провести необходимый христианский ритуал. Бабка сама не своя ходила по квартире.
   - Чего нервничаешь? - спросил я.
   - Не могу здесь жить, - баба Нина аж тряслась.
   - Что, грехи мучают? - устало рассмеялся я.
   - Ладно бы грехи, - бабка остановилась посреди коридора. - Лидка по ночам ходит по квартире. Совсем уже с ума сошла. Я как-то ночью пошла в туалет, а она сидит на кухне, волосы расчесывает. Я вроде перекрестилась, да нету у меня веры в Бога то. А она повернула голову в мою сторону и как-то не по-нашему оскалилась.
   - А ты чего? - я затаил дыхание.
   - А че я? Побежала опять в спальню, - баба Нина заплакала.
   - И часто так? - мне стало как-то не по себе.
   - Да теперь уже каждую ночь. Никуда пройти нельзя. То в зале развалится на диване, то в ванной комнате перебирает бутылки, то в коридоре с обувью возится... Боюсь я ее, Андрюшка. Мертвая же она, мож чего плохого хочет мне сделать.
   - Хотела бы, сделала бы уже, - я прямо даже с какой-то любовью посмотрел на свою родную бабку. - Просто ей скучно, вот ходит по ночам. Ничего, после сороковин уйдет. Будешь спать спокойно.
   Бабка с радостью вздохнула...
   У сестры Марины еще хлеще были события. Мамка очень любила ее. Ведь очень много лет назад, когда батя погиб, в нашей семье многое изменилось. Родился я, двух детей вдова Анатолия Зайцева воспитывать была, мягко сказать, не в состоянии. И поэтому на семейном совете было принято решение, что мою сестру к себе заберет бабушка, а я останусь с матушкой. Сначала думали, что так будет год или два. Но потом шло время, Маринка росла у бабки и со временем она стала назвать Нину Кирилловну "мамой". Меня всегда это коробило. Но где-то в глубине души я понимал, что та, кто воспитывает, и есть настоящая мать. В общем, у Марины было две мамы.
   Матушка, разумеется, все годы очень сильно страдала из-за этого. И, видимо, когда умерла, очень долго ходила к Маринке. Может быть, чтобы та отпустила ей грехи. Но Марина не понимала таких христианских вещей и постоянно грузилась тем, что матушка приходила к ней. Кстати, приходит и до сих пор...
   Ну а у меня вообще засада. Матушка является редко, но метко.
   Однажды мы с ней встретились на вокзале. Я ехал на поезде в неизвестные мне края, как всегда был взбалмошен, весь на нервах. Поезд остановился где-то в степи. Выхожу на перрон за горячими пирожками и... на тебе, матушка!
   - Андрюшка, сыночка моя, ну наконец-то, думала, не дождусь.
   - Мамка, а ты что здесь делаешь?
   - Живу я здесь, сыночка.
   Мы обнялись. Я опять ощутил ее нежное материнское дыхание, ее вселенскую любовь ко мне.
   - Я так соскучился, мамка.
   - Я-то вообще не могу жить без тебя, - мамка хитро улыбнулась.
   - Дак, ты же это, - я стал приходить в себя, - мертвая!
   - Ну это я для тебя мертвая. А вообще у меня все нормально. И домик, такой же, как на Майском. Вот только с Толиком у нас сейчас сложные отношения. Но я не сержусь. Ведь мы с ним столько лет не виделись. Отвык он от меня. Ничего, вечность все расставит на свои места.
   - Слушай, мамка, я ведь хотел тебе рассказать...
   - Сыночка, да все знаю. Ты когда приходишь ко мне на могилу, я очень внимательно тебя слушаю. Правда, ты как всегда, сочиняешь много всякого, но я привыкла. Ты ведь у меня всегда был фантазером!
   Поезд загудел и начал медленно двигаться.
   - Как жалко, что мало времени, - матушка, как девочка, заплакала.
   - Так давай я у тебя погощу, - я оторопел.
   - Не сегодня, сыночка. Тебе ехать пора. Очень рада, что повидала тебя. Ты там, на земле, не грусти, и не плачь по мне. Я вижу, как ты любишь меня. Спасибо тебе, Андрюша. Я всегда рядом. Ты молодец. Мы с твоим папкой гордимся тобой. Решили тут сюрприз тебе преподнести.
   - Да какие уже могут быть сюрпризы?
   - А скоро узнаешь! - матушка загадочно усмехнулась и силою толкнула меня в вагон.
   Спустя время у меня родился сын Димка. Вылитый я, папа Андрей. А я, как помнит читатель, вылитый мой отец. Папа Толя...
   А еще был случай, когда я гостил в ее загробном доме. Захожу в шикарную бревенчатую избу. Огромные сосновые лавки, цельный дубовый стол. Самовар, глиняные стаканы. За столом сидит чуть ли не вся покойная родня: баба Фрося, ее сыновья и дочери. Мамка опять у печки, по хозяйству.
   - Заждались мы тебя, Андрюшка, - мамка поставила на стол чугунок с вареной картошкой.
   - Мы тебя вот чего пригласили, - баба Фрося взяла самую маленькую картофелину. - Как там моя Нина? Идут разговоры, что она к тебе шибко плохо относится?
   - Да не знаю, - я и при жизни как-то особо не разговаривал по душам с бабой Фросей. - Она, честно говоря, никогда не любила меня.
   - Почему не любила? - мамка оживилась. - Было время, она тебя до двух лет пестовала. Даже из-за тебя пенсию потеряла, потому что не работала.
   - Ну, вот наверное, с тех пор и ненавидит, - я тоже взял картофелину.
   - Ну нас одно интересует, она к Богу пришла? - баба Фрося пристально посмотрела на меня.
   - Да Бог, я так понимаю, всегда был с ней. Просто она как-то стеснялась его. Все подстраивалась под земные блага, - я на секунду задумался. - Наверное, она уже душою понимает, что пора замаливать грехи.
   - Ладно, Андрей, спасибо тебе. Иди, - баба Фрося суровым жестом мне показала на дверь. - Лидонька, проводи своего сына.
   Мы с мамкой подошли к двери.
   - Как ты, сыночка?
   - Мы с тобой, мамка, когда-нибудь будем нормально разговаривать?
   - Не время, Андрюшка, не время. У тебя свой путь на земле. Я не должна тебе мешать. Когда-нибудь ты очень многое узнаешь и очень многому удивишься. Но это будет когда-нибудь... А сейчас иди с Богом. И не забывай: ты мне обещал помогать Марине.
   - Стараюсь, мамка. Вредная она, понимаешь.
   - Бог простит тебя за такие слова. Главное, держи данное мне слово. Со временем и твоя сестра прозреет. Ступай, родной мой, - и я ступил в никуда...
  

ПРОЩАНИЕ

   Грузовик с гробом подъехал к окраине кладбища. Я спустился с грузовика, подошел к могиле. Ветер до такой степени пробрался в меня, что похолодела душа. Полностью. От могилы тянуло весенней сыростью. Невероятная могучая тишина и глубокая вечность смотрела на меня из черной глубины последнего земного дома моей матушки. В голове гудели какие-то непонятные фразы, рваные эмоции. Боковым зрением я смотрел, как из грузовика снимали огромный матушкин гроб.
   Матушка продолжала молча лежать, ее губы как-то по-девичьи были обиженно сжаты.
   Откуда-то взявшиеся табуретки, народ, полотенца, водка, стаканы, вздохи, закуска, непонятные моему сердцу слова. Я посмотрел в синее небо, вдохнул свежий воздух и заплакал...
   Мои слезы обжигали лицо, я отчаянно пытался сопротивляться времени. Только сейчас я начал понимать, что мы больше никогда не встретимся с моей любимицей, с моей по-настоящему родной душой. Я уже никогда не смогу ей сказать такое, казалось бы, простое слово "здравствуй". И она уже не ответит мне: "Сыночка, родной мой!" Я уже никогда не смогу ощутить на своих щеках ее ласковые шершавые ладони, ее самый нежный в мире материнский взгляд, ее самую очаровательную улыбку.
   Женька Беспалов обнял меня.
   - Надо прощаться, братан...
   - Что надо делать? - я тупо смотрел на окружавшую меня родню.
   - Иди к Степановне, посмотри на нее в последний раз, - Женька тоже смахнул слезу. Самую настоящую. Мужскую.
   Ноги стали ватными. Душа съежилась, испугалась и превратилась в пустоту. Мой нос шмыгнул и я подошел к гробу.
   Кровоизлияние начало делать свою поганую миссию. Левая сторона лица Лидии Степановны стремительно чернела. Она окончательно уходила в вечность. Я почувствовал, что совершенно не узнаю ее. Ничего родного больше в этом теле не было. Но христианская любовь обязывала меня быть с этим телом. Я нагнулся и прикоснулся губами ко лбу матушки. Лед! Дикий холодный лоб! Я неосознанно поцеловал ее в веки. Бог мой, они окаменели! Я поцеловал ее в посиневшие губы. Матушка не сопротивлялась.
   - Прощай, родная моя...
   Я шептал.
   - Прости меня.
   Я говорил чужим мне голосом.
   - Я буду всегда тебя любить.
   Невероятное осознание вечного греха начало заполнять мою душу. Еще секунду назад пустая, моя маленькая душонка начала наполняться состоянием человека, который понял, каким подонком он был все эти годы. Как он бездумно топил любовь матушки в своих эгоистических желаниях. А она терпела. Она любила. Она жила мной.
   Я выпрямился и отошел. Пора было заканчивать эту процедуру. Меня тошнило от собственной тупости и эгоизма. Родственники начали подходить к гробу. Я сел на табуретку и устало задумался... Когда-то, в детстве, я смотрел на фотографии с похорон моего батюшки. И искренне радовался тому, что Лидия Степановна каждый год возила меня летом на его историческую родину, Алтайский край. Чтобы корни предков помогали мне осознать свою миссию в этом мире...
  

НОВОПОЛТАВКА

  
   ... Каждый год, летом, матушка возила меня на родину моего отца. Удивительное село Новополтавка Ключевского района Алтайского края, расположенное в величавых бескрайних кулундинских степях.
   Я любил эти поездки. Накануне мы начинали серьезно готовиться к поездке. Собирали с собой необходимые вещи. Какие-то мои очередные свежие фотографии, чтобы показать родственникам. Вечером уезжали на железнодорожный вокзал, в Черепаново. Потом на перрон подходил кулундинский поезд. Мы обязательно покупали билеты в плацкартный вагон. О, я обожал кататься в поезде! Просто обалдеть, какое дикое наслаждение я испиытывал! Представьте себе, этакого 7-10-летнего пацана из богом забытой деревушки. Он-то уж точно знал, что никогда не вырвется в большой мир, не сможет летать на самолетах, ездить на автомобилях на сотни километров в любом направлении, и уж тем более, вряд ли он когда-нибудь, во взрослой жизни, сможет ездить на далекие расстояния в поездах. Поэтому, конечно, поездка в плацкартном вагоне из Черепаново в Кулунду мне казались чудом. Подарком с небес. Ну и, конечно, именно тогда я понимал, что у меня есть какой-то мифический папа, которого я и в глаза-то никогда не видел.
   Я любил забираться на верхнюю полку. Когда поезд медленно трогался, колеса начинали постукивать, я судорожно смотрел за окошко. Огромный мир величественно проплывал мимо меня. Я безумно восторгался полями, лесами. Я восторгался каждыми маленькими железнодорожными станциями, на которых наш поезд останавливался на несколько минут. Постоянно выбегал в тамбур, смотрел на людей, входящих в вагон. Совершенно непонятно, какие чувства я испытывал. Магнетизм от происходящего. Видимо, вот эти детские попытки вырваться в огромный мир и заставили меня в свои годы сбежать из Майского и поступить Томский государственный университет. Хотя мне учителя часто говорили: "С твоим поведением, Зайцев, тебя даже в техникум не примут!" Ошиблись учителя...
   Утром поезд прибывал в Кулунду. Мы с матушкой шли на автобусную остановку. Было два пути, по которым можно было добраться в Новополтавку. Один автобус должен был пилить пару часов до села по разухабистым степным дорогам. А другой автобус шел в райцентр Ключи, и оттуда коротким рейсом шел местный ПАЗик. По времени это расстояние было равно первому. Мы передвигались в разные годы по разным маршрутам.
   Мои деды, баба Нюра и деда Ваня жили в центре села. У них был шикарный деревянный собственный дом с резными ставнями, которые всегда были закрыты. Когда мы приезжали, дед Ваня снимал засовы и в квартире становилось светло. Маленьким я не понимал, зачем старики живут в кромешной темноте долгие годы. И лишь, когда позврослел, осознал: в семье моих дедов Зайцевых был вечный траур. По любимому сыну Анатолию.
   Баба Нюра внешне была очень крупной женщиной. Яркое выразительное лицо, красивые глаза. Ходила плавно, словно заранее знала расписание этого мира. Никогда никуда не боялась опоздать. Со временем я тоже понял, что после смерти моего отца старикам уже некуда было спешить в этой жизни. Они просто существовали, скорбя.
   Дед Ваня был поменьше ростом, весь такой упругий, часто улыбался. Ко мне он относился с каким-то подозрительным юморком. Я же в свою очередь выделывал им кренделя, не приведи господи.
   ...Однажды я решил им сделать систему сигнализации в огороде. Прицепил какие-то провода, сделал звоночек на веранде. Все это было на случай, если ночью в огород залезут воры. Было чего опасаться. У стариков Зайцевых росли в огромном количестве настоящая степная вишня, красные плоды виктории, которые я ел ежедневно огромными тазиками. Ночью дед решил сходить в уборную на улице. А накануне баба Нюра поставила на веранде несколько ведер с водой, чтобы на утро была теплая водичка для хозяйственных нужд. Дед споткнулся о мои веревки, налетел на ведра, вся эта масса перевернулась на него, в потоке воды он покатился по ступенькам вниз, на улицу. Весь мокрый, грязный, после этого шума, когда поднялись с постели все взрослые (и я, Тимур, елки-палки), дед, сдерживая гнев, произнес:
   - Спасибо, внучек. Очень хорошая сигнализация получилась у тебя. Вряд ли воры залезут к нам.
   Баба Нюра засмеялась.
   - Шустрый сын растет у Толика. Не в папку.
   Матушка в эту минуту гордо заулыбалась. Привезя маленького зайчонка в родные пенаты моего отца, она чувствовала здесь себя как дома.
   За домом стариков было огромное соленое озеро. Соль в нем плавала комьями. Как я понял, ее там добывали в пищевых целях. Поэтому, когда мы уезжали от дедов домой, то всегда с собой везли несколько комков соли. Я, в тайне от матушки и стариков, по дороге большинство из них выкидывал на пыльную дорогу. Не понимал нежной ценности этих подарков.
   Там же, в Новополтавке, жил мой крестный, дядя Миша. Вообще-то он был средним сыном стариков Зайцевых. Меня дядя Миша безумно любил. Он вечно ходил без зубов, часто любил выпить, очень много работал. Дорожил стариками, заботливо им помогал во всем. В день нашего приезда крестный шел в собственное стадо баранов и выбирал самого молоденького. Потом ритуально барана закалывали, и на стол подавалась самая вкуснейшая в мире баранина. Уф, я просто тащился от такого приема родственников.
   Потом они совершали вообще дикую для меня церемонию. Они садились на мягкую травку во дворе дома стариков Зайцевых и начинали изучать мое тело в буквальном смысле по кусочкам.
   - Но лицо-то че разглядывать, - смеялась баба Нюра. - Лицо толино.
   - А вот руки твои, - щурился дед Ваня. - Смотри какие большие руки, Нюра. Прямо как у тебя в молодости.
   - Волосы лидины, - продолжала баба Нюра. - У Толика были другие волосы. А у внучека нашего волнистые.
   - А вот ноги мишкины, - подытоживал дед Ваня. - Сын, Мишенька, а ну глянь на пальчики.
   Дядя Миша брал пальцы моих ног, долго разглядывал.
   - Да, длиннющая будет лапа, - смеялся поддатый крестный. - Как у меня, точно, 46 размер.
   У крестного росли два сына. Старший Федор и младший Иван. Ванька, мой двоюродный брат, был на 10 лет старше меня. Федор к тому времени уже где-то работал. Я его видел мало. А Ванька был 16-летним подростком, очень много хулиганил. Старики заставляли братишку возиться со мной.
   Как-то Ванька взял меня с собой на пацанские посиделки.
   - Только смотри Андрюха, не рассказывай бате, чем мы там занимаемся.
   - Да не-е, Вань, че я, я же взрослый.
   Ванька посадил меня сзади на свой шикарный мопед и мы поехали в лесочек, к другому, не соленому озеру. Там, разумеется, были какие-то девчонки, парни... Вечером, когда мы с Ванькой вернулись домой, крестный спросил меня:
   - Ну че, племяш, чем занимались?
   - Да ничем, дядь Миш. Ванька пил водку, курил, целовался с какой-то девчонкой. Но он правда, ничем плохим не занимался.
   Ванька аж замер!
   - Вань, я же все понимаю, я же тебя не подвел?
   Ванька молчал.
   Крестный, сообразив ситуацию, засмеялся.
   - Да нет, конечно не подвел, - дядя Миша взял меня за руку. - Пойдем кушать. А ты, Ванька, благодари брата. В следующий раз уши отверну.
   Потом мы долго вспоминали этот случай и все смеялись над ним. И Ванька в том числе.
   ...В последний раз я был в Новополтавке в 1989 году. Я уже учился в университете и решил один, самостоятельно съездить к дедам. Добрался благополучно, пешком прошел около километра от остановки до дома стариков Зайцевых. О, ужас! Дом был снесен. На месте когда-то моего самого уютного места был пустырь. От огорода не осталось и следа. Вишня выкорчевана. Я покурил на лавочке (единственная память, которая осталась возле разрушенного дома) и поплелся на другую улицу, к Крестному. Крестного дома не было. Я спросил у соседей, они подсказали, что он на работе. В общем, через полчаса я нашел родного брата своего отца. Никакой былой удали в крестном не было и в помине. Он осунулся, окончательно поседел. Зубы выпали все. Какой-то извиняющей улыбкой он позвал меня в дом. Рассказал, что пару лет назад схоронил свою жену, мою крестную. Ее звали также, как и мою бабу, Нюрой. Крестный достал бутылку самогонки, поставил на стол всякие соленья, хлеб. Мы выпили.
   - Дедов мы отправили в Павлодар, к старшему сыну Николаю, - впервые на моей памяти мой любимый крестный заплакал. - Я не могу их больше содержать. Нету сил, нету денег, Андрей. Деды совсем плохие. Папка (деда Ваня) почти совсем не видит. Мамка (баба Нюра) постоянно более. Ведь уже обоим под 90 лет, чего ты хочешь... Все чаще стали вспоминать Толика, пап у твоего. Видимо, готовятся к долгожданной встрече со своим любимчиком.
   Дядя Миша еще выпил.
   - Давай, ложись спать. Утро вечера мудренее. Завтра поедем к твоим братьям. Они теперь богатые стали. У каждого свой шикарный дом, живут в соседней деревне. Наша-то, Новополтавка, совсем стала никчемная. Бежит отсюда молодежь.
   И крестный захрапел. Я тоже выпил самогонки и тяжело вздохнул. Как изменился мир!
   ...Утром мы встретились с братьями. У них действительно все было хорошо. Мы славно провели два дня. Я вволю наобщался с Федором (жил у него), накатался с Ванькой на грузовике. Как-то зашли втроем в клуб. Ванькой отошел поздороваться с какими-то мужиками, Федор курил на улице. Я, худой и длиннющий, стоял один в холле. Ко мне подошли пьяненькие местные мужички.
   - А ты, кто урод? Че те здесь надо?
   - Заяц, это, младший, - сзади подошел Ванька.
   - Причем, младший также может отпиздить любого из вас как и мы, - подошел Федор.
   - Не-е-е, зайцы, мы ничего! Без вопросов! Предупреждать же надо! - и мужички отошли в сторону.
   Эх, какую я гордость испытал в те минуты. Гордость за то, что я не один Заяц на свете.
   Потом мы с Федором на его личном автомобиле (жигули седьмой модели) поехали в Павлодар. Когда дверь открыл старший сын стариков, дядя Николай, он затрясся и перекрестился.
   - Толя, ты?
   - Нет, дядь Коль, это Андрей, его сын.
   Потом я говорил со стариками. Они сунули мне 200 рублей, долго меня обнимали, целовали. Баба Нюра плакала. Дед молча хлюпал носом.
   С тех пор я больше никого из своих родных не видел. И уж не знаю, как мне объяснить этот свой грех. Разумеется, мои старики умерли. Не знаю, жив ли до сих пор крестный. Я не знаю, чем живут мои братья Иван и Федор. Я не знаю ничего! Может быть, теперь, когда я немного угомонился, все постараюсь разыскать могилы моих любимых, по-настоящему самых родных и близких: деды Вани и баб Нюры. Царство им небесное!.. Простите меня, старики!
  
  

МОГИЛА

   Гроб заколачивали. Степановна уже не могла покинуть свой дом. Мужики еле-еле приподняли эту сырую деревянную чудовищность и начали медленно, при помощи полотенец, опускать гроб в землю. Наконец, он стукнулся о замершее дно могилы. И резко наступила тишина.
   Я подошел к окраине этой бесконечности. Гроб утонул в могучести кладбищенского мира. Я взял горсть ледяной земли и кинул на гроб.
   - Прощай, мама. Пусть земля тебе будет пухом.
   Я отошел и снова сел на табуретку. Родственники также начали подходить, кидали землю, что-то говорили. Наконец, могильщики взяли лопаты и принялись за привычное им дело. Через несколько минут (казалось, прошла вечность) уже возвышался неуклюжиый свежий земляной холмик. Кто-то воткнул крест, затем на всю эту нелепицу нацепили кучу венков. Люди разошлись. Я вдруг почувствовал, что сижу один.
   - Я здесь, братан, - Женька Беспалов вяло улыбнулся. - Может, пойдем?
   - Иди, я посижу еще. Мне теперь, Женька вообще некуда спешить. Кажется, все остальное теперь вообще не имеет значения.
   - И я посижу с тобой, - Женька присел на корточки со мной.
   Он достал из-за пазухи бутылку водки и мы из горла прилепили, кто сколько мог. Я почувствовал, что совсем заледенел. Но душа даже не сопротивлялась. Холодное синее небо издевательски нависло надо мной. Вороны отвратительно галтели над головой. Кладбище мирно спало. Матушкина могила единственная, не заснеженная, выделялась в ряду других. Я поднялся и пошел навстречу жизни, в деревню. Матушка навсегда уходила в вечность.
   Чтобы как-то прийти в себя, я стал вспоминать родственников, которые приехали на похороны. Перед глазами промелькнули тетя Маша и дядя Коля Бондаренко. Тоже мои крестные.
  

КРЕСТНЫЕ

  
   Тетя Маша была родной сестрой бабы Нины. И была моей крестной. Я очень любил ее. Она была настоящей. Очень жесткой, волевой. Я вот, когда эти строки пишу, начинаю понимать, что меня окружали только волевые женщины. Мне как бы давали небеса дополнительно мужское воспитание, коли уж у меня не было бати.
   Крестная приезжала к нам часто. Они вместе с матушкой садили на нашем совхозном поле картошку. Очень часто вместе разговаривали о нелегкой женской доле. Я разумеется, всегда подслушивал их разговоры. В те времена происхождение слова "крестная" я не понимал, поэтому назвал ее с сибирским диалектом "хресной".
   - Хресная, как здорово что вы приехали. Давайте я вам покажу свой дневник. У меня опять одни пятерки, - и я бежал в комнату, чтобы разыскать все тетрадки и похвалиться ей.
   - А я тебе, Андрей, подарок привезла, - и Хресная достала в упаковке маленькую двухрядную гармошку.
   Она потом еще долгие годы кочевала со мной по миру. Еще одним таким подарком от тети Маши была мягкая игрушка - собака. Ее я храню до сих пор.
   Хресный, дядя Коля, был полной противоположностью своей жены. Он был бесшабашный, смелый, очень энергичный. Но какой-то мягкий. Безумно любил Хресную. К матушке приезжал часто отдельно, тайком. Они вместе со Степановной припивали самогоночку, он помогал ей по хозяйству. Потом, дня через три, появлялась Хресная. Она грозно брала его за руку и увозила в Бердск, где он проживали.
   Очень часто Хресная интересовалась моим внутренним миром. Она разговаривала со мной, как со взрослым. Мне это льстило, я не понимал, откуда такое отношение. Лишь с годами я узнал, какова миссия крестных родителей. Могу сказать, я рад, что мне достались в жизни от Бога такие родители.
   Со дня похорон я также их никогда больше не видел. Спустя долгие годы, их сын, Валера, рассказал мне, как они умели.
   Первой из жизни ушла тетя Маша. Стоя на ее могиле дядя Коля сказал:
   - Не могу без тебя, Маша. Жди меня через год.
   Так и произошло. Через год он прилег на диван.
   - Ну наконец-то, дождался, - сказал он и умер.
   Настоящий мужик.
   Я был на их могилах. Лежат рядышком. Такие же милые и родные. Царство им небесное. Обоим...

ЕЩЕ КОЕ ЧТО

  
   ...Я бы мог рассказывать бесконечно о своей матушке. О любимых родственниках и всех остальных родных. Сегодня, когда моя печальная повесть подходит к концу, на дворе стоит 19 января. Крещение Господне. И мне кажется, что в эти минуты надо сказать еще что главное, что постоянно вертится в моей голове, но я не могу это собрать в единое целое. Поэтому эта часть моего повествования будет обрывистой, из кусочков памяти о моей матушке.
   В августе 1985 года меня отправили во всесоюзный пионерский лагерь "Океан", расположенный под Владивостоком. Я там пробыл 42 дня. С третьего дня пребывания моего в лагере я начал писать письма матушке. А она отвечала мне. Это была самая удивительная переписка в нашей жизни. Мы столько много сказали добрых слов друг другу.
   Мы, мне кажется, именно тогда поняли, как наши души тесно переплелись на всю жизнь. Именно тогда я начал понимать, что люблю свою матушку. Где-то в сентябре, отправляя очередное письмо, я так и написал: "Я люблю тебя, мама". К сожалению, по каким-то необъяснимым мне причинам, эти письма не сохранились. И я не могу их воспроизвести на свет. Но поверьте, они были настолько нежны и естественны. Это было здорово! Эта переписка была настоящей кульминацией всей нашей совместной с матушкой жизни.
   2 октября того же года самолет Владивосток-Новосибирск приземлился в аэропорту Толмачево. Шел дождь со снегом. Я вышел на привокзальную площадь. В темени я долго искал матушку. Минут тридцать. Ее почему-то нигде не было. И наконец, откуда-то из-за угла она вышла в своем стареньком порванном пальтишке, маленьком замуздыканном платочке, грязных резиновых сапогах. Ей, по большому счету, и одеть-то нечего было. Всю жизнь прожила, как говорят у нас в деревне, в говне и ничего хорошего не видела. Все, что она зарабатывала, тратила на меня.
   Мы встретились глазами и побежали навстречу друг другу. Когда я ее обнял, я вдруг почувствовал, какая она маленькая и беззащитная. Она ревела как девчонка от счастья.
   - Сына, я чуть с ума не сошла за все эти 42 дня, - мамка гладила меня. - Я вот думаю, если я умру, как я жить то буду без тебя. Ведь в тебе весь мой смысл!
   - Мамка, помирать нам еще рано. Пошли на вокзал, я щас тебе столько интересного расскажу. А знаешь, сколько я тебе подарков привез. Ты щас точно с ум сойдешь.
   - Сына, у нас на Майском все так гордятся, что ты самый крутой и поехал в лагерь.
   - А ты гордишься, мамка?
   - Ну, - матушка смущенно улыбнулась. - Конечно. Ты же мой сын!
   И мы всю ночь, стоя под дождем со снегом, рассказывали друг другу всякую чепуху. И мы знали, что это была самая настоящая любовь. Матери и сына. Мы были единым целым.
   ...А еще она приезжала ко мне в Томск. Мыла мою комнату в общежитии, готовила мне кушать. И наставляла, чтобы я не шлялся по ночам со всякими девицами.
   - Подхватишь что-нибудь, - заботливо говорила она. - Как потом будешь жить?
   Я в ответ смеялся.
   В один из вечеров я повел ее в томский кинотеатр. Мы сидели на передних креслах, держались за руки и были счастливы.
   Матушка уезжала довольная. Она потом неделями рассказывала своим подружкам на Майском, как ее родной сын, всю старенькую, не модную, таскал по городу по всяким местам.
   - И не стеснялся он меня, бабы, - тараторила матушка, - значит, любит меня Андрюшка.
   У нас с ней, действительно, прошла бурная, насыщенная жизнь. Она научила меня жить сегодняшним днем. Не стесняться, не врать себе. Сгорать без остатка. Если рубить, то по-настоящему. Если любить, то по-взрослому. Если быть мужиком, то навсегда.
   Да, теперь я понял, какое главное не сказал. Моя матушка была настоящим мужиком! И пусть в юбке. Она целиком заменила мне отца. И я нисколько не жалею сейчас о том, что говорю.
   Матушка не собиралась долго жить. Теперь я это понимаю. С такой бешенной энергией, как у нее, люди вообще долго не живут. Правда, у нее был выбор. Она могла жить для себя...
   Она выбрала меня. И сгорела для сына. Она сгорела резко, за какой-то год. И я уже говорил, что как-то недопонимал, когда увидел, как она резко постарела. А ведь дело было сделано. Азы заложены. Пацан вышел в мир. И ей было бессмысленно дальше существовать. Разве можно было уже что-то менять, когда душа у сына стала такой, какой она лепила ее, душу, все эти годы детства.
   Матушка, видимо, даже постеснялась со мной попрощаться. Она просто взяла и, чтобы не тревожить мою еще совсем сырую душу, тихо умерла утром 21 марта 1992 года...
  

ПОСЛЕДНЯЯ СМЕРТЬ

  
   ...Прошло 13 лет со дня смерти матушки. 15 марта 2005 года рано утром я поцеловал двух своих дочерей Весту и Евгению, обнял жену Оленьку и вышел на улицу из своей четырехкомнатной квартиры, расположенной в одном из самых престижных районов Томска. Сел за руль своего личного автомобиля "Тойота Авенсис" и направился в офис областной аналитической газеты "Томские вести", которую создал буквально неделю назад. Проезжая мимо автовокзала я услышал звонок на сотовом телефоне. Звонила сестра Марина.
   - Андрюша, - она вроде бы плакала. - Случилось несчастье. Баба Нина сегодня утром умерла. Володи сейчас нет, он в командировке. Что делать, я не знаю. Приезжай, помоги похоронить ее.
   Я усмехнулся. Не то, чтобы дьявольская злоба во мне взяла верх, но, скрывать не стану, я испытал какое-то моральное удовлетворение от слов сестры. Но раздумывать я не стал. Позвонил жене Оленьке, сказал, чтобы собиралась в дорогу. Затем заехал к знакомым бизнесменам, занял у них тысячу долларов на похороны самой родной на свете бабы Нины и через полчаса уже мчался в сторону Новосибирска.
   - У Марины денег нет, - в никуда произнес я..
   - Да я уж догадалась, - печально ответила Оля.
   - Вот видишь, как приходится платить по счетам. Ведь тогда, в 1992-м они на свои деньги похоронили Степановну. Сегодня рассчитаемся. Сполна, - я нервно закурил.
   Да, была горькая обида на душе. Я как-то вмиг вспомнил нищие похороны своей матушки, убого сколоченный сырой гроб, вырытую наспех на окраине кладбища могилу, деревянный крест с резким запахом смолы. Не дай бог никому так уходить в последний путь.
   ...После полудня я въехал на улицу Шоссейную совхоза Майский... Марина сидела на кухне когда-то нашего со Степановной дома. Он был порядком угроблен, ведь зять Володя там все переломал. Или, - переделал, как говорят воспитанные люди. Некогда райский уголок превратился в слабое подобие казахского общежития. Племянницы Танюшка и Настена радостно обняли меня.
   - Где она? - я сурово посмотрел на сестру.
   - В комнате, - Марина для вида смахнула несуществующую слезу. - Я ее уже помыла. На досках лежит.
   Я прошел к бабке. Она лежала с полуоткрытым ртом, словно перед смертью хватала жадно воздух. За последние годы своей болезни она высохла до самых костей. Помню, как еще несколько лет назад она, ярая атеистка, уже обращалась к Богу с просьбой забрать ее на тот свет. Бог, видимо, не слышал молитвы законченной эгоистки. До сегодняшнего дня.
   - Ну что, мне за весь процесс браться? - как-то с издевкой спросил я.
   - Ага, - буркнула сестра.
   Через час я купил в райцентре приличный гроб, набрал кучу венков для всех родственников ("от детей", "от внуков", "любимой бабушке" и так далее), нашел могильщиков, которые утром обещались вырыть могилу. Затем вместе с Володенькой, который неожиданно вернулся из командировки, мы поехали в магазин и набрали продуктов.
   - На сколько человек будем готовить? - спросила Марина.
   - На всю деревню, - со злостью ответил я.
   Ночью я пошел в комнату к мертвой бабе Нине. Ни одной слезы так и не удалось мне пролить. Черствое сердце отказывалось делать вид, что мне якобы больно. За тринадцать лет после смерти матушки, за годы скитаний, нищеты, смертельных болезней в моей душе не осталось места для любви к этим родственникам.
   Я присел возле гроба и пристально посмотрел на тело своей близкой родственницы. Вспомнил, как в детстве она меня защищала перед матушкой, когда та меня избивала за всякие проделки. Улыбнулся. Нет, в Нине Кирилловне все же было что-то человеческое. Просто она это тщательно маскировала. Зачем?
   - Ты лежишь в собственном доме, - я очень хотел, чтобы мертвая женщина услышала меня. - Завтра тебе устроят пышные похороны, придут проводить в последний путь твои знакомые. Посидят по-человечески, выпьют за твою неугомонную душу. Расскажи моей матушке обо всем, что произошло за эти годы. Расскажи Степановне, как ты с Мариной выгнала меня с полуторагодовалой дочкой в 30-градусный мороз из деревни в декабре 1992-го года. Пусть матушка узнает, как ты рассказывала нашим родственникам в Тальменке, что я стал убийцей, пропойцей, и что меня убили в подворотне. Расскажи Лидии Степановне, как на нашем горе вы так и не смогли построить собственное счастье. И обязательно расскажи, как твоя родная внучка Мариночка, которую ты холила и лелеяла, в твои последние годы даже не хотела из под тебя убирать провонявшие мочой и калом простыни.
   Баба Нина молчала. Скрючившись, она видимо хотела одного: чтобы наконец-то ее все оставили в покое. И только я, грешник, продолжал доставать своими претензиями мертвую женщину.
   - А я ведь, баба Нина, хотел одного: чтобы вы просто занесли мою мать в дом. Чтобы она почувствовала себя любимой. Чтобы все было как у людей. А вы ее просто как бездомную дворнягу быстренько отнесли на кладбище и зарыли, как прокаженную, - я устало посмотрел на гроб и замолчал.
   Нужно было немного поспать. Утром предстояли похоронные дела. Да и впереди меня ждала бурная судьба: множество сюрпризов, приключений, счастье и несчастье в одном флаконе. Я выполнил свою миссию на Майском и больше не хотел участвовать в этом многолетнем эксперименте. Великая история сыновней любви к Лидии Степановне и вселенского предательства близких родственников подошла к концу. Со смертью бабы Нины закончились мои многолетние душевные страдания. Я вдруг четко понял, чего хотели небеса. Душою осознал: за все зло, которое мне дарят окружающие, я обязан настырно платить добром.
   И я понял, зачем живу на этом свете.
  

2000 г. - 2007 г.

  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
   109
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"