ДОЛГИЙ ОСТРОВ. БЛОКАДА.
Сюжет поэмы основан на реальных событиях ноября 1942 года


Издревле вбирая тяжкие стволы дерев,
Обирая жолклый лист и лезвия усохших трав
Умирало озеро...

Если на лету немели крылья,
Над прогалиной кружа,
Где плеск и шорох золота,
Птица падала на губы черные
И стыли - губы черные болота.

Синяя расстегнута осина,
Сморщенная грудь мертва.
Умирая, зря осина голосила
Рассекаясь красным криком рта:
- Проклят род мой, вбит в могилы нечисти!
Боль несправедливого наказа
Навестила нас в бесчестье, 
Как проказа!

Ты, немое горе, белая вдова.
Белая береза - мертвый шорох.
Ветры обрубали рукава
Хрупкие, как порох...

Но, порой, болото вздрагивает гулом:
 - Э-эй, береза-а-а... а?
Расскажи по чьему веленью
Мои голубые глаза
Подернуло гнилостной тленью?

Здесь тысячу лет волна не заплещет,
Но родниковое озеро в памяти моей живо.
Тенью на мне отпечатался лещ,
Кружево выткали на мне ужи,

Не назовите меня убийцей!
Безгласен мой плач,
Ваши истлевшие лица - 
Оберегает палач.

И, все же еще надежда
Прорастает последним зерном:
Где-то к сердцу моему приник
И вновь обещает стать озером
Маленький родник!

Огладь ветер ласковый
Мальчишечьи щеки одутлые,
По острому подбородку лей капелью!
Не попасться на островке утлом
Под мокрой трофейной шинелью.

Пуля ли тронула осиновый лист,
Слезы рассыпав по прикладу карабина,
Или глупый и важный дрозд
Ветку качнул рябиновую,
Сыро...

На болоте тишь затаенная.
Ни шороха крыл, ни звериного рёва.
В черную грязь вперив колени,
Трубочкой вытянул стальные губы ручной пулемет "Дегтярева".

Больно приклад в плечо вжат,
Кончики пальцев аж белые!
И девять близнецов - убийц лежат
В обойме тяжелого "Парабеллума".

На заре подморозило.
Свинцово посеивала града дробь.
Ватники заледенели в коросте тины.
Впереди гать, вокруг - топь.
Ломкие похрустывают под локтями прутины.

В смерти не убедишь,
Хоть в народе говорят...
Господи, какая тишь...
У одних ладони мокро остывают,
У других - горят.

Сердце отстукивает - блокада, блокада...
Усталость - все, что еще уцелело.
Это понимать надо -
Пятьдесят метров на рамке винтовочного прицела.

В одно воспоминание боль вся 
Вошла так непререкаемо круто,
Как в локте боль от вмявшихся
Комьев мёрзлого грунта.
Тихо...

- Ты, земля моя, от пули вражьей укрой.
Куст черемухи - врага не засть!
А, убит буду - выпей земля мою кровь,
Там, где суждено мне на тебя упасть!

И приходит весть, как истина, что смерти ранее,
Словно наказала дорогая мать,
Поминая близких поминаньем -
Землю перед смертью обнимать!

Я-то знаю, мой отец, мой друг.
Сердце и мое 
Порой зайдется робостью невольной.
Люди зря толкуют - умирают вдруг -
Перед смертью человеку очень больно.

Вот полночь, бьет полночная гроза.
Предостереженья мы не ищем сами.
Врут - от боли высохли глаза.
Мертвые глаза блестят слезами!

В пожухлых зрачках отзвенела осень,
Первый мороз постучался в жилы.
Похотливого неба голубую просинь
Маревыми дождями укрыло.

Пожолкли травы в парных туманах
К гати колдобинами стеж отрывистый,
Но, в мокрых пальцах рукоять нагана,
Неслышный ступаю по мшистью.

А из лесу балка, а там за овинами
Не чуть дыхания змеи уползистой...
Под нервным взглядом чужих карабинов
Выкинуться бы во всем росте!

Небо в тучи воткнуло медный пуп.
В непонятном надрыве лунная грыжа,
От навозных стогов оторвался сруб
И поплыл по медовой жиже.

Пробираюсь на ощупь в чужой темноте,
Раздираю колени в кровь...
Не отлежаться на больной дремоте,
Не скатиться в росистый ров.

Шаг и чуть в сопоте разлапистом
Конский дых и скрип овса,
Уже голова отрывается начисто
От семидесяти килограммов мяса.

Но звериная жажда выездки,
Неисхоженных ласк тропа
Ожигают ударом хлестким
Намочаливают пеной храпа.

Взмоклой рукой холку олапил
Гикнул и тряс запотелый чуб.
Дубовым охом с потолка на пол
Рухнул трухлявый сруб.


...............

На место добрался к вечеру,
Наглотавшись придорожной пыли.
Как принято - организовали встречу.
Как оно водится - выпили.
Дед по-свойски, чин-чином,
Подливал, говоря - не тужи.
И городской мужчина -
Тоже мужик! 

Нынче городской, конечно, избалован.
Не про нас сказано - развелось дурачья.
Но, ты ж понимаешь, это к слову.
Жила - она и у вас мужичья...

Вот бабка моя говорит - поэт...
У каждого своя истота,
А мне скоро семьдесят лет.
Судьба моя - пахота и пехота...

Сейчас, конечно, проклевался народишко,
Жить прожить норовит скользя,
А я, слышь-ка: космонавты нужны, 
Но без хлебороба никак нельзя!

Ты знай, закусывай. Он у меня сильнющий.
Эдак оголодался, гляжу...
Правда, был отец твой непьющий,
Чего про себя не скажу.

Ах, те цветы! Май 1948-го!
Тебя не помню ни веселого, ни грустного.
Помню тебя цветочного
И цвет, как запах, чувствую.

И желтое помню, кирпично - черепичное.
Рафинад хрустит,
Алюминиевая свастика на грязной ладони,
Как родинка со щеки...
Головка спичечная
В стакане прозрачного чая тонет.

Эй! В этой дождливой темноте
Пальцы мои не растопчи!
Первый карандаш обняли они и согрели.
Проклятые послевоенные ночи,
Запах пистолетов и чердачной прели.

Стеная прибежала и упала навзничь., 
Сухая и ломкая, как осенняя ботва, 
Оскудевшая, как распаханный картофлянник.
Жив ли ты? Кажется, ты меня очень любил...

Запомнил: там, где кончался 
Наш ржавый жестяной забор, 
Скаля мокрые белые зубы,
Ты гулко из винтовки бил,
Быстро передергивая скользкий затвор.
Ты кричал - Ну, как?!
Я кричал - Еще-е! ...

Александр Зайцев, неоконченное