Я сидел у обочины дороги, слушая чириканье воробьев, собравшихся вместе в гуще кустарника. Я видел, как высоко в голубом небе, стремительно меняя направление, носились ласточки. Рядом в густой траве трещали кузнечики. Шумел ветер, раскачивая зеленые ветви берез, вытянувшиеся вдоль дороги, ведущей в мирную жизнь.
Я слушал многоголосие природы так отличавшееся от совсем недавних звуков войны. Отец и мать были в кузове грузовика, везшего нас в Минск. Шофер, копавшийся в забарахлившем моторе, с грохотом захлопнул капот. Я от неожиданности вздрогнул.
- Сынок! - позвала мама. - Полезай в кузов!
Машина медленно двигалась по разбитой дороге. Множество грузовиков, танков, орудий валялись на заросших сорняком полях. Груды железа являли собой останки былой немецкой мощи, сгоревшей в результате военной операции "Багратион"! В том, что я видел вокруг была маленькая частица и моего боевого участия. Это была и моя победа! Чем ближе был Минск, тем сильнее билось мое сердцу. Сколько раз в партизанах мечтал я об этой минуте! Я возвращался в город, в котором вырос. В котором меня застала война. Где пережил все ужасы гетто, откуда, сбежал со своей сестрой Ехой в партизаны. В свои 13 лет познал голод, смерть родных и близких мне людей.
Машину покачивало из сторону в сторону. Приходилось крепко держаться руками за шершавые деревянные борта. Моя голова была полна мыслями, как найти себя в предстоящей мирной жизни?
До войны отец был строителем и брал меня на стройку. Учил, что все следует делать добросовестно. В любое дело нужно вкладывать сердце и душу. И тогда люди будут тебя ценить и уважать. И я, как мог, помогал ему и одновременно учился у него различным строительным профессиям. Эти знания потом не раз помогали мне преодолевать житейские трудности.
Стояло лето 1944 года, принесшее освобождение Белоруссии от ненавистного врага. Время отпущенной мне жизни терялось так далеко впереди. Я смотрел в свое будущее открытыми глазами и верил, что оно будет счастливым.
Машина вползла на окраину Минска... Война пощадила наш дом на Зеленом переулке. Он не был разрушен шальным снарядом или бомбой. Его не сожгли дотла фашисты во время очередного еврейского погрома. Он продолжал стоять на тихой минской улочке, застроенной деревянными домами. Чего только не росло позади них на огородах и в садах. Какие сладкие груши и яблоки срывали мы с деревьев, набивая ими наши животы. В теплое время мы пользовались туалетом на улице, который стоял на заднем дворе. Зимой, когда глубокий снег заносил узкую к нему тропинку, родители ставили на кухне тазик, куда мы по очереди ходили. Бывали минуты, когда всем сразу хотелось справить свою нужду. Тогда мы мчались к заветному тазу наперегонки и устраивали ссоры, кому первым им воспользоваться. За водой ходили к дому Хайке "дер Качелке". Это прозвище Хайке получила за то, что соорудила напротив своего дома водопроводную колонку-помпу и за небольшую плату позволяла брать воду. Узкая улица, пыльная в жару и раскисшая в осеннюю пору, была местом наших футбольных сражений, местом мальчишеских разговоров. Местом, откуда война развела нас в разные стороны и куда вернулись не все мои друзья и товарищи.
Я с удовольствием хлебал варево из свежей крапивы, собранной Ехой в огороде, и вернувшейся из партизан раньше меня.
Дом был опустошен мародерами, позарившимися на наш нехитрый скарб, нашу скромную даже по довоенным меркам обстановку. Через несколько дней стараниями отца появилась первая мебель. Вскоре мы спали на настоящих кроватях и у каждого был свой импровизированный стул. Я не сразу смог привыкнуть к мягкому матрацу. Трехлетняя партизанская жизнь приучила, не раздеваясь, спать на жестких досках, покрытых соломой. В партизанах бытовая жизнь была простой и понятной. Я чувствовал себя в новой домашней обстановке дикарем, оказавшимся в роскошных хоромах. И мне нужно было время, чтобы вновь обратиться в цивилизованного человека.
Через несколько дней после возвращения домой, отец встретил в городе капитана по фамилии Могилянский. Он работал начальником одного из стройучастков МВД БССР. До войны оба были друзьями. Встреча была радушной. Отец рассказал о мытарствах в Минском гетто. О гибели родных и близких. Капитан, прошедший войну в действующей армии, тут же предложил ему должность бригадира строительной бригады по возведению новых зданий по пр. им. Сталина, как тогда называлась главная улица Минска. Отец с энтузиазмом принялся за привычное ему дело. Он вновь начал брать меня с собой. Я помню, как лазил по строительным лесам. Как забирался на самый вверх, видя лежащие вокруг городские руины. Минск, мой родной город, казался мне безлюдным. Одиночные машины с трудом пробирались по разбитым мостовым. Но, я чувствовал, что пройдет не так уж много времени и город будет восстановлен. Я видел с каким энтузиазмом строители возводили новые дома, как постепенно все больше минчан выходило расчищать завалы и улицы. Город постепенно оживал, возрождался. Я радовались происходившим вокруг изменениям. С позиций сегодняшней благоустроенной жизни, можно усомниться в причинах такой радости. Обитать в послевоенной разрухе, не иметь самого необходимого и еще чему-то радоваться? Родившимся после войны это не понять. Все мы были в то время альтруистами, по-юношески пылкими и немного сумасшедшими. Верили, что в человеке больше хорошего, чем дурного. Верили, что после войны жизнь измениться к лучшему и людей будут примечать по их личным и деловым качествам и воздавать каждому по его заслугам. Мое поколение было в послевоенную пору так молодо. Оно особенно ценило жизнь, не отнятую войной. Ощущало себя причастным к происходившим вокруг важным событиям. Это были истинные чувства, дававшие силы для преодоления всех трудностей.
После занятий в школе родители отсылали меня к брату отца дяде Лазарю. Зубопротезная мастерская, в которой он работал, находилась в небольшом тесном помещении, уставленном различным оборудованием и приспособлениями. На полках громоздились всевозможные банки, заполненные чем-то для меня непонятным. В воздухе витал запах каких-то химических веществ. С закатанными по локоть рукавами белого халата дядя Лазарь сиживал на скрипучем стуле и мастерил очередную челюсть. Мне нравилось наблюдать за его быстрой и ловкой работой. И однажды я подумал, а не пойти ли и мне учиться на эту профессию? Я рассказал об этом родителям. Они одобрили мою идею. Чтобы учиться на зубопротезиста, нужно было иметь семилетнее школьное образование. Я поступил в седьмой класс средней школы и начал по вечерам заниматься в зубопротезном техникуме, в котором мой дядя работал преподавателем. Мне позволили учиться в техникуме. В нем остро не хватало учащихся. Я не был в школе прилежным учеником. Я чувствовал себя в ней переростком. Мне, прошедшему военные годы, негоже, так я думал, было сиживать рядом с сопливыми юнцами. К тому же мне недоставало терпения и желания выучивать домашние задания. Я считал себя уже взрослым человеком и стремился к самостоятельной жизни. Я видел, как трудно приходится нашей семье. Как много и тяжело работал мой отец. Я жаждал помочь родителям материально. Мне все больше нравилось посещать дядины уроки. На его занятиях я сидел с широко раскрытым ртом. Кому-то протезирование зубов покажется делом скучным, малоприятным. У меня сразу появился к этому искренний интерес, подогреваемый внутренним позывом. Я чувствовал, что именно этому делу я посвящу свою дальнейшую жизнь. Так оно и вышло.
Однажды в городе я увидел человека, показавшегося мне знакомым. Я пошел следом за ним, вспоминая, где я мог его видеть и почему он мне запомнился. Человек шел быстро, и я едва за ним поспевал. На одном из перекрестков, он оглянулся и увидел меня. Я его сразу узнал! Узнал меня и он! Это был Борис. До войны он прижился недалеко от нашего дома в еврейской семье Думских. Был мужем одной из сестер. С приходом в Минск фашистов предал жену-еврейку и ушел жить в другой квартал города. Вскоре добровольно записался в полицию. Начал заниматься вместе с другими грабежом мирного населения. Я хорошо помнил, как Борис с такими же предателями, ворвался в один из домов, где по какой-то причине оказался и я. Жители дома едва успели скрыться. Я и еще один старик этого сделать не смогли. Мы залезли под кровать. Бандиты искали в доме ценные вещи. Учинили в доме полный разгром и, матерясь, кричали -"Эй, жиды! Выходите сами. Вам же лучше будет!" Один из них посмотрел под кровать. Нас вытащили и стали допытывать, где спрятались остальные. Мы молчали. Борис ударил меня прикладом винтовки по голове. Из рассеченной кожи головы брызнула кровь, и я потерял сознание. Когда я очнулся, вокруг уже никого не было. Не было и несчастного старика. Я догадывался, что с ним могло произойти. Эти нелюди не любили оставлять в живых свидетелей своих грязных дел. Бандиты оставили меня в живых, думая, что я мертв и не стали тратить на меня пулю...
В глазах Бориса я увидел испуг. Он злобно посмотрел на меня и почти бегом пересек улицу и скрылся за поворотом. Я сразу же рассказал об этой встрече отцу. Отец, выслушав меня, сказал, что должен проконсультироваться с Могилянским. Могилянский посоветовал написать на Бориса заявление в милицию. Пусть там с ним разбираются. Я подробно изложил на бумаге события той памятной с ним встречи, и на следующий день отнес свое заявление в районное отделение милиции. Заявление было принято, и я стал ждать ответа. Ждать пришлось долго. Наконец, я получил повестку явиться в назначенный срок к одному из милицейских следователей.
В милиции было много народу. В тесном помещении было накурено и жарко. Вскоре передо мной открылась дверь и я оказался внутри небольшой комнаты с одним окном. Напротив стены с портретом Сталина за столом сидел человек с капитанскими погонами и что-то писал. Затем поднял голову.
-Я, вот, по повестке пришел, - сказал я
- Фамилия?
- Рубенчик!
Капитан вытащил из папки лист исписанной бумаги и показал его мне. Я сразу же узнал свой почерк. - Ты писал?
- Я!
- Тебе сколько лет тогда было?
- 13.
-Ты обвиняешь Бойко в предательстве. Ты понимаешь, что это такое!?
- Конечно, понимаю.
- Ни черта ты не понимаешь! Был еще кто в доме, кроме тебя?
- Был один старик.
- Ты знал его раньше?
- Нет, видел в первый раз.
- Ты пишешь, что Бойко ударил тебя прикладом по голове и подумал, что ты мертв. А что стало с тем стариком?
- Когда я очнулся его нигде не было.
- Значит, его ты больше не видел! - удовлетворенный моим ответом, капитан закурил папиросу. - А теперь слушай меня внимательно! Твое заявление я сейчас порву и выброшу куда следует. Все, что ты написал наглая ложь!
- Но, это правда!
- Правда в том, что ты хочешь сделать из советского человека предателя!
- Вы можете спросить врача, который лечил меня после этого!
- Слушай! Ты был несовершеннолетним. Это раз! Нет старика, который мог бы все подтвердить. Это два! А с врачом ты можешь сговориться. Вы, евреи, умеете друг с другом сговариваться! Убирайся, пока я тебя не посадил за злостную клевету! - не скрывая своей ненависти, произнес капитан.
Капитан с радостью ударил бы меня. Но помешала неподходящая обстановка. Я вышел на улицу и слезы сами собой хлынули из глаз. Будущая жизнь, о которой я недавно мечтал, показала мне всю свою неприглядную наготу! Сколько еще таких "капитанов" придется мне встретить на своем пути!? По настоянию отца я еще несколько раз обращался в вышестоящие милицейские органы. Все было напрасным. Меня никуда не вызывали, а приходящие отписки настойчиво поддерживали позицию капитана- я был несовершеннолетний, у меня нет свидетеля. Бандит и убийца Борис мог дальше смело жить в моем городе, ходить по одним со мной улицам. Он мог уже не бояться со мной встреч. Он был для них своим, а я чужим.
Это был мне наглядный урок по национальному вопросу.
На Юбилейной площади в Минске после войны была толкучка. В один из таких дней на рынке оказалась и Еха. Внезапно она услышала чей-то пронзительный голос-
- А жидам я вообще ничего не продаю!
Еха решительно направилась в сторону крика. Гнев и обида наполнили ее сердце. Раздвинув людей, она увидела дородную бабу, в напротив немолодую женщину готовую вот-вот разрыдаться. Еха вплотную приблизилась к торговке. Баба испуганно смотрела на неизвестно откуда появившуюся взъерошенную, с побледневшим лицом мою сестру.
- Значит, не продаешь !?
- Им ...не продаю, - не так самоуверенно ответила торговка.
Базарный люд с любопытством ждал продолжения разворачивающегося действия.
- Люди добрые! Вы слышали, что она говорит!? Для нее евреи, как и для фашистов, люди второго сорта! Ах, ты курва немецкая, недобитая! Всю войну на печке отсиделась! А я с ними насмерть билась! И для чего?! Чтобы такое слышать!?
- Чего тебе надо? - запаниковала баба, почувствовав, что добром для нее этот разговор не закончится.
- А вот чего! - сестра быстрым движением смахнула с прилавка банки с молоком и сметаной. Раздался звон битой посуды. Молочные лужи разлились по земле. Не надо было этой бабе попадаться под ее горячую руку.
- И с тобой, падла, я тоже самое сделаю! - Еха крепко вцепилась двумя руками ей в кофту и с силой потянула на себя. Отскочившие от кофты пуговицы разлетелись во все стороны. Баба выскочила из-за прилавка и чуть не растянулась на своей же растекшейся по земле сметане.
- Ратуйте! Убивают! - со всей силы закричала торговка. Раздался милицейский свисток. К толпе подошел милиционер.
- Граждане! Расступитесь!
Еха с покрасневшим от возмущения лицом и баба, с ненавистью смотрели друг на друга. Милиционер смотрел на них.
- Так, все понятно. Составим протокольчик.
- Это все она! -запричитала торговка, показывая на Еху.
- Нет-она! Она оскорбила узницу еврейского гетто! - быстро сориентировалась сестра в создавшейся ситуации. - За наши сталинские деньги не продала ей сметаны? Кто она после этого? Недобитый враг народа, а может и шпион даже! - громко и отчетливо произнесла Еха, победно смотря по сторонам. Народ был явно на ее стороне.
- Ты, это того... не очень-то, - заплакала вконец запуганная торговка. - Женщина меня неправильно поняла.
Милиционер сообразил, что банальный базарный конфликт начал приобретать политическую окраску.
- Живо обе за мной в отделение. Пусть начальство разбирается.
В отделении разобрались быстро. Еха получила денежный штраф за нарушение общественного порядка и порчу продуктов питания. А торговка за дискриминацию по национальному признаку. Об этом потом мне рассказывала сестра, гордясь, что как следует проучила эту антисемитку.
- А как бы ты поступил на моем месте? - спросила меня сестра и горячо продолжила - Только так! Во весь голос! Прилюдно! Ты понял! Иначе мы вновь станем рабами, как когда-то были ими в Египте!
Я не знал вообще ничего про Египет, а про страдания в нем еврейского народа и подавно. Но слышать ее эмоциональные слова мне было приятно.
- А ведь эта глупая баба меня испугалась. Вот, что главное! Плетью обуха не перешибешь, но сдаваться никогда не надо!