- Проходите, пожалуйста, Александр Сергеевич! Присаживайтесь! Не желаете ли стаканчик апельсинового сока?
Читаем о Ваших словах в адрес Императора, сказанных перед завершением Вашего земного пути: 'Скажите государю, что жалею о потере жизни, потому что не могу изъявить ему мою благодарность, что я был бы весь его!'
Пушкин молчал. Потом произнес:
- Далеко мальчик пойдет.
- Сирота, сложная семейная, личная жизнь. Воспитывался бабушкой...Кажется, это Ваши слова: 'Плетью обуха не перешибешь'?
- 'Или поэт - или никто!' - процитировал Александр Пушкин.
Группа экскурсантов вошла в зал, где были расположены портреты. Среди других находился и автопортрет Лермонтова.
Экскурсовод рассказывал:
- Лермонтова страшно поразила смерть Пушкина. Он благоговел перед его гением...
Под свежим еще влиянием истинного горя и негодования, возбужденного в нем этим святотатственным убийством, Лермонтов в один присест написал несколько строф, разнесшихся в два дня по всему городу. С тех пор всем, кому дорого русское слово, стало известно имя Лермонтова.
- Я читал эти стихи графу Бенкендорфу, и мы не нашли в них ничего предосудительного, - негромко прокомментировал со своего портрета ситуацию Александр Николаевич Мордвинов, управляющий III отделением его величества канцелярии.
- Дело было так, - заметил В. П. Бурнашев, один из участников экскурсии, -Лермонтов написал известное теперь почти всей России стихотворение на смерть Пушкина, стихотворение, поставившее вдруг его, нашего школьного товарища, почти в уровень с тем, кого он в своих великолепных стихах оплакивал. Нам говорили, что Василий Андреевич Жуковский относился об этих стихах с особенным удовольствием и признал в них не только зачатки, но все проявление могучего таланта, а прелесть и музыкальность версификации признаны были знатоками явлением замечательным, из ряду вон. Говорят (правда ли, нет ли, не знаю), это не что иное как придворное повторение мнения самого императора, прочитавшего стихи со вниманием и сказавшего будто бы: 'Этот, чего доброго, заменит России Пушкина!'
Говорили, еще до катастрофы за прибавочные стихи, что его высочество великий князь Михаил Павлович отозвался о Лермонтове так: 'Се poиte en herbe va donner de beaux fruits' ('Этот незрелый поэт принесет в будущем богатые плоды'). А потом, смеясь, прибавил: 'Упеку ж его на гауптвахту, ежели он взво;ду вздумает в стихах командовать, чего доброго!'.
Лермонтов, всегда такой почтительный к бабушке, раза два с трудом сдерживал себя, когда старушка говорила при нем, что покойный Александр Сергеевич не в свои сани сел, и, севши в них, не умел ловко управлять своенравными лошадками, мчавшими его и намчавшими, наконец, на тот сугроб, с которого одна дорога была только в пропасть. С старушкой нашей Лермонтов, конечно, не спорил, а только кусал ногти и уезжал со двора на целые сутки. Бабушка заметила это и, не желая печалить своего Мишу, ни слова уже не говорила при нем о светских толках; а эти толки подействовали на Лермонтова до того сильно, что недавно он занемог даже. Бабушка испугалась, доктор признал расстройство нервов и прописал усиленную дозу валерьяны; заехал друг всего Петербурга, добрейший Николай Федорович Арендт и, не прописывая никаких лекарств, вполне успокоил нашего капризного больного своею беседой, рассказав ему всю печальную эпопею тех двух с половиною суток с 27 по 29 января, которые прострадал раненый Пушкин. Он всё, всё, всё, что только происходило в эти дни, час в час, минута в минуту, рассказал нам, передав самые заветные слова Пушкина. Наш друг еще больше возлюбил своего кумира после этого откровенного сообщения, обильно и безъискусственно вылившегося из доброй души Николая Федоровича, не умевшего сдержать своих слов.
Лермонтов находился под этим впечатлением, когда явился к нам наш родня Н. А. С., дипломат, служащий под начальством графа Нессельроде, один из представителей и членов самого, что; ни есть, нашего высшего круга, но, впрочем, джентльмен во всем значении этого слова. Узнав от бабушки, занявшейся с бывшими в эту пору гостями, о болезни Мишеля, он поспешил наведаться об нем и вошел неожиданно в его комнату, минут десять по отъезде Николая Федоровича Арендта. По поводу городских слухов, С. расхваливал стихи Лермонтова на смерть Пушкина; но только говорил, что напрасно Мишель, апофеозируя поэта, придал слишком сильное значение его невольному убийце, который, как всякий благородный человек, после того, что; было между ними, не мог не стреляться. Honneur oblige!.. (Честь обязывает). Лермонтов его не слушал и, схватив лист бумаги, что-то быстро по нем чертил карандашом, ломая один за другим и переломав так с полдюжины. Гнев его не знал пределов. Он сердито взглянул на С. и бросил ему: 'Вы, сударь, антипод Пушкина, и я ни за что не отвечаю, ежели вы сию секунду не выйдете отсюда'. С. не заставил себя приглашать к выходу дважды и вышел быстро, сказав только: 'Mais il est fou а lier' (Но ведь он просто бешеный).
Четверть часа спустя, Лермонтов, переломавший столько карандашей, пока тут был С., и потом писавший совершенно спокойно набело пером то, что; в присутствии неприятного для него гостя писано им было так отрывисто, прочитал мне те стихи, которые, начинаются словами: 'А вы, надменные потомки!', и в которых так много силы.
И дня через два или три почти весь Петербург читал и знал 'дополнение' к стихам Лермонтова на смерть Пушкина. Когда старушка бабушка узнала об этих стихах, то старалась всеми силами, нельзя ли как нибудь, словно фальшивые ассигнации, исхитить их из обращения в публике; но это было решительно невозможно: они распространялись с быстротой, и вскоре их читала уже вся Москва, где старики и старухи, преимущественно на Тверской, объявили их чисто революционерными и опасными. Прочел их и граф Бенкендорф...
- Хотя мы хорошенько и не знали, да и узнать-то не от кого было, про кого это речь шла в строфе: 'А вы, толпою жадною стоящие у трона' и т. д., но все-таки мы волновались, приходили на кого-то в глубокое негодование, пылали от всей души, наполненной геройским воодушевлением, готовые, пожалуй, на что угодно, - так нас подымала сила лермонтовских стихов, так заразителен был жар, пламеневший в этих стихах. Навряд ли когда-нибудь еще в России стихи производили такое громадное и повсеместное впечатление. Разве что лет за 20 перед тем 'Горе от ума', - высказался один из участников экскурсионной группы, В. В. Стасов.
- К этим стихам следовало отнестись как к поэтической вспышке. Я сказал начальнику штаба жандармского корпуса генералу Дубельту: 'Самое лучшее на подобные легкомысленные выходки не обращать никакого внимания: тогда слава их скоро померкнет; ежели же мы примемся за преследование и запрещение их, то хорошего ничего не выйдет, и мы только раздуем пламя страстей', - высказался с портрета граф Александр Христофорович Бенкендорф, шеф жандармов и главный начальник III отделения собственной его величества канцелярии.
- Стихи эти, - продолжал В. П. Бурнашев, - читал даже великий князь Михаил Павлович и только сказал смеясь: 'Эх, как же он расходился! Кто подумает, что он сам не принадлежит к высшим дворянским родам?'
Даже до нас доходили слухи, что великий князь, при встрече с Бенкендорфом, шепнул ему, что желательно, чтоб этот 'вздор', как он выразился, не обеспокоил внимания государя императора.
Одним словом, стихи эти, переписываемые и заучиваемые всеми повсюду, в высших сферах считались ребяческою вспышкою, а в публике, хотя и не громко, но признавались за произведение гениальное. Государь об них ничего не знал, потому что граф Бенкендорф не придавал стихам значения.
- Может быть, Император Николай I также не желал лишнего шума? - высказал сомнения кто-то из участников экскурсии. - 27 января 1837 года (по ст.ст.) состоялась дуэль на Черной речке. 29 января 1837 года (по ст.ст.) Пушкин скончался. 3 февраля 1837 года (по ст.ст.) гроб с телом Пушкина был отправлен в Псков. 6 февраля 1837 года тело А.С. Пушкина было похоронено.
'Первую часть' своего знаменитого стихотворения Лермонтов написал 28 января 1837 года.
'Дополнение' было написано после визита медика Николая Федоровича Арендта, то есть после 29 января 1837 г. (ст.ст.). Таким образом, по меньшей мере 'первая часть' знаменитого стихотворения была написана еще до захоронения тела Пушкина.
- Однако, - сохранял логику В. П. Бурнашев, - в эти дни состоялся раут у графа Ф., где был и граф Бенкендорф в числе гостей. Вдруг к нему подходит известная петербургская болтунья и, как ее зовут, la lиpre de la sociйtй ('Проказа общества'), разносительница новостей, а еще более клевет и пасквилей по всему городу и, подойдя к графу, эта несносная вестовщица вдруг говорит: 'А вы, верно, читали, граф, новые стихи на всех нас, и в которых la crкme de la noblesse (сливки дворянства) отделаны на чем свет стоит?' - 'О каких стихах вы говорите, сударыня?' - спрашивает граф. - 'Да о тех, что написал гусар Лермонтов и которые начинаются стихами: 'А вы, надменные потомки!', т.-е. ясно мы все, toute l'aristocratie russe' (вся русская аристократия). Бенкендорф ловко дал тотчас другое направление разговору и столько же ловко постарался уклониться от своей собеседницы... Однако после этого разговора на рауте граф Бенкендорф на другой же день перед отправлением своим с докладом к государю императору сказал Дубельту: 'Ну, Леонтий Васильевич, что будет, то будет, а после того, что Х[итрова] знает о стихах этого мальчика Лермонтова, мне не остается ничего больше, как только сейчас же доложить об них государю'.
- Когда я явился к государю и начал говорить об этих стихах в самом успокоительном тоне, - высказался с портрета граф Александр Христофорович Бенкендорф, - государь показал мне экземпляр их, сейчас им полученный по городской почте, с гнусною надписью: 'Воззвание к революции'.
- Подстраховались! - послышался комментарий из группы посетителей выставки. - 21 февраля 1837 года (ст.ст.) датировано объяснение Раевского. В это время Лермонтов был под домашним арестом. Между датой смерти Пушкина и началом 'дела' о стихотворении Лермонтова прошло примерно три недели.
Вообще интересное впечатление возникает: нет ясности с точной датировкой многих событий.
'Официальная' версия выглядит следующим образом: 7 февраля 1837 года Лермонтов написал заключительные 16 стихов ('А вы, надменные потомки...'). 18 февраля 1837 года Лермонтов был арестован и помещен в одной из комнат верхнего этажа Главного штаба.
Однако к архивным документам имел доступ П.Е. Щеголев. В его труде 'Книга о Лермонтове' даты выглядят менее определенно:
1837. 27 января. На дуэли с Дантесом смертельно ранен А. С. Пушкин.
1837. 28 января. Лермонтов пишет стихотворение на кончину Пушкина 'Смерть поэта'. [?]
1837. 30 января. В. П. Бурнашев в кондитерской Вольфа списывает у С. Н. Глинки стихотворение Лермонтова на смерть Пушкина.
1837. 21 февраля. Показание С. А. Раевского по делу о 'непозволительных стихах, написанных корнетом л.-гв. Гусарского полка Лермонтовым'.
1837. Февраль. Объяснение Лермонтова по тому же делу.
1837. 27 февраля. Высочайший приказ о переводе л.-гв. Гусарского полка корнета Лермонтова в Нижегородский драгунский полк прапорщиком.
Вполне естественный вопрос: почему П.Е. Щеголев, имевший доступ к архивам, уклонился от указания точных дат?
Напряженное было время! Тут и Пушкин, тут и Лермонтов... Да и вообще, как бы не быть ко всем этим событиям причастным?..
Впрочем, даты важны, но даты - не главное...
- Многие были того мнения, что это работа de la lиpre de la sociйtй ('проказы общества'), которая, недовольная моей уклончивостью на рауте, чем свет послала копию на высочайшее имя в Зимний дворец, - уточнил с портрета граф Бенкендорф. - Как бы то ни было, государь был разгневан, принял дело серьезнее, чем я представлял, и велел великому князю Михаилу Павловичу немедленно послать в Царское Село начальника штаба гвардии Петра Федоровича Веймарна для произведения обыска в квартире корнета Лермонтова.
- Сначала он не говорил про меня, - добавил друг Лермонтова Раевский, находившийся в группе посетителей, - о моем участии в распространении стихов. Но потом стали допрашивать ОТ ГОСУДАРЯ: сказали, что мне, Раевскому, ничего не будет, и что если он будет запираться, то его - в солдаты... Он вспомнил бабушку... и не смог...
- Государь Император, Высочайше повелеть соизволил: Лейб Гвардии Гусарского полка, Корнета Лермантова, за сочинение известных стихов, перевесть тем же чином, в Нижегородский Драгунский полк; а Губернского Секретаря Раевского, за распространение сих стихов, и в особенности, за намерение тайно доставить сведение Корнету Лермантову о сделанном им показании, выдержать под арестом в течение одного месяца, - а потом отправить в Олонецкую Губернию, для употребления на службу, - по усмотрению тамошнего Гражданского Губернатора, - прокомментировал экскурсовод.
- Я почти выздоровел... Была тяжелая минута, но прошла, - высказался с автопортрета Лермонтов.
- Бабушка была в отчаянии; - продолжал рассказ В. П. Бурнашев, - она непременно думала, что ее Мишеля арестуют, что в крепость усадят; однако все обошлось даже без ареста, только велено было ему от начальника штаба жить в Царском, занимаясь впредь до повеления прилежно царской службой, а не 'сумасбродными стихами'.
- Показания есть... Не опасен... - высказал мнение кто-то из числа участников экскурсии.
- С кавказской формой Лермонтова произошла презабавная и довольно нелепая, в своем роде, штука. - дополнил В. П. Бурнашев, - Лермонтов ездил по своим делам по городу и на беду наехал у Английского магазина, где кое-что закупал, на великого князя Михаила Павловича, который остановил его и, грозя пальцем, сказал: 'Ты не имеешь права щеголять в этой лейб-гусарской форме, когда должен носить свою кавказскую: об тебе давно уж был приказ'. - 'Виноват, ваше высочество, не я, а тот портной, который меня обманывает. Между тем, по делам, не терпящим отлагательства, необходимо было выехать со двора', был ответ Лермонтова. - 'Смотри же, поторопи хорошенько твоего портного, - заметил великий князь: - он так неисполнителен, верно, потому, что, чего доброго, подобно тебе шалуну, строчит какую-нибудь поэму или оду. В таком роде я до него доберусь. Но во всяком случае, чтобы я тебя больше не встречал в этой не твоей форме'. - 'Слушаю, ваше высочество, - рапортовал Лермонтов: - сегодня же покажусь в городе кавказцем'. - 'Сегодня, так значит экипировка готова?', спросил великий князь. - 'Постараюсь, в исполнение воли вашего высочества, из невозможного сделать возможное', пробарабанил Лермонтов, и его высочество, довольный молодецким ответом, уехал...
- Я был связан заботой о своем брате-декабристе, отпущенном - по большой милости - Императором в Париж. Брат жил в Париже, но получал средства от поместий из России. В Россию приезжал я. Император поручил мне сопровождать тело Пушкина к месту похорон, - вспомнил с портрета А.И. Тургенев. - В моей памяти остались мои чувства. Этот тягостный траурный путь... Я 2 и 12 февраля 1827 года (ст.ст.) записал в дневнике: 'Стихи Лермонтова прекрасные'. '(Кн. Гол.) допрашивал о пенсии, о пряжке, о послуж. списке. [Я] Дал почувствовать, что хочу только - свободы и Парижа.'
- Вот, Александр Сергеевич! Молодой человек, сирота, воспитанный бабушкой, человек с литературными способностями, написал стихи выдающиеся. Он 'почти выздоровел'... Что дальше?
- Что в следующем зале картинной галерее? - поинтересовался Пушкин.
Группа посетителей перешла в следующий зал.
Посетители выставки подошли к картине Верещагина 'Парламентеры. 'Сдавайся' - 'Убирайся к чёрту!''.
Пушкин, слегка улыбаясь, молча пил апельсиновый сок.