Аннотация: Сойти с ума так легко... Особенно если обладаешь хорошей памятью.
Записки из других жизней
Я убивал не один раз... не один раз и не два
Я пивал на пирах не один раз... не один раз и не два...
Я ласкал цыпок не один раз... не один раз и не два...
Я умирал не один раз... не один раз и не два...
Я любил не один раз... не один раз и не два...
Я грелся под звездным светом не один раз... не один раз и не два...
Я видел бога не один раз... не один раз и не два...
Старая солдатская песня
Нет, нет... да,. да... Снова игра в эти опостылевшие игры. Снова ты лежишь, снова я стою. Слезы все еще любимого человека, сжатые до боли кулаки. Муха, не понимая тщетности своих усилий, продолжает биться в окно.
--
Любимая...
Вздрагивающие плечи вместо ответа, приглушенный всхлип.
--
Мне все равно придется уйти, ты же знаешь.
Всхлипы переходят в утробные завывания.
--
Это необходимо для тебя, для меня, для наших детей, для города в конце концов. Если не я, то кто?
Жуткие завывания, от которых меня начало уже продирать морозом по спине, прекратились и ко мне повернулось опухшее до неузнаваемости лицо. Боже мой неужели это моя красавица жена? Та, за которую, в том числе, я готов отдать жизнь?
--
А что если ты не справишься? Как я буду дальше? Ты об этом подумал?
Горящие на ее лице глаза, утренний туман за окном. Муха искренне веря в то, что пролетит сквозь стекло, в очередной раз падает вниз оглушенная, развенчивая собственным примером идею о первичности разума по отношению к материи.
--
Дорогая, а если я не пойду и именно моей помощи не хватит остальным, чтобы справиться? Многие ли из нас доживут до следующего Шанса? Об этом я думаю прежде всего. О нашем ребенке которого ты носишь, о том, что у него Шанса может и не быть.
Тишина, она пристально смотрит пытаясь что-то разглядеть в моих глазах. Я не отвожу взгляд и жду, жду не знаю чего, может быть утра...
--
Иди...
Собирались у городских ворот. Не рассеявшийся еще туман гасил все звуки, поэтому казалось, что сбор проходит в полной тишине.Людей собралось человек сто, все мужчины до двадцати лет, сильные телом и духом, лучшие из лучших отобранные после тщательной проверки. Единственным выделяющимся из общей массы человеком был учитель Махэн, могучего сложения старик, переживший на своем веку немало Шансов, и подготовивший за эти годы несколько тысяч светоносцев.
На площадь не пришло ни одного человека из родных и близких собравшихся, негоже искривлять своими мыслями легкую поступь исполняющих Шанс.
Безмолвие, сосредоточенность...
Наконец Махэн поднял свои наполненные клубящейся мглой глаза.
--
Пора.
Так же бесшумно, как и все происходящее этим утром, ворота начали открываться...
Он был обыкновенным деревенским мальчишкой лет десяти не более того, по крайней мере на первый взгляд. Хотя даже если не смотреть на него взглядом света, все равно довольно странно ранним утром, в еще не рассеявшемся толком тумане, вдали от городских ворот встретить бродящего среди высоких полевых растений обыкновенного мальчишку с вечно ободранными коленками и всклоченной, попирающей элементарные законы природы, шевелюрой. И любой, даже недалекий умом молотитель воды, смог бы в миг докумекать, что дело здесь нечисто. Мы же были вооружены Глазами Лучистого Света, поэтому еще из далека распознали в тщедушном детском тельце свернутую в тугой узел силу бога.
Он сразу понял кто мы такие и увидев, что не сможет скрыться, затянутый нами против своей воли в сферу созидания, начал действовать...
Многие из нас встретились с предками в тот день. Бог нам попался опытный и сильный...
--
... опытный и сильный.
--
Какая радость, что ты уцелел.
Господи, только сейчас я понял с какой силой ненавижу ее.
--
Милый, что же ты замолчал, рассказывай дальше.
Сколько же еще лет мне придется жить под одной крышей с ней?...
Мы убили его и позволили святому Посоху забрать его силу.
Махэн помазал навершие Посоха кровью и мы, те кто остался, отправились назад в город.
А затем я подскочил к Махэну и вырвал у него из рук посох, и сломал его как тростинку, будто и небыл он крепче стали. А затем я умер.
Или все это мне приснилось короткой зимней ночью, или я увидел это в зеркале вместо своего лица, или мне читала об этом старая, постоянно кашляющая, нянюшка, сидящая в кресле у никогда не зажигавшегося камина. Не помню...
--
Милый, что там было дальще?...
* * *
А дальше было тяжелое предгрозовое небо, а ближе было грязное, засиженное мухами стекло.
* * *
...Не стоит бросаться такими словами, - она посмотрела на меня и отвернулась.
Липкое пиво еще не успело стечь с моих губ, не говоря о меде. Не суждено было рукаву кафтана небрежно скользнуть по моим губам забирая с собой остатки чужого пира и оставляя вкус затхлой пыли. Не суждено было захлопнуться с грохотом тяжелой дубовой двери за моей спиной и звезды не заглянули в мои наполненные отчаяньем глаза...
Подожди..., - я дотронулся до ее платья и, не зная, что сказать дальше, замер..
Вороны уже прокаркали девять раз, время счастья кончилось, наступает время скорби, - она даже не повернулась, продолжая стоять спиной ко мне. Как бы я хотел в тот миг узнать на кого она смотрит, на ползающих под столом детей или на блюющего в конце залы, перебравшего лишку, судью. Быть может это знание смогло бы все изменить...
Время не может закончиться, ты же знаешь, - я хотел сказать что-то еще, не помню уже что, но не успел, она повернулась одним рывком ко мне и улыбнулась.
--
Снова учишь?
Ее улыбка становилась все шире и шире превращаясь в оскал, а побелевшие от напряжения губы уже произносили Это - то самое, запретное, То чем пугают непослушных детей родители, и Что некоторые из детишек вырастая все рано произносят, выдавливая сквозь боль не предназначенных для таких звуков связок.
Нет!!! - хотел крикнуть я, но не смог, раскаленный воздух застрял в моих легких расплавленным свинцом. Единственное, что я мог, это смотреть, смотреть, как ее тело превратившись на миг в Солнце, выжигая глаза, дерзнувших бросить на это запретное зрелище взоры, людей,мои глаза, осыпалось затем ворохом ночных фиалок.
Фиалки... я в этом никогда и не сомневался...
Завыла во дворе одна из собак и через мгновение этот вой подхватила вся округа.
Наконец воздух вырвался из меня хрипом старого чахоточника, вызывая прокатившееся по зале эхо. И я, не давая себе времени на раздумья, боясь погрузиться в подступающее к сердцу знание, знание о том, что произошло, и , что гораздо страшнее, о том, что вот-вот произойдет, тоже стал выталкивать из себя сгущенные в звуки символы. Боль и отчаяние пронзили меня с головы до ног, каждый миллиметр кожи кричал о пощаде, каждый волосок на моем теле до безумия хотел жить. А потом все взорвалось. Последнее, о чем я успел подумать, - интересно какими цветами ...
* * *
...Не могу писать, какая-то странная пустота окружает, как колдовской хоровод. Лица женщин, девушек, девочек мелькают озаренные на миг светом моих глаз и снова скрываются в вечной тьме. Что есть свет? Распутываю клубок старого рваного одеяла, чтобы получить ответ, вдыхаю, глубоко погребенные под завалами суеты запахи, ответ уже почти виден, вдали разгорается свет, но вдруг чьи-то мягкие маленькие ладошки нежно прикрывают мои глаза, приносят прохладу опухшим от постоянных недосыпаний векам, и все исчезает. Осень, не выдержав груза окровавленных листьев, тонет, захлебываясь в безнадежных метелях.
А помнишь, как мы познакомились? Помнишь? Помнишь... Голос мой звонко разносится по пустой квартире и будит что-то дремавшее здесь со дня сотворения мира, что-то зловещее. Оно мгновенно просыпается и замирает на несколько секунд, потом, видимо учуяв меня, мой страх, мое отчаяние, мою боль, надвигается на мое скованное ужасом тело...
Солнечный зайчик прыгает по стене, ты еще не проснулась. Я смотрю на его вихляния и ужимки, и мне становится тоскливо, снова тоска, снова боль, заплаканные лица родных. А все-таки, кто же его пускает? Может это и не зайчик вовсе?
У меня есть маленький домик, но в нем никто не живет, один раз в год я приезжаю к нему, как к старому другу. Он еще от забора узнает звук моих шагов и поджимается весь, как котенок перед прыжком, но когда я подхожу, делает вид, что все идет как обычно.
Что, старый верный друг, - говорю я, - все стоишь?
Он молчит, но всем своим видом показывает - мол, что не видишь разве?
--
Ждешь?
Он снова молчит, но я то понимаю, что ждет, ждет, когда седые от страха волки перестанут выть на безлунное небо, когда мыши снова будут шуршать в подполье, когда в капле росы отразится умывающийся кролик, когда я приеду не один...
Он ждет, и я знаю, что он будет ждать столько, сколько нужно, мой старый терпеливый друг. И даже если я умру, он будет продолжать ждать, надеясь, что хоть в следующей жизни я приду к нему с Ней...
* * *
Осень... Багровое небо над крышами домов. Красно-желтые листья - камикадзе - пикирующие под колеса автомобилей. Усталые люди в грязно-серых фартуках, сгребающие мокрую листву в кучи-могильники. Стучащие по подоконнику тяжелые капли. Запахи жизни и смерти. Смех пьяного Перуна. Резиновые сапоги, штурмующие лужи. Ночные звонки и первые седые волосы. Смеющиеся над глупыми людьми грачи. Любовь и ненависть. Расширенные зрачки смотрящие на меня из зеркала. Помнишь, как ты любила елозить смычком по моим обнаженным нервам? Кто это был Бетховен, Бах, Вивальди? Линия жизни уперлась в головку члена, и снова туман встает по утрам, и снова звезды изредка выглядывают сквозь клубящиеся тучи, чтобы посмеяться над моим будущем. О чем еще можно пропеть людям в белых халатах, если кончился воздух в легких? Осень...
Зима... Руническая магия на оконных стеклах. Старенькая бабулька, тщетно пытающаяся встать на ноги, но падающая снова и снова на обледеневшую дорожку. Великий поход через реку по скрипящему под ногами льду. Обмороженные лица. Кровь застывает, не в силах больше проталкиваться сквозь ставшие хрупкими вены. Помнишь, как ты разбила мне губы, слишком метко брошенным снежком? Я до сих пор помню вкус слизанного с губ снега вперемешку с кровью. Правда, гораздо лучше я помню твой взгляд - растерянный, удивленный, испуганный, но где-то в глубине, торжествующий. Линия жизни упирается в сердце. Не может человек терпеть такую боль оставаясь человеком. Кем я стану, богом или дьяволом? Кто даст ответ, кроме смерти? На сверкающем на солнце снегу, красная перчатка. Зима...
Весна... Старые туфли, загребающие холодную грязь. Слишком рано прилетевшие птицы, жмутся друг к другу на бьющихся в агонии под порывами смертоносного ветра деревьях. Первые дни тепла и заблудившиеся заморозки. Обгорелые спички, в бессмысленной гонке скользящие по грязному ручью в никуда. Старый, равнодушный ко всему, кроме одной маленькой тайны, учитель, метит красными стигматами чьи-то дневники. А помнишь, как мы любили лежать по утрам обнявшись и молчать, просто лежать, прислушиваясь к возникающему чувству близости и единения? А потом, я стал все раньше и раньше вставать, а ты все позже и позже ложиться... Помнишь? Линия жизни замыкается в кольцо. И где набраться сил, что бы вырваться из этого рабского ошейника? Разорвать круг? Как разорвать самого себя? Весна...
Лето... Трава, пружинящая под босыми ногами. Депрессии и пищащие в темноте комары. Не успевшая прогреться вода и облака пыли в бессмысленной злобе нападающие на людей. Плавящаяся под головой подушка, головные боли, безысходность. Помнишь? Водоросли прилипающие к телу и нестерпимо зудящая кожа. Помнишь? Помнишь, как сломалась машина, и нам пришлось заночевать в лесу? Я помню, как ты боялась темноты и вздрагивала от звуков ночной жизни. А я, я ничего не боялся в ту ночь, ведь ты была со мной, моя жена, любовница, подруга, соратница, дочь, сестра, мать, богиня, душа, ты, воплотившая в себе для меня весь мир... Ты была... Линия жизни - восковая свеча, которую я держу в руке. Зажечь ее, чтобы прогореть в ярком пламени, или жить вечно в непроглядном мраке? Твоя рука срывает стебель - петушок или курочка? Лето...
Осень... Кто? Зачем? С неумолимостью маятника, все снова и снова. Слова кромсающие плоть и, тут же, сшивающие ее на живую, сшивающие коряво, кое-как. Плоть не тела, но души. Ненавижу морги и осень, безумие окровавленных деревьев. Ненавижу и люблю, ненавижу, но люблю, люблю ненавидеть, ненавижу любовь, люблю ненависть. А помнишь, как мы бывало взрывались где-нибудь в обшарпанном подъезде, а потом удивлялись, что его видавшие виды стены не пострадали от нашего термоядерного распада? Линия жизни упирается в Даньтянь.
Линия жизни, а есть ли она вообще? Жизни ведь нет. Чей-то одинокий крик разносится над городом, но я его не слышу. Осень...
... И лишь иногда, когда время, которого не существует, наваливается на меня в очередной попытке раздавить, стереть в порошок, уничтожить, я слышу доносящийся откуда-то детский смех, и время отступает...
* * *
--
Есть вещи, а есть существа... понимаешь?
Широко раскрытые глаза. Изумление, непонимание, может быть страх.
--
Вот ты, например, вещь...
Страх, изумление плещется в выпяченных глазах. Что это непонимание, или, может быть, недопонимание?
--
Не понимаешь? Сейчас я тебе все это обстоятельнейшим образом объясню, радость моя...
Говорят ко всему привыкают, к любым, даже самым неестественным вещам и событиям.
Я тоже однажды привык...
Эти туфли не могли ходить с такой скоростью, длинные каблуки-шпильки выворачивались в тщетном усилии закончить эту гонку, пусть и ценой своей смерти. Хозяйка их, напротив все наращивала и наращивала скорость... она чуяла меня.
Каково это умирать каждую ночь? Ладно умирать, это еще ничего, но каково каждое утро рождаться?!!...
Страх, совершенно обезличенный животный ужас, из тех чувств, которые совершенно невозможно облечь в слова или образы, гнал ее по безлюдному в это время парку, не давая задуматься хоть на секунду о бессмысленности бегства.
Она была красива, той красотой идеальной жертвы, что заставляет ноздри хищника-животного возбужденно трепетать, а у хищника-человека вызывает приятное томление, пробегающее от пальцев ног и собирающееся в затылке.
Проскальзывая лунным светом сквозь ветви придорожных кустов, я несся параллельным обладательнице израненных об асфальт туфлей курсом. Было немного заполночь, я меньше часа как умер, и не до конца еще укоренил в себе новую картину мира, видимо из-за этого я не сразу заметил изменения происходящие с девушкой и не успел вовремя их скорректировать.
Я не люблю убивать людей. Хоть я и презираю их, но убить кого-то из этих жалких, смердящих на десятки метров вокруг себя, пропитывающих своей вонью все до чего дотронутся прямоходящих, все равно, что раздавливать опарышей и натирать их внутренностями свое лицо - мерзко. Но сегодня я был голоден, а приманка почти разрушила мою надежду на сытный завтрак.
Дурочка выбежала, комично размахивая сумочкой прямо в свет фар припаркованной у обочины белой восьмерки, будь я человеком имеющим что-то стреляющее - лучшей мишени, и выдумать невозможно. В машине сидели двое, мужского и женского пола, уже не слившиеся в одно, но послесвечение еще оставалось. Сбоку к парню присосалось пара простеньких пиявок и осторожно посасывали его ауру, время от времени отлетая, чтобы усвоить высосанное, обычное дело.
Учуяв меня, пиявки метнулись в сторону, но поздно, я выпил их вместе с, не успевшими ничего понять, любовниками и, метнувшись в сторону, влился в начавшую картинно оседать виновницу событий.
Вовремя! Не успел я оттеснить вопящее сознание девушки и поудобнее устроиться, как они появились.
Падальщики, проводники, верные слуги Харона! Те из-за кого я вышел сегодня на ночные улицы.
Их было трое, как всегда, великолепны и безупречны. Ослепительно темные сгустки энергии, прилетающие к умирающим обменять свою силу смерти на их силу жизни, могущественные и одновременно уязвимые.
Пора! ...
Оставив все еще подергивающееся тело, я поплыл назад. Падальщиков больше не существовало, будучи чистой без примесей силой, они прекрасно усваивались. Я был сыт.
Через несколько минут я уже висел над ним - своим гробом, своим отцом, своей матерью. Усвоенной этой ночью силы, мне хватит, чтобы продержаться в течение дня в спячке, отгородившись от невыносимого, смертоносного дневного света до следующей ночи.
Тело подо мной зашевелилось и меня швырнуло вниз в ад Его жизни.