-Уезжай отсюда,
парень.
С час назад Сенька это уже слышал - от троих здоровенных
лбов, преградивших ему дорогу до дома. Кузнецовы сыновья,
руки - что молоты, а ума нету - Сенька, сын Чертов и
раньше был с ними на ножах, а уж теперь, когда Сенькина
отца отнесли на кладбище они и вовсе озверели. Задрали носы, да стали посреди бела дня на драку нарываться. И нарвались
- один из братьев с ходу упал от прямого в челюсть.
Сенька, в свои невеликие года, был парень худой, жилистый,
вёрткий, бился хитрым, от отца перенятым ухватом - но
солоно бы ему пришлось, если бы драчунов не раскидали.
Теперь он и деревенский староста Матвеич - кряжистый
седобородый мужик сидели у Сеньки в избе на лавке, косясь
на красный угол - Сенька тоскливо, Матвеич, по привычке,
опасливо.
- Уезжай отсюда, парень. Жизни тебе теперь не дадут, -
повторил Матвеич ещё раз.
- Как озверели все. Как будто они что плохое от нас
видели... - в глазах у Сеньки плавало упрямство, пополам с
детским недоумением. Таким, которое бывает, когда человек
впервые видит, что мир не так уж и добр, как кажется в
детстве...
- Ты пойми, парень. Твоего отца боялись. До дрожи. Его не
только мы - его гетманы литовские стороной старались
обходить. А теперь свой страх на тебе вымещают. Не любят
люди бояться. Очень не любят.
- Ага. Как с приказчиком монастырским поговорить так
Никита Иваныч, обоз мимо леса разбойного провести - Никита
Иваныч, пожалуйста. А тут...
Матвеич огладил усы, оглядел избу, задержался взглядом
вначале на красном угле, где, под иконами, стояла
потемневшая дубовая лавка - место хозяина в доме, потом на
пыль в заброшенном закутке у печки. Много лет назад, лютой
зимой, распугав собак и домочадцев, в дом к Матвеичу
ввалился высокий, припорошённый снегом человек с кем-то,
закутанным в шубы на руках. Узнав гостя, деревенский
староста обмер было - встреча с атаманом Никитой по кличке
Черт для людей обычно была последней. Грубый голос вывел
его из ступора.
- Лечить кто умеет в деревне? Зови. И быстро.
Сказал и, никого не спрося, положил свою ношу на лавку,
бережно откинул шубу. Матвеич увидел бледное, тонкое лицо,
высокий лоб покрытый испариной. Девушка. Вся в жару -
должно быть простудилась в лесу на морозе. Староста тут же
разогнал домашних - за водой, да за полотенцами, его жена
кинулась с причитаниями на соседний двор. Грозный атаман,
не замечая их, присел рядом с больной, приглаживая рукой
её горячий лоб и выбивавшиеся из-под платка длинные чёрные
косы.
- Вылечите её. А то, - привычно потянувшись к висящей на
боку сабле.
- Не надо, - прошептала вдруг девушка, схватив тонкой
рукой его запястье.
Она выздоровела. Уже ближе к весне, когда серая грязь на
полях сменилась нежной молодой зеленью. Так эта пара и
осталась в деревне. Заняли дом на окраине - по лихим
временам их много пустовало. Жили ровно, не
вмешиваясь особо в мирские дела. Иногда муж уезжал - на
следующий год, когда гнали с Руси Лисовского и позже,
когда королевич польский шёл на Москву. Деревенские
украдкой крестились "Унёс черт, слава тебе господи", а она
ждала. И он возвращался, к её радости и тихой панике
остальных. Однажды кто-то кинул подмётное письмо в уезд -
живёт-де на деревне ведом лихой человек. Приезжали сыщики,
посмотрели на Никиту, на его жену с ребёнком на руках,
почитали сунутую под нос "отбельную" грамоту - "а какие
вины на нем были, те бог простит", выпили с грозным
атаманом на посошок и уехали. Вместе с ними с деревни
удрал и Матвейка Шпынь, первый на деревне ябедник. Никто о
нем особо не пожалел, а стареющий атаман только посмеялся.
Так и жили дальше, растили сына Сеньку - светловолосого,
шустрого, быстрого на шалости пацана. И умерли на днях,
подхватив какую-то болезнь. Почти в один день. Остался
Семен Никитин, сын Чертов один на этом свете.
Матвеич оторвался от воспоминаний, огладил колючие усы и
взглянул ещё раз на паренька.
- Ты ещё пойми, парень. Твои тут жили, на деревне. А
деревня-то монастырская.
- Ну и что?
- Как что? Приказчик с папашей твоим не связывался. Тоже
боялся. А вот на тебе и отыграться может. Напишет крепость
и будешь потом доказывать что рука на бумаге не твоя.
- Да на поголовном обыске все подтвердят, что ...
- Все? И тот дылда, которого ты в земле извалял только
что? Езжай лучше, от греха. В городе, что ни день
охотников кличут - то на Сибирь, то на южные города.
Нечего тебе в крестьянах делать. Тебя, по уму, ещё год
назад надо было в службу писать. Папка тебя сабле да
грамоте научил крепко - не пропадёшь. А здесь тебе жизни
не будет.
- Девять дней, по обычаю, справлю и уеду. Бог с вами, -
ответил Сенька, скрипнув зубами. Глаза паренька сверкнули
упрямством пополам с грустью. Матвеич собрался уходить,
встал, перекрестился на висевшую в красном углу
потемневшую, старинного письма, икону. Семен тоже встал -
проводить. Широкий нож у парня на поясе глухо стукнул
рукоятью о лавку. Матвеич поёжился, вспомнив недавнюю
драку. "Яблоко от яблони, чертёнок от черта. Ещё
неизвестно, кого я только что спас. Нет уж, пусть едет,
поскорее, а то смертоубийства не избежать. Нам тут такого
не надо", - подумал он и ещё раз оглядел избу - лавку в
красном угле, под иконами - место хозяина в доме, которое
так никто и не решился занять, чудной стул, сделанный
когда-то атаманом для жены из хитро изогнувшейся коряги,
бабий закуток напротив, у печки - занавеска откинута,
брошенные горшки, кое-как заметённый по углам мусор.
"Господи, как быстро пустеет когда-то крепкое место", - с
грустью подумал он и вышел.
Сенька мрачно проводил его взглядом. Начал было наводить
порядок в доме, бросил, вышел во двор. Постоял, посмотрел
на шелестящий зелёной хвоей недалёкий лес, сверкающую
гладь пруда - когда-то давно нырял до дна на спор,
водяного не поймал, хотя хотелось. Жалко уезжать. А надо,
тут деревенские правы. Повернулся, пошёл заканчивать с
уборкой - и тут из кустов заливисто свистнули.
- Что свистишь, заходи, - окликнул Семен, не глядя. Из
кустов высунулась лукавая физиономия - Федька Змиев,
поповский сын и Сенькин закадычный приятель. Невысокий,
узкоплечий, резвый паренёк с живым, любопытным лицом, на
котором стремительно выступало виноватое выражение.
- Извини. Я по привычке... - пока Сенькин отец был жив -
бегать приятелям приходилось украдкой, хоронясь по кустам
от строгого родителя. Теперь прятаться не надо. Не от
кого.
- Заходи, что уж там, - несмотря ни на что Семен приятелю
даже обрадовался. Все не одному сидеть. Зашли вдвоём.
Федька сразу уставился на висящее на стене оружие - кривую
польскую саблю в простых потёртых ножнах, ружье, богато
изукрашенный саадак.
- Ух, ты, - сказал Федька наконец, заворожённо.
- Чего пришёл-то?
- И тебе не хворать. Тут такое дело...
Федор замялся, потом единым духом продолжил.
- Был я на уезде. Папаня мой посылал письмецо передать до
протопопа. Иду обратно, мимо кружала, гляжу - там какие-то
хмыри не местные сидят, да про отца твоего всех подряд
расспрашивают. При оружии.
- Сейчас по дорогам без топора никто не ходит.
- Так это деревенские без топора не ходят, а у этих в
телеге сабли под рогожами спрятаны, я углядел. И рожи
самые что ни на есть разбойничьи. У одного вроде руки нет.
- Совсем ?
- Ну, кисти. Говорю тебе, лихой народ, из леса - по всему
видно. А ещё, как на грех, там из наших кто-то сидел,
соловьём заливался. А они слушали, потом дорогу до деревни
спросили. Ну, я руки в ноги и бежать. По твою душу эта
ватага заявилась. Как пить дать.
- По отцовскую, скорее. Опоздали... - сказал Сенька,
подошёл к узкому, вполбревна, окну, откинул поволоку,
посмотрел внимательно.
- Слушай, может ты у моих переночуешь? К попу не
полезут, поостерегутся. Мои ворчать не будут, не думай. Да
и середина села. А ты на отшибе, почти в лесу.
Сенька, не отвечая, смотрел в окно...
- Глянь, Федор, это не они на улице крутятся ?
Федька отодвинул приятеля, осторожно выглянул - на пыльной
улице, напротив калитки стоял кто-то.
- Да, из них. Но как? Я же сразу сюда...
- Ага, пешком, в лаптях и по болоту. А они в кружале своё
допили, на коней сели и дорогой проехали. Хорошо хоть не
обогнали тебя. От соседних дворов истошно залаяли
собаки. Семен с Федором глянули в одно окно, потом в
другое - незваные гости деловито окружали дом. Деревенских
видно не было. Впрочем, сейчас их дело сторона. Сенькины
родители всегда жили наособицу.
- Давай ка ты Федор, прячься. После заката полезут,
как пить дать, - сказал Сенька решительно откидывая доску
на борове - хитрой дощатой трубе, приделанной хозяином под
потолком отводить дым от печки. Сказал и, чуть ли не
силком, запихнул туда приятеля.
- А ты?
- Меня отец бою учил, а тебя нет. - глухо стукнула,
покидая ножны, кривая, как полумесяц, польская сабля.
"А Матвеич правильно говорил. Не любят люди бояться." -
прошептал Сенька поглядывая на тяжёлую дубовую дверь.
Когда зашло солнце, в дверь постучали. Грубо,
требовательно.
- Кого черти несут?
За дверью хрипло рассмеялись.
- А что же так не ласково. Гость на пороге, открывать
надо, хлеб - соль...
- Едим, да свой. - Сенька вскочил с лавки, сабля, как
живая, провернулась в его руке. Снаружи засмеялись, дверь
вздрогнула под ударом. Ещё один удар, хрустнул выбитый из
паза засов. Семен шагнул навстречу. "Бить надо на пороге,
по одному" - мелькнула мысль. Первый "гость" встал в
дверях - высокий, всклокоченная борода надвое, правая рука
без кисти - только обрубок. Надо рубить, но Семен застыл
на мгновение. И тут высокий сделал неуловимое движение
культей, запястье пронзило как молнией, сабля, обиженно
звякнув, отлетела в угол. Ещё один взмах - Сенька упал,
голова взорвалась чернотой и болью.
- Очнулся, соколик, - хриплый голос вывел Семена из
беспамятства. Чья-то лапа подняла его, встряхнула, усадила
на лавку. Разбойнички сидели вокруг - человек пять в
потрепанной одежде с грубыми лицами и всклокоченными
бородами. Серые, туго перетянутые поясами, кафтаны,
высокие шапки, кожаные, скрипящие сапоги. Атаман, красуясь
щегольской алой однорядкой явно с чужого плеча,
бесцеремонно уселся в красном углу под иконами. Он сидел,
подперев левой рукой подбородок. Правую, обрубленную,
держал на весу - Сенька с оторопью смотрел на гирьку
кистеня, свисавшего с культи. "Так вот, чем он меня. А я
замешкался, тетеря" - со злостью подумал он. Тот
перехватил его взгляд и улыбнулся.
- Ну, давай здороваться, соколик. Мы с твоим отцом
приятели были. По старым временам. Побратимы даже. Зря ты
нас так встретил, парень. Мы к тебе со всей душой, а ты за
саблю хвататься. - атаман усмехнулся, вроде бы ласково, но
Сеньку взяла оторопь. Алый кафтан атамана показался ему
кровавым в неверном свете. Тот, тем временем, поднял
левой рукой клинок, посмотрел, усмехнулся ещё раз и
продолжил.
- Хорошая сабля, помню её. Только зря ты её схватил. В
первый раз человека ударить сложно, тут привычку надо
иметь. Будь тут папаша твой... - атаман поморщился, потёр
левой рукой свою рану.
- Это не он тебя без руки оставил?
- Может и он. Дело давнее. Мы с ним и на Литву ходили и в
Кромах в осаде сидели и на Москве бояр трясли. Хороший
твой отец был человек. Пока за бабью юбку не спрятался.
Сенькины кулаки сжались до крови под ногтями - мало того
что этот... обрубок... посмел сесть, развалясь на
отцовском месте так ещё и ... тут чужая рука легла на
плечо, придавила.
- Экий ты горячий. Весь в отца, узнаю. Он тебе про дела
наши не рассказывал ?
- Про какие такие дела ?
- Ну про Гонсевского хотя бы, гетмана литовского. Большой
человек был, высоко взлетел, на Москве белокаменной
уселся. А как стрельцы московские ему седалище подпалили,
Кремль ограбил и бежать. Ушёл с войском, гусар пять
хоругвей полных да пехота немецкая, а пришёл домой на Литву
один-одинёшенек. А о казне, им награбленной, с тех пор и не слыхать.
Отец твой взял казну ту, люди видели. А
вот где схоронил - это, парень, теперь к тебе вопрос ?
- За кладом пришёл, атаман ? - сверкнул глазами Сенька.
- За ним. Он его взял, он зарыл, от друзей втайне. И тебе
рассказал, значит. - разбойнички за Сенькиной спиной
довольно загоготали, Сенька оскалился:
- Твои руки его загребали, атаман ? Клад непростой, абы
кому не дастся.
- Твой отец загребал, тебе выгрести, парень. И с нами
поделиться. По честному. Говори быстро - где ?
Холодная сталь обожгла Сенькино горло.
- Нож убери, урод.- сказал он, как мог спокойно, -
заговорен тот клад. За так никому не дастся.
- Твой отец закапывал, тебе дастся. А ты нам его покажешь.
- Ну пошли, атаман, покажу. Недалеко тут, - последнюю
фразу Семен сказал нарочно погромче - Федора в его укрытии
так и не нашли, может услышит, да приведет людей. Под
потолком что-то шевельнулось, прошелестело чуть слышно. Не
заметили, вроде. Банда, толкаясь в дверях, вышла на двор.
Настала ночь, полная луна - волчье солнце - заливала
неверным, призрачным светом двор, сад и густую стену
ельника неподалёку.
Все пятеро молча шли по ночному лесу - ходко, но
осторожно, оглядываясь по сторонам. Люди шли, положив руки
на рукояти клинков, их глаза шарили по тёмным, до черноты,
еловым ветвям, да изредка белеющим в темноте берёзам. Два
человека, плечом к плечу шли впереди, двое - позади,
Семена атаман вёл в середине. Вел, цепко придерживая
здоровой рукой за плечо. Полная луна пятнала тропку там и
здесь холодным светом, надрывно, на одной ноте трещали
сверчки, слежавшаяся хвоя мягко пружинила под ногами. Так
шли с час, по исчерченной узловатыми корнями лесной тропе,
через заросшую крапивой узкую речку, опять через
шелестящий на ветру ночной лес. Люди молчали, только Семен
негромко подсказывал - вправо, влево.
- Смотри парень, вздумаешь шутки шутить... - рука атамана
клещами сдавила плечо.
Семен, не замечая боли, ответил.
- Ты разрыв-травой запасся, атаман ?
- И так справимся.
- Зря, атаман. Отец с Карелой-колдуном в Кромах сидел,
слова знал, чаровал крепко.
- Ты и расколдуешь.
Зашелестела, заухала темнота вокруг, длинная ветка
орешника, изогнувшись, хлестнула по лицу одного из
разбойников. Тот негромко выругался, отмахнувшись. Другой
споткнулся об некстати подвернувшийся корень. Атаман
негромко прикрикнул на своих. Сенька, не замечая его,
продолжал
- Клад отец на зарок чаровал. Пока зарок не исполниться -
не выйдет он на волю.
- А на что зарок-то? - натужно-лихим голосом спросил один.
Из тьмы под елью ещё раз глухо ухнуло, чёрная изломанная
тень встала вдали, грозно взмахнув руками. Ойкнул один из
разбойников - острая ветка уколола его в щеку. Другой
потянулся было перекрестится, получил от атамана тычок в
бок и не стал.
- Не смей. Клад уйдёт.
Чёрная тень мелькнула ещё раз, ухнула. Атаман встретил её
потоком грязной матерной брани. Призрак исчез, как и не
было.
- Нечистый нас пугает, ребята, а вы не бойтесь.
- Большой клад-то? - спросил из темноты кто-то.
- Руками не перетаскать. И камни и золото. Все есть. Не
робей, братва, - подбадривал своих атаман. "Братва" упрямо
шла вперёд раздвигая тесно переплетённые еловые
ветви, опасливо косясь на тени вокруг и на своего атамана.
- Так на что зарок? - спросил один.
- На что, на что. Известно, на что воровские клады
заговаривают...- глухо проговорил Сенька, уворачиваясь от
хлестнувшей по лицу ветви.
И тут впереди замерцал огонёк - зеленоватый, неживой свет
заблестел в полутьме лунной ночи.
- Он, ребята, дошли, - единым духом выговорил атаман.
Люди по-одному вышли из леса на широкую, круглую поляну,
Одинокое дерево росло посредине, зелёное пламя струилось
вверх от его корней.
- Тошно кладу в земле лежать. К людям тянется, - хрипло
сказал атаман, его люди осклабились, предвкушая добычу.
- У кого заступ? Тащите сюда, сейчас достанем.
- Не поможет, - охладил разбойничков Семен, - говорю вам,
зарок на кладе.
- Так на что зарок, парень ? - спросил один.
- Известно на что. На головы человечьи.
- Эй, парень, ты не шути, - голос атамана дрогнул, - мы ж
тебя первого здесь и зароем.
Семен, не обращая на него внимания, продолжал говорить -
медленно, распевно, как молитву читал.
- Ты, атаман, думаешь первый сюда пришёл? И до тебя
охотники были, сюда приходили, здесь и оставались. Заперт
клад, на слово крепкое, слово Карелы-колдуна. Слышал, как
он царские пушки заговаривал? Так ты слышал, а отец видел.
И слово то знал.
За стеной леса надрывно трещали сверчки, ухнуло,
загоготало что-то невидимое. Люди атамана переглянулись на
лес, потом - опасливо - друг на друга.
- На сто замков, на сто ключей
на сто голов, на сто смертей.
- Десять таких ватаг до тебя к отцу приходило. Девяносто,
да шесть молодцев здесь и остались. Семен, не глядя
подцепил что-то ногой, подкинул - на середину круга
выкатился белый человеческий череп с провалами глазниц.
- Девяносто да шесть душ клад получил, четыре осталось.
Кем пожертвуешь, атаман, за золото царское?
Разбойники отодвинулись подальше друг от друга и застыли
глядя друг на друга - руки на рукоятях ножей.
- Эй, атаман, ты не... - проговорил один, молодой да
светловолосый. Докончить он не успел. Что-то, просвистев в
воздухе, ударило его в лоб. Парень взревел и кинулся
вперёд, размахивая ножом. Атаман вслепую отмахнулся,
кого-то задел. Драка стала всеобщей, но Семен её не видел
- упал, ужом скользнул под ногами дерущихся, перекатился,
спеша уйти подальше, во тьму. Сверху над ним что-то
булькнуло, упала, звякнув клинком по камню, кривая сабля.
Семен подхватил липкую рукоять, перекатился ещё раз, встал
рывком - и тут из лунного света прямо на него вышла,
пошатываясь, высокая фигура. Думать было некогда - рука
сама, без мысли, вскинулась к плечу, кривой клинок
прянул вперёд, перечеркнув врага сверху вниз - чётко, как
лозу на отцовских уроках. Раздался булькающий звук, фигура
исчезла как будто её и не было. Все стихло - вдруг и
разом, даже сверчок наконец замолчал. Только кровь у парня
в висках билась и стучала как бешеная.
Семен перевёл дыхание, издали оглядел валяющиеся на поляне
тела, подумал, что надо обязательно найти среди этих
страшных бесформенных кулей отцовскую саблю. Было страшно,
до дрожи противно, но надо. Посмотрел на луну, собираясь с
духом - потом вдруг, с облегчением, понял, что отцовский
клинок и так его руке. Отошёл подальше, присел на камень и
окрикнул настороженно слушающую ночную тьму.
- Эй, Федька, вылезай. Все закончилось.
Приятели, переводя дух, сидели подальше от страшной
поляны. Сидели, чистились, говорили негромко. Федька, весь
чёрный от печной сажи, умывался в ручье, отряхивался.
Семен чистил отцов клинок пучком травы. На поляну за
спиной дружно пытались не смотреть - пару лет назад шутки
ради ребята устроили здесь "колдовское" дерево, натаскав
светлячков со всей округи. Деревенские девицы в купальскую
ночь пугались до визга, охотнички за папоротниковым цветом
тоже. Однажды Федор под большим секретом показал "клад"
проезжему купцу, вытянул с него "на разрыв-траву"
пятиалтынный, который тут же сменял в городе на хитрую
книжку литовской печати. Никто не знал, как обернётся
невинная шутка.
- Ты зачем за нами пошёл? Я думал ты деревенских подымешь,
- спросил Семен наконец, устав молчать.
- Да ну их. Они, наверно, разбойничков у их телеги
караулят. Уже мысленно поделили, наверное. Знаю я их,
Матвеича в особенности. Ещё больше на тебя теперь
вызверятся. Так что я за тобой в лес пошёл. Думал,
пугану их, ты вырвешься. Вроде, неплохо, получилось.
- Ага. С камнем особенно, - камень, столкнувший
разбойников на драку, был пущен Федькой из леса.
- Удачно получилось, да, - некоторое время они молчали :
Федор, фыркая, умывался в звенящем ручье, выбивал чёрную
сажу из одежды. Семен сидел на коряге бездумно глядя на
восходящее солнце, черно-зелёную хвою и белеющий ствол
берёзки в стороне. Наконец Федор закончил умываться и,
осторожно пряча неугомонное любопытство, спросил приятеля:
- А правда, что говорил... про Карелу-атамана. Что колдун
был?
- Карела-атаман Москву добыл для самозванца, ещё бы про
него не говорили. И волком де оборачивался, и пушки
заговаривал,- Семен мягко усмехнулся и продолжил, - ведро
водки пушкарям и все колдовство. Мой отец и подносил,
тайком, потом долго смеялся.
- А ...- Федор замялся было, потом любопытство победило и
он продолжил, - а клад где?
Семен отложил в сторону клинок, усмехнулся восходящему
солнцу.
- Клад отец и впрямь зарыл. В овраге, под большой ракитой.
У деревни Сосновки. Вот только какого уезда та деревня -
забыл напрочь. Не до того ему было, мама больная на руках
была. Так что может под Воронежем лежит, а может под
Вологдой. Бог с ним, найдёт кто-нибудь. А я в город поеду.
- В службу ? Или ...
-Послушаю, для начала, что глашатаи кричат.
А на Москве-городе, в приказных палатах усталый,
невыспавшийся дьяк лениво выводил пером по листу бумаги:
"Бережения татарского ради приговорили бояре - строить
город на реке Липовице, напротив деревни Тонбов... А
населить его служилыми людьми из разных городов да
охотниками из вольных людей всякого звания. И объявить о
том глашатаями по городам. А суда над тем городом никому
давать, только на Москве, в разрядном приказе..."
P.S.
Из "Истории Московской войны" Н. МАРХОЦКОГО.
"...В залог уплаты жалованья нашим дали корону, подаренную
императором Максимилианом московскому великому князю
Ивану, и ту, что приказал изготовить Дмитрий (обе короны -
в дорогих каменьях). Дали также посох из единорога, концы
которого были украшены каменьями, царское седло, тоже с
каменьями, два целых единорога (то есть рог их), а третий
- разрезанный на половины.
Сапежинцам дали в залог две крытые золотом и украшенные
каменьями шапки, которыми москвитяне обычно коронуют своих
царей, скипетр и державу, - тоже золотые и в каменьях."
Корону Царя Ивана, больше известную как шапка Мономаха
людям князя Пожарского удалось отбить, остальных вещей
никто с тех пор не видел.