Зарубин Михаил. Исповедь

ИСПОВЕДЬ

За окном мерзко и противно: весна -- смазливое время года. Тучи быстро проносятся по небу, словно гробы, -- число их бесконечность, они постоянно грозятся дождем, но каждый раз прилетают ни с чем. А дороги, все равно, в грязи и неиссякаемых потоках воды, и воздух так насыщен влагой, что порой и захлебнуться можно.

Деревья никнут все сильнее и совсем пропадают в рвотной массе серого и одичалого мира. И вороны патрулирует окрестности, глядя с высоты на всех нас. Эти обезумевшие существа, будто чуют смерть и как всегда парят над местами будущих кровопролитий. И ни столько пугает атмосфера гнили вокруг, а столько присутствие этих черных птиц: их невозмутимый крик и лом ветвей пред очередным рывком к жертве.

Нечто с трудом пробивается сквозь облака и лишь на мгновение подмигивает мне: издали, украдкой. Я отвечаю тем же. Странный он зверек: боится всего на свете, однако подглядывает за всеми и тайком заводит друзей. Приручить его невозможно -- уж я пытался, -- и даже притронуться к нему -- задачка не из легких. Как он пожелает, так и будет. И перечить ему бессмысленно и тем более прятаться и бежать от него: спустя время, тоска вернется и хоть волком вой, а захочется увидеть его -- одним глазком, чтоб знать, что он еще есть.

-- Прощай, -- шепчу я в пустоту.

Кажется, что это конец. Каждую весну меня посещает эта мысль, но я знаю, что пройдет ненастье и небо вновь засинеет, нальется румянцем, и солнце будет светить ярко и высоко.... А поверить не могу.

-- Эй, -- кто-то пихает меня в спину, -- играть идешь? -- это Пантелей говорит.

Мы старые друзья. Пантелей первый, кто решился со мной заговорить. Милейший человек. Внешность его точно Ганди впору своей старости, и в мыслях он также рассудителен и постоянно толкует о мире во всем мире. Его рассуждения очень верны, но, к сожалению, он не может прийти к согласию со своим вторым Я. Тот Я, впрочем, не забияка и тунеядец, и в своих разговорах приводит не менее убедительные аргументы. Кстати, он меня и зовет сыграть в шахматы -- уж очень ему нравиться поболтать, как он говорит, "под стук пешек об древо правосудия". Так он отзывается о нынешнем положении людей в обществе.

О жизни Пантелея мне мало, что известно, как и то, почему его зовут Пантелея, ежели кликать его по паспорту Василием Олеговичем. Да и другие подробности его биографии не без излишней неясности: родился он в столице, но по каким-то причинам переехал жить в самую гущу Сибири еще ребенком. Пошел в школу, несколько лет проучился, и что-то в нем екнуло, и он перевелся на домашнее обучение, при этом он был далеко не глупым человеком. С самых ранних годков в нем видели таланта, будущего математика. Только с этим у него не складывалось, и тогда он ушел в литературу. После посвятил себя религии. Ни одной из тех, что были придумано до него, он изыскал желание в новой вере -- идеальной. Но до сих пор он не может закончить, доказать мысль, что за года обрела собственную жизнь, и где-то сейчас слышится из уст скитальцев.

Он ждет, когда она -- верная слуга -- вернется из дальних стран и принесет с собой все то, что задумали люди во всем мире. Как он считает: чтобы сложить одно мнение, нужно выслушать тысячу.

-- А если каждый будет думать также, что тогда? -- говорит Пантелей, расставляя фигурки на доске. -- А вот что: представь, мой друг, картину, что ты тот самый человек, что выслушает последнюю тысячу, представляешь, да? Миллиарды мыслей будут вложены в твою голову. Невероятно! Ты сможешь вывести идеальную формулу жизни, что удостоит всех людей планеты, отчего Система, наконец, рухнет, и мы все обретем Свободу.

До старости Пантелей прожил в глухой деревеньке, имея, впрочем, за собой достаточно богатое наследство. И все благодаря своей деятельности. Его речи некогда побуждали людей думать о том, что их окружает и решать насущные проблемы. Он был ярым противником власти -- за это его и ненавидели на верхах. И совсем скоро, после очередного выхода статьи под его именем, в котором он призывал начать переворот, его, однако, не осудили в экстремизме, но объявили (в той же газете) о его не здравии. Его признали сумасшедшим и сослали в известное место. Только митингов избежать, все равно, не удалось: протестующие вышли на улицы города с плакатами и требовали отставки местного самоуправства.

Забавно, а ведь именно Пантелей спровоцировал не только обычных граждан, но и Меченых выйти протестовать, так было сильно его слово. Воистину, умение говорить, выражать чувства словами -- величайший Дар человечеству. С этим нужно быть поосторожнее: трудно предугадать, какие последствия несут за собой обычные речи. И жаль, что говорить дозволено всем.

-- Разве один человек способен убедить стольких людей? -- возражаю я.

Все фигурки уже на шахматной доске, и первый ход достается мне. По привычки я отправляю самую крайнюю пешку на два деления вперед -- тактика моя крайне предсказуема (в начале игры), но именно очевидность путает и расслабляет моего оппонента, а в этой время я просчитываю игру на десять ходов вперед с сотнями различных комбинаций. И пусть поле битвы ненастоящее, однако, в жизни с легкостью можно оказаться на месте пешки, -- тренировка не помешает.

Пантелей задумчиво проходит пальцами по шершавому лбу, и вдевает их в свои волосы, что так испещрены сединой и старостью, отчего кажутся почти прозрачными. Пробежавшись глазами по всей шахматной доске, он ставит первую же фигурку "под сруб". Наконец говорит:

-- Чтобы достичь желаемого, сначала нужно чем-то пожертвовать.

Я "забираю" его пешку, а Пантелей рубит мою, заставляя меня открыться, и спустя пару комбинаций, резюмирует:

-- Шах.

Дабы спасти короля я должен пожертвовать важной фигурой. Но не будь это игрой, так бы я и поступил, однако в шахматах правила другие. Сделав ход конем, я ставлю Пантелея перед фактом: продолжить наступление или занять оборону, и надменно парирую:

-- Толкуете вы верно, только не стоит считать пешку -- важной особой: слишком уж ничтожна была ее жизнь.

-- Первым погибнуть за правое дело, -- похрипывает он, многозначительно поглядев мне прямо в глаза, -- смерть не короля, а достойнейшего человека. И не так важен его статус -- суть здесь такова: если ты начал войну с крови, то в конце ту же монету потребуют и с тебя.

С этими словами, Пантелей продолжает контратаковать, в результате чего, теряет королеву и окончательно сдает позиции.

-- Шах и мат, -- завершаю я партию.

-- Давно пора, -- только и говорит он и по слабости своей направляется в уборную.

Я остаюсь один. Сколько я уже здесь? Не помню. Порой мне чудится, что времени вовсе не существует и течение -- течение жизни вокруг -- иллюзия. Пока смотрю на нее -- оно есть, как только отвернусь -- все разом исчезает, и чей-то разум отстраивает новую реальность. Для меня. Больной наголову маньяк ждет, когда я сломаюсь. И что тогда? Если дам слабину -- даже смерть не даст мне назначенного покоя.

***

-- Как Вас зовут?

-- Не знаю.

-- Когда Вы родились?

-- Не помню.

***

Когда-то давно, кажется, я любил утро: мысли строго по алфавиту, бодрость духа и чудесная пора довольства тишины. Как же приятно выйти по утру, когда эхом отдается каждый шорох, насладиться прекрасным восходом природы. Вчерашний безобразный мир за ночь перевоплотился в идеальную ипостась; невообразимая свежесть вдруг переполняет все вокруг, и хоть спустя пару часов наваждение уйдет, однако ощущение духа будет жить до следующего утра. Было так когда-то...

Ныне, проснувшись ранью, хочется убить себя. Те, кто привык спать, что называется, до обеда, ждут хлесткие высказывания в его адрес и сиюминутный надзор в виде строгого мед работника, который и секунды покоя не даст бедолаги. Они считают нас детьми, поэтому уверены, что крик -- лучшее стимулирующее средство, и, не смотря на такое грубое сравнение, они все же не бьют своих пациентов. Крайне "непослушных" они отправляют в палату N7. Каждый -- разок, да был там. В общем, ничего особенного, за исключением полной изоляции от внешнего мира.

Чертово радио включают ровно в семь утра -- это значит, что постели уже должны быть застелены и все пациенты готовые к походу в душ. Далее в обязательном порядке сдать анализы мочи -- казусов не избежать. Вот и сейчас, Антоша, стоя в дверях уборной с баночкой в руках, с трудом проговаривает:

-- Не могу.

Антоша недавно был назначен сюда. Парень, двадцати годков -- не больше, -- с явным не здравием мозга, кажется таким вялым и согнутым, что если его потянуть, то растянется он как червь, пока не порвется. А, глядя на его уставшее лицо -- глаза всегда опущены, и кожа лба и щек неприятно опускается к земле, -- сам невольно клонишься ко сну. По нраву он чрезвычайно спокоен и тем пугает окружающих, особенно ночью, когда его сгорбленная фигура -- хотя роста он такого, что, опустись хоть в три погибели, все равно разговор его будет свысока, -- стоит у окна, сопряженная в лунном свете, -- становится жутко.

Санитары любят над ним подшутить, и в особенности Настасья Ивановна. Женщина она в полном рассвете сил: крупная, здоровая, и до боли в пояснице неприятная особа. Характер у нее змеиный: постоянно высиживает на диване и ни на что не обращает внимания, но когда спокойствие ее нарушено, она орет на всех, кого не попадя.

-- Слышь, Андрюха, -- подзывает она своего коллегу, -- тут этот опять не может. Что делать будем? -- Паршивый клочок белых волос на ее голове постоянно завернут в луковицу, отчего чудится совсем ненастоящим.

Андрюха -- еще один санитар, -- молодой и набожный. Он худощав, как наркоман, лицо узкое и впалое и отдает серостью, даже гнилью. За халатом скрывается определенная одежда: черные кожаные штаны с множеством заклепок, цепочек и колец, на майке нарисован неизвестный рок-исполнитель. Каким ветром его занесло в энное учреждение -- неизвестно.

-- Как что? -- говорит Андрюха -- все привыкли так его называть, -- выходя из палаты N7. -- Сейчас я щипцы возьму, и мы выдавим из него нужный, так сказать, материал.

Настасья Ивановна отзывается злым хохотом.

-- Ну, а что? -- продолжает санитар. -- Всю ночь бегал по нужде, а на утро весь иссяк. Это не дело. Знаешь же правила.

-- Не надо, -- испуганно бормочет Антоша. Его глаза быстро носятся то влево, то вправо.

-- Не надо? -- дразнит его Настасья Ивановна. -- Хорошо. Эй, Пантелей! За Антошу сдашь мочу?

-- Дура! -- коротко бросает он, выглянув на секунду из уборной.

-- Поговори мне еще!

Бедный Антоша совершенно не может понять, что ему делать. Баночка в его руках становится мокрой от влажных ладоней, и по лицу пробегает холодная изморозь.

Я оставляю свои анализы и прохожу мимо них в палату. После получаса раздумий, ко мне присоединяется Антоша -- весь истерзанный санитарами. Он тихо проходит к окну и замирает, уставившись на что-то. В таком состоянии он проводит несколько времени, а потом вдруг всхлипывает и, едва сдерживая слезы, что накопилось в нем за годы унижения, говорит:

-- Почему я?..

***

-- Расскажите мне о своей жизни.

-- Зачем?

-- Чтобы понять...

-- Вы не сможете меня понять!

***

Бежать отсюда я не пытался. Зачем? И другие пациенты также о побеге не задумывались. Хотя совершить это весьма просто. Например, поход в столовую: мы проходим две системы контроля -- без специального ключа просто не пройти, -- а далее по висячим коридорам перемещаемся в другой блок -- мирный, то есть, надзора нет, и все двери открыты; на улице ждет единственный блокпост со шлагбаумом и старым охранником. И свобода. Еще можно записаться в добровольцы: уборка территории, вынос мусора, работы в котельной -- если зима. В этом случае еще и теплую одежду выдают. То есть способов бежать масса, но никто не решается на такой поступок, ведь все, что нужно человеку это: теплый кров, еда и уборная с горячей водой. Зачем всего этого лишаться? Да и причем многим пациентам просто некуда деться.

Люди добровольно сюда поселяются -- и не факт, что они больны чем-то. Но это что касается мужского блока, а есть еще и женский -- там уж действительно творится нечто ужасное. Дело было обыденное: мы собрались в отряд из пяти человек и направились в кабинет ЭКГ. В комнате ожидания мы и столкнулись с прекрасной половиной нашего учреждения. Таких женщин я еще не видывал: мертвые тела, в глазах пустота и безмолвие, но иногда в них мелькает осмысленность, жизнь. В такие моменты эти бедные создания вдруг осознают все то, что вокруг них. И они глядят на кого-то таким умоляющим взглядом, что сердце внутри так и сжимается. Но выражение их лиц быстро сменяется злобой и ненавистью, а потом вновь наступает прострация, нервная судорога по всему телу и редкие вскрики.

В нашем блоке таких людей нет. Только после приема лекарств. Новички, по незнанию, выпивают иногда эти пилюли и окончательно теряют голову: эти препараты созданы не для того, чтобы лечить, напротив -- поскорее избавить общество от ненужного балласта. Мне же повезло: Пантелей в первый же день все мне растолковал и показал, как нужно прятать таблетки. Но с этим нужно быть осторожным, если санитары прознают обман -- будут неделю насильно проталкивать в глотку назначенные средства.

Более обязательных занятий у нас нет. Однако образ сумасшедшего лучше поддерживать весь день: склонятся от палаты к палате, становится подле стены и тупо рассматривать ее. Можно играть в различные настольные игры, повышающие интеллект, смотреть телевизор (мультики) и злить санитаров. Случай и таков имеется: один пациент в сон-час глядел в голубой экран, конечно же, к нему подошел санитар и потребовал выключить приемник, на что получил ответ, что пульта нет.

-- Кто включал телевизор? -- спрашивает Андрюха на весь блок.

-- Па... па-пан... -- стучит зубами пациент.

-- Кто?!

-- Пан-телей.

Тут из палаты (естественно никто не спит) выглядывает сам Пантелей и говорит:

-- Это включила очкастая!

-- Какая очкастая?.. -- не понимает Андрюха, уперев кулаки в бока.

-- Ну, та, белобрысая, очкастая! С тупой физиономией, -- наконец вспоминает он.

-- Кого это ты назвал очкастой, а?! -- доносится злобный лай Настасьи Ивановны с другого края блока. -- Да я тебя ***, да пошел ты знаешь куда: ***!

-- Сама туда иди, -- огрызается Пантелей.

Эта перепалка длилась весь сон-час. В итоге Пантелей оказался в палате N7. И за время его отсутствия начались перемены и, прежде всего, во мне: я не мог смириться с кончиной своей разума, поэтому твердо решил покинуть этот отстойник общества, излечившись от страшной болезни, что подхватил в пещере. И судьба подыграла мне.

***

-- Почему вы здесь?

-- Я болен.

-- Чем?

-- Этим миром.

***

И все-таки я помню, знаю, что было. Я ушел со службы по собственной воле, обманул всех, чтобы передохнуть, отдышаться, а в итоге был вычеркнут из жизни. Но право быть вернет мне Шаман. О, спутать его ни с кем нельзя: высокий, худощавый, внешность цыгана; на голове неопрятная копна черных волос, в ухе сдвоенная серьга; лицо выражает абсолютное равнодушие горделивое ко всему.

Его подселяют ко мне в палату. Я притворяюсь больным: с открытым ртом лежу на кровати и смотрю на белоснежный потолок. Новый сосед, под надзором Андрюхи, выпивает лекарство и глупо уставляет глаза в стенку. Неплохой дуэт из нас выходит, хоть сейчас вместо камер ставь по периметру. Так продолжается с минуту, пока санитар не уходит по своим делам.

-- Ты ведь нормальный, -- говорит сосед, выплевывая таблетки на пол.

Антоша заглядывает в палату на секунду и продолжает склоняться по коридору. Я, чуть сконфуженный таким заявлением, решаю промолчать.

-- Я никому не расскажу, -- продолжает он и обращается ко мне всем своим видом.

Теперь я могу разглядеть внимательнее черты его лица: острый подбородок, тонкие губы, прямой нос, глаза и брови выражены чернью, лоб исчерчен порезами; кожа темная и смуглая. Он Шаман -- нет сомнения. Но знает ли он, кем я был?

-- И ты, -- наконец говорю я и сажусь по-турецки, -- как вижу, не сумасшедший.

-- Такова система, -- к чему-то резюмирует он и тоже присаживается на кровать. -- И откуда они знают, каким должен быть нормальный человек?

Этот Шаман не похож на тех, с кем мне приходилось иметь дело: нет злобы.

-- Эмм, Михаил, -- поспешно представляюсь я.

-- Дима, -- коротко отвечает он и улыбается, оголив пару серебряных зубов; черный волос падает на глаза.

-- Хм, Дима, -- знакомое имя, -- каким ветром тебя занесло в это захолустье?

-- А здесь новости не разрешают смотреть? -- о чем-то своем толкует мой сосед, уходя от ответа.

-- Нет.

-- Ясно. В городе готовят переворот, -- так просто констатирует он, -- пока только на стадии подготовки: убивают неугодных революции личностей, например, таких, как я.

Вообще, Шаманы и Меченые особо не афишируют себя и большинство людей, попросту, не догадывается об их существовании, но найти их следы можно почти в любой стране, в любой культуре. Кого-то из них обожествляли, а кого-то и на костре жгли и только потому, что они рассекретили себя. Они желали славы, но получили ее только после смерти и то лишь на страницах книг. Современные же представители очень даже хорошо учатся на ошибках прошлого и предпочитают вести тайный образ жизни, но корысть играет в каждом и в особенности в том, кто обладает силой, не доступной более никому.

-- А кто ты? -- подталкиваю Диму на признание. Похоже, он тот редкий тип, что отрекся от собратьев, пожелав обладать Даром во благо простым людям.

-- Тебе не понять, -- отвернувшись, говорит он.

Эх, знавал я одного, Марком звали -- отличный опер и первоклассный детектив, но запутался он в своей жизни. Его терзали муки сомнение даже в тот момент, когда все уже было предрешено. Он желал правды и в то же время боялся ее и в тот самый момент, когда ему удалось достигнуть цели всей своей жизни, его обманули, заменив истину лживым артефактом. А ведь он знал правды, но не мог возразить окружающим: из-за долга пред близким человеком, из-за нужды в нем людям, из-за того, что надо.

-- Ты Шаман.

-- Что?.. ха-ха, но... -- Дима взволнованно сглатывает.

В его глазах я вижу страх.

-- Нет, -- торможу события, -- я не охотник за головами, но мне нужна твоя помощь.

-- Что ты хочешь?

-- Я болен -- вылечи меня. И тогда я остановлю их. -- Помолчав, добавляю: -- я был там, где все началось. Нептун -- не миф.

-- Черт бы тебя побрал, кто ты?! -- кричит Дима.

-- Тебе не понять...

***

-- Что вы видите?

-- Правду.

-- И в чем она заключается?

-- Ее нет.

***

На следующий день я улавливаю момент, пока санитары в своих коморках заняты чаем, а большинство пациентов разостлано по работам, либо в столовой на обедах, чтобы посмотреть запрещенные каналы. Переключив на городское вещание, я попадаю на выпуск дневных новостей.

-- Загадочные самоубийства продолжаются, -- говорит диктор. -- Сегодня утром было найдено еще одно тело мужчины в районе Петровки. С подробностями с места событий наш корреспондент.

Камера переключается на переулок заброшенного двора. Полиция уже завершила свою работу и эксгумировала труп, оставив за собой лишь заградительную ленту.

-- Тело тридцатилетнего Андрея Новикова было найдено сегодня утром в шесть часов тридцать минут, -- докладывает корреспондент и на экране загорается фотография мертвеца, и я узнаю его. Это мой друг, мы вместе работали в отделе по борьбе с ШиМ. Теперь ясно, кто такие неугодные революции личности. -- Мужчину обнаружил местный житель, вышедший на прогулку с собакой.

Камера фиксирует очевидца и его краткий рассказ, типичный для таких случаев, мол, как обычно, они с Тосей вышли погулять, как нежданно собака что-то учуяла и повела его в неизвестном направлении, и вскоре они наткнулись на труп. Далее на экране идут кадры ранних съемок, на которых запечатлено место убийство и тело, завернутое в черный пакет.

-- Мужчина покончил с собой очень странным способом, -- рассказывает корреспондент, -- он проглотил часть пакета, отчего, спустя несколько минут, погиб от удушения. На теле никаких признаков борьбы не найдено, медики уверены, что акт суицида был совершен добровольно, однако полиция уверена в обратном.

Корреспондент завершает репортаж, и слово вновь переходит к диктору новостей.

-- А я напомню, что это уже восьмое самоубийство за этот месяц. Расследование продолжается. К другим новостям...

-- Началось, -- про себя в слух говорю я, выключив телевизор.

Тогда, в пещере, я был уверен в том, что мне удалось остановить Меченых, и я поддался их гипнозу и забылся. А очнулся уже в этом учреждении. Вот именно в этот промежуток сна что-то произошло, что-то очень важное, что навсегда изменило ход истории. Неужели им удалось освободить Силу Нептуна? Тогда почему в городе до сих пор нет агентов ФСКМ?

-- Они еще не знают, -- резюмирую я.

-- Кто? -- спрашивает Пантелей, только что вышедший из палаты N7.

От неожиданности я вздрагиваю. Точно: Пантелей окажет мне услугу. Дима говорил, что чтобы излечить меня, ему требуются настойки из различных трав. И Пантелей знает, где их можно достать и, главное, как.

-- Сам с собой разговариваешь, -- решает он. -- Составить дискуссию?

Я нахожусь, что предложить на стол обсуждения:

-- Одни кричат, что животным не место в клетке, другие, что рыбы страдают, живя в аквариуме, но никто не задумывался о том, как себя чувствуют растения в горшке. Скажи мне, почему мы так нуждаемся в свободе?

-- Однообразие убивает. По природе своей мы кочевники, -- Пантелей обступает кресло и садится на пол напротив меня. -- И даже сейчас это чувство в нас преобладает: мы строим космические корабли, лезем в жерло вулкана и все для того, чтобы удовлетворить эмоциональный голод. Миллионы лет эволюции в наших генах -- не шутка, -- а ведь это не забывается. То-то все чаще возникает заклятая двоякость!

Он закрывает глаза и о чем-то задумывается. По его лицу пробегает мелкая дрожь; лоб играет гармошкой; губы то смяты зубами, то вновь наливаются румянцем.

-- Да, -- соглашаюсь я. -- Я умираю.

Пантелей прекращает медитировать и внимательно обращается ко мне. Разглядывает меня, как реставратор шедевр прошлых столетий.

-- Тебя можно спасти? -- говорит он.

На другом конце коридора слышатся шаги -- пациенты возвращаются с работ. В их рядах я замечаю Диму и подзываю его к себе. Впрочем, он и сам рад находиться в моей компании. Он доверяет мне, безусловно, а я дорожу им: он единственный, кто может помочь мне. Моя болезнь -- невидимая рана, ее присутствие ничем нельзя зафиксировать, но она есть и медленно меня изнемогает. Меченые искусны на убийство. И в особенности тот старик. Надо было выбить ему мозги тогда сразу! И теперь я умираю. Боль, порой, невыносима, отчего хочется убить себя, а ведь он этого только и желает.

Одно утешенье: сны. В них я вижу много страшных вещей, но иногда -- в особенный день -- мне снится Дарья. Она, как прежде, смеется и грозно поглядывает на меня исподлобья. Я помню то утро и радость природы за окном, когда она зашла ко мне и призналась во всем, а я признался в том, кто есть я. И было прекрасное утро. Я впервые осознал Жизнь. С тех пор прошел год. Где она сейчас? Жива, надеюсь...

***

-- Какова ваша цель?

-- Вернуть прошлое.

-- И вы этого хотите?

-- Нет.

***

В назначенный час Пантелей находит меня на улице, во время уборки листвы. Он заранее позаботился о том, чтобы наш поход в Сад, остался незамеченным: мы пойдем утилизировать мусор через котельную и попадем, в так называемую, глухую зону, там-то у нас и будет несколько минут абсолютной вольности пред остальными.

Пакеты уже до краев набиты листвой, и я с Димой только и ждали Пантелея, и вот, наконец.

Но нам может помешать Настасья Ивановна -- дотошная женщина, и в особенности к нам, -- постоянно на стороже, рыскает своими поросячьими глазами по окрестности, дабы унизить любого провинившегося. И мы предоставляем ей эту возможность: Антоша сегодня выходит на пост -- скандала не избежать. Бормоча себе под нос, он сначала тупо шастает от одного пациента к другому, после хватает пакет с листвой и на полном серьезе намеривается вывалить содержимое на голову Настасьи Ивановны.

-- Нет! -- грозно возражает она, -- фу, я сказала, брось! Кто этого придурка выпустил?!

Андрюха лишь пожимает плечами, мол, сама позвала всех на работы. А Антоша продолжает наступать к своей жертве, нервно усмехаясь. Бедная женщина берется за грабли и неумело отмахивается от сумасшедшего. Но вдруг ярость ее обуревает, и она кидается на Антошу; сбивает его с ног и всем своим телом сдавливает его и без того исхудалые конечности.

Далее следуют крики, ругань, но нас это уже не волнует: мы на пол пути до искомой цели. Нужно лишь пройти вдоль комплекса и завернуть к центральным вратам, на перепутье. Знаковое место: если пойти прямо, то можно навсегда уйти отсюда. Если направо свернуть, то дорожка приведет к котельной, где легко можно покончить с жизнью -- своей или чужой. Ну, а с левой стороны находится вход в здание -- там решается судьба обычного человека, и там же расположен Сад.

Железная дверь всегда открыта и охранника по ту сторону нет, но ходит по коридорам один доктор: высокий, статный -- в пылу своей молодости. Нынче он поубавил в росте, заимел седину на голове и отрастил смачную щетку усов, и без очков он никуда. По сути, его работа состоит лишь в приемке пациентов, однако он заимел странную привычку, заведя руки за спину, задумчиво патрулировать гражданский корпус изо дня в день по одному и тому же пути, и допрашивать каждого встречного.

А тут мы -- тройка, казалось бы, обычных людей. Если бы не характерная форма на нас да совершенная нескладность нашей дружбы: старик, цыган и я. Но вторая половина рассудка Пантелея крайне расчетлива. И наш приятель заранее выяснил маршруты дозорного врача от других пациентов, что здесь удавалось находиться во время пред-отпускного осмотра -- и такое явление бывает, -- еще один повод сбежать: просто не возвращаться обратно. Только документы-то уже в базе данных, и новых не сделать -- сразу выяснят, кто пред ними, -- а без них никуда.

По плану у нас чуть больше пяти минут, после за нас прежде спохватятся санитары, а потом уже и вся больница. Стараясь не думать о последствиях, мы преодолеваем широкий каменный зал и находим узкий проход, ведущий прямиком к Саду. Странное это место, жуткое: вокруг все так старо. Со стен на нас глядят древние образы из мозаики, монолитные колонны давят своей величавостью и вместе с этим невообразимая пустота.

Вообще, Сад мало, чем похож на сад. В нем не растут экзотические фрукты, да и обыкновенных Антоновских яблок не сыскать, большую свою часть составляют вечнозеленые растения: начиная от кактусов и заканчивая крупнолистным фикусом.

Такое многообразий рассады явственно впечатляет Диму и по его лицу сразу становится понятно, что захватит он с собой не только травы для меня, но и себе что-нибудь отщипнет -- на будущее.

-- Сейчас-сейчас, -- приговаривает он, накинувшись на зелень.

Времени Дима занимает совсем немного, он быстро набивает кармашки листочками и стебельками и вскоре довольный выходит из цветника. Его губы тянутся к вискам, расплывшись в приятной улыбке.

-- Закончил? -- спрашивает у него Пантелей.

-- Почти. Осталось добыть корень вон того растения, -- и указывает он на жирный ствол монстеры.

-- Ты серьезно? -- размахивает руками Пантелей.

Дима добро кивает и еще сильнее улыбается ему в ответ. Я невольно тоже усмехаюсь. Хотя смеяться совсем не хочется: трех метровую монстеру нам не выдернуть из огромной бочки, в котором она прижилась много лет назад, а банально опрокинуть ее -- слишком шумное занятие. Но и тут удача на нашей стороне: тара деревянная и за время успела прогнить в некоторых местах, благодаря чему Дима безошибочно делает в ней пробои и со спокойной душой запускает руку во внутрь бочки.

-- Наклоните ее, -- просит он, -- у меня рука застряла...

Делать нечего, приходится всем телом наваливаться на бочку, чтобы, во-первых, отклеить ее от пола (смола монстеры крайне приставуча), во-вторых, суметь наклонить ее, и, в-третьих, не дать поломаться огромным веткам (от основания стебля их легко можно сегментировать). Приложив нечеловеческие усилия, мы таки совершаем задуманное, но стоит нам это сорванных спин.

Да, я сильно ослаб, да и болезнь еще сказывается на мне.

А в этот момент в коридоре уже слышаться чьи-то шаги. Первый их занимает Дима и тут же предупреждает нас за большим скоплением растений. Шаги приближается; в зал входит дежурный врач, ведя за собой двух мальчишек -- один подросток, другой совсем малой. Тот, что постарше, одет в широкие спортивные штаны, на теле болтается мешковатая кофта с глупым рисунком на груди, а под ногами постоянно запинаются шнурки от ботинок, которые в разы больше от истинного размера ноги. Лицо ребенка продолговато и бело; тонкие губы, узкий нос, взгляд бессмысленный, уши сильно выпирают из неправильной головы. Брат его (то, что они родственники, видно по их внешнему сходству) такой же убитый жизнью и проклятый Богом. Эти два человечка не отходят друг от друга ни на шаг и постоянно держатся за руки. Может, они что-то понимают?

Доктор быстро проводит их через Сад в следующее ответвление комплекса. Мы разом выдыхаем.

"Кажется, заметил, -- проносится странная мысль, -- ну, точно, он нас заметил". Врач определенно видел нас, меня, мы встретились взглядами лишь на миг, и тогда я... приказал ему не видеть нас?.. Бред, как такое может быть. Или, все-таки, не показалось...

-- Бедные дети, -- говорит Дима.

-- Их жизни перечеркнуты, -- возражает Пантелей. -- Смерть -- последняя их отрада.

-- Почему же? Ведь твоя участь не лучше их.

-- Что они смогут сделать для общества? Ничего! А я уже сделал и еще могу. Дайте только волю!

-- Интересно, о чем думает человек, который каждый день видит таких детей? -- спрашиваю я.

Пантелей начинает что-то говорить, доказывать, но я его не слушаю: мое внимание завлекает Дима -- он понимает смысл моего вопроса. И все в нем разом никнет, и улыбка, что сияла минуту назад, совсем пропадает.

***

-- Чего вы боитесь?

-- Неспособность людей бороться с Системой.

-- Вы верите в Теорию Заговора?

-- Я верю в то, что не быть ее не может.

***

Многие считают, что шаманство -- это огромный котел с непонятной жижей внутри, и вокруг скачет странный человек в не менее странных одеяниях, издавая речи на мертвом языке и подбрасывая в огонь травы и заклятия. Это не так. По крайней мере, не всегда. Вообще, Шаманы -- обычные люди и чаще их Дар -- семейная традиция. "Забытые письма" -- вот их оружие. Знания, заложенные в этих свитках, передаются от поколения к поколению и только по мужской линии. Но и тут есть каверза: каждый Шаман просто обязан знать язык Богов, в любом другом случае его заклинания -- лишь набор звуков.

Я осторожно наблюдаю за тем, как Дима преподносит к губам частицы трав, что-то шепчет в них, растирая пальцами, и швыряет их обратно на тарелку. Он полностью с концентрирован на том, что делает и все происходящее вокруг него в этот момент не значит ничего. Я вижу, как под его веками глаза беспокойно дрожат, а вены на руках и шеи напряжены до предела. От его колдовства, в палате воздух начинает туманиться, и появляется та свежесть, что бывает в морозное и такое теплое утро летом рядом с речкой.

Меня переполняют чувства -- так приятно возвратиться в прошлое. Пантелея тоже накрывает волна ностальгии, и он, по старости своей, впадает в прострацию: лицо его выражает радость, и внемлет оно счастью безмолвия. Антоша привычно заглядывает к нам в палату и лишь чихает нам в ответ, однако и в нем что-то вдруг меняется, он, будто разом переосмысливает всю свою жизнь и сейчас недоумевает оттого, как глупо ее прожил. Он несколько времени, не моргая, глядит на нас, а потом уходит прочь.

-- Ну, все, я закончил, -- говорит Дима. -- Сразу предупреждаю, -- обращается он ко мне и на блюдце преподносит травяной батончик, -- что моя панацея не лечит, она предсказывает. Ближайший час тебя посетят все мучения и боли, что должны возникнуть за годы болезни. Если вытерпишь их -- даже смертельный недуг исчезнет в тебе.

-- Еще что-нибудь? -- спрашиваю я, хотя уже не терпится съесть это био-лекарство и покончить со всем, наконец.

-- Из других побочных эффектов можно отметить: острый психоз, полная амнезия и скоропостижная смерть.

Даже в такой момент Дима расплывается в блаженной улыбке, при этом она ничуть не раздражает меня, напротив, веселит, дает надежду, что даже в загробном мире есть над чем посмеяться. В один заход я проглатываю травы, не прожевывая, и все равно на языке нахожу очень и очень тошнотворный привкус горечи.

-- Согласен, это не щавель, -- понимающе кивает Дима. -- Смотри, не вывернись наизнанку, -- предупреждает он и пальцем что-то сдавливает мне на горле чуть выше кадыка. Чувство тошноты тут же отступает.

Сначала будет больно, потом намного больнее...

Первым признаком того, что все самое худшее начинается, становится непонятная судорога в ноге и после ее полное онемение. От неожиданности я чуть не падаю, однако во время опираюсь о кровать и с чувством страха и взволнованности ложусь на нее. Следующий приступ уже сказывается где-то в районе груди: спазм охватывает мои легкие, отчего дышать представляется все хуже и хуже. Но пока терпимо. Тем временем различные болевые всполохи проносятся по всему телу. Сердце стучит все быстрее и яростнее; вены на руках сильно взбухают, растягивая, в резких порезах, кожу. И, наконец, боли добираются до мозга и пронизывают его раскаленными иглами. Пытаюсь обхватить голову руками, но они давно уже не слушаются меня. Остается только лежать и считать секунды.

Я пытаюсь закрыть глаза и задуматься о чем-то, но образы являются совершенно не те, что я себе представляю. Я вижу тех, кого убил, их призраки или давно сгнившие трупы, омерзительные тела, что желают покончить со мной. Я вижу смерть. Бренный образ добродушно приглашает меня войти с ним на кладбище. Я вижу самого Создателя. Он не винит меня ни в чем, не проклинает и не сожалеет. Он берет мою руку и..., нет, не уводит в Рай или Ад, он кладет ее на мое сердце.

Я буду жить...

***

Приемная. В этой комнате с пациентами общается главный психолог, что сама с небольшой придурью. Обстановка вокруг настроена на спокойный лад: несмотря на широкое окно во всю стену, внутри все равно чудится вечернее настроение и пора задушевных разговоров. Но прежде, чем начать диалог, посетитель должен насладиться всем многообразием декоративного хлама, после разуться, почувствовать всю прелесть хождения босиком по ковру и присесть на удобное кресло за стол, на котором лежит стекло, а под ним фотоснимки со всего мира. Когда клиент расслабиться и почувствует себя, что называется, как дома, к нему напротив подсаживается та самая женщина, в чьих руках судьбы всех больных энного учреждения.

-- Здравствуйте, -- говорит она привычным слегка грубоватым тоном, растягивая каждое слово в медовом удовольствии.

Годы долгой жизни и, может, сама профессия, плохо сказались на ее внешности: сухая и бледная кожа, костлявые члена, однако ручку она держит строго и уверенно. Лицо в неловких морщинах и бывших жировых выступах; глаза всегда недосягаемы для собеседника, даже если глядеть в них, не моргая. И, в заключение, ее белая и извитая эйнштейновская прическа, придающая ей манер сумасшедшей с одной стороны и невероятно глубокого гения с другой.

-- Что вы можете сказать в оправданье за вчерашний инцидент?

За столом она ведет себя спокойно и не назойливо: локтем упирается о стол, а ладонью закрывает свои губы, и лишь иногда, когда говорит или поправляет очки, она отнимает руку от лица. Другая же ее рука всегда занята ручкой, которой она беспристрастно делает всевозможные конспекты в тетрадке. Но все ее движение так мягки и в совершенстве осторожны, что это вовсе и не замечается, будто напротив сидит не доктор, а обычный человек, с кем можно поговорить обо всем. И в особенности такой настрой задает ее взгляд: интересный ко всему и готовый поддержать любую беседу.

Общаясь с этой женщиной, я всегда себя чувствую неловко и стесненно, отчего соврать или что-то недосказать я не могу абсолютно, пусть даже это и требует дело. Но нынешнее мое посещение не для того, чтобы обманом исказить свою жизнь в ее глазах, нет, я здесь ради исповеди. Я уверен, что, сказав ей правду, я освобожусь от оков обязательств и лжи.

-- Вы всегда мне говорили, -- начинаю издалека, -- что нужно давать выход своим эмоциям, что нельзя хранить всю горечь в себе, иначе она изъест меня изнутри. Да. И вчера я отпустил зверя.

-- И как вы себя чувствуете? -- говорит она, попутно что-то отмечая в тетрадке.

-- Я больше не ваш пациент, -- коротко и ясно доношу ей свое требование.

-- Давайте тогда проведем тест и, если он покажет, что вы здоровы, вы отправитесь домой. Хорошо?

-- Нет. И кто вообще придумал эти тесты? Их даже нормальный человек не сможет сдать, ведь они созданы именно для того, чтобы простейшим путем изолировать человека от общества.

-- Я не могу делать выводы без результатов теста, -- разводит она руками и мягко ложится на спинку кресла.

В комнате становится заметно темнее -- психолог включает настольную лампу. От яркого света я жмурюсь и непроизвольно отвожу глаза в сторону окна. Начинается дождь. Тучи на небе роднее жмутся друг к другу, ветер волнует голые ветви берез. Надвигается буря. Вдалеке я замечаю движение -- машина тормозит у главных ворот учреждения; водитель с места что-то обговаривает с охранником и тот поднимает шлагбаум; они въезжают. Мое внимание вновь занимает психолог: она выжидает моего решения, но ответить ей мне нечем.

-- Может, вам стоит остаться у нас? -- произносит она победно. В ее голосе я замечаю презрение ко мне и чувство невообразимой компетентности. -- Разве вам здесь плохо?

О какой исповеди я мечтал? Чушь! С этими людьми договориться нельзя, вся их сущность пропитана гнилью и ненавистью. Сказав правду, открывшись, неужели, они б отпустили меня? Никогда! Это их работа. И ведь удивительно совсем не то, зачем они это делает, задается вопрос иной: а сами-то они нормальные? Все в них говорит, что Нормальный человек работать здесь не может. И тесты, что нельзя исполнить в точности, потому что правильного ответа в них попросту нет. И кто придумал, что есть правильный человек, а есть неправильный? Кто прародитель этого безумия?! Одно радует: солгать они не в силах, они честно верят в то, что жизнь, очевидно, не может быть справедлива ко всем.

-- Я не могу больше оставаться у вас, -- выжидая, говорю я.

-- Почему?

-- Они вам объяснят.

После этой фразы я поднимаюсь со своего места и выхожу в коридор к закрытой двери -- единственным выходом из блока, -- и становлюсь напротив нее.

-- Кто? -- нагнав меня, спрашивает она.

Пациенты осторожно наблюдают за нами из своих палат, даже санитары не рискуют вмешиваться.

-- Ну? -- повторяет вопрос главный психолог.

-- Один, два, -- считаю я, -- три, четыре, пять.

Механизмы, до боли знакомо, щелкают и дверь отворяется. Мы встречаемся взглядами -- как давно я его не видел! Он ничуть не изменился.... В порыве долгой разлуки, ожидания и просто невозможности видеть меня, Дарья сдержанно, дрожа от нетерпения и боязни нарушить миг встречи резким порывом, подходит ко мне почти вплотную, -- глаза ее блестят слезами, -- и, зарыдав, падает мне на грудь. Тоже, не в силах сдержаться, сильно жмуря глаза, крепче прижимаю ее к себе.

Николай Иванович салютует мне и уводит главного психолога в сторону. И очень скоро все приходит на круги своя, и я прощаюсь с Пантелеем, который, кстати, теперь просит называть его Василием Олеговичем, с Димой, чье доброе сердце и улыбка до сих пор греют меня, и Антошей, что теперь готов бороться за свои свободы, по причине своего полного оздоровления. Их я буду помнить, как помнить, что обещал их вытащить отсюда, и я сдержу обещание.

И теперь, выходя на улицу, я не вижу прежней боли жизни, серость больше не давит меня. А сегодняшнее ненастье -- лишь предвестие хорошей погоды. Завтра день нальется румянцем, и небо наполнится синью, и лик моего извечного друга вновь засияет.

-- Тебя было трудно найти, -- говорит Николай Иванович и садится в машину.

Мы с Дарьей присаживаемся на здание сидения. Я говорю:

-- Да, спрятался я хорошо, что чуть сам себя не потерял. Но теперь все это позади.

Дарья крепко сжимает мою руку, уже не плачет, но слезы иногда, все-таки, прокатываются по ее покрасневшим от волнения щекам.

-- Как бы не так, -- Николай Иванович заводит автомобиль и быстро выруливает на основную дорогу -- подальше от этого учреждение. -- В городе все чаще говорят о перевороте, и эти смерти... он убивает их, как по расписанию! Власть теряет контроль над ситуацией. И теперь только ты можешь остановить эту войну, ведь ты был там! Ты видел Нептуна...

Оставить комментарий © Copyright Зарубин Михаил (zarubin.mixail@mail.ru) Размещен: 27/04/2015, изменен: 27/04/2015. 44k. Статистика. Глава: Приключения, Мистика На ночь глядя Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Так просто разорвать связи, спрятаться в тени и вычеркнуть себя из жизни. Способов это устроить сотни, ответ на вопрос "зачем" - всего один. Каждый желает знать, что думает окружающее о нем и кто истинно верит и поддерживает его. Но стоит ли ради правды совершать это безумие? Ведь оно может убить человека... Михаил Нестеренко стал жертвой произвола, он не хотел рушить свой мир, но Сила предопределила иной финал для него.

Зарубин Михаил : другие произведения.

Исповедь