Недавно в мои руки случайно попало письмо, которое послал ты своему другу[1]. Я сразу узнала, что писал его ты, и решила прочесть, ибо написавший его дорог моему сердцу. Утратив тебя, я желала сохранить с собой хотя бы тот образ, который намеревалась представить себе из твоего письма. Когда же я читала его, почти каждая строка, каждое слово его будто дышало горечью и страданием - в письме ты рассказывал историю своей жизни, своего служения и бедствий, которых тебе, моя единственная любовь, приходится испытывать до сих пор. Вначале ты описал, как восставали против тебя твои бывшие учителя, затем - как изменники изувечили твое тело, затем - как из зависти на тебя ополчились твои же бывшие товарищи по учебе Альберих из Реймса и Лотульф из Ломбардии. Ты со всей правдивостью рассказал, как воздвигли они гонения на твой величайший богословский труд, и как пришлось перенести тебе и взятие под стражу, и заключение в тюрьме. Потом ты описывал, как аббат и прочие лжебратья устраивали заговоры против тебя, как покрывали тебя лживой клеветой двое твоих соперников (так и лжеапостолы оклеветали Павла), и как разжигали против тебя вражду из-за того, что ты назвал часовню Параклетом, поступив не по нашим обычаям. После этого ты рассказал о горестях, которые до сих пор переносишь ты из-за злобы начальствующих, а также нечестивых монахов, которых приходится называть тебе своими духовными детьми.
Полагаю, что никто не сможет прочитать историю твоих бедствий со спокойным сердцем и сухими глазами. Раны в моем сердце, зажившие было, снова открылись из-за воскрешенных в памяти воспоминаний о былом. Но теперь я скорблю еще сильнее, поскольку твои страдания растут с каждым днем. Все мы здесь беспокоимся о тебе, и каждый день боимся больше всего получить известие о твоей смерти. Поэтому именем Христа, дающего тебе помощь и утешение в твоем служении Ему, мы просим тебя писать нам так часто, как только мы, Его и твои слуги, сможем вместить, и рассказывать нам об опасностях, которым ты подвергаешься, будто моряк в океане. Мы все здесь переживем за тебя, да и у тебя кроме нас никого нет, и потому просим тебя делиться с нами твоими радостями и печалями. Ибо часто печаль человека становится легче, если он поделится ею с ближним, и бремя не столь тяжко, если несешь его не сам. Если же бури, терзающие тебя, утихнут, пусть бы и на время, - тем скорее пиши нам, ибо мы рады будем узнать о твоем счастье. Но что бы ни случилось - письма от тебя всегда обрадуют нас - хотя бы оттого, что ты не забываешь меня. Письмо от друга, с которым ты разлучен судьбою, всегда приносит радость - как и Сенека писал своему другу Луцилию:
"Спасибо за то, что ты пишешь часто, ибо только так ты можешь показаться мне на глаза. Каждый раз, когда я получаю от тебя весточку, меня охватывает радостное чувство - как будто ты снова со мной, и нас не разделяет столь обширное пространство. Если картины с изображениями друзей приносят нам радость, пробуждая наши воспоминания о нем, и тем скрашивают горечь разлуки, то насколько большую радость приносит нам письмо, написанное рукою далекого друга"![2]
Благодарение Богу за то, что благодаря письмам мы можем быть вместе, не опасаясь ни врагов, ни злоумышленников. Поэтому, прошу, пусть ни лень, ни труд не помешают тебе писать нам. Ты написал столь длинное письмо другу, утешая его и убеждая не роптать на свои бедствия, приводя в пример свои собственные. Рассказом о своих бедах ты стремился утешить его, но нас ты еще больше огорчил; желая исцелить его, ты ранил нас. поэтому прошу тебя: раз уж ты заботишься о чужих бедах, то исцели нам раны, которые сам же нанес. Ты помог в беде товарищу, выполнив долг дружбы. Но с нами тебя связывает долг больший, нежели дружба, ибо я и прочие сестры не только друзья тебе, но, вернее сказать, ближайшие друзья, верные дочери. Впрочем, тут ты сможешь поставить и другие слова, более святые и нежные - ты знаешь.
Не нужно ни свидетелей, ни доводов разума, чтобы показать, сколь великий долг связывает тебя с нами, ибо даже если бы все умолкли все люди на земле и на все доводы философов нашлись возражения, то и тогда события прошлого говорили бы сами за себя. Ибо ты один, кроме Бога, основал нашу обитель и построил церковь. Притом ты не положил ни камня на чужое основание , но все здесь - дело рук твоих и никого больше. До тебя здесь никогда не жили люди, и было только лишь дикое поле, открытое и хищным зверям, и разбойникам. Но в логове зверей, в стане грабителей, где никогда не звучало имя Божье, ты построил святилище Ему, утвердил храм Духа Святого. Для постройки обители нашей ни единой монетки не взял ты у короля или принцев, хотя стоило лишь попросить, и их сокровищницы открылись бы для тебя. Но в том, что здесь выросла наша обитель - заслуга твоя и только твоя. Приехавшие сюда ученые и священники, жаждавшие учиться у тебя, делали всю необходимую работу, и даже те, кто жил на попечении церкви и умел только принимать пожертвования, чьи руки привыкли брать, но не давать, будто преображались и становились жертвенными и готовыми оказать любую помощь в нужде.
Обитель наша - это Божье древо, посаженное тобой, но ростки его все еще молоды и слабы, и нуждаются в ежедневном уходе. Впрочем, природа этого древа женская, и нуждается в заботе не только в молодости. Посему сейчас наше растение особенно в заботе нуждается - как и святой Павел сказал: "Я насадил, Аполлос поливал, но взращивает Бог". Апостол своей проповедью насадил веру в сердцах коринфян (которым и пишет). После Павла ученик его, Аполлос, поливал это семя своими наставлениями, и так Божья благодать помогла возрасти их духовным добродетелям.
Сейчас, у себя в обители, ты ухаживаешь за виноградником, который насадил не ты и который приносит тебе одни лишь скорби, ибо советы твои не приносят должного плода и наставления твои лишь сотрясают воздух[3]. Однако ты неуклонно продолжаешь заботиться о чужом винограднике. Вспомни же о том, сколько заботы и ухода должен ты своему. Ты учишь народ жестоковыйный, не видя плода трудов своих и мечешь драгоценный бисер даров твоих перед свиньями. Однако ты жертвуешь своим временем и силами ради упрямых. Вспомни же о том, сколько должен ты послушным. Ты спасаешь врагов своих - вспомни о том, сколько должен ты верным дочерям. А кроме всего остального вспомни, сколь тесными узами ты связан со мной. Отплати же долг заботы и любви обители монахинь, посвятивших себя Богу - и той, которая навеки принадлежит тебе одному.
Святые отцы написали множество книг для наставления и утешения святых жен и монахинь - ты лучше нас знаешь, что это за книги, и как хорошо написаны. Однако же в скорбные дни, когда обратились мы в монашество[4], я была поражена тем, что ни благоговение перед Богом, ни пример святых отцов, ни наша любовь не побуждали тебя утешать меня - ни письмом, когда я была далеко, ни словом, ни словом, когда я была рядом. Однако же ты не можешь отрицать, что мы связаны навеки священным таинством брака и любовью, сильнее которой нет в мире - ты уж знаешь.
Ты знаешь, возлюбленный мой, как много я утратила, разлучившись с тобою, будто злые грабители отобрали тебя у меня, и вместе с тобою я лишилась частицы себя самой. И скорбь моя и разлуке усугублялась и тем, как это произошло. А чем больше печаль, тем больше и нужда в утешении, и никто не мог утешить меня более, нежели ты - из-за тебя я не находила себе места от скорби, и ты лишь можешь снять с меня это бремя. За тебя лишь могу я печалиться, и лишь ты вернешь мне радость. Ты один можешь меня огорчить, и ты один можешь утешить. И только ты должен мне так много! Ведь я была послушной тебе во всем, и когда была не в силах противостать твоей воле, я нашла в себе силы отвергнуть себя и подчиниться тебе. Более того, моя любовь выросла до таких высот и уподобилась безумию настолько, что отказалась от того, чего так желала - когда по твоему настоянию я переменила свои одеяния, а с ними и мой разум, дабы подтвердить, что ты - господин и тела моего, и воли моей[5].
Бог свидетель: никогда не искала я ни твоей славы, ни твоего положения, ни твоих заслуг, ничего другого, принадлежащего тебе - кроме тебя самого. Не желала я ни замужества, ни удела почтенной жены, и когда соединилась с тобою брачным союзом, делала я это не это не ради своего удобства, но только ради тебя. Слово "жена" может звучать почетно, достойно, даже свято, но ближе мне всегда были иные названия - любовница, дама сердца, наложница, содержанка, даже шлюха, если позволишь. Я верила, что чем более я смирюсь пред тобою, тем больше угожу тебе, и тем меньше вреда нанесу твоему положению. Ты не умолчал об этом в своем письме к другу. Там ты перечислял различные доводы, которые я приводила против брака с тобой. Но ты забыл рассказать, почему я решила предпочесть любовь супружеству и свободу - цепям брака. Бог свидетель, если сам Август, покоривший весь мир, решил оказать мне честь, взяв меня замуж, я бы предпочла остаться твоей любовницей, нежели его императрицей.
Ибо человек оценивается не по его силе или богатству - этих двух рабов ветреной Удачи - но по добродетелям его души. И если женщина выйдет скорее за богача, нежели за бедного, и стремится быть замужем не ради мужа, но ради его богатств, то по сути дела она выставляет себя на продажу. И если девица выйдет замуж ради денег, то пусть и получит она жалованье взамен любви, ибо ищет она не мужу, но его денег, и если могла, то отдалась бы другому, будь он побогаче. Это видно и из рассуждений, которые я видела в Сократовом диалоге, где ученая женщина Аспазия обращается к Ксенофонту и его супруге:
"Вы всю жизнь ищете того, что считаете наилучшим - жениться на лучшей из жен и выйти замуж за лучшего из мужей, покамест не поймете, что нет на свете лучше мужа, чем Ксенофонт, и не сыщешь лучшей жены, чем его благоверная".
Это святые слова, и зачислить их следует не в философские изречения. Это не философия, ибо философия есть любомудрие, это - сама мудрость. Это - святая ошибка, благословенное Богом недоразумение, когда совершенная любовь скрепляет брачный союз, и не телесным воздержанием, но чистотой духа. Но что для других жен было святой ошибкой, то для меня - святая истина, и что для других исключение, то для меня - правило, и что те немногие счастливицы думали о своих мужьях, то о тебе думает весь мир, и потому моя любовь к тебе, искренняя и глубокая, - не случайность и не святая ошибка. Посуди сам: кто из философов сможет потягаться с тобою? Кто из них затмит тебя своей славой? Какой город или селение не желало увидеть тебя на своих улицах? Когда ты выступал публично, разве не все бежали сломя голову послушать твою речь, не вытягивал шею, стараясь хоть краешком глаза увидеть тебя, и разве не все восторженно провожали тебя глазами? Каждая девица и замужняя дама мечтали о тебе, и сердце их пылало от страсти, когда ты проходил рядом; королевы и герцогини желали разделить с тобой ложе и втайне завидовали мне. А кроме научных способностей обладаешь ты еще двумя дарами, которые способны покорить любое сердце. Я говорю о твоем умении слагать стихи и песни, что редко встречается среди философов. Для тебя это всего лишь развлечение, отдых после философских занятий, но отдыхая так, ты уже оставил после себя множество любовных стихов и песен, которые полюбились многим за их красоту и благодаря которым имя твое не сходит с уст всех, кто умеет читать. А музыка твоих песен понятна даже неграмотным, и благодаря им многие женщины вздыхали от любви по тебе. А поскольку большинство песен повествуют о нашей с тобой любви, то они прославили на весь мир и меня, и теперь многие женщины сгорают от зависти ко мне. Из тех же, кто раньше враждовал против меня, скажи, кто сейчас не сострадает моему несчастью? Оттого я оказалось виноватой во всем, хотя и не желала никогда ничего худого. Но судья справедливый судит не сами дела, но лишь намерения человека, и на своих весах взвесит не дела, но побуждения мои.
Мои же чувства и намерения к тебе знаешь только ты, потому только ты у можешь судить их. И я во всем полностью полагаюсь на твое суждение. Вот только скажи мне об одном. Почему после того, как мы посвятили себя христианскому служению (а ведь это было твое желание)[6], ты пренебрегаешь мною? Ответь мне, если сможешь - или я отвечу так, как я думаю, и как считает весь мир. Объяснение я могу найти только одно - ко мне тебя привела не любовь, но вожделение плоти, и искал ты во мне не друга, но способ насытить похоть. Поэтому, когда плотские утехи стали для тебя недоступны, то незачем было уже делать вид, будто любишь. Любимый! Думать так страшно, но так думаю не я одна - так считают все. Во мне говорит не обида - я передаю суждение всех. Хотела бы я, чтобы слова мои были пустым опасением и чтобы любовь, в которой ты клялся мне, оказалось истиной. Докажи мне это, чтобы горечь моя могла утихнуть, объясни мне, почему ты, который клялся мне в любви, теперь ни в грош меня не ставишь. Скажи - ведь я так желаю, чтобы нашлось объяснение, которое оправдает твои дела! Прошу, не откажи - ведь тебе ничего не стоит оказать мне эту милость. Мы разлучены с тобой, явись же мне хоть в письме. Дай мне прочесть слова, написанные твоей рукой - уж у тебя-то слов хватит. Если же ты не желаешь одарить меня добрым словом, к чему тогда надеяться мне на добрые дела. Если ты отказываешь мне в любви на словах - как ожидать от тебя любви на деле?
До этого времени я полагала, что заслужила от тебя по меньшей мере благосклонность, поскольку ради тебя смиренно переносила все тяготы, выпадавшие на нашу долю, и до сего дня слушаюсь тебя во всем. И к монашеской жизни я обратилась не из-за божественного призвания, но только лишь по твоему настоянию. Если после всего этого я не заслуживаю твоего расположения, то неужели мои старания не имеют для никакой ценности? Неужели я следовала за тобою просто так? я не ожидаю награды от Бога ни за уход в монастырь, ни за что-либо другое, потому что делала все не ради Него - за Богом следовал ты, я же следовала за тобой. Да, я первой приняла монашеское покрывало, но ты настаивал на этом, боясь, как бы я не разделила участь жены Лотовой, и потому пожелал, чтобы мое обращение к Богу состоялось раньше твоего. Твое недоверие ко мне, признаюсь, наполнило мое сердце печалью и стыдом, ведь Бог знает - я не колеблясь пошла бы за тобой хоть в ад. Сердце мое не принадлежало мне - оно было с тобой, и остается с тобой даже сейчас. Если сердце мое не с тобой, то где оно? И если нет тебя, то как я могу существовать? Ты мне нужен. И я буду счастлива, если ты снова будешь добр ко мне, если воздашь милостью за милость, малым за великое и словами за дела.
Или, может, ты так уверен в моей любви и преданности, что даже не сочтешь нужным узнать, как я поживаю? И чем более я предана тебе, тем больше придется мне переносить твое пренебрежение? Неужели только ревность и неуверенность во мне заставят тебя обратить ко мне свой взор? Вспомни же, умоляю, что я сделала ради тебя! Вспомни, сколь многое ты мне должен! Было время, когда я предавалась с тобой утехам плотской любви, не зная до конца, что движет тобою - любовь или похоть; но дело судят по его окончанию. Я отказала себе во всех радостях мирской жизни ради того, чтобы показать тебе: я верна, я покорна тебе, я - твоя, больше, чем когда-либо. Взгляни же, прав ли ты, давая мне так мало в обмен на многое? Прав ли ты, отказывая мне в том, что для тебя ничего не стоит?
И поэтому именем Бога, которому ты посвятил себя, я прошу тебя снова вернуться ко мне - хотя бы в письме. Я нуждаюсь в слове утешения от тебя, которое укрепит меня и даст новые силы для служения Богу. В былые дни, когда ты приходил ко мне ради греховного наслаждения, письма от тебя приходили одно за другим, и песни твои прославляли Элоизу, и имя мое колокольным перезвоном шло от улицы к улице. Но разве не лучше, не превосходнее, не благороднее наставлять меня на пути праведности, чем ранее насыщать в письмах и песнях нашу похоть? Преклони же ухо к моим мольбам.
[1] Судя по отзыву Элоизы, речь идет об "Истории моих бедствий". Это объясняет и то, как это письмо оказалось в ее руках.
[2] Нравственные письма к Луцилию, письмо 40.
[3] Речь идет о монастыре Гильдазия Рюиского, настоятелем которого Абеляр был во время написания "Истории моих бедствий".
[4] Это случилось почти сразу же после оскопления Абеляра.
[5] Судя по всему, речь здесь идет о свадьбе Абеляра и Элоизы. Последняя была против, желая оставаться тайной любовницей, но Абеляр настоял на браке.
[6] Когда Абеляр был изувечен заговорщиками и не мог больше быть с Элоизой, они оба постриглись в монахи. До этого у Абеляра был духовный сан, однако он считался пустой формальностью, поскольку принимать духовный сан (и, следовательно, обет безбрачия) было обязано всем преподавателям средневековых университетов. Этим объяснялось многое в его отношениях с Элоизой: брак с ней был невозможен - иначе Абеляра лишили бы сана и на этом закончилась бы его философская карьера. Однако мало кто возражал против тайного брака, поскольку реальным духовным лицом Абеляр стал только после принятия пострига.
Вообще, обязательный духовный сан для университетского профессора был обычным явлением вплоть до начала ХХ века. Таким "духовным профессором" был Чарльз Додсон (Льюис Кэрролл). Знаменательно, что, судя по всему, в основу его сказок об Алисе в Стране Чудес и Зазеркалье легла неразделенная любовь автора к реально существовавшей девушке по имени Алиса. Профессор не мог связать с Алисой свою судьбу (этого не позволял духовный сан), однако их дружба продлилась до самой смерти писателя.
Письмо второе
К Элоизе, горячо любимой сестре в Господе
Абеляр, брат в Господе
Если со времени нашего обращения от мирской жизни к служению Богу ты не слышала от меня ни слова утешения, ни слова наставления, то прошу, не приписывай это моему безразличию. Причина всего - твой здоровый ум, в котором я всегда был уверен, насколько вообще могу быть уверен хоть в чем-то. Я даже не думал, что ты можешь нуждаться в моей помощи, ибо благодать Божья пребывала на тебе еще тогда, когда ты была настоятельницей своего монастыря под началом аббатисы. Уже тогда ты с Божьей помощью могла ободрить верных, укрепить слабых и наставить сбившихся с пути истинного. Я и решил, что если ты служишь своим дочерям во Христе так же, как служила тогда своим сестрам, то наставления от меня будут совершенно излишни. Впрочем, если ты в смирении своем думаешь иначе и считаешь, что нуждаешься в моем совете - что ж, тогда напиши мне, в чем именно просишь ты моего совета, и я отвечу насколько хватит Божьей благодати.
Я благодарю Бога, вселившего в ваши сердца заботу обо мне и наполнившего их тревогой по причине бесконечных бедствий, обрушивающихся на меня. Благодарю и вас, что вы духом разделяете со мной мою участь. Пусть же Божье милосердие хранит меня через ваши молитвы, и да падет Сатана под наши ноги! Пока же я посылаю вам Псалтирь, о которой вы столь усердно просили меня, (а особенно - моя сестра, когда-то любимая мной в мире, а теперь - более всего любимая во Христе), чтобы по ней вы непрестанно возносили молитвы к Господу за наши великие прегрешения, а также за опасности, подстерегающие меня на каждом шагу.
Есть множество примеров тому, насколько дороги Богу и Его святым молитвы всех верных, а особенно - когда влюбленные молят за своих возлюбленных или жены - за своих мужей. Даже Павел Апостол в своих посланиях просят церкви молиться за них. Говорил Бог и Моисею, и Иеремии перестать молиться за народ, чтобы Бог излил на них Свой гнев. Из этих историй мы можем видеть, что молитвы преданных Ему верующих стоят подобно преградам на пути святого гнева и сдерживают казни, которые Господь готов обрушить на головы грешников. Так человек, будучи движим праведным гневом и желая отомстить врагу может отказаться от своего замысла, вняв просьбам друзей. Поэтому Бог и просил Своих друзей не молить Его о пощаде. Но бывало и так, что праведник продолжал молиться несмотря даже на Божий запрет, и по его непрестанным мольбам Бог смягчал Свой гнев. Так было и с Моисеем - сказано, что "раскаялся Бог". И если обо всех прочих случаях, когда Бог желал что-то сделать, написано, что "сказал Он, и было так", то в некоторых местах написано, что грешники заслуживали наказания, но Бог отвращал гнев Свой по молитвам верных.
И если пророки получали просимое, когда молились вопреки Божьему повелению, то насколько большее дерзновение имеем мы, молясь в согласии с Божьим повелением.
Но если Бог решит предать меня в руки врагов моих, если меня, наконец, одолеют или даже убьют, или если каким-либо другим образом я покину этот мир, разделив участь всякой плоти, находясь в разлуке с тобой, то где бы не лежало мое тело - похороненное или нет - я прошу тебя привезти его на кладбище в твоей обители. Там наши дочери, или вернее, наши сестры во Христе смогут видеть мою могилу и с большим рвением молиться о душе моей. Не думаю, что для души, сокрушающейся о грехах своих, может быть более безопасное и благотворное место, нежели обитель, посвященная Параклету, Утешителю[1]. Не думаю также, что для христианской души вообще может быть более подходящее место вечного упокоения, чем обитель святых жен, посвятивших себя Христу. Именно жены ухаживали за могилой Христа, нося тужа благовония и травы. Рано утром они пришли к гробу оплакивать своего небесного Жениха, как и написано в Евангелии. И о воскресении Господа возвещено было вначале им ангелом, рассказавшим все. Потом же они удостоились даже великой чести - когда Господь дважды являлся им, и они касались Его.
В завершении же всего я прошу вас вот о чем. Сейчас вы много тревожитесь об опасности, которой подвергается тело мое. Однако гораздо больше должны вы переживать о спасении души моей. Покажите же мертвому любовь к живому многими молитвами своими. Прощайте, и живите счастливо - и ты, и твои сестры. Но прошу - не забывайте обо мне.
[1] История этого монастыря такова: после очередных гонений Пьер Абеляр решил удалиться в безлюдные места, чтобы укрыться от многочисленных "доброжелателей". Однако бывшие ученики Абеляра нашли своего старого учителя и там. Желая снова учиться у него, они сами построили церковь и жилища, и работали на земле, чтобы прокормить себя и учителя. Так Абеляр снова встал во главе богословской школы. Благодаря Бога за посланное ему утешение и новую возможность для служения Ему, он назвал храм, построенный им вместе с учениками Параклетом - в знак того, что Бог утешил его в скорбях. Когда Элоизу с ее подопечными монахинями выгнали из монастыря Сент-Аржантейль, где она принимала постриг, Абеляр приютил их у себя в школе. В те места снова съехались многочисленные друзья и поклонники Абеляра, чтобы помочь ему построить в том месте монастырь для Элоизы и ее духовных дочерей (наспех построенная школа не могла вместить помимо студентов еще и монахинь). Будучи свободным от плотских искушений, Пьер Абеляр был настоятелем этого монастыря, пока начальство не достало его и там.
Письмо третье
Единственному после Христа - одинокая во Христе
Моя единственная любовь, я удивлена тем, что наперекор всем обычаям написания писем и естественному порядку вещей ты поставил мое имя впереди своего. Получается, жену ты поставил выше мужа, рабыню - выше господина, монахиню - выше монаха, диакониссу - выше священника и аббатису - выше аббата. Вассал, пишущий своему господину, ставит его имя вперед своего, но не делается так, когда господин пишет слугам, или отец - сыновьям. Всегда имя высшего ставится впереди.
А мы все удивлены еще и тем, что вместо слов утешения, ты только усугубил наши тревоги. Мы просили тебя отереть слезы наши, ты же заставил их литься с утроенной силой. Ибо кто же из нас мог оставаться спокойным, услыхав от тебя такие слова: "...если Бог решит предать меня в руки врагов моих, если меня, наконец, одолеют или даже убьют..."? Любимый, как ты мог подумать о таком? Как ты мог позволить мыслям дорасти до слов? Неужели нам суждено пережить тебя? Да не будет Господь столь безжалостным к рабыням своим, да не даст нам жизнь, которая будет горше любой смерти. Только тебе надлежит совершить по нам заупокойную службу. Только ты можешь вручить души наши в руки Господа Бога нашего, отослав вперед себя в Царство Божье нас, кого ты приготовил к служению Ему, чтобы не беспокоиться тебе больше о спасении нашем, и, довершив дело свое, радостно последовал ты вслед за нами. Пощади же нас, господин, удержи слова, которые только усугубят муки, терзающие нас. смерть близка, не отнимай же у нас то единственное, чем мы живем. "Довольно для каждого дня заботы своей", говорит Писание. И Сенека пишет: "Ведь какая надобность накликать беду и предвосхищать все, что нам и так скоро придется вытерпеть". Пока смерть не пришла еще, к чему разрушать жизнь?
Любовь моя, ты просишь нас в случае, если ты умрешь вдали от нас, перенести тело твое на наше кладбище, чтобы, видя твою могилу, мы более усердно молились о тебе. Но неужели решил ты, что память наша о тебе может хоть когда-нибудь угаснуть? С другой стороны, хватит ли у нас сил для молитвы, если мир уйдет из сердца, рассудок утратит ясность мысли, а язык бессилен будет говорить? Или если разум, ожесточенный горем, ополчится против Самого Бога (да не осмелюсь я на такое) и вместо фимиама молитвы вознесет к небу пожар горечи и жалоб? Утратив тебя у нас останутся силы на слезы, но не на молитву, и вместо того, чтобы хоронить тебя, мы сами последуем за тобою, чтобы, положив тебя на смертное ложе, разделить его с тобой. Ты дал нам жизнь, и утратив тебя, как мы сможем жить после этого? Да не даст нам Бог дожить до этого дня, ибо одно упоминание о смерти твоей веет смертной тенью на нас. Сколь ужасен будет тот день, если он застанет нас на этой земле? Пусть Бог не даст нам совершить над тобою обряд, которому ты научил нас, пусть мы пойдем вперед тебя, но не наоборот. Пощади же нас - пощади хотя бы ту, которая принадлежит тебе навеки. Не причиняй нам боли словами твоими, которые смертоносными мечами ранят сердце наше, сея в нас тревогу, которая хуже самой смерти. Не сможет найти мира сердце, отягощенное печалью, и разум, замутненный скорбью, не может посвятить себя Богу. Поэтому прошу тебя, не отвращай нас от служения Богу, на которое ты благословил нас. Что бы ни было суждено нам вынести, какой бы удар перенести, пусть беда придет неожиданно, не устрашая сердец наших зловещими предчувствиями, от которых нет успокоения. Может быть, именно это имел в виду наш поэт Лукан, когда обращался к Богу со словами:
Что б в будущем Ты мне ни уготовал -
Пускай оно придет ко мне нежданно.
Пусть разум будет к будущему слеп
И в испытаньях сохранит надежду.
Но утратив тебя, к чему мне надежда? К чему мне продолжать скитания по этому миру, в котором не было у меня никакой радости кроме тебя? К чему это, если моей единственной опорой всегда был ты, и хотя не могу я больше быть с тобою, как в былые времена, не могу даже видеть тебя, но хоть иногда у нас получалось увидеться - и даже это отнимется у меня? Что же тогда? Можно ли представить такое? Милостивый Бог, - да не осмелюсь я сказать такое - Ты жесток ко мне! О, милость, лишенная милости! О, Фортуна, слепая и беспощадная, способная отвесить только горький удел! Небесный охотник! Истратив на меня все свои стрелы, ты не сможешь больше выследить ни одной жертвы, ибо чаша гнева твоего опустела, излив все на мою голову. А если даже в колчане твоем осталась хоть одна стрела, то куда стрелять будешь? Ведь на мне не осталось ни одного живого места, ни одного уголка в сердце, который не был бы задет горем.
Из всех страдалиц я - самая жалкая. Из всех женщин я - несчастнейшая. Чем большим было мое счастье, когда ты любил меня больше всего на свете, тем горше мои страдания сейчас, после твоего падения и моего позора. Ибо чем выше скала, тем губительнее падение с нее. Среди великих и благородных женщин разве кого-то превозносили как превозносили меня? И кто из них перенес больший позор и страдания? Какую славу я обрела в тебе, и какие страдания! Не знала я меры ни в счастье, ни в горе, и прежде чем стать величайшей страдалицей, вкусила я сперва величайшего счастья, и избыток радости завершился избытком скорби.
Если же к моим страданиям прибавить все, что пришлось перенести тебе, то разве была судьба хоть как-то справедлива к нам? Наслаждаясь любовью тайно, в блуде (или как еще назвать то, что было межу нами), мы избегали Божьего гнева. Но когда мы решили исправить содеянное беззаконие, поступив по закону, и скрыли позор блудодеяния священными узами брака, Господь тяжко покарал нас. Не препятствуя так долго греховному союзу, Он разрушил союз священный. Наказание, которому подверг Он тебя, подобало разве что мужу, застигнутому в прелюбодеянии. Но участь, полагающаяся прелюбодеям, пала на тебя за заключение брака - а ведь ты верил, что раскаявшись и обвенчавшись, мы искупим совершенный грех. Но наказание, которое жены неверные наводят на любовников своих, навела на тебя жена твоя же, верная тебе как никому. И даже не тогда пала на тебя кара небесная, когда предавались мы плотским утехам, но кода разлучились мы уже, и вели непорочный образ жизни: ты - руководя школой Париже, а я - по воле твоей жившая в монастыре в Аржантайле. Мы разлучились: ты - чтобы больше времени посвятить наукам и ученикам, а я - для молитвы и размышлением над Писаниями. Оба мы вели жизнь столь же святую, сколь и непорочную. И тогда ты один принял кару за грех, совершенный нами вдвоем. Мы оба достойны были кары, но наказание понес ты один. И заплатил ты с лихвой, пострадав много больше, чем заслуживал. Ведь еще до того смирился ты, смирив себя ради меня и подняв меня до себя! Так насколько милостивее должны были быть к тебе Бог и предатели твои?
Каково же мне? Неужели я была рождена на свет, чтобы стать причиной несчастья? Неужели удел женщин - приносить горе любимым, особенно если он талантлив и велик? Не зря же в Притчах мудрец учит юношу опасаться женщины и бегать от них, ибо многих мужей погубила она! Не зря Экклезиаст пишет, что горше смерти - женщина!
В самом начале не кто иной, как жена ввела Адама в искушение, и будучи сотворена Богом как помощник и друг для мужа, она стала причиной его падения. И могучий Самсон, назорей, чье рождение предсказал ангел, был побежден Далидой, лишившей его и глаз, и свободы. Только женщина, с которой мудрый Соломон, сын Давидов, избранный Богом построить храм, разделил ложе, сделала его безумцем и ввела в идолопоклонство, так что он забыл Бога, Которому поклонялся, о Котором учил и писал. Для праведного Иова, устоявшего перед многими искушениями, самым тяжелым была жена, которая призывала его проклясть Бога. Враг рода человеческого, искусный в обольщении, знал на опыте, что великого мужа Божьего легче всего сгубить через женщину, любимую им. Посему он обратил против нас свое испытанное оружие, и когда не смог сгубить тебя через блуд, он решил сгубить тебя через супружество, и, не в силах удержать тебя во зле, обратил во зло благо.
Что ж, во всяком случае, я могу быть благодарна Богу, что Он дал мне не стать орудием дьявола добровольно, как это было с Евой, Далидой или женами Соломона, хотя от беды тебя это все равно не уберегло. Но если здесь я невиновна, если в этом отношении совесть моя чиста, то все равно святой мне не называться - слишком много грехов совершили мы в прошлом, предаваясь услаждению плоти, так что мои страдания вполне мною заслужены, и ничего удивительного в них нет.
Пусть же Бог даст мне силы претерпеть возмездие за совершенный грех, и пусть будет мое покаяние в прахе и пепле искуплением если не Богу, то хотя бы тебе. Пострадал ты из-за меня, так пусть же я перенесу страдания, хоть как-то схожие с твоими - твоя рана была на теле, и страдал от нее ты недолго, я же страдаю душою всю жизнь. А если признать слабости моей несчастной души, то никакое покаяние не сможет примирить меня с Богом, Которого я всегда обвиняла за насилие над тобой. Поэтому мои покаянные молитвы и попытки смириться навряд ли загладят хулу, которую возвожу я на Бога, обвиняя в жестокости Его и Его промысел. Ибо как можно назвать покаянием внешнее смирение и умерщвление плоти, если разум все еще охвачен былыми помыслами, а сердце стремится к прежнему греху? Легко исповедать грех, легко назвать себя виновным и даже делами попытаться принести плод покаяния. Насколько труднее отвернуть душу свою от того, что ей всего милее! Поэтому прав был Иов, говоря: "Опротивела душе моей жизнь моя; предамся печали моей; буду говорить в горести души моей". Прав был святой Григорий, говоря:
"Есть люди, которые во всеуслышание исповедуют вину свою, но не знают того, что зовется раскаянием - то есть, сожаление, сокрушение о сделанном. И потому они говорят бодро и весело о том, над чем следует плакать. Кто искренне возненавидел грех свой - тот пусть исповедует его в сокрушении сердца и горечи духа, чтобы, сокрушаясь, получил наказание за то, в чем исповедовался устами по велению разума".
Но такое покаяние встречается редко, и даже святой Амвросий говорит:
"Легче встретить тысячу людей, который с пеной у рта будет отстаивать свою невиновность, чем одного, познавшего истинное раскаяние".
Радости любви, которые мы испытали вместе, были чересчур сладки, чтобы сожалеть о них, да и вряд ли удастся изгнать из сердца. Куда бы я ни глянула, о чем бы ни помышляла - они всегда перед глазами моими, и всегда в памяти у меня, пробуждая успокоившиеся было воспоминания и вновь раздувая костер былых чувств. Память о том, что пережили мы не оставляет меня даже во сне. И во время святой мессы, когда, казалось, помыслы должны быть чище, а молитвы - идти из самых глубин сердца, в воображении моем снова возникают утехи, которым предавались мы, и я думаю больше о грехе моем, нежели о молитве к Господу. Воистину, мне следовало бы сокрушаться в грехах, которые совершила, но вместо этого только вздыхаю об утраченном счастье.
Я не забыла ничего - ни сладостного времени, которое проводили мы вместе, ни даже мест, где это происходило; все это навеки запечатлено в моем сердце вместе с твоим милым образом. Поэтому даже будучи далеко от тебя, я снова и снова переживаю все, когда-то мы пережили вместе. А иногда чувства мои вырываются наружу и выдают себя - то в неосторожном движении, то в нечаянно сказанном слове.
Насколько близок мне крик страдающей души из Писания - "бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти"? Вот только смогу ли я, как Павел, продолжить эти слова благодарностью Господу за Его благодать? Благодать была явлена тебе, когда Бог, попустив злодеям нанести рану твоему телу, избавил тем самым от множества недугов душу твою. Для тебя Бог оказался мудрым и заботливым врачом, не побоявшимся причинить боль, чтобы принести исцеление.
Но со мною все оказалось иначе. Юность и любовь, пережитые мною, только разжигают во мне желание и тем самым приносят мучения плоти. У меня нет твоей силы духа, и потому превозмочь искушение мне нелегко. Люди зовут меня святой, но в сердце ко мне им не заглянуть, и потому они не знают о том, что святость моя лицемерна. Я кажусь им святой за целомудренную жизнь, однако истинное целомудрие кроется не в теле, а в душе человека. Поэтому я, может, и заслуживаю похвалу у людей - но не у Бога, Который испытывает сердца и видит сокрытое. Меня, лицемерку, считают религиозной; но ведь и в религии нашей лицемерия намного больше, нежели искренности, и потому наивысшую похвалу у людей получает тот, кто потакает их вкусам.
Но все же мне кажется, что от моего служения Богу, хоть и не вполне искреннего, какая-та польза есть. Наверное, Богу хоть немного, но приятно, если человек, пусть и не от чистого сердца, не бесчестит Святую Церковь ни словом, ни делом, и тем самым не хулится имя Христово перед неверующими и язычниками. Это, думается мне, тоже в какой-то мере дар Божий, и приходит к нам через благодать Его - не только делать добро, но и отвращаться от зла. Хотя с другой стороны, последнее бессмысленно, если не приводит к первому, как сказано в Писании, "уклоняйся от зла и делай добро". Но ведь и то, и другое не имеют пользы если делается не из любви к Богу. А Богу ведь хорошо известно, что на протяжении всей своей жизни я искала угодить тебе больше, нежели Ему. Даже служение церкви и путь монахини избрала я не из любви к Богу, но из послушания тебе. И вот, взгляни, сколь несчастен мой удел - скорби, скитания и притеснения в этом веке безо всякой надежды на воздаяние в веке будущем. Я понимаю, что, подобно многим, ты долгое время был введен в заблуждение моей притворной святостью и счел ложное покаяние покаянием истинным, а лицемерие - святостью. И потому ты со столь спокойной душой препоручил себя нашим молитвам и взял на себя роль нашего духовного наставника, спрашивая, чем можешь помочь нашей общине. Я же в свою очередь умоляю тебя - не преувеличивай наши духовные способности, говоря, что мы не имеем нужды ни в чем. Мы нуждаемся, и в час нужды не оставляй помощи, которую когда-то оказал нам. Не отказывай нам во врачевании, ибо мы не здоровы, как может тебе показаться. Не преувеличивай и мою силу, иначе я паду прежде, чем ты сможешь удержать меня. Притворное славословие уже способствовало падению многих, заставляя их отказаться от необходимой помощи.
Сам Господь говорит через пророка Исаию: "Притеснители народа Моего - дети, и женщины господствуют над ним. Народ Мой! вожди твои вводят тебя в заблуждение и путь стезей твоих испортили". И у Иезекииля сказано: "и скажи: так говорит Господь Бог: горе сшивающим чародейные мешочки под мышки и делающим покрывала для головы всякого роста, чтобы уловлять души! Неужели, уловляя души народа Моего, вы спасете ваши души"? Но зато Соломон учит нас, что "слова мудрых - как вбитые гвозди". Воистину - как вбитые гвозди, которые не могут нежно и ласково касаться израненного тела, но только приносят ему новую боль. Поэтому прошу - перестань восхвалять меня за добродетели, которых нет, иначе окажешься льстецом или лжецом - либо ветер моего лицемерия вырвется наружу и унесет все выдуманные заслуги, за которые те счел меня достойной похвалы!
Может быть, одних Господь избирает ко спасению и праведности, других же - обрекает на осуждение. Если это так, то и у избранных, и у обреченных есть одно общее качество: ни те, ни другие не могут заслужить благоволение Божье. Святые прекрасно понимают это, и потому во внешней праведности лицемеры преуспевают гораздо более их, ибо лукаво сердце человека, лукаво и крайне испорчено. И в Притчах сказано, что есть пути, которые кажутся человеку прямыми, но конец их - к смерти. Поэтому человеку не подобает произносить суждение о ближнем своем, ибо только Божьим глазам дано видеть все глубины сердца его. И еще написано - не славить человека до дня смерти его; тем более, что похвалы могут совратить человека. Для меня же похвалы опасны вдвойне, ибо не принимать славу от тебя я не могу. И чем больше принимаю я ее и наслаждаюсь ею, тем больше стараюсь угодить тебе. Поэтому прошу - бойся за меня, молись обо мне и не почитай за святую, чтобы всегда могла я рассчитывать на твою заботу. И пусть твои молитвы будут особенно сильны, ибо тебя нет со мною, и некому поддержать меня в искушениях.
Я вовсе не прошу, чтобы ты побуждал меня упражняться в добродетели или призывал к духовной брани. Не читай мне из Писания, что сила Божья обретается в немощи, и подвизающийся не получит венца если будет незаконно подвизаться. Мне хватит того, чтобы только удержаться от греха и сохранить душу свою - а это безопаснее, чем получать небесные награды за духовные подвиги. Мне все равно, в каком уголке небес Бог поселит меня - я буду довольна всем, лишь бы только попасть туда. В небесах все равно не будет зависти, а Божьего удела для человека будет там достаточно. А слова мои пусть обретут подтверждение у святого Иеронима:
"Я признаю свои слабости, и не надеюсь сражаться с врагом до полной победы - разве что пойдет речь о самом спасении души моей. К чему оставлять то, в чем можешь быть уверен и гнаться за несбыточными мечтами"?