Зеев Ариэль : другие произведения.

Колыбель грязи, или Ло Мошиах (полная версия)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман Колыбель грязи или Ло Мошиах о последнем советском поколении. О тех, кто успел стать пионерами, но не успел стать комсомольцами. Это история, в которой у героя нет имени. Им может быть любой человек, родившийся в последнее десятилетие СССР. Еще это роман о том, как перестройка и 90-е ломали жизнь советским людям, как они становились друг другу чужими. Бывшие граждане одной страны расходились по разным сторонам баррикад с оружием в руках. В романе есть еврейская тема. Так что антисемитам не стоит тратить время на 28 авторских листов. Те, кто перевалил за сорокалетний рубеж, безусловно, узнают себя и не раз улыбнутся. Впрочем, главная тема этого романа - это предательство.

   (С) Ariel Zeev. Колыбель грязи или Ло Мошиах.
   Колыбель грязи, или ло мошиах.

Разве я не говорил: "Все, что ни делает Б-г, -- все к лучшему"? Если бы лев не загрыз осла, он выдал бы меня своим ревом; если бы кот не утащил петуха -- он бы закричал; если бы ветер не задул светильник -- разбойники увидели бы свет и взяли бы меня в плен вместе со всеми остальными.

   Поблагодарил рабби Акива Всевышнего за то, что Он спас ему жизнь, и снова пустился в путь.
Талмуд, Брахот 60б 
  

И, выйдя оттуда, Иисус удалился в страны Тирские и Сидонские.

И вот, женщина Хананеянка, выйдя из тех мест, кричала Ему: помилуй меня, Господи, сын Давидов, дочь моя жестоко беснуется.

Но Он не отвечал ей ни слова. И ученики Его, приступив, просили Его: отпусти ее, потому что кричит за нами.

Он же сказал в ответ: Я послан только к погибшим овцам дома Израилева.

А она, подойдя, кланялась Ему и говорила: Господи! Помоги мне.

Он же сказал в ответ: нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам.

Евангелие от Матфея, глава 15 ст. 21-26

  
   Да не робей за отчизну любезную...
   Вынес достаточно русский народ,
   Вынес и эту дорогу железную --
   Вынесет всё, что господь ни пошлет!
   Вынесет всё -- и широкую, ясную
   Грудью дорогу проложит себе.
   Жаль только -- жить в эту пору прекрасную
   Уж не придется -- ни мне, ни тебе.

Некрасов, Железная дорога



Нет такой плохой ситуации, которая не могла бы стать еще хуже. 

Закон Мэрфи

Все события и люди, описанные в романе, являются авторским вымыслом. Все совпадения событий, фактов из биографий, имен собственных, названий организаций и учебных заведений, а так же имен их сотрудников считать случайным совпадением.

Эту книгу я посвящаю поколению, родившемуся под знаком олимпийского мишки.

  
  
   1. Я начинаю вспоминать.
  
   Мне трудно писать о детстве. Я не поэт. Вот Высоцкий мог легко в "Балладе о детстве": "Час зачатья я помню неточно". Но надо как-то раскачаться. С чего-то начать. Единственное, что помню из самого раннего детства - это серо-коричневую обезьяну и мишку с металлическим олимпийским ремнем. Обезьяна была большая, а мишка совсем маленький. И я жил в манеже, такой кровати с деревянными прутьями, прямо у двери в комнату. Я это место помню точно в старой квартире. Во все последние годы, пока я еще жил с родителями, там стоял шкаф-купе. Но когда-то на его месте проживал я в детском манеже. Она был такой чистой, с белыми простынками, с двумя мягкими игрушками: обезьяной и медведем. Это все, что я действительно помню. Эта кроватка была самым чистым на земле местом для меня, местом, лишенным грязи, потому что в этих воспоминаниях не было других людей. Ведь грязь от них, они могут наполнить жизнь любого человека грязью. Они даже его колыбель могут заполнить нечистотами. Так что моими первыми друзьями были обезьяна и олимпийский медведь-спортсмен. Обезьяна олицетворяет ум и хитрость, медведь - силу. Это я потом так решил. А в детстве они мне просто нравились.
   Еще я помню первый осознанный психоз, который у меня случился в детстве. Какое-то время мне казалось, что обезьянка, это мой ребенок, и я его родил, причем рожал я его очень тяжело, мучительно. Я тогда прижимал обезьянку к себе, гладил, успокаивал. Как мне потом объяснили, это вполне нормально, даже для мужчины. У моей матери были тяжелые роды. Странно, но ведь в этом самом раннем переживании рожаю я, а я мужчина. Все это можно объяснить сильной эмпатией матери и ребенка. Может быть, может быть. Хотя именно это воспоминание детского невроза, о котором никто не знал, сподвигло меня искать всякую разную информации о переселении душ.
   Только потом я получил исчерпывающий ответ и узнал, что это явление называют "гилгулом". Все это сложно, и если подход Яна Стивенсона сугубо научный, а подход каббалистов теологический, то я где-то посередине. Во всяком случае, та христианская дуалистическая модель с чертями и ангелами, которую мне навязывала мать, мне всегда казалось подозрительной. Записывать почти все человечество в отходы производства и отправлять в котел на переплавку?
   Но это было потом, намного позже. А в те времена, когда моя рыжая шевелюра была для меня символом солнца, я зачитывался ирландскими сагами и верил, что я потомок Кухулина из проклятого ведьмой рода Уладов, передающих из поколения в поколение страшный родовой знак: "бремя - рожать не рожая".
   Я хорошо помню старую квартиру. Нашу квартиру площадью 51,6 кв. метра, с двумя изолированными комнатами, раздельным санузлом и балконом. Стандартная квартира, каких в Москве тысячи. Такие районы как Алтуфьево, Медведково, Зябликово, Братеево, Бибирево, Чертаново застроены десятками типовых двенадцатиэтажек. Четыре квартиры на этаже. Крохотный предбанник между двумя квартирами.
   Квартира мне снится до сих пор, высвечивая отдельные давно забытые подробности, детали и символы разных эпох: фанерная тумбочка под телевизор с двумя круглыми ручками, трюмо с раскрывающимися створками зеркал, желтый пластиковый светильник на крученом гибком шнуре, орехокол в виде пасти дракона, красный пуфик в коридоре, специально для того, чтобы разговаривать по телефону, бамбуковые шелестящие шторы, икебана из засушенных цветов. В нашем доме постоянно появлялись модные нововведения, и, несмотря на хроническую бедность нашей среднестатистической семьи, так же мгновенно исчезали в небытие.
   Но они стали жить в моих снах. Квартира эта давно уже продана. Я сделал над собой колоссальное усилие, чтобы продать ее. С моей профессиональной риэлторской точки зрения, это отличный объект под сдачу. Но я все равно продал ее. Я так надеялся, что квартиру уйдет из моих снов, как исчезнет прописка из паспорта. Но квартира, где я прожил все свое детство, долго не хотел уходить из моих снов. Себе в убыток я сделал предпродажный ремонт. Хотя квартира, юридически чистая, итак бы легко ушла. Но ничего не помогло. И в моих снах квартира снова возвращала в себя детский манеж, мамино трюмо, столик на колесиках, шторы с башней старинного замка и фотообои, на которых всегда была осень. Можно продать квартиру, но нельзя продать свою память.
   Какие-то первые воспоминания о родственниках у меня связаны с бабушкой Любой, матерью моей мамы. В молодости она очень походила на свою тезку Любовь Орлову, что позволило ей выйти замуж за военного летчика, человека для послевоенного времени весьма и весьма обеспеченного. Так вот первое воспоминание. Это как мы с бабушкой стоим у окна на кухне. Я не хочу пить молоко, а бабушка вдруг и говорит: "Смотри, вон там обезьянки на луне". Я удивленно посмотрел на бабушку и потом на луну. И тут бабушка запрокинула мне голову, так что у меня не оставалось никакого другого выхода, кроме как выпить это молоко. Оно обжигало, но не так сильно, как тот чай, который пролил на меня проводник в поезде Мариуполь-Москва. Что ж, я ему (проводнику) благодарен, на что--на что, а на импотенцию не жаловался никогда. Детородный орган, закаленный огненным чаем из заварки многоразового использования, стрелял и до сих пор стреляет без осечек.
   Еще бабушка Люба прищемила мне кисть руки в "копейке" отца. Я помню, что боль была очень сильной, но воспроизвести в своей нынешней голове я ее уже не могу. Как заклинило. Помню еще как делали рентген. Рука была совсем синяя, а врач говорит, что перелома нет. И я даже не помню, как на это реагируют отец и мать. В этом, как и во многих других воспоминаниях, они остались бледными тенями. Яркими и цветными в памяти и снах оставались только вещи.
   Первые воспоминания о бабушке, матери отца, связаны с домом в поселке Никитовка Донецкой области, что на Украине. Сейчас она полностью заброшена. Дома стоят покосившиеся. Когда мы еще в начале девяностых последний раз ездили с отцом на Украину, то проезжали через Никитовку. Я просил отца и дядю остановиться перед домом. Мне очень хотелось освежить свои ранние детские воспоминания. А они не захотели. Отцу стало страшно почему-то. Он тогда в первый и последний раз вспомнил про какого-то мальчика, который якобы у них на чердаке повесился. Если скелета нет в шкафу, то надо искать повешенного на чердаке.
   Еще молодую мать моего отца я лучше всего помню именно в Никитовке. День приезда родителей с юга запомнился только тем, что они вывалили кучу каких-то камешков и почему-то удивились, что я этим камешкам не радовался. Зачем мне были нужны эти камешки?
   Из обстановки старого дома помню только шашки с картонным складным полем. Такие были не только у бабушки Таси, матери отца, но и у бабушки Любы, маминой матери. И последнее, что всплывает на счет родового дома моего отца: "Пойдем, посидим на порожке, дед Миша любил сидеть на порожке". Порожек отделял две смежные комнаты. Дом семья моего отца продала вовремя, еще задолго до того, как поселок опустел. Последний хозяин просто взял и бросил дом, как и все его соседи по улице.
   Что больше всего меня поражало, когда я приезжал к родственникам на Украину - это абрикосы, валяющиеся на земле, как у нас в Москве яблоки-дички. Абрикосы, в отличии от наших кислющих яблок, были сладкими, хоть и маленькими. Но их все равно никто не собирал. Хотя бабушка, когда была помоложе, варила из них варенье.
   На украинском я говорю не особо хорошо, но зато с хорошо поставленным южным говорком, если надо. Понимаю все буквально, могу смотреть все выпуски украинских новостей. Я очень удивился, когда узнал, что те, кто не имеет украинских корней, украинскую речь не разумеют, то есть не понимают. Для меня понимать украинскую речь было естественным, как и говорить на русском.
   У бабушки Таси родным был украинский. Она все время мне говорила: "Дите, а как будет по-русски вот это?", - и показывает мне баклажан. Я называю. "Да, - растерянно произносит она, - а у нас это синенький". Я спрашивал: да, она думала на украинском. У нее, как и у бабушки Любы, было потрясающее лицо, лицо личности, индивидуальности. Да, они были лицами поколений. Но в них было что-то, что делало человека не просто лицом из толпы, а тем самым человеком с уникальным "я". Бабушка Тася, как и я, была от природы огненно-рыжей, а когда поседела - стала краситься хной. Я в любой момент могу воспроизвести в памяти смесь запаха мокрых после душа женских волос и хны. Очень странный запах, ассоциирующийся с советской парикмахерской.
  
  
   2. Бабушка Таисия, променявшая Париж на Никитовку
  
   Начинать мне надо, как и любому уважающему, нет не читателей, а Большую литературу, с генеалогического древа героя. То есть меня самого, сына Владимира Соловейко. Фамилия мне эта никогда не нравилась. Она была откровенно украинской, и за это я получал немало тычков от сверстников. Но обрусить ее, то есть добавить к ней "ов" или "ев" предки со стороны отца так и не удосужились. Так и оставили на "о", что, в прочем, в России не редкость. Но так получилось, что в классе у нас преобладали "овы" и "евы". И я был белой вороной. Вот рыжие в нашей первой параллели помимо меня еще водились. Точно помню, что была еще рыжая девочка и рыжий мальчик в соседнем классе. Так что я даже не удостоился клички "рыжий", потому что не был уникальным в этом плане.
   Но, уж когда проходили былины о Соловье Разбойнике, как меня только не истязали! Особенно меня злила сентенция о том, что я "Одихмантьев сын". Много позже, я прочел одну любопытную гипотезу относительно родни Соловья Разбойника. Так, известный дореволюционный ученый филолог Ягич писал, что Одихмантьевич это искаженное Рохманович. Рохман - это полу-демон-полуптица, некий гибрид богатыря и демона бури. Так что обижаться мне не стоило. Все это я вспомнил уже много позже, когда во сне мне стал являться человек с печальным лицом и меняющимися зрачками. Именно тогда почему-то мне и вспомнился Рохман - демон бури.
   Пока это все не улетучилось из короткой детской памяти моих сверстников, меня так и дразнили "сОловьем". По-былинному делая ударение на первый слог. Затем, быть может, нашелся более актуальный и свежий объект для травли. Но про школу потом. Ей в своих воспоминаниях я итак уделю огромное место. А сейчас о бабушке.
   Таисия Георгиевна Соловейко, в девичестве Каминская, родилась на западной Украине. Точного места она никогда не называла. Судя по всему, в 1933-ом году, когда случился страшный голод на Украине, ей было что-то около семи или восьми лет. Я никогда не слышал от нее излишних подробностей того, как все это было. Скупые факты, которые я узнал от нее, я и передаю сейчас. История - это нередко лишь память людей, оставшихся в живых.
   Бабушка рассказывала, что вся ее семья умерла от голода, а было их вместе с ней шестеро: мать, отец и четверо детей. Остаться в живых, по ее словам, помогло то, что она ела смолу с вишневых деревьев. "Вот так - прямо показывала она, - скатывала в шарики и ела". А потом ее забрали в детский дом, где хорошо кормили, дали чистое новое платье. Еще в детском доме у бабушки появилась татуировка на фалангах пальцев правой руки: "Т.О.Л.Я". Кто был этим Толей и какую роль он сыграл в судьбе бабушки, я не знаю, либо бабушка просто не хотела мне об этом рассказывать.
   Когда в начале 90-х годов на Украине, стали муссировать тему голодомора и обвинять во всем Сталина, бабушка на это не реагировала никак. Она вообще никогда не давала оценок политическим деятелям страны. Только с восхищением вспоминала ту демонстрацию, на которой (она была в этом абсолютно уверена) Леонид Ильич ей лично помахал. Кстати, я этому склонен верить. Во-первых, в силу положения, которое занимала тогда моя мать, наша семья во время демонстрации проходила в самой ближней к Мавзолею колонне. Во-вторых, бабушка, тогда еще не особо старая женщина, была удивительно похожа на супругу Брежнева. Я сравнивал некоторые фотографии и даже один раз чуть запутался, где бабушка, а где жена бровастого генсека.
   Насколько я понял, после детского дома бабушка работала в колхозе. Она спросила меня как-то: "знаешь, что значит работать за трудодни?" "Нет, - ответил я". "Ну, это просто: ты работаешь, а тебе за это не платят, а только ставят палочки и все". Смысла этого я тогда не понял, но запомнил надолго. Я помню, как отец, когда еще был офицером, приносил получку красными червонцами, а иногда зелеными полтинниками. И выкладывал на стол. Деньги в нашей семье никогда никто не прятал. И тогда они еще были твердыми советскими деньгами.
   Про саму оккупацию бабушка рассказывала мало. Говорила только, что в их доме жил немец, относился он ко всем хорошо. Хорошо, в смысле того, что никого он не избивал и не угрожал убить. Была у немца любимая пивная кружка, единственное напоминание о Германии. По словам некоторых старших украинок, с которыми я пообщался, когда приезжал на Украину, немцев сменили итальянцы. Они вообще вояки еще те. Быстро выучили украинские песни, живо интересовались видами на урожай винограда. В качестве устрашения остались гестаповцы. "Они искали по хатам евреев, кого находили, бросали живыми в шахту". Так погибла мать женщины, которая и рассказывала мне про музыкальных итальянцев и безжалостных эсесовцев. Дело все это было на Донбассе. Как и когда туда попала бабушка после детского дома, я не знаю. Весьма вероятно, именно туда с запада переехал детский дом.
   Вспоминая бабушку, я часто рассказываю, что у нее случился выпускной чуть ли не в день объявления войны. Это не правда, так как бабушка работала после школы в колхозе за те самые палочки-трудодни. Как и при каких обстоятельствах во время оккупации ее угнали на работы в Германию, она не рассказывала никогда. Но про жизнь в Германии говорила охотно. Ей очень повезло, она попала в домашнюю прислугу. Причем не к фашисту, а к беспартийному доктору. Семья доктора относилась к ней хорошо. Она ела то, что ели и все члены семьи, однако не за общим столом, а на кухне. И когда приходили гости, бабушку почему-то прятали. Тому может быть много причин, но я не буду строить догадки. Когда союзники уже были на территории Германии, всех остербайтеров из домашней прислуги отправили в концлагерь, где они рыли окопы. Хозяйка дома, где работала бабушка, в числе многих других немок, приносила в лагерь еду и кормила свою бывшую служанку.
   После немецкой капитуляции бабушка оказалась на территории союзников. Потом, намного позже, я узнавал истории о том, как жители западной Украины называли польские города и возвращались не в СССР, в Польшу. Бабушка всегда отличалась поразительной честностью. Поэтому некий чин СМЕРШа и сказал ей: "Будут допрашивать другие, рассказывай, как работала на заводе, как били и издевались. Про то, что работала в семье, не рассказывай". Читая книги о том времени, не трудно представить, что было бы с бабушкой, если бы она не последовала совету неизвестного офицера, который похоже проникся симпатией к молодой украинке. Рассказывая о пребывании на западной стороне, бабушка часто вспоминала, что к ней "подбивал клинья" какой-то пленный французский летчик, очень красивый. "И что?" - спросил я. "А ничего" - только и ответила бабушка.
   После Германии бабушка вернулась в поселок Никитовка Донецкой области. Там она вышла замуж за Михаила Григорьевича Соловейко. Дед был старше бабушки. Я слышал от родных, что он не воевал, и у него был инвалидный "горбатый" "запорожец". Я знал, что у него что-то с ногой, но не знал, что именно. На фотографиях этот красивый улыбающийся мужчина с лихо закрученным чубом был всегда снят по пояс. О том, что у него не было обеих ног, что он приехал из Питера, где его первую жену репрессировали, я узнал намного позже. Тема инвалидности деда Миши была в семье отца "табу". Ее старались обходить.
   Вообще, про деда Мишу я даже не могу ничего толком написать. Да, он какое-то время жил в Питере, тогда еще Ленинграде, жену его репрессировали. Он вернулся в родную Никитовку, из которой был родом. Еще я знал, что его мать звали Фима, в девичестве она носила фамилию Красник, что говорило том, что ее предки занимались изготовлением или продажей красок. Достаточно распространенный в тех местах промысел.
   Фима Красник, в воспоминаниях моего отца и его младшего брата Коли, была уже полоумной старухой, любившей, сидя на сундуке, распевать революционные песни. "Бывало, подходит ко мне ночью баба Фима, - вспоминал папин брат Коля - И теребит меня за плечо: "Коля, ты спишь?" Я просыпаюсь, вздрагиваю. "Ну, спи, спи". И так повторялось несколько раз за ночь. Про прадеда по линии деда Миши я не знаю ничего. Но и с родственниками, умершими в голодомор, не густо. Как-то, еще в детстве, я видел фотографию отца бабушки Таси в форме офицера царской армии, с лихими усами и георгиевским крестом. Еще каким-то чудом бабушка нашла и поддерживала связь со своей двоюродной сестрой Шурой, живущей в Славянске. Вот и все, что я знаю о той родне.
   Когда я спрашивал у бабушки Таси, почему она вышла замуж за деда Мишу, она легко и просто отвечала: "У деда Миши был свой дом в Никитовке". Много позже я очень жалел, что не поинтересовался тогда у бабушки: пыталась ли она узнать что-нибудь о материальном положении французского летчика. Может, у него был замок в Провансе?
   Как я уже говорил, бабушка была человеком честным, добрым и очень сострадательным. К алкоголю, в отличии от бабушки Любы, она была равнодушна. На семейных праздниках, она выпивала маленький бокальчик шампанского и говорила: "Фу-х, кислый!" Готовить она любила. Когда она приезжала к нам в Москву с Украины, торт Наполеон, о котором так любил вспоминать отец, она уже не делала, но вот сотэ у нее получалось необыкновенное. Для тех, кто не знает, сотэ - это смесь из пожаренных отдельно овощей, которую закатывают на зиму в банки. С магазинным лечо ни в какое сравнение не идет. Борщ бабушка варила фантастический. Еще одним коронным блюдом были толстые блины на кефире.
   Бабушка запомнилась мне очень веселой. Она громко смеялась, особенно глупым школьным анекдотам, которые я ей пересказывал в первом и втором классах. Если ее чем-то обижал отец, она только говорила: "Вова, не сЕрдись!", - а потом тихо уходила в свою комнату. Я ни разу не помню, чтобы отец пытался с ней помириться. Он вообще ни с кем не мирился никогда, потому что всегда считал себя правым. А бабушка молча глотала слезы и приезжала сидеть с внуком с Украины, потому что бабушке Любе было не до меня.
   Как и многие люди ее поколения, бабушка Тася отличалась повышенной сентиментальностью. Она смотрела все латиноамериканские сериалы и все немыслимое количество серий "Санта Барбары". Когда я приезжал на уже незалежную Украину, "Санта Барбара" шла там уже на украинском. Помню одну сцену. Роскошный дом американских миллионеров. В кабинете сидит очень респектабельный дядька и вальяжно разговаривает по телефону. Женский голос на другом конце провода вещает с интонациями одесского Привоза: "Мейсон, ну шо ты опять брэшишь!"
   В литературе бабушка проявляла консерватизм: читала и перечитывала только романы об Анжелике. Зато периодику читала всю от корки до корки, и внимательно смотрела новости. Когда в 1991-ом начались печально известные павловские реформы, бабушка пошла в магазин и за несколько ходок купила огромное количество муки и круп. Крупы были, хоть и в течение долгого времени, но съедены. Про муку же как-то забыли. Без бабушки у нас в доме никакой выпечки не было. Мешок убрали на антресоль, и спустя много лет он был обнаружен мной. В нем зародилась и развивалась мощная цивилизация жучков, строившая свой экономический базис на муке. Звуки пылесоса стали для цивилизации звуками труб Страшного Суда. Так, по крайней мере, я это представлял.
   Бабушка была для меня первым и единственным другом детства. Мы никогда не разговаривали с ней на какие-то серьезные темы. Но она всегда бдительно следила за тем, чтобы я был сыт, и чтобы одел все чистое. А еще она меня всегда жалела. Я долгое время считал себя счастливым ребенком. В школе я только утвердился в этом мнении, так как район у нас был заводской, и многие дети, особенно это было видно на физкультуре, ходили располосованные, как рабы в древнем Риме. Отец не бил меня ремнем. Когда он злился, он начинал меня лупить, куда попадет. Поэтому я очень быстро научился закрываться от ударов. Впрочем, все это в моем детстве случалось крайне редко, и я быстро все забывал. Ведь я, как и все дети, любил своих родителей. Особенно своего отца, потому что его никогда не было рядом.
  
   3. Бабушка Люба - принцесса Госплана
  
   Я точно не могу вспомнить, к какому времени относятся мои первые воспоминания о бабушке Любе, матери моей матери. С бабушкой Тасей мне все предельно ясно: первые воспоминания относятся к дому в Никитовке, где меня оставляли родители, когда ездили отдыхать на море. Совсем-совсем ранние воспоминания о бабушке Любе у меня не сохранились. Разве что насильно залитое в горло молоко, да защемленная дверью машины рука. Вот и все, что я помню.
   К нам, в нашу двухкомнатную квартиру на пятом этаже, она приезжала очень редко. Что называется "чаю попить", и к себе, а то "как бы не обворовали". Жила бабушка на Таганке, на улице Нижегородской. Бабушкин дом был типичным образчиком хрущевского домостроения. Сейчас, в силу специфики своей профессии, я скажу так: кирпичная пятиэтажка сносимой серии. Там очень долго оставалось все по-прежнему, все застыло в тех временах, когда там росли моя мать и мой дядя Сережа. Но как в маленькую комнату было втиснуто пианино, я до сих пор не представляю. Когда меня оставляла там мать, было откровенно скучно. Никаких компьютеров и игровых приставок тогда и в помине не было. По телевизору было три канала: первый, второй и, почему-то я помню, что ленинградский. По последнему часто показывали спектакли. Иногда даже интересные ребенку. Жизнь у бабушки была по четкому распорядку. Телевизор мне давали смотреть мало, к чтению я пока тогда не прикипел, и единственным любимым развлечением в гостях у бабушки Любы было рассматривание огромного фотоальбома и рисунков Сергея. Дядя был младше матери и женился очень поздно. Тогда он жил с бабушкой, но по выходным, когда меня туда привозили, я заставал его редко.
   Рисунки меня восхищали. Дядя в основном рисовал батальные сцены из античной истории и военную технику. Причем получалось у него это с величайшей достоверностью. У нас дома было много альбомов по живописи. Не то, чтобы родители увлекались этим, просто считалось хорошим тоном иметь такие, чтобы дать посмотреть заскучавшим гостям. Все они были смотрены и пересмотрены мной. Но рисунки дяди - это было нечто особенное. Не репродукции из каких-то пыльных музеев, а рисунки живого человека. Еще дядя делал модели самолетов. Занимался эти профессионально. Даже участвовал в выставках. Он покупал наборы - "сделай сам" и доводил самолеты до идеального состояния, шлифуя каждую деталь до бесконечности. Работал он в каком-то закрытом НИИ, а после событий 1993-го года переквалифицировался в консьержи в какой-то гостинице для приезжих из бывших союзных республик.
   Но вернемся к бабушке. Человеком она была, как я уже говорил, строго нрава. Дома у нее был идеальный порядок, и категорически запрещалось что- либо трогать без разрешения. Меню блюд у бабушки тоже не отличалось разнообразием: на первое суп лапша из курицы, на второе - котлеты или печеночные оладьи с гарниром.
   Я как-то спросил у бабушки: - А почему у тебя нет комнатных цветов?
   - Ну их же надо поливать, - ответила бабушка.
   - Но ты же никогда никуда не уезжаешь. Ты всегда можешь полить цветы, - уже тогда я знал, что бабушка, приехав в Москву, ни разу не ночевала вне своего дома.
   Эта реплика была оставлена бабушкой без внимания. Вообще бабушка никогда со мной в детстве не разговаривала ни о чем. Она либо читала газету, сидя в своем любимом кресле-качалке, либо занималась делами по хозяйству. Еще мы с ней ходили гулять. Бабушка никогда не отличалась жадностью. Если она не покупала мне сладкое, то только потому, что считала это вредным. Если не разрешала смотреть телевизор - то объясняла мне, что от него могут испортиться глаза. Но игрушки мне покупала регулярно. Она редко приезжала без подарка к нам. И когда мы ходили гулять, она говорила мне: "Зайдем в культтовары, ты себе что-нибудь выберешь". Я выбирал какую-нибудь небольшую игрушку. Игрушки бабушка вредными не считала.
   У бабушки было скучновато, даже если брал с собой игрушки. Но мне нравилась ее квартира с мебелью шестидесятых годов. Не из фанеры, как сейчас, а из цельного дерева. Нравились многие вещи, например, фарфоровые балерины и собачки, и бронзовый лось, которого я даже не мог сдвинуть с места.
   Над столом Сережи висел плакат-не-плакат, но такая интересная памятка на твердом картоне. Только картинки и даты. Без подписей. Сейчас я могу вспомнить только две: Жанна Д`Арк горит на костре и католики бьют протестантов в Варфоломеевскую ночь. Ничего другого из этих исторических картинок воспроизвести в памяти не могу, хотя меня они здорово интриговали в свое время. Еще на столе стоял чернильный прибор из латуни с надписью: "Сергею от девочек класса в день рождения". Год я уже не вспомню, а дату помню - 7 марта. Это день рождения моего дяди.
   О судьбе дедушки Юрии Ильиче я знаю все только со слов матери. Весь разговор с бабушкой о ее покойном муже сводился к тому, что она открывала закрытый на ключ выдвижной ящик комода и говорила: "Вот вещи дедушки Юры, можешь посмотреть, только аккуратно, а то Сережа будет ругаться". Почему дядя Сережа будет ругаться, я так и не понял тогда, не понимаю и сейчас. Вещи я очень хорошо помню: фонарь, который горел от многократного нажатия; компас, курительная трубка, сделанная в виде головы черта, орден "Красной звезды" и медаль "10 лет безупречной службы". Вот все, что осталось от майора Юрия Ильича Алешина.
   Бабушка познакомилась с ним в Вязьме на танцах. Дед учился в летном училище, а бабушка работала медсестрой. Бабушка была старше на четыре года и по стандартам того времени уже была старой девой. Ей было 24 года. А деду - 20. О том, почему дед решил жениться на перезрелой красавице, я начал задумываться намного позже, рассматривая фотографии молодой бабушки. Ее удивительное сходство с именитой тезкой Любовью Орловой поражало. Ради эксперимента, я даже давал разным людям фотографии бабушки и Орловой. Все путали.
   И если бабушка с Украины походила на жену генсека родом из теплого Краснодарского края, то Любовь Орлова была идеалом всесоюзного масштаба. А летчик, тем более военный, был женихом завидным, как в финансовом плане, так и в плане престижа.
   Ничего толком о родне московской бабушки мне узнать не удалось. Мама лишь показывала мне дореволюционную фотографию, отпечатанную на твердом картоне, где хорошо, но строго одетая женщина опиралась на огромную Библию, а рядом с ней стояла девочка лет восьми в белом платье. Мама рассказывала почти детективную историю о том, как девочка сиротой воспитывалась у богатой, но деспотичной тетки. Как она потом полюбила рабочего-революционера и сбежала с ним, порвав с классово чуждым пролетариату дворянством. Этой девочкой и была бабушкина мать. Ни о каких других родственниках мне не сообщалось.
   Бабушка, став женой летчика-истребителя, начала свой долгий путь мытарств по гарнизонам. Но карьера деда шла стремительно вверх. О нем писали в газете "Красная звезда". Скан этой вырезки у меня до сих пор сохранился. В тридцать лет он уже командовал эскадрильей в звании майора и был награжден боевым орденом, что по послевоенному времени делалось крайне редко, как мне удалось потом узнать.
   В тридцать три года он должен был ехать в Москву, учиться в Академию. Но последний вылет решил все. Он погиб под Семипалатинском, на территории нынешнего суверенного государства Казахстан. Так что путь в Москву был для матери неизбежен. Ее отец был родом оттуда, коренной москвич. Так что квартиру вдове Алешиной дали, а еще большую компенсацию и платили за потерю кормильца. Жила семья бабушки Любы очень неплохо. Точных причин гибели деда я не знаю. Мама говорила, что было расследование, нашли какие-то неполадки в самолете, на летчике почему-то не было подшлемника, не сработала катапульта. И еще говорили, что он уводил падающий самолет от поселка.
   Мама вспоминала, что когда деда хоронили, он был весь седой. Вся могила была в цветах. А тогда еще его пятилетний сын Сережа бегал и заглядывал под свежепосажанные елочки.
   - Где мой папа?
   - Там, под елками! - отвечали ребенку сослуживцы его отца.
   Мать дедушки Юры жила тогда в Москве, в коммуналке на Якиманке. Дом этот давно снесли. Но я там один раз был, когда меня оставляли у прабабушки. Было это в 1985-ом году, за год до ее смерти. Марья Григорьевна Алешина пережила двух мужей и сына. Ее первый муж, со слов мамы, по образованию был юристом и вместе с братом работал после революции в ЧК. Однажды они просто не вернулись домой. Бабушка сделала то, что советовал делать в таких случаях знаток лагерной жизни Солженицын: выйти замуж. Бабушка вышла за токаря Алешина, человека сильно пьющего, но в целом не агрессивного. Так что родовая фамилия деда утрачена навсегда. И если о смерти мужа прабабушка Марья так не узнала достоверно, то когда погиб ее сын Юра, в окно со страшной силой стала биться птица. Примета эта известна любому русскому человеку.
   О характере деда Юры я знаю только от матери, в памяти которой он навсегда остался добрым отцом десятилетней избалованной девчонки. Мать часто любила вспоминать, что когда они уезжали из Семипалатинска, то под кроватью нашли кукольную мебель, которую отец загодя купил в подарок для дочки. Как я потом выяснил из книги о советском быте, это был страшнейший дефицит и очень дорогой подарок, сравнимый с "Айфоном" последней модели.
   Он погиб в начале марта 1961 года. А мог бы занять место Юрия Гагарина. Но начальник части не отдал его в отряд космонавтов, сказав: "А кто Родину будет защищать?" В глазах матери он был идеальным мужчиной: балагуром и душой компании, играл на гитаре и пел, любил пошутить, никогда не сквернословил и был требовательным начальником, которого боялась вся часть. Но это все, что я о нем знаю. А с фотографии на меня смотрит типичное лицо того времени, в чем-то похожее на молодого Шаляпина.
   О родственниках со стороны бабушки я лишь раз узнал необычное. Дядя бабушки Любы, но не известно, со стороны матери или отца, прислал из Германии фото со своей семьей. Во время первой мировой он, якобы, попал в плен, а потом так и остался там, женившись на немке. Письмо было послано, скорее всего, до второй мировой войны, хоть достоверно я этого не знаю.
   Я видел это фото, залитое с обратной стороны чернилами. Но даже сквозь чернила проступали немецкие буквы. Времена были уже не такие страшные, Сталин умер. Но из-за родственников за границей могли быть серьезные неприятности. А бабушка в то время уже устроилась работать в поликлинику Госплана. Госплан в советское время был одной из могущественнейших структур. Это организация, которая занималась планированием бюджета и контролем за распределением бюджетных средств всего СССР.
   И бабушку, вероятно, неоднократно проверяли на благонадежность, прежде чем доверить политически значимые задницы для уколов. В ее руках оказались очень важные и полезные связи. Ведь от того, насколько хорошо она сделает укол, могла зависеть карьера важного партийного функционера.
   За добросовестную работу с бабушкой расплачивались конфетами. В советское время при запрете на валютные операции коробка хороших конфет свободно конвертировалось во что угодно. И если суп был у бабушки всегда лапшой и курицей, но на бутербродах нередко бывала не только сырокопченая колбаса, но и черная икра. Икра также привозилась мне в подарок. "Чтобы ребенок ел витамины". В реестре запрещенных бабушкой Любой продуктов были только грибы, "потому что они все ядовитые", и яйца она признавала только сваренные вкрутую, "потому что сальмонеллёз, и это серьезно". Остальные продукты были разрешены, но к столу подавались редко. Черной икрой баловали внука, но чаще она входила в сложную систему бартера. Еще бабушка имела доступ к аптечному киоску поликлиники, где было все, а чего не было, можно было заказать. В общем, по меркам того времени, бабушка была человеком очень влиятельным.
   Дядя Сережа рассказывал, что когда она из окна своей квартиры видела, что дымиться в урне окурок, то его приезжала тушить пожарная бригада. Если она делала замечание соседям, то только один раз - на второй приходила милиция уже без предупреждения, с самими плохими для соседей последствиями.
   До пятидесяти лет бабушка ходила на танцы под названием: "Для тех кому за..." Была в советское время такая форма досуга. Там по старой схеме знакомства с покойным мужем она находила "очень приличных", но обязательно юридически свободных людей глубоко за тридцать. В плане документов бабушка была щепетильней патруля. Отец вспоминал, что первое, что сделала бабушка, когда мама привела его для знакомства, это попросила его паспорт. Но у отца был тогда военный билет, внимательно бабушкой изученный.
   Бабушкины ухажеры делали все, что им приказывала бабушка. Помню, был один очень приличный дядечка, который сидел со мной. Кажется, он был геологом по профессии. Еще он помогал моим родителям в нашей квартире клеить обои. Но дальнейшая судьба его мне неизвестна. Бабушка осталась юридически верна покойному мужу. Пока росли дети, они рисковала потерять пособие, а бабушка - статус вдовы героя. А потом, когда ей перевалило за сорок, это было уже лишено всякого смысла. Одевалась бабушка всегда очень модно. Не хуже Орловой. Всегда была накрашена, даже когда сидела с внуком. От нее пахло духами и помадой. Эту привычку позаимствовала и моя мать, чье "настоящее лицо" видел разве только я.
  
   4. Моя мать или сирота на Мавзолее.
  
   Про мать и отца я знаю гораздо больше, чем на небольшую главу. Поэтому начну я с Мавзолея. Да, того самого, где до сих пор лежит Владимир Ильич Ленин. А моя мама регулярно стояла над вождем, и для любого советского человека - это была вершина карьеры. На Мавзолей можно было только подняться. Попытка уплотнить вождя мирового пролетариата товарищем Сталиным категорически провалилась. Так что, встав на Мавзолей, лечь можно было только под кремлевской стеной. Но и то не всем, а только избранным. Остальным полагалось Ваганьковское кладбище.
   Как моя мать попала в обойму партийной верхушки, я достоверно не знаю. Она что-то говорила мне, что ее отобрали, когда она начала работать учительницей истории. Несмотря на то, что школу она закончился всего лишь с одной четверкой по русскому языку, поступить она смогла только на вечернее отделение московского педагогического института.
   Моя мать, Соловейко Нина Юрьевна, родилась в городе Вязьма Смоленской области за одиннадцать лет и одиннадцать месяцев до гибели своего отца в Семипалатинске. Иногда мне кажется, что провидением все вечеринки распределены на поколения вперед. Вечер танцев, где познакомились мои дед и бабка в Вязьме, вечер танцев, где познакомились мои отец и мать. Когда мне было лет пятнадцать, я перерывал домашнюю библиотеку, чтобы найти что-нибудь интересненькое почитать, и из одной книги выпал пригласительный билет на вечер. Я показал его матери и она грустно улыбнулась. "Все уже было предрешено, - сказала она - Мы могли не познакомиться с отцом на первой вечеринке, в честь нового 1975-го года, но у нас независимо друг от друга были билеты на другую. Вот он мой билет. Я его сохранила, как знак судьбы".
   Этот разговор состоялся в 1995-ом, когда перелом в политике России уже произошел, и это определило все на долгие годы вперед. Но у нашей семьи, как единого целого, тогда еще была маленькая надежда что-то изменить, но мой отец ей так и не воспользовался.
   После гибели Юрия Ильича двенадцатилетняя Нина вместе с матерью и младшим братом приехала в Москву, где они получили квартиру на улице Нижегородской в новом пятиэтажном доме на самом верхнем этаже. В доме не было лифта и мусоропровода, и вообще, Нижегородская тогда была окраиной города. До метро Таганская нужно было ехать аж двадцать минут на троллейбусе. Сейчас это кажется смешным. Город так разросся, что это теперь почти центр, но старые пятиэтажки все еще стояли на Нижегородской, когда я жил в Москве.
   В двухкомнатной хрущевской квартире со смежными комнатами каким-то чудом уместилось черное пианино марки "Родина". Сломленная железной волей свой матери, не скупившейся и использовала такие аргументы как: "Это пианино куплено на кровь твоего отца", мать закончила музыкальную школу, но я помню ее играющей только в каких-то самых ранних детских воспоминаниях.
   Когда отец с матерью перебрались из коммуналки в отдельную квартиру, то пианино переехало из бабушкиной хрущевки в квартиру, где прошло все мое детство. "Родина" была жестко навязана моей бабушкой Любовью Ивановной. Так что пришлось маме тащить черное пианино с собой.
   Меня в музыкальную школу не отдали. Я отчасти благодарен за это, узнав потом, каким немыслимым пыткам там подвергали детей. Но слух у меня, очевидно, был, потому что мать частенько после визита гостей кричала на меня: "Запомни, никакого слуха у тебя нет!" Я и не спорил. Правда, не особо понимая, как мог "медведь мне наступить на ухо". Мой игрушечный медведь был совсем маленьким, а большого я видел только в зоопарке на Баррикадной, куда меня несколько раз водил отец. А "Родина" пылилась как ненужная мебель, пока не была отдана за какие-то символические деньги одной из маминых подруг. Но случилось это после смерти бабушки Любы, которая частенько наведывалась к нам в том числе проверить: "Не продала ли мать "Родину"?
   В Мавзолее я был только внутри, но кадры кинохроники, где моя мать еще очень молодая и красивая в огромной каракулевой шапке на секунду появляется на трибуне, я видел. Мать утверждала, что частенько попадала в кадры советской кинохроники тех лет. Может быть, она просто хорошо смотрелась в этой самой черной каракулевой шапке.
   Нина Юрьевна занималась очень важным делом: готовила пионеров для приветствия вождей, стоявших на трибуне. Все действо было жестко ритуализировано и табуировано, как на религиозной церемонии. "Если член партии спросит тебя, все ли у тебя хорошо, и у твоих родителей, то нужно сказать, что все замечательно" - жестко инструктировала моя мать.
   Детей набирали только из семей пролетарского происхождения и только отличников. Ребенок должен был подарить одному из лидеров партии красные гвоздики, а он в свою очередь отдавал ребенку большую коробку дефицитных конфет. Все длилось минут десять. Но готовилось тщательно и долго. Особенно жесткий отбор проходил ребенок, который поздравлял генсека. Традиционно это всегда была девочка.
   Детей перед запуском на трибуну тщательно обыскивали. Но однажды не усмотрели. Хорошо, что тогда мать была еще не главной по приветствию, иначе карьера могла бы у нее закончится столь же стремительно, как и началась. Девочка пронесла записку в трусах. В ней, в частности, слезно просили дорогого Леонида Ильича помочь улучшить жилищные условия разросшейся семьи.
   Говорят, что Леонид Ильич стал прообразом доброго волшебника из фильма "Золушка", который залил воском уши, потому что его часто использовали в корыстных целях, а он никому не мог отказать.
   Квартиру девочке дали, но с тех пор стали раздевать детей до трусов и даже заглядывать в задницу. Бабушка девочки только один раз смогла обхитрить партийцев. Но настоящая трагедия произошла с другой девочкой, которая целых три года принимала участие в приветствиях, а после опозорившейся товарки поздравляла генсека, потому что материальных проблем ее семья не испытывала. Но и она была отстранена, несмотря на отличные оценки и активную общественную работу. Дело в том, что у девочки начала довольно интенсивно расти грудь. Чтобы утешить ребенка, ее даже спешно приняли в комсомол на два года раньше, поскольку галстук на ее груди уже не висел, а стоял. Такое же стремительное половое созревание, кстати, случилось и с моей двоюродной украинской сестрой. В четырнадцать лет она уже родила. Южные девочки созревают рано. А Леонид Ильич питал к ним известную слабость, так как сам был из Краснодарского края. Но, дабы не волновать понапрасну пожилого человека...
   А мать играючи подымалась по служебной лестнице, и была бы она сейчас совсем в ином месте, и все могло сложиться совсем-совсем иначе, если бы не роковая встреча нового года, где она познакомилась с моим отцом.
   Когда мать еще училась в школе и не находила аргументов в споре со сверстниками, то она просто закрывала руками лицо, убегала плакать, а все проблемы решал влюбленный в нее одноклассник Паша, упрекавший соучеников: "Как вы можете, ведь Нина сирота, она дочь героя!". Тогда было много детей погибших героев, поэтому дальше Паша пускал в ход кулаки, если это были другие мальчишки, и язвительные слова - если это были девчонки. Он часами был готов просиживать и караулить мать под дверью ее квартиры. Конечно, такими друзьями девочки, подобные Нине, очень дорожили, но история знает очень мало случаев, когда за них выходят замуж. А матери одноклассницы все равно нашли способ ей отомстить. На выпускной фотографии ее лицо частично закрыто пышной "бабеттой" другой девочки.
   Маминому другу Павлу я обязан жизнью, так как в эпоху дефицита лекарств и медленной скорой он приезжал ко мне, когда я вечно болел, а отец был в очередной командировке. Я не помню его лица, но помню, что он был часто одет в коричневый замшевый пиджак и любил приговаривать моей матери: "Ниночка, генетика - наука суровая, она ошибок не прощает", хотя к чему это было сказано, мне было не ясно.
   Он прожил сложную, как и многие другие, жизнь в СССР. Его жена была еврейкой и не скрывала этого, что сильно вредило карьере мужа. Он долгие годы проработал обычным врачом на скорой помощи, но к пятидесяти годам уже был доктором наук. Из-за страшного советского антисемитизма он потерял многих друзей, вернее, тех, кого считал своими друзьями. Зато под конец своей жизни преподавал в Калифорнийском университете. Где-то после начало девяностых его следы теряются. Но я помню его маленькую хрупкую жену в роговых очках на наших семейных праздниках и то, как она все время говорила о диссертации мужа. А я все ломал голову над словами на счет генетики. Многие годы спустя я задавал себе вопрос: неужели он увидел что-то, что не видели другие? Ведь сомнений не было - я был сыном своего отца по цвету волос и сыном своей матери, стоило только посмотреть на наши носы. В этом никто никогда не сомневался, хотя все почему-то говорили, что я очень похож на Любовь Ивановну. Видимо, льстили ей из страха.
   Рыжий - это семейное и строго по линии Каминских, как мне говорила мать. На черно-белой выцветшей фотографии не было понятно, рыжий ли дед Георгий, погибший в 1933-м году от голодомора. Но бабушкина огненность волос сохранилась надолго. Я еще помню то время, когда она не красилась хной, и меня оставляли летом у нее в доме в Никитовке. Из этих воспоминаний в моей голове ярче всего сохранилась огромная куча угля во дворе и малинник с большими и сладкими ягодами. А еще станция и бесконечные гудки паровозов. Я до сих пор не равнодушен к звукам проходящих поездов. Меня они почему-то успокаивают.
   Может быть, дядя Павел боялся, что я начну пить как моей отец? Но в СССР, а потом в России в этом плане у всех были риски одинаковые. Да и сам Павел не был отъявленным трезвенником. Но я помню, как он повторял эту фразу раз за разом и этим приводил мою мать в какое-то странное уныние. И еще одно. Павел был одним их тех ученых, благодаря которым анализ ДНК на родство стал во всем мире чем-то совершенно рядовым. Об этом я узнал совершенно случайно, когда встретил фамилию дяди Павла в статье об истории исследования ДНК.
  
   5. Рыжий петух в красном галстуке. Новогодняя ночь 1975 года.
  
   - А ну-ка немедленно выкиньте вон этого рыжего петуха в красном галстуке! - капризно топнула ножкой первый секретарь райкома партии Нина Юрьевна Алешина, и верные дружинники кинулись исполнять прихоть королевы райкомовского бала.
   Только вот незадача, у щеголеватого мужика была такая "корочка", что церберам-дружинникам сразу же поплохело. Так рассказывала эту историю моя мама. И так ее рассказывал отец. Он только что вернулся из командировки в Иран, и все в его виде кричало: "Я одеваюсь в "Березке". В те времена за валюту могли посадить и даже ставили к стенке, поэтому все граждане, вернувшиеся из загранкомандировки, тут же сдавали валюту государству, а взамен получали так называемые "инвалютные рубли", которые можно было отоваривать в специальных магазинах. На черном рынке один такой рубль из "Березки" стоил пять обычных рублей.
   Мать вспоминала, что в первую очередь ей в глаза бросился красный галстук, потом она обратила внимание на костюм зарубежного модного покроя, а потом уже на моего отца. Его друга, тоже обладателя "корочки", она и вовсе не заметила. А зря, он в отличие от отца сделал серьезную дипломатическую карьеру, закончив ее военным атташе в КНР и в звании генерала. Отец же уволился из армии в звании "подпола", хотя частенько в разговоре с незнакомыми людьми приставку "под" деликатно отпускал.
   Тогда же, в 1975-ом году, старший лейтенант Соловейко Владимир Михайлович, был счастливым владельцем иностранного переносного кассетного, а не пленочного магнитофона, нескольких пар джинсов, купленных на рынке в Тегеране, и другого модного, но по меркам западного быта, совершено бросового шмотья. Чтобы понять значение тряпок, которые сейчас может позволить себе самый рядовом россиянин, я скажу словами отца: "Когда мы с матерью шли по улице в джинсовых костюмах, не было ни одного человека, который бы оценивающе или даже завистливо не обернулся нам во след".
   Трудно поверить, что те вещи, которые сейчас беднейшие люди покупают в секондхэнде, раньше за большие деньги богатые люди буквально "отрывали" в комиссионках, как тогда было принято говорить. Вещи откровенно ношенные, но зато "оттуда". Ходить в фирменной "джинсе", это все равно что сейчас появится с фирменной шмоткой от "Бугатти" или "Дольче и Габбана". Вот насколько был изолирован советский мир от Запада. Фирменная пластинка "Битлз" стоила две зарплаты инженера, а настоящие фирменные джинсы "оттуда" могли стоить и больше. Все это советскими дипломатами и моряками покупалась "там" за копейки на распродажах, и продавалось в комиссионках втридорога. Но мои родители не были барыгами и всегда тратили свои финансовые ресурсы только на свой личный имидж. Поэтому они всегда испытывали дефицит наличности. Перед помолвкой это едва не привело их отношения к полному краху.
   Отец по какой-то странной причине доверил маме ведение финансов. Это было по меньше мере странно, ведь он знал, что до того, как они стали жить совместно, в день зарплаты около дверей Райкома всегда дежурила Любовь Ивановна, и забирала немаленькую зарплату первого секретаря, выдавая ее своей дочери постепенно да и то, кажется, не всю. Так что, когда мать отца Таисия Георгиевна засобиралась на помолвку, оповестив молодых телеграммой, оказалось, что в доме "шаром покати". Это при том, что мать регулярно получала ЦКовские заказы. Денег не было совсем. Тогда отец хотел продать юбилейные рубки, которые собирал. Стоили они дорого. Но оказалась, что его будущая непрактичная жена потратила их как обычные деньги и скрыла это от будущего мужа. Тогда отец продал стратегический резерв - собрание сочинений Шекспира на английском. На эти деньги можно было не только достойно принять Таисию Георгиевну, но и прожить до следующей заплаты.
   Может быть, правда, отец любил мать? Или не хотел потерять лицо перед своей матерью, которая уже выехала с кольцами? Но сейчас, когда я пишу эти строчки, мне увиделась еще одна причина. Отец с матерью тогда уже сожительствовал, но не был женат. Поэтому мать это могла легко использовать, чтобы заставить его жениться на себе. Потерянная честь девушки и все такое. Тогда это можно было пролоббировать в каком-нибудь месткоме, но не без риска для карьеры мужа.
   Обручальные кольца у них были необычные, а купленные на Ближнем востоке. Отец их отдал на хранение своей матери, когда приезжал в Никитовку. Я таких обручальных колец с цветочным орнаментом ни у кого из советских граждан больше не видел. В детстве я любил сидеть с отцом и скручивать с пальца кольцо. Это было трудоемким занятием. Когда я стал старше, я этим глупым делом перестал заниматься, и кольцо, лишившись движения, начало медленно врастать в отцовский палец.
   У родителей был брак по расчету. Это, к сожалению, стало мне ясно, только когда я совсем повзрослел. Нет, чувства были, и какие чувства! В молодости родители кидались друг на друга, кричали, били посуду, а потом я, маленький, с тревогой прислушивался к стонам из закрытой родительской спальни. Думал, что плачет мать, хоть стоны почему-то были ритмичные. Со временем я узнал, что есть такая странная извращенная супружеская игра, когда они распаляют друг друга скандалами, а потом мирятся в койке. Только вот при этом очень часто страдает ребенок.
   Из-за бесконечных родительских скандалов у меня в пять лет начался нервный тик, но я сам поборол этот недуг. Заставлял себя не моргать, пока глаза не начинали слезиться, и тик прошел. А потом я еще убедил себя в том, что родители всегда мирятся. Ведь когда они кричали друг на друга, они никогда не угрожали уйти, не убегали из дома, не грозили разводом. Они просто бегали друг за другом, точно дети, швырялись вещами, хлопали дверьми и каждый из них приходил мне жаловаться на другого, но пока я был маленьким, я этих упреков не понимал.
   Как-то, в очередной раз обидевшись на мать, отец рассказал мне, что еще до помолвки он пытался выведать у ней, еврейка она или нет. "Понимаешь, - говорил он, - твоя мать была так похожа на еврейку, что я подумал: надо сразу это выяснить, потому что потом будет поздно". Это второй раз, когда я услышал о том, что евреям не очень хорошо живется в нашей стране. Первый раз это было на счет жены дяди Паши и его диссертации. Но это я услышал случайно.
   - И что тебе ответила мать? - спросил я.
   - Мать мне ответила, что по паспорту она русская. А еще она упрекнула меня в том, что я карьерист.
   Мне тогда было лет восемь, и я спросил отца: - А ты бы бросил маму, если она была бы еврейкой и тебя бы не взяли в загранкомандировку?
   - Нет, конечно, - отец сильно замялся, - Мы тогда бы что-нибудь придумали.
   Мать все устраивало. У нее действительно было много общего с отцом. Они оба очень боялись Москвы и с радостью распрощались с коммуналкой в центре, на Трубной улице. Наш спальный район, на окраине города у самой МКАД, застроенный новыми панельными домами, мало напоминал ту Москву, в которой выросла моя мать. Здесь было много зелени и полно переселенцев из соседних деревень. И мои родители, чье раннее детство прошло в провинции, чувствовали себя здесь более комфортно. Многие из их интеллигентных знакомых стремились уехать в центр, поменяться любой ценой из района, где даже не было по началу метро, но мои родители были очень довольны.
   Да, они оба были детьми провинции. Детство отца прошло в старом доме в Никитовке, а детство матери - в гарнизонных бараках. В Москве они оба были чужими, хотя чувствовали себя уверенно в московской социальной системе. Мать получала цековские продуктовые заказы, о которых я много слышал от нее. Было там много такого, чего сейчас в магазинах завались, например консервированные ананасы. Но тогда это был немыслимый дефицит.
   Но мать всегда утверждала, что сосиски и колбаса там были совершенно необыкновенные на вкус. Охотно верю. Я потом читал о том, что для номенклатуры был создан отдельным мир, они реально жили при коммунизме. Свои образцовые колхозы выращивали для них овощи и фрукты, свои мясные цеха делали колбасу и сосиски. Были свои закрытые магазины, куда пускали строго по приглашениям и спецпропускам. Отец жил в похожем, но немного другом мире. Он мог зайти в "Березку", где обслуживали только иностранцев и советских граждан, вернувшихся из заграницы. Там продавали все: от зарубежных продуктов до бытовой техники. Это был закрытый мир, куда имели допуску только те, кто был выездным. Ну, или жители закавказских республик, которые могли после удачной торговли на овощном рынке позволить себе курс один к пяти.
   Военные в чем-то похожи на священников, к концу своей учебы им нужно обзавести женой. И если семинарист мог постричься в монахи, то у дипломата такого выбора не было. Как сказал герой всем известного фильма: "Русо туристо - облико морале".
   Жена будущему дипломату нужна была не абы какая, а с безупречными анкетными данными. Ведь при выезде за границу проверяли не только самих выезжающих, но и их родственников. Поэтому мать очень часто в порыве обиды на отца говорила мне: "Отец женился не на мне, а на моих анкетных данных". Именно это она считала основной обидой. И вздыхая, говорила: "А я ведь его так искренне полюбила, мне эти заграницы и вовсе не были нужны".
   Тут она сразу же вспоминала, как спустя месяц после встречи пригласила отца к себе "на работу". Предложила запросто так подняться на Мавзолей. В те времена не было мобильных телефонов со встроенными фотокамерами, а то, как теперь говорят, получилось бы отличное селфи. Отец был сражен, и в ответ сводил мать в "Березку", сказав, что за границей это вообще все стоит копейки и можно привести хоть три чемодана. Моя мать уже побывала в капстране, за Берлинской стеной, в западной Германии, поэтому великолепие западной жизни ей не было в диковинку. Но сама перспектива поехать туда не на две недели, а жить там несколько лет, была заманчивой. Шансы у них были велики, оба уже побывали за границей, а значит, были "выездными".
   Даже тот досадный случай, когда у матери неожиданно рано закончилось совещание, и она встретила в метро своего будущего мужа в обнимку с другой теткой, не остановило ее. А ведь это был ключевой момент! Отец рассказывал мне об этом случае сам: "Я бросил девушку, и несся вверх по эскалатору, который в это время двигался вниз, вслед за мамой, которая ехала вверх". Маму он всегда называл мамой, и очень редко по имени. А свою мать называл бабушкой. Причем не только при мне, но и при близких людях. Не знаю, почему так получилось. Я тогда спросил его: а зачем он встречался перед свадьбой с другой женщиной? Отец на это сказал, что у него было много "других женщин", но на матери он хотел жениться, а с другими надо по-человечески завершить все. Может быть, отец тоже боялся, что они будут куда-нибудь жаловаться на него?
   Не знаю, много их было на самом деле или нет. Но про одну из них мать частенько потом вспоминала: "У нее ноги были колесом. Отец всегда любил "кавалеристок"! А она ему в Иран присылала колбасу, а он ей лифчики оттуда. А мать у нее была армянка и работала в пивном ларьке". Вот какую емкую характеристику она дала незадачливой конкурентке.
   Мать частенько ее вспоминала и говорила: "Отец женился не на мне, а на моей анкете, у меня-то ноги идеально стройные! Ему, наверное, не нравилось". Мама тоже называла папу "отцом" или "папой", без местоимения "твой". Это было как-то странно. Получалось, что моя мать говорила о моем отце, как о своем, а мой отец говорил о моей матери, как о своей маме. Причем, мать тоже называла свою мать "бабушкой", и только когда сердилась на нее - "маман". Может быть Фрейд во всем этом и нашел бы много занимательного, но меня интересовала жизнь моих родителей, а не склоки. Я все-все тогда очень жадно впитывал.
   Когда родители хотели выговориться, они много мне рассказывали о себе, но о своих родителях и предках - практически ничего. Лишь раз за разом я выслушивал от матери историю смерти и похорон моего деда Юрия Ильича. Видимо того, что родственники подходили для анкеты для выезжающих за рубеж, было достаточно. Хотя, бабушка Тася была в оккупации, и это было серьезным минусом. Но, как известно, часто в таких случаях спасало "пролетарское происхождение", или, может быть, связи. Скрывать какие-либо анкетные данные было очень рискованно. За такое могли и "из партии попросить". Впрочем, я помню эти анкеты, где основными были два ответа: "Не был" и "Не привлекался".
   Я думаю, что у родителей все решилось на том новогоднем вечере в 1975-м году. Отец и мать часто рассказывали мне о нем, как и о многих других моментах из совместной жизни. Рассказывали они всегда по-отдельности, с присказкой "только маме (папе) не говори". Но судя по совпадению многочисленных деталей, они оба не лукавили перед сыном и меня это подкупало. Впрочем, каждый из них давал свою оценку давно минувшим событиям.
   Так, после знакомства, в подъезде на Нижегородской отец хотел поцеловать мать, а мать ответила ему: "Я не люблю космических скоростей". Отец рассказывал, что хотел закрепить успех. А мать сказала, что хоть отец ей и понравился, но она посчитала это слишком неприличным, да и вообще, отец и так вел себя слишком нагло. Впоследствии я узнал, что фраза про космические скорости была расхожей цитатой из популярного тогда фильма.
   Что ж, и сейчас некоторые девушки считают, что поцеловаться стоит только не третьем свидании. А после четвертого уже думают рожать или делать аборт. Не думайте, что в какие-то времена было особое целомудрие. Нет. Просто у каждого человека всегда были свои цели. У одних забеременеть, у других - привезти из заграницы три чемодана шмоток, а, может быть, и все четыре.
   6. Военная и политическая карьера шахтера из Инты Соловейко.
  
   Как я уже писал, о моем деде со стороны отца мне известно очень мало. Я даже не знаю его отчества. Для меня стало настоящим открытием то, что он был инвалидом без обеих ног. Причем, узнал я об этом совершенно случайно от матери, когда мне было уже лет двадцать, а может быть и больше. А настоящей сенсацией стало то, что у отца есть еще сводный брат Анатолий, который живет в Санкт-Петербурге. И он не абы кто, а доктор философских наук и заведующий одной из кафедр ЛГУ. Всплыло это случайно, когда мой отец просто и буднично засобирался на юбилей своего сводного брата, о котором до этого в семье не говорили ни слова.
   Была у деда Михаила и первая жена, которая, опять же со слов моей матери, села в тюрьму. Что стало с ее детьми от первого брака, и при каких обстоятельствах дед Михаил вернулся к своей матери в родную Никитовку, мне не известно. Одно я знал точно: дед Михаил не воевал, и ноги потерял где-то на гражданке. Вернувшись в дом своей матери Фимы, он стал работать экономистом. Там же он познакомился с моей бабушкой Таисией, которая была значительна младше его и к тому же круглой сиротой, только что вернувшейся из германского плена. Бабушка вышла замуж за дом с небольшим садиком, где в качестве нагрузки была медленно, но уверенно сходившая с ума свекровь. Папин младший брат дядя Коля вспоминал, что в сознательном возрасте помнил бабушку уже не в своем уме. Она целыми днями просиживала на сундуке, периодически воспроизводя весь известный ей репертуар коммунистических песен.
   В поселке о доме Михаила Соловейко говорили так: "Идешь со станции, слышишь крики - значит все хорошо, это Соловейко с семьей сел ужинать". Возможно, основатель рода и получил свою фамилию за громкий пронзительный голос. Отец в полной мере заимствовал "таланты" предков. Сколько я себя помню, орал он по поводу и без повода, и для меня общение в семье на повышенных тонах было нормой. Поэтому если рядом со мной громко кричат, я совершенно без потери самообладания могу заниматься своими делами. Когда родители начинали друг на друга кидаться, тогда я уже ретировался в свою комнату, чтобы не попасть под горячую руку. Чем я становился старше, тем спокойнее ко всему этому относился.
   В общественном транспорте людей из таких проблемных семей, как моя, было легко отличать. Когда между пассажирами начиналась потасовка, и очевидцы разбегались в стороны как тараканы, люди, ежедневно сталкивающиеся с конфликтами дома, даже не меняли позы, в которой сидели. Ругань они воспринимали так же, как тиканье часов или привычный гул холодильника.
   Основным видом деятельности в тех местах, где родился и вырос мой отец, была работа в шахтах. Поэтому, когда отец завершил среднюю ступень школьного образования, то поступил в Донецкий техникум, чтобы освоить специальность электрика шахт.
   В школе мой отец не блистал ни интеллектуальными талантами, ни физической силой. Оценки у него были средние. Я видел его табель об успеваемости за третий класс, там были тройки по чистописанию и поведению, а по всем другим предметам четверки, кроме пения. По пению Владимир Михайлович всегда получал "отлично". Голосом его природа не обидела.
   Нравы в шахтерском поселке были суровые. Царило насилие и воровство. Отец часто вспоминал два самых грустных момента из своей жизни: когда украли кроликов из вольера, которых они держали на откорм, и когда старшие ребята силой заставили его курить, и он потом надолго пристрастился к этой вредной привычке.
   Я не очень понимал, зачем он стал курить, если от насильно всунутой сигареты ему стало плохо? Отец утверждал, что так он завоевал некоторое уважение шпаны. Я в детстве никогда не пробовал курить. В институте я уже активно занимался спортом и привычка эта ко мне, что называется, не прицепилась. Отец же бросил курить в военном институте, стараясь сэкономить хоть немного денег. Он вырос в вопиющей нищете и был всегда очень жаден. Единственно, он никогда не отказывал матери, когда она просила слишком настойчиво. Это в нем меня больше всего удивляло. За всю жизнь он сделал только несколько неоправданно дорогих покупок, во многом отказывая себе, а одежду и обувь буквально занашивал до дыр.
   Видя, как старшие земляки после школы идут прямиком на скамью подсудимых, он во что бы то ни стало решил вырваться из поселка. Школьная библиотека была удивительная бедна, книги стоили дорого, поэтому Владимир Михайлович с самого детства учился получать от жизни то, что хочет, бесплатно.
   Он подружился с самым приличным мальчиком в поселке, чьи родители по местным меркам были людьми зажиточными. Родители его друга, учившегося с ним в одном классе, к маленькому Вове относились благосклонно. Вовины родители не числились в числе пропойц и уголовников, поэтому в приличном доме своего друга он был желанным гостем. Там Вова открыл для себя мир книг. Именно благодаря своему отцу, я с самого детства стал много читать. Это самое большое, что он мог для меня сделать. "Все, что я знаю, - часто говорил мне отец, - я подчерпнул из книг. Это был тот запас знаний, который я получил в детстве и который остался со мною на всю мою жизнь". Постепенно отец прочитал всю библиотеку своего друга. Книги он возвращал в целости и сохранности. К тому же и сам оболтус из зажиточной семьи, глядя на друга, наконец-то взялся за ум и тоже стал читать. Все были довольны.
   Бабушка Таисия в то время работала билетером в кинотеатре и маленький Вовочка с несколькими избранными друзьями по десять раз смотрел все хиты того времени. Чаще всего отец вспоминал зарубежные фильмы: "Фантомас", "Тарзан" и "Великолепная семерка". Именно тогда советская детвора стала называть веревку, подвешенную к дереву над водой, "тарзанкой".
   Отец часто возвращался во времена своего детства. Он рассказывал, как вместе с младшим братом косил траву для кроликов, ловил рыбу в ставке, делал рогатки, а потом смастерил даже самострел, стреляющий настоящими пулями, правда на маленькое расстояние. Из его детства я вынес для себя две важные вещи. Во-первых, надо читать, и тогда ты будешь всегда иметь преимущество перед другими людьми, и второе - никогда не ввязываться в авантюры и делать что-то на спор. Он многократно рассказывал историю о своем друге, прыгнувшим на спор в воду и оставшимся на всю жизнь инвалидом. Под впечатлением этой истории, я всегда старался не делать чего-то слишком опасного.
   Все, что отец рассказывал об учебе в техникуме, мне запомнилось плохо. Единственно, что осталась в моей памяти, так это то, что он все время говорил о голоде. Стипендия была маленькая, да и родители присылали денег совсем чуть-чуть. И еще он вспоминал про действующую модель фрагмента шахты с подъемником и маленькими вагонетками. Это была дипломная работа отца, которую он делал вместе со своими однокурсниками.
   После окончания техникума отец получил распределения в северную Инту, где работал электриком в шахте. Про эти годы он вспоминал с неохотой. "Было очень много денег, - рассказывал он. - Платили северные, а потребности там очень маленькие. Потратить совсем некуда. Деньги в карманах валялись пачками. Мы просто шалели от денег".
   До шахты было идти два километра, а морозы там были ни чета московским. Градусов под тридцать. Много там работало и бывших зэков. Но отец никогда не позволял себе дома ругаться или говорить "по фене". Его преображение из офицера в шахтера из Инты происходило только в гараже, где он любил проводить много времени уже в последние годы жизни.
   Я с удивлением наблюдал, как, переступая шлагбаум гаражного кооператива, он превращался в иного человека, которым не позволял себе быть более нигде. И даже будучи пьяным дома, он никогда не позволял себе мат. В гараже же он на мате говорил, даже не будучи сильно пьяным, при этом в его лексиконе часто проскакивала и воровская "феня". Но едва мы покидали гаражи, как он снова становился тем, кем был всегда. Эта его разительная перемена в первый раз даже испугала меня. И я до сих пор гадаю, какая из его личностей подлинная: та, что была в гараже, или та, что была за пределами гаража. Для меня это так и осталось загадкой.
   В Инте отец в первый раз избежал смерти. У него случилась судорога ноги. Этот недуг преследовал его всю жизнь, и он тщательно скрывал его от врачей, когда был офицером. Внезапно у него начинало жесточайшим образом сводить ногу, и он корчился от боли и кричал. Через десять минут приступ проходил сам собой, но отнимал все силы. Именно из-за приступа он то ли не пошел на танцы, то ли опоздал на них. И не попал в поножовщину, которая произошла между местными жителями и работавшими по контракту шахтерами, которые жили в общежитии. Отец всегда считал, что он должен был в этой драке погибнуть.
   Из Инты Владимир Михайлович был призван в вооруженные силы и попал в ракетную часть, базирующуюся около города Мары, что сейчас находится на территории суверенной республики Туркменистан. По убеждению отца, именно там он заработал раннюю лысину от излучения радиолокационного оборудования. "Нам прапорщик говорит: бойцы, не стойте здесь, идите курить в другое место, а мы его не слушали".
   Дедовщины, по словам отца, в той жесткой форме, что появилась потом, в части не было. Старослужащие могли отправить в лишний наряд, но никто никого не избивал и портянки стирать не заставлял. В один призыв с ним попал парень из самой Москвы. Имея чутье на приличных мальчиков, отец тут же завел с ним знакомство, и сделал все, чтобы тот стал считать его другом. Мальчик оказался не только из очень приличной столичной семьи, но из очень влиятельной. Почему и как он оказался в далекой туркменской части, а не пошел сразу в институт, мне неизвестно.
   Отец подгадал свой отпуск так, чтобы отправиться в Москву вместе со своим другом. В то время существовала система карьерного роста, напрямую зависящая от роста партийного. Почистив как-то в наряде снег в новогоднюю ночь, отец заделался ярым комсомольским активистом. Поскольку по молодости своей многие не понимали важности изучения марксистко-ленинских доктрин и стенгазету к очередной годовщине революции не хотели делать, то этим занялся мой отец.
   В армии, как известно, все не так как на гражданке, в чем-то проще, в чем-то сложнее. Через год службы отец уже был членом КПСС, сержантом, и ходил в полном военном авторитете. Снег уже не чистил, а проводил среди рядовых политическую работу, за что получал благодарности от командования и право на внеочередной отпуск. А еще отец узнал, что от начальства можно получить "целевое направление", и тогда в институт можно было пойти по особому конкурсу и прямо из армии.
   Так что в отпуск отец отправился в Москву с очень важной задачей: поступить в военный институт. Тогда оставшееся время можно было уже дослужить, будучи студентом и не возвращаться в далекую туркменскую глушь. Остановился он сначала у своего сослуживца. Семья друга встретила отца очень хорошо, особенно узнав, что он уже прошел самую важную проверку на советскую сознательность - стал членом партии.
   "Нам такие люди нужны, - доверительно говорил с ним отец его друга, важный партийный чиновник, - А то наши детки совсем разбаловались. Музыку западную слушают, пьют, не ценят то, что им от родителей досталось. Вот ты, Вова, человек из народа, ты знаешь цену жизни. Ты уже проверенный человек. Если не поступишь в свой военный институт, приезжай к нам, я думаю, что смогу тебе помочь поступить в МГИМО".
   Как и в случае с неизбежным знакомством моих отца и матери, папа неотвратимо становился дипломатом, если не военным, то гражданским. Я его часто спрашивал, почему он выбрал именно эту карьеру? Он мне всегда рассказывал, что на него огромное впечатление произвел герой фильма "3+2", который умел говорить на иностранных языках, знал о том, что происходит за рубежом и это производило неизгладимое впечатление на женщин.
   Отца было сложно назвать красавцем. Ростом он был около метра семидесяти, худой, сутулый. Он был прекрасным бегуном и пловцом, но мышц на торсе и руках, как ни старался, нарастить так и не смог. Рыжий цвет волос и ранняя лысина тоже не прибавляли ему популярности среди противоположного пола. А немного оттопыренные уши и вовсе вызывали у некоторых девушек отвращение. Поэтому выбор отца был ясен.
   Это древнее как мир стремление нравиться противоположном полу почему-то было чуждо мне, и это очень расстраивало отца. Я хотел совершенствоваться просто так, не ради того, чтобы кому-то нравиться. Стремление быть лучше во мне во многом воспитали родители, но я не делал что-то ради того, чтобы понравиться женщинам, или чтобы мне завидовали. Нет. Я просто хотел быть лучше, потому что всегда знал, что если не идти вверх, то упадешь вниз.
   В военный институт иностранных языков, или сокращенно ВИИЯ, отцу достаточно было сдать экзамены на все тройки. С учетом того, что нехитрая политика партийных боссов, озвученная отцом его друга, исповедовалась тогда во многих московских ВУЗах, отец поступил без проблем, сдав все вступительные экзамены на тройки.
   Детьми из простонародья разбавляли "мажоров" из семей знатных партийцев. Но все равно социальные лифты у этих людей были разные. Так отец узнал, что есть языки престижные и есть не очень. "Мажорные" московские мальчики изучали европейские языки, чтобы работать в уютных Венах и Копенгагенах, а ребятам с целевым направлением оставались языки восточные, чтобы нести "бремя белого человека" в страны, где советское руководство стремилось заменить местный каннибализм на марксистско-ленинскую идеологию. Отец выбрал арабский язык. Ему так и сказали: с ивритом будешь не выездным, у нас там даже посольства нет, с Китаем - только в Китай, с корейским - только в Корею, с хинди - только в Индию. А с арабским куда угодно, кроме Европы, Австралии и Америки. Так отец оказался на легендарном отделении ВИИЯ под кодовым названием "Восток-2".
   Мало того, что отец был старше своих сокурсников, он вдобавок уже был коммунистом и сержантом. Поэтому он испытывал моральное превосходство над изнеженными мальчиками, которые с трудом привыкали к казарменному быту после комфортных квартир в сталинских домах.
   По правилам высших военных учебных заведений, даже те курсанты, что жили в Москве, все равно оставались первые два года на казарменном положении. "Помню, лежу на кровати прямо в сапогах и читаю взятого у приятеля запрещенного Солженицына. Я знаю, что я старший по наряду и мне ничего не будет. Да еще и курю вдобавок в казарме. И от своей наглости меня прямо распирает. Нет, мне сейчас конечно очень стыдно. Но тогда..." Пообщавшись со столичными ребятами, он стремился при каждом удобном случае попасть к ним домой во время увольнения и понравится их родителям.
   Родителям он нравился, но сестрам и кузинам - нет. Узнав, где был рожден курсант Соловейко, они брезгливо морщили свои столичные носики. И не помогало ничего: ни осведомленность в диссидентских авторах, ни цитирование Битлов в оригинале. Кстати, именно на первом курсе института отец навсегда избавился от своего южнорусского говора с характерным смягченным звуком "г". Это, видимо, произошло так же как у меня с нервным тиком. Он просто запретил себе "хэкать", и все. Но умение довольно специфически произносить этот звук очень помогло ему в арабском, который он "освоил только задницей". "Учил, пока не начинало рябить в глазах", - вспоминал отец. Еще слишком жива была память о залитой кровью танцевальной площадке в Инте и об украденных в Никитовке кроликах.
   Отец стремился выбиться в лучшие ученики. Но у него всегда были проблемы с абстрактным мышлением. И предметы вроде "Философии марксизма-ленинизма" он сдавал только при поддержке партийных кураторов, беря на себя дополнительную общественную нагрузку, от которой отказывались другие. Этим он зарабатывал новые баллы в своей характеристике. Поэтому не было ничего удивительного в том, что после второго курса ему было досрочно присвоено звание младшего лейтенанта и он в числе немногих был отправлен на годичную стажировку в Иран, где довел свое знание арабского до совершенства.
   Я достоверно знаю, что отец, даже спустя много лет, когда уже давно не практиковался в иностранных языках, видел сны на арабском языке. Изредка во сне он бормотал что-то шипяще-гортанное и переворачивался на другой бок. Снился ли ему Тегеран, Мосул, Аддис-Абеба или Могадишо, я не знал. Отец говорил мне, что никогда, за всю свою жизнь не запомнил ни одного своего сна. Врал он или нет, я не знаю. Но его мать, бабушка Таисия, тоже говорила мне, что не может вспомнить, что ей приснилось последней ночью.
  
   7. Бремя белого человека. Странник в серой шинели.
  
   Для меня, советского мальчика восьмидесятых годов двадцатого века, у которого из всех доступных развлечений дома был только цветной телевизор "Рубин" с тремя каналами, одним из ярких пятен в серой советской жизни - были рассказы о жизни там. К этой жизни и я имел кое-какое отношение. Когда Египет разорвал дипломатические отношения с СССР, я возвращался домой в животе свой матери. Но родился уже здесь, в Москве. По крайней мере, так мне рассказывали родители.
   Вместе они редко вспоминали о жизни там. Во многом потому, что дипломатическая карьера отца оборвалась буквально на взлете, а может каждый из них нес в памяти свои личные грезы о прошлом? Мать чаще всего вспоминала что-нибудь страшное. Например, как в Египте они ездили на ферму, где выращивают крокодилов, и мой отец едва не упал к ним в пруд. Она часто во всех подробностях описывала виллу, на которой они с отцом жили в Египте.
   Вилла - это, конечно, громко сказано. Скорее, это был большой добротный коттедж. В странах третьего мира жизнь была очень дешевой, поэтому многим сотрудникам посольства оплачивали аренду жилья. Мать вспоминала, что даже не убиралась сама. Раз в неделю к ним приходил араб по имени Мена. Во всяком случае, именно так его имя произносила мать. Он очень тщательно убирался, получал свою скромную плату, а затем мать угощала его борщом со свининой. Египет - это мусульманская страна, поэтому свинина там стоит в несколько раз дешевле говядины. Так же уборщик не отказывался и от предложенного стопарика водки. Когда отец спрашивал его: как же он, мусульманин, нарушает обычаи ислама: есть свинину и пьет алкоголь? Мена спокойно отвечал, что он сейчас находится в доме христианина, а значит, здесь Аллах не может увидеть его прегрешений.
   Отец очень любил арабский образ жизни. Мать рассказывала, как он до слез смеялся в каирском театре, но когда переводил шутки маме, они уже не были так сочно-смешны. На протяжении всей своей жизни он пил зеленый чай из пиалы, готовил плов и острый салат на арабский манер, любил ходить на овощной рынок и торговаться. В Египте после работы он частенько сиживал в маленьких забегаловках, ел то, что у нас в Москве называют шаурмой, а в Питере шавермой. При этом все это было не в пример качественнее. В священный месяц Рамадан, когда верующим запрещалось до захода солнца есть и пить, публика в кафе менялась. Все завсегдатаи уходили есть в другие кварталы, где их никто не знал, а в любимое кафе отца приходили люди из других районов.
   Родители жили в Каире, городе шумном и многолюдном. Правила движения здесь никто не соблюдал, и все машины двигались как попало. Русские дипломаты очень любили ездить по выходным в Гизу, к пирамидам. Тогда туристов там практически не было. Запыленный одинокий Сфинкс печально взирал на пустыню, а русские дипломаты пили пиво и отливали прямо на пирамиды, благо никто этого не видел.
   Мать рассказывала, что когда они приехали в Египет, ее тут же обрадовали тем, что здесь беременели многие, кто не мог зачать в России. Климат особый, и опять же, мать искренне верила, что ей помогла чудодейственная сила пирамид. Она рассказывала, что там не киснет молоко и не тупится лезвие, и в внутри ощущения какие-то особые. Я смотрел на немного выцветшие цветные фото. Вот мать и отец стоят у белого "Пежо" на фоне пирамид. Вот отец красуется у посольского бассейна. Вот они на своей вилле сидят и едят фрукты с огромного блюда. Все это казалось мне таким несбыточным, когда я слушал это на маленькой кухне, в холодной московской квартире. С приходом Горбачева иной раз топили так плохо, что я ходил по квартире в свитере и валенках. Вот у меня есть и соответствующее фото.
   Из Египта родители уезжали быстро. Правитель страны принял сторону американцев и советских дипломатов просто-напросто выкинули взашей. Это было в 1979-ом году. И эти события стали явным предвестником того, что с СССР случится потом. Страна, которая строила им Асуанскую плотину, была вышвырнута как нашкодивший щенок. Трудно поверить, что наши танки "наводили шорох" в Праге и Бухаресте. А тут какая-то африканская страна... Спустя год, после того, как советское посольство уехало из Египта, его правитель был убит на военном параде, и тут же случился переворот. Кстати, на всех парадах именно коллеги отца из ГРУ отвечали за безопасность первых лиц Египетского государства. Перестали нести "бремя белого человека", и вот тебе на.
   Египет был последней загранкомандировкой моих родителей. Поэтому отец вспоминал его с особой печалью в голосе. Но чаще всего он любил вспоминать Сомали. Судя по рассказам отца, это было фантастический рай на берегу Индийского океана. О нем напоминали многочисленные раковины, звезды и морские коньки, расставленные везде в нашей квартире. На почетном месте стояла, ощетинившись иглами, рыба-шар. Отец рассказывал, как мама поймала эту рыбу в купальную шапочку. Рыба это издали выглядела как самая обычная, но стоило ее потревожить, как она тут же раздувалась и выставляла наружу иголки. Когда она попадала на сушу, то тут же теряла свой грозный вид. Хитрый чучельник всовывал в ее нутро шар и надувал, и она снова приобретала грозный вид - теперь уже посмертно. Рядом с рыбой-шар на "стенке" стоял варан - память об Ираке. Про Ирак и город Мосул, где он был, отец рассказывал совсем мало, упоминая бесконечные игры в преферанс и огромное количество спирта. Лишь однажды он рассказал, что как-то переводил для одного иракского полковника, которого звали Саддамом Хусейном.
   Мать вспоминала Сомали с ужасом, но это был какой-то ужас счастливый. Словно бы Индиана Джонс вспоминал о своих похождениях. Хотя в Сомали росли пальмы, но Могадишо, портовая столица, отнюдь не напоминала Рио-де-Жанейро из грез Остапа Бендера. Местные жители ходили не в белых штатах, а вообще без штанов, в одной набедренной повязке, называемой галабеей. При этом чистота оной оставляла желать лучшего.
   Мать с каким-то восторгом вспоминала про толпы бабуинов - обезьян размеров с овчарку. Однажды такая обезьяна сквозь открытое окно забралась в комнату к семье советских дипломатов и улеглась в колыбель к ребенку, да так и заснула, обняв малыша. Можно представить, в какой ужас пришли родители, когда это увидели! Вспугнуть обезьяну было никак нельзя. Клыки у бабуинов - будь здоров. Очень медленно и деликатно испуганный отец ребенка разжимал объятья бабуина, а потом выкинул его в окно.
   Все местные ходили босиком, а дипломаты из других стран - в ботинках на высокой подошве, так как гниющий заживо прокаженный, чей гной капал прямо на мостовую, был отнюдь не редким "прохожим" на шумных улицах Могадишо. Еще там было полно всякой живности, типа летающих тараканов. Погонишься за таким с тапком, а он возьми, да и улети.
   Но мать вспоминала и океан, и розовые коралловые рифы, через которые в шторм иногда перепрыгивали акулы и пока их не отлавливали, купаться в бухте было нельзя. Спустя очень много лет, когда я впервые попробовал папайю, я долго прислушивался к своим ощущениям: действительно ли папайя похожа на смесь клубники и дыни, как об этом рассказывала мне в детстве мать? Из Сомали наше посольство тоже выслали, и с тех пор весь мир узнал о сомалийских пиратах, которых родители в своих рассказах о дикой, но прекрасной стране никогда не упоминали.
   Но, пожалуй, самым врезавшимся в мою детскую память был рассказ об укрощении собаки в эфиопском посольстве. Отец часто любил рассказывать эту историю, когда брал меня на стоянку, и мы проходили мимо вольера со злющей овчаркой Громом. Пес был настолько свиреп, что когда его спускали с цепи, никого на стоянку уже не запускали. Один мужик не послушался, и Гром откусил ему ухо.
   Отец всегда рассказывал, что собака, укрощенная им в Эфиопии, была еще злее. Я даже не мог себе представить, как такое могло быть. Отец говорил: "у нас в Никитовке многие держали собак, так как лазали, воровали все. Вот мы тоже завели злющего пса, когда у нас кроликов украли ночью". Нехитрую науку обуздания собаки знали многие, выросшие в сельской местности. А вот посольские были в большинстве городскими.
   По словам отца, территория советского посольства в Эфиопии была огромной: несколько гектаров. Так что за территорию никто и не выходил. Да там и не на что было смотреть. И непонятно как завелась на территории злющая собака и никто не мог понять, вообще откуда она появилась, но и поймать ее никто не решался.
   Появлялась псина только когда темнело, а днем пряталась где-то в густых южных зарослях. Отец говорил, что с собакой у него были счеты. Кажется, она напугала его при всех. Отец долго ее караулил, чтобы осуществить возмездие. Причем возмездие должно было быть публичным. Чтобы все видели, что Соловейко не трус. "Как же я ее бил - с упоением вспоминал отец - И руками и ногами, думал, убью. Сначала за холку схватил, чтобы она не укусила, дал в нос, а потом сапогами, сапогами офицерскими ее". Собака с тех пор бесчинствовать перестала, и как только видела офицера Соловейко, с жалобным визгом удирала в заросли, провожаемая смехом советских дипломатов. "Поверженный всегда смешон". Эту фразу отец очень часто любил повторять.
   На память об Эфиопии у нас в коридоре висела шкура неизвестно кого. Отец никак не может вспомнить, кого именно. Но точно не той собаки из посольства. Шкура буро-рыжая, с жесткой короткой шерстью. Не то дикого кабана, не то обезьяны. А еще коридор украшало огромное фото очень уродливой местной девушки, полуголой, с отвисшими страшными грудями, черной как ночь, с самодельным луком в руках. Мать, к слову, эту дикарку как женщину не воспринимала. Огромное фото в стеклянной рамке она всегда тщательно протирала. Знала ли она, знакомясь с дипломатом Соловейко, что ее будет ждать за рубежами Родины: акулы, летающие тараканы, обезьяны и прокаженные. Или сам факт поездки за границу был для родителей входным билетом в некий клуб избранных, где ходят в джинсе и периодически наведываются в "Березку".
   Мои родители все заработанные за последнюю командировку деньги потратили на приобретение жигулей ВАЗ 2101, в народе прозванного "копейкой". Чтобы в то время купить машину за рубли, нужно было стоять годы в очереди или иметь блат, а за инвалютные рубли, это можно было сделать проще. Отец говорил, что сначала они хотели купить дачу, но подходящего варианта не нашли, а тут теща, Любовь Ивановна, подсобила со своими госплановскими связями. Очередник уступил машину, но пришлось платить инвалютными рублями. Родители от них избавились очень вовремя, так как деньги для "Березки" в один день стали в прямом смысле деревянными. "Березки" закрылась, а деньги эти больше потратить было негде. Я слышал, что некоторые люди, которые вовремя не успели отовариться или поменять их, попросту остались с носом. Не в первый и не в последний раз в нашей стране.
   Из Египта чета Соловейко вернулась в свою комнату в коммуналке на Трубной. Место, где стоял дом, в который меня привезли из роддома, мне хорошо известно. Отец мне его показывал несколько раз. Сейчас там стоит новый дом. И ничего не напоминает о ветхом жилье с коммуналками. Но я горжусь, что хотя бы немного побыл жителем Центра. Впрочем, мои родители были очень рады, что из коммуналки перебрались в отдельную двухкомнатную квартиру. Мать каким-то совершенно непостижимым чудом "пробила" эту квартиру по старым партийным связям. В новом районе не было, и в ближайшие десятилетия не предвиделось метро, до ближайшей булочной нужно идти двадцать минут, за то там продавались горячие и очень вкусные рогалики. А еще в новой квартире был отдельный телефон. И мать, сколько себя помню, все свободное время проводила около него.
   Я лежал в манеже, обнимая поочередно олимпийского мишку и белую огромную мартышку, а отец готовился к поступлению в Дипломатическую академию. Поступил он туда, кажется, со второго раза. Он говорил, что у него что-то с тестами IQ никак не выходило, с теми, где нужно было мысленно вертеть кубик; зато считал он в уме хорошо. Но с кубиком он натренировался и на следующий год поступил. После окончания этого престижного учебного заведения, готовившего начальственные кадры, отец должен был снова поехать за границу. Мать что-то говорила об Анкаре и о том, что они уже собирали документы. Но внезапно отца постиг полный крах на дипломатической ниве. Он буквально в один день не только стал не выездным, что для дипломата было губительным, но и отправился нести "бремя белого человека" в Среднюю Азию, где тоже были те, кто понимал арабский и турецкий языки.
   Так началась долгая одиссея майора Соловейко, окончившаяся в одной из Подмосковных частей, где он уже подполковником читал лекции офицерам разведки из развивающихся стран. Мать говорила, что якобы на отца был донос. Но что в нем было, и кто его написал, никто доподлинно не знал.
   Из-за специфики своей секретной службы, отец, словно Агасфер, не задерживался на одном месте. Поэтому в Москве бывал часто. Но приезжал он всегда в разном обличье. То в штатском, в костюме с галстуком, то в форме моряка, довольно часто в форме инженерных войск с черными петлицами. И я знал, что так было надо. Отец был разведчиком. Я, сколько себя помню, всегда знал об этом. У него были документы, по которым нас пропускали на любые мероприятия, в кино и рестораны. И я очень гордился тем, что отец такой важный человек. Помню, как мы ходили в кинотеатр на Баррикадной, и как отец потом кормил меня обедом в ресторане Дома офицеров, и мы сидели одни в гигантском зале, и ели огромные котлеты с гречкой, и у меня тогда выпал последний молочный зуб.
   В ту эпоху не было мобильных телефонов. Отец давал телеграмму и приезжал. Иногда бывало, что меньше, чем на сутки. Я часами стоял у окна и смотрел на дорожку от автобусной остановки. Проходили часы, рейс могли задержать, а я все стоял приклеенный к окну и вдруг в густой дымке дождя видел фигуру в длинной шинели с огромным фанерным ящиком в одной руке и чемоданом в другой. Это был отец. Те минуты, что он шел от остановки до квартиры казались мне вечностью. Потом был оглушительный звонок в дверь. Отец всегда звонил, а не открывал своим ключом. Я бросался к отцу на шею, обнимал его и чувствовал острый запах одеколона. А в фанерном ящике были чудесным фрукты из Алма-Аты. Яблоки размером чуть ли не с дыню, хурма, которая не вязала и много другого чудесного: россыпи орехов, изюм, чернослив.
   Все это было настоящей роскошью в середине восьмидесятых годов, где даже в Москве в магазинах были только подгнившие яблоки да консервированным компот. Когда я стараюсь вспоминать об отце, я вспоминаю странника в серой шинели с ящиком фруктов, который всего лишь на несколько часов заезжал домой, чтобы повидать жену и сына. Этот образ будет жить со мной всегда, но, боюсь, что этот человек давно умер, умер намного раньше, чем его тело обрело вечный покой.
  
   8. Ледяной дом.
  
   Детство до того дня, когда я пошел в первый класс, предстает передо мной в ярких отрывках. Словно это были новеллы, размещенные в книге не в хронологическом порядке, а по неизвестной прихоти автора. Мы сами пишем свое прошлое: что-то приукрашиваем, что-то стираем. Наше прошлое - это не есть подлинные исторические события. И это восприятие всегда очень и очень субъективное. Намного позже я пришел к странному и парадоксальному выводу: любой человек состоит на треть из своих генов, на треть из воспитания, и еще одну треть составляет его душа, о которой мы ничего на самом деле толком не знаем. К этой мысли о триединстве человека я часто возвращался на протяжении всей своей жизни.
   В детстве я ни о чем подобном, конечно же, не думал. Время, без сомнения, фактор тоже субъективный, и в детстве оно шло особенно медленно. Каждый день был подобен году, наполненному яркими и неповторимыми впечатлениями. Все это из-за того, что человек в детстве учится и для него все ярко, все удивительно и не важно, где проходит его детство - в бараке или во дворце. Дети похожи на огонь, их чувства так же внезапно вспыхивают, как и затухают. А потому в моих воспоминаниях царит полный сумбур - полуистлевшие головешки. Наши жизни - это костры, наши воспоминания - это пепел. Так я думал, в пору своей нежной поэтической юности. Сейчас я думаю иначе.
   Как известно, все советские дети делятся на два типа: те, кто радостно идет в детский сад, и те, кто воспринимает такую принудительную социализацию как каторгу. Я относился к числу последних. Я не помню, когда впервые я оказал яростное сопротивление детскому саду. В памяти осталась только яркая картина - зима, вьюга, метель; мать буквально тащит меня через эту пургу в садик. Я рыдаю, и слезы сразу замерзают у меня на лице.
   Мама все говорит мне, что это образцовый сад. Что он там получил какие-то награды. Но мне все равно. Я не хочу в сад. Я не помню, чтобы у меня были там какие-то проблемы со сверстниками. Я вообще никого не могу вспомнить из тех детей, разве что одного мальчика, вернее даже не его, а его голос. В тихий час никто не спал. Это изуверская пытка для детей, заставлять их лежать - когда они хотят бегать, играть. И я помню, как в какой-то момент установилась тишина и какой-то мальчик, я хорошо помню его голос, вдруг неожиданно сказал: "А я зарежу воспитательницу, пырну ее в живот огромным ножом, и у нее вывалятся все кишки наружу".
   Современный читатель может предположить, что мальчик посмотрел какой-то боевик. Но ничуть не бывало. В середины восьмидесятых годов видеомагнитофоны были большой редкостью, а по телевидению показывали фильмы, где уровень насилия было минимален. Я тогда отчетливо почувствовал, что желание этого мальчика убить воспитательницу - это не глупое детское хвастовство, это, что называется, его осознанное решение, его гражданская позиция. И таких детей, как я позже узнал, жертв тяжелой алкогольной наследственности, в нашем районе было много. Особенно среди тех, кто был переселен из деревни, стоявшей на месте нашего района. И в детском саду, и в школе я встречал таких постоянно.
   Помню, как какой-то мальчик в песочнице рядом с моим домом, примерно в тот же детсадовский период времени, пытался меня ни с того, ни с сего, задушить. Больше всего меня в этом поразила моя мать. Я не мог ничего сказать, только хрипел. А когда мне удалось кое-как высвободиться и оттолкнуть обидчика - она как-то вяло и апатично сказала: "Тебе надо спортом заниматься" и больше ничего. Ни слова. Я был ошарашен. Я стоял перемазанным в песке. Маленький пятилетний ребенок, переживший первое серьезное насилие в своей жизни. И тогда в мою детскую голову пришла странная мысль: эти два мальчика - один на тихом часе с воображаемым ножом, другой - душитель, и моя мать. Во всех троих, несомненно, было что-то общее. Но я никак не мог понять тогда, что именно.
   Детский сад был действительно показательным. Зимой воспитатели делали там огромные ледяные фигуры. Я помню огромную ледяную статую Черномора с бородой, по которой можно было из его рта съезжать вниз. Это сейчас никого уже выставкой ледяных фигур не удивишь. А тогда мне это все казалось настоящим чудом. Детей тоже приучали к труду, у каждого была своя лопатка, подписанная, и мы помогали делать всю эту показательную красоту вместе с воспитателями. Нет, мы обязаны были ее делать.
   Еще я помню огромный зимний сад в коридоре и как я куда-то ходил в другой корпус с воспитателем, кажется на медосмотр. И она мне сказала, что где-то там, в зимнем саду, в пруду живет черепаха. Я очень хотел ее увидеть, но так и не смог ее заметить.
   Спать в тихий час мне не нравилось, как и прочим детям. И еще я все время боялся, что вдруг среди детей будет заговор. Они договорятся на тихом часе и действительно убьют воспитательницу. Что тогда? Она будет лежать в крови? А что будет потом? Еще мне не нравилось в тихий час то, что нас довольно часто путали и клали в чужие кровати. Другие дети не сопротивлялись. А я говорил: это не моя кровать. А мне говорили: ну ладно тебе, полежи в ней сегодня, раз в твою мы уже кого-то другого положили. И я, делать ничего, соглашался. Чужая кровать страшно воняла. Однажды, уже будучи взрослым, я наткнулся на этот знакомый даже не запах, а смрад. Было это в метро. Я тогда понял, что это устойчивый запах давно немытого тела. У меня хорошая память на запахи, на звуки, на разные ощущения. Они лежат где-то у меня в мозгу на дальних полочках. Но при желании я всегда смогу их достать и прослушать, словно записанные на пленку.
   Однажды на тихий час к нам привели негра. Это был первый увиденный мною чернокожий человек. Он в числе многих других чужих взрослых заглянул к нам, улыбнулся хищной белозубой улыбкой и исчез. Я даже испугаться не успел. В отличие от второй встречи с негром, которая произошла много позже.
   Я матери потом рассказал про негра. А она с какой-то особой гордостью сказала: вот я тебе говорила, что сад образцовый! Раз туда иностранные делегации водят. За это директора наградили орденом "Дружбы народов". Я был очень удивлен. Я видел медали папы. Он говорил, что их получил за военную службу и даже за то, что был на войне в Эфиопии. А тут не медаль, дали целый орден. Орден был у деда, бабушка иногда его доставала, если я очень просил. Он получил его за посаженный самолет нарушителя границы. А тут только за то, что какому-то негру показали нас, неумело притворяющихся спящим в тихий час, тоже, оказывается, положен целый орден! Я тогда этого понять не мог. Не могу понять и по сей день.
   Воспитатели мне не нравились. Мне казалось, что детей они не любили и видели в нас только заключенных, которых обязаны охранять. Наш сад работал в режиме круглых суток. И я не всегда, правда, но оставался в саду с ночевкой. Нас таких бедолаг было мало. И я к этому не относился как к чему-то страшному. Наоборот. В этом был какой-то дух приключения, какое-то таинство. Воспитатели ночной смены были значительно добрее. Может потому, что нас было меньше? Или нас просто жалели как совсем брошенных. Нам разрешалось брать с собой какие-то сладости из дома и есть их уже после ужина. У каждого был свой мешочек с гостинцами и он сдавал его на хранение воспитателю.
   Больше всего мне не нравилась старая воспитательница. Очень заслуженная, по заверениям мамы. Когда весной появились первые желтые одуванчики, то дети стали их собирать. Я хорошо помню, как она подошла к нам и сказала, что цветы рвать нельзя. "Видите, - показала она на белый сок, - это кровь. Это все равно, что тебе, - она показала на одного ребенка, - оторвать голову и смотреть как кровь хлещет". Дети, похоже, вообще не поняли всего глубокого смысла этой аллегории. До них дошел только воспитательский императив: цветы рвать нельзя, а то голову оторвут. А мне как-то стало не по себе, как от слов мальчика про то, что он воспитателя зарежет и кишки выпустит.
   Еще, поскольку у нас сад был особенный, с нами проводили какие-то творческие занятия. Мы вырезали, лепили, что-то делали. Но мне особенно запомнились два занятия. На одном воспитательница утверждала, что слов на букву "Й" нет. Мне, ребенку, это показалась как-то совсем уж странным. Какая-то девочка, сказала, что есть слово "йес", на что воспитательница сказала, что это слово не считается, оно иностранное. Какой-то мальчик сказал тогда слово "йод". И спросил: ведь оно тоже на "й"? После этого воспитательница решила эту тему свернуть и рассказывала о чем-то другом.
   Второй случай произошел уже с другой воспитательницей. Той самой, которая говорила, что мы отрываем живым цветам головы. Она нам что-то рассказывала про космос. И сказала, что наше солнце, которое светит в небе, обязательно потухнет. Произойдет это, правда, очень не скоро, через миллионы лет. Но тогда все на Земле обязательно погибнут. Я не знал, сколько это: миллионы лет. Я тогда в теории умел считать до тысячи. И однажды на тихом часе даже досчитал до шестисот пятидесяти, а потом уснул.
   Сама мысль неизбежной смерти всего живого мне очень не понравилась. Как раз в это самое время отец был в Москве и я, пользуясь случаем, спросил у него на счет солнца. Он был крайне удивлен. И даже сначала не мог поверить, что это рассказала воспитательница. Но к этой истории я еще добавил историю об одуванчиках и тогда отец поверил и сказал, что в этот раз заберет меня из садика вместо мамы. Я не слышал, о чем отец говорил с воспитательницей. Но судя по ее лицу, она была сильно озадачена. Отец мне этот разговор не пересказывал. Однако сказал мне, что я могу не беспокоится, так как солнце нам послужит очень долго, а в будущем, если у людей будут какие-нибудь проблемы со светилом, они либо сделают искусственное, либо полетят в далекий космос и найдут другую планету. Как и многие его сверстники, родившиеся сразу после войны, отец очень любил научную фантастику.
   Но хуже воспитателей, конечно же, были нянечки. Мне казалось, что это какие-то уж совсем древние бабки, потому что мои бабушки, одна с Украины, другая из Москвы не выглядели таким старыми и сморщенными. Больше всего я боялся одной, скрюченной аж напополам. Она сказала мне, что если я не буду пить молоко с пенкой, то она выльет мне его за шиворот. И туда же отправит кашу, которую я не доел. Кашу я не любил и откровенно радовался, когда у нас очень редко, но бывала по утрам картошка в виде комковатого сухого пюре с куском ужасно костлявой селедки. Но няньки только шипели и их угрозы никогда не выполнялись.
   Правда, пару раз я видел, как они кого-то из детей ударили своей грязной вонючей половой тряпкой. И я был очень рад, что это был не я. Я старался просто держаться от них подальше. Няньки были очень похожи на злую собаку, охранявшую автостоянку. Если к вольеру не подходить, то собака и не лаяла, а сидела там вполне спокойно.
   В саду как раз и произошел инцидент, после которого я начал стал видеть во сне незнакомца, говорившего на странном языке. Было это зимой, как раз когда всем выдавали именные лопаты для общественно полезного труда. Я помню, что сарай был темно-зеленого цвета. А еще там были лавки, на которых можно был присесть, и куча всяких игрушек, как зимнего, так и летнего сезона. Каждый ребенок должен был сам заносить в сарай свою именную лопату. Так сделал и я. Только я не вышел из сарая. Нет, я не спрятался, да и прятаться там было негде. В сарае не было никаких закутков. Но я просто остался среди кучи лопат и не вышел. Я отчетливо видел, как воспитательница закрывает дверь. Я точно помню, что я остался специально. Мне было интересно: когда воспитательница хватится меня? Я не допускал такой мысли, что воспитательница просто закроет сарай на ключ и уйдет вместе с остальными детьми. Но именно так и вышло. Она просто взяла и ушла.
   Я хорошо помню, все, что было дальше. Самое главное, что я абсолютно не боялся. Как и любой пятилетний ребенок, я опасался всяких глупостей, но был совершенно равнодушен к реальным опасностям. Мне не приходило даже в голову, что я могу замерзнуть в этом сарае насмерть. Намного позже, в школе, нас просили написать сочинение, описывающее какой-нибудь смешной случай из нашей жизни. Я написал про сарай. Но учительница не только не смеялась, она как-то побледнела, видимо представив, что это она закрыла меня.
   В сарае было относительно светло. И я мог наконец-то, не торопясь, осмотреть все богатства, спрятанные в этой пещере Али Бабы, доступ в которую нам был всегда существенно ограничен. Но мне это занятие быстро надоело. Потом мне почему-то захотелось спать. Я прилег на лавку и тут же провалился в сон. Мне снилась пыль, огромная туча пыли, в эпицентре которой я стою. И мне почему-то было очень жарко, душно и нечем дышать. И сейчас не зима, а лето. И вокруг куда-то бегут люди и кричат. И дрожит земля.
   А потом этот сон кончился, и я вроде как проснулся в этом же сарае и увидел, что на полу горит костер. Вот оказывается, почему мне было так жарко. А у костра сидел человек в плаще. Плащ был красный с капюшоном. Очень похожий я видел в фильме "Стрелы Робин Гуда". Этот фильм показывали по телевизору. И я очень жалел, что включили его на середине. Но там был почти такой плащ. Только зеленый, а не красный, как у того, кто сидел у костра.
   И мужчина был похожий, на тех, что в фильме. Как будто пришел из каких-то странных далеких времен. В какой-то момент я даже усомнился, мужчина ли это? Слишком уж красиво было его лицо, обрамленное выбивающимися из-под надетого на голову капюшона рыжими волосами.
   Так только в фильмах ходят. Я в жизни таких людей не встречал никогда. И я помню, что потом никак не мог вспомнить его лица. Я много раз пытался, но все без толку. Как только я силюсь воспроизвести его перед мысленным взором - лицо расплывается и исчезает. Человек у костра посмотрел на меня пронзительно-зелеными глазами. Глаза у него менялись. Стоило отвернуться и посмотреть снова, как зрачки у него становились вертикальными, как у кошки. Еще один поворот головы и его глаза снова становятся человечески. Он не улыбался, смотрел серьезно.
   - Вы кто? - спросил я, помня, что отец учил меня: к незнакомцам надо всегда обращаться на "вы", если они старше.
   - А-ни-эш-шш, - голос его прошипел, но не как шипит змея в мультфильмах, а как шипит раскаленная плита, на которую пролили воду.
   - Кто вы? - снова переспросил я - Вы за кем-то в садик пришли?
   - А-ни-эш-шшш, - снова повторил он, и мне на секунду показалось, что в его глазах полыхнуло живое пламя костра.
   Я не знал, что еще у него спросить. Тем более, он все равно не хотел отвечать. Во всяком случае, про костер я спросить не догадался. Мне тогда казалось совершенно нормальным, что в сарае развели костер. Здесь же холодно как ни как! До меня доходил жар от костра. Мне было уютно лежать и смотреть на пламя. У русских есть такая поговорка, что бесконечно можно смотреть на три вещи: на текущую воду, на горящее пламя, и на чужую работу.
   Я проснулся от того, что открывали сарай. "Ага, - подумал я. - Воспитательница недосчиталась меня, стала искать и открыла сарай". Но все было совсем не так. Меня недосчитались только после обеда. Когда всех детей рассадили есть, то одна порция оказалась лишней. Тогда все было точно рассчитано. И количество тарелок, и кто где сидит. Воспитательница сначала подумала, что ошиблась. Но когда детей уложили спать, у нее возникли новые подозрения. Это все мне потом отец рассказал. Она стала вспоминать, не забрали ли кого-то родители до тихого часа. Такое бывало. Все остальные дети таких детей считали счастливчиками. В детсадовской иерархии они приравнивались к тем, кого внезапно освободили из тюрьмы по УДО.
   Воспитательница взяла журнал. Начала проверять, кто из детей на месте. И тут ей стало по-настоящему страшно. ЧП. В советском саду пропал ребенок! Не знаю, когда бы меня нашли, если бы советские дети с детских лет не учились у взрослых шпионить и доносить. Тут же одна девочка вспомнила, как видела, что я заходил в сарай и не вышел оттуда. Отец утверждал, что я там просидел около трех часов. Я точно помню, что я не заболел после этого. Когда взрослые ворвались в сарай, я помню, их было много, они жутко шумели и гомонили, а я спокойно лежал на лавке. Не могу припомнить подробностей. Кто-то что-то говорил, кажется, меня почему-то сильно трясли. Но оставшуюся часть дня я не помню совершенно. Кроме того, что мне потом рассказал отец. При этом рассказывал он это все как-то отстраненно. Как будто о чем-то, случившемся очень давно. Я тогда подумал, что это было все ерунда, ничего страшного, раз отец не беспокоился.
   Я помню, на счет садика я только однажды получил от него серьезную отповедь. Он тогда уже уехал в Одессу. Это была длительная командировка. Он там уже жил, в Одессе, а мы с мамой еще в Москве. Но он иногда приезжал, и получалось, что жил он постоянно там, в Одессе, а в командировку приезжал к нам, в Москву. И я по-прежнему ждал его у окна. Бывало, что он появлялся совсем без предупреждения.
   Однажды он зашел в сад, когда мы обедали. Я увидел, как он заглянул в форме. И я старался быстрее поесть и попросить разрешения у воспитательницы пойти к отцу. Обед был как всегда невкусным. Я с трудом заглотил его и подошел к воспитательнице. "Там, там мой папа", - робко сказал я. Я ожидал, что она заорет, такое у нее было лицо, что я встал со своего места без команды, но она почему-то не заорала. И я тогда побежал к отцу. Я хотел обнять его, но он как-то холодно отстранился и сказал: "Ты зачем там сидел? Я к тебе приехал издалека. А ты сидишь, к отцу даже не подошел".
   Я был так ошарашен этим упреком, что сначала даже ничего сказать не смог, потом через некоторое время я только и смог ответить: "Но нам же нельзя вставать, пока мы не поедим. Нам запрещают, ругаются". Я еще хотел сказать отцу, что испугался, что если встану раньше времени, меня накажут и не отпустят раньше срока и мне придется отбывать тихий час. Но я отцу об этом не сказал, потому что подумал, что отец обиделся на меня. Но он лишь сказал: "Как вас тут зашугали. Но ради отца ты должен любые правила нарушать. Когда я здесь, тебе никто больше не указ. Понял?" Я только кивнул.
   Я помню, что я тогда в первый и последний раз ушел, спасенный от тихого часа. Но чувства избранности не было. Я шел, и мне хотелось плакать от того, что я обидел отца, не выразил ему всей своей радости по поводу его приезда. Хоть я, правда, был счастлив, что он приехал, и что он пришел забрать меня из сада. И он ждал, что я кинусь к нему. Но я не смог преодолеть страх перед воспитательницей. Я боялся, что если я нарушу запрет, мне не дадут уйти с отцом.
   Полжизни, пока я взрослел, я терзался тем, что тогда обидел отца своим невниманием. Но когда я стал старше и многое переосмыслил, я за этот упрек сам стал ненавидеть отца. Ведь он прекрасно знал, какие у нас порядки в саду. И сам вместе с матерью ежедневно внушал мне, что я должен слушаться воспитательницу.
   Еще, когда я стал взрослым, у меня появились и другие вопросы. Почему отец, например, пришел к воспитательнице выговаривать за глупости, которые она говорит детям, а историю с сараем мои родители постарались замять. Я знаю точно, я спрашивал потом у матери. Она мне говорила, что ей позвонили на работу и сказали, что сын пропал. Но они скандала не устраивали, потому что боялись, что меня выгонят из элитного садика и придется идти в обыкновенный.
   Его упрек за то, что я не кинулся к нему на шею во время обеда, я не смог ему простить даже после его смерти. Ведь то чувство постоянной, хронической вины перед другими людьми очень здорово мешало мне жить, и, став взрослым, я понял, что нас, последнее поколение советских детей, воспитывали, как и все предыдущие советские поколения. Нас воспитывали совестливыми, честными, открытыми, но не потому, что хотели, чтобы в нашей стране все были хорошими. Вовсе нет, нас просто стремились сделать легко управляемыми. И вдруг, в один день, все советские люди, переполненные всем этим ложным чувством вины, вдруг осознали, что никому ничего не должны. Тогда случилось то, что случилось. Советский союз перестал существовать.
   От детского сада у меня осталась одна черно-белая фотография. Групповая. На ней дети сидят в несколько рядов. На самом верхнем ряду воспитательница. Не смотря на то, что советские дети очень сильно похожи друг на друга, я всегда без труда нахожу себя на этой фотографии. Я единственный ребенок, который там улыбается.
  
   9. Одесса противоречивых запахов.
  
   Я точно помню, что в Одессе мы оказались уже тогда, когда случилась Чернобыльская трагедия. Именно в это время по городу стала ходить частушка, которая тут же навсегда врезалась в мою чистую детскую память: "В поле мирно пашет трактор. Рядом же горит реактор. Ты, реактор, догорай, мы встречаем Первомай". Я не помню, как к этому всему отнеслись мои родители. Кажется никак. Единственный лейтмотив был обычный для середины восьмидесятых: "опять все врут, опять все скрывают". А через какое-то время в Одессе стали появляться дети. Очень худые, бледные до прозрачности и лысые. Особенно меня пугали лысые девочки. Их глаза казались огромными как у лемуров из передачи "В мире животных". Я постоянно слышал непонятное для меня словосочетание: "лучевая болезнь". Но для маленького любознательного мальчика это был всего лишь один из многочисленных эпизодов.
   Одесса стала для меня ярким калейдоскопом новых впечатлений. Здесь все было другое: люди говорили не так как в Москве, одевались не так как в Москве, сам воздух был совсем другим. Очень теплым, пестревшем сочной палитрой привкусов: от благоухания цветущей зелени до нестерпимой вони рыбных отбросов, которые грудами заполняли дворы-колодцы.
   Мы жили на Молдаванке в очень старом доме. Возможно, что он даже был дореволюционным. У нас была квартира, по планировке напоминавшая двухкомнатную квартиру моей московской бабушки. Две смежных комнаты и маленькая кухня. Правда, очень странно, что в квартире совсем не было ванны. В туалете был душ под самым потолком, но мы почему-то им не пользовались. Я точно не помню, выходили ли окна на двор-колодец или же на улицу. Обстановку квартиры я помню очень и очень смутно. Кажется, помимо старых кроватей там была какая-то древняя стенка и стол, переделанный из старой швейной машинки с ножным приводом. Еще я хорошо запомнил толстую квартирную хозяйку, приходившую раз в месяц и неизменно приносившую мне большой зеленой грейпфрут, за который моя мама неизменно ее благодарила и неизменно же выбрасывала его в помойное ведро. Когда я однажды робко заметил, что, мол, может все-таки его попробовать? Мама сделала страшные глаза и говорила: что ты, что ты. Он же зеленый, а зеленый есть нельзя! И еще что-то про недобрые намеренья квартирной хозяйки, хотя в чем именно они заключались, я так и не понял.
   Почему-то вид из окна в одесской квартире мне совсем не запомнился. Зато двор-колодец произвел на меня самое интригующее впечатление. Там было огромное количество самых разнообразных котов. Столько я не видел до этого никогда и нигде. Коты были всех возможных расцветок и размеров. Они беспрерывно орали и дрались за рыбные отбросы. Предводителем этой шайки был огромный рыжий котище без хвоста. Это обстоятельство меня полностью убедило в том, что он тут главарь. Коты орали по ночам, и сквозь сон мне чудилось, что это где-то тоскливо плачет младенец. Я часто просыпался от этого зловещего кошачьего крика ночью, но когда сон отступал, вопль не казался таким ужасным.
   В одну ночь меня разбудил отец, что-то такое чувствовалось в воздухе, что даже коты молчали. Мы наскоро оделись и выбежали. Была глубокая ночь, но на улице уже было полно народу. Хорошо помню, что мы стояли на трамвайных рельсах. И тут я отчетливо почувствовал толчок землетрясения. Это был уже второй. Первый случился, когда я спал, и я его пропустил. Потом был еще один. Мне это напоминало ощущение, когда сильно крутишься вокруг себя, а потом резко останавливаешься, и кажется, что земля уходит из-под ног, как у моряка палуба во время качки. А тут из-под ног куда-то в стороны уходили трамвайные рельсы. А потом мы еще долго стояли, даже когда люди стали расходиться. Земля икнула и вновь погрузилась в глубокий сон, оставив город Одессу невредимым на своей спине вместе с орущими котами.
   Когда идешь по улице Молдаванке, засаженной деревьями, и вдруг попадаешь в наш двор-колодец, в нос ударяет такая лютая вонь, что первые несколько минут дышать тяжело. Но настает момент, когда привыкаешь и становиться легче. Я помню, как первое время проходил по двору-колодцу, задерживая дыхание. Это было очень увлекательно, продержаться до лестницы, потому что там смрад уже не был таким удушающим.
   Да, в Одессе я увидел и познал очень многое, что и не снилось моим московским сверстникам. Здесь, помимо обычных голубей, были горлицы коричнево-кофейного цвета. Но этим меня было не удивить. Горлицы были и в городе Горловка, где жила моя тетя, и в Никитовке, где был родовой дом отца, куда меня совсем маленького сдавали родители, пока ездили на юга.
   К слову, раз уж я упомянул дом бабушки, то скажу про него пару слов еще и здесь. Дом мне казалось огромным, возможно из-за анфилады смежных комнат. Обстановку его я помню совсем мало. Еще помню станцию и ночной гул поездов. Этот звук проходящих мимо составов до сих пор почему-то успокаивает меня, хотя поезда я недолюбливаю. Особенно после того, как в поезде Одесса-Москва на меня опрокинули стакан кипятку. То ли я сам виноват, то ли проводница. Помню, было очень больно, чудовищно больно. Почти как тогда, когда мне бабушка прищемила дверью машины руку.
   Когда я дорос до возраста, в котором девушки становятся приоритетным интересом, я рассказывал историю о том, как мне... Да, да, то самое место ошпарили и с тех самый пор оно приобрело сверхъестественные способности. Это, конечно же, была та чушь, которую вешают на уши вчерашние девственники таким же глупым и прыщавым девицам. Но доля правды, возможно, в этом и была. Ведь я столько раз об этом рассказывал, что и сам в это поверил. А во что веришь, то и существует. Я, кажется, всегда это знал. С самого рождения.
   Помимо горлиц и котов, в Одессе удивляли люди. Они говорили на очень странном языке. Все слова были знакомыми, но стояли в предложении как-то неправильно и потому звучали очень смешно. К южному акценту со смягченной буквой "г" я привык еще с Горловки и Донецка. В Донецке жил папин брат. Он сильно "гэкал", как и тетя, и именно в Одессе я спросил у отца, почему он не "гэкает". Он мне и объяснил, что его отучили еще в первые месяцы учебы в военном институте. Разведчик должен быть без особых примет, в том числе и без акцента. Так ему сказали и он отучился.
   Мама в Одессе не работала, и это было самое радостное время для меня. Я помню весну и очень жаркое лето. Они были бесконечными, кричаще-яркими. Каждый день я ходил с мамой гулять. Один день мы ходили в огромный парк, в другой - на пляж Аркадия. Так чередовались эти яркие дни: огромный, полный зелени и бабочек парк, и море с шумным галдящим пляжем.
   Мы ездили от дома на пятом трамвае, который восславил Жванецкий. У нас всегда были его записи. Я их очень любил слушать. Я, конечно, не все понимал. Но монолог "Вот идет одесский пароход" живо мне напомнил разговоры в трамвае. Рынок "Привоз" я тоже помню, но как-то смутно. В моей детской памяти он слился с воспоминанием о "Велозаводском" рынке в Москве, куда мы ездили с отцом перед праздниками за всякой редкой снедью на вроде черемши и приправ для плова. Зато я хорошо помню одесские продуктовые магазины. В них было всегда душно, неизменно толстые продавщицы имели томный скучающий вид, а липучки были испещрены мухами так плотно, что создавалось впечатление, что всякая уважающая себя муха стремится закончить свою жизнь именно на липучке, а со свободными местами там проблема.
   Из потребляемых в Одессе продуктов мне больше всего запомнилось китовое мясо. Его у нас всегда было полно. Похоже, тогда оно было в Одессе в изобилии и стоило дешево. На вкус мясо напоминает говядину, только немного жестче и с отчетливым привкусом и запахом рыбы. С картошкой, посыпанной укропом, жаренное китовое мясо было особенно вкусно. Когда же мы шли на пляж, то мама брала с собой большую стеклянную банку с пластиковой крышкой. Прямо из автомата мы набирали туда вкуснейшей грушевой газировки и покупали булочки. Этого нам обоим хватало до вечера.
   Помимо прогулок на пляж и в парк, мы с мамой еще ходили в Дом офицеров. Это было серое здание с огромными колоннами. В Доме офицеров показывали фильмы. Но мне почему-то запомнился только один: "Ослиная шкура". Причем не французский, который я увидел намного позже, а наш советский, более веселый и динамичный. А еще во дворе Дома офицеров стояла военная техника, по которой можно было лазать в свое удовольствие. Это была почти бесконечная радость мальчишки, сына военнослужащего. Перепадали мне и другие армейские радости. Отец привозил со стрельбищ гильзы и пули, и даже патроны с пустым капсюлем. Это было настоящее богатство. Еще у меня было полно погон и нашивок всех родов войск и погоны разных званий и цветов. В лычках и звездочках я ориентировался легко. Причем, не только советской армии. Отец мне приносил плакаты с военной формой солдат разных стран. О, это было настоящее пиршество для ума. Я раскладывал на дощатом полу квартиры эти плакаты и часами сравнивал форму солдат разных стран, и нашу, советскую. Помню, меня особенно удивили знаки различия американской армии: полковой капеллан и полковой раввин. Я как-то сам догадался, кто это такие. Помню, даже у отца не спрашивал. Но, возможно, отец рассказывал об этом мне раньше.
   У отца на работе в Одессе я побывал. Помню его совсем маленький кабинет, кажется на первом этаже. Старый деревянный стол, на нем стоит пиала. Отец пьет зеленый чай и заедает халвой и щербетом. Все это восточные привычки из тех стран, где он побывал. Зеленый чай мне не нравился, уж очень противный. Зато нравились халва и щербет. Но отец говорил, что зеленый чай очень полезный. А в пиале он быстро остывает.
   Дома отец часто говорил про своего начальника, которого называл Моряк и Борода. Я видел его только издали. Бородатых мужиков я почему-то всегда боялся, хотя наш московский сосед дядя Слава тоже был бородат. Но хоть он и был соседом, но я все равно его боялся. Усатый - это совсем другое дело, таким был тогда мой отец и все его ровесники. Но бородатым был и Карабас-Барабас из детской книги, который мучил кукол, и Карл Маркс, который мало того, что был немцем, а немцы, как известно все плохие, потому что хотели нас захватить, так еще и вдобавок умер, но не как Ленин в Мавзолее, а где-то там у себя в Германии. Так я тогда думал.
   Этот Борода и стал основной причиной того, что мы с мамой из Одессы уехали. Начальник очень хотел, чтобы отец привез семью и тогда сулил квартиру. Но по тогдашним правилам, квартиру в Москве надо было сдать, а это значило, что пусть и призрачная, но надежда на возвращение в Московский военный округ угасла бы окончательно. Кажется, яснее всего эту перспективу понимала мать. Именно она получила нашу московскую квартиру от Райкома партии вместо комнаты в коммунальной квартире, и отдавать ее не собиралась. Другой причиной было то, что отец, когда ездил в командировку в Москву, обнаружил, как он тогда сказал, "женские Сережины следы в нашей квартире". Была упомянута какая-то медсестра из Алушты, с которой втайне от бабушки там жил мой дядя, брат моей мамы. Так что пора было маме наводить порядок.
   Я многого тогда не понимал. Смутно мне представлялись те самые злополучные "женские следы", и чем они так сильно "были чреваты". Но в воздухе вместе с мягкой южной зимой чувствовался отъезд. Коты уже не так сильно кричали и дрались по ночам. Собственно, зима в Одессе была не такая, как в Москве. Я отчетливо помню, как стоял во дворе-колодце и вместе с какими-то соседями завороженно смотрел как кружатся и падают на грязный двор хлопья мгновенно тающего снега. В Одессе это было редкостью.
   Одним из последних по хронологии воспоминаний была прогулка по зимнему берегу. Я подбирал совершенно холодные ракушки, смотрел на вымерший пляж, но мне не было грустно. Я тогда не знал, что такое грусть. Было странно. Я думал о том, что море настолько огромно, что мороз не в силах покрыть его льдом. Оно только становится холодным, но продолжает выплескивать на берег камушки, ракушки и отшлифованные зеленые и белые осколки бутылок. Именно тогда я, похоже, навсегда и безнадежно полюбил море как ту стихию, которую нельзя не любить. С тех пор я всегда мог закрыть глаза и услышать шум моря. А еще море жило внутри раковин. Причем, звуки были разными в океанских больших раковинах из Индийского океана и в крохотных раковинах из Черного моря. Но это была та самая Великая вода, неумолимая и вечная, и в ней я чувствовал отзвук чего-то более грандиозного, волшебного, чему нет слов. Это было чудо той же природы, что костер и странник с вертикальным зрачками, которые привиделись мне, когда я замерзал в сарае для инвентаря. Да, море было чудом и мне нужно было покидать его.
   И я не понимал. Многого тогда не понимал. Почему, например, в Одессе мы жили в квартире в старом доме на Молдаванке, а мыться ездили на автобусе в служебную квартиру отца, почти такую же большую как в Москве, и в современном доме. Там было намного чище, был душ, еще там было огромное количество подшивок разных журналов и газет, которые я разглядывал, пока обсыхал после ванны. Еще был чай вприкуску с сахаром и дорога домой. Я спрашивал, почему мы не можем жить здесь, ведь здесь никто не живет? На что мне отец полу-загадочным тоном говорил, что здесь нельзя жить, потому что это конспиративная квартира. Странно, думал я. Мыться в ней можно, журналы тоже можно смотреть и даже чай пить, но жить нельзя.
   Правда, на мой тогдашний взгляд был у квартиры один недостаток - там не было телевизора. А у нас на Молдаванке был, на больших ножках и черно-белый. По нему по вечерам показывали фильм про итальянского милиционера Каттани, которого преследовала мафия, и он с ней в одиночку боролся.
   Помню, как-то мы сидели и смотрели фильм, и вдруг откуда-то на середину комнаты выходит мышь, достает апельсиновое семечко и начинает его грызть, совершенно бесцеремонно. Отец снимает тапок, прицеливается и убивает мышь наповал. Моему восхищению подвигом отца не было предела. Мышь мне совсем не было жалко. Мышь была интервентом. Это слово я знал, из какого-то фильма про гражданскую войну.
   Еще мы отцом азартно резались в настольный хоккей. Резались по всем правилам, с засеканием часов по таймам. Отец играл очень азартно, даже визжал, когда я выигрывал. Но это было не часто. Отец никогда не поддавался. Ни в шахматы, ни в шашки, ни в уголки, ни в настольный хоккей. Я тогда был уверен, что не поддавался. Моя мать тоже любила настольные игры. С отцом чаще всего она играла в нарды, но нарды, огромные, резные, оставались в Москве. А здесь были только шахматы и настольный хоккей, который я потом увез в Москву.
   Я не понимал, хочется мне уезжать или нет. Я знал, что так надо, что это естественный порядок вещей. Тем более, лето кончилось. Куда-то исчезли разноцветные акации и каштаны. Я помню, как отец подсаживает меня, я хватаюсь и срываю колючий каштан, весь в иголках. Я уже поднаторел и умел делать это аккуратно. А тут порезался. Мне больно и в то же время интересно. Я разламываю зеленую плоть каштана, достаю орех. Мать говорит, что они полезные и отгоняют моль. У нас в Москве по всем шкафам лежали одесские каштаны и лаванда. А Одесса осталась в ярких детских воспоминаниях, где перемешивались рыбья и кошачья вонь, аромат цветущей акаций, шелест моря, детский журнал "Барвинок", аналог нашей "Мурзилки", только на украинском; мышь, убитая тапком, нашествие рыжих муравьев на кухню, похожее на прилив, грушевая газировка и булочки на шумном пляже, отшлифованные морем стеклышки, китовое мясо и пиала с зеленым чаем и сверток с халвой, лежащий рядом с табельным пистолетом и ключами от сейфа на старом деревянном столе в кабинете отца.
  
   10. Московская квартира и ее окрестности. Похороны с гармошкой.
  
   Я совершенно не помню дорогу обратно в Москву. Даже не знаю, как именно мы возвращались из Одессы: на поезде или на самолете. Но я отчетливо понимал, что Москва - это дом, а Одесса это временно. "Папа "там" в длительной командировке и его нужно "оттуда" вытащить. Найти того, кто может вытащить", - так часто рассуждала вслух мама. Она вообще очень любила говорить сама с собой, будто бы ей тяжело было вести внутренний диалог. А мне казалось, что она разговаривает именно со мной. Впрочем, мать, будто бы пойманная на чем-то постыдном, делала вид, что обращается именно ко мне. "Рассказывает мне все как взрослому".
   Мои родители с самых ранних лет, сколько я себя помню, всегда убеждали меня в том, что относятся ко мне как к взрослому. Не пытаются мне объяснить все в адаптированном для детей варианте. И я действительно очень рано, намного раньше других моих сверстников, я начал понимать многие уж очень недетские вещи. Например, относительно презервативов, найденных мной под кучей чистого белья. Мне было дано объяснение, что это и почему их надо покупать впрок. И вообще мне родители всегда повторяли одно это же: "Мы делаем тебе большое одолжение: относимся как к взрослому; но и спрашивать будем как с взрослого".
   Так же все получилось и с Одессой. Мама мне дала все исчерпывающие объяснения, из которых я узнал, что папа за что-то там наказан Одессой и его оттуда надо как-то вытаскивать. Хотя я вот честно никак не мог понять, кто и зачем придумал наказывать папу пребыванием в городе у моря, где было столько зелени, и было так тепло, и к тому же продавали китовое мясо.
   Мы в то время с мамой начали потихоньку осваивать "Библиотеку мировой литературы для детей". Для тех, кто не в курсе, скажу, что это детский аналог "Библиотеки всемирной литературы". В нем 58 томов, а не 200, как во взрослой "всемирке", но нам этого хватало. Честно признаюсь, что в детстве я не очень любил читать, зато очень любил слушать. А мать как раз очень любила читать вслух. Ей это действительно нравилось. Потом, спустя много лет, я только понял, что мои отец и мать никогда не делали то, что им не нравилось. Матери нравилось читать вслух, мне - слушать. Это было отличный симбиоз. А еще матери очень нравилось читать именно детскую литературу. Она получала от этого какое-то особенное удовольствие. Смеялась даже чаще, чем я. И перечитывала с выражением особенно смешные моменты.
   Я вспомнил о чтении, потому что одним из первых воспоминаний были произведения Носова и Гайдара. Особенно мне запомнился рассказ "Чук и Гек". Много, много позже я узнал, что этот рассказ, стилизованный под дореволюционные святочные повести, к тому же принадлежит к одному из четырех классических борхесовских сюжетов. Но это будет потом, через много-много лет, когда мне взбредет в голову перечитать пару старых, потрепанных томиков Гайдара. А пока я думал о том, что нехорошие дяди, которые решили сослать папу, сильно просчитались. Надо было его ссылать куда-нибудь на северный полюс, где очень холодно, а не к Черному морю. Видимо, дяди совсем глупые, там мне думалось. Или же они не очень сильно разозлились на папу. В связи со ссылкой упоминался еще какой-то "донос в академию", но что это такое, мама мне толком объяснить почему-то не смогла или я тогда этого не понял.
   Так что, когда мы вернулись в Москву, я считал себя и Чуком, и Геком одновременно, только наоборот: я из теплых краев от папы еду в свой холодный дом. Хоть я и отчетливо понимал, что здесь мой дом, здесь, в этом городе я родился, но все здесь почему-то напоминало ссылку. Квартира после приезда мне показалось совершенно пустой и почему-то особенно огромной.
   Квартира то была небольшой, 52 квадратных метра. Но за счет длинного, изгибающегося под прямым углом коридора, соединяющего две комнаты и кухню, она чисто визуально казалось огромной. И я словно Одиссей блуждал по этому коридору из одной пустой комнаты в другую. Мама же вообще большую часть времени проводила на кухне. В комнатах ей было не уютно, особенно в большой, где было особенно холодно.
   Я не помню точно, пришел ли тогда уже к власти Горбачев или страной правил один из безликих генсеков, которые, как мне казалось, умирали исключительно рано утром, и из-за этого не было по радио передачи "С добрым утром". Я постоянно вспоминаю одно такое утро. Тогда отец еще был в Москве и, кажется, учился в Академии. И по радио с утра заиграли траурные марши.
   Телевизор у нас был всегда, но почему-то Горбачев и программа "Прожектор перестройки" всплывает в моей памяти позже, когда я уже учился в школе. Тогда телевидение не было ни то, что круглосуточным, как сейчас, а еще и днем не работало. А вот по радио можно было всегда что-нибудь послушать. Там читали и стихи, и рассказы в передаче "Театр у микрофона", и много еще интересного было. Я рос ребенком того поколения, которое училось слушать, а не смотреть. Поэтому мы, рожденные в конце 70-х - начале 80-х, так сильно отличаемся от последующих поколений, выросших сначала на телевизорах и видиках, а потом на компьютерах. Мы учились слушать, и фантазия у нас развилась мощнейшая.
   Я не знаю, было ли виной тому лютому холоду, что царил в нашей квартире, плохое отопление, или зима выдалась особенно холодной. От того времени у меня осталась одна фотография, где я стою в большой комнате в валенках и теплом свитере. Да, то, что ходить приходилось в валенках по квартире, это я помню, но было это все-таки недолго. И вспомнил я об этом только тогда, когда нашел эту старую фотографию. Остается загадкой: кто и когда ее делал? Весьма вероятно, что наш сосед Борис Груздев с восьмого этажа. Она была черно-белой, как и фото, где я за домом стою с дяди Бориным сыном Олегом. Оба мы в буденновках и лихо размахиваем пластмассовыми шашками, изображая красных комиссаров.
   Все обитатели нашего дома делились на три большие категории. Первая и самая многочисленная - это были переселенцы из двух соседних снесенных деревень, вторая - тоже весьма многочисленная - это работники крупного завода, в основном тоже с деревенскими корнями, и третьи - это очередники из самых разных социальных слоев.
   Среди очередников были те, кого, как и нас, переселили из центра, из разрушенных коммуналок, были и военные, и врачи, и люди всяких разных других профессий. Но так получилось, что три эти категории жителей разделились как бы на три изолированные группы, которые весьма неохотно поначалу контактировали между собой. И если рабочие и деревенские все-таки смогли найти между собой много общего и даже во втором и третьем поколении породниться, как скрестились на советском гербе серп и молот, то городские переселенцы, особенно представители интеллигенции, всегда держались обособленно.
   Нет, дом обживался дружно. Я хорошо помню, как всем нашим домом мы выходили и по весне сажали вокруг дома деревья. В основном все это были семьи с маленькими детьми, так что деревья росли вместе с нами.
   Семья Груздевых была, что называется, из обслуживающего персонала. Тетя Маша - горничная в гостинице, ее супруг дядя Боря - электрик. Был у них и сын Олег, младше меня на год. Как только я еще совсем маленьким побывал в их доме, то услышал печальную историю о смерти их первенца - Виктора. Точно я ее уже пересказать не смогу, но кажется, что он получил травму, катаясь на горке в детском саду, она развилась в саркому и он умер.
   Даже совсем маленький я понимал, что жила эта семья не в пример богаче нашей. Мебель значительно лучше, чем у нас, много всяких интересных вещей - вроде изысканных люстр и светильников. Но главное, что меня удивило - это огромное количество икон в серебряных окладах. Что такое иконы я примерно знал, поскольку заходил в действующую церковь, когда с родителями гулял в Коломенском. Но зачем они нужны и кто там изображен, я не понимал. Хотя тогда у меня сложилось устойчивое чувство, что иконы - это дорого, поскольку оклады у них серебряные.
   Мама говорила мне, что электрики и горничные учатся в ПТУ, а не в институте, и это произошло, по ее мнению, от того, что они в школе учились на тройки и в ВУЗ их не взяли именно поэтому. Тогда я стал спрашивать у мамы, мол, если они так плохо учились, то почему у них дома столько красивых вещей, которых нет у нас? На это мама ответила, что у тети Маши есть родственники в Польше, и она оттуда привозит шмотки и продает втридорога. И все это называется спекуляция, поэтому они так хорошо и живут.
   Тогда я сделал для себя неутешительный вывод, что Польша гораздо более перспективное место для загранпоездок, поскольку оттуда привозят столько хороших вещей, а из тех стран, где были мои родители, можно привести только ракушки и чучела всяких зверей. На вроде варана, которого отец сам лично убил в Ираке и отдал чучельнику. Или рыба-шар, которую выловили родители в Индийском океане. Видимо действительно, места, где есть море, а тем паче океан - это места ссылок. А вот Польша более хорошее место. Так я тогда думал и делился этими мыслями с мамой. А мать презрительно говорила, что Польша - это соц., а не капстрана, и сравнивать тут даже нечего.
   Тетя Маша и дядя Боря не производили на меня впечатления людей простых, деревенских. Это были потомки горожан, которые давно и прочно утратили связь с деревней, но в то же время не влились и в ряды рабочих крупных заводов. Они остались где-то посерединке, как презрительно говорили мама, "в обслуге". Хотя я тогда может и не вполне уловил презрительного акцента.
   Все эти иконы, которые я видел у наших соседей сверху, вспомнились мне, когда почти сразу же после нашего возвращения из Одессы, мама сходила к тете Маше наверх и вернулась со святой водой. Вообще-то я ожидал чего-то более существенного. Потому что тетя Маша имела такую привычку не приходить в гости с пустыми руками. Она всегда приносили мне или несколько конфет, или кусок торта, или что-нибудь вкусное. А когда мама ходила к ней, то тоже возвращалась с гостинцем. Вот такая была добрая эта тетя Маша, похоронившая первого сына, которому было всего лишь пять лет.
   А в тот раз мать вернулась без гостинца, но зато с тетей Машей и бутылкой с этой самой святой водой. Я внимательно ее разглядывал, но никаких отличий от обычной не обнаружил.
   Тем временем тетя Маша и вовсе говорила странные вещи: "...Вот потому и завелся. Точно тебе, Нина, говорю. Так всегда бывает, когда жилище пустует. Запомни: особенно тщательно по углам, и посмотришь тогда...".
   Уже совсем перед сном мать начала ходить и эту воду брызгать везде. А я в это время сидел в большой комнате и что-то строил из кубиков. Я помню, что в отличие от других детей, меня никогда принудительно спать не загоняли. Я ложился по режиму родителей. А мать ложилась поздно. И вот мать прошла с этой водой по всей квартире и пошла на кухню. Что-то такое произошло, что я очень хорошо помню, но до сих пор плохо понимаю. Мне вдруг показалась, что мимо меня вдруг кто-то резко пробежал, обдав порывом ветра, а потом разбилась форточка.
   Окна тогда были во всех квартирах безобразные. Из всех щелей дуло. На зиму все они заклеивались. Проветривали только через форточку. Она и разбилась, и в комнате сразу стало холодно. Мать позвонила тете Маше. Но пришел только ее муж дядя Боря. Это был такой веселый мужик. Всегда он говорил какими-то шутками-прибаутками на вроде "Подлецу все к лицу", и вечно так хитро улыбался. Еще он был внешне очень похож на актера Высоцкого, портрет которого я видел на пластинке. Такой тип людей навсегда исчез из отечественных генеалогических линий, и теперь в кино Высоцкого кто-то может сыграть разве что в сильном гриме. А тогда похожих на него мужиков было много. Даже двойники попадались, которые играли на гитарах, старательно копируя его надрывный хрип.
   Единственное, что мне не нравилось в дяде Боре так это то, что он курил. Родители у меня не курили и внушали мне, что это дело очень недостойное и чуть ли не преступное. А отец и вовсе сказал мне на улице, что все женщины, которые курят - проститутки.
   Дядя Боря заменил форточку очень быстро. У него дома всегда был запас всяких стройматериалов. И вообще, он сам очень любил мастерить. Особенно мне нравились его изделия из древесного гриба чаги. На кухне у них был огромный светильник, напоминавший лешего со светящимися глазами. Родственников в деревне у дяди Бори не было, но у него был где-то в дальнем Подмосковье участок в садовом товариществе с сараем. Там он и собирал материалы для своих поделок. И еще он привозил огромное количество грибов. Как только мы приехали, у нас было шаром покати. А дядя Боря с нами поделился грибами и даже картошкой.
   Вообще наш район тогда был малообжитой. До ближайшей булочной нужно было идти минут двадцать, а до универсама и того дольше. И разнообразия там особого не было. Помню из того гастрономического периода пельмени в красной пачке, которые постоянно слипались; плавленый сыр "Виола", липкий, но зато очень вкусный; хилый зеленый лук, свисающий из картонного пакета мертвыми безжизненными прядями, а так же страшный мясной отдел, где лежали какие-то жуткие обглоданные людоедом кости.
   Зато булочная мне нравилась больше: там были очень вкусные горячие рогалики, кефирная лепешка с дырочками, и горячий хлеб. Пока доходили от булочной до дома, я все время отламывал и ел. И мама меня никогда не ругала за то, что я ем немытыми руками, что меня несказанно радовало.
   Но дядя Боря и тетя Маша были, пожалуй, единственными соседями, с которыми мои родители поддерживали близкие отношения. Нет, конечно, моя мама знала очень многих, и даже мне рассказывала, кто где работает, и какие страшные и ужасные события произошли в их семьях.
   Мать всегда как-то оживлялась при рассказах о смерти. Ей доставляло большое удовольствие обсасывать многочисленные истории о трагических и внезапных кончинах и обсуждать их мельчайшие подробности. Как я позже понял, она обожала пугаться и пугать других. Она часто будоражила мое детское восприятие рассказами об утонувших, сгоревших заживо и убившихся насмерть в лифте. Все истории пересказывались многократно, обрастая все новыми и новыми ужасающими подробностями, нередко мистическими, о том, как эти мертвецы потом долго являлись родственникам в ночных кошмарах. А в качестве подтверждения реальности этих рассказов мать в который раз напоминала мне историю гибели моего деда, и о том, как в коммуналку покойной прабабушки остервенело, до крови билась птица. И как мамина бабушка, а моя прабабушка тут же поняла, что это дедушка на самолете разбился.
   Вообще трагическая смерть дедушки была, что называется, центральным мифом моей семьи, к которому мать неоднократно возвращалась, тем более, что больше-то и рассказывать было нечего. Мои родители были уже поколением людей, чьи родители не были фронтовиками. Но, как поется в песне из кинофильма "Офицеры", любимого фильма моей матери: "Нет в России семьи такой, где б не памятен был свой герой".
   Да, мама была всегда в курсе всего. Но вот отношения с большинством соседей, что называется, не сложились. У нас была такая планировка - четыре квартире на этаже. Причем, дом был рассчитан на большие семьи, однокомнатных квартир не было совсем. Были двушки и трешки. На каждой стороне этажа попарно - одна двушка, одна трешка. Двери квартир располагались очень близко, а еще был у каждой пары общий предбанник, который закрывался. Так что у нас было две двери: одна вела в квартиру, и другая - в общий тамбур. И когда проходили через него соседи, все было слышно. А проходили они часто и громко.
   Наши ближайшие соседи принадлежали к фракции деревенских. Это были люди крепкой русской деревенской породы. Но, что удивительно, не пьющие. Жило в трехкомнатной квартире сразу три поколения. Старшее поколение - фронтовик Вадим Трофимович, его жена Любовь Федоровна, их дочь тетя Галя с мужем, бородатым, и, как говорили моя мать, вылитым Фиделем Кастро, дядей Славой, и двумя детьми - Олей и Денисом. Оля была младше меня года на три, а Денис - старше на четыре. Деревенские жили особым укладом. Во-первых, большинство из них всегда держало в доме крупных собак, часто дворняг. На моей памяти у соседей сменилось шесть собак, пока я жил в этой квартире с родителями. Все это были собаки крупные, бестолковые, шумные, но зато не злые. Если не считать овчарки Альмы, свирепее который только был сторожевой пес Гром с отцовской автостоянки.
   Другой особенностью людей деревенского уклада было то, что они не очень любили свои городские квартиры и воспринимали их только как место, где едят и спят. Всеми правдами и неправдами буквально насильственно выселенные из деревенских домов, где веками жили их предки, они стремились приобрести другие деревенские дома или садовые домики, куда, едва ночами устанавливалась плюсовая температура, они выезжали всеми семьями и оттуда ездили на работу. Так что летом наш двор пустел. И лишь совсем древние бабульки сидели на лавочках и отмахивались ветками от туч комаров.
   Мне удалось еще застать тех, кто жил в этих местах до того, как сюда добралась Москва. Одна бабушка мне рассказывала: "Дом наш построен на ручье. Но вода камень точит. Рано или поздно разрушится дом наш и снова будет здесь ручей. Но я уж не доживу до этого". Вообще в русской культуре и в русском мировоззрении много фатализма, обреченности. Взять те же древнерусские плачи и былины, которые мы все знаем со школы. Но что может сочинить народ, не живущий, а выживающий среди этих бескрайних лесов и непроходимых болот, беспрерывно обороняясь от свирепых кочевников?
   Природа от этой части новоприсоединенной Москвы отступала медленно. Еще в пору моего раннего детства у нас повсюду бегали ежики. Чуть дальше за кольцевой дорогой были уже непроходимые леса, где встречались и зайцы, и лисы. Я помню, как мы ездили куда-то с отцом по ближайшей округе. Сразу за нашим районом начинались поля и деревеньки, тогда еще не снесенные. Сейчас здесь уже стоят даже несколько обветшалые и постаревшие московские спальные районы.
   Тогда и воздух был совсем другой. У нашего подъезда стояла две машины: "Волга" дяди Славы, нашего бородатого соседа, "копейка" моего отца, и мотоцикл "Урал" дяди Бори, неизменно всегда зачехленный в брезент. Если за окном проезжала машина, то случалось это крайне редко. Вечерами было так по-сельски тихо, что через раскрытое окно было слышно, как останавливается за яблоневым садом автобус, как скрипят его двери, выпуская пассажиров.
   Дядя Слава работал в гараже, так говорила мама, и именно из-за этого однажды вспыхнула ссора, участники которой даже через много лет не примирились. В начала отношения были хорошие. Забегая чуть вперед скажу, что когда отец наконец вернулся из своего южного изгнания, он частенько пил с дядей Славой "Жигулевское пиво" и смотрел футбол.
   Дети двух семей воспринимали обе квартиры как единое игровое пространство, и это даже чем-то напоминало коммуналку, родом из которой была моя мама. Когда взрослые уходили, они оставляли всех нас троих с Трофимычем. Это был человек, как бы сейчас сказали, со сложной судьбой. Он был очень маленького роста, худой, с простым русским лицом. Из его наград я помню орден "Отечественной войны 2-ой степени" и медаль "За взятие Берлина". Их он все время носил на пиджачке. Мама говорила, что он воевал в штрафбате и там ему прострелили легкое. Но Трофимычу это не мешало курить крепкие папиросы "Беломорканал".
   Про войну он вообще рассказывал мало, зато часто восхищался Сталиным, и показывал мне какую-то старую книжку о нем с автографом, правда не самого Сталина, а, кажется, начальника спецпоезда, с которым его каким-то непостижимым образом столкнула судьба. Он даже уговаривал меня взять ее почитать, но я в книге ничего совсем не понял, и она у меня лежала очень долго. Пока я, наконец, не вернул ее соседу. Трофимыч угощал меня бесподобной солянкой с жареными сосисками или колбасой. Так как он, это простое блюдо не мог больше готовить никто. Запах тушеной капусты все время стоял в нашем общем предбаннике.
   Я хорошо помню, как его хоронили. Гроб поднимали пешком на пятый этаж. А потом, по деревенскому обычаю, после прощания, обносили с покойником вокруг дома. И плевать, что дом был не деревенский, а четырехподъездный. Положено обносить, значит обносили. Нередко к обносу присоединялись многочисленные зеваки, а за неимением оркестра сопровождал процессию гармонист, который играл что-то торжественное и бравурное, вроде военного марша.
   Напуганный рассказами мамы о том, что если в лифте не оборвется трос, то там запросто может зарезать маньяк, я всегда ходил к себе на пятый, и с пятого этажа пешком. И если видел все усыпанное хвоей, а на дворе не был январь месяц с его бесконечными выносами облысевших елок, то значит, опять кого-то хоронили. Это были иголки, осыпавшиеся с траурных венков.
   Вообще, что-то деревенское было в нашей жизни того времени. Старшее поколение женщин одевалось в платочки и деревенские платья, а мужики все поголовно ходили в потертых брючных костюмах. Я еще помню, как в выходные и праздничные дни старики гуляли по району, словно по деревне и пели под гармошку или аккордеон песни или даже частушки с присвистом. Но к началу девяностых это исконно деревенское поколение с его традиционными привычками почти полностью исчезло. Бабушки в ярких платочках все еще кое-где сидели на скамейках и лузгали семечки, мужики забивали козла или играли в шахматы под сенью уже подросших деревьев. Жители первых этажей старательно высаживали свои маленькие огородики с зеленью и цветами прямо под окнами. С тех времен еще во многих спальных районах Москвы остались вишни, сливы, малина и крыжовник, теперь уж совсем одичавшие.
   А еще деревенской приметой тех лет были голубятни. Их было очень много в спальных районах, особенно в новоприсоединенных, вчерашних сельских. Я слышал две версии об их происхождении. Первая - это был компромисс с местными голубятниками, которые не соглашались переселяться в большие дома без голубей, вторая же версия почти конспирологическая. Якобы к олимпиаде было нужно очень много голубей, и года за три были построены голубятни и привлечены люди к уходу за ними из тех, кто этим занимался в деревне. Я читал, что для праздничной церемонии голубей требовалось какое-то огромное количество. А потом голубятни продолжали получать государственное одобрение уже по инерции.
Я думаю, что обе эти версии правдивые. И голубятни эти были, и переходили в семьях по наследству, и к ним еще прилагались небольшие, в сотки две, участки, обычно обнесенные низеньким забором с калиткой. Все мое детство я видел в небе породистых голубей самых разных мастей и видов. Птицы важно расхаживал около голубятен или сидели на специальных жердочках, а хозяева тут же на лавочках наблюдали за ними. Все это существовало еще очень долго, наверное, точно до середины девяностых, когда постепенно начали стареть многие представители второго поколении жителей нашего района. Но даже когда голубятни совсем пришли в упадок, нет-нет да и можно было кое-где еще увидеть на улице или в небе над нашими типовые бетонными домами породистых голубей.
   После смерти Трофимыча, а было это почти уже в самые девяностые, и произошла ссора нашей семьи с семьей соседской. Поссорились даже не мы, а наши бабушки. Мать моей матери, и мать тети Гали. Моя бабушка была старшей медсестрой в Госплане, а бабушка Дениса и Ольги, судя по ее важному виду и тому, что она всегда здоровалась сквозь зубы, тоже занимала важный пост в советской иерархии. Своих внуков, и меня за одно, она очень больно ударяла по рукам, если мы вдруг по детскому своему любопытству лезли не туда. Причем била без предупреждения. Другое дело, ее муж - добрый Трофимыч.
   Однажды моя бабушка приехала со мной посидеть. Конечно, ей было в нашем районе неуютно. У нее на Таганке были совсем иные нравы и даже дремучие бабульки одевались совсем по-городскому. Но, насколько я помню, обмен поближе к себе она никогда матери не предлагала. Видимо боялась, что окончательно повесят на нее внука. А у нее и без того забот хватало. Она всегда спешила домой, говоря, что страшно боится ограбления. А тут еще заставили сидеть со мной, когда на улице была страшная жара.
   Окна наши выходят на закат и к вечеру летом бетонные панели так нагревались, что дышать было невозможно. Другое дело, бабушкина кирпичная пятиэтажка, где всегда царил полумрак и прохлада. Вот открыла бабушка наш балкон, а оттуда бензином запахло. Вошла она в привычную свою колею следователя по особо важным делам и отправилась прямиком к соседям. И тут же выяснила, что те на балконе бензин хранят, и бензин разлит, а сосед сверху курит.
   Вспоминая все это, я сейчас понимаю, что дядя Слава дурак, и мы реально все могли взлететь на воздух в одночасье. Был страшный скандал. Может быть, впервые в стенах этого панельно-деревенского благодушия, где "дни рождения справляли, и навеки провожали всем двором", ворвались такие слова как: "Уголовное дело будет заведено" и "Я вас всех посажу" и "Прокурора я тоже знаю, не беспокойтесь". Когда ссорятся две Любви - Любовь Ивановна и Любовь Федоровна, лучше между ними не находится.
   Бензин был убран, уголовное дело не заведено, а я впервые в жизни узнал, что такое бойкот. Соседи нас просто в упор не видели, даже не здоровались. Просто проходили мимо, смеялись между собой, говорили о чем-то. Они не делали вид, что нас нет, они действительно перестали нас видеть. Даже лампочку в общем предбаннике, которую обычно меняли по очереди, они стали вкручивать сами, как будто их соседи съехали. Даже когда у меня внезапно поднялась температура и мать обратилась к соседям, Любовь Федоровна что-то злобно прошипела из-за двери как змея, вроде того, что: "Свои лекарства иметь надо!". Весь этот бойкот, эта какая-то жуткая непонятная ненависть стала передаваться в поколениях. И даже когда Денис и Оля выросли, они по-прежнему, следуя установке данной им много лет назад, не разговаривали с нашей семьей и продолжали сами менять лампочки.
   Но моя мать на одиночество не жаловалась. Ей всегда приходили на помощь какие-то люди. В отсутствии отца кто-то приходил чинить люстру или кран, и все это было, конечно же, полностью бесплатным. Максимум за обед. Неизвестные тетечки и девушки сидели со мной маленьким, пока мать бегала устраиваться на работу.
   Я точно не помню, что там было с садиком. Кажется, я еще возвращался туда, но на совсем небольшое время, и даже оставался там на круглодневку, но все это было уже совсем недолго и не так страшно и утомительно, как до отъезда в Одессу. Потом, все же иногда приезжал отец. А еще он и бабушка с Украины слали мне огромные письма, написанные печатными буквами. Я уже до похода в школу мог читать. Но писал с трудом. Дело в том, что я был левша и меня начали переучивать.
   Я смутно помню, как меня водили к каким-то врачам, и даже как бабушка Люба кричала, что мне надо руку завязывать, что "вы все прозевали", что "ребенок будет инвалидом, потому что не будет как все". Но я как-то научился рисовать обеими руками, причем одновременно, а вот писать правой получалось тяжело. Детские книги с крупным шрифтом я уже мог спокойно читать. И потом, мне были начитаны почти все 58 томов "Библиотеки мировой литературы для детей". И когда я узнал в школе, что многие дети, которые пришли со мной в первый класс, даже не умеют считать до десяти, и не знают алфавита, я был несказанно поражен.
  
   11. Дитя Комитета Комсомола.
  
   Я хорошо помню этот день, 1 сентября 1987 года. А мои воспоминания подтверждает и фото. На нем я стою один в легкой светлой курточке поверх синей школьной формы. Я сфотографирован в профиль. Собственно, фотограф и не задавался целью снимать именно меня. Насколько мне известно, это был школьный фотограф, и он снимал всех подряд. Просто потом мама выбрала некоторые фотографии, на которые случайно попал я. Выражение лица у меня спокойное, но несколько сосредоточенное. Еще я помню, что был несказанно рад, что мне не нужно как прочим маленьким мученикам держать огромный букет астр или гладиолусов. К тому же, первоклассник знал отнюдь не точно свою первую учительницу и страшно боялся, что подарит цветы кому-нибудь не тому или в тот момент, когда это делать не надо.
   Мне же дарить цветы было необязательно, я уже принадлежал, и буду принадлежать вплоть до окончания школы, к привилегированной группе учительских детей. Уже тогда в неполные семь лет я понимал и знал от матери, что такое привилегии. Она мне как-то объяснила это, сказав, что это блага, которые даются человеку как бы в долг, но за это его будут спрашивать намного строже, чем других. Вот как она сказала. Понять это было несложно. Это как если подарили дорогую вещь и тебе намного сильнее влетит, если ты ее сломаешь, потому что она стоит больших денег. Ответственность.
   И эту самую ответственность я ощутил. Я хорошо помню, как мы с матерью дошли до школы, прошли во внутренний дворик, полный детей и их родителей. В среднем на каждого малыша было не менее трех постоянно нервирующих их взрослых. Мама меня подвела к учительнице, сказала ей, кто я такой и убежала внутрь школы. До линейки оставалась не так много времени. Я стоял, несколько рассеяно оглядываясь по сторонам. Вокруг бегали родственники, заставляли детей принимать героические позы с цветами и без, и щелкали их на фотоаппарат.
   Я точно помню, что про отца совсем не думал. Мне почему-то даже не пришла в голову мысль: "А почему собственной мой папа не приехал из Одессы и не бегает вот так вокруг меня с фотоаппаратом?!" Я знаю, он мог бы это сделать. Фотографировать он умел очень хорошо. У меня осталось огромное количество фотографий даже из того возраста, в котором я себя не помню. Есть там несколько фоток и в комнате в коммунальной квартире, куда меня привезли из роддома. К тому времени, когда я всерьез захотел найти свой первый в жизни дом - он был уже снесен.
   Да, про отца на линейке я действительно не вспоминал. Я отчетливо помню, что думал о двух вещах. Во-первых, как и большинство находящихся на линейке, я гадал - будет ли дождь или нет, и во-вторых, я отчаянно старался скрыть распиравшую меня гордость. Вот это все мои сверстники и о, какой позор, даже второклашки, судя по табличке, жмутся к своим родственникам: мамам, папам, дедушкам и бабушкам, а я, я такой взрослый и самостоятельный! Я стою один, без всякого контроля, потому что родители считают, что я уже взрослый. И в школу я теперь буду ходить аж через две дороги и часто, страшно подумать, сам. Родители все время повторяли, что всегда относились ко мне, как к взрослому, а это очень большая привилегия, так они говорили.
   Мне со своего места было плохо все видно. Я только потом смог хорошенько разглядеть маму на фотографиях. Одевалась тогда она довольно строго, все-таки это был еще СССР, в основном белый верх и черный низ. Администрация. Мама так и говорила, что теперь она входит в администрацию школы, как заместитель директора по воспитательной работе. Я тогда еще подумал, что это, наверное, что-то вроде воспитателя детского сада.
   До этого мама работала в педагогическом училище, тоже, кажется, завучем по воспитательной работе. Педучилище было далеко, надо было ехать на автобусе чуть ли не до конечной. Я смутно помню, как я там побывал всего один раз. Меня завели в какую-то маленькую каморку, дали тупые карандаши, плохо пишущую ручку и листок, где можно было рисовать с обратной стороны, и там я сидел и ждал мать. Больше про это училище я не могу ничего сказать. Даже его номер не знаю.
   Школы наша имела трехзначный номер, что для Москвы, а тем более для спального района, было нормальным явлением. Слово "спальный" вовсю употребляли уже тогда. Но значения его я не понимал, и вообще все, что было связано со сном, навевало у меня нехорошие воспоминания о тихом часе в детском саду.
   Я хорошо помню себя на линейке. Из хрипящего микрофона доносились какие-то выступления, смысл которых, похоже, никто не понимал и звучала какая-то музыка, похожая на военные марши, а я стоял и думал о горькой участи, которая ждала тех несчастных, которых моя мама называла "нулевкой". Это были дети на год младше меня, и их в школе ждала ужасная участь - тихий час прямо как в детском саду. По-моему ничего более позорного и быть не могло для школьника. Мама тогда сказала, что мне-то бояться нечего, у нас даже на продленке тихого часа не будет.
   Наконец все эти микрофонные хрипы завершились, и все пришло в движение. Учителя строили свои классы для входа в школу. И тут случилось то, чего я не ожидал. Оказалось, что мы не просто пойдем в школу вместе со своей учительницей, а нас поведут за руку десятиклассники.
   Это были огроменные лбы, а девочки вообще больше походили на теть. Меня взял за руку мальчик на вид не такой уж ужасный. В очках. А это значит, как я знал откуда-то, возможно от мамы, он хорошо учился. И вот нас повели. А учительница пошла как-то сама.
   Школа наша был совсем новенькой, современной. Я, собственно, никогда не бывал в старых московских школах. Но проект нашей школы называли "пентагон". Это был самый наиновейший проект, очень удобный. Здание было трехэтажным и все проходы были закольцованными. Так что заблудиться было тут невозможно, это я сразу понял. В школе, правда, пустой, я уже пару раз был с мамой.
   Предыдущий школьный проект назывался "самолетик", опять же из-за формы, имел множество запутанных коридоров и коварные тупики. В такой школе мне пару раз потом довелось побывать, и она мне не понравилась.
   С выпускниками школы случился казус. Нас привели в начальную школу, но не на третий этаж, как было, оказывается, нужно, а на второй. А потом кто-то из этих верзил вдруг сказал: "Ребята - а кто-нибудь знает, куда их, собственно, надо?" Ну, то есть нас. И сказал он это очень зря.
   Первоклашки были отнюдь не дураками, они очень быстро сообразили, что их доверили остолопам, и они заблудились. После некоторой заминки раздался утробный вой одного из моих одноклассников. Как вы, конечно же, могли догадаться, рыдал, естественно, мальчик, а не девочка. Девочки вообще в экстремальных ситуациях ведут себя храбрее, а плачут только, работая на публику. В этом мне потом довелось много раз убедиться.
   Назревала катастрофа и тогда кто-то сказал: "А, кажется, на третий!" и нас спешно развернули. Мальчик прекратил реветь, словно где-то внутри него перещелкнули тумблер, отвечающий за сигнал тревоги.
   Учительница, Татьяна Викторовна Короткова уже ждала нас в классе. Она улыбалась, и эта улыбка мне очень не понравилась. Было в ней что-то очень хищное. Это была массивная, но отнюдь не толстая женщина. Одевалась она всегда в темные цвета и носила пышную, взбитую наверх прическу. Еще у нее был необыкновенно длинный и острый нос, сразу напомнивший мне клюв. И вообще всем своим обликом она напоминала ворону. Только очень крупную.
   Я, конечно, могу ошибиться, но первый урок у нас был "уроком мира". Слово "мир" там повторялось, словно рефрен, читались какие-то малопонятные стихи со словами как на линейке. А еще мы делали аппликацию из слова "МИР", ну или что-то в этом роде. Мне это все казалось очень глупым, а я-то думал, что в школе занимаются чем-то посерьезнее.
   Еще в этот день выпускники сажали аллею вместе с первоклассниками. Кажется, ямы уже подготовили заранее, так что в этот раз они не напортачили. Когда мне, спустя много лет, довелось проходить через двор моей первой школы, то я, к своему полному удовлетворению, отметил, что деревья наши, а это были клены, достигли просто феноменальных размеров. Но традиция не прижилась. Других "аллей выпускников" не было. Только наша, посаженная в сентябре 1987 года.
   Уроков в первый день было мало. И я отправился к маме. В ее кабинет. Он как раз-то и был на втором этаже начальной школы, и мне стало понятно, почему именно туда по инерции забрели будущие выпускники. Некоторые уже знакомые лица я там и увидел. В том числе тихого мальчика в очках. Как узнал я позже, его звали Дима. Он сидел с другим мальчиком, у которого была гитара. Мальчик был лохматый, словно одуванчик, и другие его звали МазО. Я тогда никак не смог понять, фамилия это или имя, а уж значение этого слова я узнал много-много позже. И, конечно же, там была мама. Мне тут же всунули бутерброд и кто-то сказал, что в литературе есть "сын полка", а у нас есть "сын комитета комсомола". Вот так как-то. Сколько у меня сразу появилось непрошенных родственников, которые не могут даже первоклассника до нужной двери довести!
   Впоследствии я сильно изменил мнение о выпускном классе 1987-88 учебного года. В силу того, что моя мать была тем самым воспитателем и организатором этих оболтусов, я смог со многими из них познакомиться поближе. Особенно с теми, кто входит в актив школьного Комитета Комсомола. Конечно, очень многие разговоры и проблемы, которые они тогда обсуждали, мне было не понять. Особенно, если все начинали говорить на "комсомольском языке", состоящим сплошь из незнакомых слов и выражений. Позднее я узнал, что это так называемый "язык советской партийной номенклатуры", и освоивших его в совершенстве, могла ждать головокружительная карьера.
   Несмотря на Перестройку, никто тогда не чувствовал, что тот строй, сформированный людьми, родившимися и жившими в замкнутом мире СССР, подавал явные признаки агонии. Об этом будут много говорить потом; что мир после смерти Брежнева сдвинулся, и изменения было не остановить. Я более чем уверен, что все это было неправдой. Безусловно, многое в этом укладе стало формальным. Если сравнивать с христианством, то первые катакомбные христиане впадали от молитв в экстаз, а глубоко верующие люди дореволюционной России испытывали нечто другое, так хорошо описанное в книгах Шмелева, которые к концу моего обучения в школе даже разбирались на уроках литературы. Над партией не смеялись и к формальным ритуалам относились, может быть, и с долей легкой иронии, но уважительно. Так мне тогда казалось с высоты моего семилетнего возраста, и так мне кажется и сейчас. Но многое действительно было можно. И главное, свободно, в рамках контроля партии, конечно же, мыслить и заниматься творчеством.
   Да, это был действительно необычный выпуск. Эти семнадцатилетние взрослые дети были так похожи на героев советских фильмов о школе, где класс был единым живым организмом. Все всюду ходили вместе. Это было странно. Ведь я уже писал о нашем районе, где классовое расслоение было советской реальностью, с заметным и неутешительным преобладанием детей рабочих и крестьян, на которых упрямо делала ставку советская власть, считая интеллигенцию неперспективным меньшинством, хоть и запустившим в космос первого человека на Земле.
   Состоял ли полностью этот класс выпускников из интеллигенции? Думаю, нет. Но произошел тот самый поразительный социально-алхимический процесс, когда "ложка дегтя" не испортила "бочку меда", а сама деготь превратился в мед. В этом классе очень многие хорошо играли на гитарах и пели. Именно от них я узнал, что есть такие группы как "Машина Времени" и "Аквариум". Моя мать даже снисходительно смеялась, когда кудрявый, словно овца, МазО наяривал на гитаре "Мочалкин блюз" из фильма "АССА", вышедшего в этом же 1987 году.
   Этот класс, застывший в одном шаге от взрослой жизни, ставил великолепные спектакли. Сказку Филатова "Про Федота Стрельца" все еще смелую даже по тем временам, в школе при полном аншлаге давали несколько раз, и многие ее моменты я знал наизусть. Мне сейчас очень трудно поверить в то, что тогда я уже понимал все сокровенные смыслы и подтексты этого сатирического произведения, показывавшего истинную природу власти в России во все времена, даже в былинные. Еще был какой-то довольно смешной спектакль о том, как молодой человек застрял в лифте, а девушка его кормила через решетку. Но, к сожалению, никаких подробностей об этом спектакле мне найти не удалось. Возможно, что это вообще была авторская постановка школьного театра.
   Самым завораживающим, почти религиозным действом, стало для меня присутствие на так называемой "Свечке". Это некий мистический ритуал, на который собирались комсомольцы. Проводился он у нас дома. Причем пришел весь класс. Суть его была довольно проста. В абсолютной темноте зажигалась свеча, молодые люди по очереди брали ее и говорили о себе предельно искренно. Все это было очень таинственно и, наверное, даже романтично. Я же, присутствуя на этом мистическом собрании, не слушал, о чем говорили молодые люди, я смотрел на их лица в пламени свечи. До сих пор для меня эти полуосвещенные лица - это лики навсегда ушедшего в небытие Советское Союза, с безжалостностью фотографии запечатленные в чистой детской памяти до конца жизни.
   Судьба этих молодых людей сложилась очень по-разному. Многие из них еще потом лет десять звонили матери и даже приезжали. Я не знаю точно, но, кажется, никто из них не скатился до полного дна наркотического или алкогольного угара. Большинство поступило в престижные московские ВУЗЫ, человек десять уехали в Израиль, Европу или США. Кудрявый МазО в числе многих тысяч других эмигрантов растворился в гигантском человеческом котле Нового Света. Своим любимым одноклассникам после отъезда он не написал ни слова. "Очкарик" Дима стал большим человеком Новой России, оказавшись в нужное время и в нужном месте, и теперь находится где-то в самых верхах ФАПСИ. Из особо близких к маме была девушка Алла, ныне работающая где-то в крупном Архитектурном бюро при Правительстве Москвы, и девушка Жанна, отказавшаяся уезжать со своими родственниками в Германию и открывшая в Москве одну из первых ветеринарных клиник.
   Единственно, что, пожалуй, было общего у всех этих по странному капризу соединенных вместе интеллигентных детей того времени, так это то, что они и их родители еще в период до 1991 года срочно покидали наш район, стараясь перебраться поближе к центру.
   Один раз я стал случайным свидетелем разговора между нашей учительницей и матерью моего школьного приятеля Максима. Его мать, маленькая, хрупкая суетливая женщина, с удивительно красивым смуглым лицом, почти кричала на нашу Татьяну Викторовну: "Да ноги моей не будет до Нового года в этом районе! И мне, честно говоря, все равно, уважаемая Татьяна Викторовна, что у моего сына будет психологическая травма от того, что он в середине года сменит, как вы говорите, привычную социальную среду. Лучше пусть у него будет психическая, чем реальная физическая травма! Нас уже не спасает то, что наш дом кооперативный. У меня складывается впечатление, что к нашему дому со всех сторон подступают джунгли. Мы с мужем оба работаем в центральных газетах и хорошо понимаем, что к чему. Так что не уговаривайте".
   Максим был толстым кудрявым бутузом с добрым лицом Винни Пуха. Еще в нашей компании был мальчик с длинными волосами. Это было не по правилам, но искоренить это не получалось, так как папа у него тоже был с длинными волосами и член Союза Художников. Была еще пара детей, очень похожих на меня. Под руководством моей мамы мы ставили отрывок из книги Носова про Незнайку. Все наши одноклассники были поражены, и у меня долго хранился дневник за первый класс, где мне поставили за спектакль шесть с плюсом, хотя максимальная оценка тогда была только пятерка.
   Но эти дети исчезли, сохранившись только зыбкими образами в моей памяти. Последним из нашей компании переехал мальчик Саша Бахурин. У него был отец с очень добрыми живыми глазами. Кажется, что он тоже, как и мой отец был в "горячей точке". Саша приносил и показывал мне его медаль "За отвагу". Так просто, как будто это была не медаль, а игрушка. А я сказал его отцу, когда он забирал своего сына с продленки, что у моего отца есть медаль "За боевые заслуги" и сейчас он служит в другом городе. После этого папа Саши стал, кажется, относится ко мне еще лучше. И когда Саша пришел в школу в последний раз, его отец подошел, и как-то путаясь в словах, сказал что-то невнятное, вроде того, что ему жаль, что они переезжают.
   В классе оставалось еще много ребят, с которыми я поддерживал более-менее нормальные отношения. Но проблема была в том, что я ходил в школу не по прописке, поэтому жил не в их микрорайоне. Да и вообще я был домашним, а не уличным мальчиком. Однажды я ходил гулять к ним во двор, недалеко от нашей школы. Но игры мне их не понравились. Они били об асфальт бутылки, искали прямо в грязи мелочь, а еще бегали к одному дому, где жил странный дядя, который показывался в окне голым. Самого дядю я не видел, но видел записку, которую он выкинул из окна. Записка была привязана к металлическому болту и гласила: "Вы привели много чужих, пока они не уйдут, больше не покажусь". Чужим был я, и, кажется, еще кто-то. Это был благовидный предлог, чтобы уйти домой. Голый дядя меня абсолютно не интересовал.
   Я практически ничего не написал об учебе. Тогда была единая школьная программа с едиными учебниками, кстати, довольно тяжелыми по весу. Но тут сработала привилегия учительского сына. Я не носил из дома сменную обувь, а переодевался прямо в школе, в кабинете матери, к тому же у меня было два комплекта учебников. Один для занятий дома, другой для занятий в школе. Так что я ходил с легким ранцем.
   Да, про учебу и писать-то особенно нечего. Успевал я по всем предметам хорошо. Но учебу нам сильно портило то, что нас заставляли писать перьевыми ручками. Шариковыми тогда уже во всю использовались, но наша Татьяна Викторовна тоже, видимо, ставила свой социальный эксперимент. Я слышал разговоры о том, что только перьевая ручка способна выработать каллиграфический почерк. Не знаю как у других, но я до сих пор с трудом разбираю свои собственные рукописные каракули. При первой же возможности я стал делать записи на компьютере. Говорить же о том, что отмыть советские чернила ледяной водой (горячей в школьных туалетах просто нет), было делом почти нереальным.
   Татьяна Викторовна, как я понял много позже, была человеком исключительно советского мышления. Для нее дети были винтиками механизма, который уверенно вертел колеса к званию заслуженного учителя. У нас в классе проводились многочисленные открытые уроки и вводились всякие прогрессивные методы образования. Я помню такой элемент своего школьного инвентаря как "сигнал". Это была плоская прямоугольная палочка, с двух сторон окрашенная на половину красным, на половину зеленым. Ее следовало поднимать во время ответов других учеников. Красный - когда ученик отвечал неправильно, зеленый - соответственно - когда с ответом можно было согласиться. При этом, как и любой правитель, Татьяна Викторовна не чужда была тоталитарщины. Я частенько стоял до конца урока в углу. Это называлось: "Пойти охранять мою шубу". Шуба была черная каракулевая и очень дорогая. Такая была у бабушки Любы, потому что муж Татьяны Викторовны был тоже летчик, правда гражданской авиации, зато летавший в зарубежные рейсы.
   То, что в классе царило доносительство, и любое инакомыслие искоренялось жестоко и с привлечением родителей, я говорить не буду. Как вспоминали многие мои сверстники - это было тогда повсеместно, равно как и существовало во времена Диккенса, и существует и сейчас, причем не только в России. Методы борьбы с инакомыслием были просты и действенны: давление мнением общей массы класса. "Не я этого хочу, этого твои друзья хотят". Так же применялись такие приемы, как заведомое занижение оценок, давление через родителей, ну и на крайний срок - вызов к завучу начальных классов. Но этой сомнительной чести удостаивался только Вася, чистокровный цыган, чья мать занималась профессиональным попрошайничеством. Своим одноклассникам он показал удивительнейшую штуку: если взять металлическую пробку от пивной бутылки, положить ее под ногу и тереть об асфальт, то при должном терпении и сноровке можно было получить нечто вроде монетки. К слову сказать, за эти фокусы, а так же за попытку внедрить в среде детей азартные игры на деньги, он к завучу и вызывался. Но ему было все равно, он был второгодник, а значит, уже заклеймён учителями и администрацией как неполноценный.
   Впрочем, тут были свои правила игры. Наша учительница была у нас же и воспитателем на продленке. И там она уже становилась как бы другим человеком. Да и мы становились иными, ведь мы снимали школьную форму, вечно белую от мела, и надевали почти домашнюю одежду. Чаще всего спортивные костюмы.
   Татьяна Викторовна превращалась на продленке в добрую сиделку. Она действительно там, во внешкольное время, была совсем другим человеком. Вытирала всем сопли на горке, в прямом и переносном смысле, а, бывало, даже и каталась вместе с нами. А когда неподалеку открылась частная пекарня, где пекли французские батоны, она за свои деньги покупала на всех батоны, а родители приносили варенье и кто что еще может. И на продленке устраивались чаепития. Обедами кормили очень не важно. Какие-нибудь жидкие щи, на второе - куриная кость с ложкой холодного риса и кисель, похожий на клейстер. Но после прогулки на продленке был полдник, там можно было неограниченно пить горячее молоко и заедать оладьями, остававшимися с завтрака, если таковые были в том день в меню.
   Еще Татьяна Викторовна несколько раз привозила из дома чудо-технику, видеомагнитофон, и показывала всем детям мультфильмы, в основном "Том и Джерри". Я спрашивал у матери, почему же они с папой не привезли такое из-за рубежа? Ответ оказался простым: в конце семидесятых эта шутка была довольно редка и даже за рубежом стоила дорого. Так мне отвечала мама. А я решил, что в этом обществе имеет вес не тот, кто ездил за рубеж, а кто ездит сейчас. Поэтому сантехник дядя Боря и неизвестный летчик, муж Татьяны Викторовны, казались мне более крутыми, чем дипломаты, которых еще и ссылают в Одессу. Но с родителями я такими соображениями не делился. Я всегда страшно боялся чем-нибудь их обидеть.
   В общем, я сейчас понимаю, что продленка была хорошим вариантом "камеры хранения" для малолетних школьников. Прямо на продленке мы делали уроки, у нас же их проверял наш учитель, либо, если была смена Нины Евгеньевны, из параллельного класса, тогда проверяла она. Мне всегда казалось, что Татьяна Викторовна "к своим" относится лучше, тем более Нина Евгеньевна для меня была вовсе загадкой. Она редко улыбалась и очень мало говорила. Если и открывала рот, то только для замечания, зато делала их по существу и очень редко.
   В Татьяне же Викторовне уживались как-то и ангел, и демон. Но дети во всех видят только хорошее. Мне казалось, что ее любили, но потом я узнал, что очень мало кто приходил к ней после школы. Будучи студентом-первокурсником, я как-то, узнав об этом, решил зайти к ней, но меня не пустил охранник. Все это усугубилось тем, что я накануне охрип и очень тихо говорил, и не смог внятно объяснить к кому мне. Я это счел знаком дороги без возврата. Нечего соваться в теперь уже чужое для студента ВУЗа место. Тем более, тогда я уже знал, что означает выражение "Стокгольмский синдром".
   Помнится, я спросил у мамы, а что будет, если остаться несколько раз на второй год? Мама авторитетным тоном сообщила: "Попадешь в школу для дураков. Там уже не учатся, а только веники вяжут". Еще меня мать пугала "Лесной школой", где учатся лежа те, кто вот как ты, сутулишься, сядь прямо! Ну, конечно же, самой страшной угрозой был то, что если я получу хоть одну тройку в четверти, то мне прямая дорога в ПТУ, а там быть мне сантехником, в унитазе копаться. Когда же к нам приходил этот сантехник из ЖЭКа, и мама стыдливо совала ему "трешку", и всячески перед ним заискивала, я даже как-то подумал, а не начать ли мне специально учиться на тройки? Тогда я буду получать ото всех "трешки", или как наши соседи с восьмого этажа, буду жить в окружении всяких заграничных вещей из Польши.
   Почему-то сейчас мне кажется, что вся начальная школа промелькнула у меня как один единый класс. Лишь вехи советской инициации были длинными остановками на тепловозе, который "вперед летит, в коммуне остановка". Первую инициацию провели в актовом зале школы, посвятив в октябрята. Причем, металлическую звездочку я тут же поменял на более привилегированную пластиковую, с фото совсем маленького Володи Ульянова. Ее мне, кажется, где-то достала мать. Все смотрели на меня с нескрываемой завистью.
   Как хорошего ученика, меня прочили в активисты, в командиры звездочки, но от власти я отказывался. Хотя меня, не без участия матери, все время привлекали на все праздники читать стихи про Ленина. Кажется, допуск на сцену я получил именно после звездочки. Теперь я думаю, что это было что-то вроде "первого градуса" у масонов. Еще меня премировали походом на "Кремлевскую елку". Но это было уже во втором классе. И опять же за общественную работу, то есть за утренники. У нас было немало детей, которые реально не могли выучить даже одного стихотворения. Отдувались за них я и еще несколько человек с хорошей памятью.
   К концу второго класса учительнице пришлось рассадить нас на две половины, где одни уже решали задачки за следующий класс, а другие тупо и упорно не грызли, а скорее в который раз облизывали пресный "гранит науки".
   На "Кремлевскую елку" я еще раз ходил, уже по блату, когда мама сказала, что билетом наградили ее где-то там на совещании. Тогда мы ходили с мальчиком Женей, сыном директора этой школы. Как я понимаю, это была уже политическая акция. Причем водила нас мать.
   Чтобы вы понимали, "Кремлевская елка" была главной елкой страны. Со всеми вытекающими. Давали солидный подарок: пластиковую башню Кремля, внутри которой были все виды советских конфет. Говорить о том, что в свободной продаже их не было, я думаю излишне. Многие, кстати, я тогда попробовал первый и последний раз в жизни. Когда появилась "свободная рыночная экономика", то конфет этих уже не выпускали, либо выпускали с иным ГОСТом, а значит и совсем иным вкусом.
   Особенностью "Кремлевской елки" было еще и то, что в отличие от других новогодних спектаклей, туда пускали только детей без родителей. Родственники же в буквальном смысле вылавливали детей после спектакля прямо около Кремлевского дворца, где и проходило само новогоднее торжество. Дети ходили по кругу, как чемоданы в аэропорту, и родители ловкими движениями выдергивали их из этой карусели. Это было очень забавно. Хотя некоторые дети, казалось, выглядели испуганными, что их не выловят. После этого, будучи в аэропорту, я всегда жалел чемоданы, которые в медленном и чинном хороводе ожидали хозяев. Тем более, не раз и не два мне приходилось слышать в России выражение, что дети - это, прежде всего, багаж.
   Последней вехой стало принятие в третьем классе в пионеры. Принимали нас в Музее Революции. Я потом всем хвастался: мол, в Музее революции, это почти что на Красной площади. Но на самом деле, мы очень долго ждали в каком-то совсем пыльном зале среди витрин со старыми знаменами и всякими экспонатами. Кажется, ждали какого-то старого революционера. Я помню это ожидание, а сама церемония начисто исчезла из моей памяти. Зато я всю жизнь пронес в своей памяти полусон-полуявь о том, как на обратном пути я заснул прямо на груди своей первой учительницы. Грудь мне тогда показалась фантастически массивной. Может быть, именно с того времени я стал неравнодушен именно к большим грудям, а не к длинным ногам. Все может быть...
   А еще ко второму в моей жизни первому сентября в Москву уже насовсем вернулся папа. И это было самое радостное событие в моей жизни за все это время. Наша семья воссоединилась. Словно в далеком-далеком детстве я вновь просыпался под крики на кухне и снова проваливался в блаженный сон. Если родители ругаются, то значит сегодня выходной. Значит можно еще поспать.
  
   12. Генеральская внучка и полеты на качелях к луне.
  
   К сожалению, самого момента, когда отец вернулся окончательно, я совсем не помню. В моих воспоминаниях соединились несколько его последних приездов из Одессы. А затем, стало как-то само собой разумеющимся, что папа постоянно живет дома.
   Став учительским сыном, я очень быстро понял, что в мире далеко не все происходит по строгим правилам и чаще всего все делается по знакомству. Я это по детской своей простоте понимал так: вот познакомились два человека случайно, а потом выяснилось, что один другому может помочь с устройством на работу. Ведь разве можно отказать своему другу? Подобное мнение сложилось у меня в связи с тем, что моя случайная дружба значительно ускорила возвращение папы в Москву.
   Здоровье у меня, в отличии от многих московских детей, было весьма неплохим. Мама редко брала больничный. И еще в детском садике я нередко оказывался в группе, где по факту присутствовало всего два или три особенно здоровых ребенка, тогда как остальные грипповали. Да, простудные заболевания меня не брали. Я в жизни не знал, что такое хронический насморк или боли в горле. Зубы молочные у меня выпали без всяких страданий. Один, помню, я вырвал, привязав ниткой к двери. А последний у меня выпал в столовой "Дома офицеров", где в один из приездов мы обедали с отцом "комплексным обедом", перед тем как пойти на фильм в "Баррикадный".
   Так что я искренне думал, что окромя переучки меня с левши на правшу никаких бед со мной не случится. Первая медицинская неприятность была выявлена отцом в ванной, когда мать в один из приездов отца попросила посмотреть, "все ли ТАМ у него в порядке", и оказалось, что не все. Хотя, на мой взгляд, никаких проблем не было, но что-то ТАМ должно открываться как у всех остальных мужчин, но не открывалось.
   Много позже я узнал, что эта генетическая особенность, которая довольно часто распространена у народов Ближнего востока, поэтому там в традицию и вошло обрезание. Тогда же маме от отца был сделан строгий выговор, а я был отправлен к урологу, где со мною совершили советский вариант этой древней восточной процедуры. Внешне все осталось как есть, только из кожаного мешочка теперь торчал красный как раскаленная конфорка "конец", который после регулярных отмачиваний в ванночке с марганцем потемнел, и не так сильно реагировал на воздух. Все это было страшной тайной нашей семьи, и даже болтливая мама, привыкшая многое рассказывать по телефону всем подряд, обо всем этом молчала.
   Там же в первом классе, вероятнее всего Татьяной Викторовной, было сделано замечание о том, что я плохо выговариваю звук "р" и еще какие-то там звуки. По причине отсутствия в это время отца, были проведены спешные консультации с бабушкой Любой, а через нее с какими-то светилами по этому узко-специальному вопросу, и меня опять направили в хирургию, где подрезали уздечку языка.
   В самой процедуре наиболее болезненным был обезболивающий укол под язык. В остальном никаких проблем, как мне тогда показалось, не было. Одно моя упрямая голова уже зафиксировала, как говаривал один из наших сатириков - "фифект фикции", и меня отправили к логопеду. И там я познакомился с девочкой Сашей. Она была меня старше на год, но мы очень быстро скоординировали свои действия против логопеда, так что он иногда даже выбегал из кабинета к нашим мамам и громко жаловался на наше хулиганство. Однако же труды логопеда, высокой худой женщины в роговых очках, не прошли напрасно. Буквы я теперь все выговаривал отчетливо. Так что теперь уже ничем не отличался от всех попадавших в поле зрения моих родителей советских детей.
   Саша, или как все ее звали Санька, была девочкой во всех отношениях необыкновенной. Во-первых, это была первая виденная мной девочка, которая носила короткие волосы. Еще Санька при первом же знакомстве заявила мне, что у нее дедушка генерал-лейтенант, и она несколько лет прожила в немецком городе Винсдорф, где, как я прочитал об этом позже, находился главный штаб командования группы советских войск в Германии.
   Именно эти два факта Санькой неизменно использовались в качестве контраргументов в дворовых конфликтах. Помню, мы что-то строили в песочнице и у нас возникли сильные разногласия с толстым и мордатым бутузом, которому мы с Санькой значительно уступали даже по суммарному весу. У мальчика был еще противный девчоночий визгливый голосок, которым он словно заезженная пластинка повторял, что его папа милиционер и всех может посадить в тюрьму. Его угроз я не боялся, прекрасно уже зная, что в тюрьму абы кого сейчас не сажают, тем более мама любила повторять, что "сейчас уже не 37-ой год". Саньку же козыряние своим родством и вовсе вывело из себя, так как это было ее личной привилегией.
   Дальнейшее я помню в мельчайших деталях и до сих пор могу воспроизвести в своей памяти. Вот Санька подымается во весь рост, угрожающе нависая над толстячком, сжимающим совок. Затем слышится ее громоподобный голос: "Да знаешь ли ты, кто мой дедушка?" Сказано это было настолько угрожающе, что даже мне, знавшему, кто ее дедушка, вдруг стало как-то не по себе. Малыш попятился от грозно надвигающейся Саньки, а при словах: "Он генерал-лейтенант!" враг бросился наутек. Сейчас я уже понимаю, что мы, дети военных, и для нас было очевидным, что дедушка военный, но тот малыш был сыном милиционера, поэтому для него генерал-лейтенант мог быть только милицейский. Представляю его ужас. Кажется, потом его, рыдающего, такая же крупная мамаша увела с игровой площадки.
   В общем-то, наша с Санькой дружба было в какой-то степени вынужденной, поскольку наши матери вдруг неожиданно сдружились. Нам с Санькой это было очевидно. У Саньки отец был капитаном подводной лодки на северном флоте, а дед тем самым генерал-лейтенантом. Позже мы выяснили, что и наши бабушки по материнской линии весьма похожи. Моя бабушка Люба вполне могла весьма достойно сыграть роль генеральши. А в том, что мой дед обязательно стал бы генералом, я и моя мама ни на секунду не сомневаясь, часто мечтали о том, какой бы сейчас была жизнь, если бы дедушка не разбился под Семипалатинском.
   Много позже я убедился, что дружба - это отношения, основанные на исключительно взаимовыгодных условиях. Не беда, что у кого-то выгоды от дружбы эфемерные, а обязательства перед другом вполне реальные. Все это я узнал намного позже. Что же касается Санькиной мамы, тети Наташи, то реальную выгоду она получила прямо сразу, поскольку мать устроила ее в свою школу учителем начальных классов. Туда же перешла и Санька.
   У Саньки была очень большая квартира, целых четыре комнаты. Но в них жило очень много народу. Хотя жило только по факту. Сергей Иванович, тот самый генерал-лейтенант, был все время на службе. Я его всего видел два или три раза. Это был серьезный седой мужчина, какими любили показывать генералов в советских фильмах про войну. Его жена, Виктория Михайловна, очень сильно напоминала мне мать актера Андрея Миронова, и еще директора "Живого уголка" Дурову, обоих тогда часто показывали по телевизору. Была она женщиной грузной, властной, и только одна она могла найти управу на наши с Санькой шалости. Тетя же Наташа была очень высокой, хрупкой, с красивым лицом, которое портили разве что большие очки. Как и ее дочь, она была блондинкой в своего отца, в противовес черным волосам матери. Еще в квартире номинально были прописаны брат тети Наташи, который, как говорила Виктория Михайловна: "Практически все время живет у этой. Мать совсем забыл", и дядя Толя, Санькин отец, который половину жизни проводил на подводной лодке где-то в Северном Ледовитом океане.
   Так что когда я приходил к Саньке, вернее, когда мама меня там оставляла, то я всегда находился среди женщин. Мужчины в этой большой квартире появлялись фрагментарно. Мне, хоть еще и первокласснику, было нетрудно догадаться, что мама нашла еще одну "камеру хранения" для своего сына, потому что у нее постоянно находились какие-то очень важные дала.
   С Санькой мы делали уроки, а потом придумывали всякие фантастические игры. Я уже говорил, что Санька была самой необыкновенной девочкой, которую я знал в детстве. По всем привычкам это был парень, но выглядел как девчонка. Единственно, в чем проявлялось ее женское начало, так в том, что когда я в очередной раз брал вверх в спорах или сумел настоять на своем, Санька начинала рыдать, и убегала жаловаться бабушке и маме, где поддержки никогда не находила. А дедом своим она меня никогда не пугала, так как этим пугают только чужих.
   У Саньки было ярко выраженное творческое начало, способное заразить своей идеей любую такую же впечатлительную натуру. Любимым нашим развлечением на улице в теплую погоду было катание на двойных качелях, которые можно было раскачивать только синхронно. При этом Санька свято верила, что если их раскачать должны образом, то они оторвутся и полетят на луну. Сначала я в этом не верил, но со временем все-таки поверил. И каждый раз, когда мы уходили с начинающей погружаться в сумерки игровой площадки, я смотрел на луну и думал, что в следующий-то раз, мы уж точно раскачаем качели как следует.
   Еще у Саньки был свой тщательно продуманный вымышленный мир. В нем обитали человекообразные лисы, одевавшиеся по моде начала 19-го века. Мужчины-лисы ходили в расшитых военных камзолах и высоких киверах, дамы-лисы в пышных платьях. В Санькином альбоме я видел множество довольно хорошо сделанных для восьмилетней девочки рисунков. К каждому рисунку прилагалась история. Санька вполне могла стать художницей или даже писательницей. Однако ее семья была озабочена только переездом в более просторную квартиру. Вот в мою детскую память навсегда врезалась картина: грузная генеральша Виктория Михайловна сидит на кухне в роскошном китайском халате и поглощает вторую или третью порцию домашнего "Наполеона" с фарфорового немецкого блюдца с пасторальным сюжетом, и, как всегда, жалуется на жизнь.
   Да, в их квартире было много заграничных диковинок вроде миксера, электрогриля, где получались очень вкусные сосиски и курица. Но больше всего мое воображение будоражило огромное чучело фазана, стоявшего в комнате Сергея Ивановича и Виктории Михайловны. Один раз мне удалось прокрасться и потрогать его. Перья у него были самые что ни на есть натуральные.
   Самым запоминающимся был приезд Санькиного отца. Это был суровый, небритый, зато очень коротко стриженный человек. Он часто курил, громко и заразительно смеялся, и вообще походил на пирата, какими я их представлял. Нас с Санькой он водил в соседний с домом кафетерий под названием "Мамонтенок", где мы, стоя за высокими, привинченными к полу столиками, ели мороженое из металлических вазочек.
   Санькин папа рассказывал потрясающие истории, часть которых была вымышленной, а часть, возможно, что и настоящей. Мне запомнилась история о том, как один моряк взял домой обезьяну, и какие штуки она выделывала. Рассказывал он как профессиональный артист, показывая все в лицах. Санька смотрела на него с таким обожанием, какое не вдруг встретишь и у зрелой влюбленной девушки. Излишне говорить, что северного моряка в семье дочери недолюбливали. Санькина бабушка комментировала каждое его действие, вплоть до похода в туалет, он же назло теще выходил курить в коридор, громко хлопая дверью, а в туалете специально сидел так долго, что у пожилой женщины начиналась откровенная паника от того, что она могла попасть в положение, несовместимое с почетным званием генеральши.
   А история дяди Толи кончилась очень печально. Его убили. Когда он уходил в отставку, где-то в гостинице, в маленьком северном городе, он с кем-то выпил, при этом у него были с собой большие деньги. Наутро его нашли мертвым. Но все это уже случилось тогда, когда Санькина семья жила на Кутузовском проспекте в шестикомнатной квартире. Было в этой квартире странное образование под названием "холл", проходная со всех сторон комната. Там, кстати, поселилась библиотека Сергея Ивановича и его любимое чучело фазана, которого, как я выяснил потом, он собственноручно добыл где-то в германских лесах.
   Но Сашкин дед был человеком старой закалки. Я знал достоверно, что от приватизации служебной дачи в престижном дачном поселке Красково он отказался, а выбивать новую квартиру согласился только из-за того, чтобы лишний раз не выслушивать нытье жены.
   Вышло так, что дед Саньки оказался чуть ли одним из главных начальников во всем ведомстве советской военной разведки, и перевести моего отца ему было легче легкого. Но сделал он это так и тогда, когда смог это сделать, лишь чуть-чуть использую свое служебное положение, и так, чтобы не был ущемлен кто-либо другой. Такой он был человек, Сергей Иванович.
   В своей навой квартире на Кутузовском проспекте он прожил совсем недолго, всего пару лет после выхода на пенсию. Это был настоящий кадровым военный, для которого армия была жизнью, а дома ему делать было решительно нечего.
   Я помню пышные похороны на Ваганьковском кладбище, с выстрелами в воздух и военным оркестром. Все как полагается. Там я впервые увидел могилу Высоцкого, умершего в год, когда я родился. Еще я там в последний раз встретился с дядей Толей. Он был в белой парадной морской форме с кортиком. На похороны приехало много офицеров, похожих не на наших советских, а на белых из советских же фильмов моего детства. Держались они очень чинно, все движения были выверены. Даже курили они с каким-то сдержанным достоинством. Но в то же время люди они были открытые, улыбались и не замолкали, когда я подходил и пытался послушать их разговоры.
   Было мне тогда уже 14 лет, и тогда я впервые на похоронах нес, правда не долго, гроб. Как-то получилось так, что когда нужно его было переносить, вдруг никого не оказалось, только я, отец, да еще пара офицеров. Даже сын покойного генерала где-то бегал, отдавал какие-то распоряжения. Так мы с отцом отдали этому человеку, пусть и посмертно, долг за то, что он смог вызволить моего отца из ненавистной моей матерью Одессы.
   Нашу с Санькой дружбу постигла та же судьба, что и все отношения с теми, кто был мне дорог в школьные годы. Чем приличнее была семья, тем быстрее они стремились выбраться из нашего спального района. А я, проходя мимо дома, где когда-то жила Санька, смотрел на магазин товаров для животных, который когда-то был кафе-мороженым под романтическим названием "Мамонтенок"; вспоминал морские байки дяди Толи, отменный вкус домашнего Наполеона, чучело фазана, и почему-то гладильную доску, которую мы Санькой залили как-то жуткой смесью, варя колдовское зелье по Санькиному рецепту из всего, что смогли стащить с кухни и из ванной. От этого гладильная доска приобрела стойкий радужный цвет, а Виктория Михайловна ревела так, что казалось, что именно она всю жизнь командовала солдатами на плацу.
   К Саньке я не питал каких-то чувств свыше дружеских. Но именно благодаря ей, девочки в моих глазах, что называется, десокрализировались. Я понял, что это тот же мальчишка, только в платье и рыдает чаще, только и всего. А еще не исключено, что именно Санька пробудила во мне интерес к миру фантастических грез. Вера в то, что на качелях можно долететь до луны, если действовать синхронно и проявить терпение, надолго запала мне в голову.
   Я тогда уже начал думать о том, что в будущем мне надо будет жениться. Произойдет это, конечно, нескоро. И очень важно, чтобы у жены не было каких-нибудь генеральских родственников, иначе можно будет разделить участь дяди Толи, стать изгнанником в собственном доме.
   В Саньке уживалось два человека: мечтатель и командир. Но командир все же победил, потому что мечтатель был убит в безвестной гостинце где-то там, далеко на севере, и тогда прагматик-командир взял свое. Последний раз я разговаривал с Санькой после получения диплома в университете. Мы поздравили друг друга. Санька закончила Таможенную академию. Поступить туда было крайне тяжело даже генеральской внучке. Получилось у нее это со второго раза. Так что закончили мы в один год. Еще я узнал, что она собирается замуж за человека старше ее на десять лет, зато из той же таможенной организации. Еще она добавила: "Да хоть за черта, лишь бы подальше от ненавистного ада своих родственников".
  
   13. Стародачный поселок и его обитатели. Все лето в один день.
  
   Я, как человек, родившийся и выросший в Москве, пусть даже и на самой окраине столицы, считал такое явление, как дача, само собой разумеющимся. Много-много позже, когда я стал работать в агентстве недвижимости, я хорошо усвоил и понял, что Москва - это не Россия, это государство в государстве и многие жизненные явления, понятные и привычные для москвича, совершенно чужды провинциалам.
   Так, например, я узнал, что понятием "дачи" смело оперируют только жители двух столиц и некоторых городов-миллионников. Остальному же среднестатистическому жителю необъятной нашей Родины знаком разве что "огород", находящийся в шаговой доступности от дома и используемый сугубо для возделывания овощных культур. О том, что огромная моя страна в своем печальном большинстве - это ветхий и разваливающийся частный сектор с дровяным отоплением и туалетом на улице, мне стало известно лишь в пору студенчества. Москвичи вообще очень редко задаются вопросом: как же живет остальная часть страны? Москвичам, по сути, до тех, кто не имеет московской прописки, вообще нет никакого дела.
   Уже в самом раннем детстве я знал, что дача, как и автомобиль - это предметы роскоши. Отец часто рассказывал мне, что когда он с мамой вернулся из Египта с огромным количеством инвалютных чеков, то перед ними встал жесткий вопрос: машина или дача. Конечно же, мой папа, как человек, выросший в частном секторе, всегда мечтал вернуться туда хотя бы на лето. Но тогда купить хорошую дачу было делом очень и очень непростым. Дачных поселков вблизи Москвы было немного, и едва где-то выставлялся на продажу участок, как его немедленно выкупал кто-то из ближайших соседей. Так что из двух советских благ отец завладел автомобилем ВАЗ 2101, о чем я уже подробно писал выше. Я часто думал, как бы сложилась наша жизнь, если бы у нас образовалась дача? Может быть, вся наша жизнь пошла бы совсем по-другому руслу.
   Вообще, само слово "дача" весьма странное. На слух оно совсем-совсем советское, однако, известно оно как минимум с века 18-го. Некоторые историки считают, что самое это понятие появилось в эпоху Петра I, который активно раздавал, или, как тогда говорили, даровал, своим приближенным большие земельные участки вблизи Москвы. Тут мудрый монарх, по-видимому, преследовал две цели: и дворяне были под рукой, а не сидели по дальним имениям, и пустынные места вокруг столицы осваивались. С переносом столицы на берега Невы история повторилась. Пригороды северной столицы тоже стали обживаться родовитыми дачниками. Но настоящий дачный бум начался в конце 19-го века, когда летнее житие на даче стало для москвичей частью их образа жизни. После отмены крепостного права многие помещики резали свою землю на куски и сдавали под дачи. Конечно же, в советское время пришла новая элита и поделила эти дачи между самыми достойными советскими гражданами.
   Впервые на даче я оказался в районе подмосковного города Жуковского. Там мои родители снимали дачу всего один сезон. Причем делали это в складчину с семьей маминой институтской подруги, у которой тоже был маленький ребенок, но было еще и адекватная бабушка, готовая присматривать даже за двумя маленькими детьми. Я уже писал о том, что моя мать всюду, где это было возможно, спихивала меня на поруки к чужим людям. Мне, безусловно, к этим людям приходилась подстраиваться, так что я с самых ранних лет учился быстро и сразу находить с любыми людьми общий язык. Тем более, мать всегда говорила мне: будешь плохо себя вести, в следующий раз с тобой будет сидеть кто похуже. Но, несмотря на то, что вел я себя всегда спокойно и тихо, моя "стража" часто менялась. За бесплатно работать нянькой желающих было мало, даже в условно бескорыстное советское время.
   Эту дачу под Жуковским я помню совсем-совсем плохо. Из ярких моментов лишь вспоминаю, как отец сводил огромную родинку со лба. Он уже был зачислен в Военно-Дипломатическую академию, где кто-то сказал ему, что разведчику не нужны особые приметы. Он страшно и жутко кричал от боли и в горячечном бреду требовал, чтобы ему дали бумагу для того, чтобы он написал завещание, на что мать резонно отвечала ему, что завещать, в общем-то, и нечего. Родинка, к слову сказать, так и осталась на лбу, правда, вместо черной она стала бесцветной и почти незаметной для постороннего глаза. Сам дом я совсем не помню, но мать все время вспоминала, что клопы там были просто зверские. Странно, но я никаких клопов не помню.
   Второе мое знакомство с дачей состоялось, когда отец уже вернулся из Одессы. Мы на несколько дней ездили на служебную дачу Санькиного деда, в поселок Красково. Сама генеральская дача представляла собой огромный деревенский дом с печкой. Собственно, кроме этой огромной печки и мокрого от дождя леса я тоже ничего не помню. Но как я позже узнал, работая в агентстве недвижимости, важен не сам объект, а его расположение.
   Честный генерал отказался приватизировать служебную дачу, как сделало большинство его коллег. Кому от этого стало хорошо, уж и не знаю. Он-то устроился вполне прилично на Ваганьковском кладбище, а вот его семья лето проводила в щитовом домике на шести сотках в голом выжженном поле, с тоской вспоминая мачтовые сосны Красково. У Саньки в ее щитовом домике я уже побывал, когда учился в классе восьмом, это была одна из самых наших последних встреч. Генерала, выбившего квартиру на Кутузовском, его вдова вспоминала теми же грубыми словами, что и погибшего зятя. В тот день Виктория Михайловна сильно надорвала поясницу на "фазенде", корячась над клубничным грядками. Тогда все свои приусадебные участки называли на латино-американский манер, в память о "Рабыне Изауре", первом иностранном сериале, показанном в СССР в 1988 году и имевшем такой невероятный успех, что улицы буквально вымирали, когда шел фильм. Такого не бывало со времен премьерного показа "Семнадцати мгновений весны".
   Мне Санькина "фазенда в поле" не понравилась, тем более было с чем сравнивать. Целых четыре года наша семья снимала дачу в одном из самых престижных стародачных поселков. Нет, конечно, это было не Переделкино, и не Малаховка, но поселок тоже был с богатой историей и известен более ста лет. История - вот что отличает такие места от новых дач конца 80-х, когда многочисленные организации на волне перестройки выбили себе неликвидные места на болотах и заливных лугах. История стародачного поселка, где мы прожили четыре лета, печальна и трагична, местами трогательна, и заботливо украшена прохладой тенистых аллей, старых фруктовых садов и мачтовых сосен, раскачивающихся с тихим печальным скрипом. Сосны на участках, если хотите, это фирменный стиль старых дач.
   У многих семей вопрос о съеме дачи возникает в связи с появлением маленького ребенка. Как же?! Ребенку же нужен свежий воздух, ребенку нужно парное молоко, фрукты и ягоды! У меня в семье таким образом вопросы не ставились. Я всегда, с самых ранних лет, был провозглашен полноправным, по обязанностям, членом семьи, с той лишь разницей, что пока что не имел права голоса, потому что, по словам папы, еще пока был только паразитом-потребителем и не приносил в дом денег. Поэтому, пока были только обязанности и чисто абстрактное "высокое доверие", которое, по сути, заключалась только в том, что за малейшую провинность с меня драли "три шкуры".
   Отец не лупил меня, как прочих детей, ремнем по заднице. Он или бил кулаками куда придется, или ударял ремнем по спине раза два-три, но зато со всей силы, и на этом все "воспитание" заканчивалось. Ну еще со мной не разговаривали пару дней, но, поскольку родителей почти никогда не было дома, это не было заметно. А потом они и сами забывали, что обиделись на меня.
   В одной из многочисленных проглоченных в юношестве книг я прочел, что опытный палач мог убить за два-три удара кнутом. Мне это было понятно. В прочем, я не считал порку чем-то очень уж ужасным. В школе на физкультуре я видел следы на других мальчишках - там была и содранная кожа, и синяки, и красные полосы. Никто этому никогда не удивлялся. Особенно из тех детей, которые летом ездили не на дачу, а к бабушке в деревню. А от отца я тогда постиг хорошую и важную в жизни науку: бей так, чтобы следы не оставались. Он меня и научил драться, говоря, что если назрел конфликт, не жди, не толкайся, сразу бей первым и так, как если хочешь убить. Так я и делал в школе, поэтому проблем со сверстниками у меня не было, были проблемы с учителями. Все это я рассказываю в связи с тем, чтобы был понятен мой статус малолетнего дачника, несколько отличавшийся от статуса иных отпрысков московских семей, проводивших лето там же.
   Острая необходимость съема дачи возникла у нашей семьи в связи с тем, что папу перевели служить не в Москву, а в одну из Подмосковных военных частей. Часть эта принадлежала к разведывательному ведомству, и в том числе, специализировалась на том, что там находились офицерские курсы для военных из дружеских людоедско-развивающихся стран, застрявших на вечном пути к социализму. Именно для них папа и многие другие офицеры читали лекции, зарабатывая для страны валюту, во всяком случае, в это очень хотел верить отец. Хотя даже мне, школьнику младших классов, было понятно, что эта уже конец карьеры. В то время, когда еще никто и не думал о том, что страны под названием СССР уже совсем скоро не станет, отец любил рассуждать о том, как он скоро получит звание полковника, выйдет на пенсию и будет водить по Москве экскурсии иностранных туристов.
   Если бы все осталось так же, а не поменялось жарким августом 1991-го года, то жизнь моего отца, возможно, и сложилось бы счастливо. В перспективе перед ним даже маячила ссуда на строительство частного дома в Подмосковье, где-то совсем рядом с последним местом службы. Разговоры такие в части ходили, где-то кому-то уже участки дали и выдали немалую ссуду. Отец тогда забывал о будущей карьере экскурсовода-москвоведа и представлял себя знатным кролиководом, вспоминая популярную тогда юмореску о том, что "кролики это не только ценный мех, но и 3-4 килограмма диетического легко усвояемого мяса". Впрочем, и тем и другим планам отца так и не суждено было сбыться.
   Но впереди были несколько счастливых для меня дачных сезонов. Собственно, мы снимали даже не дачу, а флигель для прислуги. Чтобы понять, что это такое и причем тут прислуга, стоит рассказать про печальную участь прошлых хозяев этих дач. Я не знаю, когда именно они были построены, но скорее всего, где-то в тридцатых годах. Поселок этот, как и многие блатные советские места, имел свою профессиональную специализацию. Здесь жили генералы, многие из которых имели квартиры в печально известном Доме на набережной, где большая часть жильцов была расстреляна в годы сталинских репрессий.
   Генеральские дачи были реквизированы, но многие были не отданы новым владельцам, а проданы государством частным лицам. Этот занятный факт из советской истории кажется мне теперь весьма странным, тем не менее, это было так. Дачные дома здесь все были разными, но довольно большими, двухэтажными, и располагались на участках по 12 соток. Поэтому в большинстве своем новые владельцы покупали половину такой дачи. Огромный дом делился кирпичной стеной пополам и для каждой семьи делался отдельный вход.
   Владельцам той дачи, которую мы снимали, повезло. Они купили пол дома, и на их части сада еще остался домик для прислуги. Да, представьте себе, что прислуга у привилегированных советских граждан была, и в этом плане от уничтоженного большевиками класса дворян и купцов они ничем не отличались. Разве что, у многих из них путь из низов был гораздо стремительней. Иного дворянина от своего предка с сохой отличало 16 поколений благородных предков. Новой же элите надо было буквально в считанные месяцы научиться вести себя за столом, правильно одеваться, и прочая-прочая.
   Случалось, что исчезали старые господа, двуглавые орлы менялись на серп и молот, а вот прислуга оставалась та же: те же модистки, повара, горничные и няни. Все это мне рассказывала мама, и я принимал советский строй как есть, со взгляда стоявшей на Мавзолее. И в моей голове спокойно уживались услышанные еще в детском саду рассказы о добром дедушке Ленине, который спешил с подарками к детям на елку в Сокольники, песни о героях гражданской войны, которые мне пела мама, рассказы о несправедливо расстрелянных генералах, из-за чего, по словам матери, мы сначала здорово проигрывали войну. Вообще, мама подымала много провокационных исторических тем. Например, очень часто она рассказывала о первых днях войны, и о том, как Сталин был многократно предупрежден нашими разведчиками, но ничего не сделал.
   Моя мать была историком, советским историком, а советская история - это наука неточная, резко меняющаяся от очередных решений съезда партии. Поэтому неудивительно, что у нее в голове царила такая чехарда. Она восхищалась героями гражданской, фараонами Древнего Египта и рабовладельческой Спартой. Она преподавала в младших классах средней школы, а там история заканчивалась падением Рима. Это все было давно, и поэтому менять там ничего не надо было. Но мама говорила на все эти темы со мной очень часто, но всегда наедине, без отца. У нас в семье разведчиков было само собой разумеющимся, что все, что сказано в доме, никогда и нигде не повторялось. А что было сказано одним родителем мне, другому не передавалось, и даже не делались попытки что-то выяснить. Это было для меня так же естественно, как снимать у входа уличную обувь. Я стал неким подобием домашнего исповедника.
   Да, флигель для прислуги был небольшим. Просторная веранда соединяла кухню и спальню. В спальне была маленькая печка, исключительно для прогрева жилья в сырую погоду, на кухне - газ в баллонах и старый холодильник "ЗИЛ". Вода в поселке подавалось централизованно, но для питья мы использовали воду из колодца. Особенно мне в этом колодце нравилось то, что там был электрический насос. С каким приятным шумом эта чистая вода наполняла блестящие алюминиевые ведра. Еще у хозяев было много чудных вещей: картофелечистка, работавшая от воды, специальный нож, одним движением вырезавший у яблока сердцевину, и многое подобных безделушек, которыми они активно пользовались.
   Хозяева участка тоже предпочитали колодезную воду. И о них, хозяевах, стоит рассказать подробнее. Эта была супружеская пара лет эдак глубоко за пятьдесят. Мужчину звали Фрол Карпович. Был это грузный могучий мужчина, еще сильный и крепкий. По профессии летчик гражданской авиации, но, однако, уже не летал, а работал где-то в диспетчерской службе аэропорта и на работу ходил в темно-голубой форме. Его супругу звали Изабелла Витольдовна. Была она по национальности полячка, и, судя по всему, в молодости отличалась ослепительной красотой. Во всяком случае, так считала моя мать.
   Участок у супружеской четы был очень ухожен. На нем царил именно что европейский порядок. Все грядки и парники были в идеальном состоянии, кустарники подвязаны, а дорожки выметены. Большая часть сада утопала в приятной тени яблочных деревьев. Даже сейчас я могу закрыть глаза и мысленно пройтись по участку. Я помню там каждое дерево, каждый куст, каждый изгиб дорожки, ведущий сквозь сад. Из-за того, что участок был ухожен и грамотно спланирован, не смотря на шесть соток, он казался мне огромным.
   Сама же дача бывшего летчика и его супруги произвела на меня неизгладимое впечатление. Дом, словно замок, венчали декоративные башенки. Было в нем два этажа. На первом этаже обширная гостиная, где стояло пианино. Часто сквозь распахнутое в жару окно первого этажа я слышал, как Изабелла Витольдовна музицирует. Еще в доме был какой-то свой очень приятный запах: в нем смешались запахи старинных вещей, потемневшего от времени дерева, яблочной шарлотки, которая готовилась в этом доме постоянно, и какого-то очень тонкого, еле заметно аромата духов, который не смогла идентифицировать даже моя искушенная в этом вопросе мама.
   Полной противоположностью интеллигентной семье летчика были их соседи слева, к счастью, делившие свой дом не с ними. Я не помню их по именам-отчествам, но хорошо запомнил довольно редкую фамилию - Чуприсы. На их участке я неоднократно бывал, поскольку сдружился с внуком хозяина. Игорь Чуприс был на год меня младше, но разделял со мной все интересы: велосипед, собирательство ягод и грибов, и коллекционирование вкладышей от иностранных жвачек. Во многом Игорь был похож на моих одноклассников. Семья у него была абсолютно простая. Никого с высшим образованием. Дед Чуприс и его жена баба Шура круглый год жили на даче, занимались разведением кур и коз и в летнее время продавали козье молоко и яйца дачникам.
   Порядок было только у деда Чуприса в гараже, куда я один раз из детского любопытства заглянул, когда рачительный хозяин ставил туда свой красный "запорожец". На остальном же участке царил полный хаос. В ванной, приспособленной для мытья посуды на улице, по нескольким дням кисли замоченные тарелки, и там же плескались в жару куры. Зелени на участке, кроме фруктовых деревьев, не было никакой, все было уничтожено пернатыми. Коз поначалу держали немного, но с ростом популярности козьего молока, у Чуприсов стало образовываться внушительное стадо. Чтобы козы окончательно не съели все посадки на нашей улице, баба Шура гоняла их в соседний лес. Вместе с ней ходил и я с Игорем. Помню, что лес был очень чистый, в нем было много черники и земляники, а вот грибов мало.
   За грибами мы с отцом ездили на машине. От своих сослуживцев отец узнал хорошие грибные места. Бывало, набирали по два ведра белых. Отец, если чем-то всерьез увлекался, то втягивал и меня. Мама никогда не принимала участие в наших походах и забавах. Когда она стала директором, ей вечно надо было готовиться к августовскому педсовету. Отец всерьез заразил меня изучением грибов. Вооружившись справочником, мы идентифицировали все встречающиеся в Подмосковье виды. Оказалось, на самом деле риск отравиться был невелик. Мухомор знал каждый, а два самых ядовитых гриба: бледная поганка и лжеопенок кирпично-красный имели настолько яркие приметы, что перепутать их с другими было нельзя. Собирали мы, к примеру, такие грибы, как "зонтики". В книге мы прочитали, что в некоторых европейских странах они считаются деликатесом. Внешне "зонтики" отдаленно походи на мухоморы, только белые. Это огромные грибы, неграмотные грибники часто их сбивают. Мы же собирали и ели прямо сырыми на бутерброде, с огурцом и зеленым луком. Вкус у них как у вареной курицы.
   Еще отец частенько брал меня в часть. Со службы он приходил рано, и мы ходили собирать туда маслята и шампиньоны, растущие в некоторых местах четкими концентрическими кругами. Отец рассказывал, что на Украине их называют "ведьмиными кругами". Я ломал голову: откуда в военной части могла взяться ведьма? Часть, тем более, была образцовая. Случаи дедовщины там были редки. Имелся даже весьма неплохой открытый бассейн, куда мы ходили плавать в жаркие дни. Наведывались и в военный городок при части, состоящий из панельных домов. Попасть туда с улицы тоже было нелегко. Но мы спокойно проходили. С приходом Горбачева начались перебои с продуктами, но городок снабжали очень хорошо. Там я впервые увидел пакеты с молоком долгого хранения, которое не надо кипятить. В то время это было редкостью. Еще там пекли очень вкусные булочки.
   Все эти четыре дачных сезона были самым ярким пятном на моей серой и однообразной жизни в спальном районе. Когда мать назначили директором школы, а было это уже на второй год нашего съема дачи, к нам приезжала бабушка Таисия. Дача ей очень нравилась. Она быстро сдружилась с хозяйкой. Тем более, у моей украинской бабушки были польские корни. Изабелла Витольдовна щедро снабжала нас огурцами и кабачками и разрешала собирать малину. Именно бабушка узнала у Изабеллы, что в их семье случилось горе, рано умер сын. Он ушел от первой жены, со второй начал сильно пить и умер, от чего умирает большинство русских мужиков до пятидесяти лет.
   Хозяйский внук бывал наездами в компании огромной немецкой овчарки по кличке Вертер. Во многом знакомство с Петей, так его звали, повлияло на мои будущие жизненные ориентиры. Петя был прогрессивным мальчиком. Слушал рок, занимался каратэ, умел садиться на шпагат и учился на юридическом факультете. Он был сложен как атлет, за ним бегали местные девицы, буквально не давая ему проходу. Но странное дело, он возился со мной, катал меня на своем огромном велосипеде с прикрученным электромотором. Делал он это правда тогда, когда его утомляли друзья, которых он звал "деревенскими" за то, что они жили в дачном поселки круглый год и некоторые держали мелкую скотину, как Чуприсы. Я помню как Петя садился во дворе на шпагат, махал ногами как в боевиках с Брюсом Ли, и еще говорил о том, что "с адвокатами будущее", раз началась Перестройка.
   Соседями по половине дома у Чуприсов было очень беспокойное семейство, состоявшее из сильно пьющего главы, его тихой жены, сына-моего ровесника и бабки неизвестного родства, походившей на оживший труп из фильма "Зловещие мертвецы", которая передвигалась так, будто только что восстала из могилы, и постоянно надрывно завывала: "Васенька! Васенька! Тебя папа ищет!"
   Васин папа был простым мужиком, дачу получил от рано умершего отца. Я уже не могу вспомнить его фамилию, но помню, что он был ярым фанатом Жириновского, беспрестанно его цитировал к месту и без, как и Чуприс, ездил на "запорожце", только желтом, а еще в период отпуска, когда особенно сильно запивал, бегал за женой и сыном почему-то с лопатой, угрожая похоронить их, "как похоронит всю американскую сволочь Владимир Вольфович, когда придет к власти".
   Его сын Вася было мальчиком очень странным. Смотрел всегда с хитрым прищуром и как-то вежливо и вкрадчиво всем грубил, насмехаясь особенно над тетей Шурой за ее избыточный вес и чрезмерную любовь к козам. Вася, как потом выяснилось, страдал наследственной психической болезнью, перешедшей, вероятно, от буйного отца. Но меня никто об этом, конечно же, не предупреждал, поэтому его немыслимые фантазии я принимал за чистую монету. Так Вася, не без влияния своего родителя, рассказывал, что все женщины проститутки и с возрастом вступают в международную проститутскую организацию, цель которой извести всех мужиков. Вообще, теория заговора была его главным коньком. То он рассказывал, что где-то в соседнем лесу под землей до сих пор есть действующая база фашистов, а после, что он видел посадку инопланетян, когда они всей семьей ездили на Валдай.
   Еще Вася страшно боялся девочек и утверждал, что все они входят в союз проституток и только и ищут способа, чтобы поймать мужика, изнасиловать и заразить его венерическим заболеванием. После того, как я пересказал это бабушке, она долго смеялась, и, поддерживая калитку, чтобы я мог провезти велик, приговаривала: "Смотри, чтобы там девки тебя не снасильничали", и смеялась.
   Напротив Васи жила тоже весьма странная семейка, состоявшая из бабки с дедом, их дочки возраста моей мамы, и ее сынка старше меня на два года. Семья была вроде как профессорская. Профессорская дочка целыми днями печатала что-то на машинке. Как потом я узнал, кажется от бабы Шуры Чуприс, диссертации, и получала за это большие деньги и больше нигде не работала. В эпоху до компьютеров, факсов и ксероксов, это было очень выгодное занятие.
   Еще тетя Марина, так ее, кажется, звали, растила из своего сына Жени гения. Его редко выпускали гулять с остальной ватагой детей. То Женя занимался английским, то конструированием авиамодели, то занимался еще чем-то очень важным. Когда же он выходил, его мать стояла у калитки, в замызганных старых трениках с пузярями на коленях, лузгала семечки, и бдительно следила, чтобы вундеркинда никто не обидел, хотя в нашей компании он был самым старшим.
   Компания состояла из пяти или шести мальчишек. Ездили на великах, играли в Робин Гудов, строя из досок дома на деревьях, закапывали клады из вкладышей и рисовали пиратские карты к ним, играли в мушкетеров и рыцарей. Ну, конечно же, были ссоры, периодически разделялись на враждующие фракции. Тогда тетя Марина, толком не разобравшись в чем дело, ходила по всем соседям и говорила, что ее сын "подвергается серьезной травле как будущий гений". Только мая мать относилась к этим замечанием всерьез, говоря мне, что я как самый взрослый в компании, не по возрасту, а по оказанному родителями доверию, должен проявить дипломатический талант и всех помирить.
   На что я ей с пеной у рта доказывал, что помириться невозможно, потому что Васька, когда Женя занимался английским, перелез через забор, выкопал клад, перезакопал, и за карту от него требовал аж три (целых три!!!) вкладыша от турецкой жвачки "Турбо" с гоночными машинами.
   - Ну а ты-то здесь причем? - спрашивала мама.
   - Я не причем! - пожимал я плечами, - Я Ваське только сказал, что клады на то и есть, чтобы их пираты похищали и сказал, когда Женька английским занимается, а он мне за это два вкладыша из клада отдал.
   - Какой позор! - вздыхала мама, - Надо Жене все вернуть.
   - Не получится, - отвечал я, - Я эти вкладыши проиграл Лехе с Советской улицы.
   Еще со мной на третий год случилась, нет, не любовь даже, а первая серьезная симпатия. Одно лето у Чуприсов снимала дачу девочка Регина с родителями. Мать у нее была грузная основательная женщина, а отец маленький, лысенький и тихий. Регина все время ходила с потрепанным томиком Дюма "Три мушкетера", где были сделаны многочисленные закладки.
   Аренда части дома у Чурписов было вынужденной мерой, так как те, у кого родители Регины снимали дачу десять лет подряд, один год ремонтировали дом и в наем дачу не сдавали. Но благодаря тому, что Игорь знал "эту компанию девчонок", я тоже познакомился с Региной. Мальчишки с нашей улицы перебрасывались записками с девчонками с соседней. Игорь был парламентером. Помню, записки были очень смешные, и звучали примерно так: "Уважаемые сыры (вместо сэры) с соседнем улицы! До нас дошли тревожные слухи, что сыр Вася, в то время когда наш кортеж проезжал около большой лужи в Ярославском переулке бросил в лужу камень и обрызгал наше парадное одеяние. Это вопиющий факт мы считаем грубым нарушением мирного договора...." И все в таком духе.
   Как жаль, что ни одного письма у меня не сохранилось. Даже того, где Регина приглашала меня одного (!!!!!): "если благородный "сыр" проявит должную отвагу", к себе домой. Я помню, как мы сидели с ней на скамейке под вишнями и просто смотрели друг на друга. А ее мама робко выглядывала из-за дома и посмеивалась в кулак.
   Про свои явные симпатии к девочке с соседней улицы я поведал своей матери. Мама обрадовалась, говоря: ну, значит, ты совсем стал взрослым, раз тебе нравятся девочки..., а потом вдруг спросила: а как же девочку зовут? Я ответил: Регина. И тут мать мгновенно поменялась в лице. Будто туча внезапно набежала на солнце. Она как-то словно бы задумчиво проговорила: "Но ведь Регина - это еврейское имя..." На что я спросил: "А что, евреи - это разве плохие люди?". "Нет, нет, конечно", - тут же спохватилась мама. "Евреи, сынок, они разные бывает, но ты осторожнее. Будь всегда бдителен".
   По мнению матери, осторожность моя должна заключаться в том, чтобы я ни в коем случае этим евреям не говорил, что мой папа военный и был в арабских странах. Но этого у меня никто и не спрашивал. С Региной мы говорили о каких-то глупых пустяках, и друзьях и знакомых с соседней улицы. А еще у Регины была старшая сестра, совсем взрослая и очень красивая. У нее было очень странное имя - Малка. Много позже я узнал, что оба имени сестер переводятся как "королевы", одно с латыни, другое с иврита. Вот так я впервые узнал, что такое бытовой антисемитизм.
   Все родственники Регины были черноволосые, и я тогда решил, что все евреи черноволосые. Но мне эти люди не то чтобы нравились, но, по крайней мере, они мне не делали ничего плохого и не задавали дурацких вопросов, как баба Шура Чуприс: "А ты че ходишь к Регине? Влюбился, что ли?" и еще коварно подмигивала.
   Я говорил, и буду повторять, что на протяжении всей жизни пронес эти воспоминания о стародачном поселке, где дачи генералов были поделены между профессорами и козопасами, как о самом ярком воспоминании своего детства. В какой-то мере они затмили даже воспоминание об Одессе, в котором самым большим и главном было море. А на даче у Изабеллы Витольдовны было главным все: дикие заросли малины, купание с отцом на водохранилище, где было по настоящему, по-взрослому глубоко, а не как в мутной речушке, куда ходили все жители поселка. Еще помню осенний сырой лес, огромные грозди опят на поваленных деревьях, скользкие черные грузди, которых мы ели потом солеными по праздникам. Бескрайние выкошенные поля образцовой и секретной военной части, где отец и прочие офицеры знали все дырки в заборах, чтобы не тащиться в обход на КПП. Все это было страшно-щемяще похоже на последние дни перед какой-то большой страшной катастрофой, которую не все в полной мере ощутили, когда она произошла.
   Отец тогда был в отпуске, но зачем-то пошел в военную часть. Оттуда он возвращается явно испуганным, и говорит матери: "В Москве переворот. Включай телевизор. Начальник наш совсем взбесился, сорвал портрет Горбачева, прыгает на нем и кричит: "Вот и правильно, вас всех, демократов, сам расстреляю!" По маленькому, но зато цветному "Шилялису" показывали что-то странное. Какие-то заявление, ГКЧП, баррикады, Ельцин что-то читал с броневика, потом кого-то там задавили ночью танком. А отец все причитал: "Как хорошо, что я в отпуске. А то мало ли...". Когда он вышел из отпуска, в кабинете начальника военной части уже висел портрет Бориса Ельцина. А Васька услышал от отца шутку о том, что путчистов три дня пучило, ходил и многократно ее повторял.
   Ельцина, этого громадного точно медведь-шатун человека, я видел сам лично, когда он приезжал в наш спальный район агитировать за какие-то выборы местных депутатов. Все долго ждали около пустой сцены, потом появилась охрана и этот гигантский человек, которого встретили такими криками и аплодисментами, что я оглох. Это было примерно за год до 1991 года. А дождливое лето 1992 года было последним летом у Изабеллы Витольдовны.
   Спустя много лет, когда я уже работал в агентстве недвижимости, мне случилось продавать дачу в этом же районе Подмосковья. Мы ездили с моей коллегой и я упросил ее заехать в страну моего детства. Здесь все было точно таким же, будто бы с моим отъездом остановилось время. Огромная черноплодная рябина свесила ветки, и около калитки под номером 17 были как и раньше, раздавленные кровавые пятна. Изабелла Витольдовна постарела, но не утратила своей польской чопорности. Ее муж, едва уйдя на пенсию, очень сильно сдал. У него был инсульт и он как-то совсем беспомощно сидел в кресле. Внуку Пете была отдана квартира в центре, потому что он "серьезный человек теперь, адвокат, а они живут все время здесь, благо телефон есть с московским номером", остался еще со времен репрессированных генералов. Половина дачи уже не казалась мне такой шикарной, но было в ней что-то трогательное, будто в последних днях лета, когда уже знаешь, что оно кончилось, но еще обманываешься ненадолго вернувшимся теплом.
   Узнала меня и тетя Шура. "Ишь, вытянулся как жердь!" - охала она глядя на меня. "А вот Игорек наш теперь пожарник. Очень боялся в армию, там дедовщина. А в пожарной части не очень, так, разок поучили. А теперь уже сам молодец, прапорщик! Жениться собирается. А Регина твоя - она мне как-то даже пошло подмигнула, - Дачу купила через две улицы. Не поехали ее родные, значит. Всегда здесь мечтали дачу иметь. Но сейчас много кто в Израиль уезжает. Вот и мой дед намылился, а я ему: какой тебе Израиль, у нас две козы беременные! А Маринкин, - кивает она на Женькин забор, - дед отчудил, на молодухе женился и дачу ей завещал, а они ни с чем остались, а у Васьки отец помер, а он, Васятка, говорят, того, - она покрутила у виска, - В психушке". В общем, все новости в одном предложении.
   Моя коллега нетерпеливо замахала мне рукой. Мол, поехали. Бабка Чуприс прищурилась, и я, ожидая очередного ее пошлого замечания, ретировался. Мы выехали на грунтовую Советскую, потом на улицу Котовского, и навсегда покинули то место, где законсервировалось мое детство. Я отчетливо помню, что подумал: "Как хорошо, что я никогда не видел это место зимой".
  
   14. Карьера как гастрономическое искусство. Конец СССР и съеденный галстук.
  
   В новую школу я попал в качестве багажа, некоего довеска к новому маминому рабочему месту. И в этой внутренней жизни учительского, а теперь уже директорского сына, ничего не изменилось. Я так же имел две привилегии: раздеваться и хранить сменку в кабинете матери, а также иметь второй комплект учебников. Впрочем, раздевался я уже не в самом мамином кабинете, а в приемной секретаря, где очень быстро научился не вздрагивать от криков усатой секретарши Веры Степановны.
   Собственно, у нее было два занятия: она орала на всех детей, которые врывались по каким-то своим нуждам в секретариат, и на тех оболтусов, которые шумели под дверью. Второе ее занятие заключалось в фигурной стрельбе на электрической печатной машинке. Печатала она столь яростно и самозабвенно, что не могла это занятие совмещать с окриками. Приходилось прерываться, что, собственно, и вызывало ее раздражение. Как-то поздно вечером, когда мать была где-то на родительских собраниях, я попытался попечатать на машинке. От первого же нажатия я почувствовал сильную отдачу, словно от выстрела. Несколько нажатий действительно производили очередь. В советской электрической печатной машинке чувствовалась великая сила и власть.
   Со мной же Вера Степановна обращалась так, как в далекое былинное время, когда еще были живы купцы да дворяне, приказчик обращался с барским сыном. Обращался вежливо, вкрадчиво, но без всякого намека на раболепие. Для него это была всего лишь служба, хоть нередко и пожизненная. Для Веры Степановны это был уже третий директор, однако же пенсия была не за горами. Незыблемость ее несомненного права - стража священного предела, смогла разрушить лишь ЭВМ, которую Вера Степановна не смогла освоить, передав свое местничество старшей дочери, но с перспективой карьерного роста в школьной иерархии. Впрочем, подобные люди уходят с рабочего места только "вперед ногами". Слишком сильна в них привязанность к месту. Так что Вера Степановна переместилась в продленку, где занималась привычным занятием - окриками направляла непоседливых детей в нужное место. Так сказать, прививала им безусловный русский рефлекс: крик начальника как стартовый механизм к действию. Но все это было потом.
   Пока же Вера Степановна покрикивала на детей, выписывала какие-то справки, которые понадобились на работу их родителям, если, конечно, ребенок выдерживал первую звуковую атаку. Я ж к воплям был привычен с самого раннего детства. Отец разве что не орал на съемной даче. И вообще, мои родители никогда не "выносили сор из избы", поэтому в этом "соре" я и выжил. А с пронзительно-визгливо-надрывным голосом подполковника Соловейко не могла конкурировать никакая усатая командирша с печатным пулеметом.
   Человек, не знающий школьную систему изнутри, не имеет четкого представления о школьной иерархии. Учительский же сын, а тем более сын директора, будь ему хоть десять лет от роду, как было тогда мне, когда я перешел в новую школу, все сразу прекрасно поймет. Итак, во главе школьной иерархии стоит директор, и между ним и всеми остальными лежит пропасть, которую олицетворяет приемная. Стражем приемной, как я уже говорил, является секретарь, она же доверенное лицо директора. Ближайшим сподвижником секретаря является завхоз - человек в учебный процесс непосредственно не включенный, но почти что самый важный.
   Завхоз - это своего рода канцлер, хранящий ключи от "святая святых" - всех школьных туалетов. В качестве устрашения он может запереть дверь в учительскую уборную под предлогом ремонта крана, и милости просим на обкаканный школьниками толчок. В его подчинении находятся все ведьмообразные уборщицы, похмельный дворник, кладбищенски-мрачный сторож и угрюмый, как бывший каторжник, трудовик. В эту же команду для усиления, к примеру, передвижения несгораемого сейфа, может быть вовлечен и физкультурник. Завхоз - это повелитель всех кранов, всех болтов, всех гаек, гвоздей и полок. Хозяин подвального и чердачного хлама. Ежегодно он проводит загадочный и никому в полной мере не ясный ритуал под зловещим названием "инвентаризация".
   Завхоз и секретарь - это, как правило, люди со средним специальным образованием. И недостаток образования им в полной мере заменяет хитрость. Самый же коварный из их приемов - это искусство манипуляции священной дверью директора. Директор тоже человек и настроение у него бывает плохое. Чем большего человек о себе мнения, тем чаще у него бывает публично-плохое настроение. Все это секретарь видит по походке "вождя". Лишь стоит директору пройти в свою дверь.
   Вдруг возьмет и не проявит должного почтения к секретарю завуч по учебной части, а хранитель священной двери возьми да и напомни директору, что хотел его видеть, да еще по неприятному вопросу. Ну, как говорится, "на съеденье льву". Кстати, мама как раз и была у меня по году гороскопа тигр, а по месяцу гороскопа лев. Тихая и беззащитная она была только дома, переступая же порог школы, она неизменно переобувалась в туфли на высоких каблуках и превращалась в льва-тигра, который рычать не будет, а просто съест без предупреждения.
   Далее в школьной иерархии стоял триумвират замов: завуч по учебной части, завуч старших классов и завуч начальных классов, и всегда стоящий особняком - заместитель директора по учебно-воспитательной работе. Почему последняя должность стоит особняком, объяснить не сложно - по сути это человек, который не имеет непосредственного отношения к учебным процессам, а занимается внеклассном работой: организацией линеек, официальных торжеств, и работой с молодежью.
   Даже в последние годы советской власти - все это проводилось с изрядной долей формализма по спущенным сверху четким инструкциям и рекомендованным сценариям торжеств. Так что работа была несложная. И, повторюсь, на учебный процесс не влияла. Собственно, в большинстве случаев - это была тупиковая ветвь развития административной карьеры. Завуч по учебно-воспитательной работе не переходил на должность завуча старших классов, или, тем более директора. Это было так же невероятно, как если бы массовик-затейник загородного пансионата вдруг стал бы его директором. Тогда этот массовик должен был бы обладать недюжинным умом кардинала Ришелье. Мать же пошла несколько иным, но, как впоследствии выяснилось, более проверенным и актуальным в то непростое время путем.
   Гостей мои родители очень любили. Я иногда даже думаю, что они только и жили от гостей до гостей. В день их прихода все преображалось: квартира убиралась, меня заставляли в своей комнате запрятать все лишнее, что может не понравиться гостям. Наш дом превращался в квартиру-музей. Но я любил, когда приходили гости. Во-первых, при них родители никогда не делали мне замечаний, во-вторых, специально для гостей готовились особенные блюда. И каждого гостя, будь то старая мамина подруга, мамин младший брат с женой или какие-то коллеги мамы по работе - всех без исключения принимали как высокопоставленных гостей.
   Собственно, это были всегда мамины друзья. У папы друзей не было. Вернее, где-то в далекие годы жизни на Украине они были, может быть где-то остались по разным гарнизонам и командировкам. Так отнекивался отец. Но я думаю, что друзей он не заводил потому, что наиболее близкими друзьями для него была его украинская родня: младшие брат и сестра, и еще мать. Даже моих двоюродных брата и сестру он уже близкой родней не считал, говоря, что они только наполовину Соловейко.
   Я тоже друзей не нажил. Мои родители не поощряли близкого знакомства с детьми, чьих родителей они не знали. Поэтому я довольствовался только общением со сверстниками в школе. Дни рождения мои никогда не отмечались. А родственники и мамины друзья, приходившие на торжества к моим родителям, прямо в коридоре всучивали мне какой-нибудь подарок с прошлого моего Дня рождения. Нередко это был какой-нибудь отвратительный одеколон, который и годился только на то, чтобы смазывать им комариные укусы летом. Наш дом стоял на ручье, и комаров всегда было предостаточно. Я еще тогда думал: неужели взрослые никогда не были маленькими, не понимают, что одиннадцатилетнему ребенку совершенно безразличен мужской одеколон или туалетная вода?
   Мамины коллеги по работе - это вообще особая публика. Это были очень шумные тетки. Многие из них курили, причем им разрешалось курить у нас на кухне. Отец и мать были некурящими, но все равно это терпели. Стол накрывался для маминых коллег самый обильный. Даже лучше, чем для родственников. В то время конца восьмидесятых - начала девяностых, продукты не покупали в магазинах, а "доставали" по блату, у кого какой был. Учителя обладали обширными связями, кроме того им изредка "выкидывали" учительские заказы, с дефицитной тогда сырокопченой колбасой, консервированным лососем или печенью трески. Овощи нередко покупали в складчину на несколько семей прямо в колхозах целыми мешками.
   Я помню, как в начале девяностых, мы начали квасить капусту, и квасили года два-три. Весь наш спальный район вдруг внезапно снова стал сельской местностью: по утрам мы просыпались от петушиного крика, раздающегося со срочно застекленных и превращенных в курятники балконов. Доходило до курьезов. Люди заводили на балконе свинью, она вырастала, превращалась в домашнего любимца, которого рука не подымалась убить. Так и жила в московской квартире обычная "Хавронья", гуляла на поводке, как собачка, только что не лаяла.
   Нет, конечно, мои родители до животноводства не дошли. Но основным блюдом в простые, непраздничные дни у нас были жареная картошка и квашеная капуста. То ли дело в дни приема гостей! Тогда на стол, всеми правдами и неправдами, выставлялись самые вкусными блюда, которые способна была изобрести советская фантазия. Так мне, во всяком случае, казалось. Блюда эти были недороги, но требовали определенной сноровки. Главная задача - это удивить, восхитить гостей. Именно их охи и вздохи были подлинным наркотиком для моих родителей, который давал им силы дотянуть до следующего праздника.
   Например, в то время только-только стали появляться на продуктовых рынках корейцы, торгующие своими пряными маринадами. Особой популярностью пользовалась так называемая корейская морковка, которую сейчас можно в любом супермаркете купить. Но тогда, на рынке у корейцев, она стоила безумно дорого. Среди отцовских сослуживцев в подмосковной части нашелся этнический кореец, он-то и научил отца готовить морковку. Себестоимость это блюда, даже с учетом приправ, была минимальной, престиж угощения - невероятным. Еще отец умел готовить настоящий узбекский плов. Учил его готовить настоящий узбек, причем в Египте. Плов тоже блюдо не особо дорогое, особенно, если делать его из курицы. Ну и конечно, мамин фирменный "Оливье" не с вареной колбасой, а с курицей и очень мелко нарезанный. Всем этим потчевали гостей в то непростое и очень голодное время. Ну, и мне перепадало.
   Для меня существовало железное правило: если родственники, то я имею право сидеть за столом, только должен поесть и быстро уйти к себе. Если же приходили люди из школы, то мне необходимо было выйти их встречать, вежливо поздороваться и уйти к себе. Мать сама мне приносили тарелку с разнообразной едой. По желанию я мог получить добавку. Мое отсутствие за столом мотивировалось тем, что это, якобы, мои учителя и не прилично, чтобы ученик сидел с ними наравне.
   Я был всегда приличным мальчиком, во взрослые разговоры не лез. В чужих гостях меня всегда сажали за стол, даже если там не было других детей. Почему и как так получалось, что я был чужим за столом своих родителей, вплоть до лет так тринадцати-четырнадцати, я не знаю. Утешался я лишь тем, что просто там не помещался, потому что задница каждой маминой коллеги равнялась примерно двум стульям.
   Директриса школы, вместе с администрацией, приходила чуть ли не по два раза в месяц и обжирала нашу семью в то время, когда многие заводили кур. Я не знал, и так не узнал, какой ценой это все далось семье моих родителей. Но результат был. Хотя я тогда и не связывал напрямую эти визиты, и то, что мою мать, завуча по воспитательной работе, вдруг назначили директором школы на место уехавшей в посольскую школу в Болгарии прежней директрисы соседней школы.
   Новая школа была как две капли воды похожа на старую. Это был все тот же любимый мною за простоту проект "пентагон", только не бледно-голубого, а желтого цвета. Много позже я узнал, что желтый цвет ассоциируется у советских граждан с психиатрическими больницами.
   Новая желтая школа, как и моя первая, стояла в овраге. В нашем районе вообще очень много было оврагов. Дома там в советское время строить опасались, а вот школы..., школы - пожалуйста. Пешком до нее можно было дойти минут за сорок пять. Но легче до школы было добраться так: сначала дойти до метро и уже от него проехать пару остановок на автобусе. Весь путь, с ожиданием транспорта, занимал минут тридцать пять. Для москвичей полчаса на дорогу - это не расстояние, что неизменно удивляет тех, у кого за то же самое время можно обойти весь их небольшой провинциальный город.
   Первый раз, когда я добирался до школы самостоятельно, я здорово заблудился. Перепутал номера автобусов и уехал в какую-то глухую и дальнюю сторону района. Помню, звонил маме из телефона-автомата, и она прислала кого-то из учителей, чтобы они меня нашли. Потом уже я добирался вполне нормально. И смотрел уже даже несколько свысока на своих сверстников, которые жили прямо во дворе школы. Я-то был уже самостоятельный, добирался до школы на автобусе, точно взрослый на работу.
   В новой школе я уже пошел в пятый класс. Начальные классы, как и моя первая голубая школа, навсегда осталась в прошлом. Да, теперь я был пятиклассником и все уроки теперь проводились в разных кабинетах, на разных этажах, а еще постоянно менялось расписание. В общем, было весело. В начале девяностых все школы были переполнены. Учились в две смены, а некоторые и в три. Сказался конец брежневской эпохи, когда все казалось стабильным и незыблемым, только знай себе ходи на работу и строгай детей по ночам. Вот и получилось, что в школе, рассчитанной на триста пятьдесят детей, училось около двух тысяч. Поэтому самым незаменимым человеком был зам. директора по учебной части. Он составлял расписание, вечно его переправлял и исправлял. Учителям крайне рекомендовалось с ним дружить, иначе приходилось сидеть по два-три "окна" вместо уроков и скучать в учительской. Те же, кто умел дружить с великим архитектором школьного расписания, проводил три-четыре урока подряд и шел себе спокойно домой.
   В двухсменной школе жизнь замирала только часам к девяти вечера. Я попал во вторую смену. И был очень рад тому, что мне не приходилось рано вставать. Я спокойно вставал часов в десять, делал уроки, если не успевал их доделать вечером, ел, и не торопясь ехал в школу. Помню, как же хорошо было нежиться в кровати в холодный зимний день, зная, что кто-то сейчас еще по темноте бредет по обледенелым дорожкам к автобусным остановкам или к метро. А я выйду на улицу, когда будет светить пусть и холодное, но все-таки солнце. Я очень любил солнце и часто вспоминал Одессу, в которой больше никогда не был.
   Мой новый класс был неоднороден. Но у него был костяк, состоявший из детей, учившихся вместе первых три класса. Их отличал удивительно правильный четкий подчерк. Учились они писать не перьевыми ручками. Просто их учительница, старая добрая бабушка, которая, по слухам, еще обучалась в институте благородных девиц, готовила детей по старинке, с любовью и прилежанием. Я же, жертва модернистских педагогических технологий, к тому же переученный левша, писал настолько неразборчиво, что иногда мне подчеркивали некоторые слова в сочинении и писали: "Пиши понятно".
   Контингент детей был тот же, что и в старой школе. Только потомков деревенских почти не было. А семьи работников завода были почти все многодетные. Бывало, дети из одной семьи учатся в каждой из десяти ступеней. Это была последняя волна советских рабочих, получивших новые квартиры. Дома вокруг школы были не как у нас в районе - девяти- и двенадцати-этажные, а четырнадцати- и даже шестнадцати- этажные. Многодетные жили в четырех- и даже пятикомнатных квартирах.
   Удивительно, при жутком контингенте, стремительно прогрессирующем пьянстве населения, в подобных домах на первом этаже всегда сидели консьержки, бдительно отсекая посторонних. Впрочем, это не всегда спасало от краж. Поэтому бывшие советские граждане ставили железные сейфовые двери и обзаводились кавказскими овчарками и бультерьерами. Позже появилась вневедомственная охрана, кстати, стоявшая очень недорого. У меня до сих пор, даже когда я сам открываю ключами квартиру или гостиничный номер, появляется на миг тревожное чувство: снял ли я квартиру с охраны?
   Дети, даже из не очень богатых семей, щеголяли звенящими веревочками и шнурками. Худые детские шеи привыкали терпеть на себе огромные ключи от сейфовых дверей, не помещавшиеся в карманы. После августа девяносто первого года мир еще какое-то время балансировал на грани между СССР и чем-то новым, но никому пока не понятным. Грабежи участились, на улицах нападали, бывало, с ножом или даже пистолетом, всего лишь из-за сумки с продуктами. Магазины уже не дышали той нехитрой советской сытостью.
   После путча я помню только ряды круглых банок с какими-то рыбными консервами и длинную очередь за хлебом. Вскоре не стало и этих самых банок. "Бычки в томате" и "Сайра" уже не казались чем-то невкусным, потому что стали дефицитом. А каждый советский гражданин знал, что дефицит вкусен априори, иначе дефицитом бы не был.
   Я помню, что в школе почти всегда сидел на первой парте, на месте у самой двери. И так на этом месте и просидел до самого выпуска. Это большое заблуждение, что списывать можно только на "Камчатке". На задние парты как раз особое внимание всегда. А на первой - презумпция невиновности. Мол, старательный ученик и все такое. Да, учился я неплохо, но в основном на "хорошо", а "отлично" у меня было только по истории и географии. Математику и физику и вовсе тянул тяжело, и делал "шпоры" с формулами.
   Все в последний год Советского союза ощущалось с каким-то надрывом. Мы еще носили школьную форму, но к концу года уже часто китайский свитер вместо синего форменного пиджачка. Пионерские галстуки многие мальчишки расписывали всякой похабщиной, и за это никто уже не ругал. У меня и вовсе красный галстук был обгрызан. Имел я такую привычку - жевать от умственного напряжения кончики галстука. Когда галстук, что, называется, кончился, новые уже нигде не продавали. Да и как-то все их резко поснимали, чуть ли не в один день.
   Советский союз распался, когда где-то в белорусском заповедном лесу новые руководители России, Украины и Белоруссии, не спрашивая, впрочем, остальные союзные республики, похоронили СССР, основав на его месте эфемерное словообразование "СНГ", которое, кроме как с презрением, никто и никогда не произносил.
   Правда, все бывшие советские граждане, имеющие обширные родственные связи в разных республиках, не сразу осознали, что их родственники теперь граждане других государств. Помню, как отец увещевал свою родню всеми правдами и неправдами перебираться в Москву. Куда там!? Отцовские родственники крепко держались за свою "рiдну батькiвщину", где было и жилье, и работа, и друзья, но где уже вскоре вместо рублей появятся стремительно обесценивающиеся "купоны", так напоминающие мне игрушечные деньги из игры "Монополия", которую мои родители привезли из Египта.
  
   15. Постсоветская религия - карнавал и корвалол
  
   Я помню, что еще в советское время все увлечения моей мамы носили вирусно-стихийный характер. Кто-то начинал заниматься японской икебаной и моя мать, достав откуда-то странные игольницы, насаживала на них сухие веточки и засушенные цветы. В пору своей партийной молодости, будучи вхожими в интеллигентную компанию, родители изображали из себя заядлых театралов и любителей московской старины. На кухне, на самом видном месте у нас все мое детство провисела полка с книгами о Москве, покрывшаяся за долгие годы невнимания изрядным слоем пыли и кухонного жира.
   К театру мои родители как-то тоже быстро охладели. Видимо случилось это тогда, когда это перестало быть элитарным развлечением с дефицитными билетами. Занимая должность секретаря райкома партии, мать могла доставать любые билеты на любые спектакли. В окружении подобных себе они ходили на спектакли, возможно, не сильно проникаясь драматургическими ходами и игрой актеров. Грело их только сознание избранности, элитарности данного собрания и публики, на нем находившейся. Так что, все увлечения моих родителей приходили извне, кроме, разве что, пышных застолий, которые в итоге и стали их единственной жизненной отрадой.
   Много лет спустя я прочел одну книгу американского социолога о падении СССР. К сожалению, я не могу сейчас припомнить ни точного названия, ни автора книги. С приходом к власти столь популярного на западе Горбачева, подобных книг о Советах стало выходить великое множество. Наиболее популярные из них переиздавались на русском и пользовались огромным спросом, поскольку мы, люди, жившие внутри этой системы, по сути, знали о ней гораздо меньше правды, чем те, кто наблюдал за нами сквозь маленькие щели в железном занавесе.
   Эта книга, прочитанная мною уже в зрелом возрасте, поразила меня мыслью о том, что коммунистическая идеология по всем признакам была не столько политическим и социальным строем, сколько религией. Автор книги приводил многочисленные примеры из истории религий многих западных и восточных стран. Само слово "мавзолей", происходило от имени древнего правителя Мавсола, похороненного с большими почестями и почитаемого после смерти как божество. Все наши "линейки", партийные собрания с четко прописанным сценарием западный ученый сравнивал с богослужениями, демонстрации - с крестными ходами, где вместо икон и хоругвей советские граждане несли портреты вождей и транспаранты с лозунгами. Красные уголки были домовыми церквями предприятий, а райкомы и горкомы заменяли роль городских соборов.
   В этой книге я так же прочел о том, что в первые годы советской власти, когда старая православная вера была еще сильна, крестины заменяли октябринами, новым псевдорелигиозным ритуалом. Но вскоре и в этом отпала необходимость.
   Коммунистическая партия создала новую, ни на что не похожую религию, где ее жрецы -комсорги и парторги, ее епископы - секретари райкомов партии, несли людям новую веру в светлое коммунистическое будущее. Читая эту причудливую западную фантазию, я невольно с улыбкой представлял себе свою мать не пламенной коммунисткой, стоящей на Мавзолее в каракулевой шапке, а жрицей какого-нибудь кровожадного вавилонского божества, завывающей на зиккурате, сжимая в руке обагренный жертвенной кровью ритуальной серп.
   Тогда, вначале девяностых, я всего этого, конечно, не понимал, но, как и многие другие дети и взрослые, ощущал какую-то безвозвратную потерю. Это чувствовалось в бесконечных очередях, в обзвонах знакомых с целью что-то там где-то достать, и желательно побольше, про запас. Мир вокруг стремительно менялся на глазах. Как-то вдруг сразу все стало можно: читать любые книги, заниматься частной торговлей, менять валюту, ездить за рубеж и много другое. Но, мне кажется, что этот воздух свободы никого особо не опьянял.
   За пределами крупных городов мало кто знал что-то о диссидентах и запрещенных поэтах. Денег на поездки за рубеж почти ни у кого не было. И к тому же всем и постоянно хотелось есть. Могу вам честно сказать, что в ту пору начала девяностых толстых людей я видел очень мало, ну и конечно, никому не приходило в голову глумиться над соотечественниками и рекламировать средства для похудения по телевизору. В то время по телевизору рекламировали водку и сигареты, шоколадку "баунти", которая была "райским наслаждением", а так же прокладки и подгузники, приносящие сухость и комфорт. Вся эта "коммерческая реклама", так тогда говорили, была для людей в новинку. Но, надо думать, что именно тогда алкоголизация населения, которую безуспешно пытался остановить Горбачев, и начала косить наш многострадальный народ, словно бубонная чума в далеком средневековье.
   Нет, свобода не ощущалась. Но даже дети нутром чувствовали постоянный всеобъемлющий страх. Страх - как совокупность многих десятков самых различных страхов. Закрывались предприятия, сокращались рабочие места, месяцами не платились зарплаты, а наши отечественные деньги неуклонно обесценивались. Рубль стали называть "деревянным", а считать все предпочитали в "зеленых", то есть в долларах США.
   В этой атмосфере всеобщего страха голодной смерти застолья моих родителей вспоминаются теперь как кокой-то пир во время чумы в стиле Боккаччо. Это была атмосфера подлинной анархии, где советские законы уже не действовали, а новых толком еще не написали. По телевизору все время показывали, как Съезд народных депутатов, Верховный совет и Президент России Ельцин постоянно переругивались и делили полномочия. Еще все говорили о какой-то приватизации, но никто толком не понимал тогда, что это такое и зачем нам это вообще нужно.
   Даже мне, ребенку, было понятно, что происходит что-то совсем не то, что-то нехорошее, грозящее перерасти в какой-нибудь новый путч. Впрочем, мои родители нередко говорили о том, что вся эта "дерьмократия", так многие тогда в шутку говорили, может очень быстро кончиться и снова вернется КПСС. Мать прямо при мне прятала куда-то в дальнюю секцию "стенки" свой и отцовский партийные билеты. При этом ею с каким-то даже артистизмом была произнесена речь, обращенная явно ко мне и врезавшаяся в мою память на всю жизнь: "Я знаю, что многие сейчас рвут и выбрасывают партбилеты. А вот мы с отцом сохраним партийные билеты. Еще не все решено. Партия может вернуться и тогда спросит: а почему вы не сохранили свои партбилеты? Некоторых за это вообще могут даже поставить к стенке". Сказано это было каким-то полушутливым даже тоном, но в нем чувствовалась тогда уже с явной силой укоренявшееся в сознании матери чувство особенности, избранности. Возможно, виной тому было то, что мать в ходе стремительного карьерного реванша снова встала на сильные административные позиции. Вернувшись из заграницы обычной домохозяйкой, она сразу стала завучем, а потом и директором школы.
   Но все равно мне странно было слышать все это. При том, что знакомым мои родители всегда хвастались, что в числе первых распознали в Ельцине "будущего вождя и освободителя от ига коммунизма". Нередко до меня, неизменно изгнанного от всеобщего праздничного стола, доносились обрывки разговоров, где мои мать и отец клеймили коммунистов и рассуждали о репрессиях, описанных Солженицыным. Кажется, именно тогда мать начала все чаще и чаще рассказывать историю своей бабушки по материнской линии, которая была дворянкой, и, потеряв родителей, воспитывалась деспотичной тетей, от которой сбежала в Москву вместе с путиловским рабочим. Как этот путиловец-революционер оказался в весьма удаленной от северной столицы Вязьме, и что стало потом с брошенной тетей, мне мать не рассказывала. Но именно в это время мать часто доставала из альбома дореволюционное фото, сделанное на твердом картоне, где чопорная женщина с суровым взглядом опирается на огромную Библию, а рядом с ней стоит девочка в старинном платье.
   Дуализм родителей мое еще неразвитое сознание тогда принимало спокойно и без всяких вопросов. Я просто считал нормальным, что они периодически устраивают истерики, кричат друг на друга, а затем уходят в свою комнату, запирают изнутри дверь, а наутро делают вид, что никаких ссор и не было. То же самое было и с политикой. Мая мать никогда не скрывала того, что в первых рядах разглядела в Ельцине нового лидера и была на одном из его первых предвыборных митингов. Но при этом могла тут же рассказать, что занималась подготовкой пионеров для приветствия советских вождей. Много позже я думал о том, что для матери, по сути, не имела значения сторона, для нее была важна ее личная роль в той или иной ситуации. Как любил очень часто повторять свою любимую дипломатическую присказку отец: "Послом хоть в жопу".
   И если в политике царила полная анархия, то тоже самое творилось и в духовном плане. Из фильма "Двенадцать стульев" я твердо усвоил, что "религия - это опиум для народа". При том, что такое "опиум", я представлял весьма смутно, и понимал это высказывание в том ключе, что, дескать, религия - это пагубная зависимость, порабощающая человека. То, что в начале двадцатого века опиум использовался в качестве обезболивающего, я тогда еще не был в курсе. Про наркотики я узнал все намного позже, когда уже учился в институте, и большинство молодежи моего возраста было так или иначе вовлечено в это смертельное увлечение.
   При полном эмбарго в СССР на все духовное, кроме, разве что античных философов и классиков марксизма-ленинизма, постсоветский человек никак не мог понять разницу между оккультизмом и религией, между экстрасенсами и евангелистскими проповедниками с Запада. Все это казалось тогда принадлежащем области духовного и находилось будто бы в одной плоскости. Точно так же, как водка "Смирнофф" и не питьевой спирт "Роял", которым по воспоминаниям моего отца, они в Сомали мыли фрукты и довольно успешно травили назойливых муравьев.
   Но на самом деле слухи о том, что в СССР никакой духовной жизни, кроме партийной, не было, сильно преувеличены. Некая доярка на одном из первых телемостов между Америкой и Советским Союзом, буквально закричала, что "у нас секса нет". Очень возможно, что это вовсе не было криком возмущения, а скорее воплем отчаяния, так как банальное продолжение рода посредством миссионерской позы, вряд ли можно было назвать забугорным словом "секс". Но "занавес" было железный, а значит, кое-где проржавел, и то и дело в приграничных районах, крупных портах попадались журнальчики, а так же набранные на первых ЭВМ и вручную сшитые "камасутры".
   То же самое касалось и оккультизма. Многократно ксерокопированные или перепечатанные на машинке книги о йоге, иглоукалывании, и о прочей восточной экзотике ходили по рукам регулярно. Будучи в Донецке, я узнал от жены папиного брата тети Нади, что мои родители вместе с ней принимали участие в спиритическом сеансе. "Все это, конечно, ерунда, - усмехаясь, вспоминала тетя Надя, - Никаких дУхов у нас вызвать не получилось. Тарелку крутили, конечно, но что-то какая-то белиберда получалась. Вот ТАРО - это совсем другое дело. Хочешь, могу тебе тоже погадать, пока дядя Коля не пришел? А то ругаться будет, что я племянника всякой мутью потчую". И она действительно погадала мне. У нее была красивая колода ТАРО, и книга, объясняющая значения карт. При этом, гадая, она восхищенно рассказывала про последнюю прочитанную ею книгу православного священника Александра Меня.
   Когда среди знакомых моей мамы стала набирать обороты эта самая разномастная духовность, то в нашем доме стали появляться необычные книги вроде "Диагностики кармы", открыв которую, я не понял вообще ни слова, или биографии модной тогда целительницы Джуны, вхожей, по слухам, даже в кремлевские круги.
   Помню, как мать буквально потащила нас с отцом к одной из знакомых директрис домой. Двухкомнатная квартира была набита людьми. Знакомые знакомых и их знакомые - все пришли поглазеть на настоящих экстрасенсов. Супружеская пара целителей сыпала зубодробительными терминами, совершала замысловатые пассы руками, чистила всем желающим ауры и тонкие тела. Денег ни с кого не брали, так как все тут были свои. Но зато всех заинтересовавшихся, агитировали записываться на курсы биоэнергетики, где уже цены серьезно кусались.
   Отец на все это смотрел скептически, мать была разочарована тем, что целители не угадали у нее ни одной болячки. У меня же от общения с экстрасенсами разболелась голова, а ночью приснился жуткий кошмар о том, что у меня на лбу открылся огромный третий глаз и сверкал фиолетовым пламенем. Конечно, еще даже до распада СССР в телевизор влез Чумак, в которого очень верила моя украинская бабушка, ставя к телевизору на зарядку трехлитровые банки с водой и "крэмА". Отец же ставил на зарядку бутылки с пивом и засыпал с сильным храпом при первых же пассах. На меня же это все не действовало никак.
   Первое знакомство с христианством у меня случилось с детской Библии. Той самой, в голубой обложке с цветными иллюстрациями, которую впервые на русском выпустило какое-то американское евангелистское общество. Матери кто-то подарил эту книгу в школе, и, оказавшись у меня, она была прочитана единым махом. Я тогда не воспринял ее как книгу религиозную, а скорее, как некий захватывающий роман, при этом написанный на понятном детям языке. Еще помню свое восхищение запахом бумаги. Таких хорошо изданных книг мне еще не приходилось держать в руках.
   Истории о Всемирном потопе, Иосифе Прекрасном, бегстве евреев из Египта и последующих скитаниях, разрушении Иерихона, трагической гибели Самсона, победе Давида над Голиафом, казались мне прекрасным чудесным романом. Я уже прочитал до этого мифы древней Греции в изложении Куна. Но истории об Аргонавтах, Геракле и Троянской войне показались мне теперь гораздо менее возвышенными, чем Библейские сказания. Возможно, причиной тому были прекрасные цветные иллюстрации, которыми было снабжена каждая история из детской Библии.
   Греческие мифы дышали каким-то античным пессимизмом. Боги беспрерывно мстили друг другу и людям, а царство Аида напоминало не то какой-то унылый морг, не то областной туберкулезный диспансер, который я видел в программе "Прожектор перестройки". С Библией все было иначе. Что и как иначе? Честно скажу, я не понимал, но только чувствовал.
   Мне казалось, что все эти сказания проникнуты каким-то особым смыслом, который я вроде бы должен понять, но почему-то не могу. Особенно будоражила меня идея о том, что Б-г евреев был всегда рядом с ними, ночью шел в виде пламени, а днем в виде дыма и жил в Скинии, прямо со своим народом. Я чувствовал в этом какое-то правильное понимание Б-га. И в истории о том, как Моисей общался со Всевышним напрямую, на горе Синай, для меня не было ничего удивительного. Однако ж, Новый завет меня разочаровал. История о том, как мирного проповедника Иисуса предали и распяли, безусловно, было очень проникновенной и поучительной. Хотя я почувствовал в ней тот же вкус античной Греции, с мрачным царством Аида. Но в Новом завете почему-то никто не сражался за свою свободу, за свою землю, за свою жизнь. Герои Благой вести жизнь не ценили и стремились к жизни иной, той, что настанет при воскрешении из мертвых.
   Эта идея воскрешения внушала мне некоторые опасения. Я любил просыпаться рано утром по выходным. Родители спали, и я шел на кухню и включал телевизор, хотя смотреть там в такое раннее время особо было нечего. По пятому каналу все время показывали всяких евангелистов, они читали в разнобой цитаты из Библии и потом комментировали их. Один раз проповедник, такой высокий и худой дядечка в очках, очень долго распалялся про воскрешение из мертвых, наглядно рисуя картину о том, как на скелетах нарастет мясо, и они восстанут из гроба.
   Мне почему-то сразу вспомнился фильм, который я увидел в гостях у маминых друзей по видаку. Там сожгли зомби в печи крематория, и дым попал на кладбище, где ожили все мертвецы. Они бегали по городу, ловили живых людей и сразу же съедали у них мозг. От такого зрелища у меня даже пропал аппетит, и я отказался от предложенных мне пирожков с мясом. Не то, чтобы я думал, что все воскреснут в виде зомби, но все-таки эта мысль неприятно будоражила мое воображение. Впрочем, совсем недолго.
   Мать в православие буквально привели за руку. Это потом она неизменно говорила о том, что пришла к вере сама. Но это было не так. В церковь ее привела Эльза Генриховна Ригер, завуч по внеклассной работе в новой школе, где мать стала директором. Эта была немка, чьи предки еще во времена царя по каким-то своим резонам отказались от лютеранства и приняли православие. Эльза Генриховна была коренной москвичкой и всю жизнь прожила в коммуналке. Дочь ее давно вышла замуж, так что в ожидании внуков, она почти все время проводила в школе. Я помню, что когда исчез весь формализм советских линеек, она ставила потрясающие праздники, настоящие спектакли, которые никогда не повторялись. Это был человек, который отдавал себя работе полностью, без остатка, у которого не был ничего, кроме работы. Помимо праздников, Эльза Генриховна возила детей с концертами по детским домам и домам престарелых, и делала очень много всего, что выходило за рамки ее штатных должностных обязанностей.
   Кабинет ее был на первом этаже, недалеко от маминого. В его недрах, как и у героев Льюиса Кэрролла, всегда шло чаепитие, в процессе которого с активом обсуждались новые мероприятия, там же действовал и кружок макраме. Макраме меня особенно заинтересовало, когда Эльза Генриховна рассказала мне, что это не женское, а исконное мужское увлечение, пришедшее от моряков, которые вязали узлы.
   Кажется, за всю историю существования кружка, я был единственным мальчиком, принявшем в нем участие. Но макраме мне нравилось. Это занятие здорово увлекало, и к тому же, я имел возможность общаться с девочками, которые были меня старше как минимум на четыре года и больше. Сверстницы меня стали интересовать только в последних классах, когда они своими формами стали напоминать женщин. Пока же я слушал разговоры почти взрослых девушек и набирался опыта.
   Эльза Генриховна действительно впервые отвела мать в церковь и все ей объяснила, что и как делать, как себя вести. Тогда этого никто не знал, а бабки, сидевшие за продажей свечей, способны были отпугнуть любого неофита. Мать стала ходить в церковь сама, а затем брала и меня. Она часто повторяла мне слова Эльзы Генриховны, что за православием великая сила, потому что это старая религия и она быстро возродится. Я думаю, самым важным в этом высказывании для моей матери было именно слово "сила". И действительно, буквально за несколько лет из руин возродились храмы.
   Но все-таки храмов было очень мало, особенно в спальных районах, где были чудом уцелевшие деревенские церкви, рассчитанные на небольшой приход. В праздники, а особенно на Пасху, люди стояли даже на улицах. Все это случилось даже не за несколько лет, а буквально за считанные месяцы. И, конечно же, моя мама тут уж была гуру. А уж то, что они с отцом обвенчались, повышало ее рейтинг до небес. Это было первое венчание в церкви с дореволюционных времен. Я присутствовал и смотрел на все это.
   Я уже говорил, что отец ко всему такому относился скептически. Но к пышному ритуалу с держанием над головами корон остался не равнодушен. Он уже тогда уволился из вооруженных сил и начал заниматься бизнесом. Интерес к поискам духовного тогда проявили все без исключения слои населения. И если неимущие искали утешения, то бизнесмены и "братки" наоборот - оказывали церкви посильную помощь. На деньги от рэкета и перепродажи бывшей советской собственности покупались иконы и реставрировались старинные фрески, отливались колокола и воздвигались позолоченные купола. Отец после венчания пожертвовал настоятелю крупную сумму и потом с гордостью показывал на одну из больших икон, как на купленую на его деньги. Эта игра в мецената, ощущение непосредственного материального соприкосновения с духовным, и была, по сути, верой отца.
   Вера же матери всегда оставалась для меня загадкой. Даже будучи ребенком, я не очень доверял ее самозабвенной религиозности. Да, постсоветские дети слишком рано взрослели. Постоянно переменчивая, полная явной взрослой лжи жизнь учила их всегда быть настороже. Памятуя мамины спиритические сеансы, ее дворянско-коммунистический дуализм, я искренне жалел, что у нас нет в церкви скамеечек, чтобы можно было спокойно слушать службу, а не прислушиваться к гудящим ногам.
   В церкви мне больше всего не нравились люди. Во-первых, очень многие из них очень плохо пахли, чем старше, тем хуже. В замкнутом, непроветриваемом помещении это особенно чувствовалось. Во-вторых, они постоянно были в движении: ходили, толкались, проходя туда и сюда, передавали свечки, подходили с лобзаньями к каждой иконе, отчего стекла, за которыми были спрятаны образа, становились мутными, и тогда служительница протирала их почерневшей от грязи тряпкой. Да, и это тоже мне не нравилось.
   Мать выстаивала всю службу, и я с радостью слышал, как начинали читать "Отче наш" и "Символ веры" - это значит, что служба подходила к концу. Мать потом, часто с упреком вспоминала, что в детстве я с такой радостью шел со службы. Конечно, ведь было уже около трех часов дня, а у меня во рту не было ни крошки, не считая просфоры.
   Я ходил и на исповедь и честно признавался в каких-то маленьких своих детских грешках, вроде мелкого вранья или нежелания учить уроки. На голову мне накидывали епитрахиль и все эти детские грешки вроде как Б-г прощал. Однажды я спросил у священника о том, что я и все остальные каются каждый раз в одном и том же, и то же совершают. Вот, например, лгут и вынуждены делать это снова. Священник заулыбался, непонятно, от смущения ли, или от умиления, что малыш задает сложные вопросы, и сказал лишь: "Господь милостив и всепрощающ". А я про себя подумал, что лично у меня на месте Б-га терпение бы лопнуло. Или тут может быть что-то не так со всеми этими обрядами?
   Я еще где-то год ходил в церковь по воскресеньям вместе с матерью. Отец работал даже по воскресеньям и в церковь ходил только по праздникам. Много лет, пока я еще жил с родителями, у нас с отцом было в обычае вдвоем ездить с утра в субботу освящать кулич и крашеные яйца к Пасхе. Мне эта процедура очень нравилась, потому что она была с одной стороны торжественная, а с другой - быстрая и очень простая. Если было мало народу, то мы еще прикладывались к плащанице.
   Помню одну пасхальную всенощную службу. Было очень холодно, храм был забит до отказа, и еще в самый разгар службы пришла целая толпа неформалов из парка в косухах и банданах. Они как-то сразу смолкли, стали вести себя очень тихо, некоторые зажгли свечи. Немного постояв, они так же дружно вышли из церкви. Почему-то эта картина врезалась в мою память. Все эти молодые люди в косухах, которые случайно попали в храм, буквально на несколько минут, на фоне чопорно одетых завсегдатаев. Было в этом что-то двойственное, как и во всем, что тогда творилось в стране.
   Но став старше, я перестал ходить на все службы с матерью. Как ни странно, чем взрослее я становился, тем делался честнее, по крайней мере, перед самим собой. Я всегда знал, что ходил на службы, исповедовался и причащался только для того, чтобы сделали приятное матери. Тем более, церковь была далеко, нужно было ехать на автобусе, и я считал своим долгом сопроводить мать.
   Став старше, мне почему-то становилось стыдно перед Б-гом и всеми этими прихожанами и священниками за то, что я только делаю вид, что молюсь, а сам то и дело смотрю на часы и с нетерпением жду окончания службы. Я перестал видеть смысл и в исповеди, чувствуя, что могу реально прогневать Б-га тем, что каждый раз рассказываю ему об одних и тех же пороках, которые искоренить не в силах. Позже, когда я уже учился в институте, мне нравилось заходить в маленькие, почти всегда пустые храмы в центре Москвы, зажигать свечу и неспешно рассматривать старинные иконы. В этом чувствовалась какая-то интимность и искренность. Я был в храме ровно столько, сколько хватало моего терпения, а значит, это был честный визит.
   С нательными крестами у меня, правда, вышли одни неприятности. Сначала мне мать дала медный крестик, вроде как мой крестильный. Он у меня сломался. Потом сломался и другой медный крест. Когда же мне был подарен серебряный, то он постоянно чернел. Я регулярно чистил его зубной пастой, но он опять чернел вместе с цепочкой. Мать успокаивала меня тем, что я сильно потею. Это было правдой. Но крест становился совсем черным. Особенно сильно чернела фигура самого распятого Христа.
   На мой вопрос, где и когда я был крещен, мать рассказывала мне историю о том, что я был крещен на Украине, когда мы туда ездили после самого моего рождения. Якобы тайно приглашался священник и покрестил всю нашу семью. Эту историю, как ни странно, не могла ни подтвердить, ни опровергнуть моя украинская бабушка, сказав, что просто не помнит. Так что я достоверно не знаю, была ли крещена на самом деле моя семья, и я в том числе. Но, памятуя, что за подобные вещи в те времена могли запросто исключить из партии, я склонен считать это таким же семейным мифом, как и бегство прабабушки-дворянки с путиловским рабочим.
   Мать всегда говорила, что у большинства людей - это религия, а у нее не религия, а искренняя вера. Вера, к слову сказать, переданная ей от обрусевшей немки. Мама с презрением говорила о тех, кто толкался в храме, говоря, что они как привыкли ходить на партсобрания, так и в церковь по инерции ходят.
   Я тогда подумал о том, что те люди на партсобрания ходили, а мои мать и отец их проводили. И действительно, лет через пять мать пригласила священников, чтобы они освятили школу. Она была первой, кто до этого додумался. Уже вовсю святили свои квартиры, офисы и даже машины. Но, я точно знаю, что школу, по крайней мере, в нашем округе, мать, получившая свидетельство о венчании за номером один, освятила первой, дав своим коллегам впечатляющий пример легализации своей духовности.
  
   16. Туалетная экономика.
  
   Я уже говорил о том, что отец друзей себе не нажил. Мать же считала, что ее друзья - это друзья семьи. Отцу по большому счету было все равно, кто приходит в гости. Он любил домашние застолья как творческий процесс, который начинался с закупок еды и заканчивался доеданием различные вкусных блюд на следующий день.
   Гости у нас бывали практически на все праздники, кроме Нового года. Новый год моя мать считала священным семейным праздником и не допускала в новогоднюю ночь к столу никаких посторонних лиц. Отец украшал в большой комнате искусственную елку, мать резала салаты, а я старался не показываться из своей комнаты, чтобы не попасть к ним под "горячую руку". Перед новым годом они всегда были как-то особенно раздражены. Но даже если очень уж сильно сцеплялись из-за какой-то ерунды, то я никогда не беспокоился: к Новому году они непременно помирятся. Помню в девяносто первом, памятном августовскими событиями, с самого утра не было света. Елку, правда, успели нарядить заранее, как и сделать заготовки к салатам. Резали все при свечах, периодически безрезультатно пытаясь дозвониться в ЖЭК. Но, видимо, вопрос о том, будет ли в новогоднюю ночь свет или нет, мучил не только нас.
   К семи часам вечера свет так и не включили, зато родители уже успели крепко поцапаться и вовсю орали при свечах. Так что с тех пор свечи у меня с романтикой не ассоциируются. В восемь вечера включили свет, причем как-то совершенно неожиданно. Электричество ослепило и оглушило бравурными звуками телевизора. Родители, не сговариваясь, кинулись к сковородкам и кастрюлям и начали наверстывать упущенное.
   Вся эта нервотрепка сильно утомила мать, и она уже после часа ночи уснула прямо на диване в гостиной. Отец тогда пил очень мало. Две, три рюмки водки, не больше. Он часто тогда вспоминал, что при Горбачеве, когда алкоголь был по карточкам, он совсем не страдал. В воинской части, тем более приписанной к военной разведке, выпивка была строго по протоколу и регламенту на официальных банкетах. Мать же тогда вообще не пила, и после двух бокалов "Советского полусухого шампанского" уже клевала носом. Я же не пил по молодости лет.
   Я хорошо запомнил эту ночь. В уходящем году фактически прощались еще и с Советским Союзом. И предпраздничное отключение света отнюдь не сулило радужных перспектив в новом демократическом будущем. А еще в эту ночь мы часов до четырех проговорили с отцом. Тогда он мне и поведал историю их с мамой знакомства, еще он рассказывал о том, как они встречали Новый год в Египте, и что все могло бы сложиться так, что я бы родился в Каире, а не в Москве. Эта мысль крайне взбудоражила мое воображение. Я представил, как с важностью говорил бы всем: "Ну, угадайте, где я родился?" Но, как говорится, не сложилось.
   Потом, съев пару тарелок плова и выпив еще рюмку водки, отец начал расспрашивать меня о новой школе, о том, нравится мне там или нет. Тут же он начал вспоминать о том, как ходил пешком в сельскую школу за два километра, причем при любой погоде. На что я заметил, что мне только до метро два километра идти, а потом еще в ледяном и противно скрипящем на всех поворотах "Икарусе" целых пять остановок ехать.
   Отец уже знал про моих новых друзей в школе. Мать ему успела пожаловаться относительно драки, которую я устроил в первый же свой день. "Правильно, - чистя апельсин, одобрительно кивал отец, - Ты же на половину украинец, а где ты видел украинца, который кому-то что-то спустит?! Я тебе всегда говорил, если видишь, что будет драка - бей первым, бей в нос, чтобы сломать, или в глаз, с расчетом выбить. Все равно еще мал пока, чтобы убить человека. Да и не будет тебе ничего. Если что, у тебя отец и мать есть. А кто получил, тот и виноват - спровоцировал. Вся это взаимная толкотня - глупости. Надо сразу бить и все дела. Только так тебя уважать будут". Несмотря на протесты мамы, это правило я усвоил четко и всегда бил первым, иногда, как мне думается теперь, и просто зря, когда и повода-то к драке не было. Конечно, я нажил кучу врагов, но меня никто не травил и не обижал в школе. По крайней мере, первые годы.
   Потом отец еще спрашивал про моих друзей, впрочем, без особого интереса. Мои учителя и драки интересовали его больше. Кажется, именно в эту ночь я впервые и спросил его, где его друзья? Отец лишь отмахнулся, сказав, что где-то там. "Я же, как ушел в армию, на Украине и не жил". "А сослуживцы?" - спрашивал я. - Да где они теперь? Кто знает? - как-то уже вяло и сонно ответил отец, - Да и зачем? Вот у мамы есть друзья, ей нужно, она общественный человек, директор. Ну, тебе в школе надо с кем-то, чтобы изгоем не быть. Одному в коллективе нельзя. А я все равно никому не доверяю и тебе не советую. Знаешь, как говорят американцы: все, что ты скажешь, будет использовано против тебя. Вот и молчи. Никому ничего не рассказывай, ни про маму, ни про меня, ни про себя. Всегда говори, что живем бедно, что денег родителям едва хватает. Сам должен понимать, какое время наступило теперь".
   Эти наставления я слышал уже не первый раз. Дело в том, что отец увольнялся со службы и начал потихоньку заниматься бизнесом, хотя ни денег, ни каких-либо материальных улучшений, за исключением сырокопченой колбасы, карбоната, на столе я не заметил пока. Но страх и недоверие ко всем чужим людям отец поселил во мне навсегда. Когда мы еще были на кладбище, на похоронах Санькиного деда, отец мне сказал после того, как нам пришлось нести генеральский гроб: "Не бойся мертвых, они уже точно тебе ничего не сделают. Бойся живых. Всегда и везде будь настороже. Никому не доверяй. Помни, все люди - подлецы". Надо сказать, что эта довольно жестокая истина, переданная мне в столь нежном возрасте разведчиком с четверть вековым стажем и боевым опытом, нередко выручала меня в нашем стремительно меняющемся мире. С самых ранних лет и до времени, когда я пишу эти строчки, я все равно продолжаю жить по тем заветам, полученным в девяностые годы: бей первым и никому не доверяй.
   Собственно, приход в новую школу начался опять с линейки на первое сентября. Я не помню точно, какая погода была тогда. Но хорошо помню, что мать приняла кое-какое участие в моем обустройстве на новом месте. Она подошла к нашему классу, стоящему на линейке, сказав что-то напутственное, вроде того, что вы теперь взрослые и учитесь в старшей школе. Я потом видел, как она подходила ко всем стоящим классам, заглядывала в лица детей. Это было новое время, когда уже не было модно махать рукой с мавзолея. Даже Борис Николаевич Ельцин, если верить телевидению, пару раз прокатился в троллейбусе с простым народом. Демократия - это новое лицо старой власти, пришла в каждую бюрократическую структуру.
   Когда мать подошла ко мне на линейке, она кивнула на невысокого полноватого парня и сказала мне: "Это Саша, сын Елены Борисовны, очень хороший интеллигентный мальчик". Новый знакомый очень походил на Максима из старой школы, мать которого поспешила убраться из наших "людоедских джунглей" куда-нибудь поближе к центру. Я довольно быстро разговорился с этим Сашей. Мать еще потом все время говорила, что учительские дети - это особая категория и им надо держаться вместе. Ну, нас и было в классе двое, учительских детей. Поначалу.
   С Сашей я просидел практически всю учебу за одной партой. Эта была первая парта, самая ближняя к двери. Точно такое же место, на котором я просидел первые три класса своей школьной жизни.
   Драка в первый день действительно была. На первой же перемене ко мне подошел мальчик Женя, и чувствуя поддержку ребят, стоявших у него за спиной, что-то там стал неуважительно говорить о директорских детях. Хотя я еще никакими преференциями не воспользовался. Разве что не раздевался в общей раздевалке.
   Верный завету отца, я не встал вступать ни в какие дискуссии, а схватил парня за волосы, прислонил к стене, и несколько раз довольно сильно ударил его головой о стену, и мой противник сполз. Впоследствии я очень жалел об этом поступке и раскаивался в нем. Будучи взрослым, я понимаю теперь, что мог легко устроить парню сотрясение мозга. Надо было просто расквасить ему нос и точка. И потом кровь смотрелась бы более эффектно, а за волосы, это как-то по- девчачьи получилось. Ну, расстраиваться тут не стоило. Расквасить нос мне не раз еще пришлось, да и самому ходить с синяком под глазом тоже. Все мальчишки, проучившиеся в наших школах, прекрасно знают, что никаких особенных поводов для драки не требуется. Достаточно толкнуть, обозвать, или сделать еще что-нибудь подобное. Это золотое время мальчишек, когда они пока еще не дерутся из-за девчонок. Девчонки вроде бы учатся с ними в одном классе, но живут в каком-то своем отдельном мире.
   Саша был приличный мальчик, тихий, а значит неопасный. Еще я выявил в классе пару таких же неопасных ребят. Мальчика по имени Андрей, в огромных очках, все время близоруко щурившегося. И Андрей, и Саша были значительно ниже меня ростом. Не то чтобы я чувствовал какое-то преимущество, но все-таки подсознательное желание не выбирать в друзья тех, кто мог нанести вред, часто руководило мной при выборе окружения. Этому правилу я был верен и в институте.
   Третьим мальчиком, с которым я дружил, был Антон. Это был высокий, худой, даже выглядящий несколько изможденно парень с прямыми угольно-черными волосами. Его мать хоть и нормально зарабатывала, держала его в "черном теле". У Антона даже не было рюкзака и зимней куртки. Мать считала, что он, живя во дворе школы, и так может добежать. А на улице нечего попусту шататься.
   Так случилось, что я был единственным рыжим в компании брюнетов. Впрочем, в нашем классе был еще один рыжий парень по имени Коля. Но он проходил по моей градации детей, как мальчик из "неприличной" семьи. Тем более, что буквально через пол года я с ним очень сильно подрался. Он подошел ко мне на перемене, и хотел показать какой-то фокус с рукой. Но, я, почувствовав неладное, резко выдернул руку, и сильно вывихнул себе кисть. На следующем уроке кисть опухла и сильно заболела, и когда прозвучал звонок на перемену, я просто подошел к нему и начал бить Колю по лицу. Далеко не сразу он разобрался, в чем дело и начал мне оказывать сопротивление, потом нас разняли. В итоге я остался с распухшей кистью и фингалом под глазом, а у Кольки их было два - под обоими глазами. У переученного левши обе руки ударные.
   Все советское постепенное сходило на нет. И школа тому не была исключением. Как я уже писал, пионерские галстуки отмерли как-то почти внезапно. То же самое было со школьной формой. В советское время ее можно было приобрести по специальным талонам. Соответственно, не стало СССР, не стало и талонов на форму. Где-то я потом прочитал, что официально в России форму отменили в 1992 году. Но нам об этом в школе никто не сообщал. Мальчики еще долго донашивали школьные брюки, но вместо синих сюртуков стали носить яркие китайские свитера, наводнившие все вещевые рынки. Помимо свитеров, которых и было-то три-четыре основных разновидности, еще носили китайские костюмы с надписью "Адидас" и первую массовую китайскую "джинсу". Это в семидесятых годах мои родители могли вызвать уважение, одевшись в джинсовые костюмы, а в девяностых этим уже было никого не удивить.
   Девочки носили все те же китайские бесполые свитера. Тем более, что с развалом СССР топить в домах, школах и прочих присутственных местах стали намного хуже. Писком девчоночьей моды того времени были цветные лосины настолько чудовищных расцветок, что от них рябило в глазах.
   Натыкаясь на многочисленные фотки того времени, выложенные моими ностальгирующими сверстниками в социальные сети, я всегда поражаюсь, насколько мы все были похожи: одежды, прически и даже выражения лиц. Нет, мы уже не были советскими школьниками, но что-то формалистское, официальное все равно оставалось, внедряясь в нас уже не через школы и институты, а через наших родителей, которые, как впрочем и мы, были рождены в Советском Союзе, и ничего другого не знали и не понимали.
   Во многом нашу жизнь того времени сформировала культура рынка. Из телевизора нам ежедневно полоскали уши этой "рыночной экономикой", но для нас рынок был вполне реальным, а не абстрактным явлением. Рынки стихийно возникали около станций метро, а также в спортивных комплексах и НИИ. Все понимали призывы стать предпринимателями по-разному. Некоторых бабушек из нашего района я застукал у входа в метро за продажей ровесникам своих же внуков сигарет поштучно.
   Всюду появились ларьки со стандартным набором: газировка, спиртное и импортный шоколад. Моя причудливая память часто привязывает те или иные события к определенным вкусам или запахам. Так вот, вся эта рыночная коммерция у меня по странной причине четко ассоциируется с запахом вокзальном туалета. Этот стойкий букет из застоявшейся мочи, перегара, пота, дешевого одеколона и табака так болезненно знаком каждому, кто живет на бескрайних просторах бывшего СССР.
   Вещи перестали быть для бывших советских граждан дефицитом; дефицитом стали деньги, на которые теперь можно было купить все или почти все. Во всяком случае, так тогда очень многие думали.
   Я еще помню как в старой школе все на переменах остервенело стучали по вкладышам. Для тех, кто не в курсе. Вкладыши - это цветные картинки, которые вкладывались в некоторые виды жевательной резинки. Это могли быть комиксы, забавные картинки, машинки или мотоциклы. Наиболее ценным считались вкладыши от турецкой жвачки с дынным вкусом "Турбо". На вкладышах "Турбо" были гоночные машины и мотоциклы. Причем все вкладыши для удобства собирателей были пронумерованы.
   Стоила тогда такая жвачка целых пять рублей и считалась подлинным сокровищам. Еще до полного краха СССР в Москве ее можно было купить далеко не везде. Наиболее популярными местами, известными всем собирателям вкладышей, были Рижский рынок и общественный туалет в Парке культуры и отдыха имени Горького. Во втором классе я еще успел сходить в Парк Горького и прокатиться на всех аттракционах еще до того, как их позакрывали. Сколько было визгу, писку, кого-то даже рвало. Самым забавным был корабль, который вращался на штанге вокруг своей оси, от чего под самим аттракционом всегда валялась куча мелочи и прочих вещей, выпадавших из карманов, когда корабль оказывался вверх ногами.
   Да, вкладыши были не только предметом коллекционирования, но и азартной игрой. Правила были очень просты. Вкладыши клали на пол кучкой, потом определялась очередность, и каждый по очереди стучал по этой кучке. Все что перевернулось - твое. Были в этой игре всякие хитрости и свои мошенники. Я помню, как какой-то старшеклассник выдурил у малыша боны, предлагая за них самые крутые и редкие вкладыши. Малыш был доволен, а парень был так рад, что не таясь, высказался о своей удаче в слух: "Вкладыши что? Это бумажки. А боны - это деньги, за них можно получить уже рубли". Сказанное меня так потрясло, что я подумал: этот парень, который был всего лишь года на два старше меня, уже понимал что-то в деньгах, а я еще нет. И еще у меня всплыло в голове советское слово "спекулянт", которое в начале девяностых полностью вышло из употребления.
   Да, в новой школе на вкладыши почти уже не играли. В основном все мальчишки были поглощены тогда обсуждением видеофильмов. "Видаки" пока еще были роскошью. У нас же в квартире первая видеодвойка: кинескопный телевизор и видеомагнитофон фирмы "Сони", появились уже к концу 1992-го года. Большинство же довольствовались походом в видеосалоны. Хотя мало кто знает, что в конце восьмидесятых - начале девяностых некоторые американские видео-хиты стали доступны в обычных кинотеатрах. Так, фильм "Чужие-2" я посмотрел в кинотеатре на Баррикадной, "Рембо: первая кровь" - в центральном московском кинотеатре "Россия", а одну из серий "Звездных войн" еще в 1989 году в одном из подмосковных кинотеатров, недалеко от того места, где мы снимали дачу.
   Это еще были государственные кинотеатры, где цена за билет была в несколько раз ниже видеосалона, дубляж профессиональный и многоголосый, в отличие от гугнявого голоса пиратских видеокопий. Все эти фильмы мы смотрели вместе с отцом, который, точно ребенок, с замиранием сердца следил за всем от первой и до последней сцены. Пожалуй, самым сильным впечатлением для нас обоих, меня и отца, стал полнометражный французский мультфильм "Властелины времени". Ничего подобного я не видели ни до, ни после.
   В видеосалоны мне родители запретили ходить строго-настрого. "Заразу только собирать" - возмущалась мама. Действительно, комнатки, часто арендованные в каком-нибудь закутке ЖЭКА, были очень маленькие. Люди там сидели буквально на полу и друг у друга на головах. Затем салонов стало очень много, между ними началась конкуренция, вплоть до войны с поджиганием и воровством техники.
   Мои одноклассники по первой школе хвастались, показывая коллекции маленьких фоток со Сталлоне и Шварценеггером, которые выдавались владельцами видео в качестве бесплатного бонуса. Но вскоре у частных видео прокатчиков появился страшный и непобедимый конкурент: кабельное телевидение. На нем, конечно же, без всяких современных понятий о прокатной лицензии, крутились видео с тем же гундосым и равнодушным к человеческим драмам голосом. Обычно показывали два фильма в день, что у некоторых школьников вызывало просто видео-передозировку. Всю перемену они активно жестикулировали, обсуждая вчерашние показы.
   К сожалению, я оставался не у дел. Я жил в другом микрорайоне и у меня было другое кабельное телевидение. Там тоже показывали видеофильмы, но другие, поэтому к свежей дискуссии я присоединиться не мог. А на переменах общался с Андреем. Его родители были членами общины "Свидетелей Иеговы", не пили, не курили, не смотрели телевизор, и, по словам того же Андрея, каждое воскресенье собирались в нашем кинотеатре около метро и пели духовные гимны. Судя по огромному количеству запретов и свирепому лицу Андреевой мамаши, эти "свидетели" были явно ребятами недобрыми.
   Спустя год кабельное телевидение для всех соседних микрорайонов стало общим, но фильмы в школьных коридорах уже никто возбужденно не обсуждал. Халява с двумя фильмами в день тоже кончилась. Был придумал оригинальный способ вымогательства. Сигнал передавался в кодированном виде, и без декодера, вставленного в телевизионную антенну, смотреть кабельное было нельзя. Стоил декодер не очень дорого, примерно как три посещения видеосалона, но сам факт платного телевидения сильно удивил бывших российских граждан.
   Несмотря на это, за декодером стояли огромные очереди. Впрочем, это все тоже продлилось недолго. Еще, может быть с год, они пару раз выпускали новые декодеры. Но к тому времени только у самых бедных не было "видака", или, на худой конец, видеоплеера. Повсюду работали пункты проката видеокассет, где я впервые увидел настоящие лицензионные коробки с цветной обложкой и фирменным логотипом компании "Варус видео". Это были фильмы хорошего качества с профессиональным дубляжем. Гугняво-монотонный голос уходил в прошлое. Страна шла к цивилизованному рынку, опоздав с видео-прокатом на пару десятков лет. Но лучше поздно, чем никогда.
   Начало девяностых было похоже на хаос. Это даже мы, школьники тех лет, помним очень хорошо. Возникали какие-то стихийные увлечения вроде "лизунов", шариков, которые при попадании на стену размазывались зеленой жижей, а потом собирались в один единый шар, как привидение из популярного тогда фильма и мульт-сериала "Охотники за привидениями". Затем появлялась какая-то другая безделушка, с которой все бегали и потом опять про нее все забывали.
   В телевизоре, словно в калейдоскопе, менялись лица министров, и узнаваема была лишь квадратная челюсть Ельцина и его фирменное растянутое: "Па-ни-маешь". Мы медленно и уверенно проваливались из СССР в какой-то другой мир, где "Адидас" был китайской фирмой, как и все остальное, от лезущих перьями пуховиков, до парфюмерии и посуды. Все, от Лужников до ВДНХ, превратилось в огромный рынок. Окружающий нас мир стал рынком, а рынок пах туалетом. И за все везде начали требовать деньги.
  
   17. Соловейко - бизнесмен
  
   Про бизнес у нас в стране заговорили как-то все и сразу. Причем каждый вкладывал в это понятие что-то свое. Как и многие другие понятия, за которыми стоят власть и деньги, это слово одновременно могло носить как одобрительный, так и явно негативный характер. Проедет по двору мужик на подержанной иномарке, обрызгает бабку, а она грозит ему кулаком: разъездились тут бизнесмены, Сталина на вас нет! Причем, грозит та самая бабка, которая детям сигареты поштучно у метро продает, и сама называет это "бизнесом".
   Мой отец никогда не употреблял слово "бизнесмен", считая это чем-то вроде клейма. Вместо этого слова он говорили "торговля" или "перепродажа", что, по моему мнению, было намного честнее. Новомодное слово "офис", он неизменно заменял советским словом "контора". О делах он вообще старался дома не говорить. Только по каким-то отрывочным телефонным разговорам я сейчас могу реконструировать деятельность отца в первой половине девяностых, да и то весьма неточно. Домой отец никого и никогда из своих деловых партнеров не приглашал. К нам по-прежнему приходили в гости только мамины друзья или родственники.
   Я точно не помню момент, когда у нас дома появилась видеодвойка "Сони", финский холодильник и итальянская стиральная машинка. Собственно, в советское время мы прекрасно обходились без стиральной машинки, сдавая все в прачечную, находящуюся в соседнем отдельно стоящем здании. Помню, как мы с мамой носили туда огромную старую зеленую сумку, полную белья с нашитыми бирками, и как забирали спрессованные, сильно пахнущие стопки, завернутые в коричневую оберточную бумагу и перевязанные веревочками.
   Блага западной цивилизации появлялись у нас дома как-то незаметно и встраивались в нашу привычную обстановку с изначальным государственным ремонтом и мебелью, купленной в семидесятые годы. К слову сказать, в "стенку", продукт одной из стран социалистического лагеря, японская видеодвойка вписалась идеально. Громоздкий "Рубин", который у нас даже один раз задымился, стоял отдельно, и в нише, предназначенной в "стенке" для телевизора, не мог поместиться ну никак.
   Новая белая девятка появилась так же внезапно. Отец вошел в квартиру, и, по своему обыкновению ничего толком не объясняя, попросил нас с матерью спуститься вниз. Во дворе, на привычном для моего глаза месте, стояла не рыжая "копейка", а белая "девятка". Помню, как отец важно открыл перед матерью дверь, как мы медленно и торжественно прокатились по району, а затем отец поставил машину в гараж, и мы, всей семьей, не торопясь, пошли домой. Было это поздней весной 1992 года.
   Несмотря на то, что отец уже фактически нашел себе новую работу, он до последнего держался за армию. Он ожидал двух важных событий: присвоение звания полковника по выслуге лет, и земельного участка. Отец, как человек, выросший в частном доме, все время мечтал об отдельном жилище. В период нашего съема дачи он постоянно фантазировал о том, какой он построит дом, и как он будет выглядеть, что он посадит около дома: какие деревья и кусты. Он часто сокрушался о том, что так и не смог найти себе дачу после возвращения из заграничной командировки: "Близко дач не было, а для тех, что были далеко, нужна была машина, а на дачу и машину сразу денег не хватало".
   Отец так сильно хотел свой собственный дом, что даже по случаю купил красивые изразцы для печи и спрятал их в гараже. Почему бы отцу просто не купить участок, я до сих пор не знаю. Видимо, вся его сущность советского человека, не получившего за 25 лет службы от государства никаких привилегий, была против подобной покупки. Он часто говорил, что это ему, а не матери должны были дать квартиру. "Она и пяти лет в райкоме не проработала, а ей уже "двушку" дали". На что мать ехидно замечала, что еще год, и вообще могли дать "трешку" в ведомственном доме. И это отца еще больше бесило. Я часто замечал, что мать сама его провоцировала, будто ей нравилось раздувать огонь очередного семейного конфликта.
   Но за желанием получить бесплатный участок стоял и некий трезвый расчет. Дело в том, что владельцам участка по той же линии Министерства обороны давали беспроцентную ссуду на строительство. Деньги в то время очень быстро обесценивались. Поэтому те, кто успел быстро купить на полученную ссуду стройматериалы, тот потом и саму ссуду мог чуть ли не с половины зарплаты отдать. Но участок так и не дали, как и не дали звание полковника. И тогда отец наконец-то уволился из рядов вооруженных сил.
   Это знаменательное событие мы даже ходили отмечать, причем сразу в два ресторана, руководствуясь известным русским принципом: гулять, так гулять. Это был очень редкий на моей памяти случай, когда мы куда-то пошли всей семьей. В ресторане "Пекин" было совсем пусто. Это было пафосное место, оформленное в восточном стиле. Из всех блюд, которые я тогда попробовал, я запомнил только мясо под вишневым соусом и морские гребешки. В ресторан мы поехали на метро. Поэтому отец и мать предались активному возлиянию. Но еда была так разнообразна и обильна, что на них это, по крайней мере внешне, никак не сказалось.
   После "Пекина" мы еще долго гуляли по центру Москвы, благо погода была теплая и солнечная, а потом как-то спонтанно решили зайти в "Макдональдс" на Пушкинской. В то время это был еще единственный "Мак" в Москве, да и вообще в России. По телевизору показывали огромные очереди в день открытия. Отец торжественно водил туда меня, маму и свою маму, то есть мою бабушку, когда она в очередной раз приехала с Украины. Очередь уже была тогда терпимой, стояли всего-то полчаса. Помню, бабушке Тасе импортное кафе понравилось очень, хотя Биг Мак она и ела по частям, а само название иностранного предприятия быстрого питания выговорить правильно не могла, упорно называя его "Макданисом".
   До сих пор не могу понять, как в меня тогда, после "Пекина", влез не только Биг Мак, но и пять яблочных пирожков. Я помню очень мало случаев, когда отец говорил мне: заказывай все, что хочешь, не ограничивай себя. И я не ограничивал. Помимо похода в ресторан, мать на выходное пособие из армии получила от отца в подарок шубу из рыжей лисы. Она ее очень долго потом носила. Как и куда были потрачены остальные деньги, и сколько их на самом деле было, я не знаю.
   Маленький, я не очень сильно обращал внимания на то, во что одеваются родители, но стал замечать, что в шкафах у них одежды значительно прибавилось. Я же ходил так же просто, как и всегда. В джинсах, китайском свитере или в дешевом синтетическом спортивном костюме. Я невольно сочувствовал Сашке, которого мать одевала, словно куклу, и запрещала вместе с нами скатываться с горки зимой и возиться в весенней грязи, строя около школы плотины и каналы. Впрочем, Сашка часто не выдерживал и влезал с нами в грязь, но на следующий день неизменно приходил в чем-то другом, таком же чистом и выглаженном. Моя мать часто говорила, что я сын директора и не должен выделяться среди остальных. А отец добавлял, что он сейчас занимается такой деятельностью, про которую никому нельзя ничего рассказывать. Я пожимал плечами: что я могу рассказывать про отца, если сам толком ничего не знаю о том, чем он на самом деле занимается.
   Пару раз отец меня брал в первую свою "контору" во все том же девяносто втором году. "Контора" представляла собой очень маленькую комнатку в каком-то помещении, принадлежащем вроде бы как местному ЖЭКу. В этом же старом, обшарпанном здании находились такие же мелкие арендаторы, а так же многочисленные остатки советских контор, и еще какие-то не то курсы, не то кружки. За водой для чайника приходилось ходить по длинному узкому коридору, где царствовала древняя консьержка, похожая на бабу Ягу из сказок Роу.
   Мой отец водил с этой консьержкой странную дружбу без видимой выгоды. Но зная отца, я твердо знал, что с "бабкой Ежкой" он дружит неспроста. Однажды, когда мы поздно заехали в "контору" за какими-то документами и уже никого из обитателей не было, древняя консьержка зашла к нам и стала жаловаться на какую-то из московских газет, написавшую статью о том, что Ленин был на самом деле женщиной. Указывая скрюченным артритом костлявым пальцем в низкий потолок с вечно обсыпавшейся с него штукатуркой, она дребезжащим как несмазанная дверь голосом вещала: "На святое руку подняли!"
   Эту первую "контору" отцу "сосватала" тетя Оля, мамина подруга по институту. Несмотря на то, что она, как и мама, закончила Педагогический институт, учителем она проработала совсем недолго. Используя знакомства, этот вечный карьерный трамплин человека с советской психологией, она устроилась на должность директора "Дома учителя", расположенного буквально в пяти минутах ходьбы от "Театра на Таганке". Рядом с этим "Домом учителя" находилось и старое здание, где мой отец за весьма символические деньги, арендовал свою первую "контору".
   История же "Дома учителя" весьма примечательна. Старинный особняк с колоннами когда-то был чьим-то дворянским гнездом, реквизированным в бурные революционные годы. В советское время место это кипело жизнью. Там постоянно устраивались вечера, проводились различные партийные и педагогические мероприятия, была большая библиотека и бальный зал, где теперь кружились в вальсе не дворяне, а учителя Таганского района города Москвы. В Перестройку все это стало хиреть, мероприятия уже не проводились. А потом случилось и вовсе странное.
   В начале девяностых, когда где-то как-то начались острожные разговоры о реституции, то есть возврате собственности истинным дореволюционным хозяевам, в "Доме учителя", аккурат из Парижа, появилась древняя-древняя бабуля аристократического вида. Тетя Оля сказала, что она даже какое-то время жила в доме, едва однажды не навернувшись на ветхой лестнице. Затем в дело вступил тети Олин начальник из Районного Департамента образования, а также какие-то другие хитрые дяди и тети из всяких новых контор, заведующих нежилым фондом города Москвы.
   Бабке-дворянке подсунули какие-то документы, по которым, кстати, она действительно получила хорошую квартиру где-то в центре Москвы. Тетя же Оля как директор "Дома учителя" тоже везде ставила свои подписи. И ничего за это не получила. Каждый раз, вспоминая эту историю, отец добавлял: "А могла бы получить и срок. Ну, не начальнику же ее в тюрьму садиться за то, что он каким-то запредельно хитрым способом приватизировал госимущество, а потом продал его за кругленькую сумму?" На что мама, защищая свою подругу, добавляла: "Ну, ей потом дали место завхоза в школе для элитных детей, которая арендовала помещение у нового хозяина. И зарплата у нее хорошая".
   К чести сказать, новые хозяева отремонтировали и ветхую лестницу, и бальный зал; и теперь в вальсе там кружились не учителя Таганского района, и не дворяне, а дети тех людей, которых бурные события последних лет подняли на гребень волны, на самый верх социальной лестницы. Все по законам марксистко-ленинской диалектики: "кто был ничем, тот станет всем". Но, случалось и наоборот, как с тетей Олей, которая из своего обветшалого, но зато шикарного кабинета переехала в маленькую "каморку под лестницей", но зато с евроремонтом. Вот такой был тогда бизнес.
   Судя по тому, что мне удалось узнать, отец вместе с другим своим сослуживцем организовал посредническую контору. У одного крупного предприятия они покупали сырье, а затем, сделав накрутку, продавали другому. При этом, судя по обрывкам тех же телефонных разговоров, приходилось еще с кем-то делиться. Но, тем не менее, никто своих денег тогда в бизнес не вкладывал. Во-первых, и деньги мало тогда у кого были, да и вообще тогдашняя концепция бизнеса именно и заключалось в том, что бы делать деньги из ничего, что у некоторых с тем или иным успехом все-таки получалось.
   На полученные от такой посреднической деятельности деньги отец покупал крупные оптовые партии самого различного товара, которые потом распродавал более мелким оптовикам, либо уже непосредственно тем, кто торговал в розницу. От некоторых товаров перепадало к нашему столу. Например, я хорошо помню пакетики с сухим соком, быстрорастворимые супы в картонных стаканах, и горький немецкий шоколад. Всего этого у нас в то время было завались. Я мог запросто съесть за чаем целую плитку, взяв шоколад из целого блока, стоявшего прямо на полу кухни. А импортному растворимому супу с креветками я отдавал бОльшее предпочтение, чем вечному маминому куриному бульону с лапшой. Тем более, что после такой еды надо было мыть только ложку.
   Еще отец ссужал деньги "челнокам". Я один раз был свидетелем такой сделки. Отец специально взял меня с собой в гостиницу Россия, где остановилась его партнерша по бизнесу Елена Ивановна. Это была очень толстая женщина, с сильной примесью каких-то малых народов Сибири. Собственно она и была оттуда родом. Москва для нее была перевалочным пунктом, где она брала у бизнесменов на вроде отца деньги под проценты и ехала дальше в Турцию или в Китай. Меня поразили ее руки, огромные, толстые, узловатые, мужицкие. Такой вот могучей рукой она, почти не напрягаясь, подняла с пола огромный тюк и стала показывать отцу дубленки. Я откровенно скучал и не знал, чем себя занять. С Еленой Ивановной из Омска отец еще работал несколько лет, но меня больше на встречу не брал.
   После того, как я рассказал маме свои впечатления от Елены Ивановны, видимо, были сняты какие-то наболевшие в семье вопросы. Тем более, мама отпустила следующий комментарий: "Надо было ему на такой тетке жениться, а я хрупкая женщина, все неподъемное хозяйство везу на себе, а благодарности никакой! А так женился бы на доярке, била бы она отца сковородкой по башке, и все были бы счастливы". Кто эти "все", и почему они были бы счастливы, я так и не понял; и за что отца должна была бы бить по башке сковородкой доярка, мне было тоже непонятно.
   Мать же отца отлупила только однажды, когда он ездил зимой с сослуживцами на охоту за зайцами. Машина застряла, а телефонов тогда мобильных и в помине не было. Отец приехал с большим опозданием, мать молча пошла на кухню, взяла скалку и погналась за ним. Получив пару ощутимых ударов, отец заперся в моей комнате и не выходил, пока мать не остыла. А потом ревнивая супруга еще долго искала в зайце дробинку. Нашла или нет, я не помню. Но зайца я есть так и не стал. Пах он так, что тошнота к горлу подступала. Мать же с отцом, поглощая жаркое из дичи, тут же забыли о ссоре.
   Вообще, эти первые годы, когда отец занимался бизнесом, казались мне очень спокойными. Отец рано возвращался. По выходным, и в середине недели, мы с ним ходили в бассейн и в кино. Чаще всего одни, без мамы, которая как всегда ворочала: "Идите, я хоть без вас отдохну и к педсовету подготовлюсь". Дома неизменно стояла упаковка импортного пива "Белый медведь". Придя с работы, отец, бывало, выпивал банку, иногда две, а маме наливал в маленький стаканчик. Мне же папа всегда приносил кока-колу.
   Он брал меня с собой на работу, что случалось, может быть, раза два в месяц, когда мы еще проведывали бабушку Любу. Мы тогда заезжали в валютный магазин "Березка" на набережной, где все было очень дорого, и продавалась за доллары. Мы покупали только шоколадное мороженое "Венеция" в большой пластиковой пачке и "венские" сосиски, про которые отец говорил, что они здесь точно такие же, какие были в партийные заказах мамы. Еще он тогда добавил, что на самом деле все очень мало изменилось в жизни: по-прежнему такие сосиски в обычном магазине не купишь.
  
   18. Бройлер - птица, а Киев теперь заграница
  
   Отец потом часто любил повторять, что 1993 год был последним годом великой эпохи СССР. Да, действительно, как это ни странно, формально, Советский Союз еще существовал. В 1996 году я еще получил паспорт гражданина СССР, хотя к тому времени уже никаких признаков Советского Союза и в помине не осталось.
   В 1993-ем году все еще работал Верховный Совет и главное, сохранялся самый главный элемент жизни в Советском Союзе - полное отсутствие границ между теперь уже не советскими республиками. Некоторые мои знакомые вспоминали, что еще вплоть до конца лета 1994 года можно было спокойно ездить по старому советскому паспорту и в Ригу, и в Баку, и в Ереван, и в Киев. Республики, внезапно вдохнув полной грудью свободу, не знали, что с ней делать. В первую очередь, конечно же, стали печать новые деньги, которые стали мгновенно обесцениваться по отношению к твердой валюте. Помню, белорусские сразу окрестили "зайчиками". Не только из-за того, что там был изображен этот самый трусливый житель леса, но и потому, наверное, что инфляция в братской славянской республике скакала, словно тот самый пресловутый зайка по кустам и ценники с тремя и более нолями уже не были редкостью.
   Украинскую валюту и вовсе называли как-то странно - "купоны". Деньги эти были цветные и очень маленького формата. Они тут же мне напомнили деньги из настольной игры "Монополия", которую родители привезли из Египта. Один папин приятель, скуки ради, перевел к ней правила, и нередко я с отцом и с кем-то из гостей играл в эту экзотическую для конца восьмидесятых - конца девяностых игру. Нет, потом появились русские подражания на вроде игры "Комерсантъ", но старыми игроками ценилась именно оригинальная игра, где был мужичок-буржуин с тростью и с шляпой на вроде дядюшки Скруджа из диснеевского сериала "Утиные истории", которого с замиранием сердца ждали все подростки молодой Российской Федерации каждое воскресенье. Отец тоже смотрел этот мультик вместе со мной, часто восхищаясь легендарной жадностью мультипликационного магната. А слово "буржуин" в русском обиходе стараниями наших западных друзей преобразовалось в изящное французское слово "буржуа", означающее, впрочем, все то же самое: "Человека, у которого куры денег не клюют".
   Да, купоны - яркие цветные бумажки, я впервые увидел в Донецке, куда мы прилетели с отцом на самолете. С ценами творилось что-то странное. Колбаса в магазине дорожала чуть ли не каждый день, а авиабилеты все еще не подтянулись. "Аэрофлот" пока еще не стал коммерческой фирмой и придерживался советской политики: билеты дешевые, пойди, попробуй их просто так купи! Но отец как-то купил. Я таращился в обложенный облаками иллюминатор, мучился от боли в ушах, и пил кислющий яблочный сок, принесенный стюардессой.
   В самолете мне было не впервой. И на Украине я бывал не только в Одессе, но и у дяди с тетей в Горловке и Донецке. Бабушкин старый дом к тому времени уже был давно продан, и, надо сказать, вовремя продан. Дядя Коля рассказывал, что поселок, где они выросли, совсем опустел, многие дома были заброшены. Из новых построек там был только огромный молельный дом Свидетелей Иеговы, которые, как в моей родной Москве, вели на Украине активную деятельность.
   Папина сестра жила с бабушкой в маленьком городе Горловка, который был меньше даже, чем наш район. Я знал очень много украинских слов, и почти дословно понимал украинскую речь, хотя и не говорил на "мове". Я заметил, что все, у кого есть родня на Украине, искренне удивляются тем русским, у кого такой родни нет: "Это как же ш можно не понимать украинский? Шо там не понять?"
   В те времена начала девяностых бывшие советские республики еще не захлестнула волна лютого и бессмысленного локального национализма, хотя зачатки ее на малой родине отца кое-где уже проявлялись. Дядя Коля, младший папин брат, рыжий как и отец, и усатый как музыканты группы "Песняры", рассказывал про какой-то РУХ, который "чи фашисты, чи непонятно шо цэ таке". Я тут же вспомнил птицу Рух из сказки о Симбаде-мореходе. Это была гигантская птица, которая кормила своих птенцов слонами. Насколько я знал, на Украине слоны не водились, как тут говорили, "нема". Зато были огромные терриконы - горы шлака, образовавшиеся от выработки шахт.
   Папина сестра Таня, толстая, тоже рыжая, все время смеющаяся с каким-то подвизгиванием, говорила так: "Все, може, к лучшему. Закрылся у нас в Горловке химический завод, так теперь такая красота, чуть ли не розами пахнет. А вы говорите разруха". Была Тетя директором Госбанка, потом два года после этого лежала в больнице. А мама моя говорила по секрету, что она сидела в следственном изоляторе, пока, цитирую: "ее братья усердно смазывали колеса телеги правосудия". А еще мама говорила, что тетя Таня пострадала из-за любви к жителям Кавказа, потому что была "слаба на передок" и кому-то дала... кредит.
   Впрочем, тетя не унывала, устроилась работать в ПТУ главным бухгалтером и помогала студентам решать всякие разные возникающие у них проблемы, загадочно подмигивая мне: "Вот будешь студентом, узнаешь, какие". Брат ее Коля, у которого усы, тоже работал в образовании. Мама, когда он звонил вечером из своего Донецкого техникума уже изрядно пьяный, и, расстроившись, что очередной раз не застал московского брата дома, патетически взывала к нему: "Колечка, но мы же с тобой коллеги, директора. Мы несем такой огромный крест". Из трубки в ответ слышались пьяные всхлипывания мужниного брата. Потом после долгого сюсюканья мать вешала трубку и говорила: "Дурак, опять напился. Гуляет и пьет, как их дед безногий". Я, честно говоря, с трудом это представлял: мой несчастный дед, словно Сильвер из "Острова Сокровищ", ковыляет на костылях по поселку в поисках новой любви и горланит: "Пятнадцать человек на сундук мертвеца!" или может быть "Несла Галя цицьки".
   У тети Тани была дочка. Она уже тогда была крупнее меня раза так в полтора, и обладала завидной прожорливостью. Когда мы из Донецка поехали в гости к бабушке Тасе, то по традиции был накрыт щедрый стол. Аня на моих глазах съела пять больших котлет и устроила серьезную истерику своей маме, что ей больше не дают. Росла она без отца, поэтому ревела по любому поводу как пила "Дружба". Бабушка ее утешала, тетя Таня беспомощно надрывалась в крике, дядя Коля грозил ремнем, а мой отец благодушной и пьяно улыбался, видимо чуя хоть и избалованную, но всею же родную рыжую породу.
   В городе Горловка, который можно было за двадцать минут обойти пешком, стояли одинаковые пятиэтажки, и напоминала она район улицы Нижегородской, где жила моя другая бабушка - Люба, но уже в Москве. Даже квартиры у обеих бабушек были на пятых этажах. Только у бабушки Таисии было аж целых три комнаты.
   Семья дяди Коли тоже жила в трехкомнатной квартире, только в панельном доме, похожем снаружи на наш, московский. С верхнего этажа открывался вид на деревенские дома, частично кирпичные, частично деревянные. С утра можно было услышать перекличку петухов, совсем как у нас, когда в трудное время бывшие деревенские жители, а ныне москвичи, стали держать на балконах кур. Но здесь, в Донецке, власти не снесли деревню, а взяли и построили новый район, считай, под носом у деревенских, которых здесь звали "частным сектором".
   Квартира дяди Коли была намного просторнее нашей, московской. И еще меня удивила лоджия. Не застекленный балкон, а именно лоджия, холодная комната с чуланом. Жена дяди Коли, тетя Надя, очень походила на певицу Софию Ротару. У нее были угольно-черные волосы, так что двоюродный брат Мишка вышел, как говаривал мой отец: "не в Соловейковскую породу", чернявый. Впрочем, чернявых на Украине было поровну с блондинами, как и у нас в Москве, а вот рыжие так же были редкостью, хотя и не сильной.
   Двоюродная сестра Аня была младше меня на полтора года, и, как я уже говорил, в полтора раза крупнее. Ее интересовали только уличные друзья, и если ее, словно корову с пастбища, загоняли домой, она утробно ревела, требовала еды, но, к сожалению, в отличии от коровы никакой пользы, а тем более молока, не приносила.
   Мою двоюродный брат Мишка, сын дяди Коли, был старше меня на три года. Ему было уже пятнадцать лет, будучи старшеклассником, он постоянно смотрелся в зеркало, мазал угри, покрывал волосы бриолином, мерил разные рубашки, и, дождавшись какого-то заветного звонка, немедленно убегал из дома, но возвращался всегда вовремя. Он был послушным мальчиком, учился в хорошей школе с углубленным изучением английского языка вместе с детьми других начальников города Донецка. На английском Мишка говорил свободно, но сильный южный акцент был неистребим. Отец рассказывал, как тяжко ему было от него избавляться, но срок ему в военном Институте иностранных языков поставили месяц, и акцент пропал навсегда.
   Тетя Надя работала на полставки бухгалтером, имела внушительный запас кремов и притираний, каждое утро делала дыхательную гимнастику, два часа уделяла красоте, а на ночь читала книгу православного священника Меня, и советовала прочесть ее и мне. Но мне в то время нравился Марк Твен, Купер, Стивенсон и особенно Кир Булычев. Еще я регулярно перечитывал сказки Волкова, но об этом никому не говорил, чтобы не засмеяли.
   Помимо лоджии, в доме дяди Коли было множество вещей советского производства, о которых я даже никогда и не слышал. А именно: отечественный кондиционер, отечественный видеомагнитофон, отечественный кухонный комбайн, и даже отечественный компьютер ЕС с цветным монитором. Хвастаясь успехами отечественной промышленности, о которых многие советские граждане так никогда и не узнали, дядя Коля скромно замечал, что все эти вещи не его, а принадлежат училищу. Это, по его словам, очень удобно, поскольку, если какая-то вещь сломается, то ее можно починить или заменить за счет учебного заведения, а если вещь не будет ломаться и послужит долго, то ее можно списать с баланса училища как устаревшую и оставить себе навсегда.
   Так же на балансе училища было два автомобиля ВАЗ 2106 синего цвета и зеленая ИЖ-2175, легковая машина с небольшим кузовом, которую в народе называли "каблук", а дядя Коля ласково называл "пирожком". Машины были исправны и на ходу. На них можно было хоть в Крым ехать, благо, что бензин был казенным.
   Еще дядя Коля показывал мне медаль "Шахтерской славы" третьей степени. Вспоминая недавно виденные огромные терриконы и рассказы отца о том, как он работал в шахте с зэками, я спросил у дяди Коли: а что, он тоже работал в забое? "Что ты?!" - махнул рукой дядя Коля, - я занимаюсь более важным делом: воспитанием подрастающего поколения. "Странно - подумал я, - отцу хоть дали медаль "За боевые заслуги", потому что его в Эфиопии едва не расстреляли какие-то повстанцы, а тут "Шахтерская слава" за то, что он школьников за двойки ругает.
   Собственно, мы с отцом приехали на Украину не просто так, а потому что должны были втроем: я, папа и Мишка, ехали в Крым отдыхать. Это было странное время, когда где-то что-то стоило по-старому, то бишь, по нынешним деньгам недорого, а что-то подорожало так, что страшно и на цену смотреть.
   И получилось так, что дяди Колин техникум арендовал на все лето номер в санатории в Крыму. Причем санаторий этот был для "цэковских" работников. "Номер там такой, Вова, я тебе скажу, шо... Умели люди в ЦК жить! Вся мебель из карельской березы, хрустальные сервизы, сам Кручина там отдыхал". "Это путчист, который повесился?" - деловито уточнил папа. "Не, его с балкона выбросили, у вас там, на Арбате, чтобы он не выдал, кто забрал золото партии", - вмешалась в разговор всезнающая тетя Надя. Я же с облегчением вздохнул, узнав, что самоубийство произошло не в том номере, где нам предстояло жить. А то вдруг этот Кручина ходит там по ночам и завывает как Кентервильское привидение из мультика, который я недавно видел по телевизору. Привидения я не боялся, но мало ли, все же это не просто там кто-то, а член ЦК!
   Самое первое воспоминание о той поездке в Крым - это фантастически грязный Симферополь. В ноздри ударил такой знакомый запах не вывезенной и гниющей помойки. В очень короткий период от лета 1991 до лета 1992 Москвой руководил мэр Гавриил Попов. Я слышал от многих людей, что только очень холодная зима, пришедшаяся на короткое правление этого выпускника экономического факультета МГУ им. Ломоносова, спасла столицу от какой-нибудь страшной эпидемии. В нашем дворе были огромные кучи мусора, у которых я периодически видел крыс размеры едва ли не с таксу. Так, во всяком случае, мне тогда казалось. Когда власть в Москве снова поменялась, то, по крайней мере, неделя понадобилась мусоровозам, чтобы разгрести "авгиеву конюшню" только у нашего дома.
   Все в Симферополе казалось мне тогда каким-то обветшалым, запущенным, с облупившейся краской, целыми россыпями сигаретных бычков и арбузных корок. Урны, если где и присутствовали, то были либо сломаны, либо доверху переполнены. На автовокзале - дикие извивающиеся и беспрерывно галдящие очереди к автобусам, маршруткам и даже такси. Мы с Мишкой стояли около чемоданов в очереди без начала и конца, а папа где-то бегал. Затем, коротко бросив: "Пошли!", подхватил чемоданы и потащил нас куда-то через бурлящее месиво отдыхающих. Дорогу до санатория я совершенно позабыл. Мы ехали на "рафике" какого-то частника с еще двумя семьями курортников. Все это выветрилось у меня из памяти, как и процесс обустройства на новом месте. Видимо, я очень устал.
   За воротами бывшего "цэковского" санатория был совсем другой мир: восточный дворец и великолепный парк, растения для которого начали собирать еще до революции. Собственно, это и была когда-то резиденция великого князя Петра Николаевича Романова, дяди последнего российского царя. Дворец, кстати, был сделан по эскизам самого знатного хозяина, находившегося под сильным впечатлением от поездок по Ближнему Востоку. Контраст с грязным, неухоженным Симферополем был настолько велик, что нам не всегда верилось, что все это происходит в одном и том же месте - на Крымском полуострове.
   Помимо самого дворца, на территории санатория был еще новый высотный корпус, но нам повезло, и мы поселились во дворце, как какой-нибудь князь, или там член Политбюро. Мне тогда, конечно, не с чем было сравнивать. Поездку с родителями в ведомственный военный санаторий в Абхазии я практически не помню, за исключением нескольких ярких моментов. Я с удивлением узнал, что Мишка каждый год ездит на море, если не на Черное, то хотя бы на Азовское.
   Номер был действительно огромен. Но больше всего меня поразил балкон размером с мою комнату в московской квартире. Помню, тогда меня больше всего удивил тот факт, что на балконе была огромная кровать. Так что при желании можно было спать, вдыхая ароматы парка.
   Здесь все застыло еще в советском времени. Громоздкая мебель из ценных пород дерева, хрустальные и фарфоровые сервизы, подозрительно вежливый, почти до подобострастия, персонал. Хотя отдыхающие уже были не те. Да, публика была разношерстная. Во дворце жили те, чьи предприятия арендовали номер на целый сезон, а так же представители украинской Думы, которая называлась Рада, хотя я не понимал, чему они так там радовались. В новом корпусе жили люди по проще. Это был первый сезон, когда путевки сюда можно было купить практически в открытую. Санаторий был переведен на самоокупаемость и отчаянно пытался выжить. Некоторые из этих простых смертных людей, живущих в новом корпусе, по ночам прокрадывались в розарий и рвали там цветы. Хотя ума не приложу, зачем это им надо было делать, отдыхая в санатории?
   Представителей новой власти было видно сразу. Некоторые из них в свободное от посещения пляжа время ходили в пиджаках. Степенные, похожие на пингвинов-переростков, они расхаживали по парку, и когда поблизости появлялись посторонние, тут же переходили с тихого русского на довольно громкий украинский. "Тюльку хонють", - сказал отец, и я впервые услышал от него фразу с нарочитым украинским акцентом. Потом он пояснил, что эти из Рады говорят не на литературном украинском, какой они должны были выучить еще в школе, а на смеси украинских и русских слов, только стилизованных под украинскую речь. В качестве примера литературного языка отец с выражением и нарочитым южно-русским говором прочитал какое-то стихотворение на украинском, начинающееся словами: "На майданi коло церкви революцiя iде.".
   Питание здесь тоже осталось как при партийных лидерах. Называлось оно "питанием по заказам". Суть его заключалось в следующем: утром приносились отпечатанные бланки, в которых можно было выбрать один из трех вариантов блюд. Причем, не только обед, но даже завтрак состоял из пяти перемен. У Мишки алчно загорелись глаза, и он спросил у папы: "Дядя Вова, а можно заказать больше одной порции?" Отец уточнил, и оказалось, что можно. Тогда глаза двоюродного брата уже сияли как прожектора, и он выпалил фразу, почему-то врезавшуюся мне в память на всю жизнь: "Дядя Вова! Мне тогда пять сдоб!". Отец даже не стал Мишку отговаривать. Он знал, что Мишка съест. Я тогда еще подумал, что Ане потом рассказывать об этих пиршествах не стоит, может и умереть от горя.
   Папа не препятствовал Мишке, втайне надеясь, что я, вдохновившись примером старшего брата, стану так же хорошо есть. Расчет оказался верным. Кормили хоть и по-советски, но очень и очень качественно. Сладкая выпечка и хлеб были так же свои. Еще рядом с санаторием был импровизированный рыночек, где мы покупали ягоды, и еще козье молоко. Хотя настоящие крымские ягоды я попробовал только в Ялте. Были они необыкновенно крупными и удивительно сладкими. Ничего подобного в России я больше никогда не ел. Клубника была размером со сливу, если не больше. Да, я забыл упомянуть, что приехали мы туда в июне, поскольку большое начальство дяди Коли предпочитало отдыхать в более теплое время, когда море лучше прогреется.
   Ялту я помню весьма плохо. Кроме длинной-предлинной набережной мне запомнился только ужасающий своей феноменальной вонью общественный туалет в Ялтинском доме культуры, куда мы ходили на Хазанова. Из других достопримечательностей мы посетили "Ливадийский дворец", где проходила Ялтинская конференция, и, конечно же, "Ласточкино гнездо" - изящный особнячок на скале, стилизованный под замок, а так же завод массандровских вин, откуда отец увез две увесистых сумки с вином. Ну, и для кучи еще дельфинарий, на память о котором у меня осталась фотография с выпрыгивающим ко мне из воды дельфином.
   Характерной особенностью санаторно-курортного отдыха является некая замкнутость общества. И как следствие, очень быстрое налаживание контактов. Я помню, что в нашем номере перебывало очень много разного народа из отдыхающих. Но все это были люди приличные и чаще всего москвичи. Преимущественно это были женщины, отдыхающие без мужей. Отец говорил, что в советское время якобы специально давались путевки отдельно жене и мужу, чтобы они могли изменять друг другу. Я лично думаю, что именно такой цели советские профкомы и месткомы не преследовали. Все получалось как в дикой природе, совершенно естественным образом.
   Среди ахающих над номером, где жил сам Кручина, выделялась молодая женщина спортивного сложения, коротко подстриженная и деловая. Ее муж был крупным бизнесменом и занимался, в числе прочего, строительством одного из первых в Подмосковье закрытых коттеджных поселков для элиты. Помню, как-то тетя Юля, а именно так она нам с Мишкой сама себя представила, намочила сумку, где были деньги. Разложила она эти деньги сушиться на балконе, подул ветер, и они разлетелись. Найти не удалось ничего. Те, кто воровал по ночам розы, бдели на предмет халявы и днем.
   Отец занял ей некоторую сумму, до того как заботливый супруг вышлет перевод. Впрочем, блондинкой тетей Юлей рассказывалась эта история как забавный курьез, а не как какое-то трагическое событие. Я тогда еще не знал, что впервые в своей жизни увидел тот самый социальный феномен, который долгие годы потом будут с придыханием называть "женами новых русских". Они тогда еще не открыли для себя даже Болгарию, что уж говорить об Испании, Италии и Кипре. Для этих людей все только еще начиналось, причем с занятия рекреационной ниши прежних хозяев жизни.
   Чаще и чаще тетя Юля вместе со своими двумя белокурыми близняшками присоединялась к нам на экскурсиях, в которых "хорошо бы детям поехать вместе", где самому старшему лбу Мишке было пятнадцать, среднему мне почти двенадцать, а девочкам по шесть лет соответственно. Как говаривали на нашем школьном слэнге: эта была гнилая отмазка. Помню, мы с этой тетей Юлей ездили вместе на гору Ай Петри, и нахождения с нами новоявленной папиной любовницы ничуть не отвлекло меня от созерцания прекрасных декораций к какому-то фильму. Это был форт в стиле Дикого Запада и индейский поселок. Насколько все было достоверно, я сейчас не берусь сказать, но на меня эти декорации произвели большее впечатление, чем поездка на старом скрипучем фуникулере.
   Отец долго не решался исчезать даже на полночи, но однажды помог случай. Территория санатория была обширна и таила в себе много неисследованных мест. Одним из таких мест оказался кафетерий, который буквально сразил Мишку наповал таким разнообразием пирожных, что я точно думал, что Мишка в нем поселится.
   Мой двоюродный братец отнюдь не был жирным оболтусом. Это был высокий хорошо сложенный парень, выглядевший старше своих лет и уже начавший потихоньку, как он сам говорил, "тяхать штангу". Я действительно тянулся за старшим братом, и если в начале отдыха я висел на турнике как сосиска, то к концу нашего пребывания уже подтягивался не менее пяти раз. Я очень хорошо плавал, благо новенький крытый деревянный бассейн был в пяти минутах ходьбы от нашей московской квартиры. С детства отец растянул меня, и я даже садился на шпагат и в позу лотоса, как индийский йог, но с силовым комплексом было у меня плоховато. Отец же особо не настаивал, всегда говоря: пусть, мол, мясо нарастет сначала. Хотя по возращении из Крыма турник мне был оборудован прямо в коридоре.
   Я хорошо помню тот вечер, когда отец оставил Мишке некоторую сумму на пирожные и куда-то резко испарился. Не дав мне опомниться, братец потащил меня за пирожными. Выбор был мучителен и долог, и напоминал мне мультик о том, как Винни Пух ходил в гости к кролику. В итоге мы остановились на десяти разновидностях. Только одних пирожных "безе" мы на двоих съели около ста штук, эклеров более двадцати, и это с учетом того, что в те благословенные времена они заправлялись не синтетическим, а настоящим заварным кремом, от которого остаются на одежде несмываемые жирные пятна. На запивку у нас была пятилитровая банка козьего молока.
   Когда я много лет спустя, уже учась в университете, первый раз по глупости напился на Дне рождении и лежал пластом, содрогаясь в рвотных конвульсиях, то сквозь пелену жуткого первого в жизни похмелья повторял себе: "Нет, нет, тогда в Крыму было все намного хуже".
   "Хуже" - это не то слово. Отец на целых два дня забыл о своих: "Я пойду, прогуляюсь один по парку, подумаю". Была настоящая, нешуточная битва за туалет, когда один уже лежал под дверью и завывал, требуя, чтобы выполз другой. Впрочем, Мишка никаких оргвыводов для себя не сделал. Спустя три дня после этого инцидента он уже во всю прыть выбегал из кинотеатра, съев за завтраком пять сдоб, четыре порции творога со сметаной, и аж три порции манной каши.
   Последние дни были смазаны приездом дяди Коли, и одного из высоких начальств, которое привезло с собой обильный харч и выпивку. Мне почему-то запомнился момент, когда это самое начальство, будучи еще в советское время какой-то большой партийной шишкой, подбрасывало с высоко расположенного пирса полуобглоданные нами куски копченой осетрины и их тут же на лету подхватывали алчные чайки. Я где-то читал, что в блокадном Ленинграде была небольшая прослойка людей, евшая бутерброды с икрой. А о том, что на Украине все было гораздо хуже, чем у нас, буквально кричало все за воротами бывшей великокняжеской усадьбы. Отец часто повторял, что даже на его недавние офицерские доходы здесь можно чувствовать себя королем, в пересчете с рублей на местные купоны, так похожие на деньги из игры "Монополия".
   Дядя Коля, привезший на казенной шестерке свое высокое начальство, тоже отдохнул пару дней, благо для этих целей был на время снят еще один, чуть более скромный соседний номер. И обратно в Донецк мы ехали уже не на поезде, а на машине. В этой долгой и очень тесной дороге мне запомнилось только одно: как ни проснусь, а дядя Коля ругается с местными гаишниками, которые назывались тут "ДАИ", но не от слова "Дай!", а от словосочетания: "Державная автоинспекция". Как-то я проснулся и спросил у отца: "Этот тот же гаишник или уже другой?". Отец не мог толком объяснить, так уже сбился со счета и не мог уловить, когда я в очередной раз закемарил.
   Матери я только рассказал про инцидент с молоком. Причем, рассказ этот был санкционирован отцом и скорее носил положительный оттенок: мол, как я сына кормил, на убой! Меня несколько удивило то, как спокойно отец рассказывал про тетю Юлю и даже показывал ее, невольно вкравшуюся в наши снимки. Мать к этому отнеслась так спокойно, что я даже подумал: а может, собственно, и не было-то ничего? Но эту глупую мысль я отверг, как не состоятельную даже для мальчишки уже кое-что понимавшего в жизни. Зато папино выражение "Мама у нас птичка еще та", с завидным постоянством повторяемое отцом к месту и нет, стало для меня предельно понятно, как и расклад семейных сил.
   Я много слышал о том, что дети должны как-то тяжело переживать измену родителей, свидетелем которой стали. Не знаю, не общался ни с кем на тему подобных детских травм. Хотя, может быть, тут ключевым являлось понятие "видел", то есть непосредственно созерцал. Поэтому я лично решил для себя, что если мама здесь ничего не видит, но и мне не следует смотреть в ту сторону. Тем более, чисто физиологическая сторона данного вопроса меня, в отличии от уже начавшего бурно цвести прыщами двоюродного брата, пока мало интересовала.
  
   19. Великое переселение народов
  
   Осенью 1993 года я пошел уже в восьмой класс, ну или по-старому в седьмой. Теперь я был почти старшеклассником. Однако ж так думал не один я. За прошедшее лето невооруженным глазом было видно, как многие мои одноклассники повзрослели. Девочки и вовсе из каких-то головастиков с глазами на пол лица стали превращаться в девушек. В прочем, до старшеклассниц им было все же еще далеко. Они все так же самозабвенно прыгали на улицах в классики, а в рекреациях в "резиночку". Мода это прошла лишь к середине девяностых, когда и бывших советских детей окончательно захлестнул вещизм.
   Глобальные изменения в стране затронули и школу. Москва являлась вершиной иерархической системы СССР, а теперь уже России. Жизнь здесь была лучше, зарплаты больше, в магазинах что-то можно было достать даже в самое голодное время. Но москвичи все равно были всегда всем недовольны, чем вызывали жгучую зависть, в особенности родственников, которым не хватило храбрости укорениться в столице, и они лишь приезжали сюда в "продуктовые" и "одежные" рейды.
   На уроках истории нам рассказывали про "великое переселения народов": о том, как племена мигрировали, выдавливали других и занимали их места. Нечто похожее происходило и в школе. Первыми из школы дезертировали учителя иностранных языков. В особенности те, что были по моложе. В страну, которую, как говорила мама, "растаскивали по кускам", приехало огромное количество иностранцев, надеясь тоже что-нибудь урвать. Они создавали с недавними советскими гражданами совместные предприятия. Друг друга новые коллеги по бизнесу не понимали, так что учительницы уходили в переводчицы, опять же, по словам мамы, "на валютную зарплату", что неизменно вызывало у нее ассоциации с другой профессией, предпочитающей оплату в СКВ. "Ведь в ногах потом будут валяться, чтобы я их обратно приняла!" - вздыхала директриса.
   В след за ними начали уходить и учителя русского языка и литературы. Внезапно обрушившаяся на головы свобода породила тысячи издательств, печатавших все на свете - от гороскопов до серьезной технической литературы. Что уж и говорить об огромном количестве художественных книг, которые были запрещены на протяжении нескольких поколений. Когда много лет спустя мне случалось говорить с эмигрантами, уехавшими еще до развала СССР, я вскользь упоминал о том, что с "Мастером и Маргаритой" Булгакова и "Летом Господним" Ивана Шмелева я познакомился именно в средней школе, некоторые реагировали достаточно бурно. Даже Есенин, которого нас уже заставляли учить наизусть, был в шестидесятых годах под запретом. Всю эту мощную машину, помчавшуюся просвещать бывших подцензурных граждан, должен был кто-то редактировать.
   По моим наблюдениям, в образовании оставались или обеспеченные, или совсем бедные. Только в нашей школе работали две женщины, мужья которых были очень и очень богаты. При этом одевались они скромно и вообще в моем рейтинге учителей занимали верхние строчки. Ведь дети всех взрослых делят на два типа: злых и добрых. Добрые - это просто не конченные садисты. Но в большинстве своем наши учителя, какими я их помню, были серединка на половинку, и в зависимости от настроения: не белыми и черными, а всех оттенков серого.
   Не изменяли своему педагогическому долгу учителя, у которых в школе доучивались их дети или даже внуки. Опять же из уроков древней истории я узнал, что когда какой-нибудь царь завоевывал соседа, то он обязательно брал его детей к себе в заложники. Жили они роскошно, как и его собственные дети, но в случае чего, их весьма быстро могли и убить.
   Из мужчин в школе работали только дворник, два трудовика и два физкультурника. Из пяти трое сильно пили, а двое были с такими странностями, что на это обращали внимания даже дети.
   Однако ж в Москве никакие рабочие места пустыми не оставались. На освободившиеся приезжали люди из провинции. Удивительно, но иногда, по инерции от старого советского времени, их мужья, особенно если они работали в правоохранительных органах или были военными, получали в столице служебное жилье. Такая щедрость тоже была не случайной. Умеющие держать в руках оружие тоже были востребованы. В бывшей социалистической Югославии назревало что-то очень нехорошее. Показывали какие-то демонстрации и драки, а так же военных в ярко-синих касках. Как комментировал это отец: "до бойни еще не дойдет, а как дойдет, будет хуже, чем в Приднестровье".
   В Югославию и еще в некоторые другие, более отдаленные места, вербовали бывших военных, и отец называл это очень непонятно: "частные военные компании". Платили тоже в СКВ, давали вид на жительство, а в перспективе и гражданство. Уезжали целыми семьями. Я хорошо знаю это потому, что так уехал один знакомый с последнего папиного места службы. Еще помню разговоры на кухне на эту тему, где мать все время ввинчивала свое фирменное и категоричное: "Это исключено".
   Так вот из-за сложных политических комбинаций, в нашем классе появились новые мальчики и девочки. Трудно поверить, но некоторые классы тогда были по сорок человек и имели буквы до "Ж". Я помню, мама говорила, что в 1993-94 учебном году у нас в школе училось почти две тысячи человек, а была она рассчитана на гораздо меньшее число детей. Рожали ведь всех нас еще до того, как пришел к власти Горбачев, а потом вообще не стало и Советского союза. Это потом школы опустели, так как в девяностые, особенно эдак до 96-го, только слишком беспечные или слишком уверенные в себе решались заводить детей.
   Двух новеньких девочек я не помню совсем. Видимо внешне они меня ничем не смогли заинтересовать. Что касается двух братьев-близнецов, совершенно непохожих друг на друга, то запомнились они мне сразу. Они были детьми новой учительницы русского языка и литературы Алевтины Александровны Козловой. Фамилия ее на нас особого впечатления не произвела, так как у нас в классе уже был один Козлов, один Баранов, и даже мальчик с очень редкой фамилией Верблюдов, чьи предки происходили откуда-то из Самары, как я узнал из его сочинения об истории родовой фамилии, которое нас заставили писать по литературе.
   Алевтина Александровна при своем весьма низком росте и телосложении, напоминающем Мойдодыра из старого советского мультика, имела на редкость пронзительный голос. Довольно часто, стараясь что-то прочитать с выражением, она старательно изображала манеру народных сказительниц, высовывающихся из резных ставень в начале многих советских фильмов-сказок. От этих потуг голос ее часто сходил на визг, и нередко она так надрывала связки, что не могла минут десять говорить и только пила воду. Еще она расписывалась в наших дневниках инициалами "А.А." За это она и получила у нас кличку "А-А-А" или Сирена.
   Но отнюдь не все учителя удостаивались сомнительной чести иметь прозвище. Например, наша классная Галина Ивановна Кулакова, несмотря на свое грубое одутловатое лицо и богатырское сложение потомка кулаков, сосланных в Сибирь, никакими прозвищами не наделялась. Она была одной из двух женщин, про которую мать с завистью шептала: "У нее муж миллионер. Ее и его предков в Сибирь сослали, а потомки вернулись владельцами нефтяных скважин. Вот посмотри, какая Галина Ивановна страшная, толстая, а муж в ней души не чает, только ее и любит". Я помню, что едва ли поверил тогда своей матери и подумал о том, что если ее муж такой большой начальник, то, скорее всего, ему вообще не до любви из-за такой важной работы.
   Вот у отца моего вроде как даже подчиненных нет, кроме приходящего бухгалтера, а он нередко в семь уже уходит, и возвращается часто уже, когда я сплю. Что и говорить про тех, кто нефтью торгует. Я тогда не понимал, что занятость на работе не всегда бывает таковой на самом деле, и вообще, как меня потом, несколько позже, просветили: "секс - не повод для знакомства".
   Впрочем, я бы на месте мужа нашей классной тоже любил ее. Может не в плотском смысле, а как родню. Была она человеком справедливым, никого никогда не травила, часто шутила и объясняла, что называется, не для первых двух парт. На ее уроках в ушах звенело, зато алгебру и геометрию знали все. По-честному, было у нас тройки две или три в четверти, и то у самых тупых. Учила она по-старому, после каждой темы устраивала не только контрольные, но и внутренние устные экзамены. Помню, как сдавал ей устный экзамен по геометрии. От страха так свело живот, что еле до школы дошел. Но сдал на пятерку.
   Дети Сирены мне сразу не понравились. Может быть своим контрастом. Один высокий, крупный, толстый, спокойный. Другой, маленький, нервный, юркий. Звали их Юрик и Мишка. Кто из них был младший, сразу был видно. И это родовая зависть к старшему на одну минуту брату, забравшему из матери все жизненные соки, у младшего вылилась в какую-то тотальную злобу на всех и вся. Учились они, правда, очень хорошо. На одни пятерки.
   Много позже я узнал, что их вытягивали на медаль. Как все это получается, я напишу позже. Но я, не имея родных братьев и сестер, не понимал правил игры: брат за брата и все такое. И когда младший стал меня задирать, я, будучи худым, но жилистым и наученным отцом тузить сверстников, мог бы с ним справился легко. Но не тут-то было. Влез старший переросток, а вместе с них и двое его "прихлебателей". Даже толком драки не было. Встали поперек оскалившегося, словно шакаленок, Мишки, и все тут. А мои друзья - маменькин сынок Сашка, недомерок Андрей из семьи сектантов, и Антон, сын деспотичной матери-одиночки, были не бойцы. Меня ничуть не смущал разбитый нос или синяк. За это отец меня всегда поощрял, давая ценные советы. Так что вообще лучше бы мы подрались, и все кончилось. Как когда я подрался первый день в школе. Потом с этим парнем Женькой мы не враждовали, даже немного дружили, потому что все сразу выяснили.
   Мать же козловская, наша Сирена-сказительница, во всем длительном конфликте не последнюю роль сыграла. А еще моя мать некстати влезла со своими христианско-педагогическими нравоучениями о том, что учительским детям надо вместе держаться, и вообще Алевтину Александровну пожалеть надо, она у себя в Ульяновске завучем была, пошла на большую жертву, взяв такую нагрузку у нас, когда словесники поразбежались. На что я замечал, что у Андрея Ковалева мать-химичка дерет тоже "три шкуры", и сын ее у нас учится. Но ее претензии с сыном никак не связаны. Это всем видно. На что мама охала, что Андрюша мальчик гениальный, талантливый, но больной. Какой же больной, говорю я, вот он десять раз на физ-ре подтягивается. Даже я только семь раз пока.
   Мама говорила, вот он маленького роста, он совсем не вырастет. Я скептически пожимал плечами. Марину Борисовну саму из-за учительского стола не видно и отец у Андрюхи маленький. А сам-то не так прост. Мал да удал. Попробовал его задирать Сашка: мол, нашелся кто-то меньше меня. Тут же получил по ноге и не лез больше. Да и братья Козловы к нему уважительно относились. Был это мальчик с лицом старичка и всегда нахмуренными бровями. На переменах читал книжки, а после школы брал свою маленькую сестренку и ехал на автобусе домой, как и я, в соседний микрорайон. Мы жили от школы далеко, но соседями не были, хотя до метро добирались часто вместе.
   Был он нормальный парень. Самый обычный. Автобусы ходили редко, маршруток тогда не было. Так что мы упоенно играли в снежки, и в автобусе наблюдали, как наши штаны "дымятся", пропитанные влагой. Друзьями мы с ним так и не стали. Читать я тогда не очень любил, предпочитая осваивать компьютер, который только недавно появился у нас дома.
   Занимательная физика и химические опыты меня тоже не интересовали. Так что мы просто играли в снежки на остановке. Я знаю, что судьба сложилась у него удачно. Через год он перешел в спецшколу, а потом прошел по конкурсу и уехал учиться в Америку, да так там и остался. Вскоре прислал вызов и свой сестренке, которая, вопреки всем прогнозам, обогнала по росту родителей. А упрямые старики так и остались доживать свой унылый век в России, показывая всем желающими фотографии внуков, присланные из-за океана. Судя по штатовским фильмам, хэппи-энды у них там случаются сплошь и рядом. Это только у нас в конце - гора трупов и мрачная похоронная музыка.
   Братья Козловы же ни в какую спецшколу не отправились, ибо там, весьма возможно, были другие виды на золотые медали. Конфликт с ними тлел довольно долго. И в решающую фазу вошел намного позже.
   В то время моей настольной книгой стало первое издание Фигурнова "IBM PC для пользователя", выдержавшая, кстати, восемь изданий, что для быстро устаревающих технических пособий срок немалый. Отец поощрял мое штудирование массивного 386-го, поселившегося у меня на тумбочке около письменного стола. Я очень быстро освоил "слепую печать" посредством программы-тренажера, и мать с завистью показывала секретарше текст объявления, набранного мной в текстовом редакторе "Лексикон" разными по величине шрифтами.
   Компьютеры тогда еще были диковинкой, а еще они исправляли ошибки в сочинениях. Так что я сначала их набивал на компьютере, а потом уже аккуратно переписывал. Родители никогда не заглядывали в мои уроки. Если я уж плохо отвечал, об этом не преминули бы "поколоть глаза", как говорила моя мама, которая буквально при мне просила некоторых учителей спрашивать меня чаще и строже, и в случае сомнений ставить оценку ниже.
   Я тогда искренне думал, что родители хотели, чтобы я учился лучше и поступил в институт. Но мать преследовала совсем иные цели, как я узнал много позже: я был орудием, которым она пугала остальных: "Я ничего сыну не прощаю, он ниже всех равных, так что бойтесь, и с вас три шкуры спущу". А учителя понимали все это иначе, чем думалось новообращенной в христианство из коммунизма директрисе.
   Они, видимо, тогда решили, что мать дает им вполне легальный шанс, если что, отыграться на ее сыне. Это ведь тоже было в духе Библии, там через каждые три строчки говорилось о всяческих добровольных жертвах, в особенности своих детей. Только вот неясно было, какая разница Б-гу, поставят мне тройку или четверку? Ему-то, может, было и без разницы, но в вечной битве отца и матери, этим тоже можно "поколоть глаза".
   Мои родители, так и оставшиеся навсегда корифеями коммунистических митингов, постоянно талдычили мне что-то в духе извращенного коммунистическими лозунгами Святого писания: "Мы делаем все только ради твоего блага", или "А ради кого мы с отцом живем на этом свете?" Когда я об этом думаю, мне вспоминается огромный барельеф на старом советском доме, который мы все время проезжали с отцом. Там была изображена группа советской молодежи с атрибутами их профессий в руках, а старик, чуть сгорбленный жизнью, передавал стоящему впереди стройному молодому человеку зажженный факел. Так и застыл этот барельеф бессмертным памятником несуществующему уже государству: один хочет от факела избавиться, а другой не спешит его принимать в руки. Возьмешь, и сам тут же превратишься в старика.
  
   20. По МКАДу танки грохотали
  
   Я хорошо помню этот момент. Случилось это, кажется, на втором уроке в кабинете литературы. Я сидел на своем всегдашнем месте на первой парте около двери, то есть совсем далеко от окна. Но даже там я сначала даже не услышал, а скорее почувствовал какую-то странную вибрацию, а потом мерный рокот.
   Зимой к нам в школьный двор нередко заезжал трактор и чистил снег. Но сейчас была ранняя осень. Еще каких-нибудь две недели назад мы бегали по школьному двору без курток. Холодно стало только с приходом промозглых, пробирающих до костей дождей. И со сменой погоды резко обострилось политическая ситуация. Правительство Ельцина постоянно выступало с какими-то срочными сообщениями, которые даже пару раз прервали вечерний показ латино-американского сериала.
   Папа заметно нервничал. Возвращался позднее обычного. Когда же в новостях сказали, что Ельцин своим указом распустил Верховный совет, отец вообще произнес фразу, которая ну никак не вязалась с реальной жизнью: "Будет гражданская война!" Я тогда еще подумал, что это все ерунда. Что отец выпил сегодня не обычного своего пива, а водки, да еще три стопки. Вот и несет всякую чушь.
   Однако мама в полной мере разделяла опасения отца. Она сказала, что завтра у нас двух последних алгебр не будет, так как наша Кулакова куда-то уехала. На что отец сказал про крыс бегущих, но почему-то не с тонущего корабля, как было принято, а с горящей нефтяной вышки.
   Мать весь вчерашний вечер на телефоне просидела. А отец только со своего сотового телефона позвонил кому-то и сказал: "Отбой на завтра. Будем ждать что будет" и все. Телефон у него был не в виде чемоданчика, как у некоторых бизнесменов, а переносной. Собственно, тогда вообще не говорили "мобильник", "мобила", а говорили "сотовый". Чемоданчик вообще сложно было был назвать мобильником. А "Моторолла" отца, хоть и была чуть меньше кирпича, но в одной руке ее мог удержать и ребенок. Сам же отец называл свой телефон "Билайном", по имени сотовой компании и говорил, что он был в числе первых ста абонентов. Едва ли я тогда понимал, насколько это было круто, и сколько на самом деле начал зарабатывать мой папаша.
   Сделав звонок, отец обратил внимание на меня, еще не успевшего слинять с кухни. "Ты вот что... - так, казалось бы, непринужденно, он всегда говорил именно самые важные вещи. - Завтра после уроков дуй сразу домой. Особенно, если услышишь, что по МКАДУ техника пошла. Значит все, понеслось". Честно говоря, я отцу не поверил, своим детским умом рассудив, что демократы с демократами воевать танками не будут, и вообще, папе вечно там какие-то заговоры мерещатся. Все-таки он разведчиком был, и сам нередко говорил, что, мол, у мамы если паранойя, то правильная паранойя, ведь она жена разведчика. "Будь бдителен!" - это вообще было единственным и стандартным напутствием мне перед школой, без всяких там глупых: "Веди себя хорошо, сынок!" или "Учись, как следует". "Будь бдителен!" - прям как на войне.
   Сидевшие у окон ребята стали вглядываться в туманную морось за окном, в которой, конечно же, кольцевую дорогу видно не было. МКАД у нас находилась за поросшим не очень густым лесом оврагом. И вообще, все стали шушукаться. Я как вежливый школьник поднял руку: "Что, Соловейко?" - спросила Сирена. Я поднялся со своего места и сказал совершенно неожиданную фразу: "Ребята, по МКАДу идет военная техника, и в городе будут боевые действия. Мой папа военный, он просил передать, чтобы все после уроков шли сразу домой".
   Такое крутое заявление сразу подняло мой авторитет. Никто больше не шушукался, а заметно побледневшая Сирена вела урок без обычного своего пафоса. Однако на меня она смотрела как-то неодобрительно. Много позже, когда я повзрослел, то понял, что именно тогда между мной и ней "пробежала кошка". Такие люди, как комодообразная Козлова, очень не любят, когда кто-то претендует на их власть. А я тогда вообще еще мало понимал, что такое власть, и как за нее борются, и главное, ради чего?
   На перемене меня все спрашивали, что за техника, откуда, какая? Даже Козловы, державшиеся обычно несколько высокомерно, внимали моим разъяснениям, правда, оставаясь чуть в стороне. Странно, но так сложилось, что сыном военнослужащего я в классе был один. А прокурорские детки Козловы и сын участкового Смирнов, сами меня слушали с большим интересом.
   Я сказал, что танки, возможно, и будут, как в 91-ом, но для уличных боев они не годятся. Если их в город и введут, то, скорее всего для того, чтобы по Белому дому стрелять. Сказав это, я сам невольно испугался этой мысли. С папой мы не раз, и не два, проезжали по набережной и любовались этим огромным белым зданием. Одним из последних строений-колоссов, возведенных при Советском союзе. Я сейчас совершенно не представляю, откуда у меня тогда появилась эта безумная мысль - что по парламенту будут стрелять из танков?
   К сожалению, мой успех среди одноклассников длился недолго. К танкам уже на следующей перемене все потеряли интерес. Тему видеофильмов, транслируемых по кабельному телевидению, уверенно теснили видео игры. Воспользовавшись тотальной дремучестью бывших советских людей, некая отечественная компания создала торговую марку "Дэнди", под которой начала выпускать контрафактный клон 8-битной японской приставки "Фамиком". Изделие это было поистине народное. И рано или поздно оно появлялосьь даже в самых бедных семьях. Я хорошо помню ярко-желтые картриджи для игр, которыми обменивались мои одноклассники на переменах. Годом позже даже появилась специальная программа о приставках на канале "2X2".
   В то время у меня был компьютер. Когда отец купил себе ноутбук, а было это как раз в том же 1993 году, домашний компьютер перешел в мое полноправное пользование. Тогдашние игры на компьютере ни в какое сравнение не шли с приставочными. Не стоит и говорить, что мне строго-настрого было запрещено рассказывать своим друзьям, о том, что у меня есть компьютер. А уж если бы я даже захотел рассказать о том, что у моего отца есть ноутбук с цветным экраном, на котором можно смотреть кино, то мне вряд ли бы кто тогда, в 1993-ем, году поверил.
   Это непопадание в свой социальный круг очень сильно расстраивало меня. У меня был видеомагнитофон, но не было кабельного телевидения, по которому в большинстве шли какие-то азиатские драки. У меня на компьютере были такие игры, как "Цивилизация", "Королевский квест", "Дюна-2" и даже трехмерный "Дум", тогда как мои сверстники играли в приставки, вышедшие в Европе и Азии из моды еще в конце 80-х, хотя у нас об этом никто ничего не знал.
   Собственно, я всегда понимал, что в школьные годы очень важен район проживания. И я, оторванный от жизни "на районе", где была школа, с одной стороны, был неким чужаком, который не знал местных авторитетов из шпаны, а с другой, был неизвестен и незаметен в своем родном районе, поэтому шпана в моем дворе меня просто не замечала, поскольку я не учился ни в одной из школ нашего микрорайона, а значит был не опознаваем, или даже вообще не видим.
   В тот день я внял совету отца и скорее пошел домой. Мама, когда я зашел к ней после уроков, напутствовала меня: "Ты там осторожнее. Будь как взрослый. Внимательней по дороге. Отец беспокоится, поэтому заедет за мной на машине". Эту сентенцию матери я истолковал в том ключе, что маленького-то мальчика никакие там дяди-военные не обидят, а с ней, директором школы, всякое может случиться.
   Около подъезда я увидел нашу белую "девятку". Отец был дома, что само по себе было странно. Когда я открыл дверь, в нос мне ударил чад с кухни. Отец что-то там жарил. Когда он по каким-то там причинам оставался дома, то тут же образовывался страшный бардак. Особенно, если отец хозяйничал на кухне. Я помню, как начал разгребать за ним этот беспорядок, едва смог дотягиваться до кухонной раковины, поскольку мать решительно отказывалась.
   Она входила в кухню, заламывала руки и говорила: "Я этого не потерплю! Пока не будет все на кухне, как было до этого, я сюда не войду". Отец никогда не мог припомнить, как оно там было. Зато хорошо помнил я. По этой причине 8 марта я тихо ненавидел. Родители целый день валялись в кровати и пили шампанское, а я ликвидировал последствия сначала праздничного завтрака, а потом и праздничного обеда. Готовил отец хорошо, но с учетом того, что это были сплошь жирные блюда, убирать приходилось тяжко.
   Отец угостил меня жареным мясом. Судя по продуктовым сверткам, в центре он был, но что-то заставило его вернуться. Когда он чего-то ждал, то всегда готовил, и это его успокаивало.
   "Телек" на кухне был включен, но по нему ничего толком было не понять. Какая-то суета и та самая колонна танков, которую мы слышали в школе. Папа постоянно нервно расхаживал, и даже в туалет пошел с трубкой от радиотелефона и со своим "Билайном".
   Раз уж я коснулся этой скользкой и неприятно пахнущей темы, то уж скажу: оба моих родителя нередко страдали жуткими запорами. Поэтому я старался удовлетворить свои естественные потребности как можно раньше. У отца и вовсе там был кабинет. Даже полочки были под газеты и журналы.
   Может быть именно благодаря тому, что закрытая дверь в туалете не столько скрывала, сколько усиливала звук крошечного замкнутого пространства, мне удалось услышать часть разговора. Вернее, отдельные фразы, когда отец переходил чуть ли не на крик. "Да кто он такой вообще? - кричал он в трубку. - Напомнить тебе о субординации? ВИИЯ - это белая кость. Забыл? Чтобы нам еще какая-то десантура приказывала?!". И потом через довольно внушительную паузу: "Кто это "все"?! Вымпел для меня вообще не авторитет! Ты же думай подумай сначала, потом говори. А эти вообще контрразведка. И вообще, я под Аддис-Абебой уже стоял у стенки. Спасибо, у меня уже есть ЗБЗ. А от вашего "Союза офицеров" белогвардейщиной за километр несет! Нет уж". И в конце уже: "Мало ли? "Все" там! Я не "все". Я военный пенсионер и подполковник запаса. Будет приказ министра обороны - из запаса выйду. Нет, так значит, нет. И тебе, Олег, не советую. И на городской не звони мне больше. Да. Да. Все. Конец связи". Дальше последовал смыв толчка.
   Отец вышел из туалета красный как рак, посмотрел на меня, стоящего в коридоре, и сказал, казалось бы, совершенно не к месту: "Не думай, что у кого-нибудь есть друзья. Друзей и в окопах не бывает. Только сослуживцы". На тему политики мы с ним в тот день не говорили вообще. Отец съездил за матерью в школу. Затем был ужин в каком-то совсем непривычном молчании. Только мама сказал, что бабушка звонила ей прямо на работу и попросила передать, чтобы Володя на работу не ездил, по телевизору передают, что в центре Москвы сегодня стреляли. Отец промолчал. О разговоре, который состоялся в туалете, он по крайне мере при мне, матери ничего не говорил. Вечером еще раз звонили родственники с Украины, отец отвечал весьма уклончиво. Больше успокаивал.
   Раннее утро началось с того, что я не услышал из своей комнаты привычных звуков передачи "Доброе утро", с вечно фальшиво-добро-оптимистичными ведущими и всего одним мультиком, который с завидным упорством повторялся каждое утро на протяжении всего года. Будто других у них, что ли, не было? Телек не работал. Ни один канал. Мы, словно бы вернулись в 80-е и включили в розетку радио "Маяк". Заиграла какая-то мрачная классическая музыка. Но не "Лебединое озеро", как 91-ом.
   Об этом весьма странном дне 1993-го года потом писали очень-очень много. Но только в одном месте я смог прочитать, что тогда почти до самого полудня по "Маяку" крутили "Концерт N1 для фортепиано с оркестром" Фредерика Шопена.
   - Вот ведь... блин, - сказал отец.
   - Мне на работу идти? - спросила мама.
   - Почему нет?! - как-то совсем равнодушно ответил он, - Я вас, - он кивнул на меня, - отвезу.
   Едва эта фраза была произнесена, как где-то в квартире зазвонил "сотовый". Отец лихорадочно стал его искать и нашел на зарядке в гостиной. Говорил он даже не минуту, а несколько секунд.
   Затем вошел на кухню, где мы с мамой еще доедали завтрак, и как-то совсем буднично сказал: "Президента убили".
   - Руцкого что ли? - спросила мама.
   Даже я знал, что премьер-министр Руцкой, которого мой отец презрительно называл "десантурой", еще два дня назад объявил себя единственным легитимным Президентом РФ.
   - Да какой к черту Руцкой? - по своему обыкновению совершенно неожиданно завелся отец: - Ельцина убили! Понимаешь?! Это вообще конец света!
   - Да может, все это только слухи... - попыталась успокоить отца мать.
   - Нет. Это оттуда, - он указал на потолок пальцем.
   - Я все равно не верю. Давай ты нас в школу лучше отвезешь.
   Мне тогда показалась, что мать все-таки поверила. Но, по большому счету, подумала, что ее это на самом деле мало касается. И была права, но только лишь отчасти. На съемной даче я с другими мальчишками часто ездил на велосипедах к пруду, кидал камешки и смотрел, как долго-долго от них расходятся волны по спокойной угольно-черной водной поверхности. Я тогда наблюдал за кругами и размышлял: камешек маленький, а круги идут большие, и доходят аж до другого берега.
   Еще на даче в одном из сборников фантастики, которые приносил мне отец из библиотеки военной части, был рассказ Брэдбери "И грянул гром". В этом рассказе некий путешественник во времени наступил в прошлом на бабочку, а когда вернулся, то в стране был уже другой президент. Мне тогда еще пришла в голову совершенно странная мысль: "А если убить этого нового президента, то воскреснет ли в прошлом раздавленная бабочка, или нет?". Я тогда был маленький и не вполне понимал, что такое следственно-причинные связи. Впрочем, в этих следственно-причинных связях на протяжении всех временных эпох никто не может толком разобраться, а то мы бы давно уже жили бы по-другому.
  
   21. И грянул гром...
  
   Мне не составило практически никакого труда реконструировать свои детские мысли. Но чем дальше я продвигаюсь по временной шкале, тем сложнее мне становится. Нет, память меня не подводит. Я отлично помню все, что происходило тогда. Но я ужасно боюсь того, что мое сегодняшнее "я" заменит того, тринадцатилетнего мальчишку. Причем заменит совершенно незаметно для читателя, но весьма болезненно для меня. Поэтому я буду продвигаться крайне осторожно, стараясь не смотреть на осень 1993-го сегодняшними глазами, хотя и понимаю, что это вряд ли полностью удастся.
   Я тщательно пытаюсь вспомнить настроения, которые царили в те дни в школе. Мальчишки всегда остаются мальчишками во все времена. Поэтому, несмотря на то, что сверху пришли указания сделать всем скорбные лица, и везде, где только можно, выставить портреты Ельцина в черной рамочке, ни о каком трауре и речи быть не могло. Сравнивая свои воспоминания с тем, что мне рассказывала моя украинская бабушка о смерти Сталина, я только и мог узнать, что такое настоящий траур, замешанный на страхе.
   В виду совершенно противоречивых слухов относительно подробностей гибели Бориса Николаевича мы, мальчишки, строили свои криптологические теории, основываясь на том, какие сплетни циркулировали в кругах наших родителей. Некоторые любители боевиков с кабельного телевидения, ничуть не стесняясь, в лицах показывали как взрывается машина с президентом, как разлетаются куски металла и человеческой плоти. В виду того, что в новостях лишь мельком показали кучу обугленного железа, мало похожего на автомобиль, наша фантазия не знала границ. В основном спорили из-за того, было ли это взрывное устройство или же в машину выстрелили из гранатомета. Именно эту версию в начале, и явно второпях, озвучил кто-то из журналистов.
   Президент погиб где-то около пяти утра, когда неожиданно отдал приказ ехать в штаб вооруженных сил СНГ. "Мой папка сказал, что водка у них закончилась, вот и поперся еще бухла искать!" - транслировал соображения своего отца Андрюха Попов. "Не, ему на телефон в машину позвонили, он трубку снял и машина на воздух взлетела", - сказал, кажется, Колька Моргун, явно пересказывая сюжет какого-то боевика. Мне, честно говоря, все это слушать было неинтересно, равно как и спорить о том, будут ли отскребать остатки президента или похоронят вместо с авто. "А что - сказал Колька, - Ведь варягов-то хоронили вместе с кораблем!". Это он вспомнил картину из исторического музея, которую мы все видели на экскурсии в Пушкинском музее.
   Отец не раз возвращался к теме Афгана. У него в части были люди оттуда. Он говорил, что погибших летчиков привозили в запаянных цинковых гробах, и так и хоронили. С каким-то особым отвращением он рассказывал о том, как нашим летчикам отдавали приказ все равно стрелять по душманам, даже если они сообщали, что видели среди них советских пленных. Почему-то именно это больше всего коробило отца. Может быть потому, что он сам был в Эфиопии в плену и мог запросто стать тем самым, кого можно пустить в расход вместе с врагами. Много позже, уже в двухтысячных понавыходило много книг о войнах, которые вела наша многострадальная держава в двадцатом веке. Вернее, не о самих войнах, а о всяких запретных темах, связанных с ними. Судя по всему, пленных у нас никогда своими не считали, что в Великую Отечественную, что в Афгане. Так что отцу еще повезло, что он получил, как он говорил "ЗБЗ", а не тюремный срок.
   Моя мать в первые дни после ельцинской трагедии бегала по школе как угорелая. И нередко вела себя так, как если бы еще раз умер Сталин. Я, конечно же, понимал, что для моих родителей первый Российский Президент кое-что значил, раз они ходили на его митинг, когда он был еще не так сильно известен.
   В рекреации, прямо около кабинета директора, стоял огромный портрет Бориса Николаевича в черной рамке, вокруг розы и гвоздички в вазах, еще был венок. Я помню, хотел зайти к маме уже после уроков, но обнаружил ее в этой рекреации. Мать поправляла венок и... плакала. С ней еще было несколько учительниц и Галина Ивановна, которая никуда оказывается не уезжала, а вроде как болела дома. Увидев меня, мать стерла слезы и только сказала как-то уж слишком драматично: "Ничего, сынок... Ничего". Но мне как-то сильно Ельцина жалко не было. И я тогда очередной раз вспомнил, как мать показывала мне их с отцом партбилеты членов КПСС и сказала: "Вот вернутся коммунисты, и всех, кто их не сохранил, расстреляют". Я тогда подумал, может мама не Ельцина жалеет, а правда боится, что кто-то придет и всех расстреляет. Но за что? Ведь, как говорили по телевизору, Ельцина убили вроде даже не защитники Белого дома, а какие-то "западные наймиты", хотевшие тем самым окончательно привести Россию к гражданской войне.
   Вообще все, что тогда я слышал по телевизору, я, нынешний, называл бы оруэловским термином "двоемыслие". Все события, происходившие до гибели Ельцина, не отрицались, но почему-то даже мне, тринадцатилетнему мальчишке казалось, что все выглядит вверх ногами. Так в новостях выступил Руцкой и сказал, что слухи о том, что танки шли стрелять по Белому дому могли распускать только враждебные России источники. Вроде бы все верно, и покойный Ельцин говорил, что танки вводятся для наведения конституционного порядка в столице. И вообще все упоминания о подготовке штурма Белого дома исчезли.
   Мне было тринадцать лет и я не очень все понимал. Но почему-то меня обуял азарт: поймать взрослых на вранье. Ничего больше. Никаких политических мотивов. Я просто хотел доказать себе, что вопреки тому, что мне говорили, все совсем не так. Просто чем люди становятся взрослее, тем легче и увереннее врут.
   Мой отец имеет привычку хранить газеты дня за три. И обычно их можно найти на полке в туалете, я сунулся туда, но нашел только рекламную газету "Эстра-М", и все. Когда я спросил отца: "А где газеты трехдневной давности?" Отец посмотрел на меня несколько озадаченно, будто бы я его поймал на чем-то постыдном. Я толком так и не смог ему объяснить, зачем мне понадобились газеты. А он, похоже, сделал вид, что не понял моих истинных мотивов. Вот оно, истинное двоемыслие!
   Одно я видел по НТВ точно: танки отводили именно от Белого дома и я хорошо помню, что отец говорил, что будут стрелять. Но я решил не напоминать ему об этом, и уж тем более, ни в коем случае не говорить о том, как я обо всем этом рассказывал своим одноклассникам, ссылаясь на него.
   На третий день все разрешилось само. Из телевизора вылез опять Руцкой и что-то сказал про пресс-конференцию, внизу появилась надпись "председатель правительства РФ" и больше ничего. Хотя я очень хорошо запомнил, как мать его назвала "президентом", потому что он сам так себя обозвал. Вместе с Руцким были люди, которых часто показывали по телевизору. Я узнал только Черномырдина, который почему-то у меня ассоциировался с Черномором из сказки Пушкина. Чисто по созвучию. Вот он как раз и был теперь президентом, только вот почему-то "и.о. Президента РФ". Было много еще людей, но большинство из них в силу незапоминающихся лиц и фамилий навсегда стерлись из моей памяти, как, впрочем, из коллективной памяти нашего народа.
   Эту пресс-конференцию, называемую "Пресс-конференцией переходного коалиционного правительства" потом еще два или три раза показывали и все про нее в новостях говорили. Папа брезгливо поморщился и сказал, что это, мол, "опять штампы коммунистические лезут". Из всего что говорили, я понял только, что Ельцин был вроде как жертвой, что его мученическая смерть остановила кровопролитие в масштабах всей страны. Что будет создано это самое "общее правительство" из тех, кто был в Кремле и кто в Белом доме, потом еще выборы будут. И еще... Самое главное. Что будут искать, и найдут виноватых. Услышав это, отец как-то очень желчно рассмеялся.
   Во все дни, предшествующие смерти Ельцина, он находился в сильном напряжении и вообще не пил. А сегодня вообще никуда не ездил, сказал, что горло болит, все время пил водку с кока-колой, но, правда, безо льда, как он обычно любит, и смотрел телевизор прямо на кухне. Я у него тогда и спросил, как они будут искать этих виноватых, я думал он, может, знает, потому что был в ГРУ и все такое. Отец как-то отмахнулся раздраженно от меня, мол, иди к себе, не мешай смотреть. Он ловил каждое слово и даже шикал на маму, гремевшую посудой после ужина. Затем он неожиданно спохватился, когда реклама началась, и спросил, что я хотел узнать. Я повторил свой вопрос. А он поморщился, словно от резкой зубной боли, и сказал: "Виноватые - это те, кто всех не устраивают. И такие найдутся. Уж не сомневайся".
   Отец был прав. Буквально на следующий день показали арест толстенького мужичка с огромной головой, похожего на Шалтай-Болтая из мультика про "Алису в Зазеркалье". Мне трудно было поверить, что он мог подорвать президента. Да, теперь все говорили именно про взрывное устройство. Про гранатомет уже никто не вспоминал. Еще показали какие-то мутные фотографии двух бородатых кавказцев и сказали, что вот их милиция разыскивает по подозрению в совершении террористического акта. Я еще тогда подумал, что как же найдут их? Для русских они все на одно лицо, да и фамилии у них едва-едва выговоришь. Но на этом поиски "виноватых" не кончились. Еще под домашний арест посадили министра обороны Грачева. Его показывали дома в тельняшке с очень красным лицом и сильно пьяного, так как язык у него заплетался.
   Похороны Ельцина я помню, но какого-то сильного впечатления в моей памяти они не оставили. Хотя я знаю, что там народу очень много было. Гроб стоял три дня в "Доме союзов", что на Пушкинской улице. Наблюдая по телевизору, как народ проходит сквозь зал беспрерывным потоком, отец только сказал: "Я-то думал, что у нас сезон больших похорон закончился". Матери эта сентенция не понравилась, и она вдруг ни с того, ни с сего начала оправдываться, говорить, что она с кем-то хотела пойти тоже на похороны, там венок был от Департамента образования нашего округа, но она испугалась, что ей станет плохо там. И у нее давление. Отец слушал ее, смешно наморщив нос. Он всегда так делал, когда мать начинала жаловаться на здоровье. Он обычно говорил ей, что-то вроде того, что "ты не пей столько таблеток, а то прям как теща, которая их горстями пьет, хотя здорова как бык". Потом, чтобы перевести тему на другие рельсы, отец спросил у меня: поеду я с ним завтра в центр? Я, конечно же, с радостью согласился. У нас опять почему-то заболела Галина Ивановна. Видимо, вышла с больничного недолечившись, так что я после третьего урока был свободен.
   Поездку в центр нам подпортила погода. Дождь лил как из ведра уже третий день. Я еще тогда подумал, что действительно, глупо стоять в очереди, чтобы попрощаться с Ельциным, если гроб все равно закрытый. Тем более под таким дождем. В музее я видел дореволюционное фото московского наводнения, где телеги буквально плывут. Сейчас было, конечно же, не так. Но лужи были глубокие. Но я не боялся. Я осенью, до холодов, и весной вообще ходил в школу в резиновых сапогах. У нас в некоторых местах по дороге к метро была такая жуткая грязь, что просто ужас! Можно было завязнуть. А мать еще ругалась, чтобы я переодевался у входа, на лавочке, не тащил грязь в приемную.
   Лужи были огромные. Когда мы выехали с Проспекта Андропова, вообще была одна сплошная стена дождя. Несколько раз нашу машину останавливали. Но это были не военные, и не милиция. А какие-то странно одетые люди. Они были в форме без погон, но с черно-желто-белыми повязками на рукавах. Некоторые были в папахах, и одного я даже видел с шашкой. Я спросил у отца: "Это что, новую форму так быстро ввели?". А он только буркнул сквозь зубы, что это дружинники. Я все равно стал приставать на счет шашки, папах и повязок. А он сказал, что это "ряженые", но весьма вероятно, что я прав, они могут стать новой милицией. И это плохо. Про флаг он мне тоже объяснил. Что это старый российский флаг. Так называемый "имперский". Я еще у нашей исторички про это все потом поподробнее выспросил.
   Она мне все объяснила с радостью, потому что весьма приветствовала любые вопросы, особенно если я задавал их вне урока. Она рассказала, что история у флага очень запутанная. Впервые он появился при Петре I. А официально утвержден при Александре II. Еще она сказала, что в народе этот штандарт не был популярен, так как походил на австрийский флаг и напоминал о западном происхождении дома Романовых. Однако вначале двадцатого века его активно использовали черносотенцы, которые организовывали погромы национальных меньшинств. Сама наша учительница была татаркой и никогда этого не скрывала. Хотя на монголку не очень-то походила. Волосы у нее были светлые, но лицом она, что называется, не вышла. Впрочем, уже тогда она была не молода, а всех учительниц старше тридцати мы, тринадцатилетние мальчишки, уже как объект сексуального интереса не воспринимали.
   Все это про черносотенцев я уже узнал потом, через неделю после поездкис отцом в центр. Националистов мне бояться было нечего. Я всегда знал, что я русский. Тем более я был рыжий и с очень светлой кожей. Меня "чуркой" или кавказцем уж никак не назовешь. Но я помню, что именно тогда, в этом сплошном осеннем дожде, впервые появились в моей жизни имперские знамена и странное понятие "национализм".
   Отец, конечно, называл их "ряжеными", однако у него был откуда-то пропуск, он его показывал, и вел себя очень вежливо. Папа вообще был законопослушным человеком. Даже ГАИшники его останавливали крайне редко. На моей памяти раз или два. И то, в то время, когда у нас начали Москву перекраивать, аккурат через год после похорон Ельцина. Старые знаки убирали, новые вешали, а до того десятилетиями ничего не менялось. Улица Пушкинская стала Большой Дмитровкой, а улица Горького превратилась в Тверскую. Отец путался с этими измененными знаками да поворотами, нарушая правила. Но обычно ГАИшники отпускали его, когда он доставал военный билет и говорил, где служил.
   После смерти Ельцина авторитет к военным неимоверно возрос. Особенно, когда Грачев стал сидеть под домашним арестом, а новым, пока и.о. Минобороны, стал какой-то не то из Бурятии, не то из Калмыкии, по фамилии Шогжалов, тоже служивший в Афгане. Узнав это, я успокоился и подумал, что уж националисты никого трогать не будут. Раз теперь у нас министр обороны буддист. Во всяком случае, так мне про него сказала наша историчка Лидия Юсуфовна Аклынова.
   С отцом я тогда проездил целый день, но из-за дождя новый мир без Ельцина мне казался мутным и насквозь промокшим. В какой-то момент вдруг появился в небе просвет. Как проезжали по Краснопресненской набережной, так и выглянуло солнце. Мы где-то запарковались и пошли пешком на мостик, чтобы посмотреть, как там Белый дом? Дом советов стоял целехонький. Все баррикады давно растащили. Никакой техники не было видно. Однако кое-где маячили люди. К своему спокойствию, я обнаружил среди них знакомую серую милицейскую форму, без всяких странных повязок.
   В этот момент я понял, что пропускаю мимо ушей отцовские слова. А он говорил и говорил, что-то не очень понятное, про исторический момент и про то, что как в семнадцатом году никто ничего сначала не заметил, а потом пришли уплотнять, коммуналки сделали. Что все самое важное происходит на самом деле незаметно. А я смотрел во все глаза на огромный Белый дом, и вдруг мне показалось, что стало холоднее, но зато солнце засветило ярче, проникая не через морось, а через морозный воздух, и у меня заложило уши, как в самолете, и голос отца стал раздаваться как бы из трубы. И в это самое время, буквально на мгновение, я увидел в самом сердце Белого дома огромную черную обугленную дыру прямо под башенкой с часами, что была наверху здания. Все это длилось секунду, а может вообще миг. Но картинку я схватил, и точно сделал в уме фото на мгновенный "Полароид". Мне казалось, что я даже увидел не только гигантское черное пятно, но и выбитые окна и искореженные и оплавившиеся рамы. Миг. Все исчезло. Было или не было?
   -... И ты должен запомнить, это все история. Так вот, - уже заканчивал свою малопонятную тираду отец.
   - А могли бы все-таки начать стрелять по Белому дому? - поспешил я спросить у папы, стараясь, чтобы он не заметил, что я слушал его невнимательно. Иначе он тут же будет раздражаться и говорить, что "я тебе говорю вещи, которые тебе будут нужны в жизни, а ты..."
   Вопрос отца несколько озадачил. Мой родитель всегда пребывал в настоящем, и никогда не жил ни в прошлом, ни в будущем, в отличие от мамы, которая по примеру очень многих людей, которых мне еще придется узнать в России, не желала жить настоящим. Для нее существовало только трагическое, но при этом героическое прошлое, и далекое, но прекрасное будущее, до которого она, по ее воззрениям, точно не доживет, так как постоянно "плохо себя чувствует".
   - Вот что я тебе скажу, - отец как-то странно, почти воровато оглянулся, будто проверяя, не подслушивает ли нас кто, - Не лезть ты во все это никогда. Стреляли, не стреляли. Взорвали, не взорвали. Кстати, хорошо, чисто сработали - вдруг он как-то изменил тон, - Кому надо, сразу видно, что никакие горцы так качественно сработать не могли. Не от зажигания, а при наборе скорости. И запомни: кто бы когда ни приходил, даже пусть меня и дома не будет, никому не говори, если вдруг ты какие-то там мои телефонные разговоры слышал. Да ты, наверное, и не слышал ничего? Тебя, кажется, тогда дома не было.
   - Когда? - свалял я дурака.
   - Про папу ты вообще ничего не знаешь.
   - А я и не знаю.
   - Вот и молодец. Поехали вот лучше в "Березку" заедем, купим "Венецию". А то хрен его знает, вдруг опять придется только "Эскимо" на палочке за 11 копеек есть.
  
   22. Подземные жители
  
   Авторы исторических книг и документальных фильмов обожают рассуждать об исторических водоразделах, о мире до и после. Бабушка Таисия рассказывала, что когда умер Сталин, все очень сильно плакали, ну а потом все было точно так же, все работали. Я как свидетель двух событий, впоследствии названных "эпохальными": августа 1991-го и октября 1993-го со всей ответственностью к беспристрастной детской памяти могу сказать: отец был прав - никакой зримой границы, через которую перешло наше общество, не существовало.
   Несмотря на то, что в Москве активно возвращались улицам исторические названия, над Кремлем по-прежнему сияли рубиновые звезды, а наши сограждане все еще были обладателями советских паспортов. Свой первый паспорт я получил в 1996 году и это еще был паспорт с советской символикой, а не с двуглавым орлом, про головы которого алкоголики-острословы тут же стали говорить, что они ищут третьего, чтобы скинуться на бутылку. Новые российские паспорта выдавали либо молодым людям, родившемся после 81-го года либо взамен утерянных или недействительных. Так что половина народа у нас еще ходила со старыми паспортами фактически семь лет после распада СССР.
   Представители более старшего поколения впоследствии вспоминали, что уже с конца 80-х годов привыкли жить в стране, в которой "черт знает, что происходит на самом деле". Но по большому счету все были озабочены, как говориться, только хлебом насущным. Экономист с непропорционально большой головой сидел сейчас в "Матросской тишине", так что наша страна к счастью или нет, но не шагнула очертя голову в полностью свободной рынок.
   Одним из первых законов нового, как его тогда часто называли, "переходного" правительства, стал закон о заморозке гос. цен на жизненно важные товары. Среди них были не только продукты питания, но так же и лекарства, и хозтовары, и даже самые дешевые сорта водки и сигарет. Но как иногда любила повторять моя мама, увольняя очередную конфликтную учительницу, которая "так и не смогла найти общий язык ни с администрацией, ни с коллективом школы": "благими намерениями дорога в ад вымощена".
   Даже я понимал, что существование в одной стране коммерческих и государственных магазинов с разным ценообразованием было похоже на существование двух типов паспортов: советских и новых российских. Поэтому не было ничего удивительного, что некоторые "жизненно важные" товары по гос. ценами скупались предпринимателями еще до попадания на прилавок, и уже продавались по коммерческим ценам, впрочем, везде разным, иногда даже по не очень завышенным. И когда стало ясно, что с пустыми полками магазинов не в силах совладать никто и ничто, в борьбу за существование наших сограждан включился тот самый пресловутый "коллектив", который моя мама в лучших традициях коммунистических штампов называла "высшим и последним мерилом человеческой совести". Действительно, ведь если при всех попытках руководителя оставить ценного, но конфликтного работника, коллектив не пожелает его видеть, то сам руководитель вынужден его уволить, так сказать, не по своей воле, а "по многочисленным просьбам трудящихся".
   Впрочем, коллектив - это отнюдь не разумная биомасса из романа Лема "Солярис", которая показывает человеку его же страхи. Нет. Вернее, не совсем. Это просто сообщество людей, занимающихся общим делом, где, по сути своей, есть несколько активистов, а остальные считают и делают как все, лишь бы от того самого пресловутого коллектива не отрываться. И пост того самого неформального руководителя коллектива может занимать кто угодно, лишь бы от него была какая-то общественная польза.
   В нашей школе совершенно неожиданно таким лидером коллектива стала завхоз школы Гаврилова Ольга Петровна. Это была крепкая ширококостная, невысокого роста женщина, с маленькими пронзительными злыми глазами русской деревенской бабы из Тамбовской области. Ее большие, мужицкие руки не боялись ни метлы, ни ледоруба, ни косы, ни пилы. Это она пришла к моей матери еще до всех событий вокруг смерти Ельцина и с простой деревенской прямотой сказала: "Нин Юрна, ведь помрем-то все без еды, время-то какое! Надо скидываться, в деревню ехать закупать харч: муку, картошку, бычка, кабанчика, картохи, капусты..." "Нин Юрна" не возражала. Тем более, и с пищекомбинатом, который поставлял для школьной столовой еду, тоже начались проблемы.
   По закону школа должна была бесплатно кормить завтраками и обедами детей из многодетных семей. На это выписывались специальные талоны за подписью директора. И некоторые дети из семей, в которых мать кормила грудью самого младшего, а самый старший вместе с папашей мотал срок на зоне, приходили в школу только чтобы позавтракать, и чуть позже пообедать. А затем они отправлялись в бесконечную одиссею по рынкам, где то чуть прирабатывали, то чуть подворовывали. И сделать с этим ничего было нельзя. А учителя и рады были, что проблемные дети, мешающие вести уроки, согласно классным журналам, в школе были, но по сути их не было. Они даже отвечали на уроках на двойки и тройки, но в четверти выводилось твердое "три", как говорится, по всем предметам кроме музыки. За нее минимальная оценка была "четыре". Так, вместе со школьной формой в бывших советских школах исчезли и второгодники.
   Как ни странно, новые власти, даже то самое переходное правительство, выделяли школе деньги. Школа вдруг стала таким же юридическим лицом, как папина фирма, с расчетным счетом и бухгалтерской отчетностью. Деньги выделяло государство, а вот поставщиков услуг теперь ищи сам. Директор не в силах был поменять зарплату учителя, деньги приходили на фиксированные ставки. Но с ремонтом, столовой и прочим можно было выкручиваться, равно как и с закупкой еды для столовой.
   Как и в первые революционные годы, горожан спасала деревня. И такое творилось не только в школах, но и на всех предприятиях, где была своя Гаврилова - человек из народа, в отличие от интеллигенции, не спешивший вымирать от голода при первых пароксизмах новой экономики. Люди, как в прочем и в иные времена, довольно быстро приспосабливались ко всему новому, которое нередко было всего лишь хорошо забытым старым. Ведь большую часть своей истории человечество как-то же обходилось без денег, пока их, по словам Лидии Юсуфовны, не придумали хитрые финикийцы.
   Всех истово верующих, вроде моей мамы, поначалу испугали мракобесные слухи о том, что индивидуальный номер налогоплательщика (ИНН) - это и есть то самое зловещее "число зверя", но вредные разговоры пресек Патриарх Алексий, пообещав, что те, у кого в ИНН слишком уж много шестерок, могут его поменять на другой. Недавно разрешенная Русская Православная Церковь тоже становилась юридическим лицом, унаследовавшим изувеченные большевиками храмы, которые ни государство, ни верующие, занятые хлебом насущным, не спешили подымать из руин.
   Разговоры о восстановлении храма Христа Спасителя на месте бассейна "Москва", в который мы с отцом даже пару раз ходили, так и остались только разговорами. Главный столичный бассейн тоже перешел на хозрасчет: повысил плату за посещения, а в отдельные дни сдавал весь бассейн в аренду "фирмачам". А летом 1994 года на базе бассейна собирались открыть первый в России ресторан-варьете на воде, во всяком случае, так об этом писала газета "Коммерсантъ Daily" случайно попавшаяся мне на глаза в туалете.
   Отец новость о деревенских закупках принял с воодушевлением. Он вызвался оказывать посильную помощь. "В конце-концов, я родитель и должен знать, чем будут кормить моего ребенка в школе", - бубнил он пафосно в радио-трубку. Я тогда еще подумал, что если папа хочет узнать, чем кормят в школе, то лучше бы спросил об этом у меня. Однако я понимал, что есть некий дипломатический этикет, который нужно соблюсти. Хотя лично я считал, что с Гавриловой чем проще, тем лучше. Ведь кто из детей по ошибке заглядывал в кабинет завхоза, тот запомнил, что в эту дверь, ну совсем не стоит заходить, это точно. "Чо надо?!" - которое гремело по коридору как гром, было самым скромным пожеланием излишне любопытному школьнику.
   В итоге папа ездил с Гавриловой в колхоз там, или в деревню, я не знаю, как правильно теперь это все называть. Наш холодильник обогатился порционно-порубленными кусками мяса, на застекленном и утепленном балконе появился внушительных размеров мешок картошки, а родители с невиданным энтузиазмом принялись постигать искусство изготовления квашеной капусты. Но на этом пищевой вопрос в нашей семье был отнюдь не решен до конца.
   Через какое-то время у нас в семье появился финский агрегат под название "хлебопечка", с которым, естественно, пришлось разбираться мне, потому что "там внутри компьютер, а ты же у нас компьютерщик, или я тебе зря что ли свой компьютер отдал". Разбираться с такой классной штукой было одно удовольствие. Там даже была инструкция на русском, отпечатанная посредством многократного ксерокопирования. Так что запах выпечки для меня стал запахом моей ранней юности. Я научился печь хлеб и кексы, и делать тесто для пиццы. Хотя пиццу-то делать приходилось не часто: колбаса была только по праздникам.
   Мне трудно сказать, действительно ли тогда уменьшился доход моего отца, или он просто стал сильно экономить. Работал он по-прежнему много. В новый офис меня никогда не брал, кроме пары раз, когда нужно было забрать какие-то документы. Я оставался в машине около ворот, а во внутренний дворик, ко входу в офис он проходил уже сам. Звонки по работе он вел всегда при закрытых дверях, а если говорил при нас с мамой, то только "да..., нет...", ну и в таком роде, чтобы непонятно было о чем.
   На вешалке у него появился малиновый пиджак. Но одевал он его всего несколько раз. Кажется, он в этом пиджаке ходил только в ресторан, потому что когда он оттуда возвращался, от его волос и одежды сильно несло табаком, а я знаю, что папа не курил. А значит, это был запах ресторана или, как он сам говорил, "кабака". Возвращался он всегда на такси, сильно пьяный, и я даже один раз слышал, как он вставал ночью и ходил рыгать в туалет. Видимо, кормили в этих кабаках еще хуже, чем в столовках, а отказываться было неудобно. К счастью, посещение кабаков было у отца крайне редким явлением. Чаще всего он приходил домой уже после десяти вечера, сразу снимал всю одежду и надолго лез в душ.
   Единственно, что отца все-таки выводило из мрачной ежедневной рутины, так это мысль о погребе. Об этом он говорил постоянно, с тех пор, как первый раз ездил за едой вместе с Гавриловой в ее родную Тамбовскую область. Если я хотел, чтобы отец пришел в хорошее расположение духа, или хотя бы обратил на меня вечером внимание, то я спрашивал его о погребе. Папа, неизменно ссылаясь на Карнеги, который в качестве ксерокопированного самиздата всегда валялся среди его вещей, поучал меня, что с людьми надо говорить только о том, что им интересно. В прочем, на меня это правило не распространялось. Я, как сын, был обязан говорит с мамой о школе, а с отцом - о погребе, раз про его работу "я ничего понять все равно не мог".
   Погреб решили рыть уже ранней весной, прямо под гаражом. Отец еще медлил, ждал каких-то бумаг, пока, наконец, не принес новенькую справку на гербовой бумаге с водяными знаками. "Свидетельство о собственности" на гараж. Оно конечно не было за "номером один", как родительское венчальное свидетельство, но по словам отца, это была "окончательная и фактическая бумажка, как говорил профессор Преображенский". Отец и мать, по необъяснимой для меня причине, очень любили мрачный черно-белый фильм про собаку. Превратившуюся после операции в злого гопника, наподобие тех, что все время ошивались в окрестностях продуктовых и вещевых рынков. Так любили, что даже фирменную видеокассету с этим фильмом купили. Не знаю, я был готов хоть десять раз посмотреть любой фильм с Арнольдом, но эту скучищу - ни за что.
   Папа в тот день, когда была принесена эта бумажка про гараж, еще обмолвился и том, что теперь государственные квартиры можно себе в собственность оформить, и у каждого прописанного будет в ней доля. Я тогда спросил: "И у меня?" "Конечно, - с полным благодушием ответил отец, - ведь эта тоже твоя квартира по праву рождения, от государства. А еще тебе будет вон какое потом наследство: гараж с огромным погребом, фактически еще одна квартира". При последних словах мать как-то весьма странно посмотрела на отца, но ничего не сказала.
   Впоследствии, когда поздней весной уже был завершен погреб, я понял, что именно беспокоило мою маму. Крыши гаражного кооператива ощетинились лесом самых разномастных труб. Право собственности, то исконное право русского народа, на свое, родное, а не общественное, вернулось вместе с крахом СССР, разбудив собственнические инстинкты даже у горожан.
   Когда мы в первый раз пришли и спустились вниз, в погребе уже было электричество, однако кроме лампочки, пустых стен и бетонного пола, похвастаться было нечем. Подземное помещение на глаз был метров десять, не меньше. Отец бегал из угла в угол с сантиметром, замерял, записывал непонятное на бумажке, бурча что-то типа "вот и изразцы пригодятся, раз уж не получилось с участком-то, ладно, потом..." Чтобы я ясно представлял свое наследство, мы пошли на экскурсию в соседний гараж к Ильичу.
   Ильич был небольшого роста лысенький дедок, чем-то отдаленно похожий на сатирика Жванецкого. Разговаривал он только на мате, да так виртуозно, что все было понятно, даже лучше, чем без бранных слов, что называется, с малейшими оттенками смысла. Гараж у Ильича был образцовый, можно сказать, фактически дом. С печкой, полками, ломившимися от банок с соленьями и вареньями, с верстаком и всякими хитрыми приспособлениями для ремонта машин и не только. Полезли в подвал. Там висела не обычная лампочка, а несколько светильников, расположенных под углами, но дающими ровный, почти дневной свет. В подвале тоже была печка, только поменьше, и опять же бесконечные полки, теперь уже не с соленьями, а с маркированными ящиками, в которых, судя по надписям, были самые разнообразные овощи.
   Мой отец не уставал нахваливать Ильича, и тот так засмущался, что от волнения даже перешел на человеческий язык: "Ты это, Михалыч, когда поедешь на счет холодильных камер узнавать?" - поинтересовался он. Отец ответил, что на следующей неделе, что если покупать оптом, на всю стоянку, то будет большая скидка. Потом Ильич достал самогон, они с отцом выпили, закусили солеными огурцами и разошлись.
   По дороге я спросил у отца: "Как Ильич смог все тут обустроить так хорошо, он же все время, как придем к нему, пьяный?" На что отец, ухмыльнувшись, ответил: "А он как вспоминает, что ему к жене нужно сегодня возвращаться, так сразу же трезвеет, и за работу. Он планирует тут еще себе биотуалет сделать и кресло-кровать". Я тогда спросил: ну а если он так жены боится и скрывается от нее под землей, то может ему с ней развестись? На что отец очень серьезно, даже несмотря на то, что был немного пьян, ответил: "Запомни, жену и Родину советскому человеку менять нельзя. Я вот поездил по миру, где-то лучше, где-то хуже, но вот Родина, какая ни есть, она одна единственная, хорошая или плохая, неважно, какая вот досталась по судьбе. Так и с женой, могут разные женщины встречаться, хорошие там, плохие. Но это чужие женщины, а жена, мама наша, вот она одна родная для нас. Другой быть не может".
   Честно говоря, я до сих пор, хоть и прекрасно помню этот разговор с отцом, но проникнуть в глубинные пласты советской философии, сводящиеся к тому, что человек по сути своей дерево, которое если выросло на болоте, то таковая судьба загнить ему там, так и не смог. Еще я сейчас вспоминаю термин, освоенный намного позже, когда я начал читать всякую около диссидентскую литературу о советском времени. Этот термин - "внутренняя эмиграция". Суть его явления сводится примерно к тому, что говорил Эзоп устами актера Калягина в спектакле, показанном по Ленинградскому ТВ. Даже раб может быть свободен, если свободны его мысли. Люди, не сумевшие в советское время уехать, уходили в эту внутреннюю эмиграцию: устраивались работать туда, где было поменьше начальников и где работали свои: сторожами, дворниками, истопниками. А можно было делать как мой отец, который не сумел построить дом вверх, и стал его строить вниз. Как тот же Ильич, чьим олицетворением беспросветности и неизменности советской власти стала жена, которую, как Родину, сменить нельзя, но в отличии от Родины, ей было можно и даже нужно периодически изменять. Вот какой странный парадокс.
   Совсем недавно мы вместе с нашей Сиреной-Козловой проходили повесть Короленко "Дети подземелья", имевшую, кажется, до революции другое название: "В дурном обществе". Как и многие книги, прочитанные по школьной программе, за исключением разве что Пушкина и Лермонтова, полюбившихся мне чуть ли не с колыбели, вся остальная школьная программа казалась мне какой-то страшной литературной грязью, с жуткими БОМЖами у Короленко, или у того же Горького, или с какой-то дремучей деревенщиной Тургенева, злыми и подлыми купцами Островского, хамским Чацким, которого пригласили к себе родственники его невесты, а он там со всеми расплевался. В этом плане еще разве что привычным форматом видеосалонных ужастиков выплывали украинские рассказы Гоголя, омраченные лишь омерзительными подельниками махинаций Чичикова, да нагонял тоску Обломов с его вонючими носками, спрятанными под подушкой. Конечно, именно такую тошнотворную, как мне тогда казалось, литературу, и могла своим зазывно-рыночным голосом восхвалять наша Сирена Козлиховна.
   Может, по причине мрачного короленковского реализма, вызывающего у меня прямые ассоциации с гаражными обитателями, а может и по причине вечно непрекращающейся пьяной вакханалии, перемежающейся ремонтом авто и разговорами про авто на весьма специфическом мате, я не только невзлюбил гаражи, но и автомобили вообще. Впрочем, мой отец не так уж часто там и появлялся, оборудовав свой гараж и погреб чужими руками. Никаких верстаков делать не стал, но изразцовые печи были, как и у Ильича, две, одна в гараже, а другая - в погребе, для отопления в самые лютые морозы, чтобы не замерзла картошка.
   Весной 1994 года наша новая страна уже фактически отделила от себя Северный Кавказ. Переходное правительство рассталось с этими территориями так же легко, как и готовилось порвать с Татарстаном. Он, хоть и имел с нами общую валюту, но уже провозгласил себя "Татарскими ханством". Все готовились к выборам в парламент и к референдуму по новой Конституции РФ, согласно которой главой правительства станет уже не президент, а премьер-министр.
   Но это все были игры в горних чертогах, на которые ушедшие во внутреннюю погребную эмиграцию люди не обращали никакого внимание в погоне за хлебом насущным. Много позже я думал о том, что так было и будет всегда специально, чтобы люди не забивали себе голову ненужными политическими делами, их не касающимися, а копошились в своем погребе. Может это все кем-то придумано специально, только вот как и кем, неясно. Ведь то, как у нас в стране причудливо развивается история, и нарочно ни в каком романе не придумаешь, тому поручителем может быть моя любимая учительница история Лидия Юсуфовна.
  
   23. Одна свадьба и одни выборы
  
   Я отчетливо помню, что лето 1994 года было очень жарким. Не уверен, что самым жарким в моей московской жизни, но, безусловно, одним из. Во всяком случае, все яркие события этого лета происходили под знаком жары.
   Моя семья не относилось к той немногочисленной категории родителей, которые уже в начале весны бегают, озабоченные проблемой, где их ребенок проведет лето. Родители никогда не скрывали от меня, что дача снималась не для меня, а для удобства моего папы, служившего в соседней военной части. Окончилась его служба - отпала и необходимость в даче.
   Я и не питал никаких иллюзий относительно того, что специально для меня будут снимать дачу или повезут на море. Я, честно сказать, даже боялся об этом заикаться, поскольку мог запросто загреметь в лагерь. Вести оттуда доходили не самые приятные. Я слышал от мамы, что из лагеря многие возвращаются со вшами, и их стригут налысо, даже девочек. Да и вообще мои представления о лагере, лишившимся в начале 90-х приставки "пионерский", в основном опирались на старые советские фильмы типа "Добро пожаловать, или посторонним вход запрещен", что меня никак не радовало. Мысль о том, почему некоторые дети ездят на море или на дачу, а другие сидят дома, вызывала у меня в голове только одну твердую уверенность - так удобнее их родителям.
   Я уже писал о том, что наш район всего каких-то там пятнадцать лет назад сам был дачей, о чем напоминало обилие деревьев. Весной было особенно красиво, когда цвели вишни и яблони. Глядя в окно, казалось, что сад через дорогу был покрыт легкой белой пеной, которая может легко рассеяться при малейшем дуновении ветерка. Правда, яблоки все были сплошь мелкие да кислые, а вишня - на удивлении мелкой. Но дело-то не в этом, а в атмосфере сельской местности: бабушки в деревенских платках, неторопливо отмахивающиеся от многочисленной мошкары свежесорванными ветками, практически полное отсутствие постоянного гула машин, ежики, и даже зайцы, изредка забегающие в сады из соседнего леса. Так было в пору моего раннего детства, в середине восьмидесятых.
   Интенсивное движение у нас под окнами началось только где-то так с 97-го, или даже позже. Еще в начале девяностых проезжавший по нашему району мотоцикл со снятым глушителем поднимал всех жителей окрестных домов.
   Я любил свою первую квартиру. Ведь у меня там была своя отдельная комната. Не беда, что мать хранила в больших платяных шкафах какие-то вещи и постоянно заходила ко мне. Шкафы меня не интересовали, а интересовало личное пространство, а оно все-таки у меня было. Я искренне радовался тому, что мои родители не сподобились завести братика или сестричку, иначе с тем, другим, пришлось бы делиться всем, а это неприятно, и тут пришлось бы бороться за своим права или подчиняться, а ни того, ни другого я не хотел. Мне хватало и того, что на роль моих навязчивых братьев и сестер по совместительству претендовали родители.
   Однажды я с удивлением обнаружил, что кто-то рылся в моих вещах. Когда я об этом сказал маме, то она совершенно спокойно пояснила мне, что попросила отца проверить, нет ли у меня каких-нибудь запрещенных вещей в столе. Я тогда спросил, а что это за запрещенные вещи-то такие? Мне ничего конкретно не сказали, туманно и грозно намекнув, что я взрослый и сам должен это понимать. Я лишь рассеяно пожал плечами.
   Много позже мать мне призналась, что искала у меня дневник, но не школьный, а типа как у девчонок, где они всякую ерунду записывают и рисуют сердечки. Вот уж не ожидал от нее таких глупостей! Впрочем, она же тоже когда-то была девчонкой, а значит где-то там в глубине души так ей и осталось, со всякими девчоночьими выкрутасами. Тем более, мне отец всегда говорил, что даже в одиночестве нужно вести себя так, как будто за тобой наблюдают, и стараться нигде не оставлять никаких следов. И вообще, любопытство наказуемо. И я с ним был согласен.
   Вот отняла наша Козлова у Антона Мартынова тетрадку и полюбовалась комиксом о том, как из нее, "Козлихи-зловонной", так там было подписано, на заводе делают очень хорошие консервы. Изображено там было и как ей руки-ноги отрубают заживо, и как в фарш перемалывают, и как по банкам раскладывают. А что вы хотели от поколения, выросшего в видеосалонах?!
   Любопытство-порок. Не смотрела бы - не бегала б по соседним кабинетам в поисках валидола, а спокойно вела бы свою литературу. Рисовал-то, конечно, Антон, а вот сюжет был придуман совместно: Антоном, Сашкой, которой маменькин сынок, ну и мной тоже. А досталось только Антону. Я же говорил, что не стоит оставлять нигде следов! Но все равно наша Сирена Козлиховна что-то заподозрила и стала на меня еще с большим подозрением смотреть. Мне бы запомнить, а я не придал этому особого значения.
   Но о школе я старался не думать во время летних каникул. Тем более, живя в районе по другую сторону от метро, я был полностью отрезан от около школьного сообщества. Не то, чтобы мне было сложно пойти погулять в район школы, в конце-концов, в школу-то я ходил спокойно и каждый день. Просто не особо меня кто и ждал, и приглашал туда погулять. Вне школы и школьного двора я для своих одноклассников был чужим. Я так же спокойно и естественно это принимал, как и то, что некоторые ездят к бабушке в деревню, некоторые на дачу, а особенные счастливчики - на море, и притом каждое лето, как например, мой двоюродный брат Мишка.
   В квартире у нас было много книг. В конце восьмидесятых по телеку показывали что-то хорошее очень редко, а про компьютеры никто ничего и не слышал, поэтому многие мои сверстники все же пристрастились в детстве к чтению. Родители собирали книги бессистемно. В коридоре стояли шкафы, и книги туда были поставлены, чтобы занять объем. Я как-то попытался переставить их по порядку, чем вызвал жесткое сопротивление матери, сказавшей, что книги уже в порядке и расставлены красиво по размеру и цвету. Маме, которую за книгой я ни разу не видел, было решительно все равно, что перепутаны не только отечественные и зарубежные авторы, но и отдельные тома из собраний сочинений. Так что при исследовании домашней библиотеки, я должен был соблюдать только одно правило: ставить все как было. Никто не следил и не интересовался тем, что там я читал. Читает? Что-то по школьной программе? Вот и хорошо.
   Книги из серии "Библиотека зарубежного детектива" проглатывались мной быстро и не оставляли ощутимого следа ни в голове, ни в сердце. Джек Лондон полюбился мне еще с того времени, когда я прочел на съемной даче "Белого клыка". "Мартин Иден", хоть и был мной прочитал, но, пожалуй, окончательно понят только при повторном прочтении уже лет через десять. Роман Булгакова "Мастер и Маргарита" в четырнадцать полных лет меня не впечатлил, как, впрочем, и Мопассан, которого отец называл "самым жизненным писателем, который помогает понять, как же надо обращаться с женщиной". Эти отцовские сентенции я не раз вспоминал, когда уже в зрелом возрасте читал "Жизнь" и "Милого друга". Что бы кто ни говорил, а стать подлецом, да еще и денег нажить, не так-то и просто. Во всяком случае, я так тогда думал, уже смутно предполагая, что деньги и подлость - вещи неразрывно связанные. Как там было у Ле Гуин - "Свет, левая рука тьмы, тьма, правая рука света". Ну его, Мопассана, ведь на самой дальней полке я нарыл две книги в совершенно непримечательных темных супер-обложках: Эндрю Нортон "Королева солнца" и Урсула Ле Гуин "Волшебник Земноморья".
   Почему-то в то лето мне не попались на глаза Стругацкие, видимо толстый том с "Жуком в муравейнике" лежал где-то у отца, а белое полное собрание сочинений появилось у нас дома значительно позже. Отца хоть иногда можно был застать за чтением книг, но после середины 90-х он практически все время читал только газеты.
   Безусловно, как и многие десятки мальчиков и девочек до и после меня, я был в полном восторге от Марка Твена. Этот жизнелюб, воспитанный в жарком климате американского юга, будет понятен детям и лет через двадцать, а это и называется гениальностью. Твен стал для меня приемным дедушкой, веселым и жизнерадостным, а Урсула Ле Гуин - приемной бабушкой - суровой, немного занудной, но зато дающей исключительно правильные жизненные ориентиры.
   Книги про индейцев меня почему-то сильно не цепляли, хотя "Зверобой" я прочел с большим интересом. Что же касается русской литературы, то я, опережая свою школьную программу, прочел "Преступление и наказание". Помню, какую тяжкую обиду нанес Достоевский моему детскому, но тогда уже достаточно практичному уму, когда заставил своего героя выбросить все награбленное. Я-то, взяв книгу с таким интригующем названием, ожидал по крайней ней мере что-то намного покруче "Дубровского". И после первой кровавой бойни топором я ожидал еще больше "фарша", как у нас говорили в школьной среде. А тут все свелось к каким-то разговорам.
   Обманул меня и носатый Гоголь с фальшивым названием "Мертвые души": никаких вурдалаков и утопленников в помине не было, равно как и зверских убийств. В какой-то момент я ожидал, что на Чичикова набросится хотя бы обезумевший от жадности Плюшкин, но и этого не произошло. Вот Беляев меня не разочаровал. Уж если назвал книгу "Остров погибших кораблей", так тема была раскрыта не хуже, чем в школьном сочинении, обстоятельно и добросовестно. Хотя я тогда думал, что книгу лучше было назвать "Остров из погибших кораблей", так было бы намного страшнее.
   Самым же ярким событием этого лета была, конечно же, свадьба моего дяди Сергея, который наконец-то решил жениться в тридцать с лишним лет. Это так презрительно моя мама говорила. Я-то дядю понимал. И сам думал, что продержусь как можно дольше. Мысль о том, что придется жить с какой-нибудь девчонкой, которая будет дразниться и говорить глупости, меня откровенно пугала. Другое дело, думал я тогда, если был бы брак, а вот жил бы я по-старому, а, скажем, жена ко мне приходила бы в гости... Я так думал потому, что все дети, воспитанные без братьев и сестер - эгоисты. Я об этом очень от многих взрослых слышал.
   О своем дяде Сергее я писал мало, поскольку, несмотря на то, что живем мы в одном городе, общался я с ним удивительно мало. Когда, будучи маленьким, оставался у бабушки Любы, то Сережи никогда не было дома. Все, что я знаю о нем, я узнал с помощью его вещей: чернильницы на его столе с выгравированной надписью "Сергею от девочек 7 класса в день рождения". Я еще тогда гадал, за что ему такая честь, он что, был единственным мальчиком в классе? Опять же, его рисунки с индейцами и римскими легионерами. И конечно же, модели самолетов, выполненные с поразительной достоверностью. Если присмотреться, то можно было даже различить детали формы на летчике в кабине самолета. На одну такую модель уходило несколько месяцев кропотливой работы.
   Бабушка о своем сыне, мамином младшем брате, ничего не рассказывала, и все, что я знаю о дяде, я знаю от мамы. Странное дело, я при желании мог даже позвонить своему другому дяде, брату отца, в Донецк, поздравить с каким-нибудь праздником. Несмотря на дороговизну, это поощрялось и украинский родственник, похожий на стареющего музыканта из ВИА 80-х, обстоятельно и долго говорил со мной, спрашивал обо всем. Я не знаю, было это искренно или нет, но он хотя бы находил на разговоры со мной силы и время. Мамин же брат был незримым родственником. Я видел его вещи, через которые и пытался с ним общаться.
   Мать рассказывала, что Сергей очень хотел пойти по стопам отца, но плохое зрение помешало ему стать военным летчиком. Она даже что-то рассказывала о том, как он пытался выучить наизусть таблицу для проверки зрения, но и из этого ничего не вышло. Пришлось довольствоваться поступлением в МАИ и срочной службой офицером в авиационно-технических войсках. Судя по фото, форма у них и летчиков не сильно отличалась. Девушкам, должно быть, нравилось.
   Сергей принадлежал к той немногочисленной плеяде москвичей, которые рождаются, живут, работают и умирают, не покидая престижных районов Москвы. Поэтому, несмотря на бурный роман с медицинской сестрой из алуштинского санатория, которую он даже привозил в нашу московскую квартиру, пока мы были в Одессе, брак с ней не состоялся. Были и другие девушки из Москвы, и даже из районов престижней, нежели его собственный, но вот как-то не сложилось. И мне почему-то кажется, не без помощи моей бабушки.
   Впрочем, судя по всему, мой дядя был не очень строгих правил и жил он скорее внутри хорошего советского фильма поздней брежневской эпохи, нежели в реальном мире. Он ходил на теннис, спорт, доступный в Москве очень немногих избранным, в бассейн, посещал разные культурные мероприятия и модные пляжи. Так и сбылось мрачное пророчество моей прабабушки, которая любила говорить, что "судьба и под горшком найдет".
   "Вторая половинка" отыскалась в Серебряном бору в купальный сезон, и ключевым были слова его друга, ставшего свидетелем на свадьбе: "Если ты не подойдешь к этой девушке, то я подойду, и весьма вероятно, женюсь на ней". Все это в разных подробностях и не раз пересказывалось на свадьбе. Там, в двухкомнатной квартире на Проспекте Мира, доставшейся невесте от деда, известного профессора, и гуляли молодые.
   Именно тогда я увидел, сколь огромная пропасть лежит между миром людей, поколениями живущих в центре Москвы, и теми, кого я ежедневно видел около своего дома на окраине столицы. Эти люди так же пили, плясали, шутили, громко пели "Ой, мороз!", кричали "Горько!", похищали туфлю у невесты и давали соседям свадебный выкуп в виде двух бутылок водки. Но мне трудно представить, чтобы эти люди устроили драку, или после двухчасового застолья начали громко вспоминать старые обиды.
   Мне, четырнадцатилетнему подростку, которому пока не предлагали спиртное, но зато доверили цветную камеру "Панасоник", сквозь объектив виделась какая-то совсем другая жизнь, совсем другие отношения. Эти люди не были богатыми. Стол даже по меркам 90-х был скорее искусно сервирован, нежели изобилен, но, тем не менее, именно тогда я увидел, что в нашем городе существует несколько отдельных областей с незримыми границами, жители которых ничего не знают о существовании друг друга.
   Удивила меня и чопорная бабушка Люба, которая пила водку залпом, и всхлипывая, будто на поминках собственного сына, жалобно смотрела на невестку и говорила: "Тамарочка, плесни мне еще рюмочку". Впрочем, бабушка активно закусывала и оставалась в строю до конца.
   Многим известно, одно из умений именно русской интеллигенции заключается в том, чтобы напиться до свинского состояния, но весьма достоверно и убедительно изображать "человека разумного". Когда напивается обычный работяга, то внутри него просыпается зверь. Интеллигенту в шестом или седьмом поколении решительно негде развернуться, потому что глубоко внутри него может проснуться только недобитая большевиками тень предка-инженера, или даже дворянина. "Зверь" там был решительно искоренен еще тогда, когда Дом Романовых праздновал свое двухсотлетие, а до выстрела крейсера Авроры оставалось еще много славных поколений достойных предков.
   За первые десятилетия Советской России старорежимный интеллигент был полностью ликвидировал, но поднялись новые всходы, потому что кому-то надо было проектировать ракеты и заводы, дома и мосты, писать новые эпические мифы на бумаге и на кинопленке. Это, безусловно, был уже другой интеллигент, не говорящий на французском, и не готовый отстаивать честь жены на дуэлях, а только разве что в парткоме. Но 90-е, как в свое время 20-е, вновь поставили интеллигента перед выбором: либо медленное голодное вымирание, либо эмиграция. Эмиграция настоящая и вполне реальная. Внутренняя, даже внутрисадовокольцевая, уже не могла спасти от нехватки финансов. Впрочем, старые связи иногда помогали, и кто-то как-то где-то приспосабливался к новой буржуазной реальности.
   Сережа после закрытия НИИ устроился консьержем в гостиницу. Платили немного, но до дома было несколько остановок на троллейбусе, и опять же, вокруг работали свои. Тамара, теперь уже не Гольдшмидт, а Алешина, работала в ведомственной поликлинике, обслуживающей членов правительства России. Что нашло важное и нужное одобрение у бабушки Любы. Крыть было нечем. Тамара не была замужем, как хороший породистый щенок, имела безупречную родословную, ну разве что "зубки немножко вперед торчат, но это ничего", - подвела скорбный итог неминуемому концу холостой жизни сына мать.
   Еще это лето запомнилось мне выборами. Я на них даже ходил вместе с родителями, хотя пока еще голосовать не мог. Но отец почему-то сказал, что я ДОЛЖЕН, потому что это первые демократические выборы в демократический парламент. Так что, когда моему родителю припекало, например, что я ДОЛЖЕН посмотреть эту передачу или ДОЛЖЕН прочитать такую-то статью из газеты, спорить с ним было невозможно. Хорошо только, что это слово действовало избирательно и весьма редко. Я пока же в свои четырнадцать лет никак не понимал, что ребенок вообще-то пока что еще никому и ничего не должен.
   Вопроса на повестке дня было два. Это выборы в Гос. Думу и референдум по вопросу о новой Конституции, где властными полномочиями наделялся не президент, а премьер-министр, то есть лидер политической партии, получившей большинство мест в парламенте. Отец мне все это зачем-то подробно рассказывал. Видимо потому, что тогда всех это интересовало.
   Сколько было споров по телевизору и в газетах! Но, в основном, народ сошелся на том, что по большому счету все равно, президент, или там премьер-министр, один хрен как называется. Однако ж многие считали, что покойный Борька запил, потому что ему много власти дали, а если верховную власть контролировать, может и толк какой будет.
   Что же касается партий, то их тогда расплодилось великое множество. Но доминирующих по факту было три: партия власти, которая раз в несколько лет меняла название и обновляла низший состав, вечная и неизменная ЛДПР, оттягивающая часть маргинального электората, и те, кого у нас по привычке называли "красными".
   Закон 1993 года о запрете коммунистической символики и коммунистической пропаганды сильно навредил новоявленным коммунистам-реваншистам во главе с Зюгановым. Теперь серпы и молоты, а также многочисленные памятники Ленину были объявлены данью исторического прошлого. Сгоряча даже хотели и вождя из мавзолея вытащить, но в последний момент все-таки спохватились.
   Бытует мнение, что китайские и корейские товарищи, и без того недовольные демонтажем социализма, были крайне рассержены. А к тому времени Китай уже был ядерной державой, а северо-корейцы, не без помощи китайских друзей, провели первые успешные ядерные испытания. Мы же едва успели вывести все ракеты из бывших советских республик, и, судя по тому, что писали в газетах, в разобранном виде. В общем, ограничились публичной поркой КПРФ, которая тут же превратилась в "Партию социальной справедливости" (ПСС), сразу же став мишенью острословов, которые говорили, что букву "К" пропили и вместо "КПСС" стало просто "пись-пись".
   Впрочем, к следующим выборам было придумано уже более приличное название: "Справедливая Россия". Но тогда все те же шутники начали называть замаскировавшихся красных эсерами. В газетах появились заголовки: "Коммунисты подались в "справедливороссы", или сокращенно "эсеры". Ниже падать некуда!"
   Впрочем, забегая вперед, скажу, что первые два созыва новые социалисты и ЛДПР, в купе с какими-нибудь "аграриями" легко перекрывали пока еще достаточно неуверенную партию власти, пока власть не задавила врагов, как потом будет модно говорить, "медийно". Видимо, такой расклад с разными нюансами произошел бы в любом случае, остался бы у власти президент, или был бы глава парламента руководил государством. Но где-нибудь в далекой провинции вряд ли что-то изменилось. Говорят, хотя я в это не очень верю, что в Сибири находились глухие деревни, где аж с 30-х годов 20-го века никто о Советской власти слыхом-не-слыхивал.
   Мои родители неожиданно проголосовали за партию "Яблоко" Григория Явлинского. В то время многие причисляющие себя к интеллигенции почему-то возлагали на него большие надежды. Явлинский толком не успел поработать в правительстве Ельцина, и был изгнан оттуда путем "подковерных" интриг, теперь же он вовсю кричал, что именно он предотвратил войну в Чечне, и эту мысль транслировали и мои родители.
   "Был бы второй Афган!" - выпив свой стопарик за ужином, вещал отец. Я же почему-то ни в какую войну не верил. В Афгане же афганцы, а не чеченцы. Башкиры, татары, кто еще хотел отделяться? Они уйдут по-хорошему, они же наши бывшие соотечественники! Вот Прибалтика сразу отделилась, бескровно. В Риге теперь памятник Ельцину стоит, как освободителю от коммунистической оккупации. Отец гнул свое, но заслуг Явлинского я все равно не видел никаких. Разве что за него призывал голосовать Борис Стругацкий. Впрочем, на следующих выборах про "Яблоко" забыли. Так эта "партия Садового кольца" стала предсказуемым аутсайдером.
   Все, если верить газете "Коммерсантъ Daily" у нас складывалось хорошо, даже замечательно. Никакой "грабительской приватизации" крупных предприятий. Все они останутся в руках государства. Не будет никакой гражданской войны ни между парламентом и президентом, ни между чеченцами и русскими. Большую часть внешнего долга нам западные страны простили в обмен на то, что мы сократим значительную часть ядерных вооружений, и за пять лет перейдем к контрактной армии, где все будут служить добровольно и за деньги, и где не будет места "дедовщине".
   К тому же, Запад обещал участие в реформировании многих российских предприятий. Не забесплатно, конечно, а за долю в будущих доходах. Но если всему этому верить, скоро мы будем сами выпускать крутые машины и телевизоры по западной лицензии. Да, если почитать официальные газеты любой эпохи, все в них прекрасно и радужно, но мы-то теперь все знаем, как там было. В 1917 или 1937 году? Или все-таки не знаем, и нам опять врут?
   Сначала я бегло прочитывал заголовки газет, когда наступала моя очередь заседать в туалете, потом начал читать передовицы, а становясь старше, я, как и большинство взрослых, даже научился нехитрому искусству чтения меж газетных строк. И то, что я там начитывал своими, пусть еще четырнадцатилетними мозгами, меня не радовало. Я даже догадывался о том, что это не вызывало восторга и у всех остальных, только многие, по старой советской привычке, помалкивали. И чем больше проходило времени от первых восторгов демократии, тем чаще люди воздерживались от каких-либо комментариев на политические темы.
  
  
   24. Между небом и землей
  
   Отец всегда твердил мне, что во всем нужна мера. "Вот я выпиваю за ужином стопарик, и все. Я могу остановиться. А некоторые не могут. Поэтому мне пить можно. Я свою норму знаю", - вещал он нравоучительно, будто бы я покушался на его бутылку водки. На дядиной свадьбе мне налили пол фужера шампанского. На вкус это напоминало прокисший лимонад и вызвало у меня немедленную отрыжку. Отец в подобных случаях говорил: "Не в жилу". Он так сказал мне и когда пытался скормить кусок сала, привезенного бабушкой. Сало попалось жилистое, пошло не в то горло и я его отрыгнул. Вторая попытка взять другой кусок тоже успехом не увенчалось. Моя утроба украинское сало принимать не захотела. После этого отец лишь вздохнул и сказал свое сакраментальное: "Не в жилу!" Да, сало моему организму не подошло, а вот папино выражение я на вооружение взял. Тем более, мне всегда нравились краткие и емкие изречения.
   Новый учебный год начался для меня не шатко-ни-валко. В школу я пошел, что называется, "без ложного энтузиазма". Кроме истории и географии мне, пожалуй, никакие предметы особо не нравились. В класс еще добавился новенький - сын нового завуча Витя. Конечно, раз он был из наших, учительских, то все сплетни о нем можно было узнать у моей мамы. Что-что, а чужие кости она перемывала с удовольствием и в любое время.
   От матери я узнал, что Витя пришел в школу вместе со своей мамой Светланой Борисовной Алферовой. "Знаешь, какая у нее трагическая судьба!" - по своему обыкновению мать сделала театральную паузу и изобразила на лице вселенскую скорбь. Светлана Борисовна была профессиональной спортсменкой, занималась конькобежным спортом, выступала на международных соревнованиях. "Все награды продать пришлось, муж пил, а детей кормить надо было", - патетически излагала мама.
   С историями бывших выдающихся спортсменов я был знаком. Взять ту же физкультурницу из первой школы. То же вроде была капитаном женской сборной по волейболу, а сейчас только что из жалости в школе держат, с таким испитым-то лицом. Как послушаешь маму, все призеры олимпиад после окончания карьеры сразу идут в школу и там горькую начинают пить. И все, что ни на есть, заслуженные. Странно это как-то звучит.
   "А дети-то больные все родились!" - продолжала завывать мама. "Чего это больные? - возразил я, - Вот, Витька, какой здоровый лоб! Всех на голову выше, к нему даже никто и лезть-то не пытается". "Знаешь, им-то не говорили, что эти все таблетки, что спортсмены пьют - опасные. Они тренерам верили".
   У меня появились сомнения. Я еще вроде как ребенок пока что, и мне отец строго-настрого запретил у кого-либо что-то брать, если угощают, даже конфеты или жвачку. А тут взрослые люди пьют какие-то таблетки, когда беременные. "Ей предлагали сделать аборт, а она отказалась, не смогла ребенка убить". "Да что с ним не так?", - спросил я. "Ну, он отстает в развитии. Не видно, что ли?". Я только хмыкнул. У нас тут пол класса без всяких там таблеток спортивных, на тройку еле вытягиваются. У них родители рабочие с завода, водку пили, а их жены про аборты и ничего не знали. Может, и тут не таблетки, а муж выпивший ребенка сделал?
   Это я сейчас с удивление вспоминаю, какие я выводы в четырнадцать лет делал. Какой я умный был. Но ведь никто у нас особо детям в голову не заглядывает. Не пытается выяснить, какие-такие они для себя измышления сделали? А на практике получается, что иногда они своих родителей-то поумнее бывают.
   "И сестра его... - продолжала свою апокалиптическую картину спортивных ужасов мать, - Заикается". "Слушай, мам, а чего она не физ-ру ведет, а в старших классах математику? Ведь она же на коньках". "Ну, она курсы закончился. Математиков и завучей. И вообще, она человек очень хороший, со сложной судьбой и верующая, православная". Вот последнее как раз и было ключевым. Верность и преданность в людях моя мама ценила больше всего. Еще с прошлого года она начала в школе "чистку рядов", постепенно убирая всех тех, кто оставался от старого директора. Впрочем, завхоза и секретаря - это ни в коей мере не касалось. То были люди, по сути своей, незаменимые. И, как говорила Людия Юсуфовна: "Всецело преданные идее".
   Особенно моя мать боролась за "чистоту веры" в школе. И если ей "передавали информацию" о том, что кто-то из учителей продался свидетелям Иеговы, то те из школы уходили, "по собственному желанию". Пару раз, видев маму Андрея, никаких сомнений в том, что эта религия что-то там с людьми делает, у меня почти не было. Окончательно я уверовал в однозначность позиции по данному вопросу, когда посмотрел и на папу Андрея. Уже немолодого, высохшего, какого-то даже пергаментного старичка, с выпученными глазами, что-то шипящего, словно змея, на ухо Андрюшкиной сестре, при этом крепко сжав ее запястье. Может, конечно, дело тут не в религии, а в людях, которые находили себе место в подобных организациях. Но тех учителей, которые были заподозрены, вычленены и вычищены, я знал достаточно плохо, видел не часто и могу сказать о них лишь, что они в большей степени представляли собой нечто-то среднестатистическое, нежели чудовищно-сектантское. Да, в конце-концов, были ли они в самом деле свидетелями этого самого Иеговы или нет, никто доподлинно не знал.
   Людия Юсуфовна объясняла своим ученикам, что во времена Сталина могли отправить в ГУЛАГ просто по доносу без всяких доказательств, назвав иностранным шпионом или троцкистом. И никто это особо не проверял. Нам на уроках истории часто рассказывали про ужасы сталинизма и коммунизма, хотя мы тогда еще до советского времени по шкале времен не добрались пока. Но видимо, тогда была такая разнарядка. Тем более, и по телеку уже довольно открыто стали восхвалять белогвардейцев, махновцев и царя. Я не берусь точно сказать, как я к этому относился тогда. Но, во всяком случае, я могу точно сказать, что мне и в советское время все эти герои Гражданской войны были неинтересны. В детстве я любил сказки Роу, люблю некоторые из них пересматривать и сейчас. В сказках не было граждан одной страны, которые убивали друг друга. Там были люди, которые противостояли коварной и злой "нечистой силе" вроде Бабы Яги и Кощея. И там все было понятно.
   Что же касается моей мамы, то она всегда жила в ногу со временем. Я помню, как она тогда таскала отца на какой-то там бал Александра Малинина, где пелись белогвардейские романсы, а еще на концерт Игоря Талькова. Это был такой суровый дядька, носивший белогвардейскую форму и проклинающий в песнях большевиков. Была у него песня про тетрадь расстрелянного генерала, и что-то там про тирана-Ленина. Я помню, как родители все это живо обсуждали после концертов, и мама особенно восхищалась интеллигентностью публики, которая на подобные сборища ходит. Сейчас ни про Малинина, на про Талькова никто уже и не помнит. Ругать давным-давно демонтированный коммунизм стала немодным.
   Пинать льва здОрово, когда его труп еще едва-едва остыл и все помнят, как он грозно рычал. Поседевший Малинин, говорят, сейчас выступает где-то среди русских эмигрантов. А про Талькова я не слышал ничего уже давно. Хотя помню еще, мама причитала, когда по НТВ показывали, как его ранили из-за каких-то там организационных разногласий на концерте. И он потом очень долгое время выступал с перевязанной рукой, а на концерты еще больше народу валило. Но так всегда бывает. Человек, особенно если он выступает на "потеху публики": артист или спортсмен, он где-то между небом и землей находится. А потом жизнь, судьба, или же другие люди с небес на землю спускают, и там его уже не видно. Или он попадает в ходе каких-нибудь "разборок" на небо, уже насовсем, если верить священникам.
   Мать тогда очень много разных маленьких книжек и брошюр таскала. Одни она в церковной лавке покупала, другие - давали ей почитать правильные, близкие по духу люди. Это было что-то вроде интеллигентского "самиздата" того времени. Этого все тогда как раз не запрещено было, даже поощрялось новыми властями, но в магазинах такие книжки купить было нельзя. Не то, чтобы мать "впихивала" мне эти книги. Просто они валялись на журнальном столике в комнате родителей, а все, что лежала свободно, можно было брать и читать. Такие у нас дома были правила. А то, что мне читать и даже рассматривать не полагалась, я и не знал, и никогда и не видел.
   Так я обнаружил небольшую книжку о Николае II, в которой говорилось, что царскую семью не расстреляли, а ритуально принесли в жертву сионисты. Еще там упоминалась какая-то кабала, и некие "Протоколы сионских мудрецов", которые вроде бы как рассекретил некий Нилус, раскрыв мировой еврейский заговор.
   Честно говоря, я в этом ничего толком не понял. Но, если уж царь позволил себя схватить вместе со всей свой семьей и расстрелять, то, значит, его враги оказались хитрее. Если верить Лидии Юсуфовне, то вообще вся история состоит сплошь из заговоров и отравлений. И действительно, взять хотя бы династию Романовых. Никто в ней из самодержцев не доживал до совсем преклонных лет: либо умирал, либо его убивали. А про наследников и говорить нечего. Один брат Николая II умер еще в младенчестве, второй - совсем молодым, официально от туберкулеза. И неизвестно доподлинно, не было ли в этом всем чьего-то злого умысла?
   Отец, увидев меня с этой небольшой книжкой, заинтересовался, и, прочитав ее, а читал он довольно быстро, решительно порекомендовал мне "забыть всю ту чушь, которую тут понаписали". Еще он сказал нечто совсем странное: "Знаешь, евреи какие мстительные? Они еще в советское время всех, кто их ругал, сажали в тюрьму, а там их очень быстро убивали. Вот так", - многозначительно смотря мне в глаза, сказал он. "А сионисты?" - спросил я. "Сионисты - это немного другое, - как-то даже облегченно ответил папа, - Это западные, американские силы, ну, военщина, они все время раздувают войну на Ближнем Востоке". Далее отец сел на своего любимого конька, начал рассказывать про угнетенных арабов, про то, что арабы и евреи, те, что живут на Ближнем востоке, конечно же, друг от друга не отличаются и имеют общих предков. А американские сионисты евреям внушили, что они избранные, поэтому и война была и в Палестине, и в Ливане.
   Еще он одну книжку порекомендовал про Ближний Восток, но я сколько не пытался ее читать, все время засыпал, потому что мне казалась, что она вроде как на русском написана, а вроде как и нет. Лозунги одни какие-то, вроде: "хищный империализм", "сионизм-милитаризм", "подавление воли свободных народов", "капиталы на крови невинных арабских детей". В общем, издательство "Политиздат", Москва, 1984 года, некоторые места подчеркнуты и выделены, видимо отец для каких-то там своих целей по работе конспектировал.
   Впрочем, совет отца я послушал и у Лидии Юсуфовны про евреев и сионистов уточнять пока не стал. Подумал, что подожду, пока это мы на уроках начнем проходить, про революцию. Впрочем, что Ленин был евреем и настоящая его фамилия Бланк, я уже слышал в какой-то передаче по телевизору, но опять же большое значение этому не придал. Пропаганда не сильно действовала на меня, ведь я прожил в СССР всего лишь 11 лет, и это были самые первые годы в моей жизни. Для меня траурная музыка по радио в связи со смертью не то Андропова, не то Черненко - была мигом, после которого я смотрел, лежа в кровати с температурой "Прожектор Перестройки". А для тех, кто жил в этом всем достаточно долго - все это было сменой гигантских эпох.
   Однако всякие исторические проблемы меня в тот год волновали мало. А больше всего беспокойства доставлял нарастающий конфликт с Козловой и ее детьми. В такого рода вялотекущих конфликтах, когда все рано или поздно доходит до точки кипения, уже очень и очень трудно вспомнить, кто был изначально виноват. Это как у Свифта в войне "тупоконечников" и "остроконечников". Сейчас, глядя на все это уже более зрелым и осмысленным взором, мне кажется, что и сам конфликт был мной уж сильно преувеличен, и я сыграл немалую роль в его нагнетании, сам того не понимая.
   Я точно не помню, когда и как это получилось в первую раз. Но как-то она что-то зачитывала своим заунывно-сказительским тоном, а я возьми, да и вставь реплику, и как-то это все к месту получилось, так что весь класс "лег" и Козлиха обозлилась. А мне, мне это понравилось, я это повторил. Наивно полагая, что и про карикатуры Антона она уже все забыла. Нет, такие люди с телом тумбочки имеют и сердце квадратное, и ничего никогда не забывают, что их персонально касается.
   Стали меня козловы детки задирать. Да если бы в коридоре, ну подрались, ну ничего, бывает. А тут на уроке. Я отвечаю, они руки поднимают, придираются почем зря, спорят, как будто там Островский или Горький их родственники, и я их память попираю. Когда Козлова очередной раз итоги сочинений подводила, особо мои ошибки выделяла. Ну, тогда стал я ее чаще подлавливать на визгах, а класс - существо неразумное и безликое, ему все равно над кем и когда смеяться. Коллективный смех - это же фактически истерия.
   Раз, как-то терпение у нее лопнуло, и я был отправлен в коридор. Меня заметила проходящая завуч Татьяна Георгиевна, имеющая сходную с Козловой тумбочкообразную конфигурацию, спросила, за что меня выгнали, а я, как любой нормальный советский, а потом уже российский школьник, сделал "круглые глаза" и сказал, что понятия не имею. Меня водворили обратно.
   В другой раз меня выгнали, я пошел в секретариат, где обычно дожидался маму и сказал, что меня с урока выгнали, а у меня голова кружится, я стоять не могу в коридоре, можно я, мол, посижу? Был скандал. Больше меня Козлова не выгоняла, а спрашивала на каждом уроке. А ее детки саботировали любой мой ответ и на других уроках. Потом, по всем законам жанра, была драка. Только не с козловскими детьми, а с их прихвостнем, Пашей. Даром, что Паша был выше всех в классе на пол головы, а за братьями Козловыми таскался, как хвост. Дрался я с ним. Повода я не помню уже, но причина все та же. Были мы оба высокие, жилистые, в равных весовых категориях. Я огненно-рыжий, он блондин. А чернявые Козловы, с мордами, где отчетливо была видна кровь каких-то малых и очень-очень давно покоренных русскими Ярмаками народов, стояли в сторонке.
   Но больше всего меня озадачила реакция мамы, которая принялась в своем кабинете кровавые сопли не мне, а Паше этому вытирать. Как будто у меня крови нет. И утешала его и обещала со мной разобраться, хотя у меня вся рожа была разбитая.
   От Лидии Юсофовны я слышал, что Ганди победил злобных английских империалистов простой забастовкой, и в моем случае это должно было сработать. В первый день я сослался, что хромаю, и не могу в школу идти после драки. Кстати, папаша меня подробно расспросил о ходе всего боя, причины которого его тогда вообще не интересовали. И одобрил, узнав, что Юра хорошо получил по "соплям".
   На второй день мне пришла мысль, что в школу я не пойду, благо папа уехал в свою очередную короткую командировку по работе. Были у него такие на два или три дня. Брал он с собой всего один старенький чемоданчик и все. Когда приезжал, с дороги очень долго мылся и отсыпался где-то сутки. В тот раз он приезжает днем, а я не в школе. Отец даже в душ сразу не полез, начал расспрашивать. А я ему тогда все очень спокойно и сдержано и изложил. И как детки козловские мне на уроках отвечать не дают, как на меня натравили парня, а сами в драку не лезут. И как мать все мои жалобы игнорирует. "В общем, я пойду в школу по месту жительства. Хоть не буду автобуса ждать". Отец подумал с минуту и сказал: "Я схожу сегодня в школу, все узнаю. Ты не против?". Означало это на языке Соловейко следующее: если все это вранье, то ты первым и получишь.
   О том, что потом произошло в школе, я узнавал намного позже из разных и противоречивых источников. Кто-то говорил, что видел, как наша Козлова пыталась из окна своего кабинета выпрыгнуть, а ее какой-то мужик удерживал. От кого-то я слышал противоположное, что не пыталась Козлова выпрыгнуть, а ее тот самый мужик вниз головой за ноги и держал. И как было на самом деле, неизвестно. Доподлинно известно только то, что Козлова какое-то время находилась между небом и землей. А как, и при каких обстоятельствах, история это умалчивает. Отец же, придя домой, сказал, что "поговорил с твоей учительницей литературы, мы с ней обсудили все разногласия и никаких конфликтов больше не будет". Уж не знаю, чем там пугал мой папаша Козлову, у которой муж был прокурором, но эффект был. С этого дня, что называется, "как бабка пошептала". Козлова спрашивала меня не реже, чем остальных учеников, а ее трусливые сынки, которые ни с кем никогда не лезли в драку, делали вид, что меня вообще в классе не существует. И продолжалось все это до самого выпускного вечера в школе, где мы друг друга тоже не замечали.
   Я потом слышал, что ее дети сделали хорошую карьеру в прокуратуре, а она, вроде как, умерла не то, чтобы старой, но от какой-то такой онкологии, когда обезболивающие лекарства уже не сильно помогают, а человек уже по сути своей между небом и землей и желает только одного - забыться.
   С матерью и отцом мы о том конфликте никогда не говорили больше, как будто ничего и не было. Матери вообще не нравилось возвращаться к старому. Вряд ли, слушая на концерте белогвардейские романсы, она вспоминала о спрятанном где-то в глубине квартиры партбилете. На случай, если вдруг "красные" вернуться. Не помнила, или не хотела помнить, как разучивала со мной долгими зимними вечерами, когда папа был в Одессе, протяжные революционные песни на вроде "Там вдали за рекой". Забылись и кучи широкоформатных книжек о пионерах-героях, которые у нас валялись в картонной коробке на самой верхней полке "стенки", вместе с игрой "Монополия", привезенной из-за рубежа. Я иногда думаю, что было бы, если бы как-то совсем по-другому изменились обстоятельства? Смогла ли бы моя мама принять ислам или еще какую-нибудь нехарактерную для русских религию, если это сделают все ее знакомые, если это будет новым государственным идеологическим направлением? Я думаю, что пока она работала и имела дела с властью, она вместе с этой властью жила и преображалась. Что же касается отца, то он был разведчиком. Мне приходилось его видеть в разные времена, но я более чем уверен, что истинного его лица я никогда не видел, и ему самому оно тоже не было известно.
   Знаете, в жизни школьника, какой я ее запомнил по своему опыту, существует всего два этапа: начальная школа и старшая, когда уже все серьезно и речь идет об экзаменах. Все остальная - это середина, которую человеку лет через двадцать очень сложно вспомнить: в каком это было классе, сколько ему было лет.
   Мальчики помнят многие свои драки. И я не исключение. Хотя мне трудно вспомнить, в каком же году и когда произошла для меня первая достопамятная драка, где я полез на парня старше меня года на два. Он толкнул меня, и я упал на перемене. Естественно, все засмеялись. Для меня удивительно, что я вообще смог как-то его опознать, выследить. Как-то так подкараулить в раздевалке, напасть один на один и бить ожесточенно, остервенело, самозабвенно, стратегически пользуясь узостью раздевалки и невозможность противника драться, как он привык. Я, конечно, тоже ходил с ухом как у Чебурашки, но зато и парень был с приметным синяком на весь правый глаз. Хоть и переученным, но я всегда оставался левшой, и, уже занимаясь потом единоборствами, я смог оценить все преимущества начала серии ударов с левой руки.
   Я точно не могу вспомнить, когда и как я в первый раз воспылал уже настоящими сексуальными чувствами к женщине, а не теми глупостями про дружбу, которые внушали нам, советским школьникам, фильмы вроде "Каникулы Петрова и Васечкина". Но разбирая старые вещи, я нашел дневник за девятый класс, где учительница английского мне написала: "Колол соседку по парте козьей ножкой". Вот это видимо, и было оно, первое пока не совсем осознанное сексуальное чувство, о котором я теперь имею весьма смутное представление.
   Мы росли, мы жили, учились, дрались, я мерз на остановке автобуса, потому что школа моя была далеко, и если бы я ездил в хорошую английскую спецшколу, то это было бы полбеды. Но ездил-то я в самую обычную, такую как та, через двор которой я прохожу, идя к метро. Там так же в основном учились дети работяг, зачинаемые в пьяном угаре. Им рисовали липовые тройки, чтобы не портить статистику. Ведь "школ дураков", где по утверждению моей мамы, детей учат только веники вязать, мало, а дураков у нас много. Некоторых из них даже иногда показывают по телевизору в бесконечном калейдоскопе безликой демократической власти, которая пришла взамен автократии несменяемых целыми эпохами генеральных секретарей: эпоха Сталина, эпоха Хрущева, и эпоха Брежнева. Вот, собственно, почти и вся история СССР.
   Если смотреть на содержимое продуктовой корзины тогда, в СССР, и в 90-е и спустя всего лишь лет пять, то прогресс налицо. Желудок мало интересуют политические и эсхатологические проблемы. Для желудка главное - быть наполненным, все это переварить и не исторгнуть раньше времени. Если пищеварение нормальное - то и в целом народ доволен. Плюс, конечно, водка. Ведь оба бунта - в 1917, и в 1991 случились, по сути, из-за сухого закона. Это наше новое демократическое правительство, скорее всего, всенепременно будет учитывать, если хочет остаться на плаву.
   Вообще же я призываю не верить воспоминаниям, ни своим, ни чужим. Особенно детскими. Нужно отчетливо понимать, что тот ребенок и вы - это, по сути, совсем разные люди. С общей памятью, но все-таки, совсем-совсем чужие друг другу. Поэтому ничему из того, что я написал, я стараюсь до конца не верить. Я просто это все фиксирую, пока оно окончательное не превратится в кучу старых выцветших фотографий, на которых при всем своем желании, я уже никого не смогу опознать.
  
  
   25. С песней по жизни
  
   От разных людей, успевших застать советскую действительность в зрелом возрасте, мне приходилось слышать, что они к музыке вообще равнодушны. "Никогда мы этой ерундой не занимались, мы, в отличии от вас, дармоедов, работали с утра до ночи". Однако при более детальном исследовании их биографии, выясняется, что их взаимоотношения с музыкой, были не так уж просты, как им это самим казалось.
   До эпохи интернета, который в социальной сфере произвел гораздо бОльшую революцию, чем те же пресловутые мини-юбки и бикини, порядочные люди знакомились на танцах. Причем знакомились не просто так, а для серьезных отношений с прицелом на брак. Так мой дед познакомился с моей бабушкой на танцах, мой отец познакомился с моей мамой на новогоднем музыкальном вечере, опять же с танцами. В советское время музыка на протяжении дня звучала из каждого радиоприемника. И как это ни странно, по большей части это была классика.
   Трудно поверить, что люди, с пеленок, так сказать, взращенные на классике, танцевавшие под проверенную и утвержденную музыку, знакомые только с "залитованными", то бишь завизированными, где следует, текстами советских поэтов-песенников, в 90-х годах так резко и неуклонно скатились в лютую бессмысленную попсу, заполонившую радио и телевиденье.
   Впрочем, если быть честными, новая демократическая власть дала добро и на рок-музыку, в том числе и зарубежную. На ТВ, в программах после полуночи, нередко в прямом эфире выступали отечественные рок-музыканты, за хранение и тиражирование записей которых еще лет десять назад могли "впаять" приличный срок. Будучи уже совсем взрослым студиозом, изучающими правовые науки, я нередко ловил себя на такой сентенции: что мог чувствовать человек, посаженный в восьмидесятые в тюрьму за незаконные махинации с валютой, и выйдя из стен казенного дома в девяностые, вдруг обнаруживший буквально напротив тюрьмы вполне легальный пункт по обмену валюты?
   Малоизвестные рокеры из восьмидесятых радовались битком набитым стадионом недолго. Рок - это музыка протеста, это музыка, если не полностью запрещенная, то по крайней мере, не очень одобряемая советской властью. Но, превратившись в инструмент борьбы, в "рок на баррикадах", эта музыка в новую эру буржуазных отношений перестала, что называется, "цеплять за душу". Ушли в небытие, как временное веяние капризной моды, цыганские и белогвардейские романсы, бардовские вечера, транслируемые в прямом эфире с Грушинского фестиваля. В своем маленьком непонятном для непосвященных гетто упрямо продолжал вращаться мир джаза.
   В конце-концов, победила самая многочисленная партия бывших советских граждан, тех, кто никакую музыку не слушает, но шагает "с песней по жизни". Иначе говоря, восторжествовали те, для кого музыка была фоном. Именно для них в советское время передавали песни из советских кинофильмов. Именно они в сотый раз могли в пьяную новогоднюю ночь слушать романс из "Иронии судьбы", или вскакивать с дивана под избитую цитату Гайдая: "Танцуют все!" Именно для таких, была создана новая буржуазная музыкальная культура, с многочисленными слащавыми певцами и девичьими ансамблями, где главным было кривляние в откровенных нарядах. Причем, создавалось все это по лучшими канонам советской эстрады, но с явным, зато неумелым, подражанием Западу.
   Я, как и все прочие дети, успевшие краем сознания ощутить советскую действительность, вырастал на советских песнях про Гражданскую и Великую отечественную войну. А еще в детском саду разучивали всякие песни про волшебника в голубом вертолете и про улыбку, от которой хмурый день светлей. Но хорошо, что у нас в доме был хороший импортный музыкальный центр Panasonic c отличным по тем временам проигрывателем. И было много, достаточно много советских пластинок, целью которых было не развлекать ребенка, а развивать его.
   Я хорошо помню пластику "Алиса в стране чудес", для которой несколько песен написал Высоцкий. Особенно запомнилась мне песня попугая со словами: "Я Индию видел, Иран и Ирак, Я индивидум, не попка дурак". Думаю, что эту цитату знают очень многие мои ровесники. Еще была пластинка "Робин Гуд", заканчивающаяся песней на стихотворение "Дерево свободы". Я помню цветастый конверт прекрасной восточной сказки "Али-Баба и сорок разбойников", которую я слушал, наверное, самое большое количество раз. Музыку к ней написали два известных барда: Виктор Берковский и Сергей Никитин. Роли озвучивал звездный состав советских актеров: Табаков, Смехов, Джигарханян и Филатов. Вообще, советские детские пластинки - это отдельная тема, про которую знающие люди могут рассказать очень и очень много.
   У отца было так же много пластинок, в основном привезенных из-за рубежа. Это была танцевальная музыка его молодости: ABBA, Boney M, Modern Toking, Donna Summer, и всякое подобное. Кое-что мне нравилось, но не до такой степени, чтобы это воспринимать как музыку моей души. Как практически любой человек, чья молодость пришлась на семидесятые, отец, так же как и его брат, испытывал к Beatles чувство, сродни религиозному. Конечно, в большей степени его брат, а отец так, поскольку постольку.
   Он говорил о Маккартни и Ленноне в стиле штампов из некогда прочитанной в самиздате переводной книжки, но при том, что у нас были фирменные "сольники" Леннона и номерные пластинки Битлов, а не какие-то там странные советские сборники, я ни разу не слышал, чтобы он заводил и слушал их, просто для себя. Из советских записей была какая-то из пластинок "Машины Времени" и любимая мамой Алла Пугачева, которые так же пылились на полке, и никогда не ставилась в проигрыватель.
   Я уже не помню, как и когда я впервые услышал настоящий металл, но хорошо помню, что это была группа "Metallica", ставшая наряду с "Nirvana" и некоторыми другими, культовой группой моего поколения, о которой хотя бы слышали даже самые дремучие гопники. Зато я очень хорошо помню, когда и при каких обстоятельствах мной был куплен первый металлических лазерный диск. Это случилось зимой 1995 года в одном из многочисленных коммерческих магазинчиков на Новом Арбате. Это был пиратский, а тогда про лицензию мало кто знал, диск "Metallica - Heavy Best".
   Именно на новый 1995 год мне был подарен двух-кассетный магнитофон с проигрывателем компакт дисков фирмы Samsung. Вместе с ним в нагрузку я получил сборник какой-то западной эстрады, который, к моему ужасу, стал в проигрывателе "прыгать" с трэка на трэк, пока мы с отцом не разобрались, что я измазал диск в салате Оливье, и вообще, за играющую поверхность его брать ни в коем случае нельзя. Я еще помню, что отец сказал мне тогда, чтобы я лучше покупал компакт-диски, а не кассеты, поскольку кассеты очень скоро выйдут из употребления и диски станут намного дешевле. И он оказался прав. На диски и книжки, пока я сам не стал зарабатывать, отец мне деньги иногда давал, при условии, что я ему предоставлял чек. "А то вдруг потратишь на сигареты, или даже на наркотики". Впрочем, с теми карманными деньгами, которые родители выделяли мне от щедрот своих, стать наркоманом у меня не было ну никаких реальных шансов.
   Дома отец поинтересовался купленным мною диском. Мама сразу его отвергла из-за обложки со скелетом, тут же поставив клеймо "сатанизм". Отец морщился от мощных гитарных рифов, словно от зубной боли, и проворчав: "Мутоту какую-то тебе втюхнули", на этом прослушивание окончил. Опасаясь, что диск не без участия мамы может быть вообще реквизирован, я поспешил заверить отца, что я буду изучать английские тексты и переводить их, скачав из интернета. Да, представьте себе, что у меня тогда уже был интернет. Еще год назад я с отцом напросился на какую-то выставку, куда ему надо было вроде как по работе, он там с кем-то встречался и похоже удачно, раз на радостях, а мои родители нередко делали что-то под настроение, разродился идеей покупки домой модема. Модем был внешний, фирмы Unicom, работавшей по телефонной линии со скоростью 14000 бит/секунду, что по тем временам было очень даже неплохо.
   Покупка эта, безусловно, не была бескорыстной, я не только должен был освоить интернет, но и научить им пользоваться отца. К слову сказать, модем в его ноутбуке был, но он, оказывается, так его пока и не освоил.
   Легко сказать "освоить" и "научить". Сделать все это в середине 90-х, когда в стране было около пяти интернет-провайдеров, и, пожалуй, что-то чуть меньше сотни русскоязычных интернет-сайтов, было крайне не просто. Но как-то справился, причем справился сам, без посторонней помощи. Ну конечно, я доставал службу поддержки своего провайдера, копался в толстой инструкции. Тогда вообще многие выходили в сеть только в терминальном режиме, чтобы сэкономить трафик. Поэтому я попутно освоил и команды операционной системы UNIX, и научился сам писать скрипты для "звонилки". Ведь Windows'95 еще только был в проекте, и людей того времени еще можно опознать по тому, что они до сих пор помнят очень многие команды MS DOS. Вернее, их руки помнят.
   Но помимо дорого интернета, была еще ныне практически забытая сеть FidoNet, работавшая совершенно по другим принципам, нежели современный интернет. С учетом дефицита русскоязычного интернета, это было настоящим выходом для тех, для кого дикие сигналы соединения модема звучали, как прелюдия к любимой опере.
   Еще, по крайней мере в Москве, было множество BBS, и их списки, пусть и постоянно устаревающие, не были ни для кого секретом. Это были домашние сервера, работающие от модема, и достать там можно было и тексты музыкальных групп, и бесплатные игры, и даже порнографические файлы, в том еще, конечно, качестве. А можно было перепутать время работы BBS, и вместо знакомых сигналов соединения, услышать голос сварливой бабки: "Алле! Хто тама?"
   Я не соврал отцу, тексты я, правда, переводил. Тот безобразный учебник английского, по которому занимались в школе, использовал только на уроках. Моим учебником был толстый "кирпич" за авторством Бонка. Пару уроков мне дал отец, но, поскольку объяснять без затрещин он не мог, а голова у меня была одна-единственная, я стал занимался сам. Еще я нашел какие-то учебные кассеты у отца. На английском старая полу-глухая учительница Тамара Егоровна мне ставила всегда "четыре" за то, что я колол ту самую прыщавую соседку "козьей ножкой" в попу, от избытка гормонов и от вида не по возрасту выпиравшей вперед груди. Это тогда мне казалось, что сиськи у нее не меньше, чем у Клавки Шиффер, а сейчас я думаю, что там едва-едва проклюнул первый размер, но у секса, как известно, "глаза велики".
   Мои одноклассники при страшном денежном дефиците слушали то, что можно было у кого-то взять послушать или переписать, заодно и совершив обмен желтенькими картриджами к приставке "Дэнди". Так, среди моих одноклассников, я, конечно, не имею в виду ханжей Козловых и их присных, а более-менее вменяемых, ходили переписанные кассеты "Красной плесени", "Сектора Газа", "Гражданской обороны" и "Арии". Музыка, благодаря массовому производству маек и бандан с фанатской символикой, все больше и больше разделяла молодежь по разным враждующим лагерям. Фактически, лагеря была два: рокеры-металлисты и рэпера. Весь район покрылся надписями групп и призывами "набить морду" тем или иным ее последователям. "Рэп - это калл" - надпись, которую я помню очень хорошо. Именно с двумя буквами "л" с подачи солиста группы "Коррозия Металла" Паука-Троицкого.
   Первая серьезная разборка случилась, правда, в следующем, 1996 году в овраге, отделявшим микрорайон, в котором я жил, от микрорайона, в котором учился. Саму драку я видел с балкона квартиры своего школьного друга Антона. Вернее, не саму даже драку, а то, как к оврагу с разных сторон стекались две огромные пестро одетые толпы. Очевидцы рассказывали, что девушки двух враждующих фракций приходили с газетками, на которых удобнее было сидеть, чтобы лицезреть "мочилово". Поговаривали о цепях, арматурах и ножах. Но от своей мамы, которая входила в "Комиссию по делам несовершеннолетних", я узнал, что дело закончилось парой десятков разбитых носов, вывихнутых рук и солидных боевых "фингалов". Ну и, конечно же, милицией, которая, как и полиция в американских боевиках, всегда приезжает вовремя, то есть под финальные титры.
   Фанатскую атрибутику мне родители ни носить, ни покупать не разрешали. У меня, правда, было несколько металлических перстней со скелетами, купленными где-то в череде ларьков, продавших все что угодно. С ними еще пришлось поработать и уменьшить размер, так как на мои юношеские пальцы они налезали с очень большим трудом. Перстень штука хорошая - надел, когда надо, и снял, когда намечался пристальный школьный контроль. Впрочем, я был не один такой, у кого родители устраивали в комнате "шмон", ища сигареты или еще что-то похожее, уносили на работу шнур от компьютера или игровой приставки. Впрочем, уже лет с пятнадцати меня практически никто не контролировал. Моя мать, даже будучи директором школы, мало вообще интересовалась моей успеваемостью по конкретным предметам, ограничиваясь дежурным: "Ну, вы там с ним построже".
   В кассеты и диски мои никто не лез. И уж тем более, никто не мог копаться в моих файлах на компьютере и дискетах, потому что мало что в этом понимал. Отец вообще без посторонней помощи даже документ распечатать не мог, что уж там про остальное говорить? А застав как-то меня за переводом текстов, он так и вовсе закрыл все возражения матери на счет сатанизма. Впрочем, еще пару раз делал попытки послушать мои диски, но потом окончательно махнул рукой. К слову сказать, моих переводов он тоже читать не пытался. А увидев книгу Ницше "Человеческое, слишком человеческое" и покопавшись в своей уже не такой ясной памяти, только спросил: "Это не про фашистов случайно?" Узнав, что книгу мне дала Лидия Юсуфовна в качестве дополнительного материала по обществознанию, он тут же успокоился и когда набрел на книжку Жана Поля Старта "Тошнота", уже ничему не удивлялся.
   Впрочем, моя мама вообще искренне считала, что любая музыка, которую я слушаю на немецком - априори фашистская. Это было тем более странно, что в школе она учила немецкий, а исполнители далеко не всегда ревели, и в общих чертах понять их было можно. Но фашистами их объявить было намного проще. Это был общий подход поколения моих родителей - все так или иначе загнать в какие-нибудь рамки или клише, и оттуда всех и вся судить. Может быть именно этот формализм, это желание все запихнуть в "прокрустово ложе", не думая, не разбираясь, в конце-концов и столкнуло в пропасть советскую империю? Уже тогда я думал об этом. Пусть и не так глубоко, как это мне кажется теперь, с позиции уже прожитых лет.
   Мне самому трудно поверить, что я в пятнадцать лет читал такие сложные книжки. Но правильно я их понимал или нет, мне теперь уже трудно сказать, потому что Сартр и Ницше в будущем стали моими любимыми писателями. А пьесы Сартра я перечитываю всегда, когда мне надо принять какое-то важное решение, и это все так же помогает.
   Конечно, я был знаком с бульварной лирикой "Сектора Газа" и матерщиной "Красной Плесени", как человек, крутящийся в этой социальной системе. Мой школьный приятель Сашка, тот, что маменькин сынок, увлекся Куртом Кобейном. Себя его поклонники называли "гранжами", отмечали его день рождения в феврале массовым потреблением пива в подъезде. Так же по не понятной мне причине, этот мальчик из благополучной семьи заслушивался депрессивным "дисторшеном" Летова, который даже на фирменных кассетах звучал, на мой взгляд, из рук вон плохо.
   Мои приятели по школе были, как и большинство русских, патриотами своего родного языка. Закрытость Союза породила закрытость языкового мышления и культурный шовинизм. Так, я безуспешно доказывал Антону, что некоторые песни его любимой группы "Ария" заимствованы у западных коллег. Напрасно я ставил в одну деку кассету "Арии", а в другую - переписанный мною же с компакт диска альбом "Iron Maiden". Даже сравнение текстов "Арии": "Ангельская пыль" и "Iron Maiden" "Wasting Love" не убеждала Антона, что это банальный плагиат. Песня "Арии" была банальной агиткой о вреде наркотиков, о которых и так твердят день и ночь по телевизору, невольно пробуждая к ним интерес подростков. Нет. "Растраченная любовь" в исполнении "Железной Девы" - это песня о страхе бесцельно прожить свою жизнь, об ужасах, который испытывает человек на пороге прожитых дней. Мелодия одна и та же, а смысл песен совсем разный. Песни должны учить, а не развлекать. Я так это представлял.
   В ФИДО я нашел огромное количество книг и статей о тяжелой музыке, некоторые из которых нужно было переводить с английского. Облегчали мне это все первые появившиеся тогда электронные словари. Копаться в двухтомном англо-русском словаре было тяжеловато. Но мой английский улучшался, а вместе с ним менялось и мое мышление, становясь постепенно западным. Ведь, как известно, мы те, на каком языке говорим. Именно по этому КГБ так усиленно боролось именно с западными музыкальными течениями. Впрочем, все это было скорее похоже на приказ греческого царя высечь море. При всем при том, я очень благодарен маме, что именно она меня познакомила с Куном и греческими мифами. Пускай, это все происходило в рамках ее подготовки к урокам, но все же... Тексты музыкальных произведений были пропитаны мифологией языческой греческой, и даже такой экзотической для того времени скандинавской. Это сейчас "Старшая Эдда" и ее персонажи достаточно растиражированы, хотя бы через фэнтези и компьютерные игры. Но тогда со скандинавскими сказаниями были знакомы разве что счастливые обладатели 200-томного собрания "Библиотеки мировой литературы" и отдельных темно-зеленых толстых книжек серии "Литературные памятника" издательства "Наука".
   Как известно, где ангел, там и бес. О black metal я прочитал в статье, подробно описывающей все стили и направления тяжелой музыки, где из десятков названий групп я слышал опять же едва ли два или три. В интернете образца девяностых не было никакого "ютуба" с возможностью немедленно прослушать нужную композицию. По городу я пока не мог перемещаться столь свободно, все-таки моим маршрутом был дом-школа-дом. На вещевой рынок мне одному строго-настрого ходить запрещалась. Стайки малолетних бандитов могли не только ограбить, но и реально пырнуть заточкой или ножом-бабочкой. До порядка, который как-то незаметно возник потом, было еще далеко. Спасали только ларьки. И наконец, как полная панацея, неожиданно обнаруженный мной, пусть и в нескольких автобусных остановках от привычного маршрута - чудо из чудес: пункт проката компакт дисков. Вообще это были несколько золотых лет для прокатного бизнеса. Даже в нашем "Универсаме" около дома был пункт проката видеокассет. "Видак" перестал быть роскошью номенклатуры и дипломатов.
   Проблема с залогом за диск решилась через отца, которому я переписал сольный альбом Пола Маккартни "Off the ground", чтобы он мог слушать его в машине, да еще и Джо Кокера. Он почему-то вдруг воспылал к нему любовью. Но отец в основном слушал в машине радиостанцию "Серебряный дождь", говорил, что голос диджея Ксении Грач действует на него ободряюще и даже возбуждающе: "Нет, конечно, как женщина она не очень в моем вкусе, но вот голос...", - эстетически мечтал Соловейко.
   Таким образом, я открыл для себя сокровищницу лицензионных дисков, и, конечно же, среди тех, что я брал, не было русских. Несмотря на большой выбор прокатных дисков, многие запрошенные мной названия вызывали удивление у владельца проката, но как ни странно, через какое-то время они появлялись, и, видимо, я был не одинок в своих "металлических изысканиях". Вскоре раздел тяжелой музыки значительно расширился. Я даже как-то натолкнулся на дядечку, довольно заурядно выглядевшего, одобрительно кивнувшего мне, когда я сдавал диск группы Venom "Black Metal"" 1982 года, фирменный, американский. Он благосклонно кивнул и сказал только: "Значит, истоками интересуешься?" На что я с юношеским апломбом ответил: "Ну, у истоков-то была на самом деле Black Sabbath, и doom, и black metal". Глаза дядечки загорелись, что называется, "сатанинским огнем" и он мне посоветовал какого-то Петровича, у которого "большой выбор на точке в ДК "Имени Горбунова". Мужик как-то не придал значение тому, что перед ним еще, в сущности, малявка, которая далеко от дома не ходит. Я всегда знал, что знание - сила. И я давно уже понял, что настоящие металлисты читают тематические журналы и книги, желательно в оригинале, на английском, а не сворачивают друг другу носы в овраге, послушав пару писанных-переписанных кассет "Арии".
   Еще я хотел носить длинные волосы, но в школе это строго воспрещала моя мама. А модельная стрижка "под мальчика-паиньку" с пробором посередине по моде, когда моя мама была на выданье, меня категорически не устраивала. Поэтому я стригся под "ноль пять". Опять схитрив, сказал, что хочу иметь такую же стрижку, как у папы. Впрочем, у папы ,в связи с сильным выпадением "растительности", другой альтернативы и не было. Я обещал себе, что когда поступлю в институт, непременно отращу длинные волосы, но длинным рыжим кудрям случиться было так и не суждено.
   Сейчас, когда интернет есть у всех и каждого, и многие всерьез говорят об "одиночестве в сети", мне трудно это воспринимать с позиции пятнадцатилетнего мальчишки, который открыл для себя "окно на Запад", пусть этим окном были даже "форточки" Microsoft Windows, телефонный модем и бесплатная сеть FidoNet, о которой никто из современной молодежи не знает. Но, как и в случае с игровой приставкой "Дэнди" в противовес компьютеру, как в истории с кабельным телевидением, которое в разных микрорайонах было разным, все это меня еще более разобщило с моими сверстниками.
   Они ориентировались на то, что им говорили старшие товарищи и братья, живущие в "колодцах" спальных районов, не знающие и не желающие учить никакие иностранные языки. Их деды и бабки, матери и отцы работали на заводах, с трудом понимая, что они там выпускают. Все они не хотели ни в чем разбираться. А мне хотелось разобраться, а разговоры про "бухло", кто кого там трахнул в подъезде, меня, конечно, интересовали, но я не хотел, чтобы все это стало моим образом жизни навсегда. Я смотрел на всех этих родителей моих одноклассников, на своих родителей, и мне в голову закрадывалась очень странная мысль: СССР не распался, он просто замаскировался.
  
   26. Ловец во ржи
  
   Четверо на холме. Горит костер, жарится куриный шашлык. Я сижу с бутылкой пива и смотрю на теперь уже бывших своих одноклассников. Небо чистое, ни единого облачка, солнце на холме печет со страшной силой. Но все равно чувства не обманешь. До наступления осени осталось всего-то каких-то две недели. Небо станет беспросветно свинцовым, зарядит холодный пробирающий до самых костей мелкий дождик. Но пока можно радоваться солнцу и шашлыку, и пиву, за которое уже никто не будет ругать. Ведь мы теперь уже не школяры, а студиозы. Я хорошо помню, что ощутил себя студентом не тогда, когда мне выдали студенческий билет, а когда я прочел висящий на стене приказ о зачислении на первый курс и нашел там свою фамилию "Соловейко".
   Спустя много лет после окончания школы я не раз убеждался в правоте старшего поколения, утверждавшего, что вся их жизнь промелькнула как один миг. Но я думаю, проблема тут не столько в том, что жизнь их прошла в заботах и старость подкралась незаметно. Нет, все не так, вернее не совсем так. Я часто думал о том, что память похожа на слоеный пирог "Наполеон", где тонкие коржи промазаны кремом. Коржи - это застывшее, свершившееся уже время, а крем - это наши эмоции и, безусловно, наша оценка уже свершившегося времени, причем, вечно меняющаяся. И, по сути, мы ощущаем это застывшее время только через крем наших эмоций. К концу жизни этот крем, связующий коржи, и вовсе пересыхает и все эти временнЫе коржи сжимаются в тот самый "один миг". Особенно, если жизнь у всех типизирована. И не только у русских, у американцев все это есть даже в большей степени. Позже я убедился, что их фильмы - это самое что ни на есть правдивое отражение американской реальности, нисколько не гротескное. По американским фильмам можно понять их жизнь, а по отечественным понять нашу - никак нельзя. Даже по современным. Наши фильмы - это застывшее время, которое может дешифрировать только рожденный здесь. И они правдивы так же, как правдивы воспоминания каждого о его персональном и коллективном прошлом.
   К чему это я все говорю? А к тому, что сам пытаюсь разобраться в том, насколько сильно схлопнулись слои моего школьного времени, моей школьной памяти, там и тогда, на холме. Пытаюсь понять, пытаюсь вспомнить, и не могу, хотя для меня всегда было очень важным зафиксировать не момент времени, а мысль, которую я тогда думал. Законсервировать маленький кусочек того восприятия, чтобы попытаться додумать его потом. А думал я тогда о Сэлинджере и его книге "The Catcher in the rye." Мое путешествие в мир английского языка тогда только начиналось, и я едва разбирал тексты песен, иногда безуспешно рыская по словарю английских идиом, но чисто для себя старался всегда апеллировать к оригинальным названиям групп, альбомов, песен и романов.
   Я уже писал об отношении моих родителей к книгам и литературе вообще. Поэтому о Сэлинджере и этой книге я узнал из биографии Джона Леннона. Убийцей бывшего "битла" был Марк Чепмен, стрелявший ему в спину около дома на Манхэттене. Видимо, не хватило мужества посмотреть в лицо человеку, у которого за несколько часов до этого он взял автограф.
   Меня почему-то больше всего потрясло то, что этот Чепмен, ожидая приезда полиции, спокойно сидел и читал этого "Ловца во лжи" за авторством Сэлинджера, детство которого прошло в том же районе Нью-Йорка. Об этом я узнал, потому что никогда не пренебрегал вступительными статьями к романам. Ныне эти статьи можно встретить разве что в букинистических изданиях прошлого века.
   Не было еще никакой "Википедии" и нельзя было вот так открыть статью "Сэлинджер", статью "Джон Леннон" и узнать еще вдобавок, что книга эта была у убийц в чести, и читал ее не только убийца экс-солиста "Битлов", а также некоторые другие известные маньяки вроде Роберта Бордо, убившего певицу Ребекку Шиффер. Но шумиха вокруг книги всегда была и я даже почитал эхо-конференции в Фидо о Сэлинджере, хотя и понял оттуда очень мало, так как там общались люди совсем для меня взрослые.
   Роман был небольшим, и я, уже не обремененный школой, но еще не закабаленный институтом, мог себе это позволить. Тем более, перед поступлением в ВУЗ русской литературы "накушался" вдоволь, до изжоги. Впрочем, на мой детский взгляд роман оказался пустым. После яркого героя на тот момент любимой "Смирительной рубашки" Джека Лондона, Колдфилд показался мне просто ничтожеством. И я даже подумал, что таким его считал и автор, раз поместил в больницу. Ведь больной для американца - это синоним неудачника.
   Еще мне он напоминал друга Сашку, ходившего вне школы в майке "Кто убил Курта Кобейна?", и когда скидывались на пиво, всегда давал больше половины от общего котла, неизменно приговаривая: "Деньги? Я не знаю, что такое, когда нет денег. Это как вообще? Расскажите мне!" В русском языке на этот случай есть хороший глагол "зажрался".
   И у Колдфилда деньги были. Судя по другим книгам о послевоенной Америке, на почти две сотни баксов, лежавших у него на счету, можно было спокойно жить пару месяцев, если не больше. А он, подобно Сашке, произносил какую-то пафосную фигню: будет он заблудших детей искать, станет пастырем, от пропасти их будет спасать. Не знал Колдфилд простого правила, что "спасение утопающих - дело рук самих утопающих". Потому что не читал роман "Двенадцать стульев". А на пастыря нужно еще учиться, а его, этого американца богатого, даже из школы выгнали, позоруха какая! И не надо искать здесь высшего смысла. Тут дело случая, вошел бы Сэлинджер со своей рукописью "не в ту дверь", и высший смысл его романа об избалованном дураке, искал бы только он сам. А то и глядишь, Джон Леннон остался жив, а не отправился бы во след за свалившимся на машине в пропасть Ринго Старом.
   "Говно богатое" - всегда говорил о Сашке Антон, ничуть не боясь, что это кто-то передаст его другу, потому что знал, что тому это только польстит. Но при этом в собутыльники к нему набивался неизменно. Пиво мы начали пить еще в девятом классе школы. Денег, чтобы серьезно напиться, у нас не было, но мы и не стремились к этому. Распитие пива и курение табака было для нас актом осознанного протеста. А по большому счету - просто хулиганством, по принципу - вот мы какие крутые, выпили пива, а нас не поймали. Даже я, знавший всю учительскую кухню изнутри, не догадывался тогда о том, кто за нами наблюдал и кому доносил, что мы опять за гаражи ходили после уроков и были необыкновенно веселы после этого. А ведь доносил. Я знаю достоверно, жаль так и не знал, кто именно.
   Можно сказать, что отец серьезно, по-мужски, избил меня в последних классах школы только один раз, когда запалили пьяного Антона. На мой взгляд, во всем этом вообще была виновата школа. Четырех уроков не было: сдвоенных алгебры и геометрии, и нет, чтобы всех вообще отпустить, сказали на шестой и седьмой приходить на информатику.
   Выпили мы вообще немного. Ну, в общей сложности по литру пива на каждого, и это за три часа выветрилось из молодых растущих организмов. Но у Антона была в тот день температура и его развезло. Вот сидит он на информатике и блюет, и рукавом джинсовой куртки все так деликатно с парты счищает. Ну, как говорится, и понеслось... Прибежала "Тумбочка с мигалкой" - Татьяна Георгиевна. И пошли разговоры, что "они еще курили всегда за гаражами". Вот, кстати, за сигарету мне и досталось, а не за пиво. Бросивший курить отец к этому особенно болезненно относился. Впрочем, урок-то был не бесполезный! Курить я после этого опасался, так как проходил процедуру тщательного обнюхивания "подполом" Соловейко. И даже когда пахло пивом, меня не ругали. Мама только охала и говорила: "Ты там вот Сашку спаиваешь, а мне перед его матерью неудобно!" Видела бы она, сколько в Сашку помещается, и ведь так посмотришь - не в одном глазу. Только водка и могла его с ног свалить.
   Бывало, стоим мы с Сашкой, пьем пиво за гаражами. Хорошо. Даже зимой хорошо. Там, на одном из гаражей, мой богатенький собутыльник еще в прошлый раз написал "Слава КПСС!" и нарисовал серп и молот, причем неправильно, как будто вывернутый. Встали бы у советских рокеров волосы дыбом от наших граффити того времени. Они ведь против тоталитарщины боролись. И его любимый Курт Кобейн коммунистов бы не одобрил. Его ими с детства пугали.
   Кажется, именно в тот год вышел альбом Летова с советскими песнями в рок-аранжировке "Потухшее солнце". Вот Сашка и купился. Впрочем, ему-то как раз коммунизм восхвалять надо. Отец в торгпредстве работал, потом по старым советским связям в какое-то СП устроился, все время по загранкам, Саша в фирмЕ как кукла ходит. Антон донашивает за кем-то старые джинсы, а я тоже, в общем-то, почти в рванье, чтобы не выделятся.
   В последний год к нашей компании прибавился еще Витя, сын завучихи. Так что у нас компания, если не считать Антона, была чисто из учительских детей. Козловы, правда, держались всегда особняком, пиво рядом со школой не пили. Хотя Мишку, младшего из близнецов, я спустя лет шесть или семь случайно встретил в метро, с какими-то сомнительными личностями и вдрызг пьяного. А все почему? Потому что нормальный русский человек с детства вырабатывает у себя иммунитет к алкоголю. Иначе, какой ты русский в самом-то деле, если пить в девятом классе не начинаешь?
   Про Витька почему-то запомнилось, как он мастерски открывает винные бутылки ножом-бабочкой, который всегда носил с собой и постоянно его крутил, как это делали многие ребята на районе, показывая друг другу свою "удаль молодецкую". В то время прямо в ларьках в большом количестве продавалось белое вино "Монастырская изба". Вино легкое, хорошее, и в большинстве случаев настоящее, не паленое, в отличие от портвейна, который иной раз оказывался сущим пойлом, которое даже мы, бедные школьники, не могли допить до конца.
   Но вино, как известно, "бабский" напиток, поэтому мы больше специализировались по пиву. Водку, к слову сказать, нам не продавали, даже если за прилавком ларька стояли мужики. Был у тогдашних ларечных продавцов по этому поводу пунктик. Звучит это сейчас странно, но это исторический факт. Подросткам тогда в нашем районе продавали только пиво и вино. Впрочем, даже в универсаме, который по-новому теперь обзывался "супермаркетом", какое-нибудь "Посадское" или "Жигулевское" даже старые тетки-продавщицы нам отпускали спокойно. В нем, как известно, и пива-то почти нет, как мы тогда шутили.
   Там, на холме, Витька тоже сидел с нами. Зимой он ходил в куртке типа "бомбер" с ярко-оранжевой подкладкой. В то время в связи с ее дешевизной, в ней ходила вся шпана, а некоторые "скины" вообще считали своим отличительным признаком. Еще Витек носил узкие джинсы заправленными в высокие ботинки, и железной перстень с черепом в каске. Стригся он еще короче, чем я, совсем под ноль.
   Помню, как на уроке обществознания рассуждали про фашистскую теорию превосходства арийской расы. Лидия Юсуфовна разные мнения спрашивала у класса. Все, конечно, осуждали. Кто-то ссылался на родство с другими нациями. В 90-е немало жителей южных республик именно так получали свое гражданство, подыскивали разведенок и вдов. Кстати, началось это задолго до распада СССР. Все были тогда гражданами одной стороны, но еще существовала такая вещь, как московская прописка. И девочки такие, к годам пятнадцати, выглядели старше наших, русских, и округлости у ни были, что надо. Но тискать, в отличие от наших русских, себя не давали. Сказывалось папино ортодоксальное восточное воспитание. Но кавказцев тогда все равно было очень мало, а после смерти Ельцина им в новой России все сложнее было устроиться.
   Дошла очередь и до Витька. Учителя вообще старались его не спрашивать особо. Всем было понятно, что он был из "контингента передержки", что на все тройки. И еще надо понимать, что в последние два класса тогда еще по советской инерции брали в основном тех, кто учился без троек. Так что ни у Сашки, ни у Витька, без блата шансов не было, отсиживаться в двух последних классах. Пошли бы в "путягу" как миленькие, если бы не их мамочки.
   Я только сейчас понимаю, что Витек не был психом, у него, в силу его умственных аномалий, просто было другое мышление, порой даже парадоксально-курьезное. Так, например, он писал в тетрадочку патриотические стихи, довольно ученические, как я сейчас помню, но складные, с четкой рифмой. Он мог запросто разобрать и собрать отцовскую машину. И вообще не понятно, зачем его мать держала в школе, если он все равно пошел потом на автослесаря. Как я узнал позже, ждал он справки для военкомата, чтобы не загребли. Ведь в школу он вообще пошел в восемь лет. Впрочем, согласно новым законам, осень 1997 года была последним сезоном обязательного призыва в российскую армию. Из "путяги" могли отчислить, скажем, за драку, а из школы, ну никак. Как говаривала моя мама: "это совершенно исключено".
   Так вот, наш бесхитростный Витя, ездивший на сходки в Новогиреево, где все дружно по команде вскидывали руки, и куда-то там с двоюродным братом и еще с одним друганом, бить "чурканов".
   Витя, обладавшей неплохой памятью, но часто не понимавшей смысла цитирования, иногда не к месту выдавал набор из таких противоречивых цитат, что класс лежал весь, и у многих слезы выступали на глазах. Урок вести была нельзя. Но на том уроке про расовую теорию Витя выдал строго по размноженной на плохом копире брошюре слово в слово про "Майн Кампф", газовые камеры и прочую лабуду. Класс сидел в гробовом молчании. Его нарушил, как всегда внезапный и оглушительный, звонок с урока.
   Не помню почему, но я из класса выходил последний. Я вообще всегда очень медленно собирался, и услышал, как Лидия Юсуфовна очень негромко, но выразительно сказала: "Ну, немцы ведь умный народ! Неужели у них было столько выродков, чтобы во все это поверить? Вот яркий пример, что на дебилов, а в данном случае это медицинский термин, а не оскорбление, подобная идеология и сейчас действует всеподавляюще". Я тогда думал, что она сама с собой говорит, но теперь я знаю точно: эти слова были адресованы персонально мне. Не потому, что я тусовался с Витей, а потому что я уже спрашивал у нее: можно ли на русском прочитать книгу Гитлера? На что Лидия Юсуфовна усмехнулась: да уж, ваша поколение не пресыщено лозунгами.
   Витек вгрызался в шашлык и спорил с Антоном: "Я тебе говорю, они две таких бутылки из- под "Спрайта" двухлитровых пронесли: одну Жэка пронес, вторую - Олеська. Ее вообще особо не шмонали". "Ну да, - поддакнул Антон, - у нее ж батя помер".
   Как я сейчас вспоминаю, у Олеси действительно за два дня до выпускного умер отец, и она сначала не хотела идти. Но вмешалась мать: дескать, отец на платье тебе полгода собирал! Иди ради него. Ради кого: мертвого отца или платья? Мне до сих пор не ясно.
   "Но если бы две, они бы там все совсем заблевали. А они нормальные. Они еще в моем подъезде потом бухали и ее Жэка пердолил под лестницей", - вмешался в разговор Сашка, ловко открывая бутылку пива с помощью китайской пластиковой зажигалки. Не знаю, как сейчас, но в наше время это умел делать почти каждый. "Не, бутылки было две, это Жэка блевал", - тоном эсперта возразил Антон, - "И пердолил ее не Жэка, а Серый, который сейчас на токаря учится, брат Светки". "Ты прям видел?!" - не унимался Сашка, - Ты не в моем подъезде живешь, а я лучше знаю".
   "Ты, Санек, был бухОй на выпускном и все Вику приглашал, и хватал ее" - тут уж не выдержал я, - А она тебе на ноги наступала". "Ну и пусть" - хохотнул довольный Сашка. Мне было не до смеха. Этот барчук, как его называла моя мама, ухитрился напиться на "Выпускнои вечере", но и на "Последнем звонке", когда мы все ездили на Истру. Поездка была отвратительная. Автобус все время стоял в пробках, именно в этот майский день 1997 года было необыкновенно холодно, хотя и солнечно. Мать мне даже разрешила легально взять несколько бутылок пива, типа "мы уже взрослые". Я помню, мы перед автобусом еще пошли и ритуально покурили строго сначала под окнами директора, а потом нашего завуча-тумбочки. Такое только, окончив школу, можно себе позволить. И именно тогда это доставляет особое удовольствие. Даже я нарушил "табачное эмбарго" отца, прикинув, что за длительную поездку запах никотина выдохнется.
   И, как оказалось, был прав, тем более запах никотина был ерундой, по сравнению с полностью заблеванным Сашком. Учителя того времени еще не очень хорошо разбирались в многочисленных видах алкогольных и безалкогольных напитков, которые наводнили страну. Исключением не была и Лидия Юсуфовна, в татарской семье которой вообще не было принято пить даже по праздникам. Пока мы стояли в пробке на обратном пути, по салону стала гулять черная жестяная банка, небезызвестной "Black death" c изображение черепа в цилиндре. Это был даже не один из многочисленных алкогольных коктейлей, а самая что ни на есть сто процентная сорокаградусная водяра. И когда Санек выполз из автобуса и спросил меня: "А мы что, еще не поехали?" все сразу стало совсем ясно.
   Я помню, как мать мне кричала в коридоре перед учительской: "Это ты виноват, вот иди Сашу отмывай в учительский туалет!" Вода в учительском туалете именно в этот день, естественно, была только ледяная. Ни о каких бумажных полотенцах и влажных салфетках никто у нас тогда слыхом не слыхивал, так что пришлось отчищать Сашку его же белым кружевным платочком. Вот скажите мне, на кой ляд мне сдалась блевота этого засранца?! Пронзительный голос моей мамы до сих пор отдается у меня в ушах: "Ты же его друг, ты за него отвечаешь!" "Угу - мрачно ответил я, таща барчука в учительский туалет, - Мы в ответе за тех, кого приручили".
   Я еще помню, что тогда на холме никто не говорил про будущее, про учебу в институте. Все разговоры упирались в наш район и все вокруг него. А с холма был виден лес, уже кое-где покрывшийся ржавчиной листьев и зримая граница МКАДА, отделяющего Москву от Подмосковья. Стоит перейти дорогу, спустится в овраг, пройти минут двадцать по лесу и ты попадаешь в совсем другой мир: старые дачные поселки, тихие улочки, будто рядом и нет огромного мегаполиса, который совсем уже близко подобрался.
   С выпускного я ушел самый первый, незаметно, ни с кем не прощаясь. Пьяный в хлам отец спал на диване в кабине директора. На двух составленных стульях тут же лежал бухой папаша Сашки. Пили за выпуск своих сыновей они от души. А я был почти трезвым. Не то, что я боялся папиного кулака. У меня была куда более серьезная мотивация: через несколько часов мне нужно было ехать к репетитору.
   Сашка за поступление не боялся. Он поступал в "Мориса Тореза" и сказал, что может сдать хоть на все тройки, родители ему все равно все оплатят. Антон тоже неплохо устроился. Наш физико-математический класс имел договор с "Автодорожным" и выпускные приравнивались к вступительным. На это многие у нас понадеялись. Но, как известно, в технические ВУЗы поступить несложно, зато учится тяжело. Чуть ли не все, кроме Антона, отсеялись на первой же сессии. А Антону с его тотальной нищетой деваться было некуда. Он, насколько я знаю, даже кандидатскую там защитил. Витек, которого Лидия Юсуфовна назвала "дебилом в медицинском смысле этого слова", закончил колледж не только по специальности автослесаря, но и как-то еще ухитрился выучиться на повара. А его сестра с речевым дефектом дослужилась до майора и специалиста-кинолога 1-класса. Собаки ее слушались беспрекословно. Что же касается Сашки, то, как он сам спустя много лет писал о себе в блоге: "Моя профессия - многодетный отец". Не знаю, чем он там занимается, но судя по довольной роже, он не впахивает с девяти до девяти, это уж точно. Мать мне что-то говорила о том, что он едва доучился до четвертого курса, а потом ему стало некогда - дети родились, и он перевелся на заочное какого-то "арбузолитейного", где за деньги диплом выпишут легко. Что ж, за него я не волнуюсь, ведь судя по тому, как у нас жизнь устроена - высшие силы очень не равнодушны к судьбе дураков, и по диагнозу, и просто придурков по жизни. Везде и всегда им "соломки подстилают".
   В то время мобильные телефоны могли себе позволить разве что очень серьезные люди, компьютеры были мало у кого, а про социальные сети и вовсе никто ничего не знал. Поэтому, если люди не жили в одном районе, то контакты очень быстро терялись.
   Много ли я знал про своих школьных друзей?! Сашку и Антона я знал пять лет. Витю всего пару лет. У Сашки была прекрасная по меркам девяностых квартира, сильно отличающаяся от одинаковых, пахнущих нищетой, квартир Витька и Антона. Причем, мать Антона, тянувшая на себе двоих детей, еще как-то пыталась придать дому некую благопристойность и замаскировать нужду. Но уже при взгляде на дверь Витька, истыканную ножом в пьяном угаре, с торчащей грязными хлопьями ватой, становится понятно, что ничего хорошего за ней ожидать не стоит. В Витиной комнате был только старый покосившийся стол, железная кровать, турник и две гири по 10 кг. Больше ничего, даже телевизора не было. "Батя хотел гантели пропить, - рассказывал Витек, - потащил одну, об порог зацепился, упал, обоссался и захрапел. Мы с сеструхой угорали тогда".
   Я помню, когда мы уходили с холма, Антон забыл свою бензиновую зажигалку, китайскую подделку фирменной зажигалки "Зиппо". Мы с ним вдвоем возвращались с полдороги за ней. Шли молча, искали эту зажигалку в траве. А Витек и Сашка ушли по домам. А мы, уже практически полностью протрезвевшие от повторного восхождения на холм, остановились около шоссе, вливающегося во МКАД, буквально отсекая город от леса, пожали друг другу руки и разошлись, чтобы никогда больше не встречаться.
   Наше поколение было уже в достаточной мере прагматичным, в отличие от поколения наших родителей, мы с детства учились врать, но понимали, что это не всегда выгодно. Поэтому никто никого не заверял в вечной дружбе, как это было в старых советских фильмах. Мы, вчерашние школьники, давно уже усвоили простое правило этой жизни. Никаких друзей нет, есть только собутыльники.
  
   27. Зазеркальные сны
  
   Все жаркое лето 1997 года я спал. Спал я на балконе, на старой кресло-кровати, которую за ненадобностью отдал кто-то из маминых многочисленных знакомых. А в комнате на моем диване спала приехавшая с Украины бабушка Тася. После того, как я увидел свою фамилию в списках поступивших, я наконец-то почувствовал реальное облегчение. Путь длиною в два года был пройден. Но лишь для того, чтобы карабкаться дальше.
   Впрочем, стоило ли?! Долгие года московские студенты поступали в высшие учебные заведения ради вожделенной отсрочки от армии, где уже с середины восьмидесятых творилось такое, что призывники, в особенности столичные, стремились в эту самую "армаду", как у нас тогда говорили, не попасть всеми правдами и неправдами. С развалом СССР все было можно решить чисто финансово и пойти работать в сферу торговли, а не просиживать пять лет, изучая специальность, которая в любой день может стать бесполезной.
   В стремительно меняющемся правовом поле новой России у нас, юристов, доходило до таких курьезов, что группа студентов, до Нового года сдавала экзамен по старому закону, а те, что приходили после новогодних праздников - уже по-новому.
   Мое поколение, пожалуй, дало самый богатый урожай юристов, которые в будущем работали не совсем по специальности, или вовсе не по специальности. Что, впрочем, было справедливо и для других профессий. В противовес этому открывались школы биржевых маклеров, где учиться надо было полгода, а платить за обучение так, будто с тебя требуют сразу за три ближайших года в ВУЗе.
   К чести моих однокурсников, могу сказать, что искушению немедленной наживы у нас поддались считанные единицы. Прочие же, сжав зубы, тянули обе лямки: работу и учебу. В их числе был и я, примирившийся со скорбной участью вставать в шесть утра. Первая пара у нас начиналась в 8.15, а добираться надо было чуть более часа.
   Пока же я наслаждался законным отдыхом. Мои родители, довольные тем, что решили проблему с поступлением, оставили меня в покое. Как любил обычно говорить в таких случаях мой отец: "Лучшая награда для бойца - это снятие ранее наложенных взысканий". Бабушка кормила меня борщом, сотэ и блинчиками на кефире, неизменно сокрушаясь о торчащих ребрах. Для меня было удивительно, что я в свои семнадцать лет еще продолжал расти, уже перемахнув рубеж в 180 сантиметров и давно обогнав отца с матерью. Отец уже не решался точить об меня кулаки, тем более, сын уже, пусть и похожий на рыжую конопатую глисту, смотрел на своего папашу сверху вниз.
   Собственно, родители не толкали меня в ВУЗ. Отец пропадал на работе до глубокой ночи и нередко неожиданно уезжал в свои короткие командировке, даже не заходя домой. Мать, словно матерый паук, прочно сидела в своей "педагогической сети", дергая за ниточки. И я этому был рад. Как гласила еще одна армейская мудрость, озвученная моим отцом: "Подальше от начальства и поближе к кухне". А кухню у меня олицетворяла украинская бабушка.
   Побывав в предпоследнем классе школы на "Днях открытых дверей" в разных ВУЗах, я очень быстро понял, что подготовительные курсы этих самых ВУЗов ничего не дадут. И тут нужна, что называется, "мохнатая лапа". Причем, изрядно "мохнатая". Как ни странно, этот вопрос решился для меня достаточно быстро. Партийцы умели хорошо устраиваться. Нашелся знакомый знакомого проректора одного московского ВУЗа. ВУЗ этот был знаменит тем, что мог запросто потягаться своим возрастом с самим МГУ, однако в отличие от главного высшего учебного заведения страны, пользовался стабильной популярностью у жителей Подмосковья, уроженцев закавказских республик, и представителей коренных народов Севера. Видимо, у них там были свои резоны. Вообще-то институт, в силу своего почтенного возраста относительно недавно переименованный в "университет", специализировался на подготовке узкопрофильных специалистов по вопросам землепользования. Однако же сравнительно недавно и тут открылся новомодный юридический факультет.
   Не знаю как сейчас, но в моей alma mater того времени не было столь грубых покупок мест, или мне об этом просто не было известно. Система была надежная, и, на мой взгляд, правильная. Абитуриент занимался индивидуально с преподавателями ВУЗа за весьма немаленькие деньги, и, естественно, в валюте, плюс некий, как это назвал ректор, "страховочный сбор", на случай, если на экзаменах что-то пойдет не так.
   Чтобы попасть на бюджетное отделение, необходимо было сдать все экзамены на пятерки. А экзаменов было три: сочинение, история и право. При этом главным считалось именно сочинение. Написал сочинение на пять, и с устными экзаменами проблем быть не должно. Если в ведомости у человека уже стоит пять баллов за сочинение - это маркер, значит "свой" пришел.
   В дверях у репетитора я встречался с несколькими своим будущими одногруппниками, но за пять учебных лет, даже на общей пьянке, никто из нас не подал даже вида, что знал другого до того, как мы первый раз увиделись в ВУЗе. Вот какие тогда был конспиративные строгости.
   К репетитору по литературе Зое Андреевне я ездил в Выхино. Она жила в хрущевской пятиэтажке, очень похожей на ту, где обитала моя бабушка Люба. Да и по возрасту они были ровесницы, и в ее квартире был такой же запах старых вещей.
   Система подготовки к сочинению была простая. На экзамене традиционно было три темы: первая половина девятнадцатого века, вторая половина и двадцатый век. "По двадцатому веку даже преподаватель на пять не может написать", - наставляла меня Зоя Андреевна. "А зачем тогда включать заведомо провальные темы?" - любопытствовал я. На что Зоя Андреевна уклончиво отвечала, что, мол, за все это только министерство образования отвечает.
   Хитрость была в том, что темы были утверждены давно и капитально, было их штук двадцать по каждому периоду, плюс известно, что выпадавших в прошлом и позапрошлом сезоне точно не будет. Так что тем, кто написал сочинение заранее и выучил его наизусть, высший балл был гарантирован. Сочинение на "отлично" похоже на икону и изготовляется по строгому канону. Четкий план повествования, правильно выбранные цитаты из критиков вроде Виссариона Белинского, небольшие, но емкие по смыслу цитаты из первоисточника, и обязательно свое мнение о прочитанном, утвержденное, впрочем, еще в те времена, когда Зоя Андреевна сама была студенткой. Начало 19 века было меньше по общему объему, да и от "золотого века" русского литературы веяло незыблемостью гранита. Там двух мнений быть уже не могло. Поэтому в основном я и штудировал Пушкина, Лермонтов и Гоголя.
   При этом получилось так, что благодаря репетитору я на русскую литературу взглянул по-другому, нежели предлагалось смотреть на школьных уроках. Если англичане говорят, что "красота в глазах смотрящего", но я бы сказал, что "правда в словах учителя". Неужели нужно было ездить на другой конец города и совать сложенные в гармошку "зеленые бумажки", чтобы наконец-то увидеть нечто бОльшее в "Мертвых душах" или "Евгении Онегине", которого за время занятий мне пришлось практически выучить наизусть? И что странно, я больше не испытывал привычной по урокам Козловой тошноты.
   С Гоголем мне везло. Он попался и на выпускных, и на вступительных. На обоих я получил пятерки. Козлова разливалась в похвалах, не преминув все заслуги приписать себе. Но я молчал как партизан, хотя и хотел высказаться по поводу очень многого. Впрочем, Козлова хвалила меня не запросто так. Ее детки переписывали выпускное сочинение уже в неурочное время. Потому что в медальной комиссии нашли какие-то недочеты. На всех уровнях были заинтересованы в положительной статистике по медалям. И уж если кого вели, так вели до конца. И я не думаю, что за это моя мать получила хоть одну "зеленую бумажку". Но именно под ее руководством и только ради этой самой "положительной статистики" совершались невиданные чудеса: за один день разными подчерками и ручками полностью переписывались классные журналы за последние два года, чтобы из них исчезли тройки. И так получались золотые медали.
   У нас в ВУЗе все экзамены проходили честно. Преподаватели проверяли сочинения, где вместо имени был шифр. Но скажите, разве репетитор не узнает подчерк своего ученика, с которым прозанималась два года? Да и содержание многократно отшлифованных сочинений она знала наизусть.
   С историей и правом было проще. Меня готовила Лидия Юсуфовна, вне школы, но за рубли, а не за "зеленые". Мы с ней прогнали тогда всю российскую историю. Так что ВУЗовскому репетитору по истории делать, собственно, было нечего уже. Она лишь расставила некоторые нужные акценты. Но и экзамен сдавал я непосредственно ей, усиленно делая вид, что вижу ее в первый раз. Историю я знал отлично. И в школе, похоже что, я чуть ли не единственный за все время существования этого среднего учебного заведения, сдавал выпускной в форме собеседования, когда вместо билетов мне комиссия могла задавать вопросы по любому периоду истории России. Я тогда жалел, что мать так и не пришла на экзамен, она ведь как-никак был историком. От нее я удостоился лишь похвалы в том смысле, что Лидия Юсуфовна "осталась довольна тобой, потому что хорошо тебя подготовила".
   Да, я много спал в тот последний август перед учебой в институте, слушал музыку и читал фантастику. На столе у меня валялись белые тома из собрания сочинений Стругацких, в некоторых местах уже зачитанные основательно, но еще не до дыр, да толстенный советский том антологии рассказов Роберта Шекли, чьи новеллы я впоследствии смог по достоинству оценить и на языке оригинала.
   А еще я отчетливо помню, как стал записывать свои сны. Записывал я их на компьютер, чтобы алчные руки моей матери, регулярно копающиеся в моих вещах, не посмели лезть и в мои сны. Долго колебавшись, я все-таки решил, что не буду их приводить в том виде, в котором они были записаны тогда. К такому решению я пришел, потому что хочу и дальше соблюдать временной принцип: взгляд глазами взрослого на воспоминания подростка.
   Сразу хочу сказать, что все сны я делил на две категории: обычные, и те, что я называл волшебными. Обычные сны были рутинным перевариванием мозгами дневных переживаний. Сюжеты из видеофильмов и книг мешались с воспоминаниями о школе и кошмарами о вечно чем-то недовольных родителях. Сны же волшебные отличались необыкновенной четкостью и яркостью, а так же удивительно точной логической последовательностью событий. Каждую их разновидностей волшебных снов в текстовом редакторе я помечалось своим особым цветом.
   Первая разновидность - это сны о зазеркалье. Так я их называл. В них окружающий мир представал, что называется, с изнанки. Все в них очень походило на путешествие Алисы по ту сторону зеркала. Один из снов, записанных где-то в начала 1997 года, рассказывал о том, как я вылетел в окно, летал над собственным домом, и даже зависал над окном кухни, где в это время отец пил чай. Так же в описании сна есть пометка, что я проснулся в половине первого ночи и действительно обнаружил отца, сидящим на кухне и смотрящим какой-то фильм по кабельному. Меня он тут же прогнал, потому что на экране появилась голая женщина.
   Снов о выходе из тела, с полным сохранением во сне разума, и знанием, что это сон и здесь можно летать, я записал еще три или четыре. Но их было значительно больше. Далеко я улетать не мог, если я отдалялся во сне слишком далеко от дома, то тут же просыпался.
   Ко второй категории "зазеркальных" снов относились сны о странном человеке с меняющимися зрачками. Но, к сожалению, появлялся он в моих снах всего несколько раз в жизни, начиная с того момента, как я заснул в сарае детского сада. И все эти разы не предвещали ничего хорошего. Сон, увиденный в сарае, я по причине своей детсадовской неграмотности, не записывал. Зато все остальные записаны, но поскольку они имеют важный смысл только в контексте с происходящими событиями, я упомяну о них в соответствующих местах. Скажу только, что над полной разгадкой этих снов я бьюсь до сих пор и имею несколько толкований, каждое из которых кажется правдоподобным.
   Самый странный же тип волшебных снов, подобно современным распродажам, носил строго сезонный характер и приходился всегда на весну. Эти сны всегда были короткими, но часто имели продолжение, причем с того же самого места. Начинали они сниться обычно где-то за месяц до моего дня рождения и нередко снились до наступления календарного лета. А родился я в "красный день календаря", первого мая 1980 года в одном из самых старых роддомов города Москвы. Вот с апреля месяца меня обычно и начинают беспокоить эти сны. В этих снах я вижу все глазами другого человека. И почему-то сразу понял, что он мой ровесник.
   Самый длинный из подобных снов привиделся мне в ночь с 8 на 9 мая 1993-го года. Я хорошо запомнил эту дату, как и сам сон. Я очень долго не мог понять, что же я на самом деле видел. Я находился в каком-то учреждении, в компании бородатых дядек и даже дедков, похожих на профессоров. Они что-то пели на мелодичном языке. Пели очень музыкально и слаженно. Потом меня, вернее того, кем я был, заставили что-то читать из огромной книги. И я читал, только буквы во сне расплывались, и я не мог понять содержания прочитанного. У меня такое бывало, берешь во сне книгу, пытаешься прочесть хотя бы название, а буквы расплываются. Это, наверное, "зеркальные книги", про которые писал Льюис Кэрролл. Во всяком случае, я так тогда думал.
   А книга это была поистине огромных размеров. И мне даже казалось, что состоит она не из страниц, а из свернутых манускриптов, которые я видел в документальных фильмах. Я еще тогда подумал, что тот, за чьей жизнью я наблюдаю, наверное, историк какой-то. И сдает экзамен на знание древних книг. И, наверное, он вундеркинд, раз в столь юные годы его согласились послушать столько почетные и бородатые профессора. Это был самый первый и самый странный сон. Впрочем, бородатых профессоров, любящих древние песни, я еще видел в этих снах "про себя другого" и не раз.
   Сны часто прерывались на самом интересном месте. И показывались они только раз в год. Но из них я смог узнать, что мой "двойник", судя по всему, живет в Москве, причем где-то в самом центре. Он, как и я, учится в школе, и в классе там всего человек десять. В квартире, где он живет, у него тоже есть своя комната, и из нее в окно видно какую-то старинную церковь, полуразрушенную. У него есть друзья. И он бывает у него дома. И все они тоже живут в больших квартирах в центре. Странное дело, в школу он не ходит сам, а его отвозят на машине каждый день. Все эти сведения мне пришлось собирать из достаточно разрозненной мозаики. Конечно, если бы я мог не только видеть то, что он видел, но и думать то, что он думает, то я бы узнал намного больше.
   Родителям я опасался говорить об этих снах. Особенно после того, как я спросил: нет ли у нас в городе родственников, и может быть, у меня здесь живет двоюродный брат? Мать сказала, что все родственники у меня на Украине, "если, конечно, твой отец не изменил и не сделал тебе братика". Эта мысль, к которой я будто бы нечаянно подтолкнул свою мать, так сильно напугала ее, что она мгновенно "вспыхнула", вспомнила о каких-то моих школьных прегрешениях, и весь остаток вечера вела себя так, будто я ее чем-то серьезно оскорбил.
   Поэтому про своих "братиков", которых вижу во сне, я решил никому больше не рассказывать. Даже бабушке с Украины, которую я очень любил, но с которой кроме как о еде, решительно не о чем было разговаривать. Что же касается отца, то, по его словам, он вообще никаких снов не видит. Я знаю, что так говорят многие, но уверен, что сны видят все, но не все хотят и умеют их запоминать. Собирать коллекцию из своих снов - это отдельное и непростое искусство.
   Наблюдая за хроникой чужой жизни, я пытался понять это все с разумной точки зрения. Кое-какие книги по психологии я нашел в интернете. Мне казалось, что они плохо переведены с английского, а оригиналы мне были пока не по зубам, и я не мог проверить, так это или нет. Может быть, все дело было в том, что я просто не вполне владел соответствующей терминологией? Американские мозгоправы через свои бестселлеры пытались мне внушить мысль о том, что все дело в компенсаторной функции мозга. "Что же? - думал я на пороге своего совершеннолетия - Получается, что я завидую тому же барчуку Сашке, что его родители не шпыняют и дарят ему все, что он захочет. И я придумал себе двойника, с которым профессора бегают, и учиться он в маленьком классе, и у него много друзей, и среди них нет голодранцев".
   Если рассматривать эти сны как реконструкцию моей зависти, то она не выдерживает никакой критики. Я никогда не завидовал по мелочи. У кого-то что-то есть, а у меня нет. И пусть. Я думал о том, что я выучусь, буду сам зарабатывать и куплю себе все, что захочу. Ведь родители попрекали меня за каждое благодеяние, за каждой сделанный ими подарок. И я не хотел подачек. Потому что попреки были горше радости нового приобретения. Уж если бы я воображал своего двойника, то жил бы он где-нибудь в Нью-Йорке на Манхеттене! Я столько раз смотрел молодежные американские фильмы и мечтал родиться именно там. Почему? Я не очень тогда понимал. Скорее потому, что картинка в этих фильмах была ярче. Русские часто говорят, что американцы слишком фальшиво улыбаются. Но по мне, лучше фальшивая улыбка, чем вовсе никакой.
   Впрочем, я тогда пытался осилить "Толкование сновидений" Фрейда, неизменно засыпал над ним и вскоре бросил это занятие. В том нежном возрасте в качестве погружения в сновиденья Фрейд мне подходил, а в качестве толкования - пока что не очень. Одно я понял точно: подсознание - страшный зверь и ты сам, по сути, не знаешь, чего хочешь. Я стал пристальнее присматриваться к виду из своего окна, мучительно представляя полуразрушенную церковь. Но вид не клеился. В месяц моего рождения сад за окном покрывался воздушно-белой кисеей цветения, и ничего лучше и быть не могло! А чуть позже там начинали петь соловьи. Все-таки это была окраина города. Так что певчим птицам там было вольготно.
   Я не был из тех людей, что бросает нерешенные загадки. И стал все внимательно записывать и анализировать. Надо сказать, что некоторые "зазеркальные" сны даже иногда оказывались полезными. Впрочем, об этом я узнал значительно позже, когда тайные знания о том, что любая квартира похожа на слоеный пирог, реально пригодились мне в жизни.
   Пока же я спал и видел сны, ел борщ и знал, что ничего на свете не бывает вечным. Уедет бабушка и для меня наступят унылые дни куриного супа, заправленного вермишелью, вместе с супом будут и картофельные биточки из школьной столовой, потому что маме опять некогда. Но я старался не думать о плохом, ведь очень скоро мне должны выдать студенческий билет, а это совсем уже другая, почти настоящая взрослая жизнь, где я буду разъезжать по Москве не только по привычным маршрутам, но и вообще, куда сам только захочу. И это было здорово. Потому что свобода, особенно свобода собственных мыслей - это главное достижения людей, за которое, если верить Лидии Юсуфовне, и было пролито больше всего крови. И чем чаще это происходило, тем меньше этой самой свободы у людей оставалось.
  
   28. Между двумя Димками.
  
   Фасад старого здания нашего университета имел вид почетного и родовитого московского старца канувшей в небытие эпохи дореволюционного классицизма. Его гордые колонны засветились в нескольких известных советских фильмах, правда, лишь на мгновения. Новый корпус, пристроенный уже в позднее советское время, стыдливо загородился подросшими деревьями, и общей картины проверенного временем учебного заведения совсем не портил.
   В те благословенные времена моей ранней молодости еще кое-где сохранялись вполне себе советские порядки. Так, охрана на входе у нас появилось, когда я уже учился на третьем курсе. А до того времени вход в "обитель знаний" сторожил согбенный старец, впрочем как и все вахтеры, обладавший необыкновенной бдительностью. Видимо, сказывался длительный стаж в соответствующих органах.
   Я вырос в районе, где все буквально дышало брежневской новизной. Все школы в подобных спальных московских районах имели вполне современный вид. Поэтому некая дореволюционная старина моего ВУЗа заворожила меня с первых минут: начиная от античных колонн у входа, и кончая деревянными скамьями в лекториях, отполированными задами сотен студентов до состояния гранита. С необыкновенной ясностью я помню первую свою лекцию в лекционной аудитории 101. Я совершенно отчетливо помню, что это была лекция по курсу "История зарубежного государство и права", которую нам читал декан юридического факультета профессор Чибисов Станислав Михайлович.
   Это был довольно грузный дядечка в самом расцвете мужских и интеллектуальных сил, с ярко выраженными манерами "недострелянного" большевиками аристократа. Тогда подобные замашки были, как сейчас принято говорить, в тренде, и даже легкая картавость, не на еврейский, а скорее на французский манер, вполне могла быть просто частью лекционного спектакля. Впоследствии Станислав Михайлович вел у нас еще и Римское право. Предмет необычайно интересный, если его правильно преподать.
   До сих пор у меня в голове стоит громкий, хорошо поставленный голос декана: "Друзья мои! Спешу сообщить вам на первой лекции, что американские доллары - это всего лишь продукты высококачественной печати, давно уже не подкрепленные золотым эквивалентом. Дабы удивительно выгодный бизнес по торговле обычной бумагой не омрачил ваше пребывание в нашей славной и древней Alma Mater, руководство нашего университета приняло решение заморозить курс доллара для оплачивающих свое обучение". По аудитории пронесся одобрительный гул.
   Надо сказать, что в последние полгода постоянно ходили какие-то слухи о резком повышении курса доллара. Особенно смелые аналитики предрекали огромный скачок курса осенью 1997 года. Однако никаких резких долларовых потрясений так и не случилось ни осенью 1997, ни осенью 1998, ни даже осенью 1999 года. Курс доллара, словно неторопливая зеленая гусеница, уверенно лез вверх, но происходило это без рывков. Так что к началу миллениума бывшие советские граждане практически совсем отучились от пагубной привычки считать все в иностранной валюте.
   На лекции по экономике наш преподаватель, армянин с глазами старой, сильно уставшей от жизни, однако, успевшей загрызть немало лютых волков кавказкой овчарки, популярно объяснил нам, студентами-первокурсникам, что у России было, по сути, два выбора: выплачивать огромный госдолг, надорваться, и в итоге получить тот самый "дефолт", которым так часто пугала моего отца газета "Коммерсанъ Daily"; или же честно и открыло начать распродавать Родину, но по рыночным ценам, а не ждать, пока взлетит курс доллара и Родину, вернее ее активы в различные предприятиях, купят за те самые напечатанные бумажки, но по сравнительно более низкой цене. Еще он говорил о том, что фондовой рынок Юго-Восточной Азии устоял и не вошел в черную полосу, поскольку кризис перепроизводства "по ряду объективных экономических причин" так и не случился. Что это были за причины, я не вполне понял, но этого от меня и не требовали для хорошей оценки по данному предмету.
   Однако в 1997 году еще очень многие жили старыми "перестроечными" страхами, поэтому мои родители и сделали все, чтобы я попал именно на бюджетный факультет университета. Платить, а тем более переплачивать за мою учебу никто не собирался. О чем мне было неоднократно сказано.
   Наша страна постепенно теряла имперскую брутальность Советского союза, становясь одной из восточно-европейских стран бывшего социалистического лагеря. Во всяком случае, так о ней тогда писали американские СМИ. Ходили даже вполне откровенные разговоры о том, что Россию вот-вот даже примут в НАТО, как это случилось с Югославией, которая, вопреки всем самым мрачным прогнозам, так и осталась единой страной со смешанным христиано-мусульманским населением. А вот Чехословакия треснула и развалилась на два государства, из которых, собственно, и состояло ее название, навязанное коммунистами.
   Парламентская России с безликими, не харизматичными, но зато вполне трезвыми лицами ее новых лидеров словно ящерица, отбросила от себя все лишнее, чтобы сподручнее было бежать, не отставая от неумолимого хода времени. Россия легко отказалась от всех завоеваний кавказских войн. Жители бывшей Чечено-Ингушской республики теперь имели свои отдельные независимые государства в числе то ли трех, то ли четырех; и могли въезжать в Россию только, если в их зеленом загранпаспорте была виза. Собственно, без виз из бывших советских республик к нам могли по-прежнему ездить только белорусы, что немало возмущало моего отца, на которого легли все хлопоты по оформлению права на въезд для собственной матери, сестер и братьев, которые регулярно наведывались к нам, москалям.
   Исторический водораздел прошел по январю 1993 года. Согласно принятому тогда закону, все не прописанные в этот момент на территории Российской Федерации уже не являлись ее гражданами и могли теперь в лучшем случае получить в нашей стране разве только вид на жительство.
   У новой власти не было никаких сантиментов. Она принимала реальные бюджеты, от которых бюджетным организациям в пору было в петлю лезть. Каждый выкручивался, как умел. Поэтому даже в нашем университете появились фирмачи, снимающие себе место для офиса прямо в стенах "храма знаний". Ходили они не через главный, а через новый корпус. И со студентами, в общем-то, не пересекались. Мой набор был самым многочисленным среди наборов студентов конца девяностых. На следующий год студентов-первокурсников было меньше где-то на треть, а уже еще через год "на бюджет" брали даже с одной четверкой.
   После отмены обязательного призыва перестала быть актуальной и наша военная кафедра, гарантировавшая раньше офицерские погоны вместе с дипломом о высшем образовании, а так же с очень высокой долей вероятности, автоматическое зачисление в запас без всякой службы. Столько командиров понтонно-мостового взвода было не нужно. Даже если мы решимся захватить весь мир, в нем не нашлось бы столько рек, чтобы перекрыть их понтонами.
   Военная кафедра, правда, проработала весь 1997-1998 учебный год и стала излюбленной темой для острословия студентов. Офицеры, еще недавно гонявшие "в хвост и гриву" студентов, унижая их матерными тирадами о том, что, мол, "пойдешь солдатом год параши чистить", вдруг полностью лишились власти. Студенты вторых, третьих и четвертых курсов массово, и с явным злорадством, ходили на военную кафедру весь сентябрь и писали заявления с просьбой отчислить их с военной кафедры. Некоторые особо остроумные студенты-юристы писали в этом заявлении так: "Прошу отчислить меня с военной кафедры в связи с полным роспуском регулярной российской армии". Начальник военной кафедры, старый злой "полкан" с круглым носом, похожим на переспевшую сливу, даже ходил жаловаться нашему декану Чибисову, но тот лишь пожимал плечами, говоря, что "юридически и исторически наши ребята правы, прошляпили вы нашу доблестную Красную армию, да-сс... прошляпили".
   Итак, сильно злоупотреблявшие алкоголем и не бывавшие трезвыми после обеденного перерыва никогда, сотрудники военной кафедры теперь были пьяны уже с самого утра, часто без дела слонялись по университету, словно мрачные зеленые привидения, и, встречая какого-нибудь некогда знакомого им студента, мрачно констатировали: "Ну, что доволен теперь, Сорокин? Отрастил свои патлы?!".
   Недавно освободившийся от гнетущей власти вездесущей тумбочкозавучихи, я тоже начал отращивать длинные волосы. Но с сожалением констатировал, что волосы в великолепные кудри не свивались, а превращались в жуткое "воронье гнездо" наподобие того, что было у персонажа шедшего тогда по ТВ американского мультсериала "Привет, Арнольд!" Поэтому пришлось мне вернуться к стрижке под лысого папашу. Тем более я оказался единственным рыжим на курсе и вовсе не хотел к себе привлекать излишнее внимание.
   Особую, весьма своеобразную форму ненависти, испытывают к москвичам жители ближайшего Подмосковья. Почему именно так происходит, более подробно я узнал значительно позже, когда уже стал работать на поприще недвижимости. Пока же мое ухо москвича, пусть и жителя окраинного спального района, ловило такие непривычные географические названия, как БалАшиха, Химки, Мытищи, Люберцы, Красногорск, Подольск и Домодедово. На нашем курсе москвичи оказались в меньшинстве. Несколько человек жили в центре и пришли в наш ВУЗ только потому, что обитали совсем рядом, что, в прочем, не мешало им регулярно опаздывать на первые лекции.
   Во многом засилью в нашем университете жителей Подмосковья способствовала близость к вокзалу. Ведь как удобно - приехал из своих Мытищ на электричке, прошел сквозь длинную кишку-переход и раз - ты уже буквально на пороге любимого университета. Поучившись еще какое-то время, я заметил, что здесь царили не столько подмосковные землячества, сколько целые семейные кланы. Студенты с легко узнаваемыми родовыми чертами и одинаковыми фамилиями, нередко совпадавшими с фамилией какого-нибудь преподавателя земельного кадастра, примелькались даже мне, первокурснику.
   Другой достаточно мощной диаспорой были якуты. Республика Саха-Якутия отделяться от Родины не собиралась. Получив, как и прочие республики, пожелавшие остаться в составе России, широкие права по распоряжению внутриреспубликанским бюджетом, она отправляла своих гордых северных чад учиться за счет промышленной добычи алмазов. И, к моему удивлению, это не всегда были дети "сильных мира сего". Среди них было очень много талантливых девочек и мальчиков, ухитрившихся в условиях лютых холодов выиграть какие-то конкурсы и олимпиады и были премированы своей малой родиной.
   Даже в самые трескучие московские морозы они одевались значительно легче, и в наших не слишком-то натопленных аудиториях всегда сидели без курток. Выглядели они как... Ну, как якуты, в общем. Хотя некоторые девочки были очень даже ничего, по сравнению с некоторыми коренными жительницами Москвы и ближнего Подмосковья. С одной якуткой я даже пытался поцеловаться на одном из студенческих дней рождений, но она не позволила мне это, сказав, что когда я протрезвею, мне будет стыдно. "Всем обычно бывает стыдно", - назидательно заявляла она. И на следующее утро я был ей бесконечно благодарен за такой мудрый совет.
   Впрочем, до состояния начальника военной кафедры, и уж тем более его зама, мы никогда себе не позволяли напиваться. Все-таки мы были юристами, элитой нашего университета. О чем нам постоянно напоминал декан Чибисов, вдруг некстати подворачивавшийся, когда мы уминали чебуреки с пивом после занятий. "Иду я после лекций и что вижу?! Юристы, элита нашего ВУЗа, стоят возле этих мерзких столиков на улице, у привокзальной забегаловки с бомжами и проститутками!". Кто-то вполголоса осторожно заметил, что денег на хороший ресторан мы пока не заработали. "А вы работайте, работайте над этим ежечасно, друзья мои". Его голос, громко возглашавший на Римском праве свое очередное: "По праву квиритов...", я пронесу с собой до конца моих дней.
   Наблюдая за жизнью в своем районе, где было много бывших "сидельцев", я все равно не сталкивался близко с лагерной культурой. Имя композитора Михаила Танича мне было хорошо знакомо как автора стихов ко многим эстрадным шлягерам, вроде песни "Черный кот", знакомой, пожалуй, что всем родившимся в двадцатом веке. Мне было известно, что Танич был репрессирован, но я никак не воспринимал его как блатного романтика. Идеологом "сидельцев" я не воспринимал ни любимого с детства Высоцкого, ни, тем более, Есенина, включенного в постсоветскую школьную программу. Глаза мне на иной ракурс русской поэзии раскрыл мой новый друг Димка.
   Так уж случается, что в совершенно новом коллективе все сходятся по кучкам и находят общие интересы очень-очень быстро. Чуть ли не в первые дни. Молодые парни снюхиваются, словно волки в стае. Посмотрев на своих однокурсников, одетых "по-пацански" в куртки-пилоты и кепки, приходящих на занятия с низменными барсетками и крутящих на переменах четки, я решил соблюдать с ними мирный нейтралитет по принципу: "Привет! Привет! Где у нас сейчас пара?", ну и все, пожалуй. Были, конечно, и обычные ребята, одетые в дешевые китайские пуховики, согревающие своих хозяев гораздо лучше, чем коротенькие, но модные "пилоты".
   Димка тоже носил куртку-пилот и золотую печатку на пальце, но составлял приятное исключение из общей массы юных блатных романтиков. Учился он со мной в одной группе и тоже, как и я, был бюджетником. Он был старше меня на год, и по каким-то причинам не прошел по конкурсу в первый год. "Ничё, - говорил он, - теперь все на мази. Сдал на все пятерки".
   Димка, носивший характерную украинскую фамилию, оканчивавшуюся на "о", был небольшого роста коренастым брюнетом с необыкновенно круглой головой и пронзительно-честными голубыми глазами. "Я хочу чиновником стать" - откровенно поведал мне он еще в первые дни знакомства. "Братву скоро всю перешмаляют, вот чиновником быть прикольно. Вообще, моя мечта - это найти место, чтобы можно было много красть, но только не у людей, у своих граждан бедных западло, а у государства, и чтобы за это ничё тебе не было. Поэтому надо здесь учиться хорошо. Я себе цель поставил: красный диплом получить".
   Несмотря на изрядный налет лагерной романтики всех этих маловразумительных цитат из "Лесоповала", Шуфутинского, Кучина и Круга, Дима был очень умным парнем. Он действительно добросовестно ходил на все лекции, записывая их каллиграфически четким, но очень мелким подчерком, хорошо отвечал на всех семинарах. Да, Дима умел нравиться всем, и это в будущем стало для него залогом весьма успешного воплощения его карьерных ожиданий.
   Другим моим университетским приятелем стал одногруппник, которого так же звали Дима. Он был полной противоположностью первому Димону, как внешне, так и по характеру. Поэтому я сразу стал их звать - одного Димон Большой или Толстый, а другого - Димон Маленький. Димон Большой имел не просто могучее, а прямо-таки великанское телосложение. Еще при первой встрече он коротко сказал, что он фанат Московского Спартака и Виктора Цоя, и это для него самое главное. Впрочем, и говорить об этом было излишне. На могучей шее у него красовался красный шарф, а из-под расстегнутой куртки была видна майка "Цой Жив!" В то время, а возможно даже и сейчас, фанаты Виктора Цоя составляли особую группу рок-фэнов. В связи со странными обстоятельствами гибели музыканта, у наиболее рьяных его поклонников сложилось нечто вроде религии.
   Напомню, что 5 сентября 1991 года потерпел катастрофу самолет Юрмала-Москва, на борту которого, предположительно, находился солист группы "Кино". Однако, не все было однозначно. Достоверно известно только о том, что у Цоя действительно был билет на этот рейс и что он прошел регистрацию. Но на месте падения самолета, недалеко от аэродрома Внуково, останки певца так и не были найдены. Впрочем, не идентифицированными остались очень многие пассажиры, предположительно летевшие на этом рейсе. Пресса девяностых, отличавшаяся особенно брутальной "желтизной", не раз и не два публиковала статьи о том, что Цоя видели то на рок концерте, то в аэропорту, то в какой-то далекой жаркой стране вроде Кубы или Бразилии.
   Сам Димон Большой не придерживался ни одной из этих криптологических теорий. Он родился и вырос в городе Домодедово, его мать и отец работали в аэропорту, и он знал об авиакатастрофах намного больше, чем многие другие фанаты Цоя. Поэтому на провокационные вопросы тех, кому солист группы "Кино" не был столь дорог, он отвечал предельно коротко и ясно: "Цой навсегда жив в наших сердцах". Имея характерную восточную внешность, татарскую фамилию и многочисленных, но трудно отличимых друг от друга дядьев и братьев, учащихся в нашем же университете на самых разных факультетах, Димон был откровенным русским националистом. Но не таким как Витек, дебил по диагнозу. Нет. Димон Большой был националистом-имперцем. Он причислял к великим русским полководцам белогвардейского генерала Корнилова, который без труда выдавал себя за японца, когда служил в царской разведке на Дальнем востоке, а так же самого товарища Сталина. В кошельке же он носил репродукцию портрета генерала Ермолова и говорил, что если вдруг кавказцы к нам вздумают сунуться, то мы, русские, "им еще покажем".
   Кавказцы особенно и не пытались. По крайней мере, в Москву и Питер, так и оставшиеся со времен СССР фактически закрытыми городами. Специальным законом покупка иностранными гражданами квартир в городах федерального значения была резко ограничена. А прописаться в чужую квартиру можно было по-прежнему только будучи близким родственником хозяина. К тому же те самые товарищи в псевдо казацкой форме и папахах, что примелькались мне еще дождливой осенью 1993-го, никуда не исчезли с улиц Москвы, а наоборот легализовались. Причем организаций таких было немало. Одних казацких союзов было что-то около десяти. Набирал силу и "Союз Офицеров России", который мой папаша с отвращение называл "СОРом". Занималась эта организация в основном частной охранной деятельностью и во многих областях стала со временем дублировать, а иногда даже и вовсе подменять, правоохранительные органы.
   Не только кавказцы, но даже чернокожие студенты, вроде бы осмелев во времена Ельцина, и чуть ли не в открытую торгуя наркотой, в последнее время попритихли. В газете "Аргументы и факты", которую любила почитывать не только моя мама, но и наезжавшая с Украины бабушка Тася, приводилась выдержка из полицейского протокола, где говорилось буквально следующее: "Студент из Нигерии, нелегально проживавший на территории города-героя Москвы, находясь в сильном наркотическом опьянении упал, случайно распоров себе брюшную полость казацкой шашкой, лежавшей на земле".
   Учился Димон Большой плохо. Но уж если группа покатывалась со смеху, то скорее всего это была шутка нашего великана в красном шарфе. Один раз нас троих даже выгнали с семинара. Сидели мы на Конституционном праве, а вела его довольно молодая женщина. Любила она сидеть, высоко задрав ногу на ногу. Димон Большой и говорит: "Смотри, у нее ноги нет!" "Как нет?!" - удивляется Димон Маленький. "Нет, говорю тебе, это протез, она пока сидела, отстегнула его и в парту убрала". Стали мы заглядывать под парту, обсуждать, потом ржать, и оказались в коридоре. Парты даже для семинарских занятий у нас были широкие. Можно было сидеть и втроем. Я всегда сидел посередине, твердо веря в примету, что человек, оказавшийся между двумя тезками, может загадать желание. Загадывал я, конечно же, только одно: чтобы сессию успешно сдать.
   Девчонок у нас училось откровенно мало. И все как на подбор были, что называется, не очень. А некоторые, так и вовсе страшные. Причем настолько страшные, что выпить пива столько, чтобы они стали хоть чуть-чуть красивее, не представлялось возможным даже для наших здоровых молодых организмов. Был и вовсе курьезный персонаж: Лена Бетмурадова. Девушка с характерной восточной внешностью бабы-яги, с огромным носом и... самой обыкновенной густой черной бородой. Сама Лена утверждала, что она ассирийка, и чуть ли не из княжеского рода. Характер у нее был веселый и бесшабашный, на перекуре она травила всякие байки об амурных делах с какими-то программистами, с которыми знакомилась по ФИДО.
   Все эти рассказы про знакомства по сети в 1997 году были в новинку, никто ей тогда не поверил, что с кем-то по компьютеру можно познакомиться. А я помалкивал. Школьная привычка не рассказывать о том, что у меня дома компьютер, была во мне еще сильна. Тем более, вокруг были такие кадры, у которых родственники сидели. Димон Большой часто задирал Лену, приглашая познакомиться со своими родителями, может они тогда, наконец, со страху компьютер ему подарят на Новый год? Ленка была девчонкой решительной и колотила Димку Большого по его могучей спине. А он только еще больше ржал и отмахивался от нее своим спартаковским шарфом.
   Красотой, но только, по мнению обоих Димонов, отличалась лишь наша староста курса Оля Солнцева. Но то была красота холеная, накрашенная и очень сильно надушенная. Красота, которая недвусмысленно говорила нам: мальчики, вы еще не скоро будете столько зарабатывать. Забирало эту "красоту" от дверей университета черное БМВ с тонированными стеклами.
   Отец первое время меня выспрашивал о моих сокурсниках. Идеи Димы Маленького о карьере чиновника моему папаше и вовсе пришлись по душе. "Мы сейчас исторически находимся где-то в начале двадцатого века истории США. Тогда всякие мафиози и бутлегеры заработали денег и отправили своих чад учиться, - вещал папаша за стаканом водки с колой, - А они, их дети, уже стали уважаемыми людьми: юристами, адвокатами, судьями, чтобы родителям своим помочь. Вот и у нас так. Смекаешь, что к чему?" Я смекал, что, чем более "приблатненным" был мой однокурсник, тем сильнее он жаждал идти после университета в милицию или прокуратуру. Да, я-то, конечно, все понимал и мотал на ус, хотя и не знал в точности, чем же на самом деле занимается мой папаша, бывший подполковник ГРУ Соловейко.
  
   29. Бойцовский клуб
  
   Волны социальных истерий определяют увлечения человека. Нередко это зовут "духом времени". Что-то из этого забывается и уходит в небытие, что-то становится культом, пусть и неадекватно понятым у поколения нового. Сейчас мне дико наблюдать за подросшими детьми моих ровесников, которые с упоением превозносят Цоя как духовного лидера молодежи последнего советского поколения. Объяснять им, какую на самом деле нишу в поздне-советской и молодой российского культуре занимала группа "Кино" и ее лидер Виктор Цой, я не буду. Нет у меня такой задачи в этой книге. В конце концов, эта книга не о Цое, а обо мне. Интересующихся же могу отослать к книге Ильи Смирнова "Время колокольчиков. Жизнь и смерть русского рока". Там написано все предельно ясно и понятно. А главное - правдиво.
   Впрочем, если представить моего повзрослевшего одноклассника Антона, который чуть ли не уши затыкал, когда я пытался уличить в плагиате его любимую "Арию", то он вполне мог лет через двадцать превозносить и Цоя, как кумира своей молодости. Тексты песен "Кино", написанные Виктором Цоем, или стихи, сочиненные Маргаритой Пушкиной для "Арии", не стали лучше или хуже. Изменилось только их восприятие. Самая старшая часть русских рокеров начала дряхлеть, а другая, новая, неожиданно повзрослела, но хоть живут они в одной и той же стране, кто-то из них уверен, что живет в России, а кто-то - что до сих пор в СССР. И почивший на кладбище истории Советский Союз не стал со временем лучше или хуже, он застыл частью гигантского слоеного пирога, имя которому - история нашей русской цивилизации. Этот слой нельзя съесть отдельно от всего пирога, и к тому же, все откусывают с разных сторон, так что у всех и вкус, и послевкусие разные, хотя пирог-то один и тот же.
   Мое поколение не вымерло раньше времени, хотя алкоголь и наркотики проредили его весьма основательно. В туалете моего родного ВУЗа я то и дело натыкался на верные признаки присутствия наркоманов: закопченые ложки, бычки от папирос, и даже на шприцы. Мне часто приходилось слышать о том, как в Москве того времени "сторчались" целые техникумы и даже ВУЗы. К счастью, нас, юристов, это не коснулось. Может потому, что я сам относился к тому редкому типу людей, родившихся в 80-е, но ни разу в жизни не пробовавших вообще никаких наркотиков, даже канабиоидов. Да и на ложки эти закопченые обратил мое внимание кто-то из однокурсников. В общем, все это прошло мимо меня.
   Уже сейчас мое поколение обросло нелепыми мифами. Согласно одному из них, почти все парни ходили в "качалку", и на секции по каратэ и прочих восточных единоборств. Я бы сказал, что скорее это суждение верно относительно тех, кто был старше меня лет на пять-шесть. В подвале панельного дома, где я вырос, какое-то время действительно была "качалка", но тогда мне было не больше двенадцати лет и не о каких "железных блинах" я и думать не мог. У меня-то блины на кефире еле усваивались, мясо не нарастало, все шло в рост.
   Из моих одноклассников никто не ходил на секции восточных единоборств. Хотя в то время они все уже давно работали вполне легально. В нашей школе одно время работала детская секция "Тхэквондо". Я, как сын директора, мог посещать ее совершенно бесплатно. Но, сходив туда пару раз, я понял, что, то ли я не очень понимаю философию этой борьбы, то ли ее у нас преподают как-то неправильно. Только вот бесконечно повторять одни и те же движения без спарринга, без отработки ударов, выглядело как-то даже комично, что ли. Поэтому я просто не стал тратить на это свое время. Тем более, сама секция через некоторое время благополучно из школы съехала.
   Бесконечные восточные боевики с Брюсом Ли и без него, про всяких шаолиньских монахов и прочих борцов с якудзой, оставили на нашем поколении след, разве что в виде любви к различным компьютерных файтингам, главным из которых конечно же был "Мортал комбат", выходивший практически на всех игровых платформах. Я не был фанатом спортивных игр на компьютере. И искренне не понимал, как можно играть в гольф, теннис, футбол или каратэ на экране. Ведь и тогда, и сейчас я считал и считаю, что компьютерные игры должны давать тот опыт, который мало кому доступен в реальной жизни. Например, стать полководцем, железнодорожным магнатом, ну или бойцом спецподразделения. А в футбол, в конце концов, можно и во дворе погонять. Для этого джойстик не нужен. Но, к моему удивлению, многие мои сверстники думали по-другому. Они гоняли во дворе в футбол, а дома самозабвенно резались в очередную "ФифУ". Я понимаю, что в стране, где с ноября по март лежит снег, уличного футбола всегда будет мало, но все-таки.
   Даже мой новый приятель Димка Большой с упоением рассказывал, что наизусть знает все комбо и добивания "Мортал комбата", хоть ночью разбуди. Некоторые наши недалекие сокурсники, выхватывая из его речи постоянно повторяющееся слово "Комбат", тут же дали ему более понятное прозвище "Комбатыч", то и дело цитируя группу "Любэ": "Комбат-батяня, батяня-комбат, ты сердце не прятал за спины ребят". Благо, люберецких у нас училось полно.
   Помимо "Любэ" и блатняка, хорошим тоном у них было слушать и Розенбаума, это, по их мнению, придавало им некий интеллигентский налет. Один такой парень с нашего курса, правда, из параллельной коммерческой группы, все слушал на переменах на плеере Розенбаума, а в каком-то из разговоров, оказалось, что он лютый антисемит, причем наследственный. А все из-за того, что его дед соседа по общежитию обокрал, а сосед этот, еврей по национальности, дедуню возьми да и посади. Интересно, а если бы предок моего однокурсника обокрал грузина, и тот его посадил, он бы грузин так же ненавидел?
   В общем, персонажи у нас встречались всякие. Какая-то движуха кипела вокруг общаги. Ее комендант, женщина гигантских размеров и чудовищной комплекции, была вроде как теткой доброй, так что порядку там было не очень. Из тех, кто жил в общаге, но учился хорошо, в основном, предпочитали готовиться к сессии в читальном зале. Впрочем, в какой-то степени иногородним повезло. Общага наша была прямо напротив дверей универа, что называется, в тапочках можно дойти. Что некоторые иногда и делали в сухую и теплую погоду. Я же старался отбыть занятия и сразу отвалить домой. У меня тогда еще появился небольшой приработок. Мои переводы западных песен, выложенные в "ФИДО", увидел один чувак, который, как оказалось, торгует на Горбушке. Как его полностью звали, я забыл. Помню, все звали его просто Ильич. Был он похож на классического русского мужика из деревни: одет в какую-то застиранную рубашку и потертые джинсы, светло-русые волосы всегда всклокоченные, а борода была похожа на древнюю мочалку, какие я еще в самом раннем детстве успел застать.
   В то время как такового русского интернета и не было. Про "ФИДО", название которой одни расшифровали как "Федерация Исключительно Дружественного Общения", а другие как "Федерация Исключительных Дураков и Оборванцев", мало вообще кто знал, кроме программистов и продвинутых юзеров. Но торговля по каталогам через почту существовала. Эта система, процветавшая в США еще в 19-ом веке, в несколько урезанным виде существовала даже в СССР, где отдельные товары действительно можно было заказать по почте в специализирующихся на этом гос. конторах. Насколько я понял, Ильич, помимо торговли на Горбушке, вел и торговлю по почте, используя знакомства, приобретенные через систему рок-клубов, созданных еще в советское время, и благополучно существовавших и позже.
   Сейчас я понимаю, что не все мои переводы были столь точными и адекватными. И сборники переводов песен "Битлов", или там даже "Квин", можно было вполне себе купить в магазине. Я сам видел такой сборничек в маленьком книжном магазинчике, чудом сохранившемся на Таганской площади еще с советских времен. Но вот с тяжелым роком, а уж тем более, с блэк металлом, были проблемы.
   Не знаю, может старшее поколение серьезных переводчиков чуралось всяких сатанинских заморочек, как черт ладана. Но, как говорится, спрос рождает предложение. Кое-что мне удалось толкануть Ильичу прям сразу. Из того, что я сам переводил. Правда, заказчик требовал перевода песен четко по трэклисту альбома, а не какие мне вообще нравятся. Так что пришлось дополнять. Честно скажу, смысл я старался передать точно. В стихах, увы, получилось переводить далеко не все.
   Возможно, где-то у кого-то даже остался мой перевод альбома группы Blind Guardian "Сумерки Средиземья". Ради него мне пришлось проштудировать книгу Толкина "Сильмариллион", и даже найти и скачать из интернета английский вариант, чтобы сличить правописание имен. Работой я сам остался доволен. Первую полную дискографию целой группы, которую я закончил сам, был перевод текстов английской группы Cradle of Filth, название которой я перевел как "Колыбель грязи", хотя в большинстве источников это название переводится как "Колыбель разврата". Но, что у переводчиков, что у юристов, на два специалиста всегда существовало как минимум три мнения. Правда, к 1997 году у "Колыбели грязи" было всего три номерных альбом и несколько синглов, но я по своей молодой самоуверенности хвалил сам себя, что перевел всю дискографию целой группы. Потом я переводил еще тексты очень многих групп. Немецкие и норвежские делал уже с английских переводов. Иногда, заглядывая в старые черновики этих переводов, я с удивлением нахожу довольно остроумно переведенные строчки, хотя в целом работа эта, как и многие "халтуры" 90-х, была дилетантская.
   О своей работе я никому не рассказывал. То, что я за нее получал деньги, родителям не говорил, иначе меня не только тут же лишили бы тех небольших карманных денег, которые давали весьма нерегулярно, но и заставили часть дохода отдавать в пользу семьи. Об этом я знал достоверно, поскольку отец неоднократно говорит о том, что ждет не дождется того счастливого дня, когда я наконец-то начну зарабатывать и отдавать ему деньги. Ведь я должен покрыть все свое содержание в детстве! Я как-то пошутил на тему того что, мол, и за подгузники придется отдавать и за детское питание. "Конечно, - обрадовался мой папаша, - подгузники тебе наши друзья дипломаты привозили, они на валюту купленные. Их надо вообще возмещать по текущему курсу ЦБ!" Я тогда подумал, что отец просто прикалывается. Но много позже я сильно раскаялся в том, что не принял эти тревожные сигналы и не обращал внимания на то, как неуклонно "съезжает крыша" у моих уже начинающих неумолимо стареть родителей.
   Собственно, никакой общественной жизни в универе у нас и не было толком. Всякие "КВНы" и "капустники" проходили, но проходили мимо основной массы студентов. Ко мне подходила одна девушка из моей группы и в числе прочих, уговаривала поучаствовать в ни много, ни мало, как в суде над Раскольниковым. Оказывается, в нашем ВУЗе на юрфаке это было фирменной фишкой. Каждый год "засуживать" какого-нибудь литературного персонажа, причем, по всей современной юридической норме. Я с ужасом подумал, что Федор Михайлович и здесь решил до меня добраться, вместе со зловещей тенью Сирены-Козловой. По мне, так человека, которых убил двух женщин, а деньги потом выкинул, надо не судить, а отправлять на принудительное лечение. Вот будет у нас во втором семестре судебная психиатрия, посмотрим, кто виновен, а кто болен.
   Почти на все занятия я ходил с большим удовольствием. Особенно мне нравились лекции и семинары по культурологии, которые вела не очень молодая, но яркая и энергичная женщина, носившая говорящую фамилию Молодухина. Рассказывала она так ярко и живописно, что перед моими глазами как наяву восставали древние готические храмы и буддийские пагоды. Помню, что писал у нее реферат по теме "Карнавальное искусство средних веков". Мы с Димкой Маленьким отстояли длиннющую очередь в гардероб Ленинской Библиотеки, где двигавшаяся, словно во сне, бабуля, совершенно неторопливо принимала верхнюю одежду, и никуда не спеша, развешивала ее, придерживаясь только ей понятной системы, ранжируя куртки и дубленки, то ли по цвету, то ли по цене. Чтобы повесить куртки в пасмурный ноябрьский вечер, мы отстояли очередь в два с половиной часа. А потом, заполучив огромный советский фолиант со средневековыми гравюрами, я какое-то время даже не писал, а просто наслаждался таким потрясающим изданием. Димка же во всю пыхтел, переписывая что-то из книги про рыцарский турнир. Что и говорить, в мире без интернета и Википедии была своя прелесть.
   Профильные юридические предметы нравились в зависимости от преподавателей. Интереснее всего, конечно же, было Гражданское право. Скорее всего, большинству из нас, кто не уйдет в правоохранительные органы, придется работать именно в этой области. Вела у нас его пожилая довольно нервная женщина, которая нетерпимо относилась к шуткам Димки Большого и хотя бы раз в два-три семинара выгоняла его вон. Впрочем, четверку он у нее, что называется, вымучил. Димка Большой вообще редко попадал на пересдачу. Перспектива видеть эту огромную, вечно ухмыляющуюся физиономию, подвязанную красным спартаковским шарфом, никого из преподавателей не вдохновляла.
   Самым нелюбимым же предметом была физкультура. Как я уже знал из печального опыта школы, в учителя физкультуры шли перемолотые и полностью переработанные жизнью и советским спорткомитетом спортсмены. Не все из них были неудачниками. Успех в спорте - вещь мимолетная. Тем более, соревнования бывают не только международные, но и региональные, и там победа может быть такой же непростой, но первое место менее почетным. Едва увидев нашего университетского физрука Ковальчука, я сразу же вспомнил школу: вечно похмельную физручку, бывшего капитана советского сборной по баскетболу, и завуча, бывшую фигуристку, зачавшую детей под допингами, и получившую сына-дебила по медицинскому диагнозу и дочь-заику.
   Ковальчук был типичным украинцем, каких мне много приходилось видеть, когда я бывал у своих родственников в Донецке. У него была крепко сбитая коренастая фигура, а на ней почти без шеи крепилась идеально-круглая, похожая на сырную, голова с лысиной, и жидкими, злобно торчащими усиками. Ковальчук был мастером спорта по самбо. Говорил очень мало, часто скатываясь на пронзительный крик-фальцет. Мы с Димкой Маленьким ничуть не удивлялись этому. Имея родственников на Украине, мы знали, что мордатый украинский дядька легко может обладать очень высоким, граничащим с фальцетом, голосом. Не поймешь, то ли кричит, то ли визжит.
   Почти до самого первого снега в любую погоду, точно собак, Ковальчук выгуливал нас на огромном стадионе, которым пользовались в разное время сразу несколько ВУЗов. Идти от нашего универа до него было минут двадцать. Обратно мы обычно ползли. Впрочем, основной спортивный принцип: главное не победа, а участие, все-таки соблюдался. Кто не прогуливал, или прогуливал, но приносил медицинскую справочку, мог рассчитывать на беспроблемный зачет.
   Трехкилометровый кросс нужно было хотя бы пройти или проползти, но только не сходить с дистанции. Даже по прошествии многих лет у меня перед глазами, словно живая, стоит сцена: по припорошенному снегом кругу в конце всей группы бегущих, не то идет, не то бежит Вован, в кожанке, одетой прямо на костюм, в солнцезащитных очках, с потухшей сигаретой в зубах, с барсеткой под мышкой и мобильником в руке.
   Вован был коренным жителем Таганки. Где находится улица Нижегородская, на которой выросли моя мать и дядя, он знал не понаслышке. Отец у него был владельцем автосервиса. Вован мне как-то доверительно сказал, когда мы почему-то вдвоем вместе ждали какой-то пары, что на юр. фак он пошел, потому что "участковый заколебал приходить". Вован был крепким "приблатненным" парнем. В спортивном костюме ходил всегда, даже вне физкультуры. Добросовестно сидел на всех лекциях, и при словах: "Кто хочет тройку автоматом?", был самым первым около преподавателя, преданно заглядывая ему в глаза и говоря: я ходил на все лекции и семинары.
   По какой-то неизвестной мне причине, возможно потому, что узнал, что мои родичи "с его района", он проникся ко мне уважением, снисходил до беседы со мной, чего не делал даже с многими из тех, кто учился с нами и тоже косил под "реальных пацанов". Выглядел он старше многих одногруппников, и у него, в отличии от меня, уже росла густая щетина и ему надо было бриться каждый день.
   Как я потом узнал, в сентябре ему стукнуло уже восемнадцать, и иногда, но не часто, он даже приезжал на занятия на машине. А то, что у него был свой персональный сотовый телефон, было тогда очень круто. Впрочем, если Вована какая-нибудь наша страшная девушка просила позвонить маме и сказать, что она задерживается из-за того, что перенесли пару и приедет позже в свой Подольск или Красногорск, оно охотно звонил ее мамочке. И вообще, всячески показывал свое уважение к девушкам. Видимо, его блатной папаша был человеком правильной советской закалки.
   Как-то Вован мне рассказал, что занимается в секции кикбоксинга и уже больше года вообще не пьет, в полной завязке. Случилось так, что он с корешами после тренировки в жару отмечал день рожденья, выпил водки и запил сидром. А напиток этот был тогда новым, думали типа тархуна. И не понимали всего его "яблочного" коварства. "Пьется-то как сок! - разводил виновато руками Вован. - Потом остановили ментовский "бобик", вытряхнули ППСников, отделали их и ушли.
   Утром просыпаюсь, а батя и говорит: Слышал новость? Ты с утра уже в федеральном розыске. Вот я неделю в деревне дрожал, пока все уладилось. Теперь не пью, а то батя угрожал тачку забрать". Спрашивал я его про секцию, но Ваван говорил как-то туманно. И вообще сказал, что кикбоксинг - это не для моей комплекции. "Те лучше на рукопашку, там с любой можно, даже такому доходу, как ты", - советовал Вован. Тут в памяти всплыли и фильмы про каратэ. Но решающим фактором было то, что Ковальчук как-то обмолвился, что если кто-то профессионально занимается в спортивной секции и принесет оттуда справку, то его освободят от физкультуры. Не знаю, почему Вован не воспользовался этой привилегией. Возможно, там, где он занимался, справку дать не могли.
   У меня же все решил случай. Я шел где-то по центру и прямо на столбе увидел объявление, что, мол, объявляется новый набор в секцию рукопашного боя, ведет ее такой-то, майор в отставке, член клуба воинов-интернационалистов "Паншер". "Ба!" - думаю, - знакомое название, это не те ли, кто к нам в школу тогда приходили, песни пели, когда моя мать еще зам. по воспитательной работе была, еще в первой школе?"
   Некоторых из них, особенно харизматичных, я даже запомнил по именам. Было страшно слушать совершенно откровенные рассказы про кровь и убитых. Одно дело, седые фронтовики, бившие фашистов, другое дело - совсем молодые парни, вырванные из комфортных реалий брежневского социализма и брошенные в мясорубку войны за чужую землю и чужой народ. "Разве ты здесь защищаешь свой город? Разве твой долг хранить от неверных Ислам?" - пел Костя Кинчев, солист группы "Алиса" в песне "Завтра может быть поздно". Это одна из самых лучших его песен, но исполнял на концертах ее он крайне редко, да и в студийном качестве она ни на один альбом "Алисы" так и не попала.
   Судя по адресу, место это было совсем рядом: Малый Татарский переулок, пару остановок от моего ВУЗА. Можно будет прямо после занятий ездить. Но первый раз я очень долго искал место, пока один из местных не сказал: "Какой ДК? Это где бывшая мечеть, что ли? Давай объясню". Дом Культуры до революции действительно был мечетью, хотя большевики с этим зданием сделали что-то такое, что узнать в нем мусульманский храм уже было никак нельзя. Лишь присмотревшись к сооружению, зажатому между двумя старыми жилыми домами, можно было разглядеть грубо замазанные штукатуркой восточные завитушки.
   Бывший ДК какого-то предприятия, а ныне "Центр традиционной татарской культуры", расположенный в Малом Татарском переулке, в конце девяностых сдавал помещения самым разным организациям. Судя по вывескам, были здесь и различные кружки, и туристическое агентство, и филиал того самого клуба "Паншер". Первый раз я пришел к концу занятия, столкнулся нос к носу со взмыленным Виктором Сергеевичем, своим будущим тренером, и сразу же взял "быка за рога": спросил про клуб, рассказал, что в школу приходили его со-клубники, назвал несколько имен. Виктор Сергеевич нахмурился и только промычал: "Я чаи по школам не гоняю. Кольку знаю. Наркоман, паршивец и помер. Еще, стервец, жену вдовой сделал на гражданке. А мог того, автослесарь был хороший. Ты к нам серьезно или как? Тут, брат, пахать надо, но мы твои кости маршировать научим. Студент? Молодец! В бухгалтерию, подписывай договор, квитанцию, и в среду в форме спортивной. Усек?" Вот и весь разговор.
   К Ковальчуку я решил подойти не сразу, а где-то через месяц. Но как-то протянул и поговорил с ним только в сессию. Справку мне в бухгалтерии дали, я ему показал. Ковальчук взглянул на нее мутными глазами, сделал пометку в журнал: "Борец. Секция". "Ходи, не пропускай. Виктор Сергеевич, он того. Всыпет, если что. Мастер спорта до призыва был по самбо. Ступни нет, протез. А кто из вас заметит? Иди, учись, студент." Едва оставив автограф в моей зачетке, Ковальчук как-то сбился с темы и захрапел прямо на стуле в тренерской.
   Те, кто прогуливал без уважительной причины, несли водку, не скупясь. От тренерской в сессию несло страшным перегаром как из рюмочной. Освобожденных от физкультуры по состоянию здоровья почему-то заставляли сдавать физ-ру устно, допытываясь об истории олимпийских игр. Таких у нас было некоторое количество. Среди них была и ассирийка Лена, курившая как паровоз, но имевшая справку, что физкультурой ей противопоказано заниматься из-за больного сердца. "Я Ковальчуку речь адвоката Кони, что нам надо было по риторике наизусть рассказывать, выдала. Он проснулся на середине, сказал, что очень рад, что я интересуюсь историей Олимпийского движения, и, прикиньте, опять отрубился".
   А еще в этом году я в оригинале на английском прочел недавно вышедшую книгу Чака Паланика "Бойцовский клуб". Купил ее в "Доме иностранной книги" на Кузнецком мосту. Туда я частенько захаживал. И отец мне возмещал купленные там английские книги, если я предъявлял чек. Возмещать-то возмещал, но кто знает, не включит ли он мне все это потом в счет, вместе с подгузниками, купленными за валюту?
   Книга оказалась для меня довольно сложной, из-за того, что там активно использовался разговорный язык, тем более я ее читал без параллельного русского перевода. Судя по появившемуся несколько позже русскому переводу, понял я в иностранном оригинале далеко не все правильно. Однако, когда уже 2000-ом, после выхода экранизации, началась массовая, но не продолжительная истерия, сопровождаемая короткой вспышкой интереса к восточным единоборствам, я уже плотно занимался в "рукопашке" больше трех лет.
   Название секции было очень длинное, что-то там про "ассоциацию спортивных организаций при поддержке министерства по спорту, федерации Боевого Самбо и клуба воинов-интернационалистов и Союза офицеров России". Кстати, на входе висел этот самый герб "Союза офицеров России" с двумя перекрещенными клинками, направленными остриями вниз, между которыми располагалась бомба с подожженным фитилем. Как меня просветили позже, это был герб белогвардейцев-корниловцев, на котором не хватало еще черепа с костями. Но об этом я еще не знал, в свое первое посещение "Бойцовского клуба", равно и о том, какую роль в истории моей семьи и страны в целом сыграет этот самый "Союз офицеров России", под эгидой которого я стал заниматься спортом.
  
  
   30. Рождественские встречи
  
   Первая в моей жизни сессия прошла гораздо легче, чем я предполагал. Мои предки заставили меня нарядиться на экзамены в костюм. И как оказалось, я был не единственным пришедшим как герой небезызвестной комедии, для которого экзамен был всегда праздником.
   Действительно, за полами пиджака можно было разместить довольно внушительные "гармошки" со "шпорами". Но я "шпоры" не писал. Во-первых, я считал это пустым трудом. Во-вторых, с моим безобразным подчерком это было бесполезно. А уж набирать ответы на компьютере - это уж вообще, увольте. Для меня было гораздо проще прочитать учебник и просмотреть лекции.
   Учиться на юридическом было намного проще, чем на том же земельном кадастре или архитектурном, где все постоянно бегали с какими-то чертежными проектами, вечно их перерисовывали и пересдавали. У нас на юрфаке к семинарам специально готовились только особенно старательные, жаждущие получить в будущем красный диплом. Как остроумно заметил Димка Большой: "Наш юрфак всем факам fuck".
   Оба Димона тоже готовились основательно, писали "шпоры". Но тактика сдачи у обоих была разная. Димка Маленький шел в первых рядах, чтобы побыстрее отмучиться. Уже стоя с зачеткой наготове около дверей, он был красным как вареный рак. Кровь приливала к лицу так интенсивно, что его обычно даже не спрашивали особенно сильно. Пожилые преподаватели, не понаслышке знакомые с гипертонией и повышенным артериальным давлением, обычно говорили ему: "Дмитрий, да не волнуйтесь вы так сильно. Вы же все знаете, и на семинарах всегда хорошо отвечали". Димка же краснел уже как печка, и казалось, что его круглая как кочан голова вот-вот взорвется, словно бомба, и вместе с ним вся аудитория взлетит на воздух. Поэтому уже ближе к середине ответа последнего вопроса билета ему писали в зачету вожделенное "отл." и отпускали с миром.
   Димка Большой действовал совсем по-другому. Он, что называется, брал экзаменатора измором. Шел в самом конце, а перед этим встречал каждого выходившего и пристрастно допытывался. Как ни странно, дополнительные вопросы преподаватели обычно задают одни и те же. Еще некоторым нашим студентам, особенно любителям игральных карт, удавалось пометить некоторые билеты еле заметными значками. И я точно знаю, что Димка Большой за свою жизнь вытащил немало таких "кропленых" билетов, и сдал на твердую четверку, а один раз даже на пять. Он так радостно ревел в коридоре, что вышла преподавательница и сказала: "Сейчас на трояк исправлю". Димка тут же ретировался на улицу.
   Я же старался не выделяться, шел в середине потока, взяв билет, особенно не готовился и листок не исписывал, зная, что сильно исписанные листки вызывали подозрения о шпаргалках. За все сессии я получил примерно равное количество пятерок и четверок, однако до красного диплома так и не дотянул. Не хватало уверенности в себе. И потом, мое бледное от ужаса лицо не так впечатляло преподов, как рожа Димка Маленького, напоминавшая Сеньора-помидора из советского мультика о Чипполино.
   Впрочем, родители не сильно впечатлялись моими результатами. Мама, когда я принес первый автограф в своей зачетке, сказала, что, мол, "сейчас одену очки и посмотрю", но потом зазвонил телефон и она, как обычно, перестала существовать для окружающего мира часа так на два с лишним. Радио трубку она не очень жаловала, а говорила в основном по старому дисковому телефону, который стоял у нас, сколько я себя помню, на маленьком столике в кухне. Когда мама плотно "повисала на проводах", даже отец не смел ее трогать, если, конечно, сам не ждал какого-то важного звонка. Мобильник в то время даже он использовал довольно редко.
   Кстати, что касается отца, то к нему я с зачеткой даже и не лез. Когда я поступил в ВУЗ, он мне торжественно сказал, что я теперь взрослый человек и в контроле не нуждаюсь. Как будто кто-то интересовался моими успехами в школе! У меня за все десять классов нет ни одной подписи родителей в дневнике, что они его смотрели. С меня, сына директора, такой ерунды никто не требовал. Когда хотели воздействовать - жаловались напрямую, будто бы специально выбирая момент, когда у мамы будет самое дурное расположение духа. Хорошо, что в институте у меня никаких родственников не работало!
   Новый 1998 год я встречал с приятными мыслями о том, что сессия была успешно сдана, а в следующем семестре я буду вдобавок избавлен от противной физкультуры. Я знаю, что в домах, где уже нет маленьких детей, елку уже никому не приходит в голову ставить. Но елка в нашей семье была священной традицией. Даже в те годы, когда отец был в Одессе, с антресолей доставалась старая советская искусственная елка и наряжалась старыми же советскими игрушками, которые по качеству и красоте превосходил те китайские поделки, что наводняли к Новому году многочисленные вещевые рынки всех российских городов.
   В этот раз отец решил расщедриться и купить живую. Мы с ним вместе шли от гаража и приняли решение спонтанно, около елочного базара. Елочка была не очень большая, зато пушистая. Видимо, еще в более раннем детстве, все-таки у нас были живые. Потому что в тех же "закромах" на антресолях нашлась и старая, но еще годная крестовина.
   Где бы потом не жил человек, выросший в России, он на всю жизнь пронесет в себе два новогодних запаха: запах еловых ветвей и мандаринов. Так, по крайней мере, сейчас считается. Мандарины я не очень любил, так как, в основном, нам возили их с Кавказа и они были ужасно кислые. Что такое настоящие средиземноморские мандарины я узнал много позже. В Новый год я больше всего любил салаты, которое делала мама. Это были три традиционных советских салата: оливье, мама всегда его делал только с курицей, селедка под шубой, и "мимоза" с рыбными консервами. А к скандалам, которые постоянно случались в канун Нового года, я давно уже привык, и уже не переживал из-за них так остро, как это было в детстве. Годам к десяти я был абсолютно уверен, что даже если родители истыкают друг друга ножами и упадут замертво, то через час случится чудо, они восстанут из мертвых, помирятся и сделают вид, что никакой ссоры вовсе и не было.
   Уже лет с пятнадцати мне не дарили подарки, а давали деньги. Причем, как и в детстве, незаметно клали их в праздничной упаковке под елку. А после традиционного боя курантов по телевизору, отец так же как в те годы, когда я был маленьким, спрашивал: "Ну-ка посмотри, что там дедушка Мороз нам принес под елку?" Кажется, и его, и мать очень забавляло, что я уже совсем взрослый лезу под елку за подарками. Возможно, что так они мысленно возвращались во времена, когда я мог, почти ни нагибаясь, залезть под елку, а они были моложе.
   Причем, что странно, отец всегда дарил доллары, а не рубли. Однако, в обменник я их нести опасался из-за боязни быть обманутым, а в Сбербанке был слишком невыгодный курс. Поэтому обменивал я их у дарителя, то есть у папаши. Как я потом уже поздно догадался, менял он мне по курсу тоже не очень выгодному. Да и без обмана не обходилось. Отец мог недодать какую-нибудь купюру, а потом за ним приходилось с месяц бегать, напоминать, чтобы отдал. Зачем было так поступать, мне было неясно.
   Вообще в семье у нас было очень много новогодних странностей. Например, привычка торжественно одеваться на Новый год, но гостей не приглашать. Или надрываться и делать стол, как на большую компанию. Впрочем, последнее для меня было очень даже полезно. Я любил просыпаться первого января часов в девять, когда весь мир еще спит и идти на кухню в поисках остатков ночного пиршества.
   В эту новогоднюю ночь, я, новоявленный студент, сдавший первую в своей жизни сессию, не чувствовал приближения плохого. Кроме разве того, что во сне я будто бы провалился в прошлое квартиры, где практически не было мебели, а на полу были разложены чемоданы.
   Это, видимо, было то время, когда родители, совсем недавно получили ордер на вселение, и возможно еще питали надежду, но новую загранкомандировку. Если бы им повезло чуть больше, и какой-то там папуасский режим еще немного следовал бы путем социализма, то я запросто мог хвастаться тем, что в графе "место рождения" у меня стоит какой-то экзотический город, и меня бы спрашивали: а где это? Но так вот получилось, что после моего рождения родители уже никуда не ездили. Отец вроде как ездил в совсем короткие месячные командировки, но потом, как говорила мама, "загремел в Одессу" и все. Родившись в Москве, я будто бы стал якорем, который удерживал на Родине мою семью.
   Неприятности пришли к Рождеству. Я помню, мать и отец сидели на диване в большой комнате и смотрели "Рождественские встречи" с Аллой Пугачевой. Праздник Рождества особо пока в России не отмечали. Нет, конечно, тому, что теперь это выходной, все были рады. Но и только. На всенощную мои родители ходили на Пасху, и не каждый год, а когда было уже тепло. Первое яростное религиозное рвение моей мамы в то время несколько поутихло, как потом оказалось, только на время.
   Я хорошо помню, что как раз вошел в комнату к родителям и тут раздался телефонный звонок. Мама решила, что это кто-то из ее многочисленных школьных коллег решил ее с Рождество поздравить. Она нехотя попросила: "Сынок, будь другом, принеси трубку". Взяв трубку, она тут же изобразила на лице дежурную счастливую улыбку и в полумраке комнаты, освещенной только напольным торшером и телевизором, я увидел, как эта искусственная улыбка медленно сползла у нее с лица.
   Моя бабушка Люба была крайне консервативным человеком. Я часто думаю, что все странности моей мамы были ее наследством от матери. Работая в клинике Госплана, бабушка могла отдыхать в очень престижных по советским меркам санаториях. Но вместо нее на югА по ведомственным путевкам ездил ее сын Сергей. Вообще, за все время, что я себя помню, бабушка никогда не ночевала вне своей квартиры на Нижегородской. Даже если ей приходилось сидеть со мной маленьким, что было, может быть, всего пару раз, она даже поздно вечером возвращалась домой на последней электричке. Благо от станции до дома было идти всего пять минут.
   Так что, когда маме позвонила обеспокоенная соседка и сказала, что уже второй день Любовь Ивановна не подходит к телефону, никто уже иллюзий не питал. Почему-то всем сразу стало понятно, что бабушки больше нет. С момента, когда женился дядя Сережа, все в бабушкиной размеренной жизни пошло под откос. Начинающий лысеть холостяк-сын и его престарелая мамуля - это один из самых устойчивых союзов в России, и, к сожалению, отнюдь не редкий. Бабушка была уверена, что все мимолетные курортные романы ее сына ничем не кончатся. Но возразить против почтенной семьи потомственных московских врачей не могла.
   Следующим ударом было неожиданное увольнение с работы. Бабушка уже работала после пенсии, так что она одна из первых попала под сокращение. Клиника Госплана превратилась в Центральную клинику Налоговой инспекции, а там денежки считать умели. Да и руководство поликлиники так же поменялось вместе с начальствующим ведомством.
   Привычный мир вокруг бабушки стремительно рушился. Вся ее власть и влияние в советском обществе зиждилось на дефиците. Но в обновленном мире рыночных отношений, где можно было все что угодно купить без всяких связей, только знай, деньги плати, ей места не было.
   Когда бабушка в очередной раз пьяная звонила нам, я старался говорить с ней как можно вежливей, но разговор сворачивал. Она могла позвонить еще раз часа через два. Мне не хотелось, да и было неприятно выслушивать ее пьяные жалобы на Сергея, который к ней редко приезжает.
   Впрочем, я был бы рад сам приехать к бабушке, но она меня не приглашала. Мать боялась, что бабушка пропивает всю пенсию и голодает. Мой отец с оптового рынка, который как раз располагался на месте старого "Птичьего рынка" в двух троллейбусных остановках от бабушкиного дома, неизменно заезжал к бабушке и завозил продукты. "Жалкое зрелище, - как-то посетовал он, - Я на нее смотрю и думаю, что так вся наша страна сейчас выглядит, как твоя бабушка. Знаешь, я ведь ее застал еще очень красивой женщиной. Ей много раз предлагали замуж, а она не соглашалась". Тему отцу не дала развить мать, внезапно войдя на кухню. При ней от тогда почему-то об этом говорить не стал.
   Когда все уже было ясно, мать с отцом не поехала. Ключи от квартиры у нее были. Сережа вместе со своей женой совсем недавно уехал на ПМЖ в Германию. Бабушке об этом они не стали говорить. Сказали, что поехали якобы лечить Тамару, жену дяди, от бесплодия. Это было правдой только отчасти. Когда спустя год у них родился ребенок, они уже и не думали о возращении. Возможно, что бабушка все прекрасно понимала и только делала вид, что ждет Сережу с внуком.
   Впрочем, мне она всегда неизменно говорила по телефону, что Сережа обязательно разведется и приедет к ней: "Он русский, что ему, в конце концов, делать в этой Германии, он и немецкий толком-то не знает?" Но, видимо, Германия слишком гостеприимно встречала евреев, которых чуть больше полвека назад без всякого сожаления отправляла сотнями в газовые камеры. Да и их русские жены и мужья, потомки тех, кто превратил Берлин в руины, весьма охотно принимали подачки страны, некогда поставленной их дедами и прадедами на колени.
   Еще в начале девяностых, когда началась приватизация, отец подначивал меня уговорить бабушку и прописать меня, чтобы я тоже участвовал в приватизации "двушки" на Нижегородской. Какое там! Я чуть ли не по несколько раз в неделю слышал от бабушки, что здесь всегда будет жить Сережа, а потом, после свадьбы, что она каждый день ждет, что Сережа разведется и вернется к ней.
   Любимый сын так и не приехал на похороны из Германии. Однако, почему-то через адвоката, который позвонил маме, разрешил забрать любые вещи, кроме мебели, и провести в квартире поминки. После этого ключ надлежало отдать этому самому адвокату, чтобы он сдал квартиру внаем. Тамарин отец к тому времени уже умер, и в Германию они поехали втроем. Мой дядя Сергей, его жена Тамара и теща Софья Моисеевна. В Москве же они уже сдали две квартиры: "двушку" на Проспекте мира и однокомнатную квартиру на ВДНХ, которую получил Тамарин отец Исаак Абрамович, заслуженный кардиолог. Видимо, денег за наем двух квартир им было мало, и Сергей распорядился, чтобы была незамедлительно сдана и третья квартира.
   Так что за благополучие дяди Сергея, в любом случае, беспокоиться не стоило. Там, в другой стране, было полно привычных русскоязычных выходцев из центра, чьи еврейские бабушки и дедушки задохнулись от ядовитого газа, или были сброшены заживо в шахты, как это мне не раз рассказывали потомки очевидцев этой трагедии на Донбассе. Их же внуки и правнуки пожинали плоды европейской цивилизации. Врач, он и в Германии врач, а вот Сергей занял привычное ему место консьержа в общежитии. Впрочем, дядя звонил маме лишь пару раз. Хотел удостовериться, что с бабушкиной квартирой все в порядке. Дальнейшая его судьба мне неизвестна.
   Я помню, что когда в зале крематория прощались с бабушкой, у нее все лицо было синее. А отец сказал, что она была вся такая: "Представляешь, лежит совсем голая на полу, а вокруг пустые бутылки из-под водки стоят. И вся синяя... Я ее до приезда бригады накрыл покрывалом". Почему тогда мать с отцом не поехала, я умом понимаю, а сердце не хочет принимать. Мать очень боится крови, мертвецов и всякого такого. И вообще она очень брезгливая. Но к матери не поехать?!
   На похоронах никого, кроме нашей семьи не было. Хоронили урну с прахом на Пятницком кладбище. Место это по-хорошему не совсем наше. Там похоронена мать дедушки Юры, то есть моя прабабушка и ее сын от второго брака, Валера, умерший семь лет назад. Но отец позвонил родственникам Валеры и все уладил, пообещав памятник общий поставить. По правилам захоронений в такую могилу можно было опускать только урну с прахом, что и было сделано.
   Мне до сих пор непонятно, зачем было устраивать эти странные поминки. Я уже писал о том, что до сих пор многие поступки моей матери остаются для меня совершенно неясными. Так, через два дня после похорон, мать на квартире бабушки устроила поминки. При этом, не считая старушки-соседки, которая скромно посидела полчаса и ушла, не было ни одного человека, который даже видел мою бабушку при жизни.
   Про себя я назвал эти странные поминки "производственным совещанием". Мать пригласила на него всю свою администрацию из школы. Директор есть директор, делать нечего. Кто-то даже с собой салатиков да пирогов привез. Я помню, как мама лицемерно охала и приговаривала, что бабушка была очень сложным для понимания человеком. Украдкой вытирала кружевным платочком слезы и говорила, что, конечно, никто не виноват, что она, моя мать, взяла на себя такое тяжелое бремя, как должность директора школы. И везет его, это бремя, значит, на себе, и если бы не ее замечательная администрация, которая ей как вторая семья, то она и не знала бы, что и делать! Все это заканчивалось льстивыми заверениями, что бабушка гордилась бы, что у дочери коллектив, как одна большая семья. Все преданно поддакивали, пили и закусывали.
   Я помог вымыть посуду и ушел в маленькую комнатку, мама мне дала ключи от всех шкафов, и я, не теряя времени, стал все осматривать. В следующий раз мать приедет сама и другой возможности у меня уже не будет. Не стану подробно рассказывать обо всех письмах, подписанных незнакомыми мне именами, грамотах с работы, многочисленных ювелирных украшениях, которые теперь стали достоянием матери. Мое внимание привлекла одна коробка, она была надежно перевязана, и, судя по всему, не вскрывалась очень давно.
   На вес она была легкая. В ней лежали какие-то едва читаемые рукописные справки и медаль. Медаль была из медного сплава. На одной стороне были изображены в профиль Ленин и Сталин, на обратной стороне надпись "За нашу Советскую Родину". Это была медаль "За участие в партизанском движении" второй степени. Еще в коробке было несколько выцветших очень плохого качества фотографий. На одной из них я нашел бабушку, одетую в овчинный тулуп и закутанную в шерстяной платок. Рядом бородатые дядьки с оружием, все улыбаются. Бабушке здесь столько, сколько и мне, может чуть старше. Я сразу узнал ее потому, что она как две капли воды похожа на мою мать на старых фотографиях.
   Судя по документам, бабушка была медсестрой при партизанском отряде. Так война определила будущую профессию. Но мне никогда не приходилось слышать, что она была в партизанах! Об этом Любовь Ивановна никогда не рассказывала. Хотя ее родную Вязьму оккупировали чуть ли не в первые дни войны. Людия Юсуфовна на уроках рассказывала, что председатели колхозов уводили людей в лес целыми деревнями, потому что взрослых мужчин просто не успевали мобилизовать в армию.
   Второй вещью очень заинтересовавшей меня, была тетрадка, лежавшая на видном месте. На обложке аккуратным подчерком было выведено: "Любимой Ниночке от мамы", а дальше с поразительной дотошностью была опись всех вещей. В случае с одеждой и обувью, были указаны размеры и степень поношенности, а в случае с ювелирными украшениям - проба золота и серебра. По жизни бабушка была реалистом, она знала, что хоронить ее будет дочь, а не любимый сын. В перечне вещей я заметил отдельно выделенные вещи деда, которые бабушка описала так: "Трубка коричневая с головой черта, компас военный, фонарь ручной нажимной, орден "Красной звезды", медаль "10 лет безупречной службы", орденская книжка. И тут же приписка: "Ниночка, отдашь сыну, если Сережа не заберет". Опять этот Сережа! Свою любимую чернильницу, которую ему девочки в школе подарили, он забрал, даже свои модели самолетиков и рисунки, а вот ордена оставил мне. Я бы такое в первую очередь забрал! И я не стал спрашивать разрешения. Награды деда и бабушки аккуратно упаковал и убрал в свой рюкзак, туда же положил небольшой альбом с фотографиями, и все документы и письма бабушки, которые удалось найти.
   Мать, словно герои романа Стивенсона "Остров сокровищ", неделю выносившие сокровища из пещеры, еще раз десять ездила на квартиру к бабушке, перебирала вещи. Она потом рассказывала, что очень много вещей, особенно обувь, были совсем новыми, вообще не ношенными. И потом эти вещи были не старые, многие куплены лет пять назад или даже меньше. В каждой коробке был чек. Так своеобразно бабушка собирала дочери наследство. Она всю жизнь прожила в мире, где ценностью была хорошая пара обуви, а квартиру государство давало и так, бесплатно. Вот хорошую обувь, при том нужного размера, было очень трудно купить, даже если были деньги. Дома мама, словно пират, раскладывала золотые кольца, серьги и жемчужные ожерелья. Как я и предполагал, про бабушкины письма и ордена своих родителей, она ни разу даже и не вспомнила.
   Мама еще довольно долго ходила в бабушкиной каракулевой шубе и шапке. Мать и дочь были очень похожи. Так что иногда, когда я видел мать в этой шубе со спины, я невольно вздрагивал. Мне казалось, что это пришла умершая бабушка. Награды деда, полученные в мирное время, и боевая медаль бабушки до сих пор у меня. В каких бы дальних краях я не оказывался, несмотря ни на что, храню их как талисман.
  
   31. Бегство Рыжего волка
  
   Я тяжело схожусь с людьми. Для современного мира, полностью построенного на знакомствах и связях, это, пожалуй, плохо. Хотя, как еще посмотреть. Вот, например, я краем уха услышал разговор на свадьбе своего дяди Сережи. Спорили о том, поздравлять ли дальних родственников и бывших одноклассников со знаменательными датами? Мнения разделились примерно пополам.
   Мой же дядя сказал, что если никто из присутствующих на его свадьбе не поздравит его через год, то он не обидится. "И вообще, - подытожил он, - друзья - это излишне обременительно. Подарки им на праздники дари, в гости их приглашай, в гости к ним ходи, да еще и не с пустыми руками..." Все засмеялись - думали, что он шутит. Но я-то отлично знал, что с чувством юмора у моего дяди совсем напряг. Он, даже когда на собственной свадьбе и выпивший, то все равно всегда говорит, то, что думает и без тени иронии. Тогда, по молодости лет, я подумал, что подобный подход, возможно, излишне циничен. Впрочем, вспомнив прожорливых гостей моих родителей, я отметил и некоторую правоту своего эмигрировавшего в Германию родственника. И вообще, во всем этом обсуждении было что-то от старых советских отрывных календарей с их многочисленными дутыми праздниками, вроде "Дня взятия Бастилии", "Дня геолога", и прочее. В шутку подобные календари называли "настольной книгой честного алкаша", который без повода не пьет.
   Моя мать, к слову, обладала феноменальной памятью на имена и даты. И не было дня, чтобы она кому-то не названивала, найдя благовидный повод: поздравить человека с какой-нибудь датой, да заодно решить для себя "вопросец" по административной линии школы.
   Наши соотечественники часто обвиняют американцев в цинизме и прагматизме. В книге одного американского психолога я прочел такой совет: не поздравляйте своих коллег по работе с днем рождения, этим вы их поставите в неприятную ситуацию. Человек тогда посчитает обязанным поздравить и вас, будет вынужден запоминать дату вашего рождения, что вызовет у него определенный дискомфорт, и, как следствие этого, неприязненное к вам отношение.
   Любой бывший "совок", прочитав такое, подумает, что у автора в голове завелись большие жирные тараканы, не иначе. Однако же, он, наш любимый земляк, соотечественник, скорее всего не увидит главного, что пропагандировал этот заокеанский психолог: как бы лишний раз не создать другому человеку дискомфорта, не поставить его в неудобное положение. Пожалуй, это будет самое последнее, чем будет руководствоваться носитель "великой советской культуры".
   Отец всегда учил меня так: "будь попроще - и люди к тебе потянутся". Однако я всегда знал, что он лукавит, и его простота - это простота удава, вот он какой медленный, неповоротливый, сонный. Однако я читал, что некоторые особи могли заглотить целиком мелкое парнокопытное, а потом его полностью переварить, даже вместе с рогами. "Быть проще" - это на языке отца значит "быть понятным", понятным для всех, быть универсальной наживкой.
   Поэтому другая не менее часто используемая отцом поговорка: "Если ты такой умный, то почему тогда такой бедный", звучала в девяностые, по крайней мере, кощунственно, если не вообще бесполезно. Когда любой торгаш с рынка жил в сто раз лучше академика. Да, и в советские времена, что уж говорить, сталевар высокого разряда получал уж побольше, чем инженер, погубивший свое зрение и молодость за чертежной доской.
   Все папины сентенции я воспринимал как жизненную философию, не имеющую практического применения, но полезную для расширения кругозора. Во всяком случае, это научило меня остерегаться всех людей, по манерам и мировоззрению напоминающих отца, поскольку большинство из них на проверку оказывались людьми неблагонадежными. И тогда, и сейчас мне кажется весьма странным, что тот набор шаблонных мировоззрений и поговорок, используемый подобными сомнительными люди, если не идентичен, то во многом схож по духу с высказываниями моего папы. Может, где-то есть такое учебное заведение, где учат, как жить, чтобы люди к тебе "тянулись", да еще и протягивали тебе свои кошельки?
   Впрочем, известная советская формула "не был, не состоял, не участвовал" в любом коллективе давала множеством плюсов. Поскольку обычно дружили не с кем-то, а против кого-то. Моя мать, как никто, это понимала, и как представитель администрации, оставаться в стороне не могла. Я же решил использовать тактику отстраненного наблюдателя не только в ВУЗе, но и в спортивной секции.
   Народ в секцию приходил совершенно разный. Условий было только два: регулярные занятия и своевременная оплата. Бывало так, что люди приходили на месяц и уходили. Таких было порядочно. Видимо насмотревшись фильмов о каратэ, они думали, что их тут быстро научат круто махать ногами. Но рукопашный бой был, по большей части, дисциплиной оборонительной и в его задачи входила нейтрализация противника при минимальных физических затратах. "Нет времени ногой размахивать", - вещал наш тренер, то и дело поправляя у кого стойку, у кого корректируя удар в спарринге. "Да и затраты какие, вот, - он показывает прием, - раз, по лодыжке, оп, оп и все. Ты помаши ногой на льду или в воде! Нас погода не балует. Драться придется на льду и в темноте, а не на мате".
   Это в школе всех заставляют насильно. Во взрослой же жизни свобода: хочешь - ходи, хочешь - нет. Есть желание чего-то добиться - вставай в спарринг и отрабатывай по сто, тысячу, по сто тысяч раз один удар, один захват, одну подсечку. Пока организм не будет опознавать эти приемы, как твои естественные природные инстинкты. А рутина многим не по нутру.
   Да, народ отсеивался. Но сложился, так сказать, костяк из тех, кто занимался регулярно. Был здоровяк восточной внешности, весь заросший с головы до пят шерстью. Он показался мне довольно миролюбивым, несмотря на внешность абрека с гор. Был парень без левой кисти руки. Я пару раз стоял с ним в спарринге, так он лупил здоровой так, что стоять было прям напряжно. Было ли это увечьем, или он таким уродился от природы, я не знал. Так получилось, что мы с ним однажды возвращались вдвоем до метро. И разговор так и не склеился. Он, видимо, привык, что все у него про руку спрашивают, а я так и не спросил, потому что неудобно. Человек и так хочет быть полноценным, спортом наравне со здоровыми занимается. А я его буду опять в ранг инвалидов опускать. Мы просто молча шли мимо старых обветшавших особняков да церквей, мимо пьянчуг-попрошаек, которых с каждым годом становилось все больше и больше в центре Москвы.
   Среди завсегдатаев нашей секции в поле моего постоянного внимания попали три парня, приходившие почти всегда вместе. Я бы назвал такое редкостью. Кроме них компаний в нашей группе больше не было. Здесь, что ли, подружились? Маловероятно. После тренировки - все в душ, да по домам.
   "Не пей много воды. Чуть-чуть рот прополощи и все. Остынь. А то "мотор" посадишь", - поучал меня в раздевалке двухметровый бугай лет тридцати, тоже как я, огненно-рыжий. Чистый викинг. Он одевался в кожу, как рокер, и, кажется, ездил на мотоцикле. У него еще был примечательный ремень: легким движением руки пряжка превращается... превращается в кастет. Впрочем, с его кулачищами, в спарринге он мог стоять только с грузным кавказцем. Меня с моим тщедушным тельцем он и в пол удара прогибал. Но я стоически держался. Когда же была моя очередь, я с тем же успехом мог бы колошматить бетонную плиту.
   Я всегда очень медленно собирался, еще с бассейна. Традиционно уходил последним. Но на меня отец никогда не ругался. Говорил только, чтобы я после душа голову хорошо посушил и в раздевалке ничего не забыл. Так что и тут я не торопился. К тому же у меня шнурок на ботинке порвался. Вечно мне со шнурками не везло. Когда я выходил, эта троица на улице стояла, у входа в ДК, о чем-то спорила. Я бы прошел мимо, если бы речь не зашла о рок-музыке.
   Сколько я не пытался потом вспомнить, о чем именно был спор, так и не смог. Помню, что Серега, хотя в тот момент я не знал, как его зовут, со своим вечным аристократическим апломбом нес какую-то дичь относительно блэк металла. Ярослав яростно возражал, а Глеб только слушал, переводя свои цепкие черные глазки то на одного, то на другого. Это потом они стали для меня Серегой, Ярославом и Глебом, а пока, до этого разговора, они просто были безликой троицей, как и прочие участники спортивной секции: парень без руки, громила с кастетом и волосатый кавказец. Просто некто, стоящий с тобой в спарринге, сидящий с тобой за одной партой, засветившийся на общей фотографии. А кто это? А фиг его знает, чувак, видимо, какой-то знакомый. Человек становится в нашей памяти человеком, только тогда, когда приобретает в ней свое имя. Не фамилию, не прозвище, а именно имя.
   Думал ли семнадцатилетний парень, которому светило получить водительские права только через месяц, что влезать в чужой разговор невежливо? Ну, а вы бы на его месте разве не влезли в разговор своих сверстников, если это была бы сугубо ваше ТЕМА?! В нынешних социальных сетях нет ни границ, не приличий. Лезь, куда хочешь, пока тебя не "забанили": хоть в "ин-сто-грамм" к голливудской звезде, хоть в "фейк-бук" к премьер-министру. Да и потом, какие вообще могут быть преграды, когда тебе семнадцать? И ты глубоко в теме.
   Мера моей крутизны была отмерена тем, что у меня в 1998-ом был уже свой компьютер, я имел доступ не только в ФИДО, но даже в интернет, свободно цитировал песни на английском и видел, что меня эти чуваки понимают. Это был случай, когда ты легко проходил опознавание по кодам "свой" - "чужой" и тебя принимали за своего. Может быть, впервые в мире живых, а не в мире безликого ФИДО.
   Тренировки у нас заканчивались поздно. Но уже была середина весны, вековечная зимняя тьма отступала в свою берлогу и в воздухе было что-то такое, от чего кажется, что еще чуть-чуть, и у тебя закружится голова. Ты можешь спать по четыре часа в день и бегать как угорелый. Каждый день еще похож на целую прожитую жизнь. Тебе почти восемнадцать.
   Была пятница, мы сидели в "Пельменной" рядом с метро. Тогда по всему городу открывались всякие русские заведения. В одних подавали пельмени, в других блины, в третьих - вареники и сырники. Было полно заведений, торгующих в розлив простым и алкогольным квасами. Я слышал, что многие из этих заведений сохранились в России и по сей день. Даже та "Пельменная", где мы впервые вчетвером собрались, цела. Правда, это уже давно сетевое заведение, даже с некоторым налетом буржуазного фаст-фуда.
   Впрочем, я слышал, что в нынешней Москве засветились представительства почти всех европейских и американских забегаловок. Но дальше нескольких точек в Москве и Санкт-Петербурге, западные "едальни" не прижились. В те далекие времена конца девяностых этим, так называемым, "русским ресторанам" дали как следует развернуться. Их особо не трогали ни налоговики, ни правоохранительные органы, ни бандиты.
   Вековая мечта советская гражданина о дешевом, но качественном общепите была окончательно решена на пороге уходящего двадцатого века. Не везде было чисто, не везде было вкусно. Но конкуренция расставила все на свои места. И главное, даже в провинции она приучила наших людей пить культурно, в заведении, и под закусь. Впрочем, маргиналы-ортодоксы, пьющие в подворотне из горла и без закуси, в России до конца не переведутся никогда.
   Мы сидели, ели пельмени, и, что называется, "принюхивались" друг к другу. Помню, как мои новые знакомые очень удивились, что я не живу в пределах центра. Тут же смекнув, что это очень важно, я похвастался тем, что моя семья жила в коммуналке на Трубной, а мать выросла на Таганке. Сергей рассказал, что его семья до сих пор живет в дореволюционном доме, который стоит где-то прямо на Бульварном кольце. Тут же мой якобы бывший сосед не преминул похвастаться, что он настоящий потомок князей Трубецких. Я ему тогда, конечно же, не поверил, сказав, что "господа все в Париже" или умерли в СЛОНе. Сергей мои познания оценил, поскольку учился в Историко-архивном и это у него было преемственно в семье. Позже я смог убедиться и в достоверности того, что он по праву носит фамилию Трубецких.
   Вообще, мои новые друзья устроили мне нехилый допрос. Впрочем, то, что мой отец военный дипломат, а мать директор школы, их вполне устроило. Вообще, это были мальчики из приличных семей, и, судя по всему, двое из них учились в одной хорошей московской гимназии, а третий, Ярослав, был знаком с ними через свою старшую сестру, которая училась там же. Про гимназии я слышал. И мать всегда говорила, что это "специальные школы для очень талантливых и даже одаренных детей", и мне в такой, естественно, не место, с моими средними-то способностями. Что же, сейчас у меня будет повод это проверить.
   Помню, говорили очень о многом, при этом я так и не понял, принят я был в компанию или нет? Только Сергей напоследок протянул мне редкую по тем времена вещь - визитную карточку, на которой значилось: Сергей Михайлович Трубецкой, студент, и больше ничего. Телефон уже ручкой приписал. До метро мы шли только с Ярославом. Двум другим то ли было ближе пешком, то ли еще какие-то дела.
   Ярослав мне казался более своим, что ли. У него были очень светлые волосы, светлые брови и даже начинающая пробиваться борода была почти белой. Носил он белорусскую фамилию Вукович. Он пояснил, что это на сербском "волк". Позже я узнал, что друзья зовут его попросту Волкович, а то даже и Волколакыч. Подобно Сереге, новоявленному княжескому отпрыску, Ярослав тут же углубился в историю своей фамилии. Впрочем, до метро было совсем близко, а ехать ему было, к сожалению, не по пути, в Сокольники. Он только напоследок сказал, чтобы я не сильно заморачивался на счет остальных двоих: "Это я их на секцию притащил, чтобы Сереге гопники еще раз рожу не начистили, когда он с ними вздумает в дискуссию вступать. Они ребята, что надо, только гимназия их испортила маленько. Стали занудными, как моя сестра. Но они настоящие. Ну, ты понял. Давай, бывай!"
   Я тогда думал, что это знакомство вряд ли выльется во что-то значимое. На душе, правда, был как-то приятно. Хотя бы потому, что хоть где-то оценили мои знания, мою эрудицию, хоть и не факт, что приняли полностью за своего. Но едва я сел на свою длинную спальную ветку, как вспомнил о том, что отец сегодня должен был уехать.
   Что-то странное творилось в последнее время. По мобильнику стали звонить по ночам слишком часто, отец вскакивал, потом я, вставая по нужде, видел, как он сидит на кухне, пьет чай, о чем-то думает. Уезжал он и раньше, и давал мне всякие ЦУ, мол, вдруг что случится? Но то, что он мне сказал в этот раз, меня не просто встревожило, но и вовсе напугало. Потом, как это обычно бывает по молодости, все это выветрилось из молодецкой башки. Но в понедельник пришли они.
   Это не было похоже на то, как рассказывается в книжках про ГУЛАГ, про тридцатые годы. Собственно, и обыска-то не было, не было ни понятых, ни участкового, положенных в таком случае. Их было трое. Один в форме прокуратуры, другой - в милицейской, и один - в военной. Причем, мой взгляд цепко схватил у военного на рукаве шеврон С.О.Ра., Союза Офицеров России. Милицейский и прокурорский в звании майора. А военный вообще полковник. Позвонили в дверь, все вежливо, зашли, долго тщательно вытирали ноги, очень сильно извинялись.
   Мать уже оделась для школы, ей сегодня рано надо было, к восьми. Я ожидал, что она стушуется, а она смерила пришельцев таким спокойным взглядом жены военного; чаю предложила, хотя они ожидаемо отказались.
   Я уже говорил, что на обыск это даже похоже не было. Хотя документы они все показали, и что отец со вчерашнего дня в Федеральном розыске находится, и что постановление об аресте есть, и обвиняется он ни много ни мало в "Организации незаконного вооруженного формирования с целью совершения заказных убийств". Почти все тогда у меня встало на место: и офис, в котором я никогда не был, и то, что он с кладбищем, давно закрытым, рядом. И то, как я у него в машине кровь заметил на полу, а он мне тут же стал втирать, что "мясо протекло, но ты маме не говори, а то она будет думать, что я чехлы испортил, а это она их выбирала". Звонки, командировки.
   Много позже я прочитал о том, что все это было частью огромной всероссийской операции по уничтожению организованной преступности по всей стране. Именно тогда С.О.Р. показал, что он уже с 1993-го года набрал немалую силу и теперь это нечто вроде опричников, многие из которых были с боевым опытом из горячих точек.
   Писали, и до сих пор пишут обо всем, что происходило тогда, в последние три года уходящего века. Писали много, очень разное и не все, конечно, было правдой. Однако большинство склонялось к тому, что борьба с организованной преступностью имела успех только в больших городах, но ожидаемо захлебнулась в глухой провинции, откуда в российские мегаполисы, точно осы из растревоженного улья, хлынули гангстеры-гастарбайтеры, потому как раньше здесь мазу держали серьезные люди, а их всех вдруг сразу "поставили к стенке".
   По сей день в России так и не был введен мораторий на смертную казнь, несмотря на то, что мы уже с 1996-го в Совете Европы, хоть это все лишь формальность. Впрочем, я не знаю, что было бы с нами, если бы бандитам не давали вышку, а сажали, так скажем, на "десятку" или "пятнашку"? Где-нибудь в году эдак 2015 они дружно бы вышли, вдохнули воздух нового века и вернулась бы первая пятилетка девяностых. Но, как известно, история не знает сослагательного наклонения. Прошлое изменить нельзя. Случилось, как случилось.
   Эти люди, пришедшие за отцом, смотрели на меня с каким-то сочувствием. Увидев перчатки для секции, поинтересовались. Я сказал, где занимаюсь. Какое-то уважение промелькнуло. Впрочем, я об этом не думал, меня тогда, стыдно сказать, занимал вопрос, не изымут ли они мой компьютер? Но это были люди тертые, и папашу они знали, видимо, дольше, чем я или его жена. Спросили только, когда я в последний раз видел его ноутбук? Именно не папашу, а ноутбук. И еще про его портфель. Шкафы осмотрели, перед матерью сильно извинялись постоянно. Мать провожала их холодными взглядами и говорила: "Ничего. Это ваша работа".
   Который мент, в окно просил показать, где папаша машину ставил. Я и глазом не моргнул, показал: там и вот там еще ставил. И тут меня холодным потом прошибло, вдруг про гараж спросят, пойдут туда? Странно, но про гараж они ничего не знали. Или сделали вид, что не знают. Я так и не понял. Спрашивали про родственников на Украине, но я только и мог дать телефон дяди Коли, папиного брата, рабочий, больше я никаких и не знал. Вид у них был не то, чтобы расстроенный, я потом прокручивал и понимал, что они для очистки совести приходили, они все уже знали заранее, что папаши и след-то давно простыл.
   Я когда вышел их в предбанник провожать, они попросили остаться. Но сигарету не предлагали. Мол, типа я спортсмен. Вроде как, поговорить без матери хотели. Мы, говорят, не просим тебя в Павлика Морозова играть, но если батя объявится... - это говорил армейский, потом он сделал многозначительную паузу - Вдруг... - это было сказано как нечто несбыточное, совсем нереальное. "Вдруг, - продолжил он, затянувшись сигаретой, - выйдет с тобой на связь, ты скажи ему, что если он сам придет, "вышки" не будет. "Пятак" дадут за сотрудничество. Не век же бегать? Семья, сын спортсмен. Ты, парень, извини нас, ты студент - учись. Папка есть папка, хоть какой он. Но закон, понимаешь, такая штука..."
   "Я юрист, знаю, - огрызнулся я. - Так что, не обязан свидетельствовать против своих близких родственников. Тем более, - думаю, мне удалось тогда изобразить сильное огорчение, - Тем более, он сам ни черта не рассказывал. Я с детства привык, что он по командировкам".
   "Твой папка был хорошим человеком, - сказал военный так, что у меня пропали последние сомнения в том, что они знакомы и очень давно. Только он, как в звездных войнах джедаи, на темную сторону перешел. Смотрел по видику?" Я кивнул. На том они и ушли и больше никогда не приходили.
   Я месяц не совался в гараж, у меня были кое-какие сбережения, и мать, получив зарплату, кое-что купила из еды. Потом, она еще с голодных первых лет 90-х, привыкла притаскивать из школы полуфабрикаты. Я, можно сказать, вырос на этих круглых картофельных биточках, да на рыбных котлетах. Так что все нормально. Про отца мы с ней не говорили. То ли она тоже, как и я, думала, что прослушка, то ли ей не хотелось. Она вообще не любила говорить о том, что ей неприятно. Всегда сворачивала любую такую тему.
   В гараж я пошел уже почти перед самым своим днем рождения. Последние темные сугробы уже растаяли. Ничего не надо было расчищать, замок открылся легко. Контрольные нитки были целы. Вряд ли бы чужие восстановили их во всех местах. В гараже никого не было. Я еще специально зашел в теплушку правления, заплатить взносы, обязательно бы сказали, если что. А меня спросили: "Что, батя опять уехал? Надолго ли?" Я пожал плечами. Кто же его знает?!
   Я набрал в подвале картошки килограмма три, еще морковки, лука, и взял литровую банку с огурцами. Все было в целости, я знал точно. Домой идти было минут двадцать быстрого ходу. Я смотрел, нет ли "хвоста", как учил батя, завязывая шнурки, ну там были еще другие способы. Все тихо.
   Отец мой был настоящим подземным жителем. Он не доверял деньги банкам. Банкам, которые организовывали люди. Он доверял деньги только банкам, которые закручивал собственноручно. А еще кроме банок ведь были еще тайники в стенах, и я не про все знал, и еще, возможно, где-то вообще вне гаража, к примеру, на том же кладбище старом. А сколько всего было денег в одном только погребе гаража, я даже сейчас прикинуть не могу. Но думается мне, можно было при желании и тех ценах купить даже несколько квартир в том вожделенном центре, которым так кичились мои новые друзья.
   В банке было ровно три тысячи долларов полтинниками, старательно свернутыми в трубочку, запаянными в несколько слоев полиэтилена, да еще в пару гондонов обернуты и тоже запаяны. Разведчиков бывших не бывает. Первый полтинник я разменял только через три дня, в обменнике недалеко от вокзала. Мне этот обменник отец показывал, и ряд других в центре. Запоминай, мол. В двух я даже имя владельца знал, если что. Но я понимал, надо на работу устраиваться, хотя бы на какую. Запалить ведь могут!
   Мысль о том, что и впрямь нашу семью могут "пасти", не покидала меня даже тогда, когда с Украины пришли официальные бумаги о том, что отец разбился в автокатастрофе на трассе Горловка-Донецк. Мать так ревела, что я даже сначала подумал, что она и впрямь поверила. Я так и не понял, что она на самом деле знала. Но мне кажется, что уж побольше моего. Впрочем, поминки не делали. Только отца я официально выписал из квартиры, как умершего, когда я принес переведенное и заверенное у нотариуса свидетельство о смерти, написанное на славянском, но все же чужом, и почему-то смешном для многих русских, языке.
   Квартиру мы приватизировать еще не успели. А гараж я переоформил на себя. Отец официально был мертв. Хотя, кроме компетентных органов, об этом никто и не знал. В школе мать вообще ничего не говорила. Я хорошо знал, что черный цвет она не любила и считала, что ей он совершенно не идет.
   Так мы и стали жить с матерью вдвоем. Собственно, мы и всегда с ней жили вдвоем. А папа был вечным командировочным. Я еще долго вспоминал, как, уже заходя в лифт, тот военный, который со мной пытался контакт наладить, не выдержал и прошипел, да так, чтобы и я услышал, стоя у дверей квартиры: "Убег, волчара!"
  
  
   32. Баллада о ржавом гвозде
  
   Есть устоявшееся мнение, что учиться в ВУЗе трудно только первый год. Некоторые, впрочем, даже утверждают, что учиться тяжело только до первой сессии. Мне и такие мнения тоже приходилось слышать. Лично мне кажется, что все это связано с банальным страхом бывших школяров перед новыми порядками, а также извечным ужасом любого студента - быть отчисленным. А дальше все, как в бородатом студенческом анекдоте, где первокурсник думает, что его скорее всего отчислят, второкурсник, что скорее всего нет, третьекурсник считает, что точно не отчислят, а четверокурсник нагло заявляет: пусть только попробуют.
   По своему опыту учебы скажу, что были у нас те, что от первого и до последнего курса ходили на все лекции, даже на самые бесполезные. И при этом они еще как-то ухитрялись работать. Тогда почти все работали. Но находились те, кто и не работал, и толком не учился, и кого всегда можно было встретить у пивного ларька. В основном, это были студенты с факультета геодезии и картографии. Они то уходили в "академ", то возвращались из него, то отчислялись, то восстанавливались, но у ларька их можно было встретить почти всегда.
   Был у меня там один такой знакомый, с которым я немного сошелся на почве любви к тяжелой музыке. Когда я заканчивал третий курс, он, после множества уходов и приходов, едва-едва смог закрыть все долги первого года и перевестись на второй. Подобные ему так часто попадаются всем на глаза где-то около универа в группе таких же тусовщиков, что, честно говоря, начинаешь думать, что это самые прилежные студенты. Буквально днюют и ночуют около Alma Mater. Был среди них парнишка с длинным красным шарфом. На какую пару не идешь, он стоит и курит около входа с кем-то. Выходишь с пары - и он тут же со своим неизменным красным шарфом. Как-то, уже закончив универ, я случайно проходил мимо, и вдруг показалось, что мелькнула та сама длинная нескладная фигура с всклокоченными волосами и красным шарфом, обмотанным вокруг шеи. Я протер глаза. Фух, кажется, показалось. Или нет?
   Не знаю, может быть, дело в закопченных ложках и окурках косяков, которые я исправно видел в дальнем туалете, что располагался в "медвежьем углу" около входа в длинную "кишку", соединяющую старый и новый корпуса? Может, в пивных ларьках, облепивших близлежащие окрестности нашего ВУЗа. Может еще в том, что геодезистам нужно было там что-то все время чертить, а чертить было в лом, потому что у кого-то "днюха", или вообще на улице весна там, или несчастная любовь. У студента всегда найдется причина, чтобы не учиться. Ведь за знаниями в ВУЗ приходят считанные единицы, большинство же только за "корочкой", прекрасно зная, что в институте очень много бредовых и никому ненужных, а часто и даже морально устаревших предметов, и на работе все равно придется всему учиться заново. Да и какой студент не любит халявы?
   Нет, мы, юристы, тоже не были святыми. Я, например, только на пятом курсе узнал страшную тайну о том, что наш ректор живет в соседнем доме, аккурат напротив скверика, где хотя бы раз пил пиво любой студент, ну кроме тех, которые ходят на все-все лекции. Эти "ботаники", как мы их тогда называли, пиво, конечно, не употребляли. Своим ханжество они напоминали мне братьев Козловых.
   Подобные люди очень тщеславны и неустойчивы к стрессам. И при первой же карьерной неудаче спиваются в хлам, потому что у них нет ни привычки, ни культуры пития. Ни, тем более, здорового русского пофигизма, когда нужно на все махнуть рукой, чтобы просто найти в себе силы жить дальше. В России ни у кого не получается, чтобы перло вечно. "Фарт" рано или поздно заканчивается. И ты из чемпиона превращаешься в нашего физрука с мутным похмельным взглядом. А иногда надо просто на все забить! Вот как на эту дурацкую лекцию, и пиво пойти пить с друзьями.
   Так, или примерно так, рассуждал Димка Большой, отхлебывая в том самом сквере баночное пиво "Амстердам" крепостью десять градусов и заедая его пломбиром. Мода эта, заедать пиво мороженым, стремительно набирала популярность в нашей студенческой компании именно из-за Толстого. Но я вообще не любил портить вкус пива ни орешками, ни чипсами, ни уж тем более, семечками. Пиво - это пиво, а семечки - это семечки.
   В дни, когда я никуда не торопился и не было тренировок, особенно, если погода радовала, и можно было забить на какой-нибудь бредовую лекцию вроде "Этики юриста" или "Современной концепции естествознания", мы вскладчину пили пиво или начавшие тогда только появляться различные виды алкогольных квасов и медовухи. Тогда их было менее десяти сортов, а сейчас, как я слышал, в России их не выпускает только ленивые. Национальный продукт! Говорят, в некоторых регионах медовуха и алкогольный квас в розлив обгоняют по потреблению пиво. Тогда же это все было в новинку, как буквально восставшие из небытия пельменные и молочные столовые с сырниками и варениками.
   С институтскими приятелями говорить кроме как об учебе, не о чем было, зато и не чувствовалось постоянного напряжения, как с новыми друзьями из секции рукопашного боя. Серега Трубецкой, так и вовсе категорически не пил никаких алкогольных напитков. Странно, какой же он тогда дворянин? Они ведь, если верить литературной классике, хлестали шампанское ящиками! Может дело в том, что ему надо создать особые условия, пригласить цыганский хор, там например? У Глеба была другая крайность - он пил и пил охотно, тем более медовуху, однако в православные посты алкоголь не употреблял, хотя мясо почем-то ел. Ярослав же, как истинный белорус, от пива редко отказывался, другое дело - после тренировок мы никогда не пили. Нагрузки там были нехилые, так и "мотор" посадить можно. А вне тренировок собирались мы крайне редко, потому что все работали. Так, что как ни странно, чаще выходило пить с институтскими. Впрочем, денег и времени молодым вечно не хватает. Не было времени спиваться. Всегда надо был куда-то бежать.
   Сквер этот, правда, мне почему-то запомнился тем, что иногда, когда было какое-то "окно" между парами, теплой осенью или весной, я любил там сидеть в одиночестве и читать. В память почему-то запала ранняя весна. Учился я уже на втором курсе. Я сидел там, вдыхал уже совсем теплый весенний воздух. В руках у меня была книга Урсулы Ле Гуин "Глаз цапли". Странное, притягательное, но малоизвестное произведение автора "Волшебника Земноморья".
   Знаете, как бывает, в памяти остаются такие островки, такие двери. Ты всегда можешь туда вернуться, чтобы слиться с тем, другим собой, прошлым, пусть даже на один миг, открыть дверь и снова почувствовать, что тебе восемнадцать или девятнадцать лет. Почувствовать, и снова захлопнуть дверь. А дверь - это книга, конечно же. В прочитанных романах, словно кленовый лист между страницами, консервируются отпечатки нашего взросления.
   Мне иногда кажется, что люди, чей процесс взросления был связан только с эмпирическим опытом, а отнюдь не с литературным, не учатся переживать и сопереживать. Они просто живут так же естественно, как дышат, и так же умирают, без мучительного чувства, что закончилась история целого мира. Ведь у них не было привычки переворачивать последнюю страницу книги, понимая, что литературные герои стали почти живыми. Вымышленные герои для меня пусть и на короткое время, но все-таки становились реальными, почти как в романе Саймака "Пересадочная станция". В то время Саймака и Шекли я уже кое-как мог читать на английской, а вот Ле Гуин в оригинале мне пока была не по зубам. Верно же говорила моя мама, что спецшколы с углубленным изучением языка, они ведь для талантливых детей! А я самоучка, и до сих пор не могу избавиться от легкого восточно-европейского акцента, который в голливудских фильмах почему-то совершенно неправильно пародируют.
   Внезапный отъезд отца стал для меня тем Рубиконом, который пришлось пройти принудительно. Да и то, понял я это только спустя много лет. Я хорошо помню, что тогда я был спокоен и доволен, что у нас с мамой есть деньги на жизнь, хотя папа был где-то там, очень далеко и даже боялся мне написать на электронную почту. Ну, пусть не умел, мог кого-то попросить. Или там вообще нет интернета.
   Мама все больше пропадала в школе. Для того, чтобы сидеть дома, у нее уже не было никаких мотиваций. Мы жили с ней будто в разных мирах. Встречались только утром за завтраком, а ужинали отдельно. Мать тоже пристрастилась к соблюдению постов. Впрочем, пост она, как и Глеб, соблюдала избирательно, но как раз наоборот. То есть не закусывала. А, как говаривал герой одной комедии девяностых: "В доме надо держать и мясные закуски". В году 365 дней, а у матери тогда было более ста сотрудников. Так что хотя бы раз в неделю она попадала к кому-то на импровизированный день рождения. А так и спиться недолго. Я, конечно же, тогда об этом не думал и аналогий с бабушкой не проводил. Мать еще, как выражался отец, "хорошо держала удар". Потом по своей молодости и глупости я думал, что она, может, за отца переживает... Хотя, мы этой темы дома вообще старались не касаться. И оглядываясь назад, я теперь уже не могу точно сказать, что же оказало более сильное разрушительное воздействие на мать: религия или алкоголь? Я даже не берусь говорить о том, что было следствием, а что причиной. Ведь в чужую голову залезть крайне тяжело.
   Так или иначе, я уже стал себе присматривать работу. Деньги были, но все-таки это были деньги отца, и меня не покидала мысль о том, что вдруг он возьмет да спросит с меня за них. К тому же, если к тебе хоть раз приходили с обыском, то ты будешь бояться этого всю жизнь. Я старался ходить в гараж как можно реже, а дома деньги запрятывал в самые немыслимые места. Мне было страшно, когда я вспоминал тех вежливых людей, которые искали отца.
   Вскоре я, смотря очередные новости и сложив два и два, понял, что отец был всего лишь небольшим эпизодом в той сложной игре, что велась не только в столице, но во всей нашей стране. СОР и милиция радостно рапортовали о том, что Москва, как и многие другие крупные города России, за считанные месяцы были очищены от так называемой "организованной преступности".
   Впрочем, поверить, что появившиеся недавно зловещие термины "рэкетир" и "киллер" навсегда ушли в небытие, мало кто поначалу мог. По телевизору беспрерывно рассказывали о процессах над "ворами в законе", над киллерами, вымогателями, показывали тонны изъятого у них оружия, приводили зловещую статистику о том, сколько смертных приговоров по статье "бандитизм" было приведено в исполнение. А между тем, получился эффект разворошенного осиного гнезда. Когда разъяренные осы разлетелись во все стороны и жалили всех без разбора.
   Московские бандиты бежали в провинцию и там пытались найти себе новое место. А бандиты из маленьких городов надеялись незаметно раствориться в городах-миллионниках. Новоявленные бизнесмены освободились от ига бандитской дани, но теперь они платили охранным агентствам, организованными, кстати сказать, под эгидой СОРа. Ведь неизвестно, когда и откуда прилетит разъяренная оса и ужалит. Простому обывателю не было дела до бед бизнесменов. Но теперь, когда с организованной преступностью было покончено, или почти покончено, в городе все чаще и чаще стали появляться новые магазины охотничьего оружия и средств самообороны. По телеку то и дело заводили разговоры о легализации боевого оружия.
   А тем временем, страна каждый день продолжала стремительно меняться так, что карта нашей Родины, выпущенная еще месяц назад, могла легко устареть. Складывалось впечатление, что кто-то все время рыщет вокруг России и пытается от нее откусить ну хоть еще один кусочек. Уже тогда многим моим соотечественникам стала приходить на ум мысль, что любящий выпить Ельцин был тем самым толстым ржавым гвоздем, на котором на стене мироздания держалась пусть местами и сильно выцветшая и потрепанная, но все-таки сохраняющая хотя бы видимую целостность карта России. И вот этот гвоздь вытащили, карта упала, разорванные ее клочки перемешались между собой и уже не поймешь, где были границы, кто и чем владел. И восстановить все, как было раньше, и вовсе уже нельзя.
   Может быть, пока этот старый гвоздь не вывалился сам, было еще время подойти к карте, где-то что-то подлатать. Но история, как я уже не раз замечал, не имеет сослагательного наклонения. Того, что случилось в 1993-ем году, уже не поправишь. Да и потом, не сильно горевали русские, когда из их рук уплыла теплая Калифорния с фортом "Росс", или была за бесценок продана Аляска с Клондайком. Точно так же ушли закавказские республики, некоторые приграничные районы, Курилы, какие-там острова в Северном и Баренцевом морях, выжженные солнцем приграничные районы Казахстана. Татарстан и Башкирия стали огромными исламскими островами в бушующем море огромной России, оставив в качестве валюты российский рубль и прибавив к своему названию приставку "ханство", что сразу же указывало на совершенно иную, по сравнению с метрополией, форму правления.
   В регионах российская власть была лишь номинально, а по сути, всем заправляли представители местных иностранных корпораций. До принятия закона "Об анклавах" оставалось уже не так долго. Буржуины, с которыми в моем детстве бесстрашно боролся Мальчиш- Кибальчиш, купили всех и все за банку варенья и несколько пачек печенья. За прощение каких-то долгов, за обещания построить за несколько лет настоящий капитализм в этой, отдельно взятой стране. Это тогда казалось всем правильным и важным.
   Ведь никакого обмана и быть не могло. Солидные пакеты акций крупных предприятий оставались у государства. А военные заводы и вовсе уже были не нужны, их ждала конверсия и выпуск прибыльной востребованной продукции. Как и было сказано в святом писании: перекуем мечи на орала, ну или танки на холодильники.
   Можно было смело распиливать атомные подводные лодки, потому что Запад перестал нам быть врагом. Мы стали его частью. Только вот как нас этот Запад сам воспринимал, никто не хотел тогда задумываться. И всем казалось, что экономику страны надо подымать, а древесины у нас много и обрабатывать мы ее все равно никогда не научимся так же хорошо, как немцы или финны. А сколько было разговоров в тогдашней прессе о том, как на самом деле выгодно продавать сырье для нефтеперерабатывающих и металлургических заводов Запада, а не надрываться и строить свои, портя экологию.
   Аборигены Нового Света тоже думали, что зеркальца и стеклянные бусы - это большие сокровища, а золота у нас завались, оно нам вообще без надобности. Вот зеркальце - это вещь полезная. Волк никогда не считает овец своими врагами, напротив он любит их, потому что это пища. В конце-концов, когда голодному человеку предлагают поесть, он жадно набрасывается на еду, и ведь накормивший его милосердный друг не может быть врагом, если спас его от голодной смерти. Но ведь и овец не всегда едят, их еще и стригут. А у пчел забирают мед, заботливо оставляя им сахар. Он тоже съедобен, пчеловоду-то мед нужнее!
   В общем хоре здравниц истинной демократии, в ожидании банкета после длительного поста, еле слышны были возгласы полулегальных и самиздатовских газеток, которые по доброй старой традиции любили раздавать странные личности около Музея Революции. И как ни странно, в случае с той же предреволюционной прессой, правы были те, кто делал самые мрачные, самые невероятные, и самые пессимистичные прогнозы.
   Москва конца девяностых, какой я ее помню, почти совсем уже сбросила с себя пестрое "лоскутное одеяло" разномастной уличной торговли с рук. Рынки еще оставались, но они приобретали все более цивилизованный вид. Даже наш рынок около метро стал чище, обзавелся охраной в форменной одежде, а торговцы пересели в маленькие магазинчики-павильоны, куда мог зайти покупатель, спокойно и в тепле прицениться к товару.
   Помню, что тогда начали открывать даже первые магазинчики эконом-класса шаговой доступности. Пока они еще не слишком конкурировали с рынками, но сметливые бабушки, считавшие каждую копейку пенсии, уже начали поглядывать в сторону таких новых мест торговли, коварно обещавших пенсионерам, и только им одним, существенные скидки при предъявлении пенсионного удостоверения. Все эти маркетинговые ходы, вроде "карточек постоянного покупателя", давно уже прижившиеся на Западе, пока что вызывали у отечественного обывателя сильное недоумение.
   Появление новых профессий уже никого не изумляло. Удивлялись теперь уже совсем другому. Как, к примеру, некогда не очень престижная профессия бухгалтера вдруг в одночасье стала не только очень востребованной, но и высокооплачиваемой? Даже некий девичий ансамбль воспел бухгалтера в очередном хите, зазывно ревущим из колонок какого-нибудь ларька около метро.
   Я знал, что профессия курьера была и в советское время, но тогда, в конце девяностых, она была настолько востребованной, что объявление о вакансиях висели буквально на каждом столбе. Отец мой, конечно же, сказал бы, что я должен идти работать по специальности. Но, видимо, всему виной была очень теплая весна, и мне не хотелось сидеть в душном офисе и перебирать бумажки. Тем более, у курьера работа была сдельная.
   В конторе, в которую я устроился, платили за каждую доставку, и ты сам мог брать заказов столько, сколько хочешь, и в какие дни тебе самому удобно. Мне очень повезло, это была серьезная контора, она обслуживала иностранные фирмы, и требовался курьер со знанием английского языка. И о чудо! Я прошел собеседование! Мне вообще в перспективе намекнули на штатную должность. Но я, ссылаясь на то, что студент, решил пока остаться курьером. Впрочем, с иностранцами можно было не сильно напрягаться, их я видел нечасто, натыкаясь на таких же, как я, русских секретарш со знанием английского. Но если вдруг попадался иностранец, то я мог рассчитывать на щедрые чаевые вроде 5, а иногда, в дождливую погоду, и даже 10 долларов. О! Эти американцы и немцы, эти гуманисты! Давая мне десятку, они думали о том, что молодой человек согреется после дождя, выпив за "пятерку баксов" кофе из автомата, совершенно забывая, что в России того времени на десять баксов можно было очень прилично жить целую неделю.
   Да, я действительно хорошо помню Москву того времени, и как она менялась. Старые, замшелые дворянские и купеческие особняки, превращенные Советской властью в никогда не ремонтируемые госконторы и коммуналки, спешно расселялись, потрошились изнутри, как труп фараона египетскими жрецами перед мумификацией, и там делалось то, что тогда называлось теперь уже не так часто употребляемым словом "евроремонт", который делали не европейцы, и уже тем более не евреи, в большинстве спешно покинувшие наши берега, пока разрешают, а белорусы, украинцы и молдаване, объявленные новой российской властью "дружественными нациями".
   Бывшим же соседям по СССР из Средней Азии и Кавказа, новые демократические власти создали всякие сложности в виде виз, разрешений на работу и постоянных проверок в любое время суток кем угодно, от милиции до казачьего патруля, который мог и плеткой отстегать. Впрочем, так было только в крупных городах. На московских рынках вместо вечно небритых грузин, похожих на героя фильма "Мимино", теперь царствовал колоритный хохол с характерным смягчением буквы "г", торговал овощами и салом, радовал взгляд националиста европейским лицом и правильным спряжением глаголов, но обвешивал так же виртуозно, как и житель Кавказа. На вещевых же рынках царили молдаване, не очень похожие на истинных потомков Гипербореи, говоривших, не смягчая "г", но зато менее внятно. Многие из них, вероятно, имели в самом близком родстве цыган, и постоянно проверяли покупателя на ум, внимание и смекалку. Не прошедшие такие проверки рисковали уже дома увидеть, что купили они совсем не то, что так страстно желали. Да и кошелек в сумке все никак не находился.
   Да, старые особнячки обзавелись экзотическими вывесками, часто даже без перевода прямо на немецком или английском, а порой и на других европейских языках. Универсамы превращались в "супермаркеты", а булочные - во французские пекарни. И только старые дореволюционные церквушки, недовзорванные большевиками, все так же сиротливо и ободранно обозначали ориентиры в бесконечных лабиринтах кривых московских переулков.
   Это было время, когда в центре еще ютились какие-то неясные развалюхи, имеющие, или не имеющие историческую ценность, на месте которых, как по мановению волшебной палочки, на рубеже тысячелетий выросли уже даже не жилые дома, а апартаменты с такими чудесами, как стеклянные бесшумные лифты и подземная парковка. Но пока алчная рука буржуазии взяла в оборот только особняки.
   Впрочем, те бывшие обители Морозовых и Мамонтовых, что достались посольствам самых разных стран, от гигантов до крох, сохранили свой первозданный вид, и, как говорят побывавшие там, даже некий дореволюционных лоск. "Фирмачам" же старый лоск был ни к чему. Все новоявленные офисные работники искренне радовались кондиционерам, компьютерам и ксероксам. Офисы гудели как ульи, в них беспрерывно звонили телефоны, бегали люди, и точно рулоны древних свитков, вылезали из небытия мало разборчивые факсы.
   К счастью, я был чужим на этом странном празднике торжества западной демократии. Мое дело было передать пакет, расписаться, и вновь пуститься в бесконечное странствие по лабиринту центральных московских улочек. Именно тогда, в этих скитания, я и почувствовал себя настоящим москвичом, а не просто жителем безликого спального района с однотипными панельными домами. Тем более, первые несколько лет моей, тогда еще бессознательной жизни, прошли в доме на Трубной, давно уже снесенном, так что и места уже не найти...
   Да, именно тогда я полюбил ту, старую, чуть замшелую и неровную Москву. Люблю ее и сейчас, на расстоянии, всегда. Ведь на самом деле юношеская любовь не проходит. Проходит только юность.
  
   33. Мои друзья идут по жизни маршем.
  
   Я был один из тех счастливчиков, у которых День рождения выпадал на праздники. Это всегда избавляло меня от излишнего внимания в этот день. Например, от глупой школьной традиции дарения одноклассникам конфет в этот день я был избавлен, и только получал конфеты на чужие дни рождения. В универе все, конечно же, по-другому, там друзья обычно требовали "проставляться", хотя по факту, из-за вечной студенческой бедности, все просто скидывались. Так бывало в первые два года учебы. Потом практически все уже работали и им было не до совместных пьянок - гулянок. Впрочем, из нашей компании только у Димона Маленького День рождения выпадал на учебное время. Аккурат на первые числа сентября. Так что мы, по возможности, отмечали его "днюху" первые три курса. Димка Большой родился летом. Я же - в День всех трудящихся, выпавший к тому же в год моего совершеннолетия на пятницу. Поэтому вопрос о "проставлении" отпал сам собой. Ближайший учебный день выпадал на 4 мая.
   Я уже вспоминал о том, что лет с четырнадцати родители перестали мне дарить подарки на Новый год и День рождения, и стали давать деньги в конверте. Обычно доллары, но сумму не очень большую. Сейчас же отца не было, и к тому же, все деньги были в моем распоряжении.
   Мать поздравила меня с самого ранья, так и не дав мне как следует выспаться в советский праздник, так и не отменный по странному капризу новой. В качестве подарка я получил свитер. Он был чуть-чуть великоват, но с учетом моего стремительного роста и расширения плеч, это было не критично. Вопрос "нравится - не нравится" для меня даже не стоял. Я же не девчонка какая-то! По размеру подходит и ладно. Мать сделала вид, что всплакнула, сказав, что я "теперь взрослый и старший мужчина в доме", и все такую же возвышенную чепуху, которую она обычно говорила своим многочисленным знакомым из педагогической среды, которых поздравляла чуть ли не ежедневно. Чего-чего, а знакомых у них всегда было на две-три полных записных книжки. И что удивительно, со многими за счет поздравлений она поддерживала связь на протяжении многих лет, держа их, так сказать, в боевом резерве старой советской программы "ты мне - я тебе", которая, несмотря на крах советского строя, продолжала по-прежнему весьма успешно функционировать.
   Конечно же, я ждал в этот день поздравлений от отца, хотя и понимал, что никаких поздравлений от официально признанного умершим родителя не будет. Но мне, по крайней мере, могли позвонить родственники с Украины. Они обычно и звонили. А в советские времена бабушка даже присылала телеграмму "Молния" с поздравлениями, которую прямо на дом приносил почтальон. Но Украина молчала. И пока я не видел в этом никаких опасных симптомов. Хотя вести оттуда доходили тревожные.
   Если в братской Белоруссии, благодаря приходу к власти авторитарного лидера, произошла некоторая консервация советских порядков, то в Украине царила та же политическая чехарда, что и у нас в России, но с той лишь разницей, что у наших соседей в ней принимала участие все страна. У нас же всем было глубоко наплевать на постоянно меняющиеся в телевизоре правительственные рожи.
   Жизнь, в общем-то, в последнее время сильно не менялась. Благодаря тому, что распущенная команда погибшего Ельцина так и не успела внедрить свою "шоковую терапию" с резким отпуском цен на все, включая жизненно важные продукты и лекарства, капитализм в нашу новую жизнь пришел не так болезненно. Цены со временем поползли вверх, но это случилось не в один день, как многие боялись. Валютный курс рос предсказуемо. Хотя ему многократно предрекали обвал. Но многие предприятия продолжали работать. Да, на них пришли новые хозяева, часто с сильным западным акцентом. Но говорят, что все могло быть и хуже.
   Репортажи с Украины показывали постоянные столкновения с правоохранительными органами, митинги, драки каких-то нам, россиянам, непонятных местных группировок. Когда я приезжал к бабушке в Горловку, я никогда не слышал украинской речи, сейчас же на Украине шла борьба за то, чтобы русский язык и вовсе запретить. К тому же те земли, что до войны принадлежали Польше и Венгрии, постоянно собирались отделиться. Радовало то, что на Донбассе, вроде как, было тихо. Хотя, еще когда я был в уже "незалежном" Крыму, папин брат дядя Коля, изрядно выпив, все время твердил, что очень скоро в Украине начнется гражданская война всех против всех. Но я ему тогда почему-то не верил, и напрасно.
   Я до самого вечера упрямо ждал хоть какой-то вести от отца. Думал, может быть, он поздравит меня по интернету? Как дурак, слушал треск соединяющего модема и проверял почту. Все с большим раздражением выслушивал ворчание матери, что там какая-то тетя Катя, или тетя Женя, не может до меня дозвониться и поздравить с днем рождения. Я с детства терпел этих до неприличия лицемерных маминых подруг, и даже то, что они своими бреднями каждый раз портили мне День рождения, отнимая у меня драгоценные минуты радостного дня своим протокольным лицемерием. И ведь все это мать подстроила. Иначе, какое им вообще до меня дело и зачем поздравлять?
   Я помню, что когда она третий раз вошла в мою комнату и потребовала отключить "свой дурацкий интернет", я ответил ей, что жду поздравления с Украины. На что мама, не моргнув и глазом, тут же солгала, что дядя Коля звонил рано утром, когда я еще спал и поздравил меня. Многозначительно намекнув, что это было от папы. Телефон был и у меня в комнате, и я точно знал, что никто не звонил с утра, и тут же обвинил мать во лжи. Мать попыталась, по своему обыкновению, одну ложь прикрыть другой. Потом я заметил, что она вообще уже выпившая. Причем, где и как она успела, я так и не понял. И я даже не догадывался тогда, что она всегда имела в заначке алкоголь и попивала перманентно, как, вероятно, делала и ее мать, втайне от своего строгого мужа летчика.
   Потом мать и вовсе разозлила меня тем, что предположила, что я в плохом настроении из-за того, что меня какая-то девушка там не поздравила. Абсурдность этого утверждения меня и вовсе взбесила, так что я едва не захлопнул прямо перед ее носом дверь, но вовремя спохватился, решив, что тогда она точно уверится в правоте своего утверждения, и ей все будет на руку. Вся эта напряженность вдруг неожиданно снялась, когда при очередном соединении мне действительно пришло письмо, но не от отца, а от Глеба, человека очень продвинутого и тоже имеющего электронную почту. В нем он от лица всей троицы поздравлял меня с Днем рождения. Вот он, Глеб, весь такой! А вдруг бы я в интернет сегодня не зашел? Могли бы и остальные позвонить. В письме Глеб в ультимативной форме приглашал меня в воскресенье на какую-то лекцию, где будут и все остальные, и предлагал после отметить и день рождения. Ну, ладно хоть так, думал я. В пол уха слушая мамины нравоучения о том, что "с людьми надо отношения уметь строить, не забывать своих школьных друзей, и они тогда не забудут", и "чтобы девушкам приличным нравиться, нужно вести себя соответственно". Я терпел все это, думая о том, когда мать наконец выдохнется и отправится спать. Ложилась она всегда очень рано.
   Ни о каком праздничном торте, или там, салатах, речи, конечно, не было. Ведь угощения в нашем доме традиционно готовилось только для гостей. А я вот, видите ли, не захотел никого приглашать, и даже институтских друзей! И сам в этом виноват.
   Нет, никому не стоит слишком долго находиться в заблуждении, что родители действительно искренне желают понять, чего ты на самом деле хочешь. Никакие и никогда. Под лозунгом: "Ему так будет лучше", они всегда скрывают свои корыстные интересы, и будет большой удачей, если они сильно тебе не навредят. И чем раньше это взрослеющий подросток понимает, тем менее травматичным будет его взросление. Конечно же, самое обидное - это понимать, что родителям, чаще всего, до тебя вообще нет никакого дела. Но через это рано или поздно проходят все, плавно продвигаясь во взрослении к пониманию того, что кроме тебя самого, ты вообще никому не нужен. И нужно либо принять эту правду, или жить как моя мать, постоянно создавать вокруг себя мир из иллюзорных друзей и подкрепляя эту иллюзию алкоголем.
  
   Дом культуры, где должна была состояться лекция, являл собой яркий образчик позднесоветской плановой застройки. Почти точно такой же ДК имелся и в нашем районе. И вообще, весь этот район, находившийся на другом конце Москвы, был почти полным близнецом моего. Разве что, он застраивался чуть позже, и в нем уже не было девятиэтажек. Но типы школьных зданий, поликлиник и магазинов были те же самые, как и вечно торчащие около подъездов бабки и алкаши.
   Со своими приятелями по спортивной секции я встретился прямо в зале метро. Как и на моей родной станции, здесь было много разных выходов и легко можно было заблудиться, так как вели они в разные стороны района, а дорогу знал только Глеб. По дороге я обмолвился, что живу в точно таком же районе. Чем вызвал искреннее удивление остальных. Глеб жил на Добрынинской почти рядом с метро, Святослав прямо около парка Сокольники, а Сергей - в самом центре. Именно он первый поинтересовался у меня, почему мои родители-дипломаты остались в спальном районе, и не попытались путем обмена вернуться в центр, где раньше были прописаны?
   Честного говоря, тогда меня этот вопрос поставил в тупик. Я и сам не понимал, а зачем было мучиться, искать обмены в центрах, возможно даже потерять что-то в метраже квартиры? По своей простоте я так им и ответил. Что, мол, квартира была новая, большая, дом со всеми удобствами, включая централизованную горячую воду и лифт, много зелени. "Ну, не знаю, - как-то презрительно скривился Сергей Голицын, - мои родители даже из коммуналки бы в такой район не переехали". На мой наивный вопрос: "Почему?" Сергей так же недоуменно ответил: "Как это почему?! Неужели бы мои родители допустили, чтобы я учился в обычной школе, а не в гимназии?" Святослав тут же начал подтрунивать над дворянским происхождением Голицына, сетовать на то, что к великому сожалению, при советской власти уже нет Пажеского корпуса. В общем, все в таком же духе. Дальше разговор перешел на другую тему, а у меня в душе осталась нечто вроде зарубки на память.
   После этого разговора я все чаще стал вспоминать те сны, в которых я видел жизнь другого парня, который жил в комнате с видом на старую церковь. Не могу сказать точно, но кажется, именно тогда в моей голове в окончательном виде сформировалась идея о том, что по какой-то странной мистической причине я поменялся с кем-то местами, и это должна быть моя жизнь и моя комната с видом на старинную церковь. В вихре дел я забывал об этом, и вспоминал разве что после ярких весенних снов, в которых снова и снова наблюдал жизнь другого человека, взрослевшего вместе со мной и теперь тоже учившегося в ВУЗе. Я видел его "посвящение в студенты", проходившее в каком-то ресторане. Да и здание ВУЗа я, как уже опытный московский курьер, легко опознал. Мрачное здание Института Международных Отношений, сооруженное из серого бетона и более похожее не на храм науки, а на крепость, мне приходилось несколько раз видеть, когда я бывал на Проспекте Вернадского.
  
   Внутри ДК был так же обшарпан, как и снаружи. Рука мировой буржуазии пока не добралась до этой недвижимости. Вероятно, оно еще находилась на гос. обеспечении. Кое-где в коридорах даже висели выцветшие советские стенды, напоминая о безвозвратно ушедшей брежневской эпохе. Сама лекция был в кинозале. Вход был платным, но плата была весьма умеренной даже для студентов. В фойе женщина строго-культурного вида продавала книги по теме. Они были неожиданно хорошо изданы и содержали в себе качественные фотографии на плотной бумаге. Но цены кусались. Впрочем, Глеб сказал, что это у него все есть и обещал мне дать почитать. Мы поспешили занять места поближе к трибуне.
   На лекцию пришло на удивление много народу. Зал был почти битком, и я порадовался, что мы заранее заняли места. Народ был какой-то совершенно разношерстый. Тут были и какие-то интеллигентные дяденьки и тетеньки явно из научной среды, студенты вроде нас, казаки в своей странной форме, бритоголовые в черных куртках-бомберах. Я сразу вспомнил нашего школьного скинхэда Витька и усмехнулся, представив его на лекции по истории. Впрочем, во время лекции в зале было на удивление тихо. Все ожидали начала с большим вниманием. Как я понял, случайные люди на подобные мероприятия никогда не попадали.
   Наконец, появился лектор. Это был брюнет средних лет, немного грузноватый, с интеллигентскими усиками и бородкой. Проверив микрофон, он без всяких промедлений начал свою лекцию. Рассказывал он о том, чего возможно не знала даже Лидия Юсуфовна, а если и знала, то предпочитал помалкивать. В советское время о русских, перешедших на сторону Гитлера, можно было узнать из какого-нибудь фильма вроде "Вечный зов", где они представали форменными подлецами и садистами, только и мечтавшими, как бы запытать насмерть побольше партизан.
   Лекция сопровождалась большим количество слайдов с фотографиями военных лет, схемами сражений и прочим историческим материалом. Так что все было более чем наглядно. Я помню, что меня тогда больше всего поразили цифры. Оказалось, что каждый десятый военнослужащий немецких войск, занимавший в вермахте какую-то техническую должность, или сражавшийся с оружием в руках, был выходцем из Советского Союза.
   Из недавних советских граждан формировали не только батальоны, но даже целые дивизии. Когда немцы в 1943-ем году уж очень сильно обеспокоились положением на фронтах, а резервы таяли на глазах, специальным декретом Гитлер, ранее считавший славян неполноценными, причислил их к арийской расе и даже разрешил служить в СС, куда раньше брали в основном этнических немцев.
   Вопреки советской пропаганде, русские люди на оккупированных территориях вовсе не шли все поголовно в партизаны, а жили прежней жизнью, массово работали у немцев, потому что платили там больше, и активно выдавали партизан, поскольку за это полагалось премия.
   Впрочем, в этой лекции центральной темой была так называемая "Локотская республика", расположенная в Брянских землях и по территории превышающая современную Бельгию. После стремительного наступления немецких войск, глубоко в тылу остались десятки сел и даже городов, где уже не было советской власти, но еще не пришли и немцы. Как и на любой войне, в подобных местах царило мародерство и насилие всех над всеми.
   Однако же, каково был удивление немцев, вступивших в город Локоть. Везде был порядок, работали магазины и органы местного самоуправления. А над бывшим сельсоветом развивался трехцветный флаг. У генерала немецких бронетанковых войск Гейнца Гудериана и так проблем хватало, и он решил оставить все так, как есть. Так и появилась Локотская республика, маленькая самобытная Россия в центре охваченной военной разрухой большой России. На огромной территории, вплоть до отступления немцев, не было никаких военных немецких комендатур. Более того, власти этой Локотской республики однажды даже повесили двух немецких солдат за мародерство, и это им сошло с рук.
   В миллионном по численности населения государстве, без фактической власти Сталина и Гитлера, работали больницы и медпункты, школы, детские сады и даже дома престарелых. Был свой театр, где регулярно проходили спектакли. Своими силами были восстановлены практически все предприятия, взорванным при отступлении большевиками. На территории Локотской республики ходили советские рубли, а административные должности нередко занимало старое партийного руководство, служившее новому порядку.
   Впрочем, для немцев это был очередной эксперимент. Ни фашистам, ни сталинистам, скорее всего, не пришлась по душе идея, что русские без всяких тиранов могут наладить нормальную жизнь. Советской власти и вовсе существование новоявленной русской республики не давало покоя, и в тяжелое для фронта время тратились огромные силы на диверсионные операции на территории Локотского округа. Так, в ходе одной из спецопераций НКВД, был убит ее лидер Воскобойник. А после войны стерли саму память об этом месте, переселив всех очевидцев этих событий в самые разные части СССР и заселив эту область новыми жителями, ничего не знавшими о Локотской республике.
   Лектор не старался идеализировать или как-то обелить ее участников. Он излагал сухие факты, опираясь на документы, как это ни странно, но все-таки сохранившиеся до нашего времени, и ставшие доступными после падения СССР и открытия для историков некоторых, но отнюдь не всех, архивов КГБ. Говорилось, что локотчане довольно большую часть своей продукции отдавали в виде продналога, и фактически кормили оккупантов. Но лично для меня самым ужасным показалась мысль, что люди за несколько десятилетий репрессий и коллективизаций были доведены до такой нищеты и отчаянья, что готовы были сотрудничать с кем угодно, лишь бы воевать против ненавистного Сталина.
   Советским школьникам ничего не рассказывали о приказе, который в одночасье сделал миллионы советских солдат, в большинстве своем, попавших в плен из-за ошибок командования в первые месяцы войны, предателями. На уроках истории после прихода Горбачева нам только вскользь рассказывали о миллионах репрессированных, о несчастных людях, которые после мук немецких концлагерей попадали в ГУЛАГ. Но нам не говорили про многочисленные отчаянные и жестоко подавляемые советской властью крестьянские восстания, про спец. лагеря для жен и детей "врагов народа". Все это я узнал на подобных лекциях и прочитал в конце девяностых и нулевых в книгах, которые нельзя была купить в широкой продаже.
   Мне, внуку партизанки, ушедшей в почти детском возрасте в лес, было трудно принять эту неприятную правду. Тем более, бабушка была где-то в лесах под Смоленском, и ее запросто могли повесить ополченцы той самой Локотской республики, в которой было все по справедливости, только без коммунистов. Но я тогда считал и считаю сейчас, что имею право все об этом знать. И про "Последний бой майора Пугачева", и про "Один день Ивана Денисовича", про генерала Власова, и про атамана Краснова, про преданных пленных и про заградотряды. Так же как и про расстрел своих с вертолетов в Афганистане. Потому что это моя история, история моей страны.
   Я помню, что тогда, в нашей любимой пельменной на Павелецкой, мы почти до хрипоты спорили обо всем услышанном. Голицын приводил в пример многих русских дворян, воевавших во французском Сопротивлении, а так же князя Юсупова отказавшегося даже на словах поддержать немцев, в обмен на возвращение его счетов, замороженных в банке. Ярослав рассказывал, что в Прибалтике "лесные братья" воевали против Сталина и Гитлера, и продержались аж до середины 1950-х готов. Я же стоял на том, что легко кого-то оправдывать или осуждать с сытым желудком, сидя в пельменной. И вообще, предатель никогда сам себя предателем не считает, он всегда считает, что он на правой стороне. Но всегда важны мотивы: из корысти он этого сделал, из трусости, или же из мести? Мотив - вот что важно, а не сам факт предательства. Будущий историк-архивист Глеб упрямо защищал коллаборационистов, вольно цитируя бригаденфюрера СС Бронислава Каминского, ставшего приемником Воскобойника: "Против советской власти я готов воевать даже вместе с чертом".
   Все это было интересно и увлекательно. И я лишний раз утвердился в мысли, что настоящие друзья не могут быть по случаю общей учебы или места проживания. Настоящее товарищество должно подразумевать общие интересы. В данном случае, не смотря на разность взглядов, всех нас четверых объединяло страстное желание все знать, и даже то, что не очень поощрялось обществом; во всем разобраться самим, на все иметь свое собственное мнение.
   Товарищей из спортивной секции я часто сравнивал с однокурсниками, которые ничего не читали, сверх того, что им нужно было по учебе, потому что это им было просто неинтересно. Димка Большой, фанат Виктора Цоя, часто во время совместного распития пива любил напевать из любимого автора: "Мои друзья всегда идут по жизни маршем. И остановки только у пивных ларьков".
   У поколения наших детей сложилось ошибочное представления о нас, последних пионерах Советского Союза. Поколение выводят по общему знаменателю. И во времена Эпохи Возрождения все было так же, как и сейчас: "низы" с утра до ночи батрачили, а полуграмотные вельможи убивали друг друга на бессмысленных войнах и дуэлях. Но в историю вошли не они, а художники, мыслители и зодчие Великой Эпохи. Но что останется после нас, и будет ли кому это по достоинству оценить?
   Я неоднократно спрашивал Димку Маленького по дороге из универа к метро: чего он хочет больше всего от жизни? И он неизменно отвечал мне одно и то же: "Хочу начальником большим устроиться, много денег иметь и чтобы меня за это не посадили". Я не знаю, сбылась ли его мечта в полной мере, так же не знаю, счастлив ли он?
   Часто по молодости я думал, что я родился не в то время. Но читая книги о средневековье, я невольно спохватывался, что мог бы родиться в семье вечно пьяного крестьянина и далеко не факт, что я смог бы сделать карьеру даже по духовной части. Если отбросить в сторону технический прогресс, то все времена похожи друг на друга и неважно, в каком ты времени живешь, важно, какое ты место в нем занимаешь. Действительно, в девяностые много кому удалось на фоне больших перемен выдвинуться. Но если посмотреть на актеров, выдающихся бизнесменов, всех тех, кто каким-то образом поднялся в 90-е, и внимательно почитать их биографии в интернете, то можно с уверенностью сказать, что это все не случайные люди. Картины импрессионистов сейчас стоят миллионы долларов, но большинство их авторов умерло в страшной нужде. И вообще, сколько сотен потенциальных Пушкиных умерло, так и не научившись читать?
   Мои друзья по поколению в большинстве своем шли по жизни маршем. Пережив пару неудачных браков, не сколотив миллионы, но и не скатившись до белой горячки или передоза, они, в общем-то, не чувствовали огорчений от уже далеко перевалившей за середину жизни, потому что они глобально ничего никогда не хотели, кроме "телок" и "тачек". А это, как сказал Соломон, все суета сует. "Тачки" ломались, они меняли их на новые, вкалывая в поте лица своего. Их жены старели, они меняли их на новых. И тоже вкалывали в поте лица своего. Когда я попал за границу, то понял, что счастливая старость, это когда путешествуешь по миру, чтобы умереть где-нибудь по дороге из Ниццы в Неаполь, а не на грядках своей маленькой "фазенды" под вопли внуков - продуктов второго и третьего брака твоих сыновей и дочерей.
  
   34. Река как Точка невозврата
  
   Мне кажется, что большинство людей уверено в том, что многие важные этапы их жизни - это продукт осознанного выбора. Хотя на подсознательном уровне, они, скорее всего, прекрасно понимают, что все события в жизни - это всего лишь цепочка из разных, нередко независимых друг от друга случайных обстоятельств. Мне самому пару раз приходилось читать, как взрослый и состоявшийся человек в интервью пишет, как он в юности серьезно отнесся к выбору профессии, что он осознанно стал тем-то и тем-то, а потом, буквально двумя абзацами ниже, но вскользь упоминает, что пошел сдавать экзамены в институт за компанию со школьным приятелем. Причем, приятель вообще не поступил.
   В любви и дружбе все то же самое. Все происходит по воле случая. Спросил у кого-то в лекционной аудитории ручку, и вдруг обратил внимание на девушку, которую раньше-то и в упор не замечал. И мог бы и продолжать не замечать, если бы не попросил ту самую злополучную шариковую руку. Хотя, с другой стороны, вот я пошел пить пиво со своими одногруппниками, а друзьями они мне так и не стали. Случаев познакомиться ближе было много, а резонов для дружбы никаких. И вообще, что значит эта самая дружба?! Вот американцы вообще всех более-менее знакомых в друзья записывают, а слово "товарищ" у них четко ассоциируется с Кремлем и КГБ.
   Я хорошо помню, что думал тогда обо всей этой ерунде, о роли случая в нашей жизни, о том, что такое друзья, и становятся ли ими по воле случае, в маленьком старом переполненном людьми и очень душном автобусе, который вез нас прочь от екатеринбургского автовокзала. Было жаркое августовское лето 1998 года. И я уже целых несколько месяцев был совершеннолетним. То есть взрослым и самостоятельным.
   Маму как-то даже и уговаривать не пришлось. Надо было просто скорректировать правду в формат удобоваримой лжи. По сути, я не врал: в августе почти на три недели я иду в поход на Урал со своими однокурсниками. Самым важным здесь было то, что я иду с однокурсниками. Именно так, а не иначе, работала советская система распознаний "свой" - "чужой". Если уж это те, с кем человек учится или работает, то это люди надежные. А вот всякие левые, то есть не соседи, не родственники, не сослуживцы - это чужие. Хотя, кто может поручиться за честность и порядочность соседей или коллег по работе? Вот то-то и оно, что никто.
   Несмотря на внезапное бегство папы, мама жила все той же обычной для нее жизнью. В школе проявляла бурную активность, а дома впадала в алкогольно-православный анабиоз, изредка включая директора на время важных телефонных разговоров. Известие о том, что произошло стихийное бедствие, вызвало бы у нее тревогу только за школу.
   Я хорошо помню как в Москве случился тот знаменитый июльский ураган 1998-го года. Я еще со всех ног мчался домой от метро, а вокруг меня уже во всю начиналось светопредставление. Говорят, в нашем районе даже кого-то деревом придавило, правда, не насмерть. Я влетел домой мокрый как мышь. А мать только слегка выглянула из своей комнаты и шикнула на меня: мол, не мешай, выясняю, как там, в школе, все ли окна заперты? То, что ее сын попал в ураган, ее ничуть не волновало. Не убило пока? Вот придавит деревом, тогда и будем горевать. Так что мама у меня даже толком не поинтересовалась, когда я уезжаю, как зовут тех, с кем я еду. "Главное, - сказала она, - Ты не будешь мне мешать готовиться к августовскому педсовету". Чем именно я ей мешал готовиться, я никогда не уточнял. Зачем нарываться на лишние неприятности? Да и в конце-концов, мне было уже восемнадцать лет.
   Странно. Но мне почему-то тогда казалось, что я еду в автобусе не на Урале, а где-нибудь в Крыму. Та же удушающая жара, старая разбитая дорога, идущая то вниз, то вверх по горам. Люди, какие-то не наши, не московские, с их вечным угрюмо-презрительным отношением ко всем. Москвич всегда напряжен, всегда эмоционально заряжен и в любом момент готов пустить в ход свое фирменное столичным хамство, что родом было из присоединенных к Москве деревень.
   Я помню, что сидел у самого окна, а вот кто сидел со мной рядом, убейте, не могу вспомнить: то ли Серега, то ли Святослав. Но точно не Глеб. Я хорошо помню, как мелькал впереди глебовский темный затылок.
   Вещей у нас была уйма. Помимо всякой туристической снаряги, мы тащили еще и байдарки в разобранном виде. Не спрашивайте, как мы со всем этим влезли в автобус. Вы лучше спросите, как мы оттуда с этим барахлом выбирались? Ведь по дороге в салон набилась еще куча народа, была еще какая-то бабка с козой на поводке, блеющей так, будто ее везут прямиком на Микояновский мясокомбинат.
   "Плавал ли ты когда-нибудь на байдарках?" - это был первый вопрос, с которого все началось. Заводилой тут был, естественно, Святослав, заядлый походник и вообще, внук лесника из самой Беловежской пущи. Глеба он втянул легко, тот тоже ходил несколько раз в поход со своим классом, у которого был правильный учитель физкультуры. Детей в поход водил, а не девчонок лапал. А мы с Серегой, как типичные урбанисты, ничего кроме дачи и не видели в своей жизни. Но ничего. Все когда-то бывает в первый раз.
   К длинным поездкам на поезде мне было не привыкать. В поезде Мариуполь - Москва я тащился не раз и не два. Так что путь из Москвы в Екатеринбург представлялся мне не таким уж и длинным. Екатеринбург, бывший Свердловск, несколько озадачил огромными грудами мусора на вокзальной площади. Впрочем, тогда и московские вокзалы были разве совсем чуть-чуть чище. Еще помню какой-то памятник и старинный паровоз. Больше ничего мы толком посмотреть не успели. Бежали до автобуса, влезали в автобус, устраивали там свои вещи.
   Я иногда погружался в полудрему, просыпался, подскакивая на ухабах, с удивлением таращился в окна и с трудом понимал, что это не Крым, а Средний Урал, и моря здесь, увы, нет. Зато, словно прожилки горную породу, прорезали Урал десятки больших и малых рек, полноводных и бурных по весне и относительно спокойных летом. "Весной только экстремалы сплавляются, знаешь какое течение? Перевернет, об каменистый берег долбанет, и каска даже не спасет. Летом, конечно, совсем другое дело. Это для новичков время. Если опять же, повезет с погодой", - давал мне первые наставления Ярослав.
   С погодой пока что везло. Обливаясь потом, мы тащили свой нехилый скарб в горку, потом спускались с горы, потом опять в горку. Где-то там, внизу, под нами, уже виднелась вожделенная река. Но спускаться до нее было еще очень и очень долго. Вел нас Святослав. Он бывал здесь уже не раз и не два, знал какие-то приметы и направлял нас вполне уверенно. Да еще Глеб был здесь со Святославом прошлым летом, и всю дорогу сравнивал этот и прошлогодний поход. Это нам так надоело, что шутка: "В прошлом году это дерево было существенно лучше", стало у нас нарицательной. Но от занудства Глеба так и не спасла.
   Вообще-то, как оказалось, я был самым младшим из группы. Глеб и Святослав в этом году уже перевелись аж на третий курс, а мы с Сергеем - на второй. Когда я только поступил в универ, мне казалось, что второкурсники - это могучая глыба, они вообще по две сессии уже сдали! Впрочем, мои друзья не казались мне ни старше, ни мудрее. Разве что Святослав был самым физически крепким из нас. Ростом он уже в свои двадцать лет был почти под два метра и очень широк в плечах. Перед тренировкой Святослав на кулаках отжимался раз пятьдесят. Я пока такими подвигами похвастаться не мог, хотя за тот недолгий период занятий в секции уже сам видел в зеркало хорошие результаты: мой тщедушный скелет стал потихоньку обрастать мышцами.
   Глядя на споро шагающего Святослава, я вспоминал, как вместе с ним на майские праздники впервые в жизни попал на большой фолк-рок фестиваль. Тогда в России все это было почти в зачаточном состоянии. Рок существовал и в СССР. А вот с фолком было туго. Я лично до определенного времени был знаком только с зарубежными группами, играющими кельтскую или скандинавскую музыку. Что такое уже есть и в России, я узнал только от Святослава.
   Помню, в зале было битком разномастного народа: от бритоголовых, до каких-то персонажей в килтах или каких-то псевдосредневековых "прикидах". Репертуар был, что называется, "каждой твари по паре". От откровенного блэк-металла, где единственным фолк-инструментом была флейта, до коллективов, по тем временам, укомплектованных такой экзотикой, как колесная лира или волынка. Меня поражало, как вся эта пестрая публика уживалась в одном зале. Бритоголовые, правда, в славянских "вышиванках", мужественно вскидывающие правую руку вверх в нацистском приветствии на крик вокалиста: "Слава Роду!", и, скажем, те ребята, которые лихо отплясывали в килтах ирландские джиги. И если и были какие-то терки, то, как и на обычных дискотеках, из-за девчонок, или на тему "кто круче". Мы потом со Святославом побывали на самых разнообразных концертах. Даже дождались, когда к нам начнут заезжать и крутые зарубежные звезды вроде "Metallica" или "Iron Maiden".
   Странная и удивительная атмосфера царила тогда в Москве. В сети пишут, что в России сейчас все совсем-совсем не так. А я помню, как в эру, когда интернет еще был диковинкой, во всех местах массовой тусовки молодежи: на Старом Арбате, на Чистых и Патриарших прудах, в Нескучном саду, буквальной каждый столб и каждое дерево было обклеено размноженными на копире афишами. Где свастики, сатанинские и языческие символы соседствовали с афишами, приглашающими на органный концерт в католический костел. И молодежь "в теме" ходила и туда, и туда.
   Тогда всем и все было интересно. Это было золотое концертное время, когда кто попало ходил на самые разные мероприятия, часто из простого любопытства. Очень много групп, игравших в 90-е и с успехом собиравших полные залы, ушло в небытие. Впрочем кто-то из них успел сколотить небольшую группу фанатов, преданно приходивших потом на камерные концерты очень и очень долгое время.
   Тогда многое удивляло бывших советских граждан: откровенная порнография в газетных киосках, фашистская и сатанинская символика на афишах в центре города, реклама табака и водки по центральным российским каналам в прайм-тайм. Уже позже я понял, как это все получается. Сидит где-то какой-то безликий чиновник на самом верху, чешет свою круглую репу от усердия мыслительного процесса, и строчит указы или местные подзаконные акты: это можно, а вот это нельзя.
   Скажем, отделились закавказские республики, какая-то там неразбериха у них, чехарда в "коридорах власти". Азербайджан при поддержке Турции в который раз разворачивает войска на границах с Арменией, Грузия того и гляди на несколько независимых стран распадется. Вот и думает чиновник: начнут там, чего доброго, уже серьезно стрелять, хлынут беженцы, а мы заранее все границы перекроем. А чтобы им вообще сюда соваться не хотелось, пусть они фашистов бояться, за одно и молодежь "пар выпустит". Так, или примерно так, прикидывал чиновник из девяностых. Тем более, у нас теперь демократия, можно все. Поэтому от этой свободы у всех думающих людей "чердак" сильно ехал, как у горожанина, который от выхлопных газов на свежий воздух своей дачки наконец выбрался.
   Вот Святослав, к примеру, пойди, пойми, во что он верит? Сам даже не может мне толком разъяснить свою довольно запутанную систему религиозных взглядов. Он был крещен в православии и носил крест, однако кельтский, но его деревенские корни тянули его обратно, в почти первобытное время, когда люди прыгали через костры, пускали по течению венки и верили в леших и русалок. "Это как у Урсулы Ле Гуин, помнишь, - пытался мне объяснить друг, - Свет - рука левая тьмы, Тьма - правая рука света", ну и как-то там дальше "...Как руки любимых, как путь и конец". Славяне - аграрная нация. От природы многое зависит, а она капризная здесь, ее уговаривать надо.
   Пока дошли до стоянки, закрапал мелкий дождик, и стало немного прохладнее. Мы уже были у реки. Я честно скажу, не помню, как назывался этот приток Камы. Но место это стало туристическим где-то с середины восьмидесятых. Кое-где по маршруту были поставлены деревянные навесы со столиками, кое-где сложены каменные печки: хочешь готовь, а хочешь ставь сверху палатку, парься, а потом - бултых в ледяную воду.
   В воду мы прыгать не стали, и впрямь холодная. Но, под командованием Святослава быстро получили свои задания по обустройству, приготовили нехитрый походный ужин и тут же легли спать. Завтра вставать рано, сворачивать лагерь, собирать байдарки и вперед. Мне казалось, что я не засну, так как впервые в жизни спал в палатке, но сам не заметил, как провалился в глубокий и очень крепкий сон, так что Сереге Трубецкому пришлось меня даже потрясти, чтобы я проснулся.
   Все легко, если за это браться умеючи. Оказалось, что и палатку ставить не такое уж великое искусство, и байдарка собирается легко. Да и управлять ей не так, чтобы и сложно. Больше всего это плав. средство напоминало мне пирогу из фильмов про индейцев. При спокойной реке знай себе, греби по течению и все будет путем. Я сел со Святославом, а Глеб - с Серегой. Погода было снова ясной, солнце жарило вовсю, вода было спокойной. Тем не менее, все мы были в спасжилетах. Кроме Святослава, у всех были самые обычные, как у моряков там. Они по первой кажутся не удобными, но потом привыкаешь, а Святослав был в деревянном, похожем на какие-то причудливые доспехи.
   Плывешь, плывешь и завороженно глазеешь по сторонам. Старые, поросшие деревьями горные склоны напоминали остатки какие-то невообразимо древних крепостных сооружений. Там, на Урале, мне все почему-то напоминало книги Толкина. Я греб и представлял, как плыл отряд хранителей кольца всевластья. Скалы были настолько причудливых форм, что их можно было легко принять за древние статуи, до неузнаваемости обтесанные ветром и дождями. За свою жизнь я увидел немало разных диковинных мест, приходилось бывать и в Новой Зеландии, где была снята кинотрилогия "Властелин колец". Но в моем юношеском сознании навсегда засела мысль, что Средиземье - это, несомненно, где-то на Урале. Во всяком случае, любая красота, увиденная в восемнадцать лет, навсегда застывает в сердце сказочным хрустальным замком.
   Других туристов мы встречали пару раз и это были какие-то взрослые бородатые дяденьки. Вообще-то, чем дальше мы плыли, тем безлюднее казались места. Мне, городскому человеку, становилось жутко от мысли, что на километры вокруг может запросто не быть никого, кроме нас.
   Живя в одном из самых больших мегаполисов мира, я был всегда уверен, что наш мир густо заселен. Но глядя на бескрайние пустые края, проносящиеся за стеклом поезда Москва-Екатеринбург, я удивлялся: сколько же свободного места, с чистым воздухом? Живи, не хочу. Но люди, избалованные удобствами цивилизации, уже не согласны топить печь дровами и ходить по воду к колодцу. Может быть, на летний сезон их и хватает, но жить вот так всегда, мало кто согласится. А в веке двадцать первом появляются все новые и новые оковы: доставка товаров и еды на дом, интернет, социальные сети. Все это опутывает человека в силиконовую паутину и он сидит в ней, нюхает выхлопные газы ради того, чтобы просто не упустить новый модный трэнд. Ведь человек - существо социальное.
   Пару раз мы ночевали в пещерах. И это, без всяких дураков, очень удобно, хоть и несколько непривычно. Наши предки были отнюдь не идиоты. Тем более, если по округе бродит саблезубый тигр или кто еще пострашнее. В одной из таких пещер я нашел камешек весьма необычной формы. Сергей, как будущий историк, авторитетной заявил, что это древний скребок. И вообще, здесь археологи очень много всего находят, чуть ли не на открытой земле. "Здесь, - он обвел взглядом пещеру, - может, наши прямые пращуры ночевали лет эта двадцать тысяч назад, или по более. Вот сидели у костра, ели, что успели собрать, или там, кого поймать, а кто-нибудь возьми да и начни на стенках рисовать события последнего дня, так вот и появился наш первый древний коллега историк-архивист. Может если где походить с мощным фонариком, можно и найти что интересное на стенах". "М-да... - подумал я, - Наверное, каждый советский школьник мечтал в детстве жить в первобытное время, чтобы уроки не делать и контрольные не писать. Тогда учителя казались много страшнее, чем какие-то давно вымершие саблезубые кошки".
   На августовские уральские звезды мне, например, смотреть было и вовсе страшно. Лежишь, смотришь, и кажется, что этот бесконечный водоворот затягивает тебя. Я рассказывал своим друзьям, как ходил с папой в планетарий, и оказалось, что в планетарий был и Святослав со своим отцом. И ему почему-то больше всего запомнилось то, что свет многих звезд идет до нас многие миллионы лет, так что звезда успевает перегореть. Смотрим мы в небо, а звезд уже нет. Сгорели они, пока их свет до нас доходил. "Словно глядишь в огромное вселенское кладбище" - рассуждал Святослав. Глеб аж тушенкой поперхнулся от такого мрачняка, пришлось по спине стучать. Странные мы, люди, существа! Вроде, снаружи похожи, предки, если верить Библии, или тем же антропологам, у нас общие, а вот смотрим мы на все по-разному. И понять иногда друг друга не можем. Особенно, если на одном и том же языке говорим. А все из-за того, что каждый все по-своему переиначивает.
   Мы тогда, помню, очень о многих вещах спорили. Ведь мы были последним поколением советских детей, которым с детства внушали, что самый лучший друг - это книга. Помню, очень бурно обсуждали мотивы поступков героев Стругацких, а Сергей со Святославом постоянно спорили о том, от кого произошли славяне - от скифов или от сарматов? И каждый из них как хотел, трактовал тот знаменитый отрывок Геродота.
   Глеб и Сергей, в основном, спорили на религиозные темы, и особенно не давала им покоя тема раскола 1666 года. Я же, как будущий юрист, мог дать правовую оценку того или иного исторического события. У нас на юрфаке тоже полно было разных исторических предметов, но все они были исключительно с юридическим уклоном. Впрочем, и хорошо, что у нас были разные специальности. Ведь в нашем ВУЗе, после сданного экзамена, никто и в здравом уме про Законы Хаммурапи или судебник Ивана III и слушать не хотел, ни в пьяном, ни в трезвом виде. А тут я мог уже запросто дать разъяснения, почему в русскую судебную систему инквизиция никак не могла быть встроена. Если коротко, то кого на дыбу сажать, у нас и без попов в Тайном сыске прекрасно разбирались.
   Девяностые - золотое информационное время, когда люди не спотыкались на улицах из-за того, что засматривались в свои смартфоны. В метро вязали спицами и крючком, разгадывали кроссворды и читали книжки в самодельных газетных обертках. Вплоть до середины нулевых, я еще видел такое в московском метро. Скажи нам тогда, что вместо увлекательной книги какого-то известного писателя с нехило закрученным сюжетом, молодежь века грядущего будет читать чью-то матерную ругань, а потом и вовсе перейдет на просмотр картинок, то мы бы подумали, что это довольно крутой сюжет для очередного фантастического романа.
   И я сейчас, спустя много лет, думаю, что пещера-то, из которой выбрались предки, она совсем рядом, забраться в нее - нет проблем. Но там смартфон уже работать не будет, потому что постепенно вымрут те, кто знает не только, на какие кнопки нажимать, но и как это на самом деле все работает, и по каким законам физики.
   У каждого путешествия есть своя цель. Дети капитана Гранта искали своего отца, Фродо шел бросать кольцо в жерло вулкана, Джимми Хокинс плыл за сокровищами Флинта. А мы, оказывается, идем на встречу с каким-то не то шаманом, не то экстрасенсом, живущим в какой-то глуши, но которого знает Глеб, потому что его дедушка тоже был диссидент. Кстати, я узнал об этом уже на пол дороге. То ли я прослушал, то ли Глеб, по своему обыкновению уверенный, что "всем все уже давно сказал", так мне ничего и не рассказал. Святослав-то, конечно, был в курсе, он у нас как-никак штурман. Но то, что нам еще придется сделать порядочный крюк пехом, меня, честно говоря, не очень обрадовало.
   Маленькая деревня, куда мы зашли пополнить некоторые наши запасы, была вполне обитаемой. В августовской пыли резвились курицы и поросята. Кошки лениво щурились с покосившихся заборов и завалинок. Люди были как люди. Охотно показали, где местное сельпо и почта. А еще усиленно предлагала купить местный самогон, который тут с горбачевских реформ не гнал только ленивый.
   С почты я маме, конечно же, не дозвонился, телефон был, как всегда, занят. Послал короткую телеграмму-молнию: "Все в порядке. Я в походе. Целую". Ребята тоже звонили, а Серега даже отправил не телеграмму, а открытку. И судя по нервозности, какой-то своей зазнобе. Мы, впрочем, тактично сделали вид, что открытка действительно предназначалась любимой бабушке. Трубецкой был из нас самым скрытным. Ну, что поделать, царская кровь как-никак.
   Чтобы понять, за каким лешим мы тащились к этому отшельнику, надо попытаться хотя бы мысленно окунуться в наше время, отхлебнуть из нашего временнОго ключа. Да, это очень сложно в нынешний век, когда если чего-то не знаешь, то можно всегда спросить у поискового сервиса. А если и сервиса нет, и спрашивать даже не знаешь, что? А потом на тебя выливают, нет, не ушат ледяной воды, а кидают прямо в бурный информационный поток.
   И вдруг поколение наших родителей внезапно, в один день, узнает, что на самом деле нет никакой руководящий роли партии, а есть, скажем, тысяча поз индийской Камасутры, которые советскому человеку и невозможно-то представить, даже после сильного полового воздержания и лицезрения акробатических этюдов в цирке на Цветном Бульваре. А еще есть привидения, летающие тарелки, барабашки, экстрасенсы, колдуны, заговоры и магия. А еще в тот наш двадцатый век, в котором безуспешно, но очень интенсивно искали духовность во всем, модно было посещать всяких крутых гуру. И каждый выбирал отшельника по кошельку и темпераменту: кто ехал в Индию, кто в Тибет; если ты был очень крут и имел отношение к крупному шоу-бизнесу или Гос. Думе, то мог вписаться и в правительственную делегацию к бабе Ванге в Болгарию.
   Когда она умерла, ее родственники не потеряли доход и стали брать деньги с тех, кто искал духовности уже на могиле слепой провидицы. Сейчас всяких книжек повыходило, говорят, она Ельцина предупреждала и все такое, а он ее не послушал. Задним числом и Нострадамусу многое такое приписывают, чего он и не говорил, а добавил наш отечественный переводчик, а может быть, даже и издатель его центурий. Собственно, в этом всем ничего удивительного нет, на пороге нового века, а тем более даже и тысячелетия, люди боятся, и страх заставляет их забыть об рациональном, и они скатываются в ту самую Пещеру, из которой нас так усиленно выгоняли философы вроде Скората, которого как раз и казнили за проповеди рационального подхода к жизни.
   Впрочем, никто, и уж тем более Глеб, не ждал увидеть в сельской глуши некоего Мерлина, который даст рыцарям наводку, где же все-таки искать Грааль. Или хотя бы намекнет, как он все-таки выглядит, а то уже столько веков прошло, а никто толком не знает, не только где искать Грааль, а и что это вообще такое? Кстати, именно об этом мы и спорили, когда уже остановились на последнюю ночевку. Не помню даже, кто и начал про это дурацкий Грааль. Помню только, что мы в тот день слишком много прошли и у меня жутко устали ноги. И я в тот день впервые в жизни увидел брошенную деревню. Даже помню, как мы с Серегой рвались пойти посмотреть.
   Страшно сказать, родились и выросли в России, а никогда в русской избе не были! Но Святослав отговорил, сказав, что "когда люди жилье бросают, в нем всякая нечисть заводится. Насмотришься еще на деревенское житье". А Глеб добавил, а еще могут БОМЖи или бывшие ЗЭКи поселится. Это уж пострашнее призраков. Так что заходить не стали. Издали поглазели на местами выбитые, местами заколоченные окна, и пошли дальше.
   Петр Павлович жил в небольшой, но еще вполне живой деревеньке, почти точной копии той, откуда я посылал телеграмму своей маме. Глеб и сам мало о нем знал. Говорил, что мужик интересный. И что он от деда какие-то книги ему привез, но вот какие, неизвестно, так как дед посылку запечатал и не велел смотреть. Сколько старику лет, Глеб не знал, но когда я увидел этого, достаточно бодрого и даже не согбенного пенсионера, то дал был ему лет восемьдесят, не меньше.
   Жил он один в добротном деревенском доме. Было у него и хозяйство: огород, куры и коза. Справлялся со всем один. Его деревянный дом мне показался просторным, с огромной русской печью, на которой зимой запросто можно было спать. Все мебель тоже деревянная. На одном из многочисленных старых фото на стене я с удивлением узнал молодого Солженицына, а рядом с ним стоял мужик, удивительно похожий на Петра Павловича. Вот цветные, кажется совсем современные, фото. Сделаны прям здесь. На одной - в прошлом известный левый оппозиционер с характерной бородкой, как у Дзержинского, а ныне депутат Гос. Думы. Стоит с Петром Павловичем и улыбается в камеру. На других цветных фото тоже вроде какие-то телевизионные личности, но теперь я уже не помню точно фамилий. Вообще, не забывали старика, захаживали.
   Вот в рамке висит старая пожелтевшая газета "Правда" за 1953 год. Статья сообщает о смерти Сталина. Эта газета весит в самом центре, будто бы на самом лучшем месте. А вот ни икон, ни креста, я в доме не увидел. Над входом висит подкова - давно всем известная мера защиты от нечистой силы. А еще связка огромных ржавых ключей.
   "Спроси, откуда они?" - посоветовал мне Глеб. Ну, я спросил. Петр Павлович как раз доить козу ходил, поставил на стол кувшин и достал глиняные кружки. Мы с удовольствием выпили. А потом я спросил про ключи. А он так хитро прищурился, посмотрел на меня уж очень внимательно и говорит: "У меня тезка есть на небе, тоже Петром звать, у него ключи от рая, а у меня, значит, от ада. Ключи эти от одних из ворот того самого СЛОНа". А потом он рассказал нам очень длинную и довольно запутанную историю о том, как они к нему попали. Про себя он мало рассказывал. Говорил, что сидел, как и многие, по 58-ой "анекдотной" статье, то есть, когда могли за анекдот приписать антисоветскую деятельность. Вот такие были времена.
   Мы еще два дня у него гостили. Много он рассказывал и про диссидентов, и вообще о советской жизни, и про то, что Сталин, на самом деле, не просто так Еврейский автономный округ создал, планировал он туда всех евреев сослать, а потом уничтожить. Поэтому и умер он в Пурим. "Я ведь, как и вы, москвич. Жил я тогда в коммуналке на Чистых прудах. И вот иду к своему другу на день рожденья в гости мимо бывшей Хоральной Синагоги, и слышу в голове голос: "Царь умрет в Пурим, бояться вам нечего".
   Ну, в гостях выпили, я это рассказал, а было это аккурат в декабре 1952-го, ну страшный холод тогда был в зиму. А потом, как водится, за мной пришли. Но я чуть-чуть не успел деру дать, сменил бы фамилию и отсиделся где-нибудь в Херсоне. А пришлось "посидеть" в другом месте. Царь умер, а я срок мотать продолжил. Бывало и не такое". Все это он нам уже рассказал день на второй, когда уже к нам присмотрелся, и еще мне показал, как козу доить, да приговаривал: "Ничего, ничего. Давид был пастухом, и у тебя получится тоже".
   И еще одну странную вещь сказал мне с глазу на глаз: "Знаешь, где лучше всего спрятать самую ценную вещь, чтобы враг ее не смог уничтожить?" И тут же сам ответил: "У самого врага и спрятать. В его сокровищнице, скажем. Тогда он ее точно не уничтожит". Я подумал-подумал и спросил у него: "А как же эту вещь обратно забрать?" Он усмехнулся, будто бы ждал этого вопроса: "Да очень просто. Надо сделать так, чтобы эта вещь выглядела для врага непривлекательно. Тогда он в свое время сам выбросит ее из сокровищницы". Я тогда подумал: мудрено это все как-то и непонятно даже, к чему. Впрочем, можно понять, у человека от лагерей "крыша" могла поехать, да и потом, возраст. Сами такими будем.
   А на прощание, когда мы уходить уже собирались, вещи все свои собрали, он нам и говорит: "Так вы будущее свое знать хотите? Вот ты, чернявый, хочешь?" "Ой, только не рассказывайте мне, как я умру, а то это может быть неаппетитно", - отшутился Глеб. "Ну, ладно, про смерть не будем говорить. Скажем, так... - Петр Павлович наморщил свой длинный нос, из которого обильно торчали черные волоски, и сказал, - Будешь ты всегда и везде свою Родину прославлять. Только платить тебе за это будут ее враги". "Ну, да - согласился Глеб, - Нет пророка в своем отечестве".
   "А ты, княжий отпрыск - обратился дед к Сергею, хотя вот я точно помню, он свою фамилию Петру Павловичу не называл, - Ты, я смотрю, все об амурных делах думаешь. Но не там, не там ты невесту ищешь. Тебе на роду написано: на принцессе жениться. Так что береги силы". Тут все не выдержали, и давал ржать. И дед с нами за компанию засмеялся.
   Ярославу и мне Петр Павлович и вовсе странное предсказал. Ярославу - что для него чужой народ и чужой язык родными станут, но веру и племя он не переменит никогда. Ярослав мне потом говорил, что скорее дед имел в виду, что я в Беларусь поеду. Но это вряд ли, там сейчас делать-то совсем нечего. А меня ключник ада и вовсе удивил, сказав, и я это помню дословно, что: "Рыжий разрушит священный город".
   Ну вот, и мне напророчил какую-то ерунду! Голицыну - какую-то сомнительную невесту. Сергей что-то там все считал дорогой и высчитал, что из подходящих ему невест есть только одна, но ей 53 года, она разведена, у нее трое детей и живет она в Саратове. Причем, выдал он это все опосля, когда все забылось уже, прям в поезде, и мы так ржали, что пришел проводник. Глеба этот старый диссидент, похоже, вообще записал в предатели Родины, меня в террористы, а Святослава, видимо из-за типичной внешности, решил сразу сослать в Беларусь.
   Глеб деда защищал, говорил, что он много чего предсказал и тому есть свидетели. Мы напирали на то, что всех известных провидцев по телеку показывали. А он нам, что, мол, показывают не известных провидцев, а известных и разрекламированных шарлатанов. В общем, дед, конечно, интересный, и вообще неплохо было так молочка попить парного, да и вообще - приятное окончание пути.
   Погремели мы там вещами по электричкам. Добрались вовремя до Екатеринбурга, и даже время осталось чуть-чуть город посмотреть. И мне он понравился. Была в нем какая-то атмосфера, что-то такое от простора этих рек и гор. Свобода какая-то. Не зря ведь многие ссыльные не спешили возвращаться в Москву. Многие здесь осели. Еще говорят, здесь всяких много ученых, академиков жило. В общем, не стоило мне сразу город по вокзалу судить.
   То путешествие по уральской реке было самым лучшим приключением, которое я смог пережить в молодости. Я понял тогда две вещи: мир очень велик, и он как раз и начинается за Москвой, поэтому надо сделать все, чтобы увидеть как можно больше. И еще на счет реки. Мы по ней проплыли всего один раз, и никогда в жизни, даже если соберемся вместе, сядем в байдарки и поплывем, мы уже не сможешь проплыть именно этой рекой. Это, конечно, банально, но ужасно грустно, что где-то за поворотом реки остались мои восемнадцать лет и жаркое лето 1998-го года.
   Древние представляли жизнь в виде реки, прекрасно понимая, что путешествие очень сильно меняет, и из него всегда возвращается кто-то совсем другой, пусть и похожий на прежнего человека. Река в качестве платы оставляет часть твоей личности себе, и она, эта маленькая частичка, сливается с мировым потоком, с глобальной памятью. Все реки впадают в мертвую реку, а там уже и паромщик Харон, или там тезка Петра Павловича с ключами, или кто-то еще, вероятно, в зависимости от верований конкретного человека или текущей рабочей смены.
   И я вернулся домой, чуть-чуть загорелым, чуть-чуть другим, и казалось, мама будто и не замечала, что я уезжал. Ничего не спрашивала про поездку, и только и говорила о том, что все утверждали, будто она "прекрасно выглядела на педсовете". А мне оставалось всего три дня до нового учебного года, где я уже буду не вчерашним школяром, а второкурсником.
  
  
   35. Гаплык - апокалипсис по-украински.
  
   С детства меня привлекала музыка языка. Мне казалось, что в звучании слова таится какой-то дополнительный смысл. У нас в доме валялось полно кассет с итальянской и арабской эстрадой. Звуки чужого языка завораживали. Я тогда подумал, что тут и переводить ничего не надо и так понятно, что жители жарких стран могут сочинять песни только про любовь. Мне казалось, что в итальянском "amore" заключено гораздо больше, чем в каком-то сухом русском слове "любовь". Зато, когда в студенческий среде кто-то с выпученными от возбуждения глазами употреблял слов "трах", то мне казалось, что оно звучит как жесткий ритм, отбиваемый барабаном. Быстрее, быстрее, еще быстрее, а то замерзнем.
   Проникнувшийся с ранней юности магией Ле Гуин, где в мире Земноморья слова были живыми и повелевали миром, я понял, что и в нашем мире все точно так же. Смысл несли не только понятия, смысл несли и звуки слов.
   Я точно не помню, когда я в первый раз услышал украинское слово "гаплык". Но абсолютно достоверно помню, что произнесла его папина сестра тетя Таня. Я не помню, о чем была речь, но она сказала только "все, хаплык", привычно произнося вместе звонкого "г", глухое "х" с придыханием. Я тогда пытался узнать у нее, что это слово значит, но она лишь пожала плечами и сказала: "Ну, шо тут кажешь, хаплык, это ш кохгда совсем увсе. Ну, понимаешь, а-по-ка-лип-сис. Ну, конец свету. Хаплык".
   Мне тогда показалось, что это слово гораздо емче заимствованного из греческого слова "апокалипсис", обозначавшего всего-навсего "откровение". Я всегда думал, что конец - это раз, и ничего больше нет. Словно мгновенно выключили свет и все. Как говорят физики, вселенная может просто схлопнуться. Раз - и нет больше ничего. Может, и создалась она так, в один миг. Раз - ничего не было, два - все появилась. Мне тогда казалось, что "хаплык" - это очень емко и круто. Как-то даже не по южному, а по северному. Будто камень, брошенный в глубокий колодец. Кинул и ждешь, когда булькнет вода. Потом устаешь ждать и вдруг слышишь где-то далекое "бульк", и думаешь, какой же колодец глубокий! Ужас охватывает от того, когда ты представляешь себя на месте этого злополучного камня.
   Гаплык - это такое же короткое, но такое же емкое и глубокое слово, как и трах. И когда я через много лет услышал это украинское слово по нашему российскому телевидению, то меня мороз пробрал по коже. И не только меня. Моя мать, которая всегда жила будто напоказ, даже когда оставалась одна, забеспокоилась. Внимательно смотрела и слушала, что там происходит.
   Все постсоветские войны как-то проходили мимо нас. Какие-то там местные племена в Таджикистане дерутся, стреляют из "калашей" и даже из советских танков. Ну и что, это ж где-то там, где всегда сорок градусов, где-то далеко. Что-то там на границе Армении и Азербайджана. Беженцы бегут туда, беженцы бегут сюда. Потому что Сталин когда-то то ли на глаз границы республик провел, то ли вот прям специально, чтобы все жили в советском мире и в вечном этническом страхе.
   Даже когда Грузия - первая из бывших советских республик разделилась на три, или даже больше частей, мы в Москве этому не очень удивлялись. Молдаване, обосновавшиеся у нас и загадочно шептавшие: "Я из Приднестровья. Знаете, что там было, когда молдавские войска вошли?" Какое нам дело?! Русские могут совершенно по разным поводам набить соседу морду, но национальный вопрос для них будет стоять в числе последних. Да и вообще, большинство историков и социологов, с Марксом и Энгельсом во главе, считают, что в основе любых войн лежат исключительно экономические интересы. Все остальное - чистая мишура.
   В случае с Украиной все тоже началось с денег. Сначала наши соседи в одностороннем порядке решили увеличить аренду за российскую морскую базу в Севастополе. Наши почесали в затылке, подумали и махнули рукой - ну, ладно. Перебазироваться-то все равно дороже. Это с Байконуром в Казахстане все просто. Посчитали умные головы из правительства, что ни шиша интересного в космосе нет, а спутники дешевле из США запускать. Ну, а казахам это и вовсе не нужно. Бросили все и ушли. Теперь там, поди, кони пасутся. А с военным флотом все ж не так. Сокращай, не сокращай, но все равно корабли нужно содержать и ремонтировать. Ельцин покойный, как рассудил?! Все по-братски: половина черноморского флота нам, половина - украинцам, ну а Крым и так был украинский, еще при СССР. Дескать, все честно. Ну, не любил Ельцин море. А после его смерти, вообще совсем не до того стало.
   Часть аренды бартером шло. Мы корабли украинские ремонтировали. А теперь вдруг оказалось, что мы одновременно и специально флот украинский портим, и их имущество чужое себе присваиваем, и вообще, еще пытаемся деньги за ворованный у нас же газ отжать!
   В последнее время у них там все было стабильно, но плохо. Приходит новый украинский президент, сажает везде наверху своих людей и пытается завести уголовные дела на тех, кто занимал высокие посты до того, если они убежать с Украины еще не успели. Потом опять все повторяется. Но вот пришел какой-то новый и говорит: коррупция у нас, конечно, это да, это у нас есть, но во всем москали виноваты. В общем, как у Гитлера евреи. Войну Первую мировую немцы затеяли, они же ее и проиграли, а евреи в этом виноватые оказались. Вообще, беспроигрышная политика!
   Наши власти тоже первые пять тяжелых лет после развала СССР очень хорошо на кровавых коммунистах выезжали. Потом, правда, идея эта выдохлись, но жить стало чуть легче. А на Украине, судя по тому, что к нам украинцев все больше и больше едет, не очень-то дела.
   В общем, этот мордатый мужик у них, на Украине, по фамилии Парасюк, то бишь по-нашему вроде как Свиньин, вылез во второй тур выборов. И давай выезжать на ненависти к России, ну и так далее. Странно как-то. Я сколько слышал от своих родственников из Донецка, что у них Украина разваливается, но как-то обходилось. После каждых выборов палаточный лагерь на главной площади Киева, потом все расходятся до следующего шоу. Потом опять лихорадит. А на этот раз Парасюк, как-то видимо случайно, поймал эту волну про москалей и давай гнать.
   У нас на националистов уже после девяносто третьего вообще никто внимания не обращает. Кажется, даже кого-то из лидеров русских националистов один раз в Думу избирался. Но и толку - покричал что-то с трибуны о величии русского народа, и все. Ну, еще я уже писал, что везде квас и пельмени продаются, да казаки могут за черную рожу и отсутствие московской прописки плеткой постегать. Но скорее всего не убьют, если ты не наркоторговец.
   У нас никто никогда это все не запрещал. И люди понимали, что свастика скинхэдов - это одно, а на фашистских танках - совсем другое. Как никто всерьез не верил, что сатанисты договор с дьяволом кровью подписывают. Даже сатанисты сами не верят. Короче, "чем бы дитя не тешилось..." У нас стало почти как в США, все разрешено, но только сильно не балуйтесь.
   А у них как-то все по серьезному пошло. Вдруг, ни с того ни с сего, "москали" оккупантами стали. Прям неожиданно, в конце купального сезона. Когда еще отпускников из России было полно. Некоторые, посмотрев там всякие факельные шествия, вспомнив про полицаев из "Вечного зова", взяли манатки и домой, пока морду не начистили. Украинцы вдруг неожиданно осознали, что у них украинский - это государственный язык, хотя половина передач даже по национальному телевидению идет по-русски.
   В общем, поспорили, правда, из-за денег. Вы нам за ворованый газ платите! Ах, так?! А вы тогда убирайтесь из Крыма, оккупанты проклятые! Вы нас еще с советского времени оккупировали. Вон, везде еще памятники Ленину стоят! Русские как-то даже удивились. Ленин-то здесь причем? Мы сами его давно везде убрали, со всех площадей крупных городов. Только в Мавзолее и остался, но это чисто медицинский эксперимент. Мы тоже жертвы коммунизма. И вообще, ссориться с вами не хотим. А Парасюк, вдруг неожиданно победивший во втором туре с большим отрывом, начал сильно чудить. И вместо того, чтобы как обычно, завести уголовные дела на чиновников прошлого президента, вдруг завел на русских бизнесменов, так что они еле ноги унесли с Украины.
   Наши в правительстве снова репу почесали недоуменно. Почему это наши националисты бьют тех, у кого волосы черные и нос длиннее, а у них только тех, кто на улице не "гэкает"? Ведь и у тех, и у тех свастика на рукаве! Ладно, нам чем меньше статей расходов в бюджете, тем лучше. Уж не знаем даже, что еще продать или сдать в аренду иностранцам. Вроде как, и нефть качаем, и налоги даже стали неплохо собирать, а денег все нет и нет. Еще и за аренду Севастополя платить. Ладно, мы вообще тогда уйдем. Даже большую часть кораблей старых оставим и всю инфраструктуру.
   Что на это сказали украинцы? Если вы на Украине в детстве не жили, то ни за что не догадаетесь. А сказали они: что это провокация. И что Россия вообще хочет Украину захватить. У нас, конечно, тут же стали кричать, что это, мол, абсурд, своим пенсионерам и учителям еле деньги находим, еще ваших содержать! Нафиг нам ваша Украина сдалась?! А украинцы, вместе с новоявленным фюрером Парасюком с зачесанной на бок лысиной, в ответ: Конечно, не будете, вы хотите как "у тридцать трэтьем роке, холодомором увсих украинцив заморити. Вот шо!"
   Тут масла в огонь подлили крымские татары. Они заявили, что пусть с их полуострова убираются и хохлы, и москали. Это исконно было Крымское ханство. Видно, их опыт нашей Казани вдохновил. И тут начались шествия, демонстрации, и как следствие - драки. Пока без стрелкового оружия. А наш флот стал спешно собираться. До окончания срока аренды. И походило это все на бегство Белой армии из Крыма чуть меньше чем век назад. Только никакая Красная армия на Крым не наступала. Вообще, не было никакой украинской армии как боеспособной и организованной силы. Ведь у них тоже давно было, как и в России - служба по контракту. К слову сказать, только в Беларуси молодые люди продолжали "мотать" двухлетний срок, да еще почему-то в Казахстане. Может, потому и тихо было у белорусов с казахами?
   За столько-то лет в Севастополе целые поколения военных моряков осели. Селились компактно целыми военными городками. Но все равно получалось вперемешку с украинцами. Но кто тогда думал, что будет резня? Никто и помыслить не мог в спокойные брежневские годы, что вдруг вчерашние соседи возьмут и начнут резать бакинских армян, которые уже поколениями там, в Баку, жили. Что в Карабахе начнется такое, что и представить нельзя! Но что будет резня в Севастополе? Поэтому сначала никто в это просто не поверил. В голову такое не лезло. Но обычно в таких делах всем рулят даже не националисты, а банды мародеров, которые во все времена сколачиваются за считанные часы.
   Российские корабли уходили набитыми под завязку. В новостях говорили, что город блокировали экстремисты, что ведутся переговоры о вводе "голубых касок" ООН. Но там все варилось в своем котле. И местная украинская милиция, тоже совсем недавно многонациональная, разделилась по этническим лагерям и молчала в стороне. А кто-то уже паковал вещи.
   Говорят, в России всем сразу давали не вид на жительство, а прямо российские паспорта. Я видел в новостях. Прям в российских портах. Заходили люди в будочку такую, там делали мгновенно фото на свежих, только из типографии, бланках ставили печати. И тут же была корзина, куда сотрудники российского МИДа бросали разрезанные украинские паспорта. Кто был умнее, говорил, что паспорт потерял в суматохе, и в доказательство показывал разбитую морду.
   Неделю шла эвакуация и бесновались пьяные погромщики. Потом они переместились на опустевшие базы и по камню разнесли всю любезно оставленную русскими инфраструктуру. А когда уже нечего стало бить и некого грабить, в Севастополе вдруг неожиданно устроили охоту за всеми бродячими собаками. Кто-то, как водится, сказал, и все подхватили. Мол, собаки эти москальские, "с порту". Их военные москали подкармливали и на нас, украинцев, натравливали.
   Наши новостные передачи еще долго смаковали собачьи трупы с содранным шкурами. Удивительно, но без шерсти, они и вправду походили на изуродованные трупы людей. Все, как обычно бывает в таких случаях, кончилось грандиозным пожаром, который тушили всем миром и оставшиеся русские, начавшие усиленно гэкать, и татары, и украинцы, спешно менявшие окончания в русских фамилиях, создав страшный ажиотаж в ЗАГСах, и сильно мешая брачующимся, которых даже в такое непростое время с избытком хватало. Но войны пока не случилось. Пока был только погром, грабеж винных лавок и мордобой. И ликующий президент Парасюк с толстой лоснящейся харей и жиденькими черными волосенками, норовившими съехать с лысины. Рейтинг его необычайно поднялся. Видимо, избирательный электорат был очень доволен таким шоу.
   В прочих городах Крымского полуострова, если верить нашим журналистам, было относительно тихо, если не считать опять же мордобоя. Кто хотел, опять же, уезжал. Но если не на наших кораблях, а просто на поезде, а поезда во вражескую "Москалию" ходили исправно и по расписанию, то получал он статус беженца, вид на жительство и русский паспорт через год. Россияне украинцев упрямо считали своими, а приезжие им не возражали. Тем более, и впрямь внешне-то похожи. Генетики и археологи говорят, что мы один народ. Только вот на Украине теперь своя история. И, видимо, появятся свои академики вроде Лысенко, который в свое время наобещал Хрущеву апельсины в Сибири выращивать. Время для них пришло. Стал козлом отпущения Севастополь - город русских моряков, и ладно. Лишь бы войны не было.
   А России не до Украины немножко было. Тут у нас вдруг свои сепаратисты объявились. Теперь в Калининградской области брожения. Даже в начале девяностых все тихо было. А потом, когда через Литву уже с российским паспортом не проедешь, стала она для русских брошенным островом, посреди чужих западных земель, и нашлись горячие головы, которые сказали: будем "незалежными, як Украина". Потом взглянули в свой региональный бюджет, всплакнули и начали думать, что делать и к кому податься: к ляхам, литовцам, али вообще, страшно подумать - к немчуре! Вот она, побежденная Германия, даже предлагала свою старую брусчатку из Калининградской области выкупить и взамен положить новый асфальт! Но наши брусчатку не отдали. Ведь за нее кровью заплачено. Как и за весь этот чудесный западный край.
   Но брожения на Балтике, хоть поначалу и сильно встревожили наше правительство и вызвали бурные дебаты в Думе, на практике так все и осталось на уровне трепа. Пикеты какие-то дурацкие были около калининградской администрации. Вроде: "вернем городом Балтики исторические названия". Правда, далеко не все местные знают, как их правильно выговорить, а писать уж и подавно. И опять же нет денег. Но никаких драк и разбоев. Калининградцы, если кто не знает, это вообще особый народ - русские американцы, если так можно сказать. Все без исключения переселенцы, кто в первом поколении, а кто уже даже и в третьем, с самого окончания войны. Здесь можно и гэкать, и картавить, и говорить как товарищ Сталин. Любой поймет и поддержит. Советские санатории работают, опять же по всем ГОСТам, включая фирменные биточки с рисом. Котов и собак никто не улице не третирует. Наоборот, подкармливают. Наш отечественный турист, испуганный Украиной, опять же потянулся.
   Но нашим большим "шишкам" даже и разговоры не нравились. Тем более, Польша явно засуетилась как-то подозрительно. Какие-то листовки странные и провокационные стали по почтовым ящикам распихивать. А калининградцы не дураки. Поляки не немцы, вон во время Смутного времени всех собак наших в Кремле сожрали, Гришку Отрепьева царем сделать хотели. И к тому же, нас, православных людей, в католичество ихнее, иностранное обратить.
   Но большие кремлевские "шишки" все равно боялись. И тут же спешно закон приняли, объявив Калининградскую область "Свободной экономической зоной". Заодно вышвырнули туда все игорные заведения. И сделали это, как у нас при новой власти теперь делается, прям в один день. Тем более, казино в основном грузины контролировали. Это они для нас все на одно лицо. А они друг в друга постреливать начали. Помню, пустое и заброшенное гигантское казино "Кристалл" на Пролетарке. Даже разрушаться стало, пока чьи-то хищные руки в торговый центр не переделали.
   А в Калининграде теперь совсем здорово. Только очень дорого. Говорят, что дороже, чем в Сочи. Когда очередной там кинофестиваль или КВН проходит, мест не найти даже в самом маленьком немецком домике с позеленевшей от времени черепицей. Нашу часть Балтийского побережья называют Русской Ниццей. Виллы одна шикарнее другой, отели, бассейны. Все как надо. Люди приезжают миллионы проигрывать. А в городе Балтийске один из самых крупных военные портов по соседству с рулеткой как-то уживается.
   Но русские зря думают, что на Украине, или, как местные говорят "в Украине", не может быть настоящего гаплыка, уже не с мордобоем, а со стрельбой и даже с танками. А почему не может? Может, конечно же.
  
   Была обычная московская осень. В ноябре уже лежал снег. Нередко у нас и в сентябре снег с дождем. И апрельский, и даже майский снег отнюдь не диковинка. Но ноябрь - это уже настоящая климатическая зима. Когда стабильный минус, когда все в шапках и шарфах, а лужи покрываются толстой корочкой льда. У меня на носу сессия. Живем мы с мамой мирно. Она шифруется от меня, что попивает, а я шифруюсь от нее, что иногда приглашаю знакомых девочек. Без всяких обязательств, как это водится у студентов, и, конечно же, с презервативом. И получается тот самый "трах", а не "аморэ". Ну, и ладно. Считается, что для здоровья полезно.
   Я наконец-то сам решил позвонить в Донецк. Говорил с дядей. Все нормально. Мне даже прям непрозрачно намекнули, что с батей все нормально. Так и сказали: "тебе твой старый друг привет передает. Помнишь, вы в Одессе вместе каштаны лазили рвать, когда ты маленький был? Тебя тут все вспоминают. А у нас все нормально. Митинги, как и везде, сейчас хотят Парасюку импичмент делать".
   Я вот все думал тогда, была ли прослушка? Так ли был важен этим спецслужбистам папаша мой? Но мы и так знали, что он жив. Мне частенько казалось, что мать ведет себя так, будто бы отец уехал навсегда и теперь ей все можно. Она медленно, но уверенно превращалась в подобие бабушки. Часами кому-то по телефону названивала. И трубка пахла спиртягой неприятной. Я спрашивал: "Мама, что ты пьешь?" А она отвечала, заикаясь: "Только таблетки от давления, мне вставать рано. Я уже ложусь". И странное дело, почему-то стала от меня закрывать дверь комнаты на защелку. Не к добру это.
   Мне сейчас трудно представить, как я, будучи студентом дневного отделения, успевал: и читать, и слушать музыку, и ходить на рукопашный бой, и по концертам. И к тому же, работать и сессию сдавать, хотя и с печальным пониманием того, что "красного диплома" мне не видать. Вот Димон Маленький, у него рожа всегда красная, когда отвечает, и диплом будет соответствующего цвета. Не получается у меня "с огоньком". Вроде, все то же самое отвечаю, а ставят четыре! Не устаю до сих пор удивляться старой советской образовательной системе. Может быть и хорошо, что потом по западному образцу в школах и ВУЗах ввели письменные тесты. Хоть препод не придерется, если ты ему фейсом своим не пришелся по вкусу!
   Да, все было тихо. И уже грезился мне Новый год. И когда мать сказала, что ей, видите ли, никакой Новый год не нужен, она "православный человек и в Рождество пойдет в церковь". А Новый год - это вообще "советский, почти сатанинский праздник". Я тогда снова подумал, что у мамы-то "крыша" все же едет без папы гораздо быстрее. И загадал еще - пусть бы он вернулся! Хотя я даже и не знал как - здесь-то он вообще мертвым считается. Но ведь должен вернуться? Я это чувствовал.
   И тут - бах, не успела неделя даже пройти после ноябрьских праздников, которые по привычке отмечались около седьмого ноября, а назывались не пойми как. Не могли, в общем, название придумать. А молодежь вся отмечала Хэллоуин. И наша удалая четверка байдарочников даже как-то попала вообще на какую-то закрытую вечеринку, где только свои, и по приглашениям. Серега расстарался. Мы вчетвером теперь даже в секции не каждый раз вместе встречались. Кто среду пропускает, а кто субботу. Все работали. Но секцию бросать не хотелось. Она очень в тонусе держала и уверенности придавала. Я уже на кулаках раз двадцать пять мог отжаться, все броски, все захваты делал, не думая. Чисто на автомате.
   Так мы и собрались, не то на бал костюмированный, не то на готическую дискотеку. Но народ был приличный. Раз по приглашениям, и раз Серега билеты доставал. В туалете не пахло марихуаной, не видно было вусмерть упившихся. В общем, все были довольны.
   А дома, когда я уже добрался за полночь, смотрю, мать трезвая на кухне сидит, ящик смотрит. "Ты, - говорит, - шляешься, где попало по шлюхам, а тут показывают, смотри, Донецк из пушек обстреливают!" Я помню, так в куртке и стоял и из коридора смотрел, что там творилось. А творился настоящий "гаплык". Мордобоем там уже не пахло. На Донбассе, откуда "старый друг" передавал мне привет, и где меня все помнят, стреляли по мирным кварталам, только, правда, не из пушек, а из гаубиц. Да, у Украины уже почти не было армии, но советской техники оставалась просто завались. Только не понятно было, кто в кого и за что? И наши, русские журналисты, долго не могли разобраться. А когда разобрались, там уже все кончилось. Причем очень плохо. "Гаплык", он и в Африке "Гаплык". Что уж говорить про Украину!
  
  
   36. Возвращение Лысого волка
  
   Я узнал его со спины. Он стоял, согнувшись у открытого багажника машины. Отца я узнал, а большую черную иномарку нет. Я тогда вообще не силен был в машинах, тем более в иномарках. И права не хотел получать. Бросится какая-нибудь пьянь под колеса, а тебе судимость. Опять же в аварию можно попасть. А отец был всегда большим фанатом машин. И во внутренностях сам запросто копался и все перебирал. Меня все хотел приучить, а мне "не в жилу" была вся эта гаражная культура с выпивоном, закусоном, и руками в машинном масле.
   Он был полностью лыс. Я тогда сразу и не понял, постригся он так или волосы выпали. Оказалось второе. Я тогда подумал, что меня тогда тоже ждет раннее облысение. Гены, ничего не попишешь. Но я и сам коротко стригся. Для мужчины, тем более бойца "рукопашки", волосы - это непозволительная роскошь. Схватят и об колено. Мы такие приемы отрабатывали. А у меня и хватать - то не за что.
   Я хорошо помню, что шел с экзамена. Было это то ли за десять дней до Нового года, то ли за две недели. Но везде уже новогоднее настроение - елочные базары, деды морозы игрушечные, - все как у нас бывало обычно еще в моем советском детстве. Я быстро сдал экзамен и домой. Решил просто отоспаться, ну и к следующему готовиться. Куда там?!
   Иду по тропинке к своему подъезду. А у ворот детского сада отец стоит и вещи выгружает из машины. Тюки какие-то. Я точно и однозначно понял, что это он, когда он еще спиной ко мне стоял. Холодно было, а он без шапки, в дубленке коричневой, и красный шарф мохеровый вокруг шеи. Шарф был старый, еще советский, но отец его очень любил, и менять на новый не хотел. Он вообще был консерватором. Костюмы покупал подешевле, и носил до стертых локтей.
   Он повернулся ко мне. И я увидел, что у него теперь длинные висячие усы, как у казаков. Рыжие усы на фоне абсолютно лысого черепа. Но это был отец. Да, он почуял мой взгляд, бросил копаться в багажнике, и, повернувшись ко мне, довольно громко произнес: "Ну, здравствуй, племянничек. Признал-то своего дядьку, папиного брата? Только я и остался в живых. Все погибли. Все".
   В какое-то мгновение я подумал, что у меня круто поехала крыша. И я отца попутал с дядей Колей. Но разум тут же взял чувства под контроль. Какой, нафиг, дядя Коля?! Потом еще промелькнула мысль, что может папаши тронулся умом от этой войны, и считает себя моим дядей? Но через мгновение все счастливо разрешилось. Отец крепко обнял меня и, прошептав на ухо: "Я твой дядя!", начал громко рыдать, причитая, что все в Донецке погибли.
   Я никогда до этого и после не видел отца рыдающим. Видимо, его слезы были искренними, но плакал он, как мне тогда казалось, просто для того, чтобы снять напряжение. Было в его плаче, каком-то неумелом и подвизгивающем, что-то детское или даже щенячье. Отец работал на зрителя, но зрителем был пустой двор, запорошенный снегом. В районе полудня зимой здесь редко кто попадался. Отец играл на совесть. Ведь никто достоверно не знал, есть ли скрытые наблюдатели этой сцены или нет?
   Он потом никогда не рассказывал, как и когда погибли все украинские родственники. Из некоторых обрывочных фраз, сказанных в разное время в сильном подпитии, я позже узнал, что: "бедная твоя бабушка умерла от инсульта", "тетя еще была жива, когда ее вытащили из-под обломков". Про моих двоюродных брата и сестру вообще никогда ничего не рассказывалось. И по понятным причинам, про дядю Коля, потому что им и стал мой отец. Так неожиданно и так безумно. Ведь большую часть времени мы с матерью должны были изображать, что с Донбасса приехал мой дядя. А матери еще и предстояло повторно выйти за собственного покойного мужа замуж, чтобы он побыстрее получил российское гражданство.
   Я читал, что у многих древних народов был такой обычай: в случае смерти старшего брата, младший должен жениться на вдове. Но на практике такое очень и очень редко бывало. Впрочем, после того, что случилось на востоке Украины, и не такое могло нормальным показаться. Отец молчал. И узнать ничего было нельзя. Но он не изменил своей привычке ходить по квартире в одних семейных трусах, и я разглядел у него парочку шрамов. Один, явно ножевой, на локте. Другой - на предплечье. Пуля едва задела, вырвав кусок плоти и оставив характерный шрам. Криминалистику у нас читал добросовестный старый следак на пенсии.
   Не знаю, каким чутьем, но я понимал: отец не просто попал в зону боевых действий, но воевал. Вещи, которые он привез: золотые украшения, старинные золотые монеты, какие-то небольшие картины, потемневшие от времени, завернутые в тряпье. Все это не походило, на "все, что осталось от Донецкой квартиры" или "остатки Колиной коллекции монет". Все это очень походило на части разграбленной коллекции антиквариата, а то и вовсе на вещи из музея. Некстати мне вспомнилась пещера с сокровищами со сказочной пластинки "Али Баба и сорок разбойников". Впрочем, все эти вещи бесследно исчезли еще до того, как Николай Михайлович Соловейко стал российским гражданином через брак с моей матерью, российской гражданкой.
   Да, отец молчал о войне. Но о ней красноречиво говорили шрамы на его теле, и, возможно, в душе. Потому что первые месяцы он во сне часто кричал, чем страшно пугал мать. Он не говорил о войне, но мы все о ней слишком много слышали по телевизору, до и после его приезда. А еще я читал в интернете, где появилась куча всяких воспоминаний о тех событиях, в которых было очень трудно отделить правду от вымысла или даже от откровенной лжи. Из всего, что я узнал, картина вырисовывалась безрадостная. И было очень и очень трудно поверить, что такое можно было наворотить за каких-нибудь неполных полтора месяца, да еще в холодное время года. Но оказалось, что можно.
   Началось все с артиллерийских обстрелов. По крайней мере, именно на выстрелы обратило внимание наше российское телевиденье. Русские, которые никогда не были на Украине, даже и представить себе не могут, с каким трагизмом и экспрессией толстая украинская тетка может орать в камеру: "Убивають!" Но этому предшествовали беспорядки во многих крупных городах Украины: Харькове, Одессе, Луганске, Днепропетровске и Донецке. Объединяло все эти крупные украинские города то, что многие их жители по-прежнему считали себя гражданами распавшегося СССР, а не Украины. В СССР, как известно, основным языком был русский. Впрочем, на Украине на "рiдной мове" уже года так два велось делопроизводство, а в быту говорили в основном на суржике: смеси русского и украинского. Чем ближе к Львову - больше украинских слов, ближе к Ростову - русских. Президент Парасюк и вовсе проклинал "ненавистных москалей" на вражеском языке даже без характерного "гэканья", что сразу выдавало в нем коренного киевлянина.
   Все, в прочем, кончилось быстро. Украинская милиция, у них там кажись даже уже и полиция, всех повязала и уголовные дела завела, отбив охоту бузить. В Харькове и вовсе устроили показательную порку: подожгли захваченное активистами здание администрации, и в дыму задохнулось почти три десятка людей. Однако в Донецке, в советское время городе-миллионнике, все сразу пошло не по общему сценарию. Часть полиции сразу перешла на сторону протестующих, и стала народной милицией; здание администрации не просто стихийно заняли, а сразу же выставили вооруженную охрану. А дальше, как у Ильича: "Все власть Советам солдатских и народных депутатов".
   Впрочем, армия-то как раз и не поддержала смелые народные инициативы, которые начались с импичмента ненавистному киевлянину Парасюку, а дальше уже пошли разговоры о том, что Донбасс, дескать, сам должен распоряжаться угольными деньгами и прочее. Может и решила бы тут все рота спецназа, присланная из столицы. Но в Киеве, видимо, думали по-другому. Дали приказ командиру ближайшей верной президенту части: "Попугать!" Ну, и "попугали"... Из пушек.
   Может все обошлось бы, побузили, выбрали бы новую местную администрацию, и все. А тут надо знать местный менталитет. В течение суток произошло взятие под контроль местного аэропорта и был брошен кличь на вес мир: "Помохите! Убивають!" Конечно, хватало и богатых людей - выходцев из Донбасса. Помогали кто чем. Россия же, как и в случае с остальными конфликтами на территории бывшего СССР, осталась в стороне, сказав, что мы готовы принять братьев-славян в качестве беженцев. Ну, и там, если правда будет война, пришлем гуманитарную помощь. А воевать? Ни, ни! Мы теперь не СССР, а мирная демократическая Россия, у нас кто хочет - отделяется, никого не держим. Вон в Чечне за несколько лет независимости уже на половину население сократилось. И непонятно, кто фактически у власти. Пол Дагестана захватили афганские моджахеды и ввели законы шариата. А нам какое дело? Теперь это уже не Россия.
   Впрочем, Парасюк, на все той же русской "мове", кричал, что в Донецке власть захватили бандиты, приехавшие из России. Действительно, на крик о помощи откликнулись наемники с боевым опытом из самых различных стран. Были там люди и из России, которым, как и моему отцу, в родном отечестве были уже не очень рады. Россия от них, впрочем, многократно и публично открестилась, а на некоторых, уже и так хорошо известных отечественным правоохранительным органам, даже показательно завела дополнительные уголовные дела.
   На крики Парасюка о том, что Россия едва не захватила Крым, а теперь рвется на Донбасс, европейское сообщество, раздираемое огромными противоречиями, отреагировало весьма вяло. Идея о едином Европейском союзе, которая казалось вполне осуществимой еще в начале 90-х, из-за постоянный дрязг отодвинулась в неопределенное будущее. У каждой европейской страны были свои интересы. А уж заявление лидера маленькой восточно-европейской страны, некогда бывшей частью СССР о том, что Европа должна ее спасать и вводить против России какие-то санкции, и вовсе не было услышана. Какие еще санкции? Европейцы и американцы владели чуть ли не большей половиной активов российских предприятий, из тех, которые были более-менее рентабельны. К тому же открывали, или собирались открывать у нас множество филиалов крупных корпораций: земля у нас была почти бесплатной, да и рабочая сила, по европейским меркам, тоже. Против самих себя, что ли, санкции вводить?
   А Парасюк времени даром не терял. Провел в украинских тюрьмах массовые амнистии, ну и, само собой, пригласил наемников. Они, как известно, ребята ушлые, им все равно за кого воевать. Лишь бы платили хорошо. Тем более, что все-таки воевать на стороне признанного мировым сообществом государства было вроде как спокойнее, чем на стороне какого-то там Донецка, названного теперь Донецкой Народной Республикой. Когда впервые захватывали донецкую администрацию, кто-то повесил на здание старый флаг УССР: с большой красной и маленькой голубой полосой. И, конечно же, с серпом и молотом. Куда же без них? Позже к этому старому советскому флагу пририсовали еще и черную полосу. Так что флаг стал красным, голубым и черным. И девиз появился почти советский: "Воля и труд!" Недаром же до 1961-го года Донецк носил гордое имя Сталино.
   А потом все закрутилось как в Приднестровье. Только не было никакой государственной регулярной армии. Наемники воевали с наемниками. А Парасюк надрывался по телевизору и кричал, что на самом деле в Донецке власть делят московские бандитские группировки, и слезно умолял ООН прислать "голубые каски". Так, впрочем, и случилось, но только спустя месяц с небольшим после начала заварушки, когда счет убитым шел уже не на сотни, а на тысячи. Некоторые, вошедшие в новую самостийную республику районы, переходили из рук в руки по несколько раз за неделю, окончательно превратившись в руины. Россия принимала беженцев, давала вид на жительство, стараясь распределить людей по самым депрессивным районам и подальше от центра - возрождать русскую глубинку. Но многие сами были из глубинки, только украинской, и упрямо оседали в Москве, благо работа здесь была всегда.
   Паспортов Россия уже не предлагала, как беженцам из Крыма. Впрочем, год оседлости, чтобы получить гражданство, довольно небольшой срок. Тем более, едва все уляжется, некоторые из природного упрямства вернутся домой, хоть и на пепелище.
   И действительно, скоро все улеглось. Ввели эти самые "голубые каски" ООН. Только, странное дело, по какой-то неясной причине, было среди них огромное количество косовских албанцев и еще каких-то чернокожих, довольно брутального вида. Да еще некоторые наши журналисты кричали, что в "голубых касках" в Донецк вошли и члены подконтрольных Киеву добровольческих батальонов, и производят "зачистки". Наивные журналисты думали, что это будет интересно нашему российскому обывателю. Но после пары ток-шоу интерес наших домохозяек к украинским ужасам иссяк. Всеобщее внимание привлек очередной громкий развод какой-то эстрадной певицы, и украинские страсти отошли на второй план.
   В России интернет был еще пока дорогой игрушкой, так что хороших русскоязычных новостных сайтов в конце 90-х в сети было очень мало. Я читал зарубежные. Были там и фотографии. В отличие от Севастополя, в Донецке на столбах висели уже не собаки, а люди, но тоже нередко со вспоротыми животами. На одном англоязычном сайте я прочел, что большая часть населения Донецка было уничтожена. Верилось мне в это с трудом. Даже с учетом беженцев, в городе должно было остаться по самым скромным подсчетам более полумиллиона человек. Тела, сваленные на улицах в огромные кучи, невольно навевали воспоминания о зверствах фашистов, и заставляли думать о том, что поубивали здесь действительно многих, и не только тех, кто был с оружием в руках.
   На другом ресурсе я прочел, что появление косовских албанцев в рядах ООН было неслучайно. Им была обещана большая территория с широкой автономией. А Украинскому правительству за это были заплачены большие деньги. Были среди ооновцев и еще всякие другие народности без родины, но с амбициями. Им тоже много чего было обещано. Но трудно сказать, так это или нет. Еще писали о добыче сланцевого газа, и вообще, о возрождении региона.
   Но, тем не менее, люди, у которых уже кончались патроны, может быть просто от отчаянья, поверив в какие-то там мифические широкие автономии и прочую ерунду, просто сложили оружие и были убиты. Это был несомненный факт, который не отрицали ни российские, ни западные журналисты. Даже украинские журналисты говорили об огромных жертвах, в том числе среди мирного населения, и, конечно же, возлагали вину исключительно на каких-то мифических бандитов, которые сами же друг дружку перестреляли, чуть ли не когда "голубые каски" ООН уже входили на территорию вооруженного конфликта. Впрочем, особо полезная человеческая черта: поскорее забывать все плохое, сработала и здесь. Трудно поверить, что огонь войны на Донбассе разгорелся в ноябре, и окончательно превратился в пепел в начале нового года. Но это было так.
   Все вошло в русло и у нас в доме. Вроде снова была та же самая семья, и все было то же самое. Впрочем, гости теперь к нам заходили крайне редко. И то, это были какие-то коллеги мамы по работе. Отец, он же мой украинский дядя, повторно женился на маме 16 января 1999 года. Свидетелем был я. Мама была в ярко-красном деловом костюме. Вообще, красный и фиолетовый - это были ее любимые цвета. Отец был во фраке и при бабочке, а я даже не помню, в чем. Потому что едва в 10 утра состоялось бракосочетание, и я галопом поскакал сдавать последний экзамен. Кажется, это было Гражданское право. У нас в сессию царил полный бардак. Расписание, официально вывешенное возле кафедры, никогда не было актуально. Экзамены и зачеты шли вперемешку с середины декабря по середину января. И нужно было быть в курсе, когда будет удобно преподу, а то можно было и "пролететь".
   Кажется, отец стал надолго пропадать из дома, именно после того, как официально стал моим отчимом. Матери он говорил, что устраивается на работу. Но у меня по этому поводу были большие сомнения.
   Буквально в первые часы пребывания дома, отец спросил: все ли там нормально с подвалом в гараже, не интересовались ли им чужие? На что я сказал, что с подвалом все в порядке. Потом я ему в красках, и с явным злорадством, рассказал историю обыска в квартире. Отец побледнел. Бледнел он всегда стремительно. Краска исчезала с лица, оно становилось чуть ли не прозрачным, губы, и без того тонкие, сжимались в нитку, глаза выпучивались из орбит. Это была крайняя степень испуга. За всю жизнь я видел у него такое выражение лица всего несколько раз.
   Отец настолько испугался, что даже забыл у меня попросить ключи. Машина его так и простояла всю первую ночь около подъезда. Я уже говорил, что в то время жить в России мы стали, может быть, чуть лучше. И у нашего подъезда, где в середине восьмидесятых стояла только "Волга" да мотоцикл "Урал", теперь иномарки были не редкостью, пусть и подержанные. Магнитолу какая-нибудь пьянь еще могла вытащить, могли снять колеса, но угоняли, как я слышал, редко. Да и вообще, преступность начала девяностых, казалось бы, резко пошла на спад. Хотя, как выяснилось позднее, ощущение это было обманчивым.
   Отец два дня отъедался, отсыпался, выпили они с матерью бутылку коньяка, причем мне не предложили, даже из приличия.
   На третий день отец вдруг вспомнил, что машину надо бы в гараж поставить. Я помню, что сидел в комнате, что-то читал на английском с экрана. Уже не помню даже, что. А он вломился, и ключи от гаража ему подавай! Причем, последние два дня в нетрезвом состоянии постоянно мне напоминал, чтобы я даже дома называл его не папой, а "Колей", или "дядя Колей". При этом он даже не поинтересовался, как у меня вообще дела идут? Может, я жениться собираюсь? Единственное, что спросил, между прочим: не отчисли ли меня из института? Это меня, всегда сдававшего все с первого раза и как минимум на четверку, сильно оскорбило. Про то, что я занимаюсь в секции и еще работаю, я ему рассказывать не стал. Все равно бы слушал в пол уха и сразу забыл.
   Поэтому, когда он пришел и сказал: "Давай мне сюда ключи от гаража. Все давай", то есть потребовал вернуть гараж под полный единоличный контроль, я обозлился и подумал: "Пусть еще скажет, что я деньги его там потратил". Но он сказал не совсем так: "Деньги - то там все целы? Ты много брал?". Я молча достал давно приготовленную и надежно спрятанную бумажку с расходами и протянул ему. На самом деле я брал только первые несколько месяцев, пока не устроился на работу. Да еще пару раз на одежду, потому что с этими занятиями спортом мои плечи сильно расширились. Когда он уезжал, я уже был выше отца. Теперь же, когда мы оба стояли, я уже почти смотрел на него сверху вниз.
   Бегло просмотрев бумажку, отец поморщился, и, никак не прокомментировав расходы, еще раз нетерпеливо повторил: "Ну, давай ключи". Я отдал, а он начал требовать третью связку, которой никогда и не было. Я сказал, что это все. А он почему-то решил, что есть еще один комплект, и начал раздражаться. Других ключей не было, только две связки, он хорошо должен был это помнить. И тогда я сказал то, что, возможно, и стало началом нашей будущей вражды: "Вообще-то, дядя Коля, - слово "дядя" я сказал с особенной издевкой, - этот гараж мне достался от покойного отца по наследству. Его собственник я, и я имею полное право туда тебя не пускать..." Я ожидал, что лицо отца зальется густой краской, и он вскипит. Но, к моему удивлению, этого не произошло. Он сел рядом со мной на диван, положил свою тяжелую, словно кузнечный молот, руку мне на плечо, и сказал каким-то странным тоном, выражение которого я никак не мог уловить: "Знаешь, ведь это по большей части не мои деньги. Их отдать надо".
   Мне почему-то стало неприятно с ним рядом сидеть. Но встать быстро я не решился. Я только повернулся, посмотрел ему в его льдисто-голубые глаза и спросил: "Общак, что ли? Может, твоих дружков уже шлепнули эти, что сюда таскались? Ты проверь". От слова "общак" отец поморщился, словно от зубной боли, но стерпел. Он сам убрал руку с моего плеча и сказал: "Ты в это не лезь. Тоже мне, насмотрелся фильмов. А деньги эти не людям принадлежат, и не банде какой-нибудь, как ты там вообразил. Это деньги организации. И вообще, это дело государственное. Просто пользу стране все по-разному понимают. Забудь про это. То, что сохранил - молодец. Но про гараж забудь. Хочешь, владей им. Все равно я рано или поздно сдохну. Тебе и машина достанется. А пока я жив, ни ногой туда. Усек?"
   Мне до определенного момента всегда казалось, что я более или менее понимаю отца. Но в один момент я раскаялся и понял, что никогда по-настоящему не знал ни отца, ни мать. Не потому, что не хотел этого делать, как они, которым было все равно: на борьбу я хожу, или в кружок вязания. Впрочем, как и большинству русских родителей, доживавших свои последние годы в полном одиночестве, или в доме престарелых. Нет, я не понимал своих родителей, и особенно отца, потому что на их лицах всегда было надето с десяток слоев разных масок. Одна наслаивалась на другую, некоторые маски спаивались и образовывали что-то новое. Но вот если содрать с них эти маски все сразу, то запросто можно было наткнуться на ухмыляющуюся морду скелета из школьного кабинета биологии. Поэтому лучше этого было не делать. Ибо, как говаривал еще старик Ницше, что, мол: "если долго смотреть в бездну, то бездна начинает смотреть в тебя". Что-то в этом роде. А я после ухода отца тогда еще подумал, что надо бы уже думать о своем жилье. Что-то холодное и неприятное завелось в нашей квартире. И даже старая советская елка, которую достали с антресолей, положение не исправила. Та новогодняя ночь была самой короткой в уходящем тысячелетии.
   Я пошел спать полпервого ночи, а подарков под елку уже дед мороз не клал. Все как-то вдруг забыли об этой традиции. И я тоже был не исключением. Впрочем, мама забыла и про свой рождественский пост, уплетая "селедку под шубой" и "оливье", которые она всегда делала очень хорошо. Даже в изрядном подпитии. Дверь спальни теперь всегда закрывалась на ночь на защелку. Я обнаружил это, проснувшись полтретьего ночи уже в новом году, и решив еще раз поздравить родителей и пожелать им спокойной ночи. Я еще тогда подумал, что это хорошо. Может быть, у родителей есть еще личная жизнь. Возможно и так, но меня в этой жизни явно не ждали.
   37. Камнем по голове
  
   Человеческая память - странная штука. Когда я был маленьким, я ненавидел школу и мечтал поскорее стать взрослым, чтобы не делать домашнее задание. Будучи юношей, в дни весенних сессий, я с тоской смотрел в окно на цветущие деревья и мечтал, что когда-нибудь все это кончится, и я буду свободно гулять в теплые весенние дни, а не корпеть над учебниками. А потом, спустя десятилетия после окончания и злополучной школы, и ненавистного университета, я вдруг просыпался от невыносимо-яркого сна, в котором я то выходил из дверей родного универа после очередного экзамена, то бежал по узким школьным коридорам вместе со своими одноклассниками. Это было как удар по голове: ты просыпаешься от совершенно внезапно накрученных реальностью нескольких десятков прожитых лет. Память услужливо вплетает в ткань сна ту или иную давно забытую, но яркую деталь, вроде заштопанного рукава куртки. И я, пробуждаясь, вдруг ощущал всю тяжесть внезапно ударивших тебя по голове прожитых лет. Как же так, ведь еще буквально десять минут назад я бежал по школьному коридору?!
   Старость - это не выпавшие волосы, не появившийся живот, и даже не пара-тройка хронических заболеваний. Старость - это когда память из твоего прошлого услужливо стирает все плохое, а немногие счастливые моменты делает невыносимыми, мучительно-яркими. И ты, конечно же, понимаешь, что все это обман, ложь. Но когда твоя жизнь медленно, но уверенно приближается к среднестатистическому возрасту смерти мужчины в твоей стране, ты понимаешь: хрен с ними, с уроками, хрен с зачетами, и даже с тем, что денег не было. Главное ведь, что тогда все еще было впереди. Раньше ты хотя бы имел право на что-то надеяться. Поэтому не ругайте тех стариков, которые превозносят советскую власть, или искренне, ну, почти искренне, кричат, что при "совке" было все, а теперь ничего хорошего нет. Ведь тогда они были молоды, а ужасы коммуналок, дефицита, давно забыли, как и про тройку по физике или пересдачу зачета. Что про это вспомнить?! Память нам оставляет только хорошее, словно фотоальбом делает, куда берут только лучшие, наиболее удачные фото. А мы, мы никогда не хотим жить настоящим. В молодости мы скорее хотим повзрослеть, а в старости идеализируем прошлое. Вот поэтому у нас всегда так хреново все в настоящем, потому что мы его замечать не хотим. Пока "петух жареный не клюнет".
   Даже по меркам последнего десятилетия СССР, я был поздним ребенком. Когда я родился, моему отцу уже исполнилось тридцать три года. А мать, родившая в тридцать один, вообще проходила у советских медиков, под унизительным прозвищем "старородящая". Когда я заканчивал школу, большинству родителей моих сверстников было едва за сорок, а моим под пятьдесят. Это была существенная разница, на которую именно тогда я впервые и обратил внимание. Обратить-то обратил, но значения ей не придал. Расплачиваться за это мне пришлось позже. Это все та же иллюзия, тот же обман, в котором так удобно жить. Между тем, люди с возрастом не меняются, они просто со временем превращаются в совсем-совсем других людей, у которых, по несчастью, то же самое имя и право на родство, но в реальности это совсем-совсем уже другой человек.
   Я очень жалею, что никогда не вел дневника, и только по памяти, по своей лживой и изворотливой памяти, пытаюсь реконструировать события прошлого. Хотя судит обо всем прожитом уже совсем другой человек. К своему несчастью, он, этот человек, является владельцем памяти, причем весьма искаженной, когда-то умершего юноши. Я никогда не верил, что бабочка была гусеницей. Я всегда знал, что это не так. Бабочка на самом деле гусеницу убила, чтобы за ее счет прожить каких-то несколько жалких дней и отложить личинки.
   Я очень долго думал, что мне написать еще про свою студенческую жизнь? Ведь это так несправедливо, нечестно по отношению даже к самому себе: мусолить какие-то детские воспоминания, а про университет написать всего-то ничего. Но я очень хотел написать о своей жизни в России, а не какие-то там придумки. Студенческой жизни у меня и не было. В универе я только учился и пил пиво во дворике с людьми, которые давным-давно меня позабыли, да и я их тоже.
   Жизнь на самом деле полна рутины, чем ты становишься старше, тем больше становится этой самой рутины, а времени меньше. Вроде бы за целый день ничего толком не успел сделать, а уже и спать пора. Так и проходит жизнь у большинства людей не только в России, но на всей планете Земля. Поэтому и остаются у них к концу жизни только моменты детства, изрядно отредактированные цензурным комитетом головного мозга, чтобы никакой крамолы.
   Я силюсь вспомнить, когда мать перестала стесняться отца, и открыто стала пить на кухне, и не могу. Я пытаюсь вспомнить, когда отец впервые перестал ночевать дома больше одного раза подряд, и не могу. Хочу вспомнить, когда у них впервые произошла пьяная драка на кухне, и тоже никак не могу. Мне так бы хотелось свалить все на разные неблагоприятные обстоятельства, вроде войны на Украине. Или придумать вовсе мистическую причину: мол, отец стал для меня по документам отчимом, вот в отчима он и превратился в реальности.
   Но помимо чтения художественной литературы, я в свободное время читал и литературу научную, в большинстве, правда, это был все же науч. поп. Но все же. Для гуманитария и это было все же кое-чем. Моих однокурсников и вовсе редко можно было встретить с книжкой. Времена Плевако и Кони с их энциклопедическими знаниями и огромные библиотеками навсегда кануло в Лету вместе с выстрелом "Авроры". Для юристов моего поколения гораздо важнее профессионализма была наработка связей. Тут ум не требовался, но только хитрость. Я же до поры довольствовался тем, что у меня было. Саморазвитие я всегда ставил выше денег. По духу мне были очень близки шестидесятники, их "поколение дворников и сторожей" с интеллектуальным багажом академиков.
   Я мотал свои многочисленные курьерские круги по Москве и читал, читал запоем книги. Моими храмами, куда я приходил регулярно, стали московские букинистические магазины. Кончался беспокойный век, а вместе с ним неуклонно умирало и поколение библиофилов. Их дети, не отличающие рыночной экономики от экономики рынка, сумками носили бесценные собрания в комиссионку, чтобы по быстрее освободить вожделенные квадратные метры от ненужного хлама. Сложилась парадоксальная ситуация, когда добротное советское издание стоило значительно дешевле нового, уже российского переиздания.
   Да, я читал тогда все подряд. И мне попалось попалось какое-то научно-популярное издание про алкоголизм и психические расстройства. Буквально не книга, а брошюра, но она сильно напугала меня незавидной перспективой родителей. Пить они, может, и не стали намного больше, чем в молодости, на своих многочисленных "пирах выходного дня", только вот стареющий организм постепенно переставал справляться с алкоголем на должном уровне, а психика без систематической умственной тренировки медленно, но упорно двигалась к старческому маразму.
   Я не знал, где работал отец. И да, я пытался с ним поговорить на эту тему. Но он лишь отмахнулся от меня, сказав, что всего лишь "восстанавливает старые связи". Он, правда, ничем в доме не интересовался и ничего не хотел особо знать и обо мне. Спросив только, сколько мне платят на моей подработке, он скривился, будто от кислого яблока, и сказал, что мать просила дать мне денег на новые джинсы, а то эти совсем протерлись. И тут же начал угрожать: дескать, не смей на книжки какие-то дурацкие тратить! Да я и не спорил. Хорошей одеждой я, впрямь, похвастаться не мог. Помимо джинсов, мне, теперь растущему несколько и вширь, много чего еще требовалось. Но я не жаловался. Некоторые мои одногруппники ходили и вовсе оборванцами, по нынешним-то меркам. Если не верите - поищите в интернете видеосъемку москвичей конца девяностых. И тогда вы поймете, о чем я говорю.
   К матери я и вовсе старался не приставать. Она тянула свою школьную лямку, выпивала свои "педагогические 50 грамм" для релаксации. И лучше к ней было после этого не лезть, а то не ровен час, вдруг начнет опять натравливать на меня отца, как это бывало в детстве. Но к учебе моей придраться было нельзя, хотя в мою зачетку никто из родителей отродясь нос не совал.
   При всем при этом, я действительно любил своих родителей. Любил, наверное, потому что любить мне, собственно, больше было и некого. Как вам не покажется эта идея странной, но среднестатистический условно нормальный человек нуждается не только в том, чтобы его любили, но он сам хочет любить других. Иными словами, он хочет почти недостижимого в этой серой действительности: он хочет взаимной любви.
   Поэтому люди часто любят не человека, а придуманный образ, или искаженную память о ком-то. Как это было в моем, далеко не уникальном случае: я любил не родителей, а свои ложные детские воспоминания о них. А еще я считал себя виноватым. Виноватым в том, что, возможно, чего-то не сделал, чтобы у нас снова была семья. Так думают многие, когда на глазах разваливаются семейные отношения. Но они упорно не хотят видеть, что и до этого ничего не было. Просто в какой-то, наверное, самый неприятный момент, наступает прозрение. Скажем, жена всегда-всегда гуляла, а не начала это в прошлом году; или что муж не постепенно превращался в алкоголика под бременем невзгод, а ты уже сразу вышла замуж за алкоголика, и свою мать, которой со стороны видней, слушать не стала, думая, что она завидует тебе.
   Видимо, я прозрел, и, наконец, увидел свою мать такой, какой она на самом деле и была, когда где-то в середине апреля 1999 года раздался этот злополучный звонок в дверь. Я не помню почему, но в тот день был днем дома. То ли какие-то пары отменили, то ли я решил один день отдохнуть, потому что последние дни выдалась запарка на работе. Я только помню, что в том году весна выдалась ранняя, снег уже давно растаял, самая гнусная московская весенняя грязь успела высохнуть, перестав налипать на обувь неподъемными комьями. Все вокруг было зеленым. И снова, за месяц до моего дня рождения, как и в прошлые разы, я странным образом в снах погружался в чью-то чужую жизнь.
   Я ночами гонял по пустым московским улицам на какой-то очень крутой тачке, посещал какие-то клубы, где на специальных подиумах танцевали полуголые девицы. Я видел незнакомые мне лица и во сне мне они казались знакомыми, и я до пробуждения даже помнил их имена. "Неужели все это было моей сублимацией?" - размышлял я, начитавшись Фрейда, к которому в тот период жизни стал вдруг относиться с каким-то странным трепетом.
   Да, в ту ночь я снова гонял по ночным улицам, а потом в компании какой-то девушки встречал рассвет, стоя у своей машины на Крымском мосту. А потом я просыпался в своей комнате с выцветшими обоями.
   Я не помню сейчас даже, какой это был день недели. Помню этот протяжный, длинный, надрывающийся звонок в дверь. И я понесся к двери, чувствуя, как холодеют кончики пальцев. Какое-то предчувствие ужаса набатом колотилось у меня в висках, когда я открывал дверь. Да, помню, что в глазок я не посмотрел, потому что услышал какой-то дикий надрывный голос: "Открой, это я!"
   Мать стояла на пороге не одна. Вернее сказать, не стояла, а обвисла на руках у двух тетушек. Одну я знал, она была из нашего подъезда. "Возле магазина эта случилось. Прямо среди бела дня!" - не понятно о чем рассуждала тетушка. Мать была в сознании, но взгляд у нее был замутненный. В крепко сжатой правой руке она держала оторванную ручку от своего портфеля. Мы завели мать в дом, и прямо в одежде и сапогах посадили в кухне на стул. Из мало разборчивых охоней доброхотов я с трудом понял, что на мать напали: ударили сзади чем-то тяжелым, и с такой силой вырвали портфель, что у нее в руке осталась только ручка.
   Отцу на его мобильник я не смог сразу дозвониться. Я не знал, что делать, как в такой ситуации поступать. Звонить в милицию? Или что там еще делать? Я только помог матери снять уличную одежду и уложил ее на диван. Когда укладывал ее, отчетливо почувствовал запах спиртного. Вся картина происшедшего стала вырисовываться более-менее ясно.
   Это было все как в новелле Брэдбери, где, наступив в прошлом на бабочку, можно было сменить в будущем президента США. Мы тоже меняли свою жизнь незаметно. Пускали в нашу страну и в наш город граждан чужих стран, потому что нам казалось, что если они понимают на нашем языке и отдаленно походят на нас внешне, то они братья. А что, если эти самые "братья" нас вовсе братьями не считали, и вообще не желали тут у нас интегрироваться? И вообще, никто у них не спрашивал, выдавая вид на жительство: кем они работали там, и имелся ли у них боевой опыт?
   Союз Офицеров России, при поддержке власти, уничтожил все крупные банды только затем, чтобы самому "крышевать" бизнес, но вполне легально, под видом охранных агентств. А преступность, она как сорняк, если не выпалывать регулярно, она забьет любые полезные культуры. Так, или почти так, вещали нам преподы на юрфаке, многие в прошлом работники советских следственных органов и прокуратуры.
   Я помню, как мать часа через два вышла из ступора и попросила радиотелефон. Я ей сказал, что отцу я так не дозвонился. Она лишь брезгливо скривилось: "Он мне и не нужен". А через час я узнал, какими на самом деле моя мать обладала связями. Я едва успевал открывать двери. И совершенно не удивился даже, увидев за дверью префекта нашего округа, которого до этого я видел только по кабельному. Он приехал почему-то со своим сыном. Была и милиция, в лице самого начальника нашего отделения и следователя, и еще какие-то врачи. Я всех не упомню. А отец появился под вечер, когда весь балаган уже улегся. Я, похоже, так устал от роли дворецкого в тот день, что совершенно не помню, как вообще отец на все это отреагировал. Кажется, первое, что он сказал в утешение мамы: "Я тебе новый портфель куплю!"
   Я тогда долго гадал, зачем мать всю эту чехарду со своими райкомовскими связями устроила? Хотела найти нападавшего? Едва ли! Надеялась вернуть содержимое портфеля? Так там не было ничего ценного, кроме очков и каких-то школьных бумаг. Денег, естественно, тоже. Зарплата была не скоро, а личные деньги, школьная получка, неизменно заканчивалась у нее через несколько дней.
   Да, мать была хорошо одета и со своим портфелем напоминала бухгалтера. Так, во всяком случае, предположил следак, который прямо на дому у потерпевшей снимал показания. Но мать никого не видела. И вообще, не было свидетелей удара. И я, по прошествии многих лет, начал думать: а что, если не было никакого удара по голове, может, мать просто поскользнулась, да и бухнулась пьяная в лужу? Но ручка от портфеля? А что ручка? Оторвалась от китайского, или там, турецкого портфеля. Делов-то!
   Пользуясь своими старыми связями похороненной, но все равно, по сути своей, бессмертной коммунистической партии, мать просто подтверждала самое важное в ее жизни: свой социальный статус. Она вовсе не была нетрезвой теткой, которую хулиганы долбанули по бошке. Нет, она была государственной служащей, на которую совершили вооруженное нападение! И чем больше мать повторяла эту протокольную фразу, тем больше мне лезла в голову предательская мысль о том, что на нее никто не нападал. Хотя приехавшая милиция и утверждала, что в нашем районе было полно таких нападений.
   Когда я сидел около матери и слушал, как она тревожно дышит сквозь сон, мне было ее очень жаль. И я судорожно думал, нет ли у нее сотрясения? Но ничего не смог с собой сделать, когда начался этот балаган с визитами. Я почему-то стал испытывать к матери какое-то новое странное чувство, похожее на брезгливость, что ли. До сих пор не могу для себя отчетливо это сформулировать. Что-то в этом было противоестественное и непристойное, будто я попал в эфир какого-то ток-шоу, где обсуждали семейные проблемы незнакомых мне людей.
   Я мучился совестью от того, что не могу заставить себя жалеть собственную мать. Но продолжалось это ровно до того момента, пока она прямо при мне не стала говорить отцу, что это во всем я виноват. У меня вечно занята телефонная линия модемом, а она предчувствовала что-то и звонила мне, чтобы я ее встретил. Отец посмотрел на меня теперь уже своим обычным мутным взглядом человека, который уже поел и выпил, и хочет "идти на боковую". Посмотрел и ничего не сказал. Но взгляд его не сулили ничего хорошего.
   Все это произошло на следующий день, когда отец отвез мать в больницу, и после обследования выяснили, что у нее даже сотрясения нет. И когда я вечером пришел домой, то услышал все эти обвинения. Я почему-то вообще не стал оправдываться. И тогда подумал, что мать болеет и капризничает. Вот и отец не стал ее обвинения поддерживать, просто ушел с кухни к себе в комнату, телеком зомбироваться. Ох! Если бы я тогда хоть чуть-чуть подумал о том, что мать взялась за старое, стала опять отца настраивать против меня, как в детстве. И вообще, может быть, она просто повод искала и вот нашла? Но я тогда думал совсем о другом Я увидел, как знакомые ребята тянули локальную сетку по пожарному стояку нашего подъезда и хвастались, что в недалекой перспективе можно будет подключить интернет через кабель без телефона. Вот тогда у матери не будет повода гнобить меня за занятную телефонную линию.
   Но когда вожделенный белый кабель заполз ко мне в квартиру, и даже когда появился в ней интернет, мать все равно очень долго по привычке кричала: "У тебе телефон свободен?! Я важный звонок жду! Не смей занимать!"
   Я не могу на сто процентов сказать, что эта история с нападением стала Рубиконом, и после этого мои отношения с родителями стали все хуже и хуже. Нет, все на самом деле приходит в упадок незаметно, и чаще без явной причины. Просто от времени. А что касается семейных отношений в России, то в большинстве случаев катализатором служит алкоголь. Этот камень, который всегда и везде бьет по голове нашего общества так, что все уже стали вокруг дураками, ну, а раз так, то этого никому уже и не видно. Все же пьяные идиоты! Так, в пьяном бреду, когда-то проспали развал Царской Империи, потом СССР. И если Россия совсем распадется на мелкие части, этого, скорее всего, спьяну никто и не заметит!
   Мне вот жизнь посылала недвусмысленные сигналы в виде устойчивого запаха алкоголя на кухне. А я из этого всего лишь сделал вывод, что нужно действительно готовить себе "запасной аэродром", надо искать какую-то нормальную работу. Вот у меня на курсе: кто-то уже работает помощником адвоката, кто-то в контору какую-то устроился. А я все бегаю курьером. А если мне приспичит, скажем, квартиру снимать? Ведь кто знает? Вдруг родители так допьются, что у них пьяные компании заведутся, а с ними и поножовщина? Но я подумал тогда, что все это ерунда, что мои родители интеллигентные люди, дипломаты же, как-никак. И даже если они будут попивать, совсем в вертеп наш дом-то никогда не превратиться! Тем более, я вон как вымахал и ростом, и в плечах. Выше отца уже на пол головы. Не полезет отец ко мне драться!
   Я ведь так думал не потому, что не хотел думать о плохом, а потому, что любил родителей и искренне не понимал, в чем причина их такого отстранения от меня? Отец-то ладно, он с войны приехал, но мать? Почему? Я не понимал и упрямо продолжал любить родителей, хоть сейчас я уже, наверное, готов честно признаться себе, что это не любовь никакая была, а просто жалость. А жалость - чувство очень скверное, оно всегда тебя предает в самый неподходящий момент. Прям как в советских фильмах-сказках, когда какой-нибудь герой жалеет поверженного Кощея, отворачивается, а он раз - или из лука стреляет, или ножичек из сапога вынимает. Но в сказках-то все всегда хорошо заканчивается. А в жизни?
   У меня было русское воспитание, как и у большинства моих сверстников. Нет. Даже не русское, а скорее совковое. Русский человек надеется на "авось". Авось, пронесет. Советский же человек уже ни на что не надеется. Он просто старается проблемы не замечать, потому что в душе-то он точно знает, что никакого "авося" не будет, не пронесет. Вот оно, какое у нас советское воспитание. Нас, видимо всех нас, еще с пеленок долбанули по голове, чтобы мы были похожи на тех китайских обезьянок: "ничего не вижу, ничего не слышу, никому ничего не скажу". А ведь сейчас, спустя много лет, честно положа руку на сердце, я говорю себе: ведь если бы я не проявлял пассивность, не закрывал глаза, и не был бы столь доверчив, как весь наш несчастный народ, многих неприятностей мог бы избежать. Но с другой стороны? Ведь как по-русски это звучит: что не убивает нас, то делает нас сильнее!
  
   38. По ту сторону очереди
  
   Как-то раз, спустя много-много лет после того, как я получил заветный диплом юриста, мне довелось пообщаться с одним испаноговорящим человеком, который достаточно долгое время жил и работал в Москве. Говорил он на великом и могучем грамматически удивительно правильно, разве что изредка путаясь в ударениях и мягкости-твердости согласных. Однако, как и все иностранцы, приезжавшие в Россию еще при Петре, он культурно все равно находился в своем иностранном гетто, и, к своему счастью, многое в нашей сложной жизни не понимал. Так, я почти двадцать минут объяснял ему, что понятия "хвост" и "очередь" далеко не тожественны. Сразу вспоминается один из популярных вопросов на наших экзаменах: что шире, отрасль права или правовая наука?
   Во-первых, пришлось сначала объяснять, что "хвостом" в советские времена называли вовсе не очередь, а сотрудника КГБ, который и в жару, и в злой мороз тоскался за каким-нибудь несчастным диссидентом. А что касается очереди, то хвост - это только видимая ее часть, к которой можно пристроиться, а потом уже спросить: а зачем, собственно, стоят? Человеку, вскормленному капитализмом, весьма трудно понять, что для советского человека очередь была скорее понятием метафизическим.
   Детям-миллениалам, выросшим в постсоветскую эпоху чатов, блогов и флэшмобов, трудно поверить, что взрослые дяди и тети, без всякого напоминания в интернете, один раз в неделю посещали магазин, чтобы отметиться в очереди, а очередь двигалась годами. Советский человек, словно дерево, незримо прорастал своими социальными корнями в десятки очередей: он стоял за машиной и квартирой, холодильником и мебельным гарнитуром. Уподобившись древним египтянам, он почти с самого рождения думал о смерти, вставая в незримую очередь запутанных родственных иерархий, чтобы в свое время занять место на престижном кусочке кладбища, хорошенько утрамбовав тела тех, кто уже отправился на встречу с неведомым. Жизнь готовила человека к вечной очереди: в школе он медленно вращался в кругах бесконечных дежурств по классу и по столовой. Другими словами - эта искусственная система всегда говорила: знай свое место в очереди, человече.
   Рашид - мясник из советского фильма "Блондинка за углом" утверждал, что: "у нас нет так организации, очередь". Но, проработав на новом месте пару месяцев, я столкнулся с парадоксом: организации-то такой нет, а вот очередь самоорганизуется просто феноменально. Так что уж прям и начинаешь грешным делом думать, что труд действительно сделал из примата человека. Незнакомые люди в очереди удивительно быстро знакомятся, выделяют из своих рядов наиболее активных и наглых, которые следят за порядком. А потом эти "дружинники" уже во всю местами в очереди начинают приторговывать. Как говорил незабвенный чекист Егор Шилов: "Это, брат, марксизм, от него никуда не денешься! Наука..."
   Я много раз уже повторял, что в жизни многое решает случай. Плывешь по реке, пропустил нужный поворот, и все. Поэтому, когда мне Димон Маленький стал настойчиво предлагать пойти в "МосКомНедвижимость", я решил, по крайней мере, съездить посмотреть, что там за хрень такая? Тем более, уже подходило лето, и надо было думать о студенческой практике. Ведь не будешь сдавать справку в деканат, что работал курьером. Димон же, как опытный вербовщик, обещал золотые горы: мол, за зарплатой даже не заходим, все у нас круто. Дело новое, кто себе место застолбил, тот в шоколаде будет. А я про себя думаю: м-да... За зарплатой они не заходят..., а потом нужно будет "делать ноги в руки" и до границы бежать, как мой папаша! Сколько там нужно на справку от деканата отработать: месяц? Вот отработаю, и, пожалуй, уже буду искать место юристконсульта, причем, может в той же конторе, где курьерствую. А что? я там на хорошем счету! Так я думал до посещения конторы, которую так расхваливал Димка.
   Если кто-то вдруг не в курсе, то самым главным нововведением советской власти после 1917 года была полная отмена частной собственности на недвижимое имущество. Впрочем, полностью изжить частную собственность в совке так и не удалось. Безусловно, в один день потеряли все свое имущество владельцы поместий, доходных домов, квартир, но, как это не покажется странным, само право собственности на жилой дом вовсе не исчезло из советского законодательства. Статья 106 Гражданского кодекса РСФР гарантировала право личной собственности на дом. Однако советский гражданин максимально мог иметь только один жилой дом, и то, строго определенной законом площади и этажности. К тому же, советский гражданин не мог одновременно иметь и квартиру, и жилой дом, имеющий статус дома для постоянного проживания.
   В городе же все регламентировала прописка, то бишь, "регистрация по месту жительства". И хотя люди на практике нередко осуществляли обмен квартирами с доплатой или без таковой, юридически они просто менялись местами регистраций, а квартиры продолжали принадлежать государству.
   Все изменилось с падением СССР. Вдруг оказалось, что объект недвижимости, которым ты пользуешься: будь то гараж, земельный участок или квартиру, можно приватизировать, то есть получить в частную собственность практически бесплатно. И этим незамедлительно воспользовался мой папаша, приватизировав гараж. Конечно, право собственности нужно было зарегистрировать, но сам процесс, в связи с правовой чехардой девяностых, напоминал Обитель Хаоса в "Хрониках Амбера", где дома постоянно меняли не только свой внутренний интерьер, но даже и внешние очертания.
   Словно подпадая под действия всесильной эволюции или марксистско-ленинской диалектики, из хаоса рождалось некое приблизительное подобие порядка. Законы кодифицировались, множество мелких организаций сливались в одну, но с более широкими полномочиями. Хотя по-прежнему, можно было прийти в какую-нибудь контору за бумажкой, а оказывалось, что конторы такой нет, а кто такую бумажку теперь выдает, никто и не знает. А о поисковиках, которые в считанные секунды отвечали почти на любой вопрос, никто и слыхом тогда не слыхивал. Более того, директора контор и частных фирм отчаянно нуждались в молодых кадрах, "шарящих" в ПК. Так что, едва я оказался на смотринах в конторе, то тут же узнал о коварстве своего друга, который наобещал директрисе филиала Ольге Ивановне, что приведет парня, который и в компьютерах "шарит".
   Ольга Ивановна Приходько оказалось женщиной со всеми явными и скрытыми повадками асфальтового катка. Эта почти двухметровая жердь на огроменных каблуках зловеще нависала надо мной, и тут же начала уговаривать хоть на полставки еще и помощником сисадмина устроится. А вместе с официальной ставкой, даже что-то неплохое вырисовывалось. А тут еще и Димкины многозначительные обещания. В общем, посмотрел я на вечно моросящее весеннее небо, вспомнил про протекший кроссовок, да и согласился выйти со следующей недели на новое место на полставки. Пока. Прощай, курьерская доля! Здравствуй, бюрократия!
   Контора, где я начал свою трудовую деятельность, располагалась недалеко от метро "Новые Черемушки". Сам этот район был примечательным. Так уж сложилось, что он стал экспериментальным полигоном для советских архитекторов. Когда Хрущев, пришедший на смену Сталину, пытался быстро и дешево решить вопрос с жильем для советских граждан, именно в Новых Черемушках был не только построен первый в истории СССР район пятиэтажек нового типа, но и были возведены практически все типы "хрущевок". Некоторые экспериментальные модели пятиэтажек так и были построены в единственном в мире экземпляре и только здесь, в Новых Черемушках. Позже, уже в брежневское время, здесь, как в одном из самых молодых и передовых районах столицы, стали впервые экспериментировать с типовыми панельными домами от двенадцати этажей и выше. Именно в таком панельном доме, где все первые этажи занимали конторы и магазины, и находилась наше отделение "МосКомНедвижимости".
   Найти нашу контору не составляло никакого особого труда. Постоянный поток жаждущих регистрации недвижимости, от метро и до конторы, в приемные дни не иссякал. Из-за того, что у нас не было отдельного служебного входа, каждый раз приходилось продираться через толпу. В особенно же горячие деньки наш охранник Семеныч буквально втаскивал некоторых сотрудников внутрь. Поскольку приемная была, в общем-то, маленькая, то большая часть очереди независимо от погоды "кучковалась" на улице. В некоторые дни очередь растягивалась аж до соседнего квартала. Всего приемных в Москве пока было три, и четвертую обещали открыть только к концу года в лучшем случае. Поэтому в три из пяти рабочих дня у нас случался локальный конец света.
   Собственно, у нас было как бы две приемных, полностью изолированных контор, каждая со своим руководителем, но находились они в одном и том же здании. Одна контора занималась землей и нежильем, а другая - только жильем. Я поначалу попал в отдел с нежильем. С землей в России вопрос окончательно не был решен. Ходили упорные слухи, что всю землю разрешат продавать, и даже в столице. Потом кто-то опровергал эти слухи до появления новых.
   Но пока что в Москве можно было только арендовать землю, или распоряжаться ею на правах бессрочного или пожизненно наследуемого пользования. Последнее из перечисленных прав было безусловным архаизмом, пришедшем к нам из "совка". В основном касалось оно владельцев гаражей, и, что встречалось крайне редко в Москве, частных домов. Тут уж совок вовсю "бодался" с демократией. Дом в черте Москвы был в собственности гражданина, а вот земля приватизации не подлежала, и государство как бы разрешало пользоваться ею либо срочно, с правом продления, либо бессрочно и с правом наследования.
   Впрочем, все эти казусы были мне интересны только по началу. А потом неизменно придут унылые похмельные гаражники с муниципальной земелькой под любимой машинкой, человек эдак двадцать за день. Кстати, у меня-то как раз земелька под гаражом была с правом пожизненного наследственного пользователя. А по факту, пользовался ею мой юридически мертвый папаша, прикидывающийся реально умерший братом. Впрочем, поскольку в гараже он довольно часто проводил время ниже уровня земли, вроде бы как все формальности относительно его юридического статуса были соблюдены.
   Впрочем, до живого народа, алчущего изменить правовой статус земли, меня пока не допускали. Сисадмин зашивался с работой, компьютеры все были какие-то жутко старые даже по меркам конца девяностых. Так что, пришлось помогать маленькому, но очень юркому сисадмину с огромным адамовым яблоком и глазами навыкате. Впрочем, из-за его "дефектов фикции" понять, что он говорил, было не всегда легко, но хорошо помогал язык жестов, и, конечно же, интуиция. Так я первое время, путаясь в проводах, бежал на крики: "Он у меня завис на приеме документов", менял и заправлял картриджи в принтерах и ксероксах со спешностью, похожей на смену обойм в пулеметах.
   Но вот настал тот ответственный момент, когда я сел на прием документов и познал на собственной шкуре, что значит находиться "по ту сторону очереди". Очередь, конечно же, была уже не советская, так как "совок" официально перестал существовать и ушел в глубокое подполье человеческого бессознательного, но все советские замашки присутствовали. Так, вполне естественно, что приходили блатные, всякие там "от Петра Петровича", которых обязательно нужно было немедленно принять и обслужить по первому разряду. А на возмущенные вопли очереди надо было с вежливой улыбкой гадюки отвечать: "Извините, но этот человек пришел по записи. Как записаться? О, это вам надо уточнять в главном управлении".
   Впрочем, простые смертные, и это их роднило с советской очередью, просто так с пустыми руками не шли. В большинстве своем, конечно. Граждан, которые искренне считали, что советская, а теперь уже и российская власть, им что-то там должна, встречалось еще много. А тех же, кто был убежден, что советская власть им не просто что-то должна, но по гроб жизни обязана, потому что у него там есть какие-то льготы, ну или хотя бы московская прописка, встретить один раз за приемную смену можно было легко. И от таких не то, что "зелененькой бумажки", "спасибо" не услышишь. А вот требовать начальство они начинают так же часто, как маленький ребенок - смены мокрых пеленок. И с такими надо было держать ухо востро.
   Я, правда, сразу не мог понять, с чего вдруг все эти граждане суют что-то в пакетах "к празднику", коих у нас в стране немало и подарок всегда актуален, или же вовсе кладут свои зеленые американские пятерки, десятки, а если повезет, и двадцатки, прямо меж листов документов. Я спрашиваю Димку: "Че они нам коньяк суют и деньги? Мы ведь только документы принимаем, а не регистрируем". "Так в том-то и дело! - по своему обыкновению хихикает смешливый Димон, - Если чего-то не будет, а, как правило, чего-нибудь всегда не хватает, то ты запросто можешь его отправить за бумажкой, и он опять будет целый день стоять. А если документы примешь, хотя бы даже заявление на регистрацию, все остальное в течение двух недель донести можно, и не в общей очереди, а в шестое окно, где от силы человек десять стоит. Но, конечно, полную шнягу не бери, даже если очень просят. Тем более что те, кто такое приносит, ничего нам не дают. Совсем без понятия люди".
   Приходили и оптовички - холеные тетушки, одетые по холодному времени года в норковые шубы. Они приносили сразу заявлений по десять. Это была своего рода параллельная структура, где низовым элементом были "бутерброды" - люди-рекламные щиты, дежурившие у входа приемной, зазывая сдавать регистрацию через фирму. Такие тетушки были весьма щедры даже с приемщиками. А какие дела у них были с начальством, мне пока знать было не положено. Когда такие люди приходили, их дела тут же забирались на обработку. И нередко происходило бюрократическое чудо, и регистрация происходила максимум за два дня. Но Димка говорил, что это дико дорого. И обычно делалось, если аренда с госучреждением горела, то есть заканчивалась долгосрочка и нужно было прямо срочно продлить, иначе лакомый офис в буквальном смысле захватят другие жаждущие государственного нежилого фонда, коего в каких-то чудом сохранившихся гос. конторах оставалось порядочно.
   Впрочем, по началу деньги было брать как-то уж очень стремно. Но, как известно, тяжело в учении - легко в бою. Шло время, и я приноровился ловко вычленять мятые зеленые бумажки из документов и переправлять их в свой карман. Это была эпоха бюрократической вольности, когда камеры в гос. конторах казались каким-то голливудским кошмаром, который в нашей стране и в принципе-то не возможен.
   Внутреннее помещение, где сидели люди, занимающиеся обработкой документов, временами напоминало магазинчик в подвале, какие нередко устраивали в жилых домах выходцы из Молдавии или Украины, называвшие подобные заведения "шинком". Кстати, они тоже у нас были нередкими клиентами, благодаря исключительно качественной алкогольной продукции.
   Среди перевязанных бечевкой папок с делами, прямо на полу стояли штабеля хорошего марочного коньяка и грудами лежали упаковки конфет. Это было что-то вроде "общака". Кому надо было, там, на день рождения или на подарок в гости, брал что хотел. Конфеты мы сами пожирали в ужасающих количествах, так как времени просто пельмешки в микроволновке разогреть не хватало. Работали даже в перерыв. А так, слопал пару шоколадных конфет, и вроде сыт. Впрочем, на большие праздники, вроде новогодних, батареи бутылей сильно редели.
   Еще прямо в офисе отмечали день основания нашей организации и день рождения нашей дылды-начальницы. Оба были осенью, но конкретных дат я уже не помню. Проходили они скучно: с поеданием салатов, умеренным "возлиянием" под казенные тосты и бесконечными мутными разговорами о работе, где все громко смеялись над каким-нибудь очередным чудаковатым посетителем.
   Более молодая часть наших конторщиков, еще довольно регулярно ходила, с поводом и без, в находящийся в недавно отстроенном торговом центре "Черемушки" ресторан "Телега". Вся прелесть посещения этого заведения заключалось в том, что заплатив за вход, ты мог неограниченно брать любые блюда с огромного стола, живописно оформленного под деревенскую телегу, приехавшую на украинскую ярмарку. Впрочем, многие заведения тогда выделялись лубочно-славянским стилем, со всякими псевдо плетнями, горшками, и даже настоящими предметами старины вроде прялок и самоваров. Говорят, власти это очень поощряли, и к таким заведениям не сильно придирались всякие инспекции. Кавказские же заведения закрывались. Выживали только именитые, вроде "Арагви" на Тверской, который, как говорят, любил посещать даже сам Лаврентий Берия.
   Коллектив же нашего филиала "МосКомНедвижимости", мне откровенно не нравился. Даже вечно веселый Димка Маленький, в своей новой ипостаси чиновника, все так же заливисто смеялся по любому поводу, но стал каким-то совсем-совсем чужим. Впрочем, он просто-напросто из университетского приятеля превратился в коллегу по работе. Мы часто сразу после занятий, а то и после обеда, когда уже не было семинаров, бежали из универа к себе на работу, перехватив прямо у метро каких-нибудь пончиков или хот-догов, которые хоть и были американским изобретением, враждебными русскому демократическому режиму не считались. Тем более, что такая чисто немецкая продукция как колбаса или сосиски давно уже считалась нашей, как впрочем и пельмени, изобретенные коренными народами Сибири. Но хот-доги вместе, а дружба врозь. Димон удивился, когда узнал, что я действительно хожу на рукопашный бой.
   "Я-то думал, ты просто справку купил, чтобы от физ-ры отмазаться. Не, брат, так не пойдет. Начальник должен быть солидным, у него живот должен быть". М-да, глядя на нашу Ольгу Петровну, кажется, что она растет не в ширь, а в высь. Другое дело, регистраторша Зеленщикова, она же в дверь всегда бочком, бочком, в своем плюшевом костюмчике, смахивающем на театральный занавес. И всегда в руках конфетка или пряник. "Нет, со сладким надо кончать, а то даже секс от прыщей не спасает" - думал я тогда.
   Впрочем, с сексом была напряженка. Не хватало на него ни моральных, ни физических сил. Куда мне до Димки, который скоро станет носить кликуху Маленький-Толстый. Как схватит бутылку с коньяком, а ему кто-нибудь ехидно вслед: "Что, Димон, к метро за веником? А когда на свадьбе салатики будем кушать?".
   На работе "шашни" никто не заводил. Впрочем, и не с кем было. Мужеподобная Ирка, остриженная под мальчишку, в подражании начальнице, Танюха - полный набор: толстая, рябая, да еще с брекетами. Хихикая, за спиной ее называли: "улыбка - полный отказ в регистрации". Остальные же были и вовсе пенсионно-несексуального возраста. Разве только вышедшая из декретного отпуская зам. начальника Виктория Павловна, еще прекрасно выглядевшая в свои тридцать два года. Но по замужним теткам у нас Димон был большой специалист, знакомясь прямо с заявителями и умело комбинируя государственные, общественные и личные коммерческие интересы. Откровенно говоря, все эти люди были мне чужды, как Гофману немецкие "филистеры". Тот же Димка представлялся мне лет эдак через десять начальником приемной, с еще бОльшим брюшком и разговорами о даче, которые так любила наша долговязая начальница, находя отдохновение только в грядках с клубникой и помидорами.
   Впрочем, уже заканчивая третий курс, я окончательно утвердился во мнении, что люди, читающие кодексы и новые должностные инструкции, никаких книжек читать никогда не будут. Хотя, таких как Димка, "филистерская" среда и подобный образ жизни вполне устраивала. А почему бы и нет? "Ведь главное - чтобы не напряжно было", - рассуждал о жизни Димон.
   Большинству людей действительно нужна только предсказуемость завтрашнего дня, распланированная жизнь, полная тихих радостей, вроде новой квартиры, салатиков, дней рожденья, с пустыми, ни к чему не обязывающими разговорами. Я же считал, что жизнь должна проходить в постоянном напряжении ума.
   Мне нравились мои друзья, с которыми я ходил в поход. Но они тоже погружались в какую-то бытовуху и рутину, и встречались мы все реже и реже. Только вот в силу своей московской прописки в хороших районах, а так же круга родственников, сплошь "книжных людей", они не проваливались так сильно в филистерскую среду. Глеб работал в какой-то российско-нидерландской компании, и вообще скоро собирался ехать на летнюю стажировку за рубеж; Сергей корпел в Центральной Архиве Москвы, где вообще многие люди были сплошь авторами книг; а Святослав в научном институте помогал переводить какую-то древнюю славянскую рукопись, привезенную не то из Югославии, не то - из Болгарии. В общем, духовная жизнь у них кипела. А я вот себе купил новые кроссовки, а еще довольно стильную куртку, стилизованную под американскую униформу времен войны во Вьетнаме. Она стоила приличных денег, и даже была брендовой. Я уже знал такое "филистерское" слово. Но я все равно читал. Чаще в метро, и частенько засыпая над книгой.
   Родителей я видел теперь совсем редко. В основном, рано утром. То, что я работаю в госучреждении, моя мама встретила с одобрением. Отец же хвастливо заметил, что если бы у него была возможность вернуть время вспять и начать все сначала, то он бы уж наверняка сделал бы блестящую карьеру чиновника, чего и мне желал. Я же от греха подальше "зелененькие бумажки" складировал в личную банковскую ячейку. О том, что так надежнее всего хранить наличные, подсказал мне Димон. С учетом все-таки не очень больших личных потребностей, я стал откладывать сбережения на переезд. Хотя морально на него решиться еще не мог, даже несмотря на то, что у папаши уже второй раз случился пьяный психоз, когда он что-то невнятно орал, запершись в комнате, а мать, тоже слегка пьяненькая, сидела на кухне и дулась на него. Но мне тогда казалось, что я еще могу чем-то быть полезным родителям.
   Я заметил, что они теперь нерегулярно покупали продукты. Впрочем, они даже не обратили внимания, как это стал делать я. А мать все так же брала продукты из холодильника по инерции и что-то там готовила. Отец и впрямь, когда я приходил с работы, вел себя по тише. Иногда, даже совсем успокаивался и говорил: "это наш чиновник пришел, мать, покорми его". Я чувствовал, что с отцом происходит что-то совсем уж не то. Не похоже, чтобы он сидел без работы. Тачка его выглядела всегда чисто вымытой, одевался он тоже вполне неплохо. И белые сорочки, которые он так любил, он теперь сдавал в химчистку, а не кидал в корзину грязного белья. Он чисто брился и упрямо скоблил бритвой свой плешивый рыжий газон на голове.
   Я пару раз видел, как небрежно валялись в доме крупные купюры, словно вернулось его счастливое время - начало девяностых. Но прежнего Соловейко, который ходил со мной в кино и планетарий, уже не было, с нами жил какой-то малознакомый мне дядя Коля с Донецка. "А так ли я хорошо знал отца? - снова и снова задавал я себе этот мучительный вопрос. Можно ли это понять, вспоминая другого себя, который был маленьким и уже давно умер во мне, оставив на хранение свои наивные и нелепые представления об окружающем мире, словно в банковской ячейке до востребования.
   Но, тем не менее, я совсем не чувствовал себя одиноким, потому что я всегда мог открыть книгу и продолжить начатый разговор с умнейшим человеком, который нередко к этому времени давно умер. Я очень часто жалел, что не вел дневники, потому что тогда я мог бы когда-нибудь поговорить с самим собой в возрасте пяти, десяти, пятнадцать, двадцати, или сколько там мне еще будет лет. То, что я делаю сейчас, так это воскрешаю мертвецов, которые не потрудились законсервировать себя в слове. А память, как известно, всегда врет, ну или хотя бы немного привирает. Но как же мне вести дневники, если уже пришлось закрывать свою комнату на ключ, так как все чаще я замечал, что мать роется в моих вещах, оставляя в воздухе устойчивое спиртовое "амбрэ", словно ко мне снова приперся вечно небритый заявитель со своим гаражом? Столкнувшись с замком на моей двери, она только ворчливо сказала: "Отлично, теперь сам будешь убирать свою комнату". Их-то дверь теперь почти всегда была закрыта для меня, и я делал вид, что так и надо. Так постепенно наша квартира стала превращаться в коммуналку. В России, видимо, этот процесс вообще неизбежен, когда одна часть жителей квартиры достигает полового созревания, а другая - пенсионного возраста.
  
  
   39. На женской половине.
  
   Каждый раз, попадая в московском метро в час пик и протискиваясь среди сотен незнакомых каменных лиц, я всегда думал: а где я в этом потоке и кто я? Песчинка, несомая бессмысленным и безжалостным потоком времени или все-таки человек. Может быть, кто-то так же едет в метро рядом со мной, думает об этом же и его взгляд так же легко соскальзывает с моего каменного лица. В метро все становятся толпой, биомассой. В страшной толчее переходов, хитрых поворотов только коренной москвич чувствует себя как рыба в воде. Он давно, много лет, идет на автопилоте. Дом - учеба, затем дом - работа. Для него дорога в общественном транспорте - это промежуточное пространство. А между тем среднестатистический москвич именно в нем и живет. В метро он спит и читает, ест и целуется.
   Меня всегда удивляло то, что москвичи считают такую жизнь нормальной. Большинство из них хотело бы немного расширить соц. пакет, но не более того. Может быть, работа поближе, или чтобы платили больше, квартира двухкомнатная - вместо однокомнатной, ну или в более престижном районе. Ну, это, кто по-требовательнее. Остальных же все устраивает: и жить в одной квартире с тремя разными поколениями от года и до девяносто, и терпеть вечную дрель соседей и протекающие трубы в стояке. Чему тут удивляться? Настоящий, стопроцентный москвич - это житель коммуналки. Если привык к такому, то стерпит и все остальное.
   Я смотрел в метро на стариков, сидящих на скамеечках, и думал. Ведь вы всю свою жизнь прожили в подземелье. Прямо как мой отец, считающий самым безопасным местом подвал гаража. Я многократно всматривался в их лица и думал: неужели вас не пугает простая мысль, которая всегда вызывала откровенный ужас у меня. Мысль о том, что можно вот так вот заснуть в метро юношей, а проснуться глубоким стариком. На том же самом месте, и будто бы мгновение прошло. Старики часто жалуются на то, что вся жизнь у них как миг пролетела. А может быть, и не было у них этой настоящей жизни? А только бесконечный: дом-работа-дача-дом и перегоны, перегоны метро в безликой толпе.
   На все эти воспоминания о метро меня натолкнула новелла моего земляка Виктора Пелевина "Подземное небо". Инженер по образованию, он печатался в каких-то постсоветских журналах. Его роман "Чапаев и пустота" в девяностых часто цитировался фидошниками и интернетчиками. Однако вышел он в каком-то маленьком издательстве и был известен в основном по электронной копии. Со временем он затерялся в бесконечных килобайтах электронных библиотек и благополучно забылся всеми. Потом и сам писатель и вовсе куда-от пропал. Говорили, что он умер, или уехал за границу, что для наших граждан, собственно, одно и то же. Однако же этот рассказ про метро я прочел уже на английском спустя много лет, наткнувшись на знакомую русскую фамилию в престижном американском журнале "Нью-Йоркер", где из маститых русских писателей печатались разве что Набоков да Довлатов.
   Оказалось, что Пелевин очень популярен на западе, у него там вышла масса книг, даже ставились спектакли по его произведениям. А в нашей России он, видимо, ко двору не пришелся. Может быть, просто не оказался в нужно время в нужном месте? Впрочем, и "Битлы" могли просто не получить свой первый контракт и не стать мировыми кумирами. Жизнь - это поток, пропустишь свой поворот и все. А как узнать, где он? Это в метро объявляют остановки. Впрочем, москвичи знают, что местные собаки вполне осознанно пользуются метро и выходят на нужных станциях. Интересно, как они это делают и куда ездят по своим собачьим делам?
   Да, о каких только странных вещах я только не думал, блуждая по длинным переходам московского метро, слушая пронзительный визг скрипки или саксофона. Как знать, может быть в другом мире, этот же самый человек играет где-нибудь в "Карнеги-холл"? А здесь - только в переходе; умеренно, но регулярно пьет и официально числится в московской областной филармонии.
   Впрочем, сидеть целый день в конторе было намного хуже, чем кататься в метро и смотреть на постные лица. В метро до тебя редко кто хотел докопаться. А вот в нашу контору с такой целью шли специально, и разве что мятые зеленые бумажки служили хоть какой-то компенсацией за бесцельно потерянные годы нежной юности моей. Я незаметно для себя вписался в этот процесс и даже не заметил, как прошел целый год моей жизни. Так чем я был лучше этих людей, дремавших на перегонах с бессмысленными лицами? Да, в общем-то, ничем. Я был частью гигантского людского месива, вечно жаждущего осуществить регистрацию права, связанного с недвижимым имуществом.
   Только в монотонном ритме бесконечного людского движения ты по-настоящему ощущаешь, что остался один на всей этой огромной Земле, населенной подобными тебе людьми. Только по ту сторону живой очереди ты, наконец, понимаешь, что до тебя никому никакого дела нет. Ты просто придаток функции. Недаром на латыни слово "чиновник" звучит как "офичиалис", то есть, по сути, официально лицо, господин Никто, Акакий Акакиевич в вечной гоголевской шинели.
   Сколько лет прошло, а никак не могу забыть этот рассказ. Помню, как щемяще жаль мне было Башмачкина, безумно жаль его страшного и пустого одиночества. И я до сих пор считаю, что не правы те критики, которые приписывали Гоголю презрение к этому "маленькому человеку". Как странно, что не школьный учитель мне привил любовь к русской литературе, а репетитор, который не годами виделся со мной каждый день, а готовил к сочинению за считанные месяцы, и занимался со мной за те самые презренные мятые зеленые бумажки.
   Впрочем, превращаться в Башмачкина я не собирался. Чтобы полностью стать чиновником, мне нужно было стать таким, как Димка Маленький, которого ничего по жизни не напрягало, и все было пофиг. Он ничего не читал, кроме учебников. Музыкальные пристрастия у него было самые обычные, без претензий. По жизни его волновало только систематическое увеличение соц. пакета, и, исходя из извечных законов борьбы за жизнь, не ровен час, какая-нибудь девица "захомутает" его для того, чтобы деньги шли не на гулянки, а закладывались в фундамент будущей дачки. Ведь ребенку необходим свежий воздух в компании с бабушкой, вдруг внезапно вышедшей на пенсию и ставшей сильно мешать в квартире.
   Я часто мечтал вернуться к работе курьером. Но что-то нездоровое чувствовалось в воздухе моей квартиры. Иногда даже меня посещала ужасная мысль, что мой папаша вернулся не с Украины, а с того света, прямиком из могилы. Прямо как в "Байках из склепа". А следом и моя мамаша, укушенная зомби, тоже стала живым мертвецом. Короче, деньги были нужны. Но с сильным запасом, потому что если я соберусь уходить из дома, то обратной дороги мне туда уже не будет. Почему я сразу так решил? Может быть, унизительная история библейского Блудного сына слишком уж въелась в мозги и часто служила аллегорией в нашей семье, где и без этого в мой адрес оскорблений открытых и завуалированных вполне хватало. Но я тогда обманывал себя. Денег уже было достаточно, но недостаточно смелости, чтобы просто взять и захлопнуть за собой дверь, как до меня делали уже многие в России, когда понимали, что их родственники рано или поздно будут полностью поглощены алкогольной трясиной.
   Впрочем, довольно часто со мной было так, что жизнь в нужный момент сама все расставляла по нужным местам. И судя по мемуарам других людей, это чувство, когда нечто случается именно в нужный момент, посещало очень и очень многих, живших до меня. Можно это, конечно, назвать влиянием высших сил, я же тогда думал, что просто углядел и не пропустил нужный "поворот на реке". Хотя и тут есть, конечно, весьма большой риск, что однажды ты свернешь и неминуемо приблизишь события непреодолимой силы. Тот самый злосчастный античный фатум. И пойди, разберись, подарок ли это судьбы, или же подлянка, которую ты разглядишь ой как нескоро.
   Как же легко живется тем, кто беззаветно верит в интуицию или в то, что мироздание персонально присматривает за ним! Я же всегда верил в то, что для человека абсолютная истина принципиально недостижима все из-за той же человеческой природы. В масштабах истории вселенной мы просто неразличимы. И наши жалкие мысли об осознанном выборе похожи на переживания за героя романа, написанного в прошлом, или даже позапрошлом веке. Читая, я не раз ловил себя на этом, говоря себе: ну что тут переживать, книга уже давно написана, исправить ничего нельзя. Если ты читаешь ее, то есть продвигаешься по ней, это никак ее не меняет. Все давно решил автор, да к тому же, обманывает тебя лихими сюжетными поворотами, чтобы ты побольше понервничал.
   Поэтому, когда начальница вдруг прямо без всяких преамбул огорошила меня вопросом, не хочу ли я перейти в соседний отдел по работе с жильем, я сразу понял, что предложение это, в общем-то, безальтернативное. Ну конечно, были разные варианты, вроде того, чтобы уйти в другую приемную. Вот, например, в новую, третью, что открылась недалеко от "Римской". Да, можно было и вовсе написать "по собственному желанию". Впрочем, обставлялось это предельно корректно. И говорилось, что я там буду "как в цветнике, единственным мужчиной". Я судорожно вспомнил, что до ближайшего Восьмого марта еще целых девять месяцев. Мне еще лживо обещали, что если мне не понравится, то я всегда могу вернуться обратно.
   Димка мне потом проговорился, благо все равно были в конторе соседями через дверь, что наша злючка всерьез подозревала, что я "засланный казачок". Димка, рассказывая это, откровенно ржал. Уже потом я начал себя с ним вести осторожнее, придя к странному и парадоксальному выводу: уж не сама ли директорша заслала его с провокацией? И уже было готовую слететь с губ шутку о том, что меня "на самом деле завербовали "гэбисты" еще на первом курсе", решил придержать при себе. Мало ли, что?! Как я выяснил намного позже, у людей, которые постоянное смеются, как правило, на самом-то деле никакого чувства юмора и нет, вот они и ржут над всем подряд, как кони.
   Однако, вопреки всем опасениям, на новом месте мне понравилось. Начальница была толстая тетка, тоже, кстати, Ольга, но Викторовна, почти что комично-киношная противоположность моей прежней директорши - злючки. Прямо-таки настоящая купчиха прошлого века с какой-нибудь картины Кустодиева. Вместо набивших оскомину конфет, я стал питаться пирогами, плюшками и прочей выпечкой. Клиентов хватало, и бумажки они свои упорно несли. Но чувство постоянной запарки, все-таки, на какое-то время отпустило.
   Наш сисадмин не любил захаживать на "женскую половину", как называли наш отдел по работе с жильем. Так что опять мне пришлось копаться в компьютерах и в клубках из шнуров. Параллельно женский коллектив начал усиленно ковыряться во мне. Неужели и сюда проникла эта нелепая сплетня, что я "засланный шпион"? Да, не зря говорил Геббельс, этот адский пропагандист Рейха о том, что чем чудовищнее ложь, тем охотнее в нее поверят! Впрочем, я не скрывал своего обычного происхождения, что мать у меня педагог, а отец военный, что живу я в самом обычном панельном доме, почти таком же, как тот, где располагалась наша контора, а на дорогу я трачу чуть более часа. И из них - почти сорок минут под землей в одну сторону.
   Симпатичные женщины у нас в отделе были. Но это были "разведенки" с детьми. И как многие матери-одиночки, они усиленно искали не столько мужа для себя, сколько отца для своего ребенка. Я без зазрения совести уплетал их домашнюю выпечку, но всегда говорил, что я единственный ребенок в семье, очень сильно избалованный, и потому других детей рядом с собой терпеть не готов. "Разведенки" мрачнели, но плюшками продолжали щедро делиться, свято веря в старую и вечную истину: путь к сердцу мужчины лежит через его желудок. К сердцу-то может быть, но эта дорога, все-таки, не всегда приводит в ЗАГС. В эту Зltima parada, для всех любителей красивых женщин и домашней стряпни.
   Немного поработав в новом отделе, я сразу же узнал кое-что полезное и для себя. Как-то, посетовав на бесконечный поток желающих приватизировать свое жилье, я был буквально огорошен новостью, что упорные слухи о том, что сроки приватизации продлять не будут, скорее всего, правда. Ну, я думаю, наша начальница в курсе. Как-никак в головной офис на Тульской регулярно мотается. Да и народ, действительно, прет и прет. И каждый день все больше и больше. И тут меня словно ушатом холодной воды облили. Тоже мне: сапожник без сапог! Моя-то квартира не приватизирована! А ни я, ни мои "родоки" даже не чешутся! Надо форсировать события. Даже несмотря на то, что уже во всю весна и сессия на пороге. Тут как раз служебным положением надо было пользоваться.
   У тех, кто не успел пожить в совке, есть твердое убеждение в том, что в Советском Союзе всем подряд и забесплатно давали квартиры. И это отчасти правда. Но только лишь отчасти. Проблемы с жильем и коммуналки были уделом старых крупных городов, вроде Москвы и Питера. В прочих же, особенно, где строились новые большие предприятия, квартиры действительно можно было довольно быстро получить. Но давали их на правах социального найма. То есть, по сути дела, в долгосрочную аренду, где арендодателем выступало само советское государство. Проживать в такой квартире имели право только прописанные, и это довольно строго проверялось. А прописать можно было только очень близких родственников. При этом существовали нормы площади на одного проживающего. И если семья уменьшилась, а прописать больше некого, в вышестоящих инстанциях легко могли заставить сдать большую квартиру и получить ордер на вселение в квартиру меньшей площади. А уж если на человека государство за что-то обижалось, то и его, и его семью, могли выселить в двадцать четыре часа, без всякого суда и предоставления другой жилой площади. Что и случалось с диссидентами, даже в спокойную эпоху "брежневского застоя".
   Так что, если действительно закроют бесплатную приватизацию, то тех, кто не успел на праздник неслыханной государственной щедрости, могли ждать очень серьезные проблемы. Например, приватизация платная, то есть выкуп квартиры по рыночной цене. Запросто могут поднять коммуналку, да и вовсе выселить, расторгнув под тем или иным предлогом договор социального найма.
   Эти, а так же еще более ужасные аргументы я приводил своим родителям на кухне. К счастью, в этот день они были трезвые. Мама выглядела довольной потому, что ее похвалили на каком-то районном совещании. Что же касается отца, то он и возражать не мог. Юридически он был мертв, а обменять свой украинский паспорт на российский, мог только по прошествии трех лет после заключения брака со свой же бывшей женой. Таковы были новые юридические реалии Российской Федерации. Добиваться статуса беженца и получать российский паспорт за год мой юридически мертвый папаша не рискнул.
   Впрочем, совсем в стороне отец оставаться не захотел. Как ни как, свое формальное право быть главой семьи по старшинству он все еще сохранял. Но я, признаться, никак не ожидал услышать от него, что я, дескать, "приватизирую квартиру только на себя, а потом мать выкину на улицу". Обиду я постарался как можно быстрее проглотить, хотя, честно говоря, уж лучше бы мне отец в морду дал, чем такое выслушивать на своей же кухне. Я с упреком посмотрел на мать, а она пробормотала, что, дескать, "всякое бывает". М-да, "и ты, Брут".
   Ну что же, пока еще алкогольная зомбификация не окончательно разрушила их мозги, нужно было "отключать" сына и "включать" юриста-чиновника. Я, конечно, приводил много аргументов. Даже то, что с прописанными квартиру продать вообще невозможно, на регистрацию документы не примут. Но и это не возымело никакого действия. А когда я сказал, что мать свою долю еще завещает не мне, она тут же побежала капать корвалол, как будто мне была нанесена меньшая обида, чем ей.
   В общем, порешили мы, что регистрировать будем с матерью по долям. Ну, а раз так, сразу разделяем комнаты на отдельные доли, и разделяем лицевые счета. Мне была странно видеть, как мои родители совершенно спокойно соглашались на превращение квартиры в коммуналку. Может, думали, что теперь я официально обязан половину квартплаты брать из своего кармана и деньги им помогу сэкономить? Была у них уже такая "фишка". То же, видно, из-за водки. Прямо специально уже из еды ничего не покупали, ждали, пока я куплю. Хотя я знал, что отец хорошо зарабатывает, но, правда, не знал, где. И это, как впоследствии выяснилось, было мое счастье.
   Мать даже отказалась дать мне доверенность на регистрацию. Сказала, что сама пойдет. Правда, все справки из ЖЭКа и муниципалитета мать взялась собрать сама, благо, директор школы в своем районе везде свой человек. Но тогда это мне казалось к лучшему. Как я узнал на своей работе, что в некоторых муниципалитетах не хотели выдавать на руки договора социального найма, а без него не могло быть и приватизации. Конечно, можно было обязать это сделать муниципалитет через суд, но на это нужно время и опять же еще справки.
   Странное дело, людей заселяли по ордеру и никаких договоров никто не заключал. А юридически они были, и именно на их основе и осуществлялась государственная регистрация права на жилое имущество. Было у меня подозрение, что эта бюрократия, ой, как неспроста! И судьба тех, кто не успеет приватизировать свое жилье, будет тоже очень непростой.
   Впрочем, с моей квартирой все сложилось удачно. В назначенный день мать лично приехала к нам в Новые Черемушки. Выглядела она вполне нормально. Она была хорошо одета и при полном парадном макияже. Я встретил ее у дверей, и добрая девушка Светка, мать-одиночка, которая пекла отличные плюшки, а еще успевала воспитывать пятилетнюю бойкую дочурку, приняла на регистрацию наше заявление о приватизации квартиры по долям.
   Пока мы сидели в приемной, как простые граждане, ну разве что в очереди не стояли, я искоса видел, как некоторые наши бабоньки пришли поглазеть на мамашу своего единственного коллеги мужского пола. И как же они меня огорошили, когда сказали, что "мать у тебя еще ничего, моложавая, а вот ты на нее, ну ничуть не похож". Я начал защищаться, говорить, что я рыжий в отца, это его порода! Но ничего не помогло. Общественное мнение решило, что я пошел в какую-то другую родню. Помню, тогда меня это очень серьезно обидело. И я поймал себя на мысли, что мнение нашего "самоварного государства", с вечным чаепитием, так не похожее на жизнь за соседней дверью, меня очень даже волнует.
   Да, за дверьми обеих приемных жизненный уклад был несколько схож. Правда, вместо коньяков и виски, на женскую половину несли мартини и ликеры. Но, правда, очень редко. Зато часто носили тортики, а это уже лучше конфет. Но мне было все нипочем, я был жилист и подтянут. Все, как говорится, впрок. Все в рост.
   В универе мне всего лишь оставалось продержаться пару сессий. А дальше я уйду на диплом. Нашим преподавателям было известно, что ВУЗ наш был кузницей специализированных бюрократических кадров, поэтому если я говорил, что работаю на Новых Черемушках, то вопросов не возникало. Разве что корили, и говорили, чтобы я хотя бы чаще отпрашивался на семинары. Но в целом, учиться было тяжело только первых два курса. Так, впрочем, многие считают. Я даже получал какую-то крохотную стипендию от родного государства. Впрочем, деньги, как известно, к деньгам.
   А в положенный для регистрации срок нам с мамой выдали два новеньких свидетельства. И я стал счастливым обладателем комнаты в коммунальной квартире, где жил, сколько себя помню. Я тогда подумал, что это симптоматично. Ведь, если верить родителям, я зачат был в коммуналке, как истинный коренной москвич. Жаль только, фактически выехав из коммуналки, многие люди везут ее с собой и в новую отдельную квартиру.
   Теперь уже мне казалось, что нет никакого смысла искать какое-то съемное жилье. Если у тебя есть своя комната. Как-то я, сославшись на то, что я приболел, остался дома, и ко мне пришли бравые ребята из конторы по установки дверей. Дверь была хорошая, металлическая, обитая деревом, так что мои родители даже вот не сразу догадались, что я себе отдельную дверь на комнату поставил.
   Мать ничего не сказала. А отец только процедил сквозь зубы: "Смотри-ка, мать, хозяином стал, сын наш!" И было в этом высказывании угрозы больше, чем обычно. Дверь я, конечно же, поставил не просто так, а после того, как обнаружил, что в моих вещах в комнате опять кто-то усердно копался, а дверь при этом была, вроде как, заперта. Самое неприятное, что ко мне в голову закралась мысль, что на этот раз это была не мать, а отец. Неужто он, как и мои коллеги по конторе, решили, что я "гэбист"? Странно, вот чего-чего, а в отечественных правоохранительных органах я никогда не горел желанием служить. Безумно был рад, что наша страна перестала греметь пушками и парадами. Ведь на самом деле это было никому не нужно, хотя все до сих пор вздыхают по тому неповторимому духу ушедшей эпохи.
   Кислый запах вечно нестиранных портянок - вот аромат этой эпохи. Я его частенько ощущал даже через зимнюю обувь наших заявителей. "Совок" развалился, а портянки все еще целы, и все еще порядочно смердят. А я вот стал работать на женской половине, а ночевать за железной дверью. Хотя мне тогда было невдомек, что от кровных уз не смогут защитить никакие двери, никакие замки, даже с фирменной гарантией от производителя.
  
   40. Рояль в кустах
  
   Романистов частенько упрекают за "рояли в кустах". И надо сказать, упреки эти в адрес сочинителей совершенно заслуженные. Из классиков больше всего досталось Диккенсу. Весьма и весьма плодовитый классик английской литературы, этот самый пресловутый "рояль" даже не трудился никакими зарослями маскировать. Надо ввести нового персонажа - пожалуйста, чего проще организовать совершенно случайную встречу на улице. Впрочем, не менее плодовитый американский фантаст Стивен Кинг устами одного из своих героев сказал, что упрекать Диккенса может только тот, кто никогда не сталкивался с проявлением судьбы в своей жизни. Впрочем, случайным характером судьбоносных встреч не чурались пользоваться ни французские, ни немецкие, ни уж тем более, русские классики. Золя так и вовсе был страшно суеверным человеком и плотно закрывал на ночь форточку, боясь проникновения злых духов.
   Впрочем, у критиков профессия такая - писателям "косточки перемывать". Ведь все они прекрасно знают, как пишутся плохие романы. Мы же, самые обычные люди, с проявлением фатума хорошо знакомы. И не раз встречали в огромном и чужом городе своего бывшего одноклассника или сослуживца. А уже про то, какие небывалые истории романтических знакомств бывают, мне вам и рассказывать не надо. Этими историями весь интернет забит. И начинаются эти истории на всех языках одинаково: "Познакомились мы с ней, или с ним, совершенно случайно..."
   Но я пишу не роман, а просто записываю свои воспоминания. Мне не надо напрягаться, придумывать какие-то сюжетные ходы, использовать классические клише. Мне в этом плане гораздо проще, чем Диккенсу. Поэтому я совершенно спокойно напишу, что с Оксаной мы ни как, в общем-то, специально и не знакомились. Со всеми постоянными заявителями, которые приносили на регистрацию чужие договора, я и так был заочно знаком, и, конечно же, подчеркнуто вежлив и предупредителен. Да и как не быть, если это твои родные кормильцы? Но, естественно, не более того. Да и про таких дамочек говорят обычно, что к такой "на хромой козе не подъедешь".
   Я точно не помню, когда она впервые в шутку сказала мне, что, мол, молодому человеку негоже киснуть среди бумажек, можно найти работу поинтереснее и на свежем воздухе. Я только помню, что тогда вслух вспомнил очень бородатую шутку про палача, который "и с людьми, и на свежем воздухе". А она засмеялась, но я не смотрел на нее. Я смотрел в документы, чтобы не сделать какой-нибудь ошибки. Помню только запах ее шубы. Запах мокрого, свалявшегося меха. Уж не знаю, кто был жертвой - норка, опоссум или лиса? Но шуба, как и ее владелица, выглядела дорого.
   Да, есть такие женщины. И вправду, они редко отличаются какой-то природой красотой. Они громко, заразительно смеются, любят много и вкусно поесть, и им всегда плевать на лишние калории. Такую женщину редко какой мужчина назовет красавицей, но и дурнушкой назвать ее язык как-то не поворачивается. Они чем-то напоминают женщин из полностью уничтоженного советской властью сословия купцов. Но это только иллюзия, люди подобного типа являются истинным порождением совка с его дефицитом. Они и создают дефицит, а потом ажиотаж. А дальше? Дальше они просто подсчитывают барыши.
   Разнообразие деловых интересов Оксаны в области жилой недвижимости могло поразить любого бывалого работника регистрации. Она приносила договоры купли-продажи каких-то хрущевок в спальных районах, где до ближайшего метро надо на автобусе добираться минут двадцать, коммуналок площадью в шесть квадратных метров, и, вместе с этим, договора на какие-то совершенно немыслимые хоромы, из окон которых открывался живописный вид на кремлевские башни. Выбивая неизменно высокими шпильками барабанную дробь, она сверкала огненно-красной помадой, и смотрела на всех через темные очки при любой, даже самой пасмурной погоде.
   Подобные женщины вызывают в нас, мужчинах, устойчивое чувство безотчетного страха. Может быть, именно потому эти модно одетые фурии, если и бывают разведенными, то совсем ненадолго, да и то, чтобы создать для себя более комфортные условия существования. Ведь мужчины обычно женятся именно на тех женщинах, которых больше всего боятся. Не все самцы этот страх чувствуют и тем более осознают, часто он и вовсе кажется им страстью или даже любовью, но и это, по сути, не так важно. Женщина-хищник просто парализует свое жертву, тащит в паутину ЗАГСа, а потом в свое логово, где медленно и с большим аппетитом пожирает заживо.
   Я никогда не боялся женщин. Для меня вообще немыслимо бояться кого-то, кто физически слабее меня. Я говорю это, конечно, не в том смысле, что если женщина будет выступать, ей можно и подзатыльник дать. В этом плане я придерживаюсь мнения Булгакова, что на человека и на животное можно эффективно действовать только убеждением. Нет, я просто не могу представить, чтобы женщина имела надо мной какую-то психологическую власть. Вот моя мать еще с детства это поняла, и пока я был младше и слабее, натравливала отца, а потом ей просто стало все равно. Но это, в конце-концов, тоже неважно.
   Главное - я не боялся женщин. И все те ужасы, которые описывают французские романисты, когда люди от любви сходили с ума и даже стрелялись, мне были совершенно непонятны. Я могу еще как-то представить, когда человек потерял огромные деньги, которые копил долгие годы. Но многие русские купцы по нескольку раз в жизни теряли все и вновь становились богачами. Но из-за женщины... Это даже как-то не спортивно. Да и вообще, полюбить человека можно, только прожив с ним долгое время и хорошо узнав его. А силуэт в окне? У меня, к сожалению, нет должного воображения.
   Рассчитывал ли я оказаться с этой самой Оксаной в одной постели? Да нет, как на духу пишу здесь. Безусловно, в возрасте двадцати с небольшим лет, любой парень, идя по улице, в мыслях пристраивает свой "копировальный орган" ко всем, кого его гены заочно считают предварительно годной для продолжения рода. Но ведь это же совершенно нормально! И только ханжа глубоко пенсионного возраста будет говорить, что эти мысли для приличного человека постыдны. А юрист вам скажет, что "наказуемо только деяние". И будет прав. У нас ведь пока еще не мир Оруэлла, где наказывают за мыслепреступление.
   И вот, когда Оксана в очередной раз пошла сдавать свои документы в мое окно, я, видимо, был соответствующе подогрет весенним солнцем и неиссякаемо кипучей энергией молодости, и в ответ на очередную ее шутку сказал: "А что, вам, Оксана Николаевна, требуются в компанию молодые и энергичные сотрудники?" и призывно посмотрел в непроглядную черноту ее, видимо очень дорогих, солнцезащитных очков. Не знаю, может весна не только на меня действовала, но и на нее тоже. Ведь была она меня старше на каких-то там пять-шесть лет. И поняла она меня, может быть, неправильно, или наоборот, слишком уж правильно... И вдруг она стала так громко и заливисто ржать, как могут только женщины, в чьих жилах течет горячая кровь жителей Малороссии, родины моих предков по отцу. Именно так громко и неподражаемо смеялась моя тетя, папина сестра. А потом Оксана швырнула на мой стол визитку. Визитка была фирменная с телефоном офиса, но на обратной стороне от руки шариковой ручкой был написан мобильный телефон. И если вы вдруг не знали, но иметь в 2001 году в России свой личный мобильный телефон уже не являлось бесстыдной роскошью, но по-прежнему было все еще дорого и очень-очень престижно.
   Была весна и меня, как и во все предыдущие годы, мучили странные сны о чужой, но такой знакомой жизни. Я снова жил в огромной квартире с видом на старую церковь. Я даже какое-то время пытался найти это место, но так и не смог. В Москве тогда было слишком много похожих, старых, лишенных крестов и колоколен церквей. И зачем искать то, что все равно недостижимо? Я, правда, думал о том, что моему таинственному двойнику, студенту МГИМО, может сниться моя жизнь, и он перекладывает бумажки в конторе, едет в полностью забитом вагоне метро, дыша чужим едким потом, считает мятые зеленые купюры, и ставит от родителей железную дверь на собственную комнату.
   Почему-то тогда меня эта мысль сильно позабавила. Ведь как не крути, моя жизнь казалась мне более веселой, чем бесконечные вечеринки в клубах, где нужно перекрикивать музыку и мучиться от нервно мигающего света. Может быть, он, мой двойник, даже ходит туда без удовольствия. Потому что у них, у этих МГИМОшников, не принято пить дешевое пиво на лавочке в соседнем сквере. А может быть, он ходил туда ради девушек, которые не только выглядели дорого, но и действительно были красивыми. Да, если мой двойник существует на самом деле, то он знает обо мне не слишком много, как, прочем, и я о нем. Но при всем при этом, на улице мы друг друга не узнаем, потому что во сне я не получил ни малейшего намека на то, как он выглядит. Подходя к зеркалу, я всегда неизменно просыпался.
   Но я хорошо помню, что в ночь, предшествующую дню, когда я впервые позвонил Оксане Николаевне Самойленко, мне в третий раз в жизни явился прекрасный человек с меняющимися глазами. Первый раз он появился в моих снах, когда я замерзал в запертом сарае детского сада. А о втором разе я не писал, потому что сон этот вовсе был совершенно коротким, и я до сих пор не уверен в том, что я его не придумал позже. Кто ведь знает? Мы так часто выдаем свои фантазии за реальную историю даже в масштабах государства, что уж говорить об отдельно взятом человеке?
   Но я помню, что во второй раз этот человек был в коричневом плаще с капюшоном, почти скрывающем лицо. Он присел на мою кровать, затем достал откуда-то из глубин плаща огромную старинную книгу и как-то очень ловко подсунул ее мне под мою подушку. После этого он поправил мне одеяло, и, не дожидаясь моего вопроса, сам сказал: "Ани-сэфе-ррр". Сказал он это как-то нарочито грассируя, будто француз, а затем я проснулся. Было это в апреле 1993 года. А теперь, весной 2001-го, я снова увидел этого вечно молодого - персонажа своих снов. В снах ведь никто не стареет и не умирает: там живут вечно молодые и живые родственники, школьные друзья, которым всегда по девять лет, и много кто еще.
   В том сне я сразу оказался в огромном зале без окон и доверху набитым самыми разными сокровищами. Ну, точно пещера Али Бабы. Сколько же там было разных великолепных вещей! Один гигантский золотой подсвечник чего стоит! А еще царский трон, всякие украшения, золотые монеты, очень старые, грубо сделанные, как и подобает древним монетам. Но выглядели они как новенькие. Всяких колец, браслетов, чаш, ваз тоже без счета. И все это золото, либо драгоценные камни, оправленные в золото. Ни одной вещи из серебра. И он, этот странный человек с меняющимися глазами, полулежит на куче золотых изделий и внимательно наблюдает за мной. А я брожу по сокровищнице и думаю, что мне взять с собой. Ведь я знаю, что надо выбрать только одну вещь. Но я почему-то не мучаюсь, я иду к трону и беру лежащий на нем золотой венец. Я помню его во всех подробностях. Он был такой тонкий и совсем легкий. Без всяких там драгоценных камней. Просто несколько тончайших золотых проволочек, причудливо переплетенных между собой. Я тогда еще подумал, что надо бы примерить, в пору он мне или нет? Но я почему-то не стал этого делать, а подошел к моему старому знакомому и показал эту вещь, будто спрашивая у него. Нет, не разрешения взять. Я знал, что взять могу все, что захочу, но только одну единственную вещь. И я хотел узнать, правильный ли я сделал выбор? Я протянул ему этот венец и захотел спросить, а он лишь улыбнулся, поправил складки своего расшитого золотом плаща и сказал: "Ани за-ха-ввв", и я проснулся.
   Говорят, если во сне снится дерьмо, то это к деньгам, А если снятся сами деньги, в их наиболее твердом и стабильном эквиваленте, в золоте? То это, видимо, к очень большим деньгам. А царский венец - ну это же ежу понятно, что к повышению!
   Но повышения не случилось. И с чего бы? Пришел в новую армию. Милости просим, но в рядовые. Но я с радостью вдыхал летний воздух свободы. Тополиный пух с центральных московских улиц прилипал к моей обуви и одежде. Мне всегда это казалось почему-то очень забавным. Ну как же, снег посреди лета! Я все время боролся со своим внутренним голосом, который уныло и монотонно твердил мне тоном нашего препода по уголовному праву о сроках, полагающихся за экономические преступления. Но я всегда отмахивался от него, потому что русский "авось" и привычное: "Но ведь все так вокруг делают, и ничего им за это нет" всегда надежно заглушал этот гундеж совести. Эти зеленые бумажки, это новое, свободно конвертируемое золото, протекающее через мои руки, и даже имеющее какой-то свой неповторимый запах, который отличался от запаха русских денег! Мне казалось, что доллары пахнут каким-то твердым картоном, что ли. Не знаю, не могу поточнее сказать. Но в парках лежали горы тополиного пуха, и ходили девушки в очень коротких юбках. И так хотелось бегать на воле, но при этом иметь и зеленые бумажки. И я поначалу был согласен на меньшее.
   Дорогая женщина Оксана Николаевна вальяжно восседала в огромном черном крутящемся кресле, и наверняка из настоящей кожи, а не из кожзама. Оно, кресло, чуть заметно постанывало под огромной монолитной фигурой фундаментальной южной женщины. Ведь женщины великой эпохи Возрождения отнюдь не питались обезжиренным творогом, как наши манекенщицы. Они макали свежие сдобные булки в оливковое масло и запивали все это молодым вином.
   - Да, и пейджер не потеряй, - наставляла меня новая начальница. Вернее, она была замом начальника, но ее мужа, директора одной из самых крупных риэлторских контор 90-х, Марка Самойленко, я далеко не сразу увидел воочию. Ведь это был не "красный директор", а директор новой формации, который в офисе штаны не протирал.
   Я согласился работать, только узнав, что в конторе больше сидеть не буду. Я прям так и сказал, что устал сидеть. Потом я еще брякнул, что хочу, наконец, честно деньги зарабатывать. Чем очень круто Оксану Николаевну рассмешил. Эхо от ее гомерического хохота еще долго гуляло в вышине каких-то уж совсем запредельных потолков, покрытых античными узорами. Уж не оттуда ли у меня мысли про жаркое итальянское солнце? Да, я по Димке знал, что таким людям хоть палец покажи, и они будут смеяться. Многие и впрямь говорят, что у меня с чувством юмора все хорошо. Но ведь может и правда хорошо? Я- то сам не могу смеяться над собственными шутками, хоть и имею родственников на Украине.
   У меня теперь был личный пейджер. А ведь мало кто нынче помнит эту забавную штуку. А сколько про это "чудо техники" было анекдотов сочинено! Но и почти правдивых баек рассказано. Это новейшее для россиян "чудо техники" было изобретено в Америке в 50-х годах 20-го века, для всяких аварийных служб и больниц. По времени массовой популярности в США, пейджер был ровесником моего рождения. Так что Россия отстала от жизни всего на каких-нибудь лет десять-пятнадцать. Все было просто. Любой, кто знал мой номер, скидывал мне сообщения, а я их читал. Говорят, были еще твейджеры, прообраз современного планшета. Они сами могли посылать текстовые сообщения на другие пейджеры и на мобильные телефоны. Но я про них только читал, воочию сам не видел. Был у меня пейджер самый обычный, фирмы "Motorola". И я гордо носил его на поясе, он пиликал, и я ловил на себе завистливые взгляды окружающих. Потом с умным видом снимал его с пояса и читал, делая вид, что это что-то уж совсем крутое и важное.
   Но пока мне доверяли самое простое. Я закрыл последнюю в своей жизни сессию. Ну, там, кажется, перед "госами", какие-то экзамены тоже будут, но это уже почти неважно. Ведь на пятом курсе, как в том анекдоте, уж только пусть попробуют выгнать! Как-то отец выдал мне, что с пятого курса можно было вылететь только за антисоветчину. Не помню, к чему это он сказал. Кажется, я похвастался, что сдал эту самую последнюю сессию. Ну и про новую работу тоже сказал, но как-то не получил вообще должного отклика. И я даже не знал, как реагировать на то, что мои родители после установки железной двери превратились из сварливых родственников в.... довольно терпимых соседей по коммуналке. Но ведь, как известно, все к лучшему? В это всегда хочется верить. Особенно в России.
   Лето выдалось жарким, я радовался этому и бегал по Москве с рюкзаком, в котором всегда была двухлитровая бутылка, заблаговременно заполняемая водой из фильтра и оставленная на ночь в холодильнике. Меня "посадили" на просмотры аренды. А в те времена, почти что былинные для всех нынешних московских риэлторов, квартиры желающим снять показывались за деньги. Да-да, за те же самые "мятые зеленые бумажки", пахнущие картоном, но бывало и за рубли, строго по курсу. Все это вполне легально перекочевывало в мой карман. И если вы думаете, что это легко - показать квартиру в Выхино, потом в Филях, а затем еще и в Люблино... И тут москвич поморщится и скажет: в Люблино-то уже не успеешь! Но я успевал, хоть и приходил домой за полночь.
   Москву, с легкой руки игумена Филофея, жившего в далеком шестнадцатом веке, объявили "третьим Римом". И с тех пор не пересыхают людские реки, все стекаются в Москву. Когда-то Иван Третий насильно переселил непокорных новгородцев в Москву, чтобы отучить их здесь от губительных республиканских идей. И, по словам летописца, покидали они свой родной город со слезами на глазах. Сейчас же, кто дерзок и смел, кто не хочет сгинуть в разваливающемся деревянном бараке на своей малой родине, спешит в чудесный наш град. И первое, что он ищет - это квартиру себе.
   Причудливы и неповторимы желающие поселиться в стольном граде, но не менее странны и экзотичны требования квартирных хозяев. Кто сдает только русским, но при этом за русских принимает и украинцев, и белорусов, и даже молдаван, а нашим татарам да бурятам с российскими паспортами сдавать не хочет. Кто сдает квартиру с собакой и требованием выгуливать и кормить ее строго по расписанию. А кто приходит с увеличительным стеклом и ищет на полу кошачью шерсть, подозревая, что арендатор от скуки завел себе хвостатого соседа. Всякое бывает. Хотят снять на месяц, а в итоге, живут по многу лет. Сдают, уезжая за границу и на дачу, причем могут вернуться неожиданно и с чужбины, и из дачного поселка в тридцати километрах от Москвы. Ну, а квартирант? Он - существо в Москве априори бесправное. А квартирный хозяин для него царь и великий государь. Хочет - казнит, квартплату повышает, а хочет - милует, разрешает в следующем месяца заплатить.
   Новая наша демократическая Россия только еще набирала обороты своего буржуазного двигателя. Пока активно торговала, но ничего кроме полуфабрикатов, из недр добытых, не производила. По-старому уже строить Москва не могла. А по-новому пока делала это очень робко. Для строительства ведь была нужны деньги. А где их взять? Не про какую ипотеку, как на Западе, у нас никто пока слыхом не слыхивал. И про долевое строительство заговорили далеко не сразу. Но находились деньги, строились дома, часто добротно и дорого. И их покупали, подчас те, кто лет пять или шесть назад согласен был снимать любую квартиру: с видом на дымящуюся трубу или на кладбище. Но только, чтобы подешевле, да к метро поближе. И если человек греб по реке своей судьбы умеючи, а так же обладал двумя ценнейшими дарами нового времени: хорошей интуицией и умением быстро и легко заводить нужные знакомства, то вскоре он покупал комнату в коммуналке, а затем становился счастливым обладателем и собственного отдельного жилья. И да, если уж совсем сильно повезет - владельцем престижной "сталинки", а то и вообще новостройки, вещи в те времена невиданной.
   Ну, а я? Что я? Насмотревшись на квартирных хозяев, да наслушавшись слезных историй о том, как вроде бы приличная хозяйка ТАКОЕ вытворяла, и "скорее найдите мне хоть бы комнату, но только, пожалуйста, на синей ветке, ну, в крайнем случае, на голубой". Послушал я это, побегал и подумал, что ведь есть же у меня свое жилье, и даже лицевые счета разделены и счетчик на свет свой есть. И чего мне еще надо?
   В дверь ломится не страшный хозяин-алкаш, а всего лишь подвыпивший отец, который, при всем желании, не сможет выселить меня с милицией, тряся своей пропиской. Милицию я и сам могу вызвать. Но пока только угрозы достаточно. И мать, вроде как, врачи напугали могущим в любое время начаться сахарным диабетом, и я довольно часто слышу, как она говорит по телефону даже не заплетающимся языком. К тому же, я провел себе новомодный кабельный интернет и теперь мы с ней не ссоримся, и она не кричит: "Повесь немедленно трубку!" А отец в запои уходит как-то даже по расписанию какому-то. И я еще присмотрел себе биотуалет. Мало ли, вдруг придется отсиживаться? Как было в прошлом месяце.
   Как ведь тяжело с запойными! Неделями трезвый как стекло, а потом - раз, и все. Лучше бы он как раньше, пил по чуть-чуть каждый день. Что у него там за работа такая, что он пропадает иногда неделями? А потом пьет. И машины у него уж слишком часто стали меняться. Шифруется? Все может быть. Но как говорили герои пьесы Шварца "Дракон": нам, мол, свой дракон привычнее. Мы знаем, чего от него можно ждать. А от чужого, не нашего дракона?
   Я был молод и все же смотрел на жизнь без излишнего оптимизма. Я думал о том, что многие москвичи, в особенности единственные дети, инертны, зная, что рано или поздно им достанется вся квартира, если не бабушки, то родителей. Я же был уверен, что надо идти путем приезжего и минуя фазу аренды, накопить на комнату, в которой можно не только жить, но и в перспективе суспехом ее сдавать. Уж в чем-в-чем, а в этом я тогда точно был уверен. Если комната эта в Москве, то проблем с поисками жильцов не будет.
  
   41. Русская сансара
  
   Трое стоят у коммерческих ларьков, сиротливо жмущихся ко входу в метро. Эти, сросшиеся словно сиамские близнецы, палатки, живут словно бы на острове. С одной стороны - трамвайные пути, с другой - шоссе, замершее в бесконечном адском послеобеденном час-пике. Но на самом деле все это застыло в моих воспоминаниях, в моем замороженном, словно фото, пост-времени, закольцованном навсегда. Димка Толстый с жирными от чебурека губами, в кожаной куртке на меху, делающей его фигуру еще более массивной, Димка Маленький - опять возбужденно жестикулирует и смеется. Только все мы трое в цвете. Мои рыжие волосы, ярко-красный спартаковский шарф Толстого, ярко-голубые глаза Димки Маленького. А остальное все вокруг серое, закутанное в пелену из мокрого снега, перемешанного с дождем. Нет в Москве более омерзительного времени, чем оттепель посреди зимы.
   Оттепель - это время, когда не знаешь, что толком надеть на улицу, боишься и вспотеть, и замерзнуть. А в итоге сначала потеешь, а потом замерзаешь. А последствия у этой природной коллизии самые неприятные. Вся это мерзкая слякоть превращается в ледяной панцирь, наполняя городские больницы и травмопункты сотнями страждущих. С легкой руки Ильи Эренбурга правление Никиты Хрущева тоже называли "оттепелью", пока по улицам взбунтовавшегося Будапешта не пошли в 1956 советские танки. Впрочем, был еще расстрел мирной демонстрации в Новочеркасске в 1962 году. А потом был Гагарин. Наша оттепель, она такая - все растает, а потом тут же возьмет, да и приморозит. Пойдешь по свежему снегу, а под ним лед.
   Мы стоим внутри моей памяти, счастливые, сдавшие государственные экзамены. Практически без пяти минут выпускники ВУЗа. Защиту диплома никто серьезной угрозой не считал. "Курсовая, только толстая", - рассуждал Димон Маленький, отхлебывая пиво. Димка Большой проспорил целый ящик. Впрочем, не проспорил даже, а наложил на себя "гейс", что купит ящик пива, если сдаст экзамен хотя бы на четыре. Впрочем, Димон не о каких "гейсах" не знал, и ему они не были интересны. Весь круг его интересов составляли группа "Кино", футбольный клуб "Московский Спартак" и все-все, что касалось банкротства юр. лиц.
   Димон Маленький по-прежнему слушал Круга и Шуфутинского. Оба певца сейчас уехали на длительные гастроли в США. Шуфутинский и вовсе там жил. А Круг, патриот своей "малой Родины", Тверской области, все-таки решился на длительные гастроли только после разбойного нападения на дом, которое аккурат случилось совсем недавно, в новогодние праздники нового 2002-го года. Получив легкое ранение руки, шансонье смог скрутить грабителя и вызвать милицию. Но семью, если верить слухам, он тут же переправил за границу. Да и сам уехал на гастроли, благо русских на ПМЖ за рубежом становилось все больше и больше. Ностальгия по Родине неплохо продавалась этим новым гражданам европейских стран и США.
   Тем более на Родине воровскую лирику нынешние демократические власти не жаловали. Радио "Шансон", так сильно донимавшее меня на Димкиной половине нашей регистрации, было закрыто в конце ушедшего года, просуществовав без малого три года. Димка не раз возмущался засильем на радио совершенно бездушной попсы, в основном представленной голосистыми дивами из братских Молдавии и Украины. "Своих, что ли, нет?" - возмущался будущий регистратор прав на недвижимой имущество, - Чем им Круг не угодил? Песни все у него душевные, о жизни". Мы с То?лстым в который раз поржали, слушая эту тираду. Я еще раз припомнил, как несколько лет назад в квартиру Димкиной бабки, у которой он тогда жил, залезли ворюги, стащив телек, видак и только самые лучшие альбомы Круга, Кучина и "Лесоповала". Я тогда сказал Димону, что обворовавшие имеют удивительно схожие с ним музыкальные вкусы. Димон тогда надулся. Правда-то никому не нравится! Одно дело - слушать песни о воровской романтике, а другое - самому стать жертвой.
   Люди, так или иначе связанные с Союзом Офицеров России, все больше и больше подминали под себя власть. А армейским бандитская романтика была чужда. Мой отец никогда не восхищался Есениным, а у Высоцкого больше любил шуточные песни. У нас же, я помню, всякая шпана специально в школе учила у Есенина самые бандитские стихи, чтобы Козлову нашу стремать. Впрочем, я тоже хорош, выбрал у Бальмонта что по похабнее, и читал до пунцового цвета всех девчонок. Девчонки-то тогда были не такие, как нынче, что голыми себя в социальных сетях выставляют. Да и в ВУЗе большинство наших, составивших в будущем кадры регистрационных органов, кадастровой палаты и мировых судов, были очень скромными и тихими барышнями. При которых не то, что матом было стыдно ругаться, сказать слово "жопа" было как-то неудобно.
   Поэтому мы и бухали, вернее добухивали гейсовское пиво Димона, уже в чисто мужской компании. С тремя-четырьмя девчонками из наших мы пошли в кафе, где сидели чинно и спокойно, ели пиццу, которую, при обилии русских гастрономий, еще проблема была найти даже в центре Москвы в 2002 году. Пивной разгул с чебуреками и беляшами был потом.
   Я до сих пор помню, как Толстый стал возмущаться и кричать, что пицца - это еда худых итальяшек, что он немедленно умрет, если не съест чебурек. И я как человек, чья профессия связанна с непрерывными забегами по родной столице, знал, где еще в нашей русофильской Москве можно съесть чебурек, и даже неплохой.
   Действительно, уличная еда, или как ее уже все чаще стали называть "стритфудом", на западный манер, день ото дня становилась все качественней. Может, помогли те самые пресловутые налоговые льготы для тех, кто делает бизнес в национальном проекте? Может быть поэтому, несмотря даже на явно прозападную ориентацию России после смерти Ельцина, иностранным сетям вроде "Бургер Кинга", "Макдональдса" и "Пиццы Хат" не только не давали развернуться многочисленные законодательные препоны, но и банальная дороговизна.
   "Одна ваша пицца - или целых пять, - Толстый тряс перед моим носом своей громадной засаленной ладонью, - Пять беляшей с мясом". На что Димон Маленький тут же ехидно кивнул на огромного бездомного пса, лежавшего у входа в метро: "Вот и мясо твое ждет своей очереди". Толстый еще агрессивнее вгрызся в беляш. Аппетит ему не мог испортить никто. Мы за пять лет хорошо это изучили. Впрочем, опасения были напрасными. Беляши и чебуреки были съедобными. Во всяком случае, для наших молодых животов.
   Так мы стояли втроем на маленьком островке чебуречно-беляшного счастья, а мимо нас сквозь зимний сумрак лился бесконечный человеческий поток. Спеша на показ какой-нибудь квартиры к семи часам вечера, я невольно оказывался в зоне этого потока, наблюдая, как из различных контор выплывают робкие человеческие ручейки, постепенно превращаясь в полноводные реки без начала и конца. И я с радостью думал, как хорошо, что я не среди них! Сколько раз об этом думал, и, наверное, сколько раз писал об этом даже здесь. Потому что страх стареть, умереть и быть похороненным в России есть и будет самым страшным моим ужасом и ночным кошмаром с тех пор, как я начал серьезно думать о жизни и смерти.
   Тогда я тоже думал об этом постоянно. Думал, когда и впрямь было очень тяжело. Тяжело чисто физически. Да, пусть мне придется бежать под дождем или снегом. Но я не буду сиднем сидеть и смотреть на часы, когда же закончится рабочий день. Спасибо, я уже насиделся на уроках. Я действительно хотел работать, а не посещать работу. Хотя бы потому, что мне всегда казалось, что за работой время идет быстрее, чем при ничегонеделанье.
   Я всегда страстно хотел не попасть в этот страшный поток, который мог легко засосать в смертельный водоворот. В детстве меня очень сильно потряс мультфильм "Лестница жизни", снятый в конце 90-х. В этом очень простом в исполнении мультфильме без слов, молодой человек находит под окном цветок, затем стучится в дверь к очаровательной девушке, которая его обронила и начинает восхождение по бесконечной лестнице вверх. Пока он несет только супругу, его поступь легка, но затем появляются дети, они взрослеют, у них появляются свои отпрыски, и все они дружно едут у героя на загривке. Весьма постаревший юноша, почти превратившийся в старика, с надеждой смотрит вверх, и, к своему ужасу, видит, что лестница кончается, а оттуда двое мужиков с протокольными лицами уже несут его фото в траурной рамке. Тогда он все бросает и стремительно мчится вниз, молодея на ходу. Но у нового окна он находит новый цветок и все начинается заново.
   В моем детстве этот мультфильм ТО "Экран" показывали достаточно часто и я тогда понимал его, как пропаганду холостяцкого образа жизни. Мол, женишься, затянет тебя рутина, и не успеешь оглянуться, как умрешь. Но я отчетливо помню, что на пятом курсе я искренне увлекся именно индуизмом. И это не трудно отследить, так как с марта девяносто восьмого года я стал записывать все книги, которые прочел. Для тех, кто понимает, это гораздо более откровенный дневник, чем какой-либо другой. Хотя не искушенный литературой не найдет в сухих перечнях авторов и произведений ничего волнительного. Но я ведь не только шел "с песней по жизни", но и с книгой под мышкой.
   Впрочем, свое первое электронное устройство для чтения книг я как раз купил себе в подарок в 2001 году. В записях так и стоит отметка - май 2001 - "первая книга прочитана с экрана". И как раз в январе 2001 года у меня записано - "Махабхарата" и "Рамаяна", а потом разные научные книги по восточной религии и философии. Быстро поняв, что буддизм - это всего лишь частный случай, всего лишь один побег от мощного ведического древа знаний, я читал только про индуизм, Тут-то я и вспомнил про этот злополучный мультик, но и, конечно, песню Высоцкого: "Но, если туп, как дерево - родишься баобабом/ И будешь баобабом тыщу лет, пока помрешь". Тогда я подумал, что с мультиком не все так просто, и стремительный спуск по лестнице - это смерть, где в последние мгновения жизнь начинает отматываться назад. И вот все начинается сначала. Потому как если бы герой помнил, чем чреват поднятый цветок, то, может, все же раздумал бы. Да куда там?!
   Я отчетливо помню, что мы тогда круто набрались, и я заторможено смотрел на этот бесконечный поток и думал, что может быть, все эти люди ходили, и будут ходить по этой дороге бесконечно. В детстве, когда бывало, что мы поздним вечером с мамой возвращались из школы, я смотрел на освещенные окна квартир, на ячейки человеческой жизни с одинаковыми лампами и шторами, с одинаковыми силуэтами мебели, и думал, что я мог бы жить в любой из этих квартир, и, скорее всего, жизнь у меня была бы точно такая же, в чем-то лучше, в чем-то хуже.
   И мне всегда становилось страшно, потому что казалось, что все это никогда не кончится, я буду постоянно ходить в школу, потом - на работу как в школу, и жить в городе, где в осеннюю ночь на меня смотрят сотни чужих окон-жизней. Примерно такие же мысли у меня возникали и после посещения наших отечественных кладбищ, где с сотен фотографий тебя с праздным интересом, а иногда даже как-то вроде бы даже оценивающе, рассматривали покойники: известные и не очень, умершие в бедности или богатстве, счастливыми и не очень, молодыми и старыми. Но все они хранили на своих устах эти дежурные улыбки, пахнущие каким-то казенным, фальшивым советским мещанством. В России страшно не только умирать, но даже и представлять, какой страшный памятник тебе сделают родственники. А уж какую фотографию выберут, ясно и сейчас, самую твою нелюбимую.
   Я смутно, но помню, как заплетающимся языком пытался донести до коллег-студиозов эту простую и гениальную мысль, которая буквально ударила Фридриха Ницше на одинокой тропинке в лесу: "Вечное возвращение". То, что случилось, обязательно повторится, потому что вселенная конечна, а значит и конечно количество вариантов. Еще я вдруг сказал, что мечтал в детстве жить в поезде, потому что он все время в движении, и тебе не надо вечно возвращаться в одно и тоже место.
   На что Толстый сказал, что тогда мне надо к нему, он по делам о банкротстве уже побывал в пяти или шести городах, а в перспективе всю Россию объездит. А какие там дешевые шлюхи! Только приходится два презерватива надевать и проверяться каждые пол года. Но пока проносило. Димон Толстый даже картинно перекрестился. А Димон Маленький сказал мечтательно, что он в прошлых жизнях, наверное, тоже был начальником. Но может быть и сидел. В России, как известно, от сумы и от тюрьмы не зарекаются. Вот поэтому его и тянет на блатную романтику, а вовсе и не потому, что дядька и двоюродный брат были зэками. У всех же в России кто-то обязательно сидел. Это можно рассказать, это не предосудительно.
   Я тогда с грустью подумал, что все они совершенно спокойно относятся к тому, что будут бесконечно вращаться в колесе русской сансары. Ведь арии, индоевропейцы когда-то верили в то же, что и ушедшие на север Индостана их дальние-дальние родственники. Поэтому любому русскоязычному и не надо переводить слово "Веды". Они верили, что воплощаются в своих потомках, и потому хоронили своих умерших в позах эмбриона. А через какое-то время почему-то перестали. Когда да почему? - об этом до сих пор не утихают споры на страницах научных книг, которые мои друзья никогда не откроют.
   "Во многих знаниях многие скорби", как утверждали древние евреи. А белка с удовольствием бегает в колесе, ее никто насильно не заставляет. Поест и снова бежит, и даже не понимает, что живет в клетке. Память - это почти всегда совесть. Разве плохо, что человек забывает все подлости, которые он совершил, всех преданных друзей, всех обманутых женщин, все коллег, по чьим головам он шел вперед к вожделенному креслу начальника?! Разве плохо, что он все начинает с чистого листа, чтобы снова и снова делать подлости и забывать о них еще при жизни, что уж говорить о жизни после смерти?!
   Я не обижался на то, что мои университетские друзья поневоле не хотели меня понять. Я обижался на самого себя, что алкоголь, который я пил весьма нечасто, так растормозил меня, что я начал говорить другим что-то совсем свое, сокровенное. Хотя обычно принято считать, что сокровенное - это то, что касается дел сердечных: кто нравится, кого трахнул, кого ненавидишь. Но мы, юристы, были народом ушлым и очень хорошо знали известную многим, но напрасно не принимаемую всерьез формулу: все, что ты скажешь, будет использовано против тебя. Любой юрист еще мог дать на нее пространный комментарий. Кто-то бы сказал, что все это ерунда, пока ты не подписал, а другой - что даже если подписал, всегда есть возможность отказаться и сказать, что показания были взяты под давлением. Но факт остается фактом: наши ребята рассказывали о себе ровно столько, сколько позволяло им оставаться анонимными. Вообще, тогда, в последние годы, предшествующие эпохе тотального социального стриптиза через интернет, многие, не только юристы, понимали, как важно сохранять секреты своей частной жизни.
   Я толком не знал, ни кто где живет, ни кто у них родители, даже не подозревал, что у кого-то есть братья и сестры. Мы бесконечно шутили и подтрунивали друг над другом на лекциях и на переменах. Юристы, как известно, вообще народ очень желчный. Но личное табуировалось, потому что юрист - это не только профессия, это образ мышления, который вдалбливался нам ежедневно бывшими работниками судов, милиции и прокуратуры.
   Димона Маленького я видел еще пару лет после выпуска, пока он не перешел в еще одну новую приемную, где сразу стал зам. нач. приемной, и уже потом пошел учиться в школу регистраторов, стремительно продвигаясь как по профессиональной, так и по административной лестнице вверх. Толстого я последний раз видел на вручении дипломов. И больше наши дороги с ним не пересекались. Но я более, чем уверен, что у него всегда все в будет в порядке, тем более у него есть определенный запас прочности и подкожного жира, чтобы вынести даже лобовую атаку судьбы.
   Печально, но юношеские привязанности, которые многие упорно и фанатично называют "настоящей дружбой" и стараются даже искусственно продлить, наносят нам множество шрамов, а мы их по ошибке принимаем не за раны вовсе, а за ценный опыт общения. Первая любовь, если конечно она бывает, априори всегда считается несчастной, и мудрые мамочки глубокомысленно говорят, мечтательно закатывая глаза, "ах, мне нравился такой хороший мальчик в институте". Тогда что же ты, мама, вышла за моего папу, он такой страшный и от него все время пахнет водкой? Среднестатистическая мать не знает ответа, и никто в этой стране его не знает, и знать не хочет. Все просто бредут сквозь зимний или осенний полумрак к метро, или фанатично стоят каждый день в пробках под жизнеутверждающие интонации диджеев и песни украинских дивчин. И самое страшное - все были бы только рады, если это можно было повторять вновь и вновь. До бесконечности.
   Я помню, как я ехал в пустом метро и мне пришла отчетливая мысль, что буддизм, хоть и является частным случаем индуизма, но все же не так плох своими идеями о том, что бесконечные желания порождают бесконечные страдания. А та самая ностальгия - это оковы нашей русской сансары, которые не дают нам, жителям этой северной земли, где очень редко светит солнце, выбраться за пределы Родины даже после смерти.
   Я с ужасом узнал о том, что прах Бунина и Шмелева привезли домой и перезахоронили. Будто бы то, что мы теперь живет под триколором, выветрило с наших погостов дух воинствующего советского упрямства, от которого они в ужасе бежали в Париж.
   В буддизме мне было непонятно, что происходит с душой, когда она разрывает круг сансары? Ведь буддизм - это религия без Творца, без высшего начала. Стоят ли титанические усилия по разрыву с таким привычным круговоротом того, чтобы уйти в небытие?! И тут, я хорошо это помню, мне пришла мысль о том, что те, кто разрывает круг бесконечной русской сансары, начинают рождаться в новых кругах, на новой родине. А в другом круге они исчезают навсегда, так как круги эти вращаются изолированно. Ведь всякий русский знает, что тот, кто уехал за границу и разорвал общение со своими русскими друзьями и родственниками, это все равно, что он умер. Остап Бендер правильно говорил, что нет никакого Рио-де-Жанейро. А хождение в белых штанах при нашей-то грязи и вовсе лишено смысла, как, впрочем, и существование большинства наших граждан.
   Существование есть, а смысла нет. Это подтверждают и данные соцопроса на тему: есть ли смысл жизни, и если есть, то в чем он? Если не верите, то можете сами ознакомиться. Подобные опросы проводятся с завидной регулярностью и одинаковость ответов удручает. При этом, возможно, что случайное попадание на соц. опрос было единственным разом, когда человек действительно задумывался о смысле жизни, если конечно, не считать случаев хронического запоя. Ошибкой среди социологов было и предлагать им готовые варианты ответа, т.к. русский всегда выберет не тот, который он считает для себя правильным, а тот, что делает его в глазах социолога более приличным человеком. Так и получается, что пресловутое "саморазвитие", которое выбирают в качестве наиболее приличного ответа, не более чем лживая улыбка с кладбищенского портрета. То, что русская сансара - это страна лжецов, это и так понятно. Но причина этой лжи мне тогда не была столько явно видна, как сейчас, со стороны. Ведь идет она, эта ложь, из семьи, из чувства глубокой собственной неполноценности, которое вольно или невольно внушают нам в семье и в школе, выдавая это за псевдо-благочестие: "Будь человеком. Будь как все".
  
   42. Квартирные кото-аномалии
  
   Я лежу на чужом диване и внимательно слежу за котом, усевшимся на крышке рояля. Кот огромных размеров. Больше обычного раза в полтора, не меньше. Сидит на дорогущем рояле и лапу вылизывает с наслаждением. Вдруг резко останавливается, видно чувствует, что я его заметил. Рыжий кот смотрит на меня с укоризной. Мол, зачем мешаешь мне марафет наводить? Кот рыжий, как и я. Впрочем, я быстро понимаю, что это не совсем кот. Лапа, которую он так усиленно лизал, больше похожа на обезьянью. Да и в мордочке просматривается что-то обезьянье, или даже комично-человеческое. Как в антропоморфных зверях из мультиков. Но я все равно откуда-то знаю, что это не кот. И он живет здесь и жил всегда с самого основания дома. А может быть и еще раньше.
   В детстве отец меня довел до слез, когда на мою просьбу купить котенка, сказал, что звери долго не живут, и кот умрет у меня прямо на руках. Вы бы только знали, на какие ухищрения пускались мои родители, чтобы не запрещать мне что-то напрямую. Чтобы я как взрослый, сам принял какое-то решение и отказался от чего-то. Но я всегда знал, что они врут, и конечно, врал сам. Бабушка Люба была в этом плане намного честнее. Она говорила прямо: ты можешь купить себе игрушку в пределах трех рублей пятидесяти копеек. Советских рублей, конечно же. И это было довольно много для покупки игрушки.
   Я рано научился врать, потому что родители меня научили простой и жизненной вещи: нужно говорить другим то, что они хотят услышать, даже если это откровенная ложь. Но при этом я всегда понимал, что никакая сила не заставит меня показать другим свой внутренний мир. Потом мне приходилось читать и видеть в американском кино, что там, на Западе, дети могут позволить себе воображаемых друзей, от которых за большие деньги лечат психиатры. Вот так вот. Сначала позволят, а потом принудительно лечат. Та еще демократия, если разобраться.
   Впрочем, любой советский человек, уехавший на ПМЖ "туда", избавляется от иллюзий крайне быстро. Ведь еще Остап Бендер говаривал, что "нет никакого Рио-де-Жанейро". А вот Чеширский кот существовал. Я в это всегда верил. Даже не так, я не верил в это, я знал об этом. Хотя никому и не рассказывал. Мне всегда нравился момент, когда он исчезал не полностью, а частями. Вот и кот с рояля исчез не сразу, а частями. Сначала голова, потом туловище, и только под конец пушистый рыжий хвост, бестолково мотающийся в воздухе, словно огромная кисть художника. А потом я проснулся.
   Уже в конце девяностых молодого человека, если он ни разу не курил "травку", могли посчитать отъявленным "ботаном". Но мне на это было наплевать. Я не пробовал это в Москве и даже потом, когда побывал в Нидерландах, где местные гораздо охотнее пьют пиво. А "косяки" в ярких заманчивых цветных обертках втюхивают глупым туристам. Это я говорю к тому, чтобы не возникало всяких дурацких вопросов, что курил автор этих воспоминаний или какие "колеса" глотал. Каждый, кто окончил юр. фак. знает, что это одна из самых популярных статей, по которой идут "первоходки". А мне в сидельцы как-то не хотелось.
   Да, коты с лапами, похожими на обезьяньи, вполне себе существовали и могли внезапно по собственному желанию полностью или частично исчезать, но только в моих снах. Наяву я их никогда не видел. В детстве бабушка с Украины пугала меня Бабаем, что рыскает с огромным мешком и сажает туда непослушных детей. То есть, по представлениям моей украинской бабули, тех, кто плохо кушает. Потом я видел мультики про домовенка Кузю и про дядюшку Ау. Но даже маленьким я понимал, что всклокоченный бомжеватый персонаж не может быть домовым. По той простой причине, что у домового должен быть хвост. И вообще, он просто обязан быть похож на Чеширского кота. Но об этом я никому не рассказывал. А еще говорят, что дети глупые. Нет, дети, по моим наблюдениям, очень даже неглупые, если им так часто удается дурить взрослых. Чего детям не хватает, так это жизненного опыта. Впрочем, некоторым людям этот самый опыт не очень-то в жизни и помог, они так и остались детьми, причем так и не научившимися профессионально дурить других взрослых.
   Да, я проснулся и кот исчез, и вместе с ним и рояль, а на его месте появился сервант. Тоже старый, непонятно каких времен. Но сервант так же был давним жителем этой квартиры на Ленинском проспекте и перекочевал из соседней комнаты, закрыв собой неприятную пустоту от отсутствия рояля. Сервант - вещь полезная. В него можно много всякого хлама упрятать. А сколько там ящичков всяких! А рояль? Рояль, кому он нужен, коли хозяин его "приказал долго жить"? Умер в свои девяносто шесть лет, оставив родственникам трехкомнатную квартиру на Ленинском проспекте и дачу в престижном загородном поселке Кратово.
   Да, рояль исчез, очевидно, был продан. Вот он вместе со своим бывшим хозяином на фотографии. Хозяин - советский композитор, широко известный в узких кругах. Пользовался всеми благами жизни. А нужны были для этого сущие пустяки: вступить в Союз композиторов и завести там знакомства с нужными и полезными людьми. Ну, еще написать два-три шлягера, или хотя бы мелодию для патриотичной песни на слова известного поэта. В прочем, и это не строго обязательно. Достаточно просто попасть в Правление Союза, а еще лучше в Секретариат. И тогда даже хиты писать не надо, и можно спокойно жить в своей трехкомнатной квартире на Ленинском проспекте. Аж, до самой смерти. Говорят, он здесь и умер. Но, надеюсь, не на этом диване, где я прикимарил.
   Ожидая потенциального покупателя, который почти всегда на моей памяти опаздывал, я провалился во сне в более ранний слой квартиры. А что, могу себе это позволить - вздремнуть. Вот людям любезность сделал, пока они отдыхают на даче, я не только их квартирку показываю, но и цветочки поливаю. Ну чем я не молодец и не душка?!
   Что же касается снов, то там все возможно и люди это знают. Поэтому часто видят там то, что им категорически запрещено обществом. Так сказать, ради общего блага. Сначала религиозные табу, а затем табу научные еще более страшные, поскольку они были не оспоримы. Ведь любое открытие тут же превращалось в неприступную крепость на пути новых искателей истины. И клеймо "это не научно" мог получить любой молодой и перспективный ученый, изгнанный со страниц авторитетных научных журналов.
   Возможно, именно поэтому еще где-то в лесах Африки можно встретить не очень крупных, но все же динозавров, а в атлантических водах - не очень симпатичных, но все-таки русалок. А в обыкновенной квартире - ее котообразного коренного жителя, чьи права на проживание определила сама мать-природа, а не какая-нибудь там дурацкая прописка. И если не только на свое "серое вещество" в мозгах люди сподобились записывать воспоминания, но так же еще и на магнитную пленку, и на винил, и даже на оптические диски, то чем хуже бетон или кирпич? Может, правы были пантеисты, что все в этом мире - от последней песчинки до сверхновых звезд, на самом деле живое, а значит, обладает сознанием и памятью. Но можно взять и покруче, подумав, что сознание эти живых вещей и определяет наше людское бытие.
   Люди засыпают, и снятся им старые вещи, давно выброшенные за ненадобностью, а может быть и наоборот, с выгодой проданные. И думают эти люди, что это их память, а на самом деле - это память квартир. И я так тоже думал, пока не заснул однажды в чужой квартире, и погрузился в ее прошлое, словно бы разрезал многослойный торт "Наполеон", который так хорошо умели готовить люди поколения моих бабушек.
   В первый раз я заснул в чужой квартире случайно, ожидая, когда приедет потенциальный покупатель. Ведь, как я уже говорил, покупатель всегда опаздывает, это, скорее всего, вообще его видовой признак. Покупатель опаздывает, а я проваливаюсь в слой, где всю квартиру залил сосед сверху. Мне даже самому показалось, что я лежу на мокром диване. Потом я возьми, да и спроси у хозяйки: "А вы как давно после залива соседей ремонт делали?" Жаль, что говорил я с ней по телефону и не видел ее лица. Она так долго кудахтала и говорила, что ремонт ей сделали качественно, и следов остаться не должно было. Следов-то не осталось, но сохранилась целая ячейка памяти, целый слой с заливом и плавающими стульями.
   Как я себе все это объяснял? Да никак, собственно, не объяснял. Ведь это сон! Сном можно любую аномалию, любые непонятки оправдать. Мало ли людей, которые хоть раз в жизни видели пророческие сны?! Да сколько угодно! И никто же не говорит, что это "сверхъестественные способности"! Конечно же, нет. Это всего лишь... Сон. В то время можно было много разных книжек купить по практической йоге, по осознанным сновидениям. Многие фанатели от Кастанеды, хоть читать европейцу книгу о том, как представителя прогрессивной цивилизации откровенно водит за нос какой-то абориген, заставляя жрать кактусы и бегать на четвереньках... Нет уж, увольте. Тем более, наркотики существовали для меня в какой-то другой реальности, а я, как и Остап Бендер, всегда чтил УК РФ.
   Для тех, кто сносно знал английский и имел доступ в интернет, открывался широченный пласт западной литературы. Почти, почти научной. И про вхождение в осознанные сны через правильное дыхание, оно же по-восточному "медитация", ну и про всякое другое. И не нужно истязать себя ужасными переводами, где половина - домыслы самого переводчика. Да, было такое у нас время, когда книги по психологии все, кому не лень, читали в общественном транспорте. Было и прошло. Бесследно исчезло, как белый рояль вместе с рыжим котом, который не существует.
   Практическую пользу мое погружение в слои принесло почти сразу же. Так я узнал, что одна хорошая квартира на Бауманке, в шикарном месте рядом с Богоявленским собором не продается потому, что ее бывшая хозяйка умерла там, и целых пять дней лежала одна. С тех пор она и продолжает жить там. Да, и это правда. Она умерла, но в то же время обитает там на одном из слоев. Там еще сохранилась старая мебель, и все время работает радио "Маяк" на кухне. Может, она вообще не поняла, что умерла, и недоумевает, почему к ней хотят кого-то подселить? А в нашем агентстве голову ломали, почему квартира юридически чистая, с новеньким ремонтом, без хлама, и не продается? Вы лучше спросить у внучка, почему он продает квартиру после того, как такие деньги в ремонт вбухал?
   Да, мне прямо так и сказала милейшая хохотушка-начальница, Оксана Николаевна: хочешь по-взрослому, надоело на аренде сидеть, вот и продай квартирку нехорошую. Почему нехорошую? А вот не берет никто. Даже один раз до сделки дошло. Взял человек - и к нотариусу не пришел, потом позвонил через два дня, сказал, что в больнице со сломанной ногой. Причем сломал ее, проходя мимо дома, в котором поселиться собирался. Другой машину разбил чуть ли не во дворе этого же дома. Слушая это, я тогда подумал: неужели это бабка обиделась на внучка за то, что ее труп вовремя не вынесли, или, может, хороший памятник на могилку ей пожадились поставить? Вот и мстит ему. Я так думал сначала. Пока мне не приснился странный сон. Причем, в моей собственной квартире. Мне приснилась та самая бабкина кухня на Бауманке, еще старая, до ремонта. И на ней сидят уже две бабки, слушают радио и пьют чай. И там еще был самовар.
   Когда я уже получил первый свой гонорар за продажу квартиры, меня Оксана Николаевна и спрашивает, как я догадался клиентке эту квартиру показать, она же все хотела именно со старым советским ремонтом? Я улыбнулся и ответил, что все дело в том, как преподнести клиенту тот или иной факт.
   Я не стал скрывать от потенциальной покупательницы, что в квартире сделан небольшой, исключительно косметический ремонт, но в то же время тихим проникновенным тоном добавил, что в этой квартире, как ни в какой другой, "сохранился старый советский дух". Правда, я совсем иное имел в виду. Да и похожа потенциальная клиентка была на ту бабулю из сна, которая с умершей хозяйкой чаи гоняла на кухне. Квартиры очень похожи на волшебные вещи из сказок, вроде кольца у Толкина. Сами себе хозяев выбирают. И кто знает, может быть сами от них и избавляются. В смысле - квартиры от людей, а не наоборот.
   Впрочем, мистика мистикой, но люди с Запада, они те же люди, что и у нас, хоть и выросли не при развитом социализме, а при загнивающем капитализме. И западных маркетологов очень не вредно почитать, а не только психологов. У нас ведь те же люди, а значит тоже очень и очень жадные. Я не особо рисковал, предлагая быстро за мой счет проехаться на такси, совсем-совсем рядом и совсем быстро посмотреть еще одну квартиру. Очень хорошую, за которую "уже обещали внести аванс". И человек входит в квартиру, проходит прямо на кухню и говорит: а вот здесь я свой самовар поставлю, электрический. И садиться прямо на то место, где она во сне сидела - напротив умершей хозяйки. Но ведь это только сны, в них мир ненастоящий! И потом, всем хоть раз снились пророческие сны, вот только кто из этих людей пробовал способности свои развивать?
   Впрочем, ничто в этом мире не дается задаром. Все об этом знают, все помнят, но так рады обманываться, потому что жадность и жажда легкой наживы - вещь в человеке не изживаемая, как и стремительно растущая самоуверенность.
   Если вы не верите, что за все приходится в жизни платить, то почитайте на досуге, какие страшные побочные эффекты могут возникнуть при употреблении самых безобидных лекарств. Ведь математика не знает такого слова, как "невозможно". Она знает только "маловероятно". А это значит, что чудо все-таки возможно. Но чудес не бывает, бывают события с очень и очень низкими вероятностями. Но они, тем не менее, происходят. Армейские уставы, если верить моему отцу, пишутся кровью, а инструкции к лекарствам - судебными исками тех, кто испытал на себе их "маловероятное" побочное действие. Но это там, у них, за морем. А мало ли что у нас там пишут? Кто вообще из русских, в здравом уме и твердой памяти, будет читать инструкции к таблеткам? В конце-концов, у нас менталитет такой: хорошо бы блоху подковать, а зачем, и к каким последствиям это приведет, никто никогда не думает. Пока я жил в России, очень часто слышал и от старых, и от молодых, практически то же самое, может и разными словами сказанное, но суть одна: "Зачем думать-то, времени на это нет. Жить-то когда, если все время думать?!"
   Вот и я не думал, когда входил в свое осознанное путешествие к астральному двойнику, который, может быть, как те коты и призрак бабки, жили в моем воображении. Может быть так, а может быть, не так?! Но квартиру-то я продал, и деньги получил. И в другой раз мне это помогло, когда я вообще отговорил нашу контору за один вариант браться, вроде бы хороший. Но странно, что квартира-то уже за два года трех хозяев поменяла. И вроде бы все документы нормальные. Только вот увидел я, что изначальный хозяин квартиры, который якобы умер, на самом деле жив. Его уже и без вести признали пропавшим, и выписали по суду. Все законно. Только вот он жив и сидит где-то. Черт его разберет, где. Может, где-нибудь в Казахстане или Молдавии? Только вот квартира его ждет обратно. И он вернется. И поверьте мне, выиграет все суды и в квартиру обратно вселится, с ремонтом, который новые владельцы за свой счет сделали. А может, родственники его это знали даже? Просто заработать так хотели. Как я объяснил свое "сверхвиденье" начальству на этот раз? Да просто сказал, что по соседям прошелся. Так сказать, по-нашему, по юридическому, "опрос свидетелей произвел". И ведь потом, через месяц, мне говорят: молодец, мол, хозяин объявился. Сидел он за контрабанду в Литве. Хвалило меня начальство, но не забывало вешать на меня все новый и новый "неликвид".
   А я оперился. И решил, что мне ничего не страшно, ни сидельцы из Литвы, ни бабки призрачные, ни хвосты, висящие в воздухе без самих котов. И я решил найти своего двойника через сон. Тем более, что майские праздники прошли, а видел я только что-то очень смутное: накрытые столы в каком-то ресторане, молодых людей в дорогих костюмах, не покупных, а сшитых на заказ, девушек в бальных платьях. А потом ничего. Совсем ничего. И я стал его искать. И... Нашел.
   Я ничего не видел. Вокруг была тьма. Кромешная, первозданная. И я чувствовал - что-то давит, давит на меня со всех сторон. Будто меня зажало в тиски, а я никак не пойму - где верх, где низ? И душно, очень душно. И болит. Кажется, все болит, особенно голова. Во рту сухо и что-то мокрое, липкое, грязное по всему телу. А потом я слышу жужжание, сначала не сильное, потом еще сильнее. Вой сирены и голоса, много голосов, целый хор. И они кричат: "Доставайте, доставайте, скорее, он, кажется, еще жив". И потом яркая вспышка, будто свет резко посреди ночи включили.
   Я проснулся на мокрой от пота подушке. Простыня тоже была влажная. Горло опухло, голова горела. Но при этом зуб на зуб не попадал от холода. Я пошел на кухню поставил чайник, выпил что-то там от гриппа растворимое и лег опять в постель, накрывшись сверху еще и пледом. Подумал, что хорошо, что завтра вроде просмотров не было. Можно отлежаться. Да куда там! Температура на завтра была сорок. Пришлось отдавать кому-то свои показы. Но я был крепким орешком, болел редко и сам довольно часто подменял тех, кого в шутку называл "сезонщиками". Ну, такие в любом трудовом коллективе есть. Они неизменно каждую осень и каждую весну болеют. Но зато недолго.
   Лежать мне ужасно не нравилось. От "тяжелой" музыки становилось еще тягостнее на душе, а не "тяжелую" я не слушал. Телек я вообще не смотрел. Сидеть у компьютера сил не было. Вот и лежал с книжкой, то и дело проваливаясь в сны. И все эти практики, вкупе с температурой, проделывали со мной странные фокусы. Я помню, что я страшно не хотел новой встречи со своим двойником. А вдруг он и впрямь, на самом деле, существовал и умер?! Уж на тот свет я не хочу. Но со мной было, как в той восточной притче: "Только не думай о красном петухе". Но к счастью, никаких страшных вещей, и тем более загробного мира, я не увидел.
   Мое сознание уходило все дальше и дальше в слои моей квартиры. Вот я возвращаюсь в свою комнату до того, как там была железная дверь, а вот уже и колыбель. А теперь пустая комната, только наполовину обклеенная обоями. Это еще ремонт от строителей. Но обои я эти еще помню, их заклеили, когда мне было пять лет. Прямо поверх старых. А вот голые бетонные стены. А в них... В них норы!!! Довольно большие, овчарка запросто залезет. Но я тоже хочу посмотреть, что там внутри. И я уменьшаюсь. И влезаю, нет, влетаю туда. И вижу там множество переходов и ответвлений. А в них пещеры. А в пещерах куча котов. Тех самых, что могут полностью или частично исчезать. Так вот где они живут!
   Их пещеры вовсе не голые. В них, пускай и беспорядочно, но стоит старая мебель, и даже висят на стенах ковры. В одном отнорке я увидел целую груду самых разнообразных ложек - от алюминиевых до золотых. В другом - монеты, вперемешку с крышками от бутылок. Будто собиравшие их совершенно не могли понять, что это разные вещи. Видел я и совсем маленьких котят. Он бегали по этому лабиринту, исчезали и появлялись снова. И тогда я подумал, что люди даже не подозревают, что параллельно с ними существует другая разумная жизнь, так сказать, в тесной взаимосвязи с нашим миром. И эти существа, видимо, питаются нашими воспоминаниями или даже эмоциями. А еще они собирают предметы, я так надеюсь, что уже не нужные хозяевам, и используют их в качестве батареек или еды. Ну, в общем, для жизни. И это цивилизация котов, у которых от контакта с человеческими предметами появилось некоторое подобие рук.
   А я проваливался все дальше и дальше. Я будто Алиса, летел через колодец без дна. Но дно все-таки было. И может быть, даже не одно. Я попал сначала в грот, где тек довольно бурным потоком ручей. Я вышел из грота на свет и очутился в дремучем лесу, где стволы деревьев нельзя было обхватить руками. Но мне хотелось узнать, что там дальше. И я будто бы перевернул страницу, шагнул еще дальше и оказался недалеко от своего дома. Только здесь была ночь, панельные дома были покрыты льдом и казались давно заброшенными. Ни людей, ни машин. Только вдалеке виднелись костры. Но сколько я не пытался к ним приблизиться, находил только потухшие кострища. А стоило отойти от замурованных под слоем снега и льда домов подальше, как начиналась пурга. Я боялся заблудиться в этой пурге. Ведь до костров не дойти. И я проснулся.
   Удивительно, но как-то быстро я пошел на поправку. Особенно после этого сна с замерзшим городом. Это очень странное место я назвал "нижним слоем". И я туда еще возвращался, когда чувствовал, что начинаю заболевать от простуды. И удивительное дело, наутро всегда просыпался отдохнувшим и здоровым. Впрочем, простужался я довольно редко. Да и некогда мне было болеть.
   Сколько еще многослойных квартир ждало своих временных хозяев?! Нет, не арендаторов. Я говорю о тех, кто собирается их покупать, то бишь, оформлять с квартирой законные отношения, ну будто бы с женой в ЗАГСе. Только для обитателей других слоев это всего лишь миг. Ведь кто знает, где и когда они заключили с людьми незримый союз? Где-нибудь на древних стоянках, лет эдак двадцать пять тысяч назад, или побольше? С тех пор люди уже живут в рукотворных пещерах, а диких зверей видят разве что в зоопарке. Но что для человека изменилось, по сути? Ему все так же нужна еда и кров над головой, особенно в нашем непростом климате.
   Люди питаются мясом, а кто-то питается ложками, или нашими воспоминаниями о ложках, и о том, как мы ели этими ложками. И главное, никто никому не мешает. Потому что многочисленные табу препятствуют нам это видеть, и только во сне мы, люди, может быть, становимся самими собой, освобожденными от многочисленных "нельзя". Вероятно, только там мы по-настоящему и живем. А в реальной жизни всего лишь спим, потому что спит большая часть нашего разума.
  
   43. Борис Иванов
  
   Я очень хорошо помню, как прошел тот день, когда Оксана позвонила мне и дала телефон Бориса Германовича. Но было ли это в конце июня, или уже в июле, мне теперь не вспомнить. После того, как заканчиваешь универ и получаешь диплом, всяческие вешки времени совершенно исчезают с твоего пути. Пять лет ты живешь от сессии к сессии и вдруг, бах, с тебя снимают все оковы, все вериги. Иди куда хочешь. Полная свобода, о которой ты, как дурак, мечтаешь все эти годы, стоя под дверью, где принимают экзамен с зажатой в руке синей зачетной книжкой. А потом свобода на тебя обрушивается внезапно. Словно московский летний дождь, она окатывает тебя холодными струями воды, а ты стоишь мокрый, ошарашенный и не знаешь, что, собственно, делать? Зонтик доставать поздно, да и прятаться от дождя уже бессмысленно.
   Это после школы у человека планов обычно громадье: пойти дальше учиться в техникум или институт, начать работать. Да и вообще, жизнь в 17 лет кажется прекрасной, даже если в кармане частенько пусто, а у тебя вдобавок нет девушки, а у твоего друга, ты прикинь, есть. Если он, конечно, не "заливает". А в 22 у многих на вручении дипломата вообще был какой-то растерянный вид. Может от того, что торжественно вручали только отличникам со всех факультетов в актовом зале? А нам, синедипломникам, выдали в обычной лекционной аудитории. Зам. декана юр. фака вызывал всех по списку, вручал, мы расписывались. И вся процедура. Телефоны пока еще были дорогой роскошью, а телефоны с фотокамерой и вовсе неизвестны массовому отечественному потребителю. Я помню, как кто-то щелкался в коридоре на кодаковскую "мыльницу". И где-то, возможно, и я попал в кадр. Но это не суть важно.
   Мы все разбрелись по своим пыльным углам присутственных мест: по узким и тесным коридорам никогда не ремонтируемых отечественных судов, по вечно забитым народом учреждениям регистрации и кадастра, по районным отделениям налоговой инспекции и кабинетам младшего помощника прокурора или следователя. Вот так как-то. И как же глупо смотрятся те, кто нынче ищет в социальных сетях бывших своих однокурсников и спрашивает: "А помнишь, как мы...?" Не помню, не хочу помнить и знать. Река сделала свой поворот, течение стало еще более стремительным, мне нужно все время лавировать и бдительно смотреть вперед. Чуть отвлечешься, оглянешься назад, и лодка разобьется об острые камни.
   Я точно не помню, когда Оксана Николаевна стала просто Оксаной: до того, как я с ней первый раз переспал, или немного позже? В общем, я знал, что этим закончится. Только мне очень не хотелось, чтобы это получилось по классической схеме: пьяная тетка тащит тебя в койку после очередного сабантуя в офисе. Нет, первый раз все получилось культурно и как-то даже естественно. Осознанно я не хотел этого. На уровне же "бессознательного" самцом управляют только гормоны. Найти компромисс между "сознательным" и "бессознательным" для современного мужчины - значит всего лишь не захлебнуться в бесконечных разводах, разделах имущества и алиментах. Я уже догадывался, что мужчины и женщины, склонные к измене, предпочитают жениться на таких же, как они сами. Если бы Бальзак поработал несколько лет риэлтором в Москве, то без труда собрал бы сюжеты на еще два, или даже три дополнительных тома к и без того непомещающемуся на одной полке собранию сочинений.
   Да, я помню, что позвонила моя начальница совсем-совсем рано. Было очень пасмурно, всю прошедшую ночь и все утро беспрерывно лил дождь. Такое в Москве частенько случается, особенно сразу после планового летнего отключения горячей воды на целый месяц. К тому времени я уже обзавелся своей первой "Нокией", пусть и поддержанной, и был несказанно этому факту рад, поскольку мать опять взялась за старое, и могла такое ответить по городскому телефону..., а звонили-то мне всегда только по работе.
   Когда я слышу от своей начальницы, сразу без всякого приветствия что-то, начинающееся словами: "Слушай, у меня к тебе деликатное дельце...", то настроение у меня сразу же портиться. Причем очень-очень сильно. Значит, опять навяжут мне какого-нибудь "блатного" клиента.
   Известное дело, что у каждого человека в России, занимающего сколько-нибудь ответственный пост, есть родственники и знакомые, а у них, в свою очередь, есть тоже какие-то еще более дальние знакомые и родственники. А значит, вечной будет и коррупция. И всегда кто-то будет приходить с черного хода и требовать нечто, пусть даже и законное, но вне очереди, быстрее и по самому высшему разряду.
   И все бы хорошо, если бы эти люди, которым, по сути, просто сделали дружеское одолжение, не вели бы себя так, как будто они вошли не с черного, а с парадного входа, и заплатили намного больше, нежели простые смертные. Вот на Западе, там все по-другому. Богатый человек платит дороже, и его обслуживают лучше. Меньше денег, идет в заведение по кошельку. А у нас, будь хоть клиентом, хоть сотрудником, обязательно нарвешься на хамство. И тут главное, чтобы кожа была толстая. Потому, как я уверен, что на просторах нашей Родины никогда не переведутся люди, которым, по какой-то не до конца ясной для меня причине, очень нравится самоутверждаться за счет других.
   Вот с такими неприятными мыслями и поехал я к клиенту, которому ни много ни мало, надо было подобрать другую квартиру в центре. С подобной публикой я уже сталкивался и не раз. Некоторые жители центра Москвы еще при Советском союзе считали себе привилегированной кастой. Хотя далеко не всегда они являлись членами семей актеров или ответственных работников. Довольно много в центре столицы жило и вполне простых людей, всю жизнь проработавших на каком-нибудь предприятии или заводе. Нередко, большую часть жизни они ютились в коммуналках, по пять человек на двадцати метрах. Да, и некоторые районы, что в конце двадцатого века вдруг стали считаться центром города, раньше таковыми и не были. Тот же район Таганки, где проживала моя покойная бабушка, когда-то был самой окраиной Москвы. Само название "Абельмановская застава", говорило о том, что это уже граница города.
   Москву как столицу первого в мире государства рабочих и крестьян снабжали по первому разряду. И колбасные электрички ездили из Подмосковья в стольный град аж до самого развала СССР. А в центре города даже во времена абсолютно пустых полок, можно было очень даже неплохо поживиться. Практически только в центре находились школы с одно и двухзначными номерами и углубленным изучением иностранных языков. Что говорить про театры, музеи и картинные галереи. Здесь, в большинстве, располагались и конторы. Поэтому наши районы, из одинаковых панельных домов, назывались "спальными". Потому как люди приезжали туда только спать, больше там, по сути, было делать нечего. А жители центра в своей настоящей, подлинной Москве и спали, и жили, и беспрерывно раздувались от собственной значимости.
   Нет, конечно, мне встречались и коренные москвичи - противники центра, мечтавшие продать свою малогабаритную "двушку" где-нибудь в самом сердце столицы, и переехать по ближе к Филевскому, или Коломенскому парку, но только чтобы дом был поновее. В целом, конечно же, все зависло от конкретного клиента, но с "темой центра" нужно держать ухо востро. Одна бабуля даже спросила меня: а не приезжий ли я? И очень долго извинялась, когда я сказал, что моя бабушка всю жизнь прожила и умерла на Таганке. Ну, что поделать, если у некоторых прописка сродни религии?! С этим в Москве нужно быть терпимым.
   Я вылез из метро Пушкинская, прошел мимо дома с памятной доской Александру Маресьеву, книгу о котором я в школе, без лишнего преувеличения, прочел, затаив дыхание. У военного летчика, который танцевал на ампутированных ногах, чтобы его снова пустили в небо, было открытое и простое лицо.
   Еще на первом этаже этого дома, на месте кафе "Лира", на самом закате советского времени, открылся первый американский ресторан Макдональдс, в который даже когда-то стояла гигантская очередь любопытствующих. Сейчас же за летними столиками американского кафе сидела всего пара человек. Я даже подумал, что на обратном пути смогу забежать туда и съесть какой-нибудь горячий бутерброд с колой. А то эти пельмени у меня уже в горле стояли вместе с квасом и блинами. Ну, нельзя же так! Где пирожковые? Говорят, они еще остались в Питере. Надо будет съездить туда, посмотреть. Да, именно так я и подумал тогда. Ведь в Питере я никогда в своей жизни не был. И для москвича это было вполне себе обычно. Москвичи вообще нередко ухитряются прожить в этом городе всю жизнь, да так никуда и не съездить.
   Дождь, к счастью, кончился довольно быстро. Но хмурые тучи не предвещали ничего хорошего, и я держал наготове зонтик. Адрес я хорошо запомнил, хотя все же записал на всякий случай. Это был очень старый район, где наиболее хорошо сохранилась застройка еще века девятнадцатого. Дома лишь периодически меняли свое назначение, превращаясь из жилья в конторы и наоборот. Какие-то здания полностью выкупали новорусские богачи или представительства крупных западных компаний. Их фасады тщательно ремонтировали, а внутренности полностью заменяли на новые. Это были своего рода дома-мумии, где заботливый специалист вынул сгнившее нутро и набил его специальным не гниющим материалом. Дома с коммуналками были видны сразу по совершенно разнородным оконным рамам и шторам. Да и фасад носил следы торопливого бюджетно-городского ремонта, чисто для отписки. Кое-где стройность исторической застройки нарушали желто-кирпичные "цековские" дома, с довольно удобными и просторными квартирами и неизменно вредной старушкой-вахтером, в прошлом, возможно, работником соответствующих органов.
   Оксана сразу мне сказала, что это не коммуналка. Что там живет какой-то дядечка, хороший знакомый ее мужа. Родственники у него все за рубеж уехали, он вот хочет квартиру продать и себе поменьше купить. "Квартира шик, доходный дом девятнадцатого века. Жаль, он без нас покупателя нашел", - щебетала Оксана ранним утром. Была она, как и большинство гиперактивных людей, жаворонком. Мне, насколько я понял, нужно было ему по быстрее подобрать новую квартиру. "Ну и вообще, интересный дядечка. Профессор какой-то там. Книжек у него вагон. Вот ты книжки любишь, найдешь с ним общий язык".
   Оксана была в своем репертуаре. Для человека, читающего детективы в мягкой обложке, да и то, как верное средство от запора, мы, любители книг, были все равны. Такие как Оксана, считали чтением занятием, подходящим только на случай, если совсем больше нечем занять себя. Рекордное количество книг они прочитывали либо в отпуске на юге, либо в больнице, при условии, если в палате не было телевизора. А профессор может быть математиком или химиком. Мало ли? И потом, конфликт поколений. Вот я со своими родителями не могу общий язык найти. Меня тут мать недавно спрашивала: "Когда у тебя сессия?" А я ей и отвечаю, что я два года назад уже диплом получил. А она: "Ой, а я как-то и забыла даже". С отцом вообще все сложно. Он вроде сейчас в завязке. Поэтому стал злее и угрюмее. У них с матерью это как детские качели: пока один на земле сидит, другой летает.
   Профессор был в штанах с подтяжками. Подтяжки - вещь в веке двадцать первом пригодная разве что для театрального реквизита. Впрочем, встретивший меня грузный мужик смотрелся с ними вполне органично. Был он в клетчатой рубашке с коротким рукавом и в наглаженных брюках, вполне себе опрятных, не засаленных. Но эти подтяжки как-то сбили меня с толку. На яркую рыжину волос я особого внимания не обратил. Сам я был рыж, как и мой отец. Вот рыжая профессорская борода внушала уважение. Не очень большая, но расчесанная и ухоженная. Да и вообще, в доме было очень чисто. Мне были предложены гостевые тапки без задников средней "паршивости", а от чая я любезно отказался.
   Клиента звали Борис Германович Иванов. Он, собственно, так и отрекомендовался. Говорил он гулким басовитым голосом, и я готов поверить, что он мог запросто читать лекции без микрофона в довольно большой аудитории. Манеры у него были вполне простые, говорил он четко, по делу. Я бы даже сказал, по-военному. Не пришлось из него вытягивать все, словно на допросе, как из некоторых других клиентов. Правда, рассказ его лаконичностью не отличался. Но это ничего, тут вопрос "с очень большим ценником", и спешить не стоило.
   В первую очередь Борис Германович заявил мне, что он еврей, и выжидательно глянул на меня. Пострижен я было очень коротко, почти наголо. Уже привык и по-другому не стригся. Ну, может и подумал дядька, не из скинхэдов ли я? Ну уж увольте, "Ой!" мне не особо нравится, слишком легко для меня. Хотя, если разобраться, среди блэк-металл групп, особенно языческого направления, полно националистических. Но там надо не только английский хорошо знать, а часто шведский или норвежский, чтобы дословно понимать, что к чему. А на живое выступление русских групп я ходить не очень люблю. Уши вянут от отвратительно настроенной аппаратуры и пьяных рож. Деньги еще за такое платить! А что касается битья лиц "не славянской внешности"... так вот, поди их еще поищи в нынешней Москве, где скоро уже коренные москвичи по-малороссийски "гэкать" начнут.
   В общем, недолго думая, я ответил, что евреев среди моих родственников нет. Но мои предки с Украины, и вроде как отец бабушки, был поляком. Сказал честно, что о евреях мне известно только то, что я прочитал в Библии. Но о том, что моя мать читала в православных брошюрах и пересказывала мне в пьяном религиозном угаре, я не решился бы рассказывать никому. Сочтут просто ненормальным. Ну, и раз такой вопрос уж поднят, сказал, что о еврейской религии я тоже ничего особо не знаю, так что пусть простит, если что, мое невежество. У меня родители коммунисты.
   После этого Борис Германович как-то расслабился даже. Не знаю, может правда нарвался он на каких-нибудь антисемитов, да притом еще и лысых. Разные люди бывают. Вот у Музея Революции с одной стороны мужик стоит газеты черносотенцев раздает, с другой - "За Родину! За Сталина!" И ведь никто не гоняет их. Хотя коммунисты вроде как запрещены. Демократия! А она, демократия эта, второе дно имеет. Ну, как у Достоевского, если все можно, то и вроде как даже Б-г не указ.
   История же, которую поведал мне Борис Германович, была очень занятной. Его уютная и вполне себе неплохо отремонтированная квартира находилась на третьем этаже доходного дома, построенного почти перед самой революцией 1905 года. Это был вполне себе стандартный проект. Львы на фасадах, по древним поверьям, спали с открытыми глазами, а значит, всегда охраняли покой жильцов. Жильцы были людьми респектабельными. Снимали квартиры годами, и все бы хорошо, если бы не революция. Право собственности отменили, и кто где жил, тот там и остался. От уплотнения же доктора медицины спасли родственники, которые большей частью обитали на территории нынешней западной Украины, а тогда Польши. Первая мировая согнала их из привычных "местечек", где повелела жить еще Екатерина Вторая всем лица иудейского вероисповедания.
   А вот прадеду Бориса Германовича повезло. Кто получал высшее образование или был купцом первой гильдии, мог даже, не переходя в православие, проживать в Москве, если на то были средства. Впрочем, после 1917-го евреи с окраин бывшей Царской Империи хлынули в Москву. Однако советская власть отличалась весьма своеобразным взглядом на все. "Совдеповские" домкомы стремилась максимально разнообразить классовый состав коммуналок, специально подселяя к интеллигенции людей из простонародья. Но и с этим хитрые родственники Бориса Германовича справились успешно. Ведь попасть еврею в университет было крайне сложно, а многие профессии и вовсе были под запретом. Вот и получилось, что пролетариев среди евреев оказалось не меньше, чем русских. "Ну, - хитро ухмыльнулся в бороду Борис Германович, - может, кого и подмаслили, не без этого".
   Времена военного коммунизма, а за ним и НЭПа прошли. Кончилась Великая отечественная война, собрав и с этой большой коммунальной семьи свою немалую жатву. А потом было "дело врачей", по которому кое-кто из обитателей квартиры чуть не загремел. Но Б-г миловал, умер губитель аккурат в йом-киппур. Ага, слышали, знаем эту историю от одного чудака, что на Урале живет. Но ему меньше повезло. Ему еще посидеть пришлось, хоть и умер уже отец народов.
   Время шло, в квартире рождались одни, умирали другие. Кому-то из членов семьи везло, и он отделялся от родового гнезда и переселялся в отдельное жилье. А уже к правлению Леонида Ильича жило здесь народу совсем не так много, как в начале. Старый дед Герман со свой женой Ривкой и двое сыновей, успевших обзавестись собственным потомством. Третий же, самый старший брат Бориса Германовича, уже давно жил с семьей в Ленинграде, чем очень облегчал существование остального семейства. Комнат много, а вот уборная-то все равно одна, и кухня одна.
   Ушел с политической сцены Горбачев, погиб Ельцин, первый и последний президент нового государства. А тем временем уезжали на историческую родину многочисленные родственники Бориса Германовича. Уезжали даже те, кому в советское время было категорически отказано в выезде. Умерла жена Бориса Германовича от страшной и пока не излечимой болезни под названием рак. И несмотря на то, что врачей и связей в мире медицины было у семьи предостаточно, ей смогли лишь облегчить страдания. Дети уже давно живут за рубежом, да и брат с семьей уехал. Остался он один в этом огромном старом еврейском доме.
   Странно, но Борис Германович нашу многострадальную отчизну покидать пока не собирался. А вот переселиться в другой дом хотел. И причиной тому были соседи. Потому как немногие могли позволить себе такую роскошь, как поселиться в пятикомнатной квартире. Чаще бывало, что делали в подобных квартирах офис. В соседней квартире, такой же большой, разместилось туристическое агентство, которое еще вдобавок визы и загранпаспорта оформляло. А этажом ниже засел нотариус. И как бы сказал Булгаков: "Пропал дом!". Все лестницы заплеваны и окурками замусорены. В дверь все время звонят, хоть у нотариуса и турагентства вывески соответствующие имеются. Но у нас, как известно, народ вывесок не читает, а просто ломится туда, куда в голову взбредет.
   "Ну, я им тоже удружу, - усмехался в густую бороду потомок древнего народа, - У меня квартиру покупают под свой центр хасиды. Благо и синагога рядом". Кто такие "хасиды", я тогда не знал. Но в будущем сильно посочувствовал тем, кто еще остался жить в этом доме, потому, как завещал им основатель движения "славить Б-га в радости". Люди они крепкие, испытанные, петь и танцевать могут сутками.
   Хотел же Борис Германович квартиру себе в доме, где вряд ли будут какие-нибудь организации с назойливыми посетителями. Мы стали обсуждать разные районы центра Москвы, разные дома. Потом меня еще раз попытались уговорить выпить чаю. И тут я не отказался, так как в желудке было совсем пусто. Пока Борис Германович ходил на кухню и занимался организацией чаепития, мне было любезно предложено осмотреть другие комнаты, если я хотел. Конечно же, я очень хотел. Тем более мне было приятно, что квартира в таком чистом и ухоженном виде. А то иной раз приходишь к подобным интеллигентам, а они извиняются сквозь зубы, что у них, дескать, немного не убрано. Вот и пробираешься: здесь стопка книг, там кошачий судок, причем давно и безнадежно полный, а пол не мыли никогда. Здесь же было просторно, светло и очень чисто.
   Я отчетливо помню, что в самый первый свой визит, я как-то совершено легко нашел комнату, в которой находилась обширная библиотека хозяина. Буквально на секунду меня посетило странное чувство, будто я уже был в этой квартире и довольно часто проходил мимо библиотеки по коридору, искоса заглядывая туда. Если так, подумал я тогда, в библиотеке прямо на старом комоде должен стоять большой подсвечник, вроде того, что я видел во сне в комнате, полной золота, только поменьше, конечно. И впрямь, подсвечник там был. "Неужели, - подумал я тогда - я уже научился проникать в слои квартиры, даже не впадая в транс? Но был и еще один странный момент: я чувствовал, что в конце коридора, за углом, слева, должна была быть еще одна комната. И я пошел, и действительно обнаружил дверь в комнату, но она была заперта.
   Потом мы пили с Борисом Германовичем чай, и после я попросил у него разрешения еще раз посмотреть на библиотеку. Ведь за чаем я узнал, что у моего нового клиента целых два гуманитарных образования: филологическое и историческое. Языкознание меня не очень интересовало, тем более, древние языки, давно мертвые, на вроде греческого и латыни. А вот история всегда была для меня темой приоритетной. Конечно, на изучение книг нужно время, а я и так задержался, но хозяин, похоже, был только рад.
   Рассматривая стройные ряды книг, уходящие в пятиметровую высь дореволюционных потолков, я заметил множество фолиантов на иностранных языках. Зная только английский, я, впрочем, все же был сыном военного переводчика, и словари восточных языков были для меня не диковинкой какой-нибудь. Я, конечно, вряд ли смог бы отличить китайские иероглифы от японских, но вот арабский от турецкого запросто. Мой взгляд часто останавливался на языке восточном, но незнакомом. И я догадался, что это книги, скорее всего, на еврейском языке. И тут я задал вопрос, который и задавать-то не хотел, но который, весьма вероятно, был равносилен решающему повороту на реке жизни. Я повернулся от полки к Борису Германовичу и спросил: "А у вас случайно нет книги Исхака Лурии "Врата Реинкарнации"? Реакция Бориса Германовича меня обескуражила: он был так озадачен, что невольно осел в кресло.
   Я уже сказал ему, что по образованию юрист. Не филолог, не лингвист, а самый обычный правовед, который читает кодексы, причем на русском языке. На дворе было лето 2004 года. Уже целых три года существовала "Википедия", и даже некоторые продвинутые пользователи вроде меня читали из нее статьи на английском, поскольку на русском их тогда было крайне и крайне мало.
   Впрочем, меня тоже несколько удивил ответный вопрос Бориса Германовича: "А зачем вам этот трактат?" Это уж потом я привык и смирился с привычкой некоторых евреев отвечать вопросом на вопрос, чтобы не только выдержать паузу для достойного ответа, но и собрать как можно большой информации.
   В свою очередь, я тоже "не ударил в грязь лицом", и тоже ответил вопросом уже на его вопрос: "А что, эта книга секретная? Ее нельзя читать..." - я хотел сказать не евреям, но смягчил формулировку на "непосвященным". "Отчего же, - ответил Борис Германович, - прочитать вы ее, молодой человек, сможете, но только если не только в совершенстве владеете древнееврейским, но и способны прочесть довольно специфический шрифт 16-го века. Ксерокопию рукописи я могу вам достать, но, насколько я знаю, именно этот трактат не переводился даже на современный иврит. Так все же, почему вас заинтересовал Лурия?".
   Я честно сказал, что читал книги о восточных учениях. И там упоминался трактат Лурии "Врата реинкарнации" в связи с понятием "гелгул". Я даже вспомнил и правильно сказал: "гелгул нешамот", чем еще более обескуражил Бориса Германовича. Он обещал подумать, кажется, у него где-то была книга о Витале, а он как-никак был учеником Лурии. Собственно, книгу эту я впоследствии получил. Она была на английском, довольно тяжелом для меня наукообразном английском. Но, как известно "аппетит приходит во время еды". В этой книге упоминались еще кое-какие интересные средневековые трактаты, которые, как не трудно догадаться, тоже не переводились ни на английский, ни на какой другой язык, отчего казались мне тогда еще более привлекательными.
   Впрочем, тогда я довольно быстро забыл на время обо всем старинных книгах, так как Оксана подкинула мне еще кое-какой работенки, зная мою безотказность, во всех смыслах этого понятия.
  
  
  
  
   44. Над вечным покоем
  
   Споры о том, какой же из московских жилых домов является самым известным, не утихнут уже никогда. Однако мало кто возразит мне, что сталинская высотка на Котельнической набережной, расположенная близ слияния рек Яузы и Москвы-реки - это самый узнаваемый шедевр столичной архитектуры. Так уж получилось, что именно этот дом попал на заставки телевизионных программ не только местного, московского телевидения, но и центральных российских каналов.
   Дом-то, конечно, узнаваем. Но далеко не все коренные москвичи могут назвать точной адрес, да и вообще, путают самые разные высотные здания. Например, некоторые уверены, что знаменитая профессорская квартира из фильма "Москва слезам не верит" находится в высотном доме на Кудринской площади. Однако героини, открывая дверь подъезда дома на Кудринской, попадают в шикарный холл центрального корпуса на Котельнической. Да и роман Трифонова "Дом на набережной" внес некоторую сумятицу. Трифонов описывал дом на улице Серафимовича, построенный еще до войны. Но из-за названия романа, ставшего, как нынче говорят, "мемом", в сознании среднестатистического москвича эти два совершенно разных и совершенно непохожих дома - высотка на Котельнической и Дом правительства на Серафимовича, слились в один абстрактный "Дом на набережной". И этому совершенно не нужно удивляться. Всем же известно, если хочешь заблудиться в столице, спроси дорогу у москвича.
   Дом на Котельнической набережной - это, по сути, три разных дома, строившиеся в разное время. Строительство первого корпуса начато еще до войны, а последний был закончен только в 1952 году. На пятьсот с лишним квартир приходится столько известных фамилий, что и в этом дом так же сохраняет практически несомненное лидерство. Это было живое воплощение советской мечты о коммунизме. Жилец, буквально не выходя из дома, мог совершать покупки, сдать в прачечную белье и побывать в кинотеатре. Трудно поверить, но в доме, построенном полвека назад в СССР, уже существовала централизованная система кондиционирования и фильтрации воздуха, а в стены была вмонтирована централизованная сеть удаления пыли, в которую всего лишь надо было вставить шланг.
   Жилец заселялся не в голые стены, а в меблированную и оснащенную самой передовой техникой квартиру. Это был не дом, а символ советского могущества. Семь сталинских высоток, словно гигантские стражи, защищали столицу. Впрочем, если бы не война, да еще ряд обстоятельств, то высоток было бы восемь. На месте восьмой в Зарядье нынче стоит гостиница "Россия", выкупленная международной сетью гостиниц и основательно реконструированная, однако сохранившая и свое название, и узнаваемый внешний облик.
   Признаться, я был весьма удивлен, когда Борис Германович еще при первой встрече сказал мне, что больше всего хотел бы переехать в сталинский дом. Меня действительно очень обескуражила эта идея, потому что тогда мне казалось, что доходные дома, расположенные как правило в самом что ни на есть историческом центре, намного престижнее в глазах коренного москвича. Однако все познается в сравнении. Оказалось, что превращение квартир в офисы - это далеко не единственная проблема подобных дореволюционных квартир. В СССР при вселении в доходные дома сотрудников сов. контор и коммунальных жильцов, безжалостно разрушалась изначальная внутренняя планировка зданий. Отсюда проблемы с вентиляцией, нередкие протечки и лопнувшие батареи аккурат в разгар отопительного сезона, и многие другие большие и маленькие неприятности.
   Хороших новостроек, ну или хотя бы домов, которым не исполнилось и пяти лет, в центре практически не было. Мне с трудом удалось найти одну довольно приличную квартиру в доме конца девяностых, построенного для сотрудников большого русско-итальянского предприятия. Дом располагался в тихом центре, рядом с Французским посольством. Квартира была с евроремонтом, хозяева, уезжающие на ПМЖ в Европу, оставляли всю технику и мебель. Но Борису Германовичу она, увы, не подошла. Двухкомнатная квартира площадью чуть более шестидесяти метров его не устраивала. Жил-то он один, но к нему периодически приезжала и останавливалась многочисленная еврейская родня, поэтому, увы и ах, от такого шикарного варианта пришлось отказаться.
   Любой московский риэлтор скажет вам, что самые тяжелые клиенты бывают двух типов: те, которые ищут очень дешевую квартиру, и наоборот - те, кто мечтает о квартире в секторе элитной недвижимости. Оба типа клиентов - настоящая головная боль, причем, нередко сделки так и не случаются.
   Параллельно с поисками квартиры для профессора Иванова, доктора филологии, преподававшего аж в трех высших учебных заведениях, я занимался поиском бюджетного варианта для одного тоже весьма интересного клиента. Грета Ульриховна, продав свою "трешку" где-то в Сибири и очень мечтала обосноваться в Москве, в город своих предков.
   У Греты Ульриховны была самая простая русская и распространенная фамилия - Павлова. И фамилия эта так же была не родовая, а измененная ее предками в силу исторических обстоятельств. Грету Ульриховну с Борисом Германовичем объединяли не только экзотические для русского уха отчества, но и специальность - филология. Только в отличие от Иванова, Павлова была чистокровной этнической немкой. Ее предки, подобно предкам покойной Эльзы Генриховны, завуча из моей школы, так же в незапамятные времена перебрались в Россию в поисках лучше доли, да так и остались здесь. И все было хорошо до того, как началась Первая мировая война, и немецкие лавки в крупных городах Российской империи стали громить толпы бузотеров при почти полном бездействии местных властей. Доходило до абсурдного. Евреи, не очень любившие афишировать свое происхождение, в витринах своих лавок стали вывешивать звезду Давида и надписи: "Мы не немцы, мы евреи!" И, как ни странно, нередко в случае с анти-немецкими настроениями это помогало.
   Немцам же доставалось и очень сильно. Именно тогда первые немцы, имевшие национальные фамилии, стали менять их на русские, причем, на самые распространенные. Вторая волна изменений случилась уже в тридцатых годах двадцатого века, когда в СССР началась шпиономания и любой человек, имевший иностранное происхождение, а значит и родственников за границей, мог быть заподозрен в шпионаже. В одной из книг о Москве автор приводит сравнение выписок из домовых книг до Первой мировой и спустя полвека. В большинстве своем иностранные фамилии исчезли. Но от традиционных имен некоторым отказаться было непросто. Впрочем, здесь можно было сказать, что девочку назвали Розой в честь Розы Люксембург, а мальчика Карлом - в честь Карла Маркса.
   Однако бдительные органы все равно упорно искали малейшую зацепку, чтобы выявить у человека хотя бы малейшее отклонение от нормы и со спокойной совестью поставить его к стенке, ну или хотя бы выслать из столицы. Отца Греты Ульриховны репрессировали в 1937 году. Ее мать чудом спас фиктивный развод: глава семейства почувствовал, как над его головой сгущаются тучи. В лагерь для жен врагов народа мать Греты Ульриховны не попала, но была все равно выслана в Сибирь.
   На волне борьбы с коммунистическим наследием новая демократическая власть сгоряча пообещала реабилитировать всех жертв сталинских репрессий и возместить нанесенный им ущерб. Надо сказать, что обещание это было частично сдержано. Репрессированные и члены их семей получали от новой власти небольшую пенсию. Однако некоторые посчитали, что этого мало, ведь многие репрессированные навсегда потеряли право жить в Москве, а также очень хорошее жилье. Ведь в ГУЛАГе оказалось немало представителей советской элиты: ученых, руководителей высшего звена и военных. Конечно, о возвращении тех самых квартир не могло быть и речи. Но этого пострадавшие и не требовали. Речь шла хотя бы о предоставлении бесплатного жилья в черте столицы.
   Однако наши власти посчитали это весьма опасным прецедентом. Ведь кроме репрессированных, они, опять же сгоряча, очень много кому наобещали. Через год вон будет уже шестидесятая годовщина Победы, а ветеранов еще не всех жильем обеспечили. Некоторые так со Дня Победы и живут в коммуналках. Но это в Москве. За МКАДом, где, по меткому выражению столичных жителей, "жизни нет", и вовсе в деревянных избушках и бараках-развалюхах. Вот и придумали столичные власти, что претендовать на московское жилье могут только те из бывших репрессированных, кто уже прописан в Москве. Таким образом, получался замкнутый круг. Человек не имел московской прописки, потому что ее у него аннулировали во время репрессий, а теперь его не хотят снова признать жителем Москвы, так как у него этой прописки нет.
   Но Грета Ульриховна была не из робких да покорных. Она твердо решила переехать в Москву и бороться до конца. И если бы дело шло о хорошей однокомнатной квартире, то я бы смог предложить ей что-то очень недорогое, и даже в центре или "кирпичном поясе". Однако мадам Павлова была согласна только на "двушку", поскольку собиралась переселиться со свой пожилой матерью, мужем и ребенком. Грета Ульриховна была настоящей немкой, педантичной и исключительно аккуратной. Работать мне с ней было очень приятно, но хлопотно. Мы отсмотрели десятки вариантов. За это время я очень многое узнал о ее семье и жизни русских немцев вообще. Оказалось, что настоящие этнические немцы говорят дома на родном языке, а знание иностранного в России всегда давало возможность устроиться хотя бы учителем в школе. Многие из них так и не перешли в православие, оставшись лютеранами даже в самые тяжелые советские времена, когда гонения устраивали на все без исключения конфессии.
   Но даже несмотря на то, что работать с таким человеком мне было приятно, я морально устал мотаться по самым дальним и депрессивным районам Москвы, где даже до метро нужно было добираться долго и мучительно. Только работая риэлтором, можно в полной мере оценить, сколько же жутких "медвежьих углов" таит в себе наша столица. Мне казалось, что я уже перебрал все варианты дешевых квартир вблизи железнодорожных путей, оживленных, неумолкающих даже ночью автотрасс, на первых этажах хрущевок, с видом на гаражи или на промзону. И да, я был уверен, что этот, наверное, последний вариант, тоже не подойдет и тогда я уже либо буду предлагать покупку квартиры в Подмосковье и маленькой комнаты в коммуналке для прописки и последующих судов с властью.
   Но вдруг мне подвернулся вариант в тихом месте, в хорошем и очень зеленом районе Ясенево, где в благословенные для москвичей брежневские времена давали квартиры технической интеллигенции. Это была квартира на шестом этаже девятиэтажного дома, довольно нового, уже постсоветского, без всяких юридических проблем, но с одним большим НО. С балкона открывался живописный вид на Ясеневское кладбище.
   Осмотрев квартиру предварительно, я, как не старался, не мог сдержать улыбки. Ну что вы хотите от металлиста, у которого все музыканты поют про смерть и гробы, и все обложки если не с кладбищем, то с восставшими мертвяками?! В голову еще почему-то пришла картина Исаака Левитана "Над вечным покоем". Кстати, одна из самых моих любимых. И если бы меня спросили, что бы ты больше всего хотел забрать с собой из России, то я бы ответил - Третьяковскую галерею. А лучше всю, всю Москву с ее музеями, парками, памятниками и особняками перенести волшебным образом куда-нибудь на берег южного моря. Ведь это надо было еще постараться, чтобы основать столицу самого большого государства в мире среди бескрайних северных болот.
   Каково же было мое удивление, когда Грета Ульриховна посмотрела своим бдительным оком с балкона и сказала: "Какая прелесть!" Я, было, сначала подумал, что она не поняла, что это кладбище, не рассмотрела крестов и могильных плит. Но она рассмотрела и очень даже хорошо рассмотрела. В этот же день продавцу был внесен аванс. И моя долгая "немецкая одиссея" подошла к концу. Хотя ко мне еще потом пару раз обращались этнические немцы, ссылаясь на рекомендации своей соплеменницы, которая утверждала, что я очень порядочный молодой человек, хотя и русский.
   Подобных людей я стал для себя называть "русские нерусские". Национальности они имели самые разные: поляки, немцы, евреи, французы. Все они были выходцами из стран, не входивших в состав СССР. Объединяло их очень многое. Они не были просто потомками поляков, как, например, я, знавший, что мой прадед носил польскую фамилию. Нет, они были настоящими поляками, говорили дома на национальном языке, соблюдали национальные традиции, готовили на праздники национальные блюда. И еще всех объединял необыкновенный патриотизм и безоговорочная любовь к России.
   Большинство из них хотя бы раз пострадало от нападок какого-нибудь быдла, чьи предки поколениями спивались по деревням, пока советская власть не попыталась "взнуздать" их в колхозах, или не прислала по разнарядке работать на завод.
   Довольно многие русские нерусские имели в семье хотя бы одного репрессированного родственника. Евреев, к тому же, одно время не принимали на факультеты точных наук. Вот откуда среди них столько филологов. Одним из отцов современной русской грамматики является Дитмар Розенталь, польский еврей, чей родной язык был вовсе не русским. Навечно законодателями русской литературы стали потомок шотландцев Лермонтов и Пушкин, чей предок по материнской линии был эфиопом. Самый известный словарь русского языка создал Даль, сын обрусевшего датчанина Йохана.
   Вся русская и советская история пронизана этими странными для русского уха именами зодчих, писателей, военачальников и художников. Все шедевры московской архитектуры были созданы либо иностранцами, либо русскими, которые учились там, на Западе. Перед тем, как начать перестраивать Москву, Сталин отправил в длительное турне по Италии лучших советских архитекторов. И они вернулись и обессмертили свои имена в камне. Терпя наш переменчивый и скверный климат, ежедневно сталкиваясь с нашей отвратительной русской чертой преследовать всех "инаковых", русские нерусские отдали свои жизни на служение России и гордились этим. От Рюрика до Ленина политическая история нашей страны была неразрывная связана с этими русскими нерусскими, и многие из них никогда не переставили восхищать меня.
   Эпопея же с поисками квартиры для Бориса Германовича длилась без малого четыре месяца. Но это было приятной заботой, так как мы осмотрели наилучшие образчики московского элитного жилья. Мы побывали в знаменитом, воспетом Трифоновым, Доме правительства. Квартира была с чудесным видом на Кремль и бассейн "Москва", все еще продолжавшего функционировать в виде огромного спорткомплекса. Идея казино на воде провалилась, а большой храм решили строить на Поклонной горе. Профессору все вроде понравилось, но когда мы уже в сумерках спустились в страшный и темный двор-колодец, что-то жуткое почудилось обоим и вспомнилось еще одно название этой громадины - Расстрельный дом.
   Казалось, будто вот прямо сейчас разнесется эхом по пустому двору скрип тормозов черной машины и застучат по лестнице подкованные казенные каблуки. Страшно подумать, сколько людей уводили отсюда ночью и они никогда уже не возвращались ни то, что домой, а просто в мир живых. "Это прямо на дом, а крепость. А в крепости жить не стоит. Крепость - это вызов - все время кто-то норовит тебя завоевать, занять твое место", - так выразил свои мысли профессор Иванов, и я был совершенно с ним согласен.
   Побывали мы и в домах на Ленинском проспекте, смотрели и весьма приличные варианты в домах на Фрунзенской набережной, и в кривых переулках вдоль Тверской. Очень понравилась Борису Германовичу квартира в высотке на Кудринской площади. Однако соседство с зоопарком у свободолюбивого профессора вызывало очень неприятные ассоциации. "Хоть в клетках и животные сидят, но все равно это тюрьма", - задумчиво сказал он, любуясь видом из окна.
   Борис Германович вовсе не капризничал. Денег у него хватало, и каждый отказ он аргументировал, и нередко искренне и всерьез извинялся перед хозяевами, что "побеспокоил их и напрасно обнадежил". Нужный вариант нашелся случайно. Мы, вообще-то, смотрели квартиру в генеральском доме на Космодамианской набережной, прекрасном месте для прогулок. День выдался очень погожий. Но квартира опять не подошла. Зато профессор заинтересовался домом на Котельнической набережной, что возвышался на другой стороне реки и спросил, кстати, именно про центральный корпус с барельефами в холле. Я не стал его обнадеживать, сказав, что сейчас в Главном корпусе редко что хорошее продается. Как и в былые годы, живет там всякая элита, причем, нередко потомки элиты прошлой, и квартиры свои продавать они не спешат. Впрочем, ситуации бывают разные. И вариант, как ни странно, все-таки подвернулся буквально через месяц.
   Когда мы приехали на просмотр, я был в очень скверном настроении. Короткая московская осень кончилась как всегда внезапно, начались первые заморозки. Еще чуть-чуть и ляжет плотный снежный покров. От всего на свете устаешь. И от просмотра человеческой роскоши. Все эти дети высокопоставленных советских ученых, полководцев и партийцев были ничем не хуже меня. Да, я рассуждал тогда как те, кто когда-то пошел за Лениным на баррикады, потому что хотел выбраться из поколений и поколений нищеты. Будь ты хоть сто раз талантлив, подняться на социальный верх - это дело случая, дело судьбы. Но потом удача, она переходит и на потомков. И одним для приватизации достается квартира на миллион долларов, а другим - только комната в спальном районе, с железной дверью, защищающей от родителей-алкоголиков. И ведь, что обидно, мать - партийный функционер, отец - дипломат. А живу я в такой жопе, хотя точно знаю, что ничем не хуже, а возможно, и лучше этих самых детей из центра.
   О, дети центра! Я видел в комиссионках ваши собрания сочинений, где пролистан только первый том, а остальные выглядят так, будто только что из типографии. Книги из серии "Литературные памятники" выходили в восьмидесятых годах тиражами в 100.000 экземпляров. Только вот распределялись они по библиотечным шкафам престижных квартир, где благополучно собирают пыль, пока, наконец, не отправятся в комиссионку. А тех, кто очень хотел их читать, приобретал книги у перекупщиков, влезая в жесткую экономию, чтобы хоть изредка прикасаться к прекрасному.
   Да, вот именно с этими мыслями я вместе с Борисом Германовичем вошел в гигантский холл с барельефами, поднялся на лифте и взялся за ручку аутентичной двери. Я, как и мой клиент, впервые переступал порог этой квартиры. Приехать заранее не удалось, тем более, в подъезд просто так не войдешь, надо предварительно договариваться с хозяевами, чтобы они предупредили бдительную консьержку.
   Квартира была, что называется, в первозданном виде, как в фильме "Москва слезам не верит". Хозяева очень бережно относились ко всему. Безусловно, ко многим вещам приложило руку время, но все же лично мне это нравилось больше, чем безликие, так называемые, "евроремонты", которые нередко превращали советские квартиры в аляповатые фото из глянцевых журналов о дизайне. Вид из окна завораживал, казалось, что квартира соединена через окно со всей Москвой, с каждым другим окном в этом городе. Такой вид, безусловно, восхитил бы булгаковского Воланда, а герой комедии Гайдая сказал бы свое древнерусское: "Ляпота!"
   От созерцания вида из окна меня отвлек голос профессора, разговаривающего с хозяйкой:
   - А книги, как я понимаю, мой коллега все в научную библиотеку отдал? Какая у него научная специализация?
   - Именно так, прямо за год до смерти пришли, упаковали и каталог сделали.
   Там даже дореволюционные были".
   Хозяйка долго и безуспешно пыталась сформулировать мысль о том, что научная специальность покойного мужа как-то с экономикой связана, и с философией, одновременно. И ведь, что удивительно, могла точно рассказать обо всех его бытовых привычках: с какой начинкой пирожки любит, во сколько встает и во сколько ложиться, сколько ложек сахара в чай кладет и какое у него вчера было давление. Но вот тему мужней диссертации не знала. В этом вся и есть наша русская, если хотите, советская женщина. Поэтому у меня всегда было и будет презрение к тем людям, которые бросают таких жен ради молодых научных сотрудниц, которые хорошо знают тему научной диссертации своего шефа, а вот, сколько у него пар носков, сказать не могут. Быть до конца со своим супругом или супругой, как я впоследствии узнал, это во многом чисто еврейская черта.
   Как гром среди ясного неба, прозвучал профессорский баритон: "Ну-с, будем оформлять. Мне решительно нравится. Есть что-то такое..., ну знаете, как на большом полотне Исаака Ильича "Над вечным покоем", я недавно, представьте себе, зашел совершенно случайно в Третьяковку и стоял у него полчаса. А ведь сколько раз, сколько раз до этого был!"
   Ну ведь не мог же он мои мысли подслушать, и не говорил я ему ничего про свои мытарства с Гретой Ульриховной! Странно, ведь человек другой нации и веры. А мыслит теми же категориями. Я спросил его потом, почему собственно "Над вечным покоем", а он мне и возьми и скажи: "Жизнь, она как река. А тут две реки переплетаются: человеческая автомобильная и обычная река, все перемешивается. А дом, он как башня на страже стоит". Видать, он действительно телепат хотя, может быть, и сам этого не понимает. Невозможно, чтобы чужой человек из другого поколения думал так же, как и я.
   Но весьма возможно, что сама культура, именно она заставляет нас так думать, через книги, через картины, через стихи, создается некое пространство в ноосфере Вернадского, и там, в отдельном замкнутом мире живут мысли тех, кого называют "людьми книги". Живут "над вечным покоем".
  
  
   45. Кровь
  
   Я очень хорошо помню, что именно Борис Германович первым рассказал мне, как евреи в древности хоронили свои книги. Нет, конечно, потом я очень много читал о том, что хоронили уже истрепанные книги и просто свитки, в которых во время переписки была допущена ошибка. Это при том, что свиток, на который будут наноситься священные письмена, изготовлялся из особого и весьма дорого вида кожи. Сделал единственную помарку или ошибку - и все. Европейцы в этом плане были менее щепетильны: поскребли по пергаменту и готово. Можно опять писать. Неизвестно, сколько книг так было просто зачищено и утрачено навсегда. А в Израиле копни где-нибудь - свиток древний, да еще какой-нибудь уникальный. Казалось бы, все это архаичные мелочи. Но из них и складывается культура народа в целом.
   Точно уже не помню, когда именно мы договорились, что я помогу профессору с переездом. Кажется, это случилось еще до оформления документов у нотариуса. Он еще тогда заявил, что будет переезжать медленно, так как хасиды готовы подождать. Я ему тогда сказал, что могу очень добросовестную строительную бригаду найти, ну чтобы хотя бы стены покрасить на Котельнической. Он тогда как-то даже совершенно неестественно для себя не сдержался, зашикал на меня. Мол, что я такое удумал?! "Строители, они любой дух времени уничтожат. Разве мы не насмотрелись такого? Тут не строители, ту реставраторы нужны". Ну, как говориться, хозяин-барин. Любой каприз за ваши деньги.
   Комиссионные я тогда получил приличные. И серьезно стал думать о том, что еще хотя бы пяток таких Борисов Германовичей, и можно подумать об отдельной комнате в коммуналке, но уже не в спальном районе. Ну, а что тут такого страшного? Это своих ты в коммуналке стесняешься? А чужих-то чего? Тем более, можно вариант такой найти, чтобы второго соседа не было, или он редко появлялся. В общем, были хорошие темы для раздумья. Но все же до этого момента еще далеко. Покамест, если подрядился на помощь ближнему, то давай. Тем более любопытно, что там у профессора за книжки?
   Библиотека была очень большая. Но при этом грамотно структурированная и полностью каталогизированная. Каждая книга имела свой номер и место. Как говорят мудрые, порядок на полке - это порядок в голове. Была бы у меня такая библиотека, я бы точно так же сделал. Берешь список. Ага. Вторая полка, третья слева. Прекрасно.
   Мне не пришлось особо напрягаться. Борис Германович весь порядок сборки сам определил, я же превратился исключительно в подсобного рабочего. Впрочем, подержать книги, которым уже лет триста, да еще в переплете из настоящей кожи, или вообще, невиданное для меня зрелище - рукописную книгe или свиток. Да, это того стояло. Я всегда мечтал стать историком, всякие древности раскапывать. А тут в квартире. Нет, не в квартире, прямо у тебя в руках. Но таких книг было совсем немного. Хозяин над ними трясся и я тоже был немало в напряжении, когда мы их аккуратно запечатывали во много слоев специального упаковочного материала и укладывали в коробки. С книгами советскими все было попроще. Еще была куча довольно истрепанных словарей. Именно тогда я, кажется, и сказал Борису Германовичу, что у меня отец арабист, ну еще турецкий знает и другие языки. Правда, ответная реакция меня несколько удивила. Профессор попытался заговорить со мной по-арабски, и был очень удивлен, нет, даже озадачен, что я ему не ответил.
   "Ну, как же?! - недоуменно сокрушался он, - Неужели, у отца совсем не было ни желания, ни времени, позаниматься с тобой? Во всех семьях, которые я знаю...." Да, Борис Германович, во всех семьях, которые вы знаете, родители не избивают друг друга на глазах у детей, не спиваются. Потому что семьи-то ваши еврейские. Ну конечно, в каком-нибудь забытом еврейском местечке, какой-нибудь нищий сапожник и лупцевал своих чад почем зря! Но те, кто из этих местечек выбраkbcm, они ведь стремились своим детям передать не только прописку в пределах Садового кольца, но и все то, что знали и умели сами. То, что сами выстрадали. Музыкант - значит, "пили" с утра до вечера на скрипке, филолог - зубри спряжения глаголов! Но делали это как-то так, чтобы ребенок сам этого захотел.
   В одной книге я даже прочел, что евреи пекли печенье в форме букв, чтобы учение еще в практически бессознательном возврате приносило ребенку радость. А эти все ремни за двойку в дневнике? Принесли они какие-то особо ценные плоды просвещения? Папка - пьяный слесарь, бьет сынишку и поучает, что вот, мол, не будешь учиться, будешь как я и как твой дед. Но их же тоже лупили. Где результат? Все так же пьют и работают на заводе. Выходит, что не особо "канает" такая метода? А исключения, как известно, они только подтверждают правило.
   Но это вообще, как выяснилось, такой особый подход к вопросу передачи знаний. Ведь евреи, практически сколько себя помнили, жили среди чужих народов, или как раньше говорили, "язЫков". Поэтому передача знаний была залогом сохранения самоидентичности. Тем более, всегда был очень и очень сильный соблазн от этого наследия отказаться.
   Существует расхожее мнение о том, что во все времена евреев преследовали за их, так сказать, еврейскую внешность, то бишь из-за происхождения. Но это далеко не так. Вернее, даже совсем не так. Двухтомник Льва, а если быть точнее, Леона Полякова, произвел в моих взглядах форменную революцию. Оказалось, что аж до появления расовой теории Гитлера, евреев преследовали исключительно за их религию. Покрестился - стал новым человеком. А в Польше еще можно было за это и дворянином заделаться! Конечно, косо на тебя смотреть все равно будут. А вот правнуки, возможно, уже даже не узнают, что их дед или бабка ходили в синагогу. Многие спрашивают: где эти, потерянные еврейские поколения? Да они все среди нас! В Российской империи вообще не было такого понятия как национальность, а только вероисповедание. Адмирал Нахимов тому пример. Его отец сбежал из еврейского гетто вслед за полком русских солдат и в итоге стал офицером и дворянином. А сын - адмиралом и одним из национальных героев России.
   Так что, нужно было иметь завидное упрямство, некий стержень внутри себя, чтобы в череде очередных погромов, рискуя потерять не только свое имущество, но и жизнь, все равно упрямо следовать зову предков, зову своей крови. Да, почему бы просто взять, да и принять веру во Христа? Какой пустячок, а какой гешефт можно было с этого получить! Многие делали так мнимо в Испании, а потом горели на кострах инквизиции, за то, что не разжигали очагов по субботам и не хотели есть жаренного кабанчика. Вот как оно получается?! Крест надел, а сало в горло не лезет! Не в жилу. Иудейская религия и есть их национальная идентичность, прописанная в генах и закрепленная священными книгами.
  
   Это уже было во второй мой приезд. Ведь все запаковать за один раз был не реально. Мы сидели на кухне, пили чай, и Борис Германович спросил меня: "Ну-с, молодой человек, вы не передумали на счет "Врат Реинкарнации?", - и видя, как загорелись интересом мои глаза, тут же выдал целый план на пятилетку. Сначала нужно было выучить классический иврит, причем на очень хорошем уровне, потом древнееврейский, далее средневековый иврит с его специфическими особенностями, ну и так далее.
   И, как водиться у евреев, за все это нужно было платить. Впрочем, вполне умеренно. Мне это было по карману. Вот спросили бы меня тогда, а зачем тебе вообще язык, на котором говорят только в одной стране мира? Да еще за деньги учить? Спросили бы, и я бы не ответил. Тем более, он мне предлагал еще испанским заниматься. Как-никак, второй в мире по распространенности европейский язык. А я как баран, уперся: мол, хочу почитать то, чего на русском языке нет. Чтобы никто кроме меня не знал. Подростковый максимализм, да еще недостаток адреналина в крови. Видимо, уж очень давно тебя преподаватели не мучали. Ох, как давно ты трясущимися руками на стол зачетку не клал. Как говаривал Авиценна, привычка, она вторая наука!
   Ну, а заниматься стали прямо сразу. У евреев есть такое замечательное качество: никогда не откладывать на потом, если вот прямо сейчас можно деньги заработать. Именно для таких ретивых и был придуман шабат, чтобы от излишнего перенапряжения раньше времени к праотцам не отправились. В субботу ничего делать нельзя. Даже, как потом выяснилось, и кнопку лифта нажимать тоже.
   Профессора, они разные бывают. Некоторые так печально известны, что их фамилии становятся "притчей во языцех", даже за пределами родных ВУЗов. На таких я тоже насмотрелся. Хорошо, хоть в моей "Альма Матер" подобных было немного. И объединяет их все одно: объясняют они на удивление скучно и непонятно, а спрашивают исключительно строго. Хороший же преподаватель любой самый сложный предмет может объяснять увлекательно. Но, пожалуй, самый редкий тип - это тот, кто невольно заставляет жить своим предметом и заражает таким интересом, что ты помнишь даже малейшие мелочи, о которых он говорил на лекции, даже спустя многие годы.
   Не знаю, какие методики применяли на филологических факультетах. Я там не учился. Однако мне приходилось слышать, что самым лучшим способом изучения языка является "метод погружения". Ну, это бывало раньше с путешественниками в неведомые страны. Приезжает, живет, сначала ничего вообще не понимает. Потом два, три слова знакомых. А потом, глядишь, и залопотал по-местному. Да и куда ему деться? Своих-то вокруг нет!
   Ну, примерно, так поступил Элизар Бен-Йехуда, который еще в 19 веке приехал на еврейскую землю и сказал своей семье примерное следующее: все, мы теперь-таки дома, а значит, будем говорить только на родном языке. Проблема, правда, была в том, что как разговорный язык, иврит уже много веков практически не использовался. Ну, ничего, как-то справились, стали составлять словари, выпускать газеты, потом сделали государственным языком. И ведь подействовал этот "метод погружения". Еще как подействовал!
   В общем, мне в доме Бориса Германовича вообще теперь запрещалось говорить на русском. Ну, поначалу мы объяснялись на английском. Говорил я на языке англосаксов почти правильно, но с акцентом, "как у русских мафиози в плохих голливудских фильмах". Это не я так сказал, это профессор так пошутил. Так что была мне большая польза. "Два в одном", как шампунь и ополаскиватель из известной рекламы. И я заодно "поднял" свой несчастный английский. Несколько раз, правда, ко мне было проявлено снисхождение и что-то объяснялось на русском. Но вопросы я мог задавать только на английском и на иврите. Учебник мне тоже был выдан именно на английском языке. Так что, из огня да в полымя. И это дало свои плоды. Уже на вторую неделю занятий я мог вполне вразумительно сказать какие-то отдельные короткие фразы на иврите, знал слов сто, не меньше.
   Квартира была пустой. Незримой экономкой были убраны уже все вещи. Мы даже чай пили из одноразовых стаканчиков, так как чашки из отличного венского сервиза тоже были упакованы, к счастью, уже без моей помощи. Завтра утром грузчики должны будут перевезти вещи. А я уже приду и помогу расставить книги туда, в башню. Да, заодно смогу оценить, как за две недели прошла та самая небольшая реставрация.
   Вот так, один хозяин уезжает, а другие приезжают. И только квартира всегда на одном и том же месте. Эти пятикомнатные хоромы отнюдь не выглядели пустыми. Какую-то мебель хозяин оставлял, поскольку прежняя хозяйка квартиры на Котельнической набережной, после смерти мужа решила уехать из России куда-то, где давно уже живут ее дети, что для людей из центра Москвы было вполне закономерно. Это из спальных районов люди уезжали только на погост, а из центра - за моря.
   Действительно, квартира не выглядела пустой. Но странно, я не чувствовал, что хозяину жалко расставаться с ней. Все-таки отчий дом! В этой квартире, если верить профессору, жил еще его прадед. А тут - продавать! Я стоял и думал, все-таки какая квартира лучше - в башне на Котельнической набережной, или все-таки эта? Я не постеснялся узнать, за сколько хасиды купили квартиру, и даже присвистнул от изумления. На что Борис Германович совершенно спокойно заметил, что хасиды в недвижимости разбираются неплохо. Они уже половину Нью- Йорка скупили, если не больше. И где они что покупают, то значит, недвижимость эта будет только дорожать. Так это я и без хасидов знал! Но все-таки, на их месте я бы поторговался. Квартира была хорошая, но уж больно дорого. Хотя, с другой стороны... Локация. Рядом с Хоральной синагогой как-никак!
   Сколько я не приходил к Борису Германовичу в его старую квартиру, меня все время тянуло к этой запертой комнате. Ну, прямо как в сказке про Синюю Бороду! В самый последний день я решил: "А, была не была!" Я думал, что уже неплохо изучил своего преподавателя. Он был не из таких, как мой отец, который в детстве говорил мне: "Нет, это нельзя!", а на мои детские вопросы: "Почему?" только огрызался и говорил: "Будешь еще спрашивать! Твое дело не думать, а правильно и бездумно выполнять то, что тебя просят. Нашелся тут фарисей". Прямо слово в слово, я не вру! Ведь не зря в народе ходит столько анекдотов про военных, наверное, даже больше, чем про чукчу. Но я был все же ребенком любопытным и спросил: "А кто же такие фарисеи?" Отец тогда совсем вскипел, и его лицо из пунцового сделалось лиловым. "Фарисеи, - сквозь зубы ответил он, - это такие люди, вроде тебя. В каждом пустяковом вопросе ковыряются". Немного позже мать мне ответила на этот вопрос гораздо интересней: "Фарисеи, сынок, - это жидо-иудейская секта, которая распяла нашего православного Христа и поработила многострадальный русский народ".
   Да, профессор был человеком не обидчивым, либо слишком воспитанным, чтобы не показать, что какой-то вопрос, заданный ему не со зла, а просто по незнанию, может его обидеть. Вообще, я давно заметил, что у некоторых людей обижаться - это такое хобби, которое они постоянно совершенствуют. С девушками такого типа я стараюсь при первых признаках подобного рода недуга, тут же разрывать.
   Борис Германович, как обычно, ответил вопросом на вопрос. Мол, а зачем тебе? На что у меня был уже заранее заготовлен ответ. Я попытался объяснить, что мне, как риэлтору, очень хотелось бы посмотреть на всю квартиру сразу, без этого у меня не может сложиться полного впечатления. Говорил я это все на английском, поэтому получалось коряво. Всю эту мою болтовню профессор оборвал и сказал: "Я не считаю любопытство пороком, пойдемте, молодой человек. Вообще-то, ничего примечательного в ней нет. Просто меня брат попросил ее насовсем закрыть. Поверьте, были причины".
   Он открыл комнату и пропустил меня вперед. Конечно же, там ничего сверхъестественного не было. Метров, так на глаз, не более двенадцати. Она была обезличена. Опытный глаз риэлтора определил, что из нее, как будто бы намеренно, были убраны все вещи, способные хоть что-то рассказать о ее прежнем хозяине.
   Я посмотрел на опустевший книжный стеллаж и вдруг подумал, что сверху на нем должна стоят модель парусника. Причем, я откуда-то знал, что это испанский фрегат, с выдвинутыми из лючков пушками. Я уже потихоньку тренировался входить в транс, не засыпая. Ведь не везде, и не всегда, клиенты дадут тебе время поспать. Но тут как будто что-то было не так. Прямо дежавю. Как в тот момент, когда я будто бы не первый, а в тысяча первый раз проходил мимо открытой двери, ведущий в библиотеку.
   В дальнейшем я очень много раз пытался вспомнить, в какой же все-таки момент я отрубился? Это было так странно. Я ведь никогда в своей жизни не падал в обморок. Последнее, что я помню, как направился к окну, и все. Дальше мое сознание на некоторое время покинуло этот бренный мир. И где-то там, в другом измерении, меня ждал мой старый знакомец с меняющимися глазами. На этот раз он был одет во все красное. А зрачки его зеленых глаз сразу же стали вертикальными. Я лежал в каком-то месте, похожим на больничную палату, совершенно голый и весь в крови. И что-то было не так с моим пупком: из него торчал отросток. А старый знакомец склонился надо мной, и в этот момент глаза у него стали нормальными, человеческими. И он сказал: "Ани моца".
   Теперь я точно знал, что это иврит. И многое, что он говорил в прошлые разы, я уже понимал. "Ани" - это первое слово, которое я услышал на иврите. Профессор ткнул себя в грудь мясистым пальцем и сказал: "Ани - I am" А вот слова "моцА" я не знал. Но, кажется, догадался. Между тем, незнакомец схватился тонкими пальцами за пуповину и со всей силы дернул. Страшная боль пронзила солнечное сплетение, и я начал проваливаться куда-то все глубже и глубже.
   На какое-то мгновение я вынырнул из тьмы и услышал голос в коридоре. Голос был вежливым, даже немного заискивающим, но требовательным: "Здесь живет господин Иванов? Так это вы, сударь? На вас в полицейский участок поступила жалоба, что у вас незаконно проживают люди иудейского вероисповедания, в нарушение распоряжения генерала-губернатора и уложения о ... - дальше было неразборчиво". "Уверяю вас, никакие уложения мы не нарушали, - возражал голос, удивительно похожий на голос профессора, - вот, извольте, документы".
   Предметы в комнате меняются, исчезает керосиновая лампа на комоде. Комод тоже исчезает. Вместо него появляется колыбель в углу. Из коридора слышен требовательный, но уже отнюдь не вежливый, а даже хамский голос: "Мы, профессор, из домового комитета, и пришли к вам вот по какому вопросу: от гражданки Батраковой к нам поступило следующее заявление...". Вновь слышен голос, знакомый и незнакомый: "Это совершеннейшая чушь! Мы сами, как видите, люди, пострадавшие от царского режима и...." Я снова проваливаюсь, люлька пропадает, снова появляется комод, на нем грубая деревянная модель аэроплана. В коридоре слышен сильный стук в дверь. "Кто там? - на этот раз спрашивает женский голос. - Госбезопасность. Откройте немедленно, у нас ордер на обыск! Заведующий клиникой Иванов дома?" "А где же мне еще быть?" - отвечает заспанный голос.
   Я открываю глаза. Надо мной склонился Борис Германович. Глаза у него явно испуганы. Таким я его видел в первый раз. В руках у него полотенце. Все в крови. В моей крови. Он начинает говорить, причем на русском, в нарушении наших договоренностей. Я привстаю, он пытается меня удержать, говорит, что у меня из носа кровь потекла. Я испугался, что испортил диван. Диван, к счастью - нет, а вот на пол попало. Но это ерунда. Я извиняюсь, причем на английском. Говорю, что мне уже лучше. Хочу снова встать, он уговаривает меня еще полежать. Я чуть наклоняю голову и понимаю, что я уже в другой комнате. Спрашиваю на английском: "How?" Он мне отвечает, что в студенческие годы пришлось одно время и вагоны ночами разгружать. Я смотрю на его могучую фигуру с уважением. Темно-рыжая борода воинственно стоит дыбом. В руках красная тряпка. Только быка не хватает.
   Мне страшно неудобно, что меня кто-то куда-то тащил. Пытаясь от этого отвлечься, спрашиваю: "Как на иврите будет "кровь?". Он мне отвечает. Нет, не то слово, совсем не то. Я уточняю вопрос и интересуюсь, есть ли слово, означающее "кровные узы", и, получая удовлетворительный ответ, киваю. Да, теперь нужное слово. Но причем тут родство? Неужто предки моего попаши, те самые Ахтырские из Польши, променяли веру предков на панство? А меня теперь тянет обратно, к своим. Мда... Папаше такая идея явно бы не понравилось. Он всегда мне четко и ясно говорил, что он русский. У него так в паспорте написано в графе "национальность". Отец-то русский, подумаешь, у матери написано в паспорте "украинка". Она вообще из детского дома, ее советская власть воспитала. Ага, - усмехаюсь я, вспоминая пьяные антисемитские заявления матери относительно свекрови. "Где поляк, там и жид". У советской власти действительно нет "ни эллина, ни иудея". Есть только подозреваемые и подследственные.
  
   Я стою и смотрю, как бородатый мужик в черном старомодном сюртуке и черной шляпе прикручивает к дверному косяку квартиры какую-то штуку. Причем прикручивает на удивление криво. Но я не вмешиваюсь. Как известно, со своим уставом в чужой монастырь не лезут. Я просто смотрю. Теперь уже из прошлого, из своей памяти. И я знаю точно, что я впервые вижу раввина. Многие думают, это иудейский священник. Но это не так. Раввин - это, скажем так, по-простому, человек с высшим духовным образованием, знающий Тору и Талмуд, и имеющий право возглавлять религиозную общину. Он не священник, то есть не жрец. Он не приносит жертвы Б-гу. Не приносит, потому что Храм разрушен и будет восстановлен, только когда придет Мошиах, то есть иудейский Мессия.
   Еврейский язык не похож на другие языки мира хотя бы тем, что он неразрывно связан с жизнью, где религия имеет очень важное значение. Поэтому приходится разбираться, понимать. Иначе врата реинкарнации, ну и там другие всякие тайные знания, они просто не откроются. Да и вообще, как-то интересно и ново, особенно после книг об индуизме, где всякие слова на санскрите занимают по пол строчки. Еврейский язык лаконичен и его фонетика весьма привычна для русского уха, особенно если твои предки с юга Руси. Правильно "гэкать" здесь приветствуется. Но только правильно и в нужном месте.
   Вот молитва произнесена, мезуза прикручена к старому косяку квартиры. Один профессор сменил другого. Думаю, квартира довольна. А я дивлюсь этой самой реставрации. Действительно, выглядит очень впечатляюще. Будто бы не проходил более полувека с предыдущего новоселия. Надо будет как-нибудь нырнуть на другой слой и сравнить. Но это потом.
   Раввин идет к другим дверям. И снова я слышу: "Барух ата Адонай Элойну, мелех а олам!" Я стою и думаю, как же я, наверное, глупо выгляжу со стороны в бумажной шапочке, прикрепленной к волосам заколкой. И ведь хорошо, что не успел подстричься. Как тогда крепить кипу? Ну, то есть еврейскую шапочку.
   У них все наоборот. Пишут и читают справа налево. Отдыхают не в воскресенье, а в субботу. Многие слова звучат знакомо, но значат совсем другое. Например, "халява", это "халав", молоко, его раньше бесплатно раздавали бедным в синагогах по субботах. Люди бежали по улице и кричали: "Халав! Халав!" Ну, вот мы, русские, и переняли. А уж если понимаешь, что значит на идише "поц", пацанами своих друзей уж называть не будешь. Как и хорошую гостиницу "малоном" язык не поворачивается назвать. Ведь воровская "малина" именно от этого слова и произошла. И такого добра в лексиконе великого и могучего русского языка за триста лет совместного бытия накопилось полно.
   А я смотрю на мезузу, и в голову мне приходят странные мысли. Ведь что такое "мезуза"? Это коробочка со свитком отрывка из Торы внутри. Вешают ее на дверной косяк, чтобы она охраняла дом. Добропорядочный иудей, заходя в помещение, дотрагивается до нее рукой. У меня в голове возникает другая картина. Из моего недавнего прошлого. Я стою у двери подъезда, ищу небольшой металлический прямоугольник (да, да, очень похожий на мезузу) и нажимаю на нем кнопку: "Это "Трейд Инвест"? У меня курьерская доставка для вас".
   Раздается короткий писк, я слышу, как щелкает электрический замок. Это евреи изобрели домофон пять или семь тысяч лет назад? Он открывал вход в храм по голосовому паролю? А может быть, не в храм, а в космический корабль? Мать всегда говорила, что из меня никогда не получится верующий человек, потому что я ничего не готов принять на веру. "Не хочешь воспользоваться опытом людей, которые прожили трудную жизнь. Все норовишь сам влезть, расковырять, разговнять. Фарисей" - раздраженный голос отца пытается заглушить в моей голове еврейскую молитву, но у него ничего не получается. Мне нравится, как она звучит. Ее звук, словно песня. А я всегда шагал с песней по жизни. А нашу песню не задушишь, не убьешь.
  
  
   46. Солнцестояние
  
   Время никогда не идет одинаково. Это вам скажет абсолютно любой человек, поживший на земле лет сорок-пятьдесят или больше. И не верьте никаким психологам, говорящим, что это на самом деле внутреннее время человека идет по-разному, а настоящее астрономическое время, оно неумолимо. Некий умник, рассуждая о субъективном и объективном времени, все равно не сможет ответить вам на совершенно простой вопрос: А что есть время? Движение светил по небу? Тиканье часов? Течение воды? В разные эпохи время пытались измерить по-всякому. Но никому не удавалось не то, что остановить время, но хотя бы подержать его в руках. Впрочем, нет, однажды это все-таки случилось: "И остановилось солнце, и луна стояла, доколе мстил народ врагам своим". 
   Я помню, как впервые прочитал об этом в той детской протестантской Библии с картинками. А потом через много лет уже в Танахе, на иврите. С большим трудом и спустя три года после того, как начал изучать древний язык, на котором говорят и по сей день.
   Есть разные способы толкования священных книг. Ученые и вовсе говорят о том, что подобные книги и наука не дружат между собой. Мне же кажется, что в этих книгах написано все предельно ясно и понятно. Солнце, или время, остановились, а народ, пока время застыло, мстил врагам своим. Врагов было много, а времени мало. Но что тут непонятного? Однако ж, обо всем этом спорят до сих пор, но никто не знает в точности, что такое время. И остановил ли Б-г по просьбе Иешуа бен Нун небесные светила, или же все-таки остановил само время? Ведь для Создателя одинаково возможно и то, и другое.
   Человек же, в отличие от Б-га, может очень мало. Он даже не может похвастаться тем, что в полной мере является владыкой своей памяти. Путешествия по собственному прошлому очень похожи на прокручивание старой магнитной пленки, о которой нынешнее поколение разве что только читало. И вряд ли кто из рожденных в 21 веке перематывал аудиокассету с помощью карандаша, чтобы сэкономить батарейки в плеере.
   Да, все кажется простым, мы перематываем нашу память, как хотим и куда хотим, но бывает так, что где-то в мозгу пленка будто бы заедает, и мы тужимся отмотать и не можем. Пленку памяти будто бы "зажевывают" наши мозги, не всегда и не сразу желающие беспрекословно подчинится человеческой воле, предпочитая по старинке, как во времена добылинные, полагаться на инстинкты. Ты крутишь пленку своих воспоминаний, а мозги говорят тебе - не влезай - убьет, и тормозят пленку. Пытаются остановить время и солнце в твоей памяти, или просто вырезать неудачный фрагмент и заменить его другим, прошедшим монтаж и цензуру у того самого времени.
   Внутри моей памяти я стоял около собственного подъезда. В темно-синем китайском пуховике и черной вязаной шапке. Такой как все, неотличимый от тысяч других москвичей в утренней толчее метро. Яркое, но холодное январское солнце висит в небе. Я стою и с недоумением пялюсь на двух милиционеров. Один из них лейтенант, представился участковым, другой, майор - сотрудником уголовного розыска. Я тщетно пытаюсь вспомнить их лица. Но в этом месте пленка моей памяти будто бы частично затерта. Я только слышу отдельные фразы: "Вас родители подали в розыск. Вы должны поехать с нами в отделение. И сняться с розыска". То, что я отвечаю в ответ, совершенно неслышно. Я смутно помню, что говорю им про "предков" алкашей и про то, что, мол, сегодня двадцатое январе. Сами понимаете, не все в норму пришли. У самого пока нет и малейшего беспокойства. А должно, должно было быть. Если мать три раза с утра спросила, во сколько я собираюсь на работу? И понятно, что воспринимаешь ее уже как фон, не обращаешь внимания. А ведь надо бы. Но ты спокоен и весел. Ведь у тебя совсем уже скоро будет сделка, и ты станешь счастливым обладателем своего отдельного, ну почти отдельного жилья.
   Но я до сих пор не могу понять, как? Как я, наблюдая многочисленные дрязги чужих родственников, размены, разъезды и разделы наследства! Как я мог?! Живя уже много лет за железной дверью, поставленной от собственных родителей, как я мог сказать матери-алкоголичке, что я принес домой из банковской ячейки огромную сумму денег?! Почему я совсем не насторожился, когда отец, который теперь мог без предупреждения пропасть на месяц и больше, вдруг появился аккурат накануне, и спросил меня: где я занимаюсь ивритом? Где-то в синагоге или при консульстве?
   Нет, он не спросил меня, зачем мне, русскому, учить иврит? Казалось, причины этого его не интересовали. Ну, учит и учит. Он хотел знать, где я занимаюсь и по каким дням? Идея о том, что я учу иностранный язык частным образом с репетитором, ему просто не пришла в голову. Ведь каждое поколение живет в свое время, и оно отличается от времени в календаре. А во времена отца были курсы при МИДе, ну, или курсы при консульстве.
   Я теперь почти всегда отвечал вопросом на вопрос. Ведь это так удобно и всегда можно выиграть время в словесном поединке. Может, я и раньше так поступал, но теперь я это делал осознано. Так же, как уже осознано не ел колбасу, потому что в практически любой российской колбасе была свинина, иначе она становилась нерентабельной. Я раньше редко ел свинину, потому что живот от такой пищи становился каменным. Теперь не ел осознано. В детстве я не клал сметану в бабушкин украинский борщ, потому что тогда блюдо становилось невыносимо кислым. Теперь я осознанно не ел вместе мясное и молочное. Я не понимал, что раньше всегда жил по этим правилам, потому что мне было так удобнее. По какой-то странной причине мне никогда ничего не хотелось делать в субботу. И как же хорошо было, когда со второго класса по субботам наконец-то перестали учиться. Странно, но получалось, что я всегда жил, как еврей. И писать справа налево мне было бы удобнее, если бы меня насильно не переучили.
   Я не стал уточнять у отца об его отношении к моему изучению иврита. Потому что прекрасно понимал, что на отделении "Восток-2" в Военном институте иностранных языков, арабский язык буквально "вшивали" в голову вместе с ненавистью. Нет, не к евреям, конечно, а к сионизму. Но в этом не было ничего личного! Просто советский разведчик должен был думать, как араб, стать этим самым арабом. А это было покруче православного антисемитизма мамы, воскресшего из времен черносотенных погромов. Ведь бытовой антисемитизм - это удар по морде, а политический - это уже газовые камеры.
   Поэтому я не стал говорить с ним о том, как он к этому относится. Я хотел понять, как он об этом узнал? Ведь родителям про Бориса Германовича я ничего не рассказывал. А в голову мне давно закралась нехорошая мысль: а не подобрал ли отец к моей двери ключи и помалкивает при этом? Но все оказалось проще. Жена разведчика, даже спившаяся, - это все равно жена разведчика. Тем более, мама уже год, как на пенсии, и интриговать ей больше не против кого. Нет, она все еще звонит школьным знакомым и свято верит, что играет роль "теневого правительства". Но на самом деле новый директор просто пополняет свои папки с компроматом, и когда матери нечего будет предложить, ей останется только вспоминать, как ее с почетом проводили на пенсию.
   Школа - это вам не поликлиника. Здесь люди вежливые, как змеи. Шипят тихо, а жалят больно. Уволили с почетом, а по сути, вытолкнули на пенсию, когда в очередной раз увидели, как она, пьяная, стоит на остановке и ждет автобуса прямо на глазах учеников. Гены, ничего не поделаешь! Не спрячешь их ни за серой юбкой "учителки", ни за белым халатом.
   Да, отношение родителей к ивриту меня не волновало. Меня беспокоила лишь возможность проникновения за мой "железный занавес". Но отец слишком быстро меня успокоил, сказав, что на самом деле мать нашла обрывки мои распечаток. И я еще тогда подумал, что теперь придется помимо своего биотуалета и маленького холодильника, еще и свое помойное ведро завести. Да, та самая пресловутая "жена разведчика". Я судорожное стал перебирать, что еще я рвал на мелкие кусочки и выбрасывал? И не нашел ничего криминального.
  
   Я сижу в кабинете участкового и пишу объяснительную, ну почти что школьное сочинение о том, почему родители подали меня в розыск. Буквы стерлись из моей памяти. Память вместительная, но все же не бездонная, чтобы еще хранить все канцелярские штампы, которые я почти бессознательно воспроизводил на протяжении всей своей жизни в России.
   Пленка моей памяти все время заедает на этом месте. Я пытаюсь вспомнить, когда все-таки пришла мысль, что мне вот прямо здесь могут подложить наркотики? А в голове крутился, вертелся аналитический механизм. Мать, которая нашла обрывки распечаток на иврите, отец, который спрашивал, по каким дням я занимаюсь. Затем мать вдруг настойчиво интересуется, в каком часу я буду выходить из дома... Милицейский кабинет выходит окном на стену, и в нем очень сумрачно и жарко от огромной чугунной батареи, а еще пахнет чем-то кислым, будто где-то рядом лежит куча грязного белья. Я ждал, я мучительно ждал, когда на меня оденут наручники. Ведь это "сейчас начальник только подпишет, и можете идти", меня не успокаивало.
   Почему-то, когда вошли санитары в халатах, все у меня как-то срослось. Все встало на места. Как я потом понял, совсем не на те места, и вовсе не встало, а легло. В общем, до меня очень быстро дошло, что сейчас будет происходить принудительная госпитализация в психиатрическую больницу. Я сам до сих пор не верю тому, что именно тогда, когда я увидел санитаров, я испытал необыкновенное облегчение. Я, как и любой нормальный законопослушный человек, очень боялся тюрьмы, потому что это был параллельный мир, к которому нормальный человек никогда не будет готов, сколько бы он о нем не читал.
   Здесь у меня, нынешнего, ко мне, прошлому, возникает вполне законный вопрос: не боялся ли я, что меня в больнице сделают "овощем"? Компания, принадлежащая мужу Оксаны, была той самой "белой" компанией на рынке девяностых-нулевых, которая никогда не связывалась с сомнительными и криминальными вариантами. Дело было в том, что тогда на московском рынке таких риэлторских контор было не так много, и как бы это сейчас не звучало странно, репутация действительно стоила дорого. Поэтому все сомнительные варианты, вроде продажи по доверенности от родственника, который сидит в тюрьме, продаже по завещанию, полученному не от близких родственников, мы просто не брали и не советовали своим клиентам.
   О вариантах, когда родственников кладут в "дурку", договариваются с врачом, проводят курс лечения, и после оформляют в спец. интернат, навсегда выписывая из квартиры и вычеркивая из жизни, я слышал. Это касалось старых людей, или, по крайности, наркоманов и алкоголиков с очень большим стажем. Но я не исключал, что так могут поступать и со здоровыми, но ненужными родственниками. Эта система так называемой "карательной психиатрии" с успехом применялась против диссидентов во времена Брежнева. Тогда говорили, что "в самом гуманном на свете государстве" больных людей не привлекают к уголовной ответственности по политическим статьям, их просто лечат. Теперь же эта методика, вероятно, была поставлена на коммерческие рельсы.
   Окончательно я понял, что все это хорошо спланированная акция, когда увидел, что именно участковый передал направление на госпитализацию санитарам. В какой-то момент оно просто оказалось на столе, и я захотел взять и прочесть его. За это намеренье последовал стремительный, очень сильный толчок в грудь от самого крупного из санитаров и предупреждение: "мы тебя просто здесь сделаем инвалидом, и потом ты не только в "дурке", но еще и в реанимации полежишь". Я сразу оценил своих противников. Это были два мужика, которые на протяжении многих лет работали именно весом, каждый под центнер с лишним. С моей борцовской категорией среднего веса в маленьком кабинете защищаться было нереально. И потом, все было хорошо рассчитано. Драка в милиции могла реально закончиться не городской психиатрической больницей, а специализированным отделение СИЗО, где сидят душевнобольные преступники.
   Поэтому пошел я с санитарами совершенно спокойно, без всяких смирительных рубашек и прочего. Прошел по дворику милицейского участка, посмотрев напоследок в необыкновенно синее морозное небо. Мне показалось, что солнце остановилось. Светило стояло, но враги не были повержены. Потому что их не было на поле боя. Они воевали чужими руками.
   Я помню, что в машине по дороге мне было чудовищно странно слушать совершенно мирную беседу санитаров. Они говорили, что какой я молодец, что не полез драться. Что за тринадцать лет работы они скручивали и боксеров, и борцов, и грузчиков, и у меня не было никаких шансов. Только я вдруг понял, что они испугались. Они тогда, в кабинете, испугались, что я порву направление. А значит, оно было фальшивым, и даже не зарегистрировано в диспансере по месту жительства. Что же, если врачи в самой больнице не были подкуплены, то у меня появится шанс выйти. Так, совершенно спокойно, мне сказал тот, что был особенно крупный, и чем-то походил на артиста Невинного в амплуа космического пирата из культового фильма моего детства "Гостья из будущего".
   Я сидел, и мне почему-то было очень весело. Я представлял, как где-нибудь в Средние века, какого-нибудь еретика везут на телеге на площадь перед храмом, чтобы сжечь. И при этом палачи жалуются жертве, что платят нынче мало, что подагра замучила, а проклятая инквизиция предлагает брать отпуск только за свой счет. А человек все это слушает, зная, что его через пару часов сожгут на костре в качестве бесплатной развлекухи для толпы.
   Странно, но мне абсолютно не было страшно и в приемном отделении. Особенно, когда они проверили меня по картотеке. Конечно же, я там не числился. А в направлении было сказано, что я госпитализируюсь повторно, в связи с "социально опасным поведением и систематическим игнорированием посещения своего лечащего врача в диспансере". Да, все это мне прямо прочитали.
   Точно уже не берусь слово в слово повторить, что я там наговорил дежурному врачу. Важно то, что это оказался заведующий отделением. Он мне сказал откровенно, что у них это за год второй случай такой. И даже была проверка. А после того, как я сказал, что родители это сделали с целью отъема денег, которые я накопил для того, чтобы с ними разъехаться, почувствовал, что он даже колеблется. В какой-то момент мне показалось, что сейчас вообще меня выпустят. Едва попав в холл приемного покоя, я тут же догадался, что случилось то самое "Back in USSR". Та самая отвратительная хлорно-стерильная казенщина, которая не исчезнет в России никогда.
   Но солнце уже не стояло. Пока мы доехали, было уже восемь вечера. Из больницы охрана уже никого не выпускала даже с пропуском. И меня оставили как минимум до завтра, чтобы утром сделать запрос в районный диспансер. Ну, по крайней мере, так мне сказали.
   Приняли меня по всем правилам. Забрали под опись все ценные вещи, в том числе и мобильник. Пришлось снять и сдать всю одежду и надеть пижаму со штанами, едва прикрывающими мне колени. При этом медсестра, тоже будто бы переместившаяся из времен моего детства, почувствовав мое брезгливое отношение к чужой одежде, сказала: "Вы не бойтесь, у нас тут все с хлоркой, с дустом. Никаким клопов, вшей, чесотки и быть не может. Исключено".
   Тот самый дежурный врач, с редкой русской фамилией Портных и типичным еврейским носом-сливой, проводил меня до отделения, видимо, взяв эстафету у санитаров, и почему-то оправдываясь, сказал, что отделение у него хорошее, буйных нет, и в основном лежат с алкоголизмом и наркотиками. Тем более, все почти с рецидивом, мы их всех знаем и они нас тоже. Прямо не знаю, чем это могло меня успокоить? Единственно, я спросил о максимальном сроке пребывания. Он как-то оценивающе посмотрел на меня и сказал, что "больше двух месяцев у них не лежат даже с острым алкогольным психозом. Заведение бюджетное, мест нет, и все после новогодних праздников забито". Сказано это было мне, прямо как здоровому. Вообще, у меня сложилось впечатление, что ни милиция, ни санитары, ни этот врач, никто вообще не сомневается в моей вменяемости. Тогда возникал законный вопрос, что я вообще здесь делаю? В этом плане, конечно же, в тюрьме было проще. Было бы хотя бы "постановление о мере пресечения", я бы знал, что мне инкриминируют. А то ведь от врачей ничего не добьешься! Они только родственникам все рассказывают, и почему-то считают, что пациенту знания о своих болячках только повредит.
   В отделении меня ждал неприятный сюрприз. Мне назначили какой-то укол. Я набрался наглости и спросил у врача, что это? Он махнул рукой, сказал, что это, дескать, вообще ерунда. "Но ты посмотри, какое у тебя давление! Тебе выспаться надо". Давление я никогда вообще не мерил и даже не представлял, что значит - "предынфарктное". Оказалось, что я еще вдобавок "пролетел" и на ужин. А я даже толком и не позавтракал. Впрочем, из-за стресса есть все равно не хотелось.
   Меня поместили в так называемую "смотровую палату". Это была самая большая палата в отделении, коек на десять. Народ, действительно, не выглядел как-то уж ужасно. По крайней мере, на голливудскую "психушку с мрачными одиночными застенками" это место совсем не походило. Люди в основном были старше меня. Эту пропитую публику я видел в своем районе не раз, и не два. Нет, не конкретно их, но людей очень и очень на них похожих. Чистенькие, трезвые, побритые и постриженные, в одинаковых полосатых пижамах, они выглядели вполне нормально. Многие подходили, знакомились. Большинство задавало единственный вопрос: курю ли я? И как только получили отрицательный ответ, тут же испарялись. Один парень, не пойми какого возраста, не то ему было двадцать, не то сорок, с совершенно выцветшими голубыми глазами, спросил: наркота или водка? Я сказал, что не то, и не другое. "Тогда за что тебя сюда?" - резонно спросил он. Я пожал плечами. Я, правда, и сам не знал.
   В девять вырубили свет в палатах. Многие буквально через минут двадцать дали мощного храпака. Причем, храпели в диссонанс, что звучало гораздо тягостнее дрели соседей сверху и снизу, которые включаются попеременно. Кроме того, что лекарство, вколотое мне, вызывало легкое головокружение, я пока ничего не чувствовал. Но потом, когда без сна лежал на своей железной койке, под пахнущим хлоркой одеялом, на меня напал очень сильный страх. И я отчетливо понял, что это наконец-то начало действовать то самое "безобидное лекарство". Я до сих пор хорошо помню безотчетный всепоглощающий ужас, который внушала абсолютно любая мысль. То, что больница, на первый взгляд, оказалась не страшной, что люди, которые здесь лежат, не походили с виду на психов, как раз и вызывало бОльшие опасения. Но как я не силился, не мог понять, почему? Затем я подумал о родителях. Странно, но как раз мысль о том, что они заберут деньги, меня не беспокоила.
   Я всегда привык считать, что родители на деньгах не зациклены. Да и потом, воровать у сына? Как-то я не мог в это поверить. У нас всегда в семьи деньги лежали открыто, на видном месте. Даже в последнее время, когда отношения стали натянуты, отец по привычке бросал деньги прямо на стол в гостиной. И даже спрашивал, если был в хорошем настроении: "Тебе надо на хозяйство? Нет? Ну, и ладно", - говорил он, не удосуживаясь услышать мой ответ. У матери вообще я никогда денег не видел. Пенсия ее вообще приходила на сберкнижку, и, как я выяснил много позже, она очень редко оттуда деньги снимала.
   Но тогда зачем это все? Может, они думали, что я решил жениться на еврейке, и таким образом уехать в Израиль там, или в США? Ну, как сделал мой дядя. И мать просто побоялась, что останется одна. Пить-то она пила, но ведь понимала, что холодильник - не скатерть-самобранка. И тут я подумал, что меня теперь поставят на учет в психушку, и это будет клеймом на всю жизнь. И действительно, могут не выдать загранпаспорт, или вообще, родители действительно надумали оформить опеку надо мной и "отыграть" мою комнату. Или это просто месть? Просто месть за унижение, которое я им доставил, отгородившись железной дверью. Но ведь деревянную отец пару раз выбивал, когда у него были запои! И кстати, как я у него не допытывался, он так и не смог объяснить, зачем все-таки рвался ко мне? Он просто не помнил. Потом еще пришла мысль, что родители все-таки дали взятку в диспансере, и там на меня заведена карточка, что я реальный псих. Помню, что именно эта мысль напугала меня больше всех остальных.
   Неприятным побочным эффектом этого лекарства была и сильная задержка мочеиспускания. Я стоял над унитазом минут двадцать, хоть в туалет хотелось очень сильно. Мне этот неприятный эффект растолковал пациент, который там же, в туалете, и курил. В туалете чувствовалось что-то вокзальное. В кабинках вообще не было дверей, окна с приваренными снаружи толстыми решетками, несмотря на сильный мороз, были открыты, и страшно воняло смесью мочи, хлорки и многократно прогоревших в помойном бачке окурков.
   Странно, но мысль о поезде почему-то меня успокоила. Видимо от того, что за долгий, долгий день я наконец-то почувствовал, как время нехотя, но тронулось с места. Но на самом деле я просто влился в какой-то чужой временной поток, с большИм количеством случайных людей, которые находятся здесь временно. И одни сходят на остановке, другие заходят. Как я потом увидел, некоторых и вовсе поначалу заносят.
   Как заснул, я и сам не понял. И вообще, это не походило даже на сон. Я просто, казалось бы, на секунду закрыл глаза и увидел, что за окнами уже светает. Больница просыпалась очень рано. Со своими неповторимыми и весьма специфическими звуками, на которые обращаешь внимание только поначалу. Кормили здесь вполне сносно. Но чисто по-советски. На завтрак была рисовая каша на молоке, яйцо, и сосиска, которая плавала прямо в каше. На запивку странная бурда, знакомая еще со школьной столовой: не то кофе, не то какао, а по факту какой-то горячий суррогат, зато на молоке.
   После обхода, прошедшего довольно быстро и носившего скорее формальный характер, меня почему-то вызвали к заведующему отделением, сказав, что ко мне пришел дядя. И тут страх вернулся. Я подумал: вот оно. Пришел мой папаша со взяткой. Ведь по документам он был записан моим дядей. И не скажешь заведующему, что на самом деле это мой родной отец, который приехал с Украины и живет по документам своего погибшего брата, скрываясь от властей. Тогда точно здесь оставят надолго.
   Каково же было мое удивление, когда в кабинете заведующего Портных я увидел Бориса Германовича. Какое-то мгновение на моем лице отразился весь спектр эмоций, припасенных для моего драгоценного родителя, так что даже мой учитель по ивриту отпрянул. Но мне не нужно было много времени, чтобы собраться. Я подошел и впервые в жизни обнял Бориса Германовича. Вернее попытался. Поскольку он немногим уступал большому "совковому" шкафу, где у заведующего стояли какие-то папки.
   "Я твой дядя по отцу, ты живешь с отчимом и матерью. Хочешь уехать в Израиль к отцу, а мать с отчимом тебя положили в больницу", - очень быстро сказал он мне на иврите. "Ани эвАнти" - коротко ответил я, опять же в целях поддержания "легенды". Я был безмерно рад, что это не мой отец. Но мне почему-то даже не пришло в голову спросить, откуда он так быстро узнал, что я здесь? А потом, когда он сказал, что не смог приехать раньше, потому что на Большой Ордынке был взрыв, и в консульстве Израиля погибли, в том числе, и его близкие друзья, я принял появление дяди как должное.
   А Портных Яков Александрович сказал, что "идиш знала только его бабушка". И я подумал, как хорошо, что он, как и большинство советских "нацменов", уже не только не знает родной язык, но даже не может на слух отличить иврит от идиша. Ну а то, что, по его мнению, мы с Борисом Германовичем похожи, меня и вовсе успокоило. Ну, правильно, мы оба рыжие и это, значит, что, скорее всего, в каком-нибудь колене родственники! Может, еще с первобытного строя, когда не было ни эллина, ни иудея. Были только рыжие дети солнца, наблюдавшие за ним из своих закопченных пещер.
  
   47. 27 января
  
   Я не был готов к больнице. Впрочем, когда с человеком случается подобное, он практически никогда не бывает готов. Все мои вещи у меня забрали и выдали казенные, полностью обезличив меня. У меня даже не было индивидуальных средств гигиены. Утром я с некоторым отвращением воспользовался общим хозяйственным мылом, лежавшим около умывальников. О том, что им пользовалось еще человек тридцать, и в том числе, стирая свои носки, я старался особо не думать.
   Удивительно, как наши предки обходились без всех этих мелочей: зубной щетки, туалетной бумаги, салфеток и носовых платков? Опять же, я совершенно не думал о том, как Борис Германович догадался взять все это с собой специально для меня. Мы, конечно, уже довольно давно жили в буржуазной эпохе, и в любом супермаркете теперь можно было все это купить без каких-либо проблем и очередей. Но об этом нужно было вспомнить! Я тогда не думал о том, что и как. Я вообще тогда старался не думать. Страх поселялся в каждой моей мысли еще где-то сутки. Вот я и не думал, а просто взял с благодарностью в руки большой пакет.
   Когда я увидел Бориса Германовича, у меня почему-то даже не возникло мысли, что вот произойдет чудо и меня сразу отпустят. Я думал о том, что, по крайней мере, теперь есть надежда во всем этом разобраться.
   "Тебе нужно написать заявление, что ты по собственному желанию остаешься в больнице". Конечно, это была чистая формальность. Этим самым заявлением врачи просто прикрывали собственную ошибку, спасали свои шкуры. По закону, увидев явно здорового человека и фальшивый документ, они должны были немедленно меня отпустить. Так мне потом объяснил Борис Германович. Впрочем, в одной больнице подобный мне пострадавший пошел на принцип и не подписал. К тому времени, когда состоялось заседания суда, врачи постарались его довести до такого состояния, что ни у кого не возникло сомнений, что он был правомерно госпитализирован в психушку.
   За серым высоким бетонным забором, обнесенным по верху колючей проволокой, за КПП с тремя железными дверьми, полностью заканчивалась любая власть, кроме самовластия врачей. Удивительно, но ни прокуратура, ни полиция, ни ФСБ не могли ничего сделать, когда врач с серьезным видом говорил, что "это может повредить пациенту, и ни о какой выписке пока речи и быть не может". Однако перспективы у меня были вполне благоприятные. С утра зав. отделением уже дозвонился до диспансера и получил подтверждение, что меня в картотеке нет. Поэтому, когда он взял со стола мое заявление, то его рука чуть заметно, но дрогнула. Я не знаю, о чем Борис Германович говорил с врачом до моего прихода. Я не видел, но чувствовал, что он в любой момент готов задействовать тяжелую артиллерию, которая называлась "еврейские связи".
   Легенда о том, что я обратился в психиатрическую больницу в связи с длительным конфликтом с родителями, выглядела в России вполне правдоподобно. Это вам скажет практически любой, кто проживает с родственниками пенсионного возраста.
   После обследования, которое должно было продлиться от силы неделю, меня обещали выпустить полностью реабилитированного и с соответствующими документами. Я думаю, что история о том, что я - это живая подстава для больницы, дошла до всех сотрудников медицинского заведения. Некоторые вообще не скрывали этого и разговаривали со мной каким-то даже извиняющимся тоном.
   Из смотровой палаты, где по ночам стояла просто невыносимая храповая симфония, меня перевели в нормальную палату только на следующий день. Вторая ночь в больнице была для меня не такой страшной, если не считать инцидент с парнем, которого привезли накануне вечером. До отбоя он вел себя спокойно, но ночью его "переклинило", и он навел шороху, начав кидаться на всех в темноте. Я проснулся о того, что он со всей дури наваливается на меня и стонет. Ощущение не из приятных, скажу я вам. Но страшно мне не было. Все это воспринималось теперь как какой-то крутой аттракцион. Когда прибежавшие санитары фиксировали парня ремнями к кровати и делали ему успокаивающий укол, я чувствовал себя туристом, который попал в некое первобытное пламя.
   Нельзя сказать, что я никогда не сталкивался с наркоманами. Закопченных ложек и шприцев я насмотрелся и в родном ВУЗе, хватало этого добра и на пыльных тротуарах нашего спального района. Но это были люди своей замкнутой касты, пропуск в которую лежал через дозу. Они говорили только о наркотиках и больше ни о чем. При этом понять, что конкретно они обсуждают, было нельзя, потому что речь была одним сплошным жаргоном. Сосед по койке, мужик лет сорока, показал мне мощную руку работяги, испещренную "дорожками", маленькими точкам уколов, сделанных вдоль бесследно исчезнувших с рук вен. На героине он сидел уже три года. Встречались люди и с бОльшим стажем, и отнюдь не все начинали это в нежном юном возрасте. Бывало, что наркоманить начинали и в тридцать лет, и даже старше. На вопрос: на фига им это надо, большинство как-то странно пожимало плечами и отвечало что-то вроде: "Ну, так, интересно попробовать было". При этом о последствиях подобных экспериментов знали все.
   В соседней палате лежал крепкий паренек, явно не игнорирующий спортзал. Поверить, что он наркоман, было сложно. Всем своим видом показывая, что он "мажор" и денег у него куры не клюют, говорил с явно наигранным пафосом: "Кто-то собирает дорогие машины, кто-то - картины, а я коллекционирую ощущения". Парень утверждал, что перепробовал все, какие только можно было достать наркотики, включая какой-то специальный наркотический чай, от которого "сносит крышак, покруче чем от кокса".
   Однажды под Питером он сожрал столько грибов с псилобицином, что перед глазами появилась "паутинка", которую он никак не мог "стереть". "Я пытался ее перебить и амфетаминами, и коксом, и герычем. Ничего не помогало. Прошло только на пятый день. Не, с грибами я завязал. Только пуэр, только китайский чаек. Отличный приход и никаких последствий! Вся эстрада на нем". Сидел парень по решению суда. Вмешался добрый папочка, и вместо первой судимости, он отправился на принудительное лечение; беспрерывно ходил курить и чинно расхаживал по длинному коридору, в ожидании, когда его в очередной раз навестят друзья и "принесут какую-нибудь вкусняшку". Несмотря на "шмоны", наркоту добрые друзья в приемный день все же тащили. И обитатели больницы тут же старались ее употребить. Так что, к концу посещений у многих уже глазки были "в кучку".
   В первый приемный день я несколько напрягся, ожидая, что припрется кто-то из моих родителей. Но пришел только мой "дядя". Борис Германович принес мне апельсины и бананы, сок и обычные полотенца. По норме каждому больному выдавалось на все случаи жизни только одно вафельное полотенце, которого хватало только на то, чтобы вытереть руки. Я был еще раз восхищен его проницательностью, начисто забыв, что он из семьи врачей, и уже точно осведомлен о наших суровых и аскетичных буднях.
   Поговорить нормально при заведующем нам не удалось. Так что в приемный день я все-таки в первую очередь узнал у Бориса Германовича, как он нашел меня. Что же, это было совсем несложно. Вот уже год, как я работал в представительстве одной иностранной компании, в которую попал по протекции профессора. У компании были офисы по всему миру, и она занималась широким спектром операций с недвижимостью. Работы хватало, но требовались люди с хорошим знанием хотя бы английского. После усиленных "штудий" у Бориса Германовича, я уже мог спокойно говорить на иврите даже с сабрами, глотающими половину окончаний. Да и разговорный английский подтянул очень круто.
   Оксана же, когда я увольнялся, даже несколько психанула. Из чего я сделал вывод, что ей я все-таки не так уж и безразличен. Мы пересекались с ней накоротке еще какое-то время. Но с моей бывшей начальницей произошло то же, что и с моими школьными и университетскими приятелями, а также товарищами по спортивной секции. Они навсегда остались "плавать по волнам моей памяти". Никто ни к кому никаких обид не испытывал.
   Да, я действительно должен был приехать вечером к профессору. Но в связи со взрывом на Ордынке, он, конечно, отменил занятия. Но мой мобильник молчал. Тогда он позвонил домой. У меня все-таки хватило ума оставить ему свой городской номер. Но! Я убедительно просил использовать его только в крайнем случае. О моих проблемах с родителями, вернее о родительских проблемах с алкоголем, он был осведомлен. Моя мамаша заплетающимся языком пробормотала: "Нет его, и больше не будет. Упекли его компетентные органы в дурдом. Так что, если вы с его работы, то можете смело списывать его со счетов". Признаться, такого от моей мамы я не ожидал. Хорошо, что домашний номер знал только профессор! С такими "родственничками" меня "поперли" бы из очень приличного места.
   В ответ на все мои благодарности за визиты, и за то, что он смог даже как-то уладить мое отсутствие на работе, Борис Германович сказал, что евреи за века жизни в Европе, тем не менее, сохранили свой восточный менталитет. А в восточной традиции ученик не столько "тальмид", сколько "шульйа", или даже "ханих", то есть фактически младший член семьи, за которого старшие несут некоторую ответственность. Я хорошо успел изучить профессора и понимал, что каким-то странным образом смог завоевать доверие совершенно чужого мне и по народу, и по вере человека. Но при этом, как-то ухитрился вызвать ненависть собственных родителей.
   "Ты, конечно же, не захочешь писать заявление на своего отца, но имей в виду, что они не успокоятся и не остановятся. Ты не первый и не последний человек, который страдает за дружбу с нашим гонимым народом". Я помнил, что одним из величайших мудрецов и систематизаторов еврейских знаний был Акива бен Йосеф, сын гера - язычника, принявшего иудаизм. Рабби Акива был казнен по приказу императора Адриана за то, что сознательно пошел на нарушение строгого запрета римских властей: не изучать священные еврейские книги.
   Мое беспокойство при упоминании о родителях профессор истолковал по-своему. Он предложил и хорошего адвоката, и даже каких-то знакомых из Союза Офицеров, где, как впрочем, и везде, тоже были евреи. При упоминании о Союзе Офицеров я еще более помрачнел, вспомнив, как у нас в квартире проходил обыск. Я прекрасно осознавал, что мне нагадили родители, и повернись все по-другому - я бы сейчас сутками лежал, уткнувшись лицом в подушку. Лекарства творили настоящие чудеса, делая смирными даже самых лютых буянов, которых здесь первое время фиксировались на ночь.
   Кормили в больнице очень хорошо, ну, если мерилом считать добротную советскую столовку. Мне лекарств никаких больше не давали, так что почти все ночи я мучился бессонницей, отсыпаясь днем. К храпу и свету дневных ламп из коридора привыкнуть было непросто. Медсестры предлагали мне снотворное, но я отказывался. Все равно, так или иначе, часа на три мне удавалось провалиться в некое подобие сна.
   Как-то ночью по дороге из туалета я разговорился с дежурной санитаркой. "Разве это кормят сейчас? Вот как при СССР кормили: салат из свежих овощей каждый день. Но сейчас неплохо, да. Наши-то постоянные дармоеды знают это. Сдадут квартиру свою на две недели, нажрутся водки с "колесами" и сами вызывают психиатричку. Мол, на учете я, у меня обострение". Тут им и бесплатное питание, и деньги за квартиру капают, ну еще и за инвалидность". Последнее меня сильно шокировало. Оказалось, что в нашей любимой стране платили не только тем, кто с детства страдал тяжелым недугом или из-за несчастья стал калекой. Еще платили тем, кто сознательно себя гробил. "Две "белки", медкомиссия и - привет. Капает, как зарплата", - с гордостью говорил один пациент. - А еще говорят, что у нас государство плохое. Отличное государство! Ты бухаешь, а за это тебя кормят, лечат и еще деньги платят. А если нахулиганишь, у тебя справочка есть, что ты псих. Добро пожаловать снова на усиленное питание", - с гордостью хвастался он.
   Моя историчка, Лидия Юсуфовна, тут, скорее всего, вспомнила бы древнюю Спарту, где таких бесполезных для общества граждан просто сбрасывали с ближайшей крутой скалы. Интересно, там, за "бугром" тоже так любят и содержат алкашей, как и у нас? Как мне потом удалось выяснить, что очень даже любят. В общем, как в известном фильме Гайдая: "Кто не работает, тот ест. Учись, студент!"
   Во второй палате, куда меня перевели, было всего четыре койки. На двух обитали профессиональные сидельцы. Люди они были очень дисциплинированные, отзывчивые и аккуратные. Лежали они тоже с наркотой и алкоголизмом, недугами, которые поразили и криминальное сообщество. Обоим был лет под сорок. По утрам они вставали в пять, "чифирили", и отправлялись чистить дорожки или разгружать хлеб для столовой.
   За хорошее поведение разрешалось выходить на улицу, но только для работы. В подобной "награде" я видел мало пользы. Но, судя по каким-то шушуканьям, я понял, что на работу они выходят не просто так, и у них там какие-то делишки. Впрочем, меня раза три водили в соседний корпус на всякие анализы, выдав самый настоящий ватник и какие-то безразмерные боты. Подышав свежим морозным воздухом, я понял, почему эти ребята ходят работать. Дышать целый день пропахшим лекарствами и потными телами воздухом в палате было тяжеловато.
   Бывшие ЗЭКи быстро просекли, что я не псих и не наркоман, и, видимо, решили, что у меня здесь "какая-то маза, и я ныкаюсь от легавых, или еще от кого". После этой фразы мне уже лишних вопросов не задавали. Тот, что был старше и выглядел более матерым, общался со мной чаще. Несмотря на сильный мороз на улице, чугунные батареи шпарили во всю мощь, и в палате часто мы сидели без маек и клетчатых рубах. Я спросил у соседа: "Все ли его татуировки имеют смысл?". "Конечно! - с охотой ответил он, - Без понятия их делать нельзя. Вот эта, например, - он указал на плечо, где был выбит кинжал, оплетенный розой, - Означает, что я сидел за хулиганку по малолетке. Я вот вышел, смотрю, у некоторых молодых какие-то наколки странные и без смысла, вроде как. Мне сказали, что это они просто так, для красоты. Мода такая начала появляться. Чудно это". Лежал он из-за героина, к которому пристрастился еще на зоне.
   Второй сиделец, по моложе, все свободное время читал Псалтырь. Говорил, что собирается после того, как полечится, ехать куда-то в дальний монастырь. "Там, почитай, все наши. После освобождения. Там строго, пить нельзя, наркотики нельзя, но это и хорошо. Не будет соблазна. Переломаюсь, выдержку. Да и жизнь там привычная, и свои, опять же. Строить я люблю. Только вот допился до белки. Ну, ниче, может, Святые угодники помогут? Надо просто молиться больше". Для меня эти все рассуждения были очень странными. Но я начал просекать, что это такой особый вид людей. Личная свобода их очень сильно тяготила, либо за долгие годы отсидки они вообще не могли вписаться в обычную гражданскую жизнь.
   Третий обитатель палаты, куда меня поселили, был и вовсе странный малый. Он почти все время спал, причем, прижимал к паху подушку и делал характерные движения, бормоча что-то совсем неразборчивое. Как я узнал из разговоров других пациентов, он инвалид детства, признан недееспособным, на какую-то девочку бросился и пытался изнасиловать. Теперь лежит вот здесь. Говорил он совсем мало и как-то совсем маловразумительно. Один раз попросил у меня банан. Но второй раз я ему уже не дал. Сказал, что "хорошего понемножку. Иди, давай". Он что-то пробурчал и уполз на свою кровать.
   В больнице было откровенно скучно. Свой телефон и электронную книгу я сдал на хранение. Любые личные электрические приборы в больнице были запрещены. Наркоманы и алкоголики книг не читали, а, в основном, спали и без конца ходили курить. Глав. врач больницы - ярый противник этой привычки, разрешил курить больным только раз в час. Поэтому у всех пациентов сигареты изымались, и медсестра выдавала только по одной сигарете из персональной пачки. Сигареты были валютой. Их меняли на печенье, конфеты и чайные пакетики, проигрывали в шашки и шахматы.
   Мне еще повезло, что я еще в общей смотровой палате познакомился с вполне приличным парнем. В "дурку" его перевели прямо из реанимации. Это был воспитанный молодой человек, владелец какого-то небольшого частного бизнеса. Я видел, как к нему приходила очень симпатичная молодая жена. Еще у него была куча всяких интересов. С его слов, история его суицида звучала очень странно. Он был марафонцем, бегал на большие дистанции. Даже участвовал в любительских соревнованиях. Говорил, что помнит только, как вышел утром на пробежку. Очнулся уже в реанимации. Рассказывал, что если бы его не нашла какая-то тетка на снегу, то он бы так кровью и истек. Странным было в его истории то, что бегал он со складным ножом в кармане. Суицидом вроде не хотел кончать, все у него было отлично в жизни. Но разве здесь вообще можно кому-нибудь верить? Я ведь тоже никому не рассказываю всей правды.
   Проблема в том, что я никак не могу вспомнить ни одного имени тех, кто лежал вместе со мной. Фамилии помню по перекличкам на прием таблеток, происходившим три раза в день. Но кому какие принадлежали, забыл уже через неделю после выписки. У бегуна я позаимствовал парочку толстых сборничков старой и добротной американской фантастики, выпущенных еще в конце восьмидесятых. Некоторые произведения не перечитывал со школы, другие были вообще в новинку. В общем, прекрасное чтение для больницы. Ночами, когда мне не спалось, я выходил и читал прямо в коридоре, где круглосуточно горел дежурный свет.
   Хорошим симптомом было то, что меня на пятый день перевели на второй этаж. Во всяком случае, так утверждали завсегдатаи больницы. Правда, на первый я еще возвращался пару раз, там, в процедурной, мне делали уколы витаминов. Я попросил у Бориса Германовича узнать, не вколют мне с ними еще какой гадости? Но это действительно было только витамины. Толстая веселая медсестра спросила меня: "Ну как, не скучаешь без нашей овощебазы?!".
   Скучать не приходилось. Я было обрадовался, что на втором этаже меня положили в палату, где кроме меня был всего один парень, да и то смирный. Лежал с пьянкой. Был он моим ровесником, тщедушным и низкорослым русским парнем, твердо решившим загубить свою жизнь смолоду. Парень вроде шел на поправку, но на пятую ночь моего пребывания в "дурке" его крепко накрыло. А я уже не понаслышке знал, что такое "белая горячка". Он ходил по палате, и в тусклом свете дежурных ламп, лившемся из коридора, выглядел, ну чистым зомби из голливудских фильмов. Он вдруг начал жить какой-то другой жизнью, не понимая, что он в больнице. Он встречался и разговаривал с какими-то друзьями, выяснял отношения с какой-то девушкой. Несколько раз ходил к дежурной медсестре, требовал, чтобы его пропустили на родной хлебозавод. "Я пропуск потерял, но меня здесь вообще каждая собака знает. Я со школы тут работаю". Медсестра успокаивала его, говорила, что сейчас придет дежурный врач и сразу выдаст пропуск на завод, и даже в Кремль, если он захочет. Ей было не в первой. Здесь работали только крепкие и малочувствительные женщины.
   Помыться мне удалось за семь дней только два раза, что для меня, привыкшего принимать душ утром и вечером, было сущей катастрофой. Мылся в комнате, раскрытой нараспашку, обязательно в присутствии медсестры. Здесь вообще никогда и никого не оставляли в одиночестве. Даже зайдя в туалет среди ночи, там всегда можно было встретить какого-нибудь курильщика.
   Парень пробесновался до шести часов, когда действительно пришел врач. То, что он был доходягой, меня, в общем-то, сначала сильно успокаивало. И на меня он внимания не обращал. Но уже ближе к утру он начал вообще нести какую-то странную дичь, послушав которую, поверишь и в реальных бесноватых. Голос его стал хриплым, каркающим, он говорил о том, что его "всюду гонят, не дают сидеть ни в молодке, ни в старухе, ни в холопе, ни в боярине. При Иване гнали, и при Петре гнали, и при Николашке гнали".
   А потом вдруг как-то развернулся и пошел к моей кровати, и я уже приготовился его класть и фиксировать, как нас учили на тренировках. Но он остановился, посмотрел на меня каким-то невидящим взглядом и сказал: "Псы по следу его бегут. На снег он упадет, псы его кровь лизать будут. А когда муж падет, так и жене надлежит мертвой лежать. Все снег укроет. Все засыплет". Потом он развернулся, пошел, лег на кровать и забылся сном. Я был уверен, что эти слова как-то касаются меня. И еще очень странно, что парень вдруг с полублатного языка улиц спального района, приправленного матом и словами-паразитами, вдруг заговорил на архаичном языке былин. Я его высказывания здесь привожу лишь примерно. Мне кажется, что там были какие-то более крутые древне-русские навороты, оценить которые мог бы только филолог. Но я всего лишь юрист.
  
   Я вышел за ворота этой бетонной крепости. На мне моя одежда. В карманах: паспорт, кошелек и мобильный телефон. Это было так похоже, как на волю выходит человек, отсидевший в СИЗО или отбывший срок. Старенький зеленый трехсотый мерседес профессора я заметил сразу, и тут же нырнул на заднее сиденье. После жестких кроватей и стульев мне так хотелось развалиться на мягком! А еще у меня слезились глаза, но я почему-то не чувствовал, что плачу. "Айом у хаг гадоль!" "Эйзе?" - с удивление спросил я, будучи уверенным, что изучил уже все еврейские праздники. "Сегодня 27 января. День освобождения Освенцима. Я тебе не рассказывал, что этот день, и еще 9 мая, хотят в Израиле сделать религиозным праздником. Но есть противники среди ортодоксов, ну и сифардов. Но кнессет все равно примет. Это уже точно. У Б-га ничего не бывает зря. Ты уже на дороге к Торе. Я так думаю", - это он сказал на русском.
   Как-то так получилось, что доехали мы очень быстро. Когда я хотел выйти, он попросил минутку обождать, долго мялся, не знал, как сказать. Я знаю, что интеллигентным людям, даже с обманчивой внешностью медведя, очень тяжело, особенно с чужими. В общем, он правильно решил, что я в своей квартире оставаться не захочу, и предложил: может подняться вместе, в качестве свидетеля, если будут родители кидаться? "И... - вы человек самостоятельный, взрослый, но сейчас уже пять вечера. В общем, если вам негде будет сегодня ночевать..." "Борис Германович... - я, кажется, хлюпнул носом, - Дорогой... Вы же знаете, где я работаю, у нас же только в прошлом месяце открылся первый в черте Садового кольца хостел. Если что, я туда". В общем, это как-то все неловко вышло. Человек помощь предлагал. А я вот не знаю, неудобно мне очень было, а вдруг он подумал, что я побрезговал у него оставаться? Глупо как-то. До сих пор вот думаю, не обидел ли его тогда? Но всегда успокаиваю себя тем, что он совсем не обидчивый.
   В квартире было темно. Мать спала, хоть был только шестой час вечера. Я включил свет в коридоре и увидел, что моя комната вскрыта. Меня это так взбесило, что я пошел к себе прямо в обуви. Замок был взломан. В комнате, вроде, все было цело. Только ящик стола, где у меня лежал целлофановый пакет с деньгами, был, естественно, пуст.
   "Где деньги, мама?" - я вошел в их с отцом комнату, прямо в зимней куртке и ботинках, оставляя грязные слезы на ковре. Я уже не чувствовал, что это мой дом. "Тебя что, из дурки выпустили уже? Вылечили или ты взятку дал?" - от матери страшно разило сивухой. "Деньги отец забрал. Не по-христиански это, сынок, у отца воровать. Украл, и хотел со своей жидовкой уехать". "Какой жидовкой, мама? Ты о чем? Это мои деньги, которые я заработал, чтобы комнату себе купить. Ну, помнишь, я тебе говорил".
   Мать села, сонно щурясь на электричество. Она была в старом халате, одетом прямо поверх спортивного костюма. Густые спутанные волосы напоминали разоренное воронье гнездо. Я знал, что мать очень из-за них комплексовала. И вообще из-за внешности восточной, из-за носа тоже. Все время вспоминала, как отец спрашивал, не еврейка ли она, когда они начали встречаться. Она мне так обиженно всегда говорила, что у нее все русские, из Вязьмы. "А внешность? Что внешность? Мало ли кто там был? Триста лет под татарами". Что ж, это расхожее заблуждение уже давно опровергли и археологи, и генетики. Мало ли кого не было. Был конкретно кто-то, и не раньше, чем некоторые польские земли отошли к России, вместе с проживающими там евреями.
   "Отец их забрал. Это ж его деньги, с работы. Ну, зачем ты матери врешь? Что ты там зарабатываешь? Смотри, ходишь все в старом. Потому что на девок спускаешь. Все жидовки из тебя вытянули. А теперь у отца воровать стал".
   "Отец где? Уехал?". Мать напрягла память и ответила: "Нет, он здесь, в гараж ушел".
   Я вышел из комнаты и из квартиры. Когда я закрывал входную дверь, мать не закричала, а как-то заскулила, как старая брошенная собака. Что-то нечеловеческое было в этом вое. Да, и посмотрев на некоторых обитателей психбольницы, я пришел к неутешительному выводу, что водка может забрать не только здоровье и рассудок, но, возможно, и душу. А на ее месте может поселиться что-то очень древнее, злое, и от природы лишенное своего тела.
   Я давно не был в гараже. Хотя он был зарегистрирован на меня и достался мне от моего юридически мертвого папаши. Отец строго-настрого наказал не ходить туда. Время было раннее, сторожа собак еще не спускали. Былые строгости ушли в прошлое. Шлагбаум был почему-то поднят. На вахте никого. Заходи, кто хочешь. Но здесь, в этом медвежьем углу нашего района никаких случайных людей не было. Я прошел вперед, завернул за угол. Из полуоткрытой двери гаража лился свет. Когда я заглянул, отец сидел на стуле спиной ко входу. В гараже было свободно, машина стояла на улице. Только я не мог понять, какая его. Я уже запутался в его машинах. Слишком часто он их менял. В гараже пахло колбасой с чесноком. На грубо сколоченном деревянном столике стояла дымящаяся пиала с чаем. "Привет-привет! Все? Подлечили тебя?" - отец улыбался. - В нем не было ничего враждебного. Я закрыл за собой дверь гаража и задвинул щеколду. Снаружи никто войти уже не мог.
   - Я в милиции все уладил, я знаю, ты с ними подрался на улице. Это я просил, чтобы дело не заводили, чтобы в больницу", - отец торопливо нес какую-то ерунду.
   - Пап, где деньги?
   - Ну, я просил же тебя, я просил тебя все отдать, когда вернулся! Вообще, хотела к тебе милиция с обыском прийти. И заявление участковый забрал. Я ему денег дал, чтобы он не обижался, что ты ему в лицо. Это по молодости. Ты садись, садись. Давай, чаю попьем. Помнишь, как на работе раньше пили?
   Я вдруг вспомнил пролитую кровь в машине, и как он оправдывался, что это от мяса. Правда, от мяса, только человечьего. Чем занимается мой папаша? Он так и остался бандитом из девяностых?
   - Ты что, пап, веришь, что я, твой сын, мог у тебя украсть деньги?
   - Ну, ну, девушка, я понимаю. Ты хотел выделиться, ну так ведь? Да, я уже простил тебя.
   - Ты меня, пап, кем, вором считаешь? И неужели ты, ты не веришь, что я могу что-то заработать сам?
   - Ну, мог, ну, заработал. Потом потратил. И вообще, зачем тебе такие большие деньги?
   Я не понимал и сейчас до сих пор не понимаю, зачем отец врал, зачем так глупо изворачивался. Да и вообще, во что он сам верил? В какой-то момент я вообще хотел уйти. Да, развернуться и уйти. Хрен с этими деньгами.
   Но я увидел, что у него прямо рядом с поленницей стоит мачете. Тот самый мачете, что когда-то мы с ним вместе нашли в лесу, собирая грибы. Теперь отец рубил им дрова для печки. Да, у него теперь была самая настоящая печка, и красивые голубые изразцы пригодились, которые он когда-то купил для своего дома. Дома, которого ему так и не суждено было построить.
   Он проследил мой взгляд, но я успел первым. С холодным оружием мы на тренировках работали, но это в основном были ножи. Но мачете оказался тем же ножом, только длинным и широким. Я быстро взвесил его в руке. И рубанул прямо по столу с криком: "Отдай мои деньги, сука. Зарублю!" - в этом крике была вся, вся накопленная ненависть. Я рубанул по столу, слетели бутерброды и любимая отцовская зеленая с белым пиала, из которой он пил чай еще в Одессе, с грохотом упала на выложенный плиткой пол и раскололась.
   Он отступил на шаг, поджал губы, и вдруг я увидел, как мой отец постарел. Через год ему должно исполниться шестьдесят. Совсем лысый, какой-то высохший, с тронутыми сединой усами, давно небритый. Он почему-то напомнил мне актера из передачи "АБВГдейка". Старенького актера, который вот уже какое десятилетие играл почтальона Печкина. Дети выучивали азбуку, вырастали, а старенький почтальон Печкин, в сером пальто и ушанке, все смешил и смешил новых малышей.
   Пакет был заклеен скотчем, как я его и оставлял в ящике стола. Таким я его вынул из ячейки.
   - Это мои деньги. Ты не веришь, что твой сын мог что-то заработать, что-то сделать сам? Да, ты никогда в это не верил. И я даже знаю почему, потому что тебе так мать внушала. С самого моего рождения, но я слишком поздно понял это.
   - Мама здесь не причем, - быстро ответил отец, - Это я просил найти знакомых, чтобы положить тебя. Но ты пойми, пойми, дорогой, это не мои деньги! Это деньги других людей. Я бы тебе отдал, правда, отдал, все отдал, если бы ты попросил. И если бы я мог отдать.
   Я теперь понимаю, что это было тогда не важно, совсем неважно. И тем более уж, после стольких прошедших лет этот вопрос стал уж совсем бессмысленным: верил ли он, что я украл его деньги, или же решил их присвоить и просто врал и изворачивался? Да, конечно, сейчас-то я понимаю, что это все тогда было несущественно, действительно неважно. А важно, что люди, которых я считал своими родителями, дали взятку и посадили меня в дурку, чтобы сделать овощем. А то, что в это время они решили меня еще и обокрасть... Это уже большого значения не имело.
   "Знаешь что, папа!?" Я забрал пакет и сунул его в огромный, почти бездонный карман пуховика. Он вопросительно посмотрел на меня: "Снимай-ка штаны!" Он недоуменно посмотрел на меня. "Да, да, штаны снимай! Я тебе яйца отрежу, твои поганые яйца! Потому что, это у мужика яйца, а у такой птицы, как ты, яиц не должно быть".
   Вот я до сих пор ломаю голову, откуда, из какой глубины генов или подсознания, из каких мифов и легенд пришла мне идея оскопить собственного отца? И ведь я хотел это сделать! "Давай, давай снимай. Живо! Ну!" Левой рукой я взял со стола нож, грязный, измазанный в колбасном жире. "Давай. Я не шучу. Или я тебе, батя, бОшку сейчас отрежу, или яйца! Выбирай. Да, можешь еще милицию позвать. Давай! Или вызываем твоих знакомых из Союза Офицеров, которые по твою душу приходили? Может, их? Ну, нет! Я сам с тобой разберусь. И знаешь, мне ничего не будет, потому что твоими стараниями я теперь псих. У меня и справка есть". В этом я наврал, справки, что я псих, у меня не было. Была только выписка из медицинской карты, что я психически здоров и попал в больницу "в связи со стрессом, вызванным состоянием аффекта". Это они "аффекта" еще не видели! Вот какой аффект! Я еще раз рубанул по столу. Жалобно звякнуло блюдце, но устояло. "Давай, портки сымай, отрежу хуй тебе".
   В какой же момент я понял, что отец обосрался? Никаких звуков же не было. Просто я почувствовал, как в душном, натопленном печкой воздухе, просто нестерпимо запахло человеческим говном. А наложил в штаны мой отец, который за всю, за всю свою жизнь ни разу, ну, ни разу не назвал меня "сынок". Коверкал мое имя и так, и сяк. А вот сыном ни разу не назвал.
   Он ничего не сказал, не извинился. Просто сидел и жалобно скулил, как побитый за дело пес. Скулил, и не мог ничего вымолвить. А я бросил на пол гаража мачете и вдруг подумал, что на нем могут быть отпечатки моих пальцев. Но вдруг спохватился, что я в своих старых зимних перчатках из кожзама. Очень старых, кажется, это вообще перчатки отца. Отпечатков не было ни на ноже, ни на мачете.
   "Еще раз объявишь меня в розыск, я тебя сдам СОРовцам. Понял?! И не приходи сегодня, сиди в своей берлоге. Я сам уйду завтра, и живите, как хотите", - я говорил это, уже когда отодвигал задвижку гаража. А отец сидел на собственном говне и жалобно скулил.
   Началась метель. Наша русская метель, в которой все путается и исчезает без следа. Я еще раз обернулся, и все-таки заметил тусклую полосочку света, падавшую из гаража. Я не чувствовал торжества, хотя, по идее, должен был. Я знал, что я прав, потому что он столько раз избивал и унижал своего сына, ни разу таковым его не назвав. И я имел морально право. Да, имел право так сделать. Но я не могу ничего поделать с собой. Наверное, я все-таки очень любил отца. Любил того отца в военной шинели, который после долгой разлуки привозил из далеких жарких республик фрукты в деревянных ящиках. Отца, который ходил со мной по грибы. Я любил отца несмотря ни на что. И мне было безмерно гадко на душе, что я взял и унизил старика. Не избил, не обругал. А именно унизил. И этим стариком был мой отец, которого я больше никогда уже не видел живым.
  
   48. Коммунальная квартира
  
   Гроб я подобрал самый, что ни на есть простой, как и хотел отец. Да, он так и сказал мне когда-то давно, что всех воинов нужно хоронить в простых гробах. Вот Александра Македонского похоронили так, чтобы было видно его руки, на которых нет ни одного кольца, ни одного перстня. Но какова злая ирония судьбы! Отец всегда на правой руке носил обручальное кольцо и оно, кажется, вросло ему в палец. И снять его, чтобы выполнить последнюю волю родителя, было бы крайне сложно. Но так уж получилось, что когда я хоронил отца, у него уже не было правой руки.
   В тот заснеженный январский вечер я действительно в последний раз видел своего отца живым. Я очень отчетливо помню, как прошел весь довольно долгий маршрут от гаража до дома пешком сквозь зимнюю пургу. Когда я вошел в квартиру, мать не спала. Она выскочила из кухни и уставилась в полумрак коридора. Кого она ожидала увидеть? Трудно сказать, видимо, она сама этого толком не знала. Я включил в коридоре свет и начал снимать верхнюю одежду. Мать еще какое-то время как-то сонно пялилась на меня, а потом завизжала: "Ты, ты убил его!", а дальше только пронзительный визг. Для нашего панельного дома это норма, крики "Убивают!" за стенкой давно уже никого не впечатляют, да и я был спокоен, потому что как-то сразу понял, что мама это все заготовила заранее, независимо о того, кто вернется первым: я или мой отец.
   Неожиданно для себя я рассмеялся. Хохот душил меня, скручивал пополам. Но я совершенно не мог ничего поделать. Это нервная истерика, и многие знают, что ее практически невозможно остановить. Это так неудобно: нужно сделать серьезную мину, а тебя на "ха-ха" пробивает.
   Мысль о том, что отец умер от поноса, так развеселила меня, что я минут пять не мог даже нормально расшнуровать ботинки. Мать, видя как меня скрутило, вдруг перестала орать и завыла, так же противно и монотонно, как и до моего похода в гараж. Я же, отсмеявшись, объяснил маме, что батя жив-здоров и возится в гараже с машиной, а потом я спокойно и мирно пошел собирать свои пожитки. Еще по дороге позвонил дежурному в нашу компанию. Я помню, что вдруг испытал такую гордость, что теперь работаю в настоящей иностранной фирме, которая пока чуть ли не единственная в России делает то, что раньше можно было увидеть только в иностранных фильмах.
   Буквально через два часа в дверь раздался звонок, и в квартиру вошла пара крепких парней, белорусов, судя по очень светлым волосам и заразительно улыбчивым лицам. Увидев чужаков, мать тут же ретировалась в свою комнату и защелкнула за собой задвижку. Те два часа в ожидании грузчиков, пока я бродил по комнате и складывал вещи, были напряженными, но отнюдь не страшными. Годовой запас страха кончился, бояться было нечего. Скорее, чувствовалась какая-то гадливость, отвращение ко всему происходящему. Железная дверь в мою комнату была сломана и не закрывалась, поэтому мать, периодически заглядывая ко мне, бросала какую-нибудь едкую реплику и тут же убегала. "К жидовке своей поедешь? Прямо сразу в Израиль к сионистам, жопу им лизать? За сколько они купили тебя? Как в жиды нынче принимают?! Как и раньше, на крест плюют и иконы с богородицей топчут? Будешь антихристу до страшного суда служить. Жидовскому сатане, который уже, видно, пришел, чтобы христиан убивать и кровь крещеных младенцев пить".
   Как-то, достаточно давно, я прочел толстую брошюрку про антихриста, которую обнаружил у мамы среди прочей дешево напечатанной около церковной макулатуры. Меня тогда сильно поразила неожиданно пришедшая в голову идея о том, что с точки зрения нерелигиозного человека, антихрист представлял собой нечто вроде идеального правителя из фантастической утопии. Под его властью должны были объединиться все народы, причем, в большинстве своем мирно, технологии должны были восторжествовать над религиозным мракобесием, а медицина достичь таких высот, что излечивались бы самые страшные и тяжелые недуги. Причем сам антихрист в этом излечении должен был принимать самое деятельное участие. Евреи вернутся на свою историческую родину, а центром мира станет Иерусалим, откуда и будет вестись единое управление.
   В эту систему не вписывались только христиане, не пожелавшие принимать паспорта нового типа, вшитые то ли в лоб, то ли в руку. Подобно Нерону и Калигуле, антихрист должен был с завидным упорством преследовать последних приверженцев Христа и нещадно убивать самыми изощренными и зверскими способами. Последнее мне казалось очень сомнительным, поскольку в мире всеобщего благоденствия, где исчезнут болезни, голод и безработица, любая религия должна будет через какое-то время отмереть сама по себе. Так сказать, самым естественным путем. Любой грамотный политолог и социолог скажет вам, что религия - это всегда порождение смутного и тревожного времени. Многие христианские храмы Европы давно уже превратились в обычные туристические достопримечательности, или концертные залы с уникальной акустикой. Верующих среди тех, кому платят пособие по безработице, значительно превышающее хорошую российскую зарплату, становится все меньше и меньше.
   Помниться, под впечатлением от прочитанного, я высказался маме о том, что, дескать, не так плох этот антихрист. Любое государство мечтало бы получить такого владыку: чтобы взятки не брал, чтобы коррупцию вокруг себя не разводил, а сеял только разумное, доброе и вечное, и все ради простых людей. "Как ты не понимаешь? Он же придет погубить христианскую веру, а с ней души людей, чтобы предать их вечному адскому пламени! Все эти его обещания фальшивы и лживы, он таким образом набирает себе побольше сторонников, заманивает в свои сети". Что ж, видимо коммунистический пропагандист из матери был неплохой, она говорила очень и очень близко к тексту брошюры.
   Против того, что кто-то зол априори, и все делает только во имя зла, которое только на вид кажется добром, не попрешь. Это броня. Сталь. Только вот для большинства людей тот, кто навсегда избавит их от страха голода и нужды, будет благ и свят. А то, что за это нужно будет что-то там потом заплатить... Кто об этом думает? В этом плане антихрист философа Владимира Соловьева из "Трех разговоров", представлялся мне фигурой менее мифической, от которого скорее пахло макиавеллизмом, чем серой.
   Но мать, к сожалению, ни Макиавелли, ни Владимира Соловьева, ни уж тем более "Закат Европы" Освальда Шпренглера, не читала. Любой религиовед, из благословенного советского времени, легко объяснил бы ей, что во времена, когда раннее христианство очень неумело старалось замаскировать свои явно иудейские корни путем тайного сговора с античной языческой философией, произошло раздробление образа еврейского Мошиаха на Мессию, распятого и грядущего в новой веке, и антихриста, в образе которого, словно в кривом зеркале отразилось все, чего боялись и не понимали неофиты новой мировой религии, младшей дочки древней еврейской религии.
   Дочка так ненавидела свою старую и почтенную мать, что травила и преследовала ее везде и всегда, даже внутри себя самой. Так и появился антихрист, страшная и иррациональная пародия на Мессию, которая во все времена обрастала и сейчас продолжает обрастать, не только новыми невежественными народным легендами, но и вполне ожидаемыми страхами перед излишней глобализацией и урбанизацией. Но разве можно с верующими говорить на языке науки? Как еще говаривал один из великих немецких евреев Генрих Гейне: "Случайный визит в дом умалишенных показывает, что вера ничего не доказывает".
   Ребята работали быстро, ловко и на удивление слаженно. Мои вещи, разложенные на диване, аккуратно сортировались, запаковывались в пакеты, запечатывались и исчезали в новеньких, пахнущих опилками картонных коробках. Повозиться пришлось с техникой: монитором, системным блоком и принтером. На помощь пришла смекалка. Я достал с самого верхней полки шкафа кусок старой отцовской ткани для шинели. Вернее, это было несколько сложенных кусков, терпеливо ожидающих, когда же на пиршество заглянет достойная такого лакомства потомственная московская моль, любительница хлама, вызревающего в бездонных московских шкафах. Военной ткани хватило, чтобы запаковать всю мою оргтехнику. И позже я нашел для нее еще одно вполне достойное, хотя и окончательное, применение.
   Странник в серой военной шинели теперь лежал под ней мертвым. Его нашли на улице. Той самой, вечно пустынной тупиковой улице, тянущейся вдоль бесконечной череды гаражных кооперативов. Мне позвонила воющая в трубку пьяная мать, и я помчался сквозь зимнюю ночь обратно, в свой родной район, в котором уже не жил целый год.
   Судьба слишком часто любит зло шутить. Пошутила она и в этот раз. Отец умер аккурат двадцатого января, спустя ровно год после моего бесславного и бессмысленного ареста. В этот день в Московской хоральной синагоге была большая поминальная служба. И это была только часть огромной непрерывной молитвы, которая творилась иудеями по всему миру: от Ближнего востока до Нового света. Но особенно скорбели в восточной Европе, где в один день было произведено более двадцати террористических актов. Количество погибших до сих пор никто не мог точно посчитать. "Московское консульство на Ордынке было лишь звеном в цепи чудовищных злодеяний". Такими штампами пестрели тогда газеты и новомодные новостные интернет-ленты. А за этими скупыми строчками лежали развороченные до неузнаваемости тела людей, многие из которых даже не были евреями, а просто пришили за визой, или просто оказались в неподходящем месте в самое неподходящее время.
   Злые языки идейных врагов Израиля, пользуясь новой российской демократией, во всю упражнялись в искусстве танца на костях, не понимая, что слепая воля террориста могла оборвать их жизнь, просто так, без всякой скидки на правую идейность и чистоту арийской расы. Терроризм - это каток. Снятый с тормозов, он будет давить всех безо всякого разбора. Никогда не восхищался теми, кто воюет с гражданскими. Ведь таким вот "гражданским" мог бы легко стать и я сам.
   Оказалось, что при консульстве, действительно, были курсы иврита, и на них в этот день погибла целая группа студентов вместе с преподавателем, которого Борис Германович знал лично. Пойманный в ловушку нашей бюрократии, при первой нашей встрече в психушке, я не придал тогда значения исключительной бледности его лица. Я сам выглядел не лучшим образом. У меня была своя беда, свое предательство. И тогда мне не было никакого дела до взрывов, в отрезанном от окружающего мира бетонном острове, полным наркоманов и психов.
   А теперь, спустя год, я смотрел на труп собственного отца, неведомо кем и неведомо как принесенный в гараж, и по какой-то странной причине, положенный на старую шкуру, снятую со стены. Шкура эта, кажется, не то обезьяны, не то дикого кабана, когда-то висела в коридоре нашей квартиры, а потом была выдворена в гараж. Теперь же на ней лежал замерзший труп, у которого была отгрызена часть лица, и кисть правой руки с обручальным кольцом на толстом пальце.
  
   Ежась от страшного мороза, я вошел на территорию стоянки. Плясал на снегу сине-красный свет милицейской мигалки. Люди, люди, люди. Вокруг гаража. Проталкиваюсь.
   И... Самое страшное: он все равно был узнаваем. Обезображенное лицо было знакомо мне до мелочей. Один целый глаз смотрел в вечность. Кто-то мне сунул флягу с водкой, и я с раздражением отпихнул ее, потом подписывал протокол опознания. И среди ментов мелькнула форма со знакомой нашивкой "СОР". Неужто то самое лицо, того, кто делал обыск у меня? Или они там все слишком похожи?
   "Вы подтверждаете, что это ваш дядя Николай?" "Конечно, подтверждаю". "А ваша мать назвала его вашим отцом". "Он заменил нам отца после смерти своего брата". "Они были похожи? Ведь между ними три года разницы". "Я уже почти не помню отца. Но думаю, да, похожи". И куча еще каких-то вопросов, и я уверен, что с подначками. Сухие казенные строки протокола осмотра. Потом еще будет вскрытие, по моему настоянию. Инфаркт. В крови алкоголя не обнаружено, равно как и других подозрительных веществ. Кто принес его на стоянку? Потом очень долго опрашивали свидетелей. Нестыковки, одни нестыковки. Все говорят разное. Полная неразбериха.
   Как посторонние занесли труп отца, и куда они потом делись? Ночь. Где был сторож, почему он не видел, как заходили люди? Кто открыл дверь гаража? Какие неизвестные собаки успели обглодать труп и исчезнуть? У нас тут сроду никаких бродячих собак не было. Если верить вскрытию, отец пролежал на улице от силы часа три. Или нет? Где заканчивается умелый подлог и начинается грубое вранье?
   Все это наводило меня на мысли о том, что патологоанатомы припишут смерть от естественных причин даже тому, кого распилили циркулярной пилой. А в печной золе было видно огромное количество сожженных бумаг. И погреб, казалось, он не был вскрыт. Но внутри не было никаких банок с деньгами, вообще ничего не было. Погреб был совсем пуст. Будто из него все вынесли, а потом еще и быстро навели порядок. Одни пустые полки. Может быть, отец давно не пользовался погребом? Но тогда на полках была бы пыль. Сколько лет я не спускался вниз? Наверное, с самого возвращения отца с Украины.
   Отца я хоронил в полном одиночестве. Мать, едва узнав о смерти своего дважды супруга, ушла в такой алкогольный "штопор", что квартиранты настоятельно советовали мне вызвать неотложку. Да, в моей квартире теперь жили чужие люди. Братья-близнецы Айдаровы, дети очень достойных родителей, были родом из Башкирии и учились в Институте физкультуры. Причем, довольно хорошо учились. Башкиры, подобно казанцам, имели очень широкую автономию в составе нашей страны, но чисто формально, все-таки являлись ее гражданами. Атлетически сложенные брюнеты с ярко выраженной внешностью инородцев, они говорили на исключительно правильном и чистом русском, без мата и слов паразитов, но их шансы снять комнату, а тем более, квартиру в Москве, уверенно приближались к нулю. Поэтому "нос они не воротили". А уж когда я, по всем правилам, сделал им временную регистрацию в паспортном столе ЖЭКа, радость их не была омрачена даже систематическими вызовами милиции и проверками, организованными старожилами этой квартиры.
   Я очень надеялся, что присутствие чужих сильно отрезвит родителей. Через моих квартирантов я предлагал им справедливый размен с доплатой с моей стороны. Но на самом деле, они очень давно уже жили в коммуналке вместе со своим родным сыном, так что их все это устраивало. Братья Айдаровы починили мою дверь, поставили в комнате свой собственный маленький холодильник. Но по моей просьбе, и, конечно же, финансовой поддержке, наполняли холодильник на кухне привычной "продуктовой корзиной". Отец появлялся все реже и реже. Мне почему-то думалось, что он приходил домой только помыться. Ведь ему было так хорошо пить чай в одиночестве у своей изразцовой печки в гараже! Быть может, если бы тугой бюрократический механизм повернулся бы немного в иную сторону, отец пил бы чай, а может быть, и домашний самогон, у печки в собственном доме? Но механизм не повернулся, а отец самостоятельно его крутить в нужную сторону не захотел.
   Батюшка был сильно удивлен, когда я демонстративно вышел из зала прощания крематория, едва он начал отпевать моего отца-дядю. "У нас, святой отец, родство по матери. Я еврей. И придерживаюсь веры своих предков. А отец у меня русский, крещеный". "Ты бы, сын мой, тоже бы принял крещение". "А вы, батюшка не хотите принять ислам? Вот и я не хочу веру предков предавать". Отчего и почему я тогда врал, и сам не пойму. Может, правда испугался, что к русскому, готовившемуся стать иудеем, будет больше презрения, чем к еврею этническому? Но какое, в конце-концов, его дело? Почему у нас в стране всем до кого-то есть дело? Почему люди просто не могут добросовестно и честно делать свою работу за деньги, и не задавать лишних вопросов? В Америке, за подобные выпады, батюшка выплатил бы мне крупный штраф. А здесь, даже на последнем пути, мы не были защищены от бытового хамства.
   И ведь никто не тянул меня за язык, мог сказать, что я атеист. Мог ведь? Так? Мог вообще не тратить денег и не отпевать отца. Мог остаться и просто поприсутствовать. Но это был мой выбор, моя свобода, которая так ценилась на Западе.
   В ту первую ночь вне дома, я устроился в очень маленьком номере, где едва умещалась кровать, застеленная белоснежными простынями. Был еще более бюджетный вариант - спать в общей комнате на десять человек, где так же чисто и каждый день новое белье. Горячие завтраки за отдельную плату, чистота и порядок, своя прачечная, где постоялец может стирать и сразу сушить свою одежду, просторная туалетная комната с несколькими душами, пахнущая европейскими дезинфекторами. Так выглядел один из первых московских хостелов. Цена все-таки "кусалась". Даже койко-место - это было все равно дорого для местных, но для студентов Запада - очень даже бюджетно. В подобных местах в Европе нередко ночевали маргиналы, у нас же пока - только очень прижимистые туристы, и довольно приличные командировочные из других городов России.
   Мои вещи отправились на склад, ожидая переезда в новое жилье, а я впервые за долгую неделю, спокойно заснул на чистом, предварительно отмокнув от больничной хлорки под раскаленными струями душа. Так начиналась моя новая жизнь, в которую мои родители, словно птенца из гнезда, вытолкнули меня силой. Или лети, или разбивайся.
   Засыпая, мне так не хотелось погружаться в слои. В страшные, пропахшие сортиром и кислым бельем, слои вековой коммуналки на первой этаже бывшего доходного дома.
   Нет, конечно, одному поднять такой проект по расселению мне было не под силу. Тут нужна была команда. Настоящая европейская команда, со всем комплексом услуг. Я взял на себя расселение двух из восьми комнат. И ведь что интересно?! Нормальный человек, узнав, что ему предлагают отдельную квартиру за комнату, конечно же, поторговался бы, но не сильно "выеживался". Ведь были у нас случаем не расселяемых коммуналок, где из-за двух, или даже из-за одного упрямого соседа, накрывалась "медным тазом" вся хитрая и выверенная схема, и все оставались "при своих".
   Да, безусловно, уже тогда были те, кто, выкупив пару комнат, вселял "профессиональных жильцов", и пытался с переменным успехом выселить остальных на своих выгодных условиях, превращая коммунальную жизнь в постоянную и беспощадную войну. Но мы так не работали. Не работала не фирма Оксаны, не нынешняя, которая делала все четко по букве закона, с исключительно западной педантичностью, и с принципиальным условием "никому ни рубля на взятки". Но эту коммуналку мы расселили. И наши доп. услуги в виде транспортной компании, нашей дочерней фирмы, очень пригодилось. Отдельной "военной операцией" было переселение бабки, с тремя котами и двумя собаками. Но мы это сделали, и остались довольны даже московские коты, получившие теперь постоянную прописку в Свиблово, на первом этаже, в весьма неплохой кирпичной пятиэтажке, зато в отдельной квартире.
   Я так устал, что тут же провалился в глубокий черный колодец, минуя все слои. Я спал и чувствовал себя дома, потому что здесь была территория Запада. А я уже знал, что Запад - это мой дом. Ведь Запад - это вовсе не сторона света, это состояние души, ощущение бесконечной чуждости восточному коварству и главным его составляющим: кастовости и раболепству. Да, на Западе тоже есть свои "табели о рангах". Но рабство давно изжито, в самой своей коренной сути. В свое время, я увидел это в странствиях по маленьким уютным городкам Германии, Бельгии, Франции, Италии и Испании. Я наблюдал за этим и в Израиле, где Запад с Востоком ведет свой нескончаемый спор. Но пока побеждает дух Запада. Хотя евреи никак не могут считаться духовными наследниками изгнанных арабами крестоносцев. Но, тем не менее, Израиль по глубинной сути свой - это все равно Запад, и никто меня не переубедит в обратном.
   В дверь высунулась бородатая физиономия попа, и, увидев меня, презрительно скривилась. Я расплатился и остался наедине со своим мертвым отцом. У русских есть страшная традиция - целовать мертвых. Евреям она чужда, как чужда она здравому смыслу и обычным правилам гигиены. Я стоял и ничего не говорил. Отца здесь не было. Чуть подправленное обезображенное лицо подполковника Соловейко казалось спокойным и безмятежным. Я накрыл его голову серой тканью шинели, и он поехал куда-то вниз, в разъяренное пекло печи, где, как рассказывают некоторые очевидцы, мертвые иногда в последний раз встают, если им не подрезать сухожилия. Но это всего лишь байки.
   Мать не пожелала присутствовать и на закладке урны в нишу колумбария. Я, конечно, точно не знаю, была ли она здесь одна, но скорее всего, в самый первый раз она попала сюда, на кладбище, уже только в виде урны, навсегда воссоединившись с отцом, аккурат накануне Дня защитника отечества, пережив отца чуть больше, чем на месяц. Умерла она дома, упав в коридоре между входной дверью и ванной, где и была обнаружена одним из близнецов Айдаровых, вставшим ночью по нужде, и в потемках чуть не свернувшим шею, споткнувшись о труп моей многострадальной мамаши.
   Русское кладбище разительно отличается от европейского своим вопиющим разнообразием памятников, оград, могил, крестов, обелисков, скульптур и фотографий. Все это наводит меня на мысли о коммуналке. Участки - это кладбищенская коммуналка горизонтального типа, а колумбарий - соответственно, вертикального. Вот они, вечные постояльцы, глазеют на мир из своих фотографий. Долгое время на ячейке колумбария моих родителей был только номер 3766. Но, почти перед самым отъездом, я заказал туда табличку, покрытую защитным слоем от наших московских непогод. Отец, естественно лежал под чужим именем, как и положено бывшему разведчику, вместе со своей супругой, умершей, так же как и ее мать, зимой и абсолютно голой.
   Видимо, это страшное ночное происшествие с голой и мертвой директрисой на пенсии, так расстроило будущих учителей физкультуры, что они решили съехать с квартиры, даже не польстившись на мои посулы: поселиться за те же деньги, но уже в целых двух комнатах.
   К тому времени я тоже был жителем коммуналки, в довольном странном доме рядом с метро Академическая, прозванном в народе "Бухенвальдом", но возвращаться в свой бывший отчий дом желанием не горел. По неведомой мне причине, я очень долго не мог найти новых квартирантов. Вы мне поверьте, так бывает. На действительно хороший вариант никто не хочет "клевать", если в жилье обитает незримый страх. Я же навещал квартиру, быстро и при свете солнца, приходя только от одной мысли о сне внутри необитаемой квартиры в ужас.
   В подобных случаях запросто мог помочь ремонт, но начал я его уже перед самым отъездом, так как почти все мои накопления пошли на покупку новой жилплощади и ее обустройство. Впрочем, несмотря на печальные события, жил я теперь максимально близко от центра, и готовился вступить с пути взыскателя Торы, в купель, называемую евреями "миквой". А после, да, таки, окончательно и бесповоротно, согласно еврейским законам, физически переродиться и стать настоящим евреем, Бен Авраамом, то бишь Абрамовичем.
  
  
  
   49. Холодный дом
  
   На тот момент это был самый дешевый вариант покупки недвижимости в Москве. Нет, конечно, можно было бы купить комнату в коммуналке, с пятью или шестью соседями. Но я всерьез настроился именно на вариант без соседей. Хотя мой вариант жилья был воистину странен: соседи у меня были, и в то же время, их не было. В народе этот дом называли "Бухенвальдом", и некоторые по наивности думали, что это один из домов, которые строили пленные немцы. Опять же, дом послевоенный, и в типичной для немцев серо-коричневой палитре. Но, увы и ах, к немцам дом не имел никакого отношения. А название он свое получил от русского глагола "бухать". Кто и когда это название придумал, установить теперь практически невозможно.
   Изначально здание, построенное в 1958 году, было общежитием коридорного типа. Причем общежитием не для холостых, а для семейных. Поэтому каждое отдельное помещение состояло из двух изолированных комнат с санузлом и умывальником. Кухня же и душ были общими на этаже для двадцати с лишним сдвоенных помещений. Я бы в жизни не купил подобную комнату, если бы не два обстоятельства. Первое обстоятельство заключалось в том, что в соседней комнате никто не жил. Хозяйка второй комнаты обитала на другом этаже этого же дома. А вместо нее в ее комнате царствовал "его величество хлам". Ну, хлам не бузит и не скандалит, и воняет разве что когда из-под соседской двери поддувает, так что это терпимо. Вторым же плюсом был душ, самостийно впихнутый вместе с сидячей ванной между унитазом и раковиной. Как это технически удалось совершить, я не знаю. Но душ работал и это радовало.
   В правовом плане тоже все было странно. Часть подобных двухкомнатных квартир находилось на балансе города, часть была приватизирована жильцами. Причем приватизация происходила исключительно через суд, поскольку по одним документам дом проходил как общежитие, а по другим как многоквартирный дом. Суд не всегда с первого раза принимал решение о приватизации, ссылаясь на то, что в отдельной квартире должна быть кухня. Но через апелляционную инстанцию вопрос всегда решался в пользу жильца. Впрочем, многие не хотели приватизировать свои комнаты, поскольку дом уже много раз грозились расселить. Но у нас, в России, все всегда зыбко, и может в любой момент откатиться назад. Властями Юго-западного округа дом ставился на расселение, затем решение отменялось, и дом ставился в очередь на капремонт. На капремонт средств не находилось, поэтому дом снова ставился на расселение, но расселять было некуда. К тому же владельцы неприватизированных квартир могли рассчитывать на бОльшие площади, чем собственники. Хотя и это тоже в любой момент могло измениться.
   В этом доме все было как-то странно и непрочно для человека, выросшего в панельке брежневской эпохи. Коридор был заставлен какой-то трухлявой мебелью, об которую все спотыкались, но никто не хотел ее вынести на помойку. Ведь всегда находились какие-то почти ненужные санки, старые металлические тазы, гигантские банки, которые сейчас, в общем-то, не нужны, но потом могут пригодиться. Периодически в коридоре выгорали лампочки, или их кто-то выкручивал, поэтому очень часто там под жуткий грохот рождались новые языковые идиомы, обогащая и без того безмерно великий русский язык.
   У меня была двенадцати метровая комната, то есть почти такая же, как в моей квартире. После небольшого ремонтика я поместил в ней шкаф, диван, небольшой письменный стол и маленький холодильник. Еще в моей комнате имелся небольшой балкон. Но на зиму я всегда его заклеивал, поскольку дуло прилично. Некоторые соседи на зиму и вовсе замуровывали балкон строительной пеной. Батареи были старые советские, чугунные, очень теплые. Но из-за вечных сквозняков, тепло держалось плохо. Стоило открыть дверь, чтобы пойти в ванную, как откуда-то тут же врывался холод. Так что у меня первое время складывалось впечатление, что живу я на печке, которая стоит на морозе.
   Народ здесь обитал самый разный. От аборигенов-пьяниц, которые остались здесь еще со времен первого заселения общежития, до вполне себе приличных и почти непьющих людей. Первый этаж и вовсе занимало общежитие милицейского училища. Кухня была классической кухней коммуналки, с закопченным потолком, грязными стенами и полом, и газовыми плитами самого ужасного вида. Причем на кухне постоянно толклись какие-то тетки неопределенного возраста и злобно зыркали на всех, кого они не считали своими. Естественно, я приобрел маленькую электроплитку, а мимо кухни ходил, задерживая дыхание, потому что пахло там всегда или капустой, или чем-то подгоревшим.
   Моя новая соседка, толстая мордатая тетка деревенского вида, носившая старомодное имя Клава, тут же заявила мне о том, что я купил комнату незаконно, и она подаст на меня в суд, поскольку ее, Клаву, не спросили.
   Человек, продавший мне комнату, вообще по большей части жил в Питере у своей жены, терпеливо ожидая прохождения всех этапов приватизации. Сдать комнату он не мог, поскольку Клава всех квартирантов выживала бесконечными вызовами милиции, считая себя здесь полноправной хозяйкой. Ее муж работал в ведомстве, за которым было закреплено общежитие, поэтому, когда освободился целый бокс, им было выделено там сразу две комнаты. Но при этом комната, соседствующая с моей, каким-то хитрым образом осталось за Клавой и использовалась под хранение хлама. Всей этой полезной информации снабдил меня прежний хозяин.
   Я спокойно дождался, пока Клава проорется и популярно объяснил ей, чем отличаюсь я, собственник жилья, от нее, квартиросъемщика. Так же на ее угрозы вызвать милицию, я совершенно спокойно сообщил о том, что сам буду каждый вечер вызывать милицию, чтобы она фиксировала факт ее, то бишь Клавиного, фактического не проживания в квартире. Далее я направлю эти заявление, завизированные участковым, собственнику вашего жилья с просьбой о выселении. И я уж не знаю, откуда вас выселят: из этого бокса, или из тех двух, что вы занимаете. Так же, скучным тоном бюрократа, я поведал ей о том, что "если вдруг мне покажется, что из комнаты пахнет дымом, то я буду вызывать пожарных, они будут выламывать вашу дверь и составлять акт о пожароопасном захламлении жилого помещения. И он тоже будет передан собственнику жилья. И делать это буду часто, потому что я очень мнительный, и мне все время кажется, что из вашей комнаты пахнет дымом".
   В общем, с Клавой у меня установился военный нейтралитет. Она словно мышь просачивалась в свою комнату-кладовку, гремела там банками с вареньями и соленьями, и быстро уходила к себе. При этом иногда все-таки стучалась ко мне в дверь и говорила, что завтра она собирается в квартире ночевать. Что, конечно же, было ложью.
   Район метро Академической был на удивление приятным. В основном, он был застроен пятиэтажками и густо засажен зеленью. Публика была в основном приличной, даже, можно сказать, преимущественно интеллигентной. Алкоголиков было раз - и обчелся. Все-таки старый московский район, а не переселенная деревня. И я в который раз подумал о том, что судьба в каком-то виде, в жизни, несомненно, присутствует, а ее направление мы выбираем сами. До офиса регистрации на Новых Черемушках, где все было по-старому, мне было теперь рукой подать. Но я уже катался туда и в отдел жилья, и в отдел не жилья, не как клерк, а как заявитель. И да, таки, меня там хорошо помнили и знали. Димка Маленький к тому времени перешел с повышением в другую приемную, как и хотел. А я, наведываясь на старое место работы, важно показывал новую прописку в паспорте, намекающую на соседство. На что на "женской половине" мне неизменно советовали немедленно жениться. Особенно после того, как в очередной раз, справившись о здоровье мамы, узнали, что она теперь пребывает в мире ином. "Ну, тогда тем более, как же без хозяйки в доме?!" Я лишь загадочно улыбался.
   По меркам моей прошлой жизни, у меня все было хорошо, даже замечательно. Ведь соседи, по сути своей, всегда люди чужие, кто бы какие иллюзии не испытывал на этот счет. С чужими легко, это со своими тяжело, даже порою тяжко. А то, что какой-то "алконавт", заблудившись, ошибся этажом и комнатой, и поломился ко мне в дверь? Так я всегда был спокоен, что это кто-то чужой. Папа был кремирован, и с кладбища прийти уже ну никак не мог. Алкаш же, постучав в общую дверь минут пять, уходил восвояси. Дверь была крепкая и очень надежная.
   Первая весна в новой квартире выдалась очень ранней и теплой. И в весенней день мне, еще не перешагнувшему тридцатилетний порог, не хотелось думать о плохом. Мысль о том, что я из своего рода остался один, если не считать затерявшегося где-то на Западе дядю, меня ничуть не пугала. По-настоящему мне была близка только бабушка Таисия, но она продолжала жить в моих детских воспоминаниях, с запахом хны и шкварчащими на плите толстыми блинами на кефире.
   Самое противное, это когда ты начинаешь чувствовать себя виноватым за ошибки других. Это иррациональное, абсурдное чувство, которое, тем не менее, трудно изжить. Мозг проигрывает различные ситуации, и ты думаешь: быть может, где-то стоило совершить легкое усилие, и все было бы по-другому? Совсем, совсем по-другому.
   Еще люди очень любят обманываться по поводу своих родственников-алкоголиков. Мол, мы могли что-то сделать. Я вот тоже думал о том, что, может быть, мне как-то родителей надо было мотивировать на покупку дачи? А холодный голос юриста возражал мне: на даче они бы пили не меньше. Алкоголизм - это не болезнь, алкоголизм - это мировоззрение. Но пойди, попробуй, объясни это ложной совести, которая все твердит тебе, что ты просто ждал, пока мать умрет, хотя мог положить ее в нарколожку. Да, да, в ту самую, в которую тебе засадили насильно. Но разум юриста возражал совести: ты бы просто продлил ее агонию. А совесть возражала: "Значит, она все еще была бы жива".
   Поэтому, когда мне позвонила Оксанина мать, и сказала без всяких обиняков, что моя бывшая начальница лежит в онкоцентре на Каширке, и у нее все плохо, совесть и здесь учудила. Хотя это, честно говоря, смешно, упрекать себя за то, что наконец-то расстался с замужней женщиной.
   Каждый, кто хоть раз проезжал на машине по Каширскому шоссе, не мог не заметить огромный бетонный колосс угрюмо-серого цвета, напоминающий инопланетный космический корабль, не весть как приземлившийся около парка Коломенское. Москвичи, в большинстве своем знающие о зловещем предназначении этой больницы, едва увидев здание, начинали возносить свои молитвы, кто судьбе, кто Б-гу: "Пусть минует меня чаша сия. Меня, и моих близких". Впрочем, для кого-то центр на Каширке становился тем самым последним шансом на спасение.
   Первые здания Всесоюзного научного центра онкологии были построены еще в шестидесятых годах двадцатого века. А огромная, двадцати трех этажная башня сдана в эксплуатацию в год моего зачатия, 1979-й. Поэтому для меня онкоцентр всегда был печальной данностью. И когда мы с отцом как-то проезжали по Каширке, он сказал мне, что сюда со всего Союза проезжают умирать. И тогда в моем детском воображении нарисовалось огромное бетонное кладбище, где лежат и страдают люди.
   Я еще тогда подумал, что это место даже хуже кладбища, поскольку страдания этих людей возвышаются над всей южной частью Москвы. Это было так страшно! Почему бы отцу не сказать, что люди тут лечатся от рака, и это лечение им нередко продляет жизнь, кому на несколько лет, а кому даже на долгие годы. Возможно, что отец в этом видел какие-то свои педагогические мотивы, думая, что так готовит сына к реальной жизни. А может быть, он сам боялся этого огромного серого здания. Отец ведь, вообще-то, никогда ничем серьезным не болел. Такие люди обычно и умирают так, как и живут - легко и быстро.
   Холл онкоцентра впечатлял. Но для того, чтобы туда попасть, нужно было найти нужный подъезд, а это занятие не из легких. Меня поразил бесконечный поток людей, входящих и выходящих из разных подъездов. Кто из них был врач, а кто пациент, кто пришел на обследования, а кто - навестить своих родственников?
   В холле пахло жареными беляшами. И в этом было что-то совершенно противоестественное. Вокруг люди с угрюмыми или озабоченными лицами. Гигантский зал, навевающий мысли не то о крематории, не то об огромном храме неведомой религии. И запах беляшей, зажаренных в масле. Не знаю у кого как, а у меня мысли о смерти аппетит отбивали напрочь.
   Мать Оксаны популярно мне объяснила, как пройти в отделение, где лежала ее дочь. Отстояв очередь в регистратуру, и получив пропуск, я отправился на лифте верх, почти на самую вершину башни.
   По дороге в онкоцентр, я смутно пытался вспомнить, когда же мы последний раз встречались с ней. Когда это было точно? И, к своему стыду, я так и не смог вспомнить. Я помнил многие подробности встречи, и то, что ее последними словами были: "Давай, иди, я тебе еще позвоню". И она, конечно же, не позвонила. Поэтому я честно считал, что ничего ей не должен. Конечно, люди постепенно стираются из нашей памяти, оседая смутными образами где-то в глубинах подсознания. Хоть и живые люди, из реальности они тоже исчезают. Когда ты забываешь о ком-то, то он, по сути, перестает жить, поскольку в действительности для нас реально только то, что мы держим в нашей памяти.
   Оксана не была моей первой женщиной, но она была единственной на тот момент, с кем у меня вообще сложились хоть какие-то отношения, кроме деловых. Молодежь постсоветского времени не отличалась щепетильностью. Мы все жили днем сегодняшним, как и наши родители из девяностых. Трахались из любопытства, ссорились из-за подросткового максимализма. А чтобы вообще не заморачиваться, ложились друг с другом в койку, беря на себя лживые обязательства: только никаких розовых соплей. Ну да, конечно, кто в это поверит?! Кто вообще в отношениях полов выполняет какие-либо обещания?
   Да, я, конечно, думал, что у нас с ней были серьезные отношения. Но что об этом всем думала сама Оксана, я так и не узнал. Она вообще всегда любила говорить, что "слишком много думать вредно, надо уметь работать и уметь отдыхать. А думать, это все для старых пердунов. Им заняться больше нечем, кроме как думать".
   Вот я и решил последовать ее совету, не думая, махнуть с ней на море. Загранпаспорт у меня уже был. А ехать я куда-то один боялся, что ли. Ну, или просто убеждал себя, что боюсь, чтобы не потратить лишние деньги, которые нужны для святого и благого дела: отдельного жилья. В общем, обозначилась горячая путевка в Грецию на двоих, от которой отказались какие-то знакомые Оксаны. Еще имелись связи в консульстве Греции, и визу сделали очень быстро. И самое важное, у начальницы не надо выпрашивать отпуск летом, потому что я с ней и еду отдыхать.
   Оксана вообще любила отвечать на все возражения шутками да прибаутками. Я ей: "А муж?". А она мне: "Объелся груш". Я в ответ: "А я думал, что..." Она же мне в ответ: "Дурень думкой богатеет". Вот и все дела. О чем тут говорить? Взяли, собрали чемоданы и поехали в Шереметьево. Было это в последнее лето перед моим арестом и помещением в психушку.
   Может быть, когда я сказал родителям, что еду в командировку, а потом вернулся посвежевший и загоревший, в нездоровой голове моей мамаши и поселилась мысль о том, что я ездил именно в Израиль? Почему бы ей не спросить об этом меня? Да, все очень просто. Она постоянно врала, поэтому была уверенна, что я тоже не скажу ей правды. Хотя, если бы она спросила напрямую, то я бы ответил ей. Но она так и не спросила.
   В те времена середины нулевых русские только начали осваивать просторы зарубежных курортов. Первым зарубежным морским раем, куда устремились мои соотечественники, была Болгария, в которую и при СССР ездил хоть и элитный, но все же немаленький контингент советских граждан. Следующим массовым курортом была Турция, это уже вторая половина девяностых. Ну, а дальше: Испания, Италия, Кипр, Греция, Мальта. Впрочем, отдых на европейских курортах всегда был дороже, чем на восточных. Поэтому и во второй половине нулевых Турция, Египет и Тунис стали массовыми курортами, на которых более респектабельные русские стремились попасть в отели, где было больше немцев, чем русских. К слову сказать, немцы не только доминировали на всех курортах Азии, Африки и Европы, но и были владельцами очень многих отелей.
   Так что, когда мы с Оксаной оказались в пятизвездочном отеле на греческом острове Корфу, нас не покидало ощущение, что мы в Германии. Кругом говорили на немецком языке, на немецком же шли все шоу аниматоров. Но по большому счету, и понимать-то было нечего. Как говорят в этом случае русские: "Наливай да пей". О системе "Все включено", русские узнали далеко не сразу. И почему она стала ассоциироваться у них только с отдыхом в Турции или Египте? Изобрел ее бельгийский спортсмен Жерар Блиц, которой после окончания Второй мировой войны начал организовывать отдых по системе all inclusive. Впервые эта система была опробована на Майорке. А дальше все закрутилось очень лихо.
   Европейцы - туристы необыкновенно жадные, в сравнении с русскими. Это вам скажет абсолютно любой продавец сувениров в курортном городке. А еще, "буржуины" страшно педантичны и хотят просчитать все до копейки. Не то, что русские, которые берут на отдых столько денег, сколько могут, и даже не знают, будут их тратить или нет? Как пойдет.
   Поэтому немцы приняли на "ура" систему, когда ты приезжаешь в отель и больше ни о каких расходах не думаешь. Ешь, сколько влезет, пей, пока не лопнешь. Оксане такое было далеко не в новинку. Она довольно неохотно растолковывала мне, что тут, и как. А у меня в голове не укладывалось: неужели все это выгодно?! Как оказалось, да. Как бы не был обилен и разнообразен стол, на третий день даже самый страшный обжора "сбавлял обороты". Ну, и с выпивкой были нюансы. Бесплатной была только местного производства. Довольно-таки скверная. Пить греческую ракию, местный аналог водки, можно было, только сразу запивая чем-нибудь сладким. А импортный марочный алкоголь был в платном баре. Впрочем, это уже совсем для гурманов.
   Есть круглые сутки было интересным приключением только первые два дня. Самый поздний перекус заканчивался в два ночи, самый ранний начинался уже в восемь утра. Не скажу, что я был шокирован, поскольку в России уже к тому времени открылись некоторые рестораны, работающие по западному стандарту "шведского стола". Только вот чаще всего, там подавались различные варианты традиционных салатов с майонезом, как это было в сети ресторанов "Телега", в один из которых так любили ходить на Новых Черемушках сотрудники регистрации. Меня удивило не обилие, а качество блюд и дороговизна ингредиентов. Салатики - это хорошо, но и мясных закусок хватало с избытком. Смотреть на эти огромные куски зажаренного мяса, на пятый день уже было довольно тяжело.
   Оксана относилась к категории отпускников, у которых в минимальной программе отдыха обязательно стояло: приехать домой черной, "аки мавр". Натершись кремом для загара, она, словно окорок, поджаривалась на солнце. На все мои разумные доводы о том, что это вредно, отвечала предельно кратко: "Отвянь!". Впрочем, к концу первой недели даже трах, который теперь тоже казался частью all inclusive, стал чем-то монотонным и совершенно не заманчивым. Пресыщение наступило по всем фронтам у нас обоих. Вечером вообще делать было нечего. Смотреть дурацкую анимацию для немцев, с конкурсами, которые у нас обычно проводят уже ближе к заключительной части свадебного торжества, мы сходили, разве что, пару раз.
   Понаблюдав, как серьезные и хорошо зарабатывающие бюргеры, словно дети, ржут над конкурсами из репертуара пионерлагеря, мы скептически кривились. Ведь мы были русскими до мозга костей. А русские не умеют расслабляться и отдыхать. У русского кругом дикое поле, в любой момент придут враги, или звери, ну, или там, град. В общем, будет что-то пакостное и нехорошее. Мы не умеем отдыхать, и в этом кроется причина всех драк и конфликтов русских на курортах. Русский человек просто стремиться вернуться в свое естественное состояние, в экстремальную ситуацию. Да, я знаю, что европейцы умеют лучше нас строить цивилизацию и делать быт комфортным. Но если вдруг случиться какая-нибудь "жопа", вроде нового мирового катаклизма, то выживут только бывшие жители СССР, которым комфорт противен на генетическом уровне.
  
   Реакция на мое появление у Оксаны была самая непредсказуемая. Она заревела "аки зверь", и стала поносить мамашу самой грубой площадной бранью. Суть ее претензий понять было несложно. Дочь обвиняла мать, что она специально привела "хахаля", чтобы он увидел живой труп, ну и все в таком же духе. Да, Оксана, конечно, сильно осунулась и была коротко острижена из-за курса химиотерапии. Но потому, что она все еще может громко кричать и скандалить, я понял, что она будет бороться за свою жизнь до конца, выгрызать каждый день зубами. Увидев ее, я в который раз проклял пьянство своей покойной матери. Когда одни без всякой причины просаживали свою жизнь, другие - отчаянно боролись за каждый новый прожитый день. Ну, где же тут, если не справедливость, то хотя бы малейший здравый смысл?!
   Когда ярость Оксаны поутихла, нам все же удалось поговорить спокойно. Я всегда считал и считаю до сих пор, что одно из основных качеств человека - это внутренний огонь. Может быть, это та самая пресловутая "воля к власти", о которой так долго и запутанно писал Ницше? Не знаю. Но этого внутреннего огня у Оксаны было с избытком. Иногда мне кажется, что именно он и спалил ее изнутри. Все может быть.
   Крайне раздражавшая ее мамаша, наконец, ушла. И мы остались вдвоем. Мы сидели в этой стерильно-хлорной чистоте отдельной палаты класса "Люкс", оплаченной мужем Оксаны, и вспоминали какие-то глупые пустяки об общих знакомых, о работе, о всякой такой ерунде. Потом она спросила: когда мне "краник-то укоротят"? Я сказал, что, вот скоро должны. "Ну и вали поскорее отсюда, только лучше в Европу. Только не в Израиль, и тем более, не в Америку! Там они все такие же ханжи, как родственнички моего муженька. Оплатил и ждет, пока я наконец-то сдохну. То-то будет свекровь счастлива. Инкубатор родил, инкубатор больше не нужен".
   Мне всегда сложно было поверить, что Оксанина дочка уже ходила в школу. Она жила в Америке, в семье свекрови. Когда Оксана и ее муж вернулись в Россию, чтобы "рубить капусту" девяностых, родня отца ребенка не отпустила, опасаясь, что его не вернут обратно. Впрочем, Оксана о нем редко вспоминала, и даже с отдыха звонила в семью свекрови только пару раз, да и то с явным отвращением. Она утверждала, что ребенок уже чужой. "Он уже по-русски ни бельмеса, - сокрушалась она. - Представляю, что свекровь там наплела про меня! Знаешь, если бы я верила в колдовство, то решила, что меня эта жидовка старая сглазила. Ну, ладно. Ты беги, давай. Волка ноги кормят. И пусть я для тебя буду примером. Что эта земля даже такую пышку, как я, в скелет превратила и укокошила. Будут сомнения: уезжать - не уезжать, вспомни про онкоцентр".
   Глупо все это, конечно же. Будто там, за бугром, рак меня не обнаружит. Правильно говаривала моя прабабушка: "Судьба, она и под горшком найдет". Но онкоцентр на Каширке, как никакое другое здание, подходил лучше на роль жуткого пугала. На роль Барад-дура.
   Оксана еще полгода отчаянно боролась за свою жизнь. Врачи то отпускали ее домой, то опять клали в больницу. Ни она, ни ее мамаша, мне больше не звонили. Я сам звонил Оксане и приезжал к ней, несмотря на ее протесты. Я знал, что я нужен ей. Во всяком случае, я в это очень хотел верить. Это было странно и нелепо. Но для человека, который остался один в огромном и бездушном мегаполисе, было очень важно думать, что я все-таки кому-то нужен. Пусть и умирающей начальнице.
   На похоронах я с удивлением узнал, что Оксана - еврейка, и хоронят ее по еврейскому обряду. Хотя она неизменно называла своего мужа и его родню "жидами пархатыми". Да и на еврейку, если честно, на мой взгляд, она не особо-то походила. Но ее мать, Ада Исааковна, сказала мне: "Да, Оксаночка была настоящей еврейкой. Но она была советской еврейкой. Она любила свиные котлетки кушать. И что же!? Б-г, он очень добрый, он всех прощает. Разве не так?! А эти шлемазлы, что никогда не жили в Москве, и уехали в США из Бобруйска, думают, что заслужат место на небесах, если не будут по субботам смывать свои фекалии? Не смешите меня, мне надо плакать. А моя девичья фамилия Коган. Захотел зятек поиметь ребенка от хорошей женщины? Но даже на похороны не приехал. Занят, видите ли, слишком. Ди фис золн дир динэн нор аф рэматэс", - закончила она с полным чувством собственного достоинства.
   Но в моей памяти, в моей прихотливой и избирательной памяти, Оксана осталось женщиной за рулем кабриолета, мчащегося через чудесный остров, где жители настолько обленились, что не собирают оливы, а просто кладут под дерево сетки, ожидая, когда оливы упадут сами. Мне запомнился маленький ресторанчик на возвышенности, откуда открывался чудесный вид на бухту, где прямо из воды торчала скала, в которой только очень большой фантазер мог бы увидеть корабль Одиссея. Но местные, естественно, все как один утверждали, что это тот самый настоящий корабль, хотя размерами скала была немногим меньше авианосца.
   Да, я запомнил ее такой, веселой, жизнерадостной, загорелой, с пылающим в глазах внутренним огнем. И она будет до конца моих дней жить в памяти только там, на нагретой средиземноморским солнцем дощатой площадке маленького греческого ресторанчика, откуда лучше всего видно окаменевший в незапамятные времена корабль.
  
  
  
  
   50. Последний шанс
  
   Я лежу дома, на диване, и периодически проваливаюсь в полудрему. Знакомая боль делает с человеком то же, что и знакомый запах или знакомый вкус. Она заставляет его проваливаться в воспоминания. Я знаю, что с людьми, родившимися в СССР, нередко случается то, что никак не может случиться где-то в другом месте. Через четыре месяца мне исполнится двадцать девять лет, я круглый сирота, и мне дважды делали обрезание. Причем, обрезания делали в одном и том же городе, но в двух разных государствах и в двух разных столетиях.
   За окном мороз и падает снег. Это нормально. В Москве обычно два самых распространенных вида погоды: снег или дождь. Бывает, правда, еще и промежуточный - дождь со снегом. Я заранее запасся едой. Хотя в Израиле после подобной операции дают целый день оплаченного больничного. Но это в Израиле. У нас тут организмы работают совсем по-другому. Я хожу враскоряку по комнате уже второй день. Пока что мне только чуть-чуть лучше.
   По древнееврейским законам я сейчас нахожусь в очень щекотливой ситуации. Да, я прошел брит милу, то есть, таким образом отсек себя от прежнего народа. Но с другой стороны - я пока не вошел в микву в присутствии раввина и двух свидетелей, а значит, не стал полноценным евреем. Погружаться в микву мне было нельзя до тех пор, пока не заживет ранка на крайней плоти. Вот я и лежал в подвешенном состоянии, слушая музыку и читая что-нибудь легкое.
   Обычно в своей квартире-комнате я бывал достаточно редко. В будние дни возвращался очень поздно и сразу же ложился спать, по субботам я ходил в синагогу. Воскресенье тоже всегда было чем-то занято. Я продолжал заниматься с Борисом Германовичем, но уже не языком, а изучением древних текстов. Тот самый трактат Исаака Лурии я смог осилить, естественно, не без помощи профессора, читая по слогам с увеличенной ксерокопии. Тяжело в учении, легко в бою. Тору я читал, уже не запинаясь. И вообще, я овладел многими еврейскими премудростями.
   На следующее утро после обрезания мне позвонил заместитель начальника и поздравил. Он был религиозным евреем из Бостона. Его стараниями при нашем втором хостеле был открыт ресторан, где подавали кошерные блюда. Сотрудники же ели со значительной скидкой, так что, если я успевал, то всегда заезжал туда перекусить, поскольку что-то готовить дома на плитке было тем еще приключением.
   Я не могу вспомнить точно, как и когда мне пришла мысль о том, чтобы стать евреем. Я предпочитаю именно эту, более правильную с точки зрения Галахи, формулировку. Ведь когда человек принимает крещение или переходит в ислам, он остается тем же самым человеком. Безусловно, он нередко берет себе новое имя, но он остается тем, кем его родили родители. У евреев все не так. После погружения в микву мои родственники, в том числе и родители, перестанут быть со мной в родстве. Из подобного положения может выйти вполне курьезная ситуация. К примеру, ели бы у меня была родная сестра, такая же русская, как я, и она прошла бы гиюр, то в новом качестве она уже не была бы моей сестрой, а стала бы совсем другим человеком, и, теоретически, могла бы даже выйти за меня замуж. Вот такой вот парадокс.
   Нет, я, правда, не помню, когда это все началось. Кажется, первым толчком были рассказы Бориса Германовича о каббалистах и их попытках считывать код мироздания через расшифровку тайных смыслов Торы. Кстати, Исаак Лурия был каббалистом. Вообще, все наиболее интересные еврейские религиозные мистики, так или иначе, были связанны с Каббалой. Кстати, в бытовом современном иврите "каббалой" называют самую обычную квитанцию, например, из прачечной.
   Чтобы серьезно заниматься каббалистикой, нужно было стать своим, и естественно, ехать в Израиль. Что я хотел узнать? Какие тайны для себя раскрыть? Я толком не знал. Но я интуитивно чувствовал, что это направление правильное. Я всегда понимал, что истинное знание, оно всегда скрыто от большинства. Это вам скажет любой человек, выросший в СССР. Правда - это то, о чем всегда молчат. Есть три категории детей: те, что просто играют подаренными игрушками и через какое-то время ломают их; те, что сразу намеренно ломают; и те, которые пытаются разобраться, как игрушки устроены, и чаще всего тоже их ломают. Я относился к последней категории детей.
   Изучая историю еврейского народа, я встречал совершенно поразительные примеры. Так, в восемнадцатом веке, в Польше, был сожжен граф Потоцкий, человек из знатной и благополучной семьи, обучавшийся в Париже. Друзья и родня умоляли его отречься от новой веры и вернуться в христианство, не понимая, что это уже невозможно. Он не мог повернуть назад, потому что уже физически стал евреем. Религия и естество стали одни целым. Для иудеев Потоцкий, принявший новое имя Авраам бен Аврам, стал праведником и мучеником. Я уверен, что когда его спросили, что он нашел в вере чужого для него народа, он вряд ли мог бы пояснить это в двух словах.
   Когда это все со мной началось, я, честно говоря, не думал, что все может зайти так далеко. На первичном приеме моэль, глянув на работу своей советской коллеги, хмыкнул так громко, что я невольно вздрогнул. Но вслух, по поводу моей мотни, криво и уродливо отросшей с момента экзекуции, и превратившейся в нечто вроде мешочка с завязками, он ничего ни плохого, ни хорошего не сказал. Думаю, что на постсоветском пространстве я был такой не первый, и не последний. В конце-концов, у древних иудеев тоже был момент, когда массово обрезались взрослые люди. "А сыновей их, которые встали вместо них, их обрезал Йеошуа, ибо не обрезаны были, ибо не обрезали их в пути".
   В конце-концов, если бы я просто захотел стать гражданином Израиля, для меня, молодого и холостого парня, существовал гораздо более простой способ. Я мог жениться на еврейке, не обязательно даже израильтянке. Таких в Москве было очень много. И в отличие от ультра ортодоксальных израильских евреев, их русскоязычные родители были не очень щепетильны. Для коренных москвичей любой национальности существовал совершенно другой ценз: давно ли человек живет в столице, и есть ли у него своя жилплощадь в Москве? В этом плане я смело мог похвастаться тем, что бабушка моей матери по линии отца родилась в Москве и прожила почти всю свою жизнь в пределах Садового кольца. Ну и с площадью у меня все было прекрасно. Только вот жениться мне не хотелось пока. Я, как истинный приверженец западных ценностей, считал, что сначала надо сделать карьеру, а потом уже думать и о женитьбе. Парень не барышня, ему спешить некуда.
   Об Израиле, как о месте постоянного проживания, я пока старался не думать. Я не чувствовал тогда, что готов порвать с Россией. Видимо, первый надлом у меня произошел после ареста. Страх бесследно сгинуть в российской тюрьме, или, того хуже, в психушке, где тебя и вовсе за полноценного человека могут не считать, я не смог изжить даже спустя много лет после отъезда из России. И боюсь, что меня смогут понять только те из моих соотечественников, кто сам хоть раз попадал под безжалостный каток русской бюрократии. В этом плане роман пражского еврея Франца Кафки "Процесс", пожалуй, самой русской из всех западных романов.
   В трактатах о принятии геррами, то бишь иноплеменниками, иудаизма, часто можно встретить такое выражение, как "если человек чувствует свою несомненную принадлежность к еврейскому народу". Мне лично кажется, что в нынешнее время это выражение приобрело несколько иной смысл. Борис Германович рассказывал мне, что в советское время еврею было значительно легче доказать, что он еврей. Соответствующая графа, пятая, была в паспорте. Еврейские острословы называли себя "инвалидами пятой группы". Считалось, что в советских реалиях никто в здравом уме не будет причислять себе к гонимому народу. Тем более, с разрывом дипломатических отношений между СССР и Израилем, уехать на землю предков стало если не невозможным, то очень и очень проблематичным. К тому же немногие знают, что существовала вполне легальная возможность избежать позорного клейма нацменьшинства. Любой человек, по советским законам, мог принять национальность своего супруга. Тем же, у кого один из родителей был русским, и вовсе можно было не беспокоиться. Советская власть также предоставляла им возможность стать частью стержневой нации.
   Но когда паспорт Израиля стал пропуском на Запад, доказать, что твои бабушка или дедушка были евреями, нередко становилось очень проблематичным. Доходило до абсурда, когда предки человека были убиты как евреи в фашистском концлагере, а Израиль не считал его своим, потому что не сохранись документы. Сложности были и у тех, чьи еврейские предки в процессе бурных исторических событий, лишались еврейских родителей и усыновлялись русскими. Имея характерную внешность, и с детства подвергаясь нападкам бытового антисемитизма, их не признавало государство Израиль, которое в 1948 году было основано, как национальное еврейское государство. Для таких людей гиюр и был тем самым-самым последним шансом для возвращения на Родину предков, если они чувствовали несомненную близость к еврейскому народу. В таком случае, гиюр им давал то, что было утрачено предками: знание родного языка, а так же, национальных религиозных традиций. В этом плане мне очень повезло с Борисом Германовичем. Я могу изучать все это не на курсах, а на индивидуальных занятиях.
   Почувствовал ли я ту самую связь с еврейским народом? Я бы сказал, что почувствовал совсем иное. Я ощущал, как с каждым днем, даже помимо моей воли, у меня неминуемо рвется связь с моим родным русским народом. Виной тому были не только родители-алкоголики, явление у нас вполне заурядное. Но и каждая прочитанная книга, будь то эпопея Томаса Манна о судьбе Иосифа Прекрасного и его братьев, романы Леона Фейхтвангера об Иудейской войне, а так же, конечно же, многочисленные книги по истории, авторы которых очень часто носили откровенно еврейские фамилии. Да, сейчас я могу сказать, что евреем, в большей степени, меня сделала страстная, фанатичная приверженность к чтению, мое беспрерывное алчное желание потреблять все больше и больше новых знаний, закапываться все глубже и глубже в разные проблемы, о существовании которых рядовой обыватель не знал и никогда не желал бы узнать.
   Да, я страстно хотел не быть сторонним потребителем этой книжной культуры, но быть своим. Страшное чувство неполноценности, которое нередко вдалбливают вместе с побоями русские родители, толкает подобных мне либо на самое дно, либо наверх. И я хотел, очень хотел, чтобы все эти люди, писавшие и переводившие книги, считали бы меня своим. Еврейская культура помогла мне разглядеть в широко известных фильмах и книгах тайные письмена, которые оставили евреи исключительно для своих. Я хотел уметь читать и понимать этот культурный код, чтобы владеть всей информацией, чтобы быть своим среди имен на книжных полках.
   В музыке, в том числе и тяжелой, так же царило еврейское доминирование. К примеру, я с удивлением узнал, что Джин Симмонс, один из участников культовой группы Kiss, оказавшей колоссальное влияние не только на рок, но даже и на блэк металл, был уроженцем израильского города Хайфа. И это был далеко не единственный пример влияния еврейской культуры на мировую.
   Для меня было настоящим шоком, когда я узнал, что очень закрытое общество людей готово, при определенных условиях, принять меня, чужого человека, на равных, тогда как мои русские родители, породившие и воспитавшие меня, всегда считали меня человеком, не способным стать с ними на одну ступеньку. Как итог, они посадили меня в психушку, чтобы отнять мои честно заработанные деньги. И если кто-то и готов открыть дверь своего дома для чужака, так это были евреи, потому что всегда и везде, во все времена, они были изгнанниками.
   Удивительное дело, но русские не питают этнической ненависти к немцам, уничтожившим миллионы русских и сравнявшим с землей наши города и деревни. Об этом известно всем и каждому из школьных уроков истории. Великодушный русский народ простил немцев, но почему-то продолжает ненавидеть евреев, которые никогда и не воевали с русским народом. Более того, евреи плечом к плечу сражались с русскими против фашистских захватчиков. Около двухсот евреев получили во время войны звание Героя Советского Союза.
   Путешествуя по Европе, я ни разу не видел, чтобы пьяные русские пытались "набить морду" немцу, справедливо полагая, что его дед или прадед вполне мог убить их предка в бою, или сжечь дотла родовую деревню. Почему-то у русских сложился стереотип, что во всем виноват только один Гитлер и нацисты. Фрицев из кино многие считают чем-то вроде орков и троллей, созданных злой волей Черного властелина и не имеющих отношения к современным жителям Германии.
   Большинство солдат вермахта не принадлежало к правящей партии, и, тем не менее, они вторглись на нашу землю, чтобы убивать и калечить наших дедов и прадедов. Нынешние русские часто ездят в Германию, глушат там пиво на осенних фестивалях и охотно братаются с "дойчами", при этом у себя дома могут, походя, толкнуть в транспорте интеллигентного пожилого человека, при этом сквозь зубы обругав его "старым жидом". Я читал, что после войны на территории СССР помогали восстанавливать разрушенные советские города тысячи немецких пленных. В них не только не плевали, но и часто жалели и делились с ними хлебом, при том, что своим детям нередко не хватало. А у соседа - еврея могли запросто стянуть из шкафа продукты и не испытывать мук совести. Кто в этом виноват? Загадочная русская душа? Я не могу найти для себя простого и понятного ответа. Пытаюсь, но не могу.
   Прохождение гиюра - это очень сложный многоступенчатый процесс, способный запросто растянуться на несколько лет. В идеале, кандидат должен знать и уметь все, что смогли бы ему дать родители из хорошей религиозной еврейской семьи. Хотя, по ходу моей подготовки, у меня не раз возникали мысли, что готовят меня, как минимум, на должность раввина. Кандидат должен на очень хорошем уровне знать иврит, разбираться во всех еврейских праздниках, прочитать наиболее важные трактаты Талмуда, и главное, начать соблюдать все еврейские заповеди, коих 613. Помимо этого кандидат должен влиться в еврейскую общину, посещать синагогу, завести еврейских друзей, и все как один должны о нем отзываться исключительно положительно.
   С языком у меня проблем не было, и с рекомендациями - тоже. В субботу в синагоге на Бронной я встречал почти всех, кто работал в нашей компании. Более того, мне несколько раз приходилось сопровождать туда приезжих из других стран, изображая из себя завсегдатая. Но вот с тем, чтобы выглядеть как еврей, в России могли быть реальные проблемы.
   Религиозный еврей должен носить кипу. Но, по сути, это обязанность еврейского мужчины всегда носить головной убор, в особенности в синагоге. С учетом наших погодных условий, в шапке я хожу большую часть года, в другое время можно носить кепку, благо все равно стригусь я очень коротко. Но вот с кистями цицит могут быть возникнуть трудности. А это, между прочим, заповедь, которая была сообщена Моше, что называется, открытым текстом: "объяви сынам Израилевым и скажи им, чтоб они делали себе кисти на краях одежд своих в роды их, и в кисти, которые на краях, вставляли нити из голубой шерсти; будут они в кистях у вас для того, чтобы вы, смотря на них, вспоминали все заповеди Г-дни, и исполняли их, и не ходили вслед сердца вашего и очей ваших, которые влекут вас к блудодейству, чтобы вы помнили и исполняли все заповеди Мои и были святы пред Б-гом вашим".
   Вот представьте себе, идете вы где-нибудь в метро, а вам бабка какая-нибудь в след кричит: "Внучок, что это у тебя шнурки из трусов торчат?" У нас пенсионеры, словно бык на красную тряпку, реагируют на любую странность. Ну, бабки еще ладно, но могут и со знанием дела к этому вопросу подойди. Потому как ни у одного народа больше нет такой особенности в одежде. Если идет человек, у него на поясе шнурки болтаются - значит, еврей, то бишь "жид пархатый" и народный кровопийца.
   У меня был только один талит гадоль, который я надевал в синагогу, да и то на праздники. Стоил он немало, поскольку заказал я его прямо из Иерусалимского магазина. Талит катан - я обещал себе носить в Израиле, когда приеду. Да и вообще, были у меня серьезные сомнения, что некоторые заповеди были написаны без учета русского климата. Вот, к примеру, запрет разжигать в субботу огонь. Ладно, если вы живете в квартире с центральным отоплением. А в каком-нибудь еврейском местечке, в девятнадцатом веке, когда на дворе минут 15, целый день не топить? Уж не знаю, как они выкручивались. Может, гоев просили топить? Восточные религии, они для Ближнего Востока, а не для нашего севера. В конце-концов - это было на моей совести. Мне же перед Б-гом отвечать.
   Штудии штудиями, молитвы молитвами, но оказалось, что для полного комплекта мне еще не хватает еврейской бабушки. Дело в том, что именно эта еврейская бабушка и является главным экспертом по еврейской культуре: она знает, как сервировать стол к седеру, как готовить национальные еврейские блюда, ну и многое то, что нормальный человек получает от своей бабушки, как этнический дар своего народа. При прекрасном знании древних диалектов иврита Борис Германович никак не смог бы мне стать еврейской бабушкой. Несмотря на незримое присутствие домработницы и в новом жилье, профессор вел исключительно холостяцкий образ жизни и понятия не имел, как готовиться рыба фиш, и никогда не вникал в нюансы сервировки праздничного стола. Всем этим ведала его покойная жена.
   Бабушка, причем со здравствующим дедушкой, что даже по московским меркам было редкостью, отыскалась в двух шагах от метро Смоленская. Зоя Моисеевна Серебрянская, в девичестве Залман, была образцовой еврейской бабушкой, несмотря на то, что защитила две докторские диссертации: одну по искусствоведению, другую - по культурологии. Дедушка, супруг Зои Моисеевны, Александр Соломонович Серебрянский, был всего лишь скромным кандидатом исторических наук, и все лето обычно пропадал на раскопках, говоря, что "некогда писать, когда столько еще не копанного". Крупный специалист по культуре древней Хазарии и Золотой Орды, он разбирался в политических нюансах наших беспокойных соседей лучше, чем советники Чингисхана. Серебрянские беспрерывно читали лекции, выступали экспертами, организовывали выставки и семинары, но все равно они откровенно скучали. Заботиться было не о ком. Дети их уехали в далекую Австралию, где для евреев тоже нашлось место под солнцем.
   Зоя Моисеевна говорила с практически исчезнувшим старомосковским выговором, который можно было услышать разве что в довоенных советских фильмах. Вместо "булочная", она говорила "булошная", вместо "порядочно" - "порядошно". И вообще, в их квартире царила атмосфера фильма "Покровские ворота". В желтокирпичном цэковском доме они обосновались уже на закате советской эпохи. Детство и юность же прошли в тесных коммуналках и арбатских дворах, воспетых Окуджавой. Все как в старом кино: Зоечка играла на скрипочке, а Сашенька вздыхал под ее балконом.
   Серебрянские просто обожали старое советское кино, и особенно - "Покровские ворота", утверждая, что фильм на самом деле о том, как евреев не выпускали в Израиль. Если Борис Германович называл меня исключительно "молодым человеком", то супруги Серебрянские называли меня "деточкой".
   К своей задаче по культурному воспитанию будущего еврея, они подошли с научной дотошностью. От Зои Моисеевны я узнал о том, как жили евреи в разных европейских общинах в разные века, что ели, что пили, а так же - из чего пили и какие традиционные узоры были на чашках. Александр Соломонович добавлял к этому какие-нибудь ужасные подробности из жизни еврейских общин Азии. На что мадам Серебрянская всегда закатывала глаза и говорила: "Ах, душенька, вы снова хотите напугать нашу деточку!" "Нешутошные" ужасы творились за пределами европейской ойкумены.
   Поглощая вкуснейшие домашние пирожные, я с восторгом взирал на стены, сплошь состоящие из древних фолиантов. Я был полностью согласен с Борхесом, что если где-то и существовал загробный мир, то он был, несомненно, похож на огромную библиотеку. Мне было странно думать, что вход в этот мир другой Москвы лежал через синагогу. Безусловно, я мог прочитать одну из многочисленных монографий Зои Моисеевны, или попасть на лекцию ее драгоценного супруга. В конце-концов, я мог бы выбрать другой ВУЗ и оказаться у них на экзамене. Но стать их внуком, пусть даже и на время, я мог, только изъявив свое желание навечно присоединиться к еврейскому народу и разделить с ним все горести и радости.
   Супруги Серебрянские, которым, по их же меткому утверждению, было "полтора века на двоих", поехали ночью в Шереметьево, чтобы "проводить деточку, "потомушто" никто не должен уезжать в одиночестве", - как всегда, назидательно промолвила Зоя Моисеевна, протягивая мне огромный куль с пирожками. Я очень хотел в этот момент заплакать, но ненависть моих родителей и кулаки отца очень быстро отучили меня от этой привычки. Иногда, во сне, я мог по-детски рыдать, но когда просыпался, глаза мои были сухими. Сердце разрывалось, потому что мне казалось, что Серебрянские действительно стали для меня дедушкой Сашей и бабушкой Зоей. Прощаясь с ними, я уже думал, что никогда не увижу их. Но, как известно, "никогда не говори никогда". Я увиделся с ними через пять лет в Сиднее, куда их, путем страшных ухищрений выманили дети, угрожая тем, что их внуки практически не говорят на русском. Я ведь уже писал о том, что самые большие патриоты русской культуры - это укоренившиеся в России иностранцы.
   Мое время на русской земле, земле моих предков, заканчивалось. Я окончательно понял это, когда предстал перед судьями Бейт Дина, в компетенции которых было решить: достоин ли я быть частью еврейского народа, или нет? Мне было задано много разных вопросов, были рассмотрены рекомендации, взвешены все за и против. И тройка почтенных раввинов приняла положительное решение.
   В те три дня, что я лежал в своей комнате-квартире и уже не был русским, но еще не стал евреем, мне постоянно снились отец и мать. Отец все время бежал по заснеженному бескрайнему полю, и за ним гналась стая собак. Огромные лохматые псы настигали его, рвали на куски, а потом он снова бежал. Я очень хотел помочь ему, окликал его, но он не слышал меня и продолжал свой бесконечный бег. Я видел мать, которая шла по какому-то серому унылому городу, состоящему сплошь из каких-то старых, ветхих бараков. Она шла в строю с другими такими же женщинами, одетыми в некое подобие ватников. Я стоял на обочине и кричал ей, надеялся, что она обернется. Но колонна женщин всегда уходила куда-то в серую даль и никто никогда не оборачивался. А я смотрел им вслед и не мог сдвинуться с места. На четвертую ночь, когда практически полностью зажила ранка, эти кошмары оставили меня навсегда. Мне трудно поверить, но я больше никогда не видел во сне своих русских родителей, и был очень рад этому.
   Когда самолет израильской компаний "Эль-Аль" поднял меня над Москвой, уже начало светать, и я надеялся в последний раз посмотреть на город, в котором прошли тридцать лет моей жизни. Но небо, как на зло, было затянуто густыми осенними тучами. Древняя русская столица, пережившая пожары, эпидемии, осады, разрушенная, и как феникс, все время восстававшая из пепла, словно стыдливая боярская дочь прежних времен, скрыла от меня свой стан. Ведь теперь я был чужестранцем, инородцем, человеком, у которого был только один родственник - древний человек Авраам, сын Фарры, одного из военачальников царя Нимрода. Авграам, если правильно произносить это имя на иврите, заново открыл для своих соплеменников забытого древнего, незримого и единственного настоящего Б-га.
   Трэки в моем I-pod играли из папки "Избранное", где в основном была записана классика хэви, все, что было издано до 2000 г. Мне был знаком каждый мотив, каждое слово этих песен, на которых я вырос, с которыми я учил английский язык, полностью и окончательно разложивший во мне остатки советского пионера.
   Это уж потом, когда самолет наберет высоту, я послушаю новый студийный альбом Cradle of Filth. Мне, человеку, родившемуся в прошлом веке, трудно было поверить, что в эту маленькую коробочку вместилась чуть ли не вся коллекция тяжелой музыки, которая у меня была. Что поделать, прогресс. Закончилась композиция Led Zeppelin - Immigrant song, и тут же заиграло знакомое вступление The Evil That Men Do. Странно, ведь я очень хорошо знал текст песни, но некогда переведенные с английского строчки сейчас почему-то приобрели совсем иное значение. Опять какая-то скрытая еврейская символика?
  
   Circle of fire, my baptism of joy at an end, it seems.
   The seventh lamb slain, the book of life opens before me,
   And I will pray for you,
   Some day I may return,
   Don't you cry for me.
   Beyond is where I learn.
   51. На иных ветрах
  
   Помню, что когда я вышел из "Аэропорта имени Бен-Гуриона", я буквально оглох от птичьего гвалта. Влажность и жара, нежданно навалившиеся после промозглой московской осени, так же дезориентировали меня. Я задрал вверх голову и смотрел, как птицы буквально роятся над головой и беспрерывно кричат. Я стоял один в этом огромном колодце, под давящими, нависающими стенами аэропорта. Чужак в чужой стране, которого по странному капризу очень древних законов признали своим, одарили паспортом с менорой на корочке и вытолкнули в огромный-огромный мир.
   Нет, конечно, говорить, что мне выдали паспорт и "гуляй, мальчик" - это крайне несправедливо по отношению к государству Израиль. Кстати, у евреев даже слова такого в обороте нет: "эмиграция". Вместо этого они употребляют слово "алия", дословно на иврите - восхождение. Говорят, это от того, что столица Израиля Иерусалим расположена на горе, и чтобы туда попасть, нужно подыматься. В документах можно еще встретить слово "репатриация", то есть возвращение. Его можно было бы применить для тех, у кого были родственники - евреи. Но в случае со мной - это только алия, то бишь восхождение. Да, в Израиле существовала куча разных способов поддержки. Незнающие язык могли его начать учить бесплатно в ульпане, нуждающимся предоставлялось место в общежитии и пол года выплачивалось пособие.
   От пособия я, естественно, не отказался. В остальном же проблем у меня, по крайней мере, на первое время, не предвиделось. Такси очень быстро домчало меня до города Нетания, что находился примерно в тридцати километрах к северу от Тель-Авива. Остановиться в этом городе на первых порах мне настоятельно порекомендовал Борис Германович. По меркам москвича, это был совершенно маленький город с численностью около двухсот тысяч человек.
   В городе преобладали русская и французская диаспоры. Да, здесь, в Израиле так и говорили - русский еврей, французский еврей. А еще иногда говорили - русский русский. Это значит, что человек этот хоть и имел право проживать в Израиле, но этническим евреем не был. Совсем как я. Впрочем, на внешность здесь мало кто обращал внимания. Как я быстро убедился, никакой типичной еврейской внешности, по крайней мере, в Израиле, вообще не существовало. Среднестатистический еврей вообще походил на жителя какой-нибудь европейской страны: Польши, Германии или России. Среди бойко щебечущих на иврите девушек было очень много природных блондинок, хотя брюнетки все же преобладали. За первые несколько дней в Нетании я встретил столько рыжеволосых, сколько можно было встретить разве что в Шотландии или Голландии. Этот факт меня несколько обнадеживал. Я легко сходил за своего, и чуть ли не в первые дни стал замечать, что ко мне сразу обращаются на иврите.
   В холл гостиницы, где я забронировал номер на две недели, я вошел всего лишь с рюкзаком за плечами и не очень большим чемоданом на колесиках. Вот и все, что осталось у меня от тридцатилетней жизни в России. На мне была футболка с российским флагом и гербом Москвы - воином Георгием, пронзающим змия. Футболку я купил на праздничном развале, посвященном Дню города, который в российской столице традиционно отмечается в первые выходные осени. Я хорошо помню, как некоторые мои однокурсники после этого празднования сидели всю неделю на лекциях зеленые.
   Я никогда не любил массовых сборищ, но в этот, последний раз, я не устоял. Это были последние недели моего пребывания в Москве. И да, я знал, что ничего нового не увижу, кроме привычной в эти дни толчеи, пьяных, и обжимающихся по укромным уголкам парочек. Говорят, что в эти дни над городом разгоняют тучи. Правда это или нет, никто толком не знает. Но москвич, не желающий намокнуть, носит с собой зонтик всегда, даже если прогноз погоды обещает теплую и ясную погоду.
   Все дела были сделаны, вся недвижимость в России была продана. Первым я продал гараж, поскольку он всегда принадлежал мне. Перед продажей еще раз провел там тщательный обыск, даже пригласил одного знакомого чувака с миноискателем. Он по заброшенным деревням шарился, иконы старые, монеты искал. И надо сказать, что не без успеха. Познакомились мы с ним, естественно, по работе. Когда-то я помог ему найти съемную квартиру в Москве. За годы работы я поднаторел в корыстном общении, и сразу выясняю у человека, чем он мне может быть полезен. Чем я, понятно, ведь с арендной квартиры "соскочить" можно в любое время. А тут, вот он я. Ну, вот и миноискатель пригодился. Только ничего мы у папаши не нашли, никаких кладов. Что интересно, и машина его пропала. Я уж, когда официально вступил в наследство своего отчима, ну то есть отца, женившегося на моей матери по документами дяди, усиленно искал. В общем, ничего не нашел. Ни счетов, ни машин, ни недвижимости. Как жил папаша, чем жил - не ясно. Я даже его медали, что остались от службы в армии и дипломы всякие, и то не нашел. Не осталось личных вещей, значит и самого человека не осталось. Владимир Михайлович Соловейко перестал существовать во всех формах бытия.
   Ну, да ладно. Главное, чтобы он оружие нигде не заныкал. Это я и проверял перед продажей гаража. Деньги я не очень надеялся найти. Зато гараж продался быстро, и далеко ходить не надо было. Купил сосед. Что поделать, живем при буржуазном строе. В каждой семье уже по две машины. Продал хорошо. Денег хватило сделать ремонт в старой квартире. Желающих ее снять я так и не смог найти. И это было мое самое большое фиаско в карьере риэлтора. Что поделать, бывают и "сапожники без сапог".
   Работая риэлтором, мне не раз, и не два, приходилось сталкиваться с родственниками, которые, едва заполучив квартиру своей бабушки, тетушки или даже родителей, тут же ее стремились продать, так как есть. Да, прямо со всем барахлом. Вот жил человек, ставил на полку любимые книжки, хранил там фотоальбомы и любимый чайный сервиз за стеклом буфета. А потом его не стало. И вещи его теперь никому не нужны и не дороги. Идешь так мимо мусорки и видишь, как среди картофельных очистков лежит выброшенная кем-то на помойку жизнь: фотографии год за годом, письма год за годом, дипломы, грамоты. Все это, щедро политое дорожной грязью, гниет. Что поделать? Се ля ви. Меня всегда удивляла крайняя прохладность родственников. Никому не хотелось забрать ни старые фото, ни какие-то вещи, напоминающие о покойнике. Что ж, видимо, что посеешь, то и пожнешь. Если это такие же русские родственники, как и мои, то тут и удивляться нечему.
   Но я кое-что забрал. Я потратил довольно много времени, но отсканировал все фотографии, все документы, которые имели отношение к моей семье. Отсканировал, а потом пропустил через уничтожитель бумаг то, что посчитал нужным уничтожить. Мне так не хотелось, чтобы лица моей семьи разлагались где-то на свалке. Видимо поэтому я и отношусь с уважением к кремации. У евреев, конечно, все по-другому. Там дров на погребальный костер не найти, зато пустых пещер полно. Хорони - не хочу. Меня, по крайней мере, радовало, что я исполнил последнюю волю матери. Приходя с похорон очередной учительницы, она, пьяно икая, всегда причитала: "Ой, бедняжку опустили прямо в воду. Как ей там, бедной, лежать?" Как будто труп что-то может чувствовать?! Ну, маму я все же уважил. Вслед за папой она отправилась в очистительное пламя. Никакой влаги. Урна запаяна надежно. Простоит в колумбарии и тысячу лет.
   После ремонта квартиру было не узнать. Все личное, индивидуальное, исчезло из нее. Новые пластиковые окна, новые межкомнатные двери, модные обои под покраску, ламинат под дуб. Новая сантехника.
   Ремонт изгоняет ужас из любой квартиры. Он будто бы "склеивает" слои, и на их месте возникает новый слой, новая история. Ну, это для тех, кто все воспринимает интуитивно. Но я, увы, знаю, что слои никуда не делись. И где-то там стоит мой старый детский манеж и старая брежневская мебель. Они надежно сокрыты, запаяны, как прах в урне. Но они есть, и маленькие, похожие на котов, существа живут там, в этих слоях, и никакой ремонт им не помеха. Возможно, потому что сами существа живут вне времени или во всех временах одновременно?
   Если вы хотите продать или сдать в аренду квартиру, то помните, что ремонт творит чудеса. И пусть у вас обшарпанный подъезд, а сосед алкаш. Не беда! Запах свежего ремонта оказывает успокаивающее действие на потенциального клиента.
   Покупательница моей квартиры желала перебраться в наш спальный район из еще более старого, преимущественно застроенного хрущевками. Про профессии она была врачом и стерильная чистота квартиры, в которой после ремонта никто не жил, восхитила ее. Квартира была куплена без торга. Я уже говорил, что квартиры, они такие, подобные волшебным кольцам. Не люди их выбирают, а они выбирают людей. Я знаю это абсолютно точно. Да и любой риэлтор со стажем, хотя бы от части, но всегда согласится со мной.
   Деньги сразу же ушли в израильский банк. В этом мне помогла моя родная компания. Я помню, как на следующий день после погружения в микву, я вышел на работу и все кричали мне: "Мазаль тов!" Это их наш зам. подучил, я точно знаю. Он был одним из почтенных свидетелей, которые должны были вместе с раввином зафиксировать мой окончательный и бесповоротный переход в еврейство. Он же первым и поздравил меня по телефону на следующее утро после обрезания.
   Тяжелее всего было расставаться с комнатой на Академической. Даже не с самой комнатой, а с районом. Кто-то хотел район поновее, как новая хозяйка квартиры, в которой я вырос. Но мне очень нравился этот тихий спокойный уголок Москвы. После моего района типовой застройки, где бетонные коробки стояли до горизонта, пятиэтажки, утопающие в зелени старых деревьев, казалось мне чем-то милым и знакомым с детства. Возможно, потому что таким был район моей бабушки на Нижегородской. На Академической мне очень нравились старые бетонные фонтанчики со скульптурами, а еще маленькие магазины, где едва могла поместиться пара человек. В этом районе застыло свое время. Время бесплодной надежды на "оттепель", на лучшее будущее СССР, которого, увы, не случилось. Комнату у меня купила моя компания, решив сделать здесь еще одну квартиру-гостиницу. Не скрою, эту идею я им сам и подбросил, детально проинструктировав, как нужно правильно "дрессировать" соседку.
   В самолете у меня случился приступ паники. Видимо, сказалось напряжение последнего времени. Если устал и измотан, паника сама найдет повод. Говорят, что многие люди на самом деле боятся летать, просто не осознают этого, и в самолете у них начинается беспокойство вроде бы по совсем другой причине. Просто человеку иногда бывает самому себе стыдно признаться, что он боится летать.
   Уже в самолете я вдруг вспомнил, что одел ту самую майку, что купил в Москве, а это не только герб Москвы, но и герб Локотской республики. А какой же я еврей, если ношу фашистскую символику? К счастью, управление на себя взял юрист, объяснив моему испуганному сознанию, что про Локотскую республику знает настолько узкий круг специалистов, что и говорить об этом нечего. Испуганное же сознание твердило свое: "Там изображен святой. Это православная символика, а ты иудей". "Неужели?! - урезонивал юрист, - Значит ты, заставший "совок" только в нежном возрасте, все-таки был им укушен и отравлен? Только в Совдепии везде искала крамолу, а израильтяне ищут исключительно террористов, а на террориста ты совсем не похож".
   Действительно, перед посадкой на рейс каждый проходил собеседование с сотрудниками безопасности авиакомпании: куда летите, что везете, не просили ли посторонние что-либо передать или провезти? Ну, все в таком же духе. Поэтому мне и посоветовали выбрать Нетанию, ведь со времен Шестилетней войны, когда по городу стреляла иорданская артиллерия, здесь было очень тихо. Не то, что в Иерусалиме или Тель-Авиве.
   Я до сих пор помню заголовок первой статьи, которую я перевел на русский с иврита из настоящей газеты, а не из адаптированного текста: "Израильские танки на подступах к Каиру". В этой статье рассказывалось о том, как судьбу целой страны может изменить один человек. И этим человеком стала Голда Меир, которая осенью 1973 года очень внимательно отнеслась к предупреждениям израильской разведки и не стала ждать, когда объединенные войска Египта и Сирии нападут на Израиль, желая стереть молодое государство с лица земли. План врагов был не так плох, ведь в канун Йом кипура, самого важного еврейского праздника, когда Б-г выносит каждому человеку приговор за те дела, что она совершал целый год, никто не работает. Обычно в этот день закрыты все конторы и люди находятся дома, с близкими.
   Превентивные меры готовились Израилем в строжайшей секретности. Поэтому многие израильтяне встретили праздник не под канонаду и вой сирен. Война сразу же пошла на территории противника. Причем, мировому сообществу были представлены доказательства того, как армии Сирии и Египта готовились к вторжению и геноциду еврейского народа. Голда Меир жестоко поплатилась за свое упрямство. Мировое сообщество повесило на нее клеймо кровожадной сионистки. Но на Родине она стала национальной героиней, спасшей сотни жизней своих соплеменников. Из этой войны Израиль вышел победителем с минимальными потерями. И, конечно же, уже не было никакой речи о переговорах по возвращению Голанских высот Сирии и Синайского полуострова Египту.
   Но время проходит, и на смену героям приходят карьеристы, готовые даже на уступки политическим врагам своей страны ради личной выгоды. Обычно это люди без принципов и совести, прикрывающиеся бессмысленными лозунгами. Такие политики есть везде, в каждой стране. И бывает, что когда такие люди приходят к власти, страна просто перестает существовать. Как это случилось, например, с Царской Россией в феврале 1917, а потом с СССР в августе 1991 года.
   За пять лет до моего отъезда в Израиль в России после долгих дебатов был все-таки принят так называемый "Закон об анклавах". Не секрет, что большинство крупных предприятий в новой, буржуазной России, контролировалось иностранными компаниями. В центральной России - европейскими, на Дальнем востоке - японскими и китайскими. Прозападные газеты, задыхаясь слюной, восхваляли наших друзей, "пришедших на помощь России в трудную минуту, не оставив россиян умирать в нищете". Это, конечно, было полуправдой. Где-то предприятия модернизировались, но где-то выкупались иностранными компаниями и просто закрывались, а территория вокруг них превращалась в города-призраки. Ведь главный закон бизнеса гласит: хорошо только то, что приносит прибыль. Россия не только практически лишилась одной из самых мощных армий в мире, но и своего оборонного комплекса, который на протяжении всего советского времени не только создавал "щит Родины", но и предоставлял своим гражданам огромное количество рабочих мест.
   "Закон об анклавах" был завершающим аккордом этого тихого и незаметного захвата страны. Согласно нему, на территории свыше десяти гектаров, взятой в аренду у России на срок свыше 30 лет, действовали законы государства, на территории которого было зарегистрировано юридическое лицо, взявшее эту землю в аренду. После принятия этого закона тысячи российских граждан в один день оказались под юрисдикцией самых разных стран. Великодушные иностранцы выдавали работникам своих предприятий рабочие визы, поскольку, согласно новому закону, заходя на территорию своего родного и привычного завода, они вдруг оказывались на территории Германии или США.
   По новому закону, зоной, где отныне уже не было российской власти, стали не только территории предприятий, но даже села и небольшие города в глухой провинции, откуда вежливо, но неумолимо стали вытесняться российские органы местного самоуправления. И тут же, словно бы из-под земли, стали появляться очень вежливые вооруженные люди, плохо понимающие по-русски.
   Татарстан и Башкирия давно уже лишь формально входили в состав России. А по сути, там давно хозяйничала Турция, убеждая бывших советских граждан, что суды шариата - это гораздо более честное разбирательство, нежели обычный гражданский суд. Ведь в судах шариата судит сам Б-г. Дальневосточные соседи и вовсе не церемонились, легко раздавая китайские паспорта в своих зонах влияния, чуть ли не всем желающим. Я, как работник иностранной компании, с удивлением наблюдал массовый приезд иностранцев в Россию, сравнимый разве что со временами Петра Великого. Граждане США, Канады, Европы, Израиля и даже стран Латинской Америки стремились заранее занять в Москве и России лучшие места. Работы было столько, что я порою за день не говорил ни одного слова по-русски, и даже сны уже стал видеть на английском и иврите. Россия была завоевана без единого выстрела. Ведь все, за что проливали кровь на Бородинском и Куликовском поле, на Курской дуге и под Сталинградом, было в считанные годы отдано вчерашним фрицам, деловито грузившим чужих коров в товарные вагоны на кадрах военной кинохроники.
   У израильтян все было не так. Маленькая страна меньше века существовала в окружении врагов, которые каждый день открытым текстом заявляли, что "евреи должны быть сброшены в Средиземное море". Среди мусульман разных стран никогда не было согласия, и, читая статьи о политическом положении в Израиле, мне казалось, что ненависть к евреям - это единственное, что объединяет шиитов и суннитов, египтян и сирийцев, радикальных террористов и осторожных политиков.
   Концепция "ни пяди родной земли", сложившаяся еще в эпоху политического и военного триумфа Голды Меир, продолжала быть доминантой в политике Израиля. На палестинских территориях продолжали разрастаться израильские поселения. В кнессете периодически звучали трусливые голоса, утверждавшие, что стоит пойти на небольшие уступки и теракты прекратятся. Но всегда находились те, кто трезво урезонивал их, говоря, что если мы уступим, то, возможно, сохраним жизни десяткам наших граждан, но потом они придут и убьют всех нас.
   Со времен последней попытки напасть на еврейское государство в семьдесят третьем, Израиль не только нарастил военную мощь, но и смог обзавестись влиятельными покровителями. Так что у арабов оставался только один способ вредить - это терроризм, причем, чаще всего, не на территории самого Израиля. После каждого такого взрыва евреи сжимали зубы, искали по всему миру и без всякой жалости уничтожали террористов, виновных в гибели мирные людей. И не при каких условиях не собирались отдавать ни единого сантиметра земли, на которой теперь жили.
   Я очень быстро привык, что заходя в любое кафе, ресторан, торговый центр и вокзал, приходилось проходить металлоискатель. Это было неприятно и неудобно, но все понимали, что так будет спокойнее. Всех прохожих, которых я встречал на улицах Нетании, я мысленно делил на три категории: религиозные, светские и военные. Последние меня удивляли, даже больше, чем религиозные евреи, рассекающие по тридцатиградусной жаре в старомодных черных костюмах. Представьте себе, идет такая вот девочка метр пятьдесят росточком, в военной форме, по берегу моря, и еле тащит за собой автомат или даже гранатомет.
   Израиль с самого своего основания всегда находился на военном положении. Поэтому даже в увольнение солдаты здесь уходят со своим личным оружием. Бывает так, что оружие это они случайно забывают дома, и у какой-нибудь мамочки постепенно накапливается в чулане целый арсенал. "Это пулемет, который Арик в прошлом году забыл, а это гранаты для подствольного гранатомета, которые Давидик вовремя не сдал, еще когда в армии пять лет назад служил".
   В Израиле меня до сих пор не перестает изумлять то, как порядок и педантичность здесь соседствует с абсолютным разгильдяйством. И я не устаю повторять, что евреи, они другие. Представьте себе, если столько оружия будет дома у русских. Представили? Вот и я тоже не могу. Страшно очень.
   А еще в Израиле меня очень изумили коты, вернее их обилие и разнообразие. Я всегда думал, что коты - это существа независимые и индивидуальные. Но восточные люди, как известно, очень неравнодушны к котам, поэтому в Нетании коты живут даже не огромными стаями, а скорее стадами. Помню, как в самый первый раз, прогуливаясь по набережной, я услышал пронзительный детский крик: "Хатулим! Хатулим!" И действительно, в считанные минуты буквально из пустоты образовалось целое полчище котов. А все потому, что пришло время кормежки.
   Есть такие люди в этой стране, которые каждый день, кроме субботы, обходят город и кормят котиков. Поэтому в воскресенье коты набрасываются на еду с особым остервенением. Невозможно пройти по улице любого израильского города, чтобы не наткнуться на кота. Коты валяются в тени на мешках с сухими пальмовыми листьями, нежатся на нагретых бордюрах и блаженствуют на скамейках. В непогоду они забираются в непроходимые колючие заросли, где у них, вероятно, оборудованы целые апартаменты. Мне не раз и не два приходилось видеть, как коты выбираются после дождя из таких зарослей абсолютно сухими.
   Со всех концов земли стремились евреи на свою историческую Родину и с собой они везли не только языки и обычаи тех стран, где они жили в диаспоре, но и своим любимых котов, которые при первой же возможности удирали из нагретых квартир, чтобы поскорее продолжить свой котовый род. Такого обилия котов, как в Израиле, такого разнообразия окраски, густоты шерсти и прочих кото-параметров, нельзя больше встретить нигде. Впрочем, мне рассказали, что исконно местные коты имеют более удлиненную мордочку и более длинные ноги. Поэтому нередко мне было совершенно чуднО видеть обычного нашего русского полосатика с длинной мордочкой, важно ступающего на длинных ногах, словно среди его далеких предков затесались гепарды.
   Израильские дома тоже меня поначалу немало удивили. Все они были построены из местного серовато-желтого песчаника. В период массовых заездов эмигрантов было не до красивостей, надо было где-то всех расселять. Поэтому здесь тоже появилось некое подобие хрущевки: это не очень высокий дом на сваях, с очень маленькими окнами. Маленькие окна не позволяли квартирам нагреваться и защищали от песчаных бурь. Почему дома здесь строили на "курьих ножках", я слышал массу версий. Одни утверждали, что сваи придают дому сейсмоустойчивость, другие - что защищают первые этажи от песка и влаги в сезон дождей. Находились и такие, кто считал самым важным выигрыш места. Ведь под сваями образовывалось место в тени, в котором можно было бы разбить гинот, маленький садик, или сделать стоянку для машин.
   Нетания буквально утопала в цветах и зелени. И это при том, что вода в Израиле была буквально на вес золота, и ее расходовали очень экономно. К каждой пальме был подведен отдельный кран, из которого капает ровно столько воды, сколько пальме действительно надо, а управляет всем этим компьютер. Я впервые в жизни увидел, как прямо на улице на деревьях зреют мандарины и апельсины. Нет, на просторах бывшего СССР где-нибудь в Грузии можно было бы заиметь такой садик. Но я вырос в Москве, где помидоры вызревали только в теплицах, а из фруктов на деревьях росли только яблоки, да и то, в большинстве своем, с кислинкой.
   Безусловно, Израиль не был манной небесной. И мне часто приходилось слышать, как прожившие здесь по двадцать и тридцать лет жалуются на вечную жару, пылевые бури и дороговизну. Едва я начинал говорить на русском, как меня спрашивали, не из какого я города, а из какого района Москвы. Нетания была полна бывшими москвичами. Владелица ресторанчика "Еврейская мама", специализирующегося на банкетах и комплексных обедах для туристов, ставя передо мной на стол тарелку с куриной лапшой, вздыхала, вспоминая, как жила рядом с Проспектом Мира. Я не стал ее расстраивать. Ведь моя Москва, которую я помню, тоже осталась не в России, а в прошлом, куда можно попасть исключительно по тропам собственной памяти. А дороги эти не надежные и зыбкие, как песок.
   Жуликоватого вида местный риэлтор помог мне найти относительно дешевую квартиру с видом на море. Квартира эта была выкупленным двухкомнатным гостиничным номером, состоящая из огромной гостиной и крохотной спальни с совмещенным санузлом. Вместо кухни была хорошо знакомая по Академической маленькая электрическая плитка. Квартира просто огромная, но из мебели один жуткий хлам, так что пришлось кое-что докупать. Обшарпанные стены с лихвой компенсировались фантастическим видом на море, где вечно резвились на своих досках серферы.
   Буквально на вторую же ночь меня начал терроризировать ахбар. Я совершил страшную ошибку, оставив открытую пачку риса в ящике "кухонного уголка". Ночью вскочил от ужаса, думая, что ко мне в комнату рвется стадо слонов. Но это всего лишь наглая еврейская мышь пыталась добраться до риса. Впрочем, попалась она на апельсин. Для борьбы с грызуном мне пришлось выучить новое словосочетание на иврите: малькодет ахбарим, поскольку пожилая продавщица маленького магазинчика хозяйственных товаров понимала либо на иврите, либо на французском.
   Мышеловка была гуманной: мышь хватала наживку, и дверца на пружине захлопывалась. Но это была еврейская мышь, с огромными ушами, темного цвета и почему-то горбатая. Она спокойно снимала с крючка кусочки апельсинов, и без последствий уходила в норку пировать. Дошло до того, что мышь перестала меня бояться и стала жрать апельсин, прямо не выходя из мышеловки. Не растерявшись, я быстро подбежал и просто перевернул мышеловку. Оказавшись в ловушке, мышь стала вести себя очень странно. Словно заправский дебошир-алкоголик в ментовском обезьяннике, она схватилась передними лапками за прутья решетки и начала их яростно трясти. Недолго думая, я спустился вниз и выпустил мышь на одном из газонов. Ночью же мне приснился странный сон. Будто эта мышь в прошлой жизни была человеком. Я слышал, как яростно вопила разъяренная женщина: "Пульмонолог Петров, опять ты нажрался! Где твоя совесть? Ты не человек, ты просто мокрая жалкая мышь!" Я проснулся среди ночи и понял, что все верно, все идет по плану. Пульмонолог Петров бухал в России, а потом не изменил своим привычкам и на Святой земле. Хотя я, если бы даже пил, здесь бы с этой пагубной привычкой уж точно бы завязал, уж больно здесь водка дорогая.
   Но Петров был мужиком упертым, и своим пьянством неизменно прогрызал дыру в семейном бюджете. За эти, и возможно за некоторые другие прегрешения, он и отправился в следующее воплощение мышью, но уже в кругу Израильской сансары. А я получил для себя ответ, почему в магазине продавались мышеловки, которые не убивали, а только ловили мышей. Восточные люди, они такие. Знают они весьма много, только помалкивают. В прочем, советскому человеку к этому было не привыкать, мы всегда умеем "читать между строк".
  
  
   52. Времятрясение
  
   Нетания не богата на туристические достопримечательности. Фактически город стал расти и развиваться только полвека назад. Поэтому из древнего и любопытного здесь были только руины двух сторожевых замков крестоносцев и очень древнее дерево сикомора.
   Вообще-то, читая книги о крестовых походах, я мечтал, что когда-нибудь посмотрю все эти древние замки. Но, увы. Мне не помогла даже очень хорошо иллюстрированная монография об архитектурных памятниках средневековья на Ближнем Востоке. Все эти замки, в большинстве своем, - это маловразумительные руины. Имя Роджера Ломбардского сохранилось только в названии замусоренных руин. Кем он был: строителем замка или комендантом крепости, теперь уже никто не узнает. Руины замка Какун, уже за чертой города, тоже представляли собой груды древних кирпичей. А ведь таких придорожных замков на дороге из Яффо в Акру, во времена Королевства Иерусалимского, было построено великое множество!
   Султаны Саладин, а затем и Бейбарс, проявили незаурядное упорство на поприще войны с людьми Запада. Они придерживались простой, но очень эффективной тактики. Захватив очередную христианскую крепость, тут же разрушали ее до основания. И так действовали до тех пор, пока у христиан осталась только порт-крепость Акра, или, как теперь принято говорить в Израиле - Акка. Всего же европейцы смогли здесь продержаться не более трех веков. Понять, какой могла сейчас стать Святая земля, если бы католическая Европа, отказавшись от бесконечных взаимных дрязг, объединила свои усилия и закрепилась здесь, можно, лишь посетив остров Мальту, откуда крестоносцев мусульманам выжить так и не удалось. Впрочем, нашлось бы в этой иной истории место еврейскому государству Израиль? Маловероятно.
   Акра произвела на меня совершенно жалкое впечатление, как, впрочем, и все города, преимущественно заселенные арабами. Рыночной грязи я насмотрелся и в России, за этим так далеко ехать не стоило. Так что, со Средневековьем в Израиле у меня случилось полное разочарование. Даже современные крепостные стены Иерусалима возводились турками в семнадцатом веке. Лишь храм Гроба Господня, построенный крестоносцами, хранит еще память былого европейского величия, хоть и построенного на крови и насилии. Но в те времена по-другому не умели.
   Дерево сикомора, спрятавшееся в маленьком парке на задворках местного ДК, конечно же, впечатляло. Замки и королевства превращались в пыль, туда-сюда ходили армии, а дерево росло себе и росло. Думаю, что в Москве развалится последняя хрущевка, а дерево это будет еще продолжать цвести и плодоносить. В Греции я тоже видел оливы, посаженные еще в тринадцатом веке и до сих пор дающие урожай.
   Никто толком не знает, сколько этой сикоморе было лет. Но многие сходятся на том, что не менее полутора тысяч. Существует легенда о том, что знаменитый исламский полководец Халид ибн Валид, один из сподвижников Мухаммада, похоронил под этим деревом свою любимую маму, с которой не расставался даже во время военных походов. Под страхом смерти он запретил кому бы то ни было прикасаться к дереву. И как это ни странно, даже император Наполеон, разрушив до основания соседнюю турецкую деревню, пощадил древнее и почтенное дерево.
   Как я заметил, путешествуя по Израилю, восточные люди очень любят различные легенды. В Святой земле, пожалуй, нет ни одного значимого места, которое не было бы связанно с какой-нибудь красивой легендой, древними временами или библейской историей. Территория, в сравнении с той же бескрайней Сибирью, маленькая, а плотность событий, повлиявших на мировую историю, просто фантастическая.
   Но в Израиле лично для меня было главным не какие-то руины, которые нужно обязательно посетить туристу для галочки, а атмосфера. Я не был туристом, который приехал поглазеть, и скоро снова отправится восвояси. Я просто внимательно изучал свой новый дом. То, что я почувствовал, впервые побывав в Иудейской пустыне, я, пожалуй, не смогу передать никакими словами. Это было совершенно невероятное для меня ощущение того, что я здесь, если и не был раньше, то очень хочу тут жить. Я сам удивился нелепости этой мысли. Жить здесь, в унылой пустоши, состоящей из гряды каменных голых холмов, уходящих за горизонт? Но чувствам бесполезно приказывать. Это было странное щемящее чувство возращения домой. Да, именно там, в Иудейской пустыне, я впервые и почувствовал его. Чувство единения с этой землей. И я знал, что имею на него полное право, теперь я физически стал евреем.
   Вся полная слез история еврейского народа - это теперь и моя история. Даже сейчас я с трудом могу осознать то, что испытал, впервые подымаясь по узкой горной дороге на Синай, чтобы встретить там рассвет. Трудно поверить, что там человеку, существу тварному, представился единственный за всю мировую историю шанс поговорить со своим Б-гом. Там, на вершине горы, происходит что-то совсем странное, ты отчетливо начинаешь чувствовать след давних событий такого масштаба, которые нельзя, невозможно описать словами. Ты ощущаешь себя малой песчинкой, такой незначительной, такой крохотной, что и сам удивляешься, как это еще можешь мыслить и воспринимать окружающий мир в этом месте?
   Но совершенно иное впечатление оставила у меня гора Масада. Здесь произошло трагическое завершение Иудейской войны, масштабного восстания евреев против римских завоевателей. Тысяча человек, включая женщин и детей, в течение трех лет сражались фактически против всей мощи Римской империи. Любая империя - это каток, и ход его не умалим. Когда римляне, используя труд тысяч рабов, смогли добраться до вершины крепости, судьба осажденных была предрешена. Но евреи предпочли умереть свободными. Поскольку самоубийство для иудея было неприемлемо, с помощью жребия были выбраны люди, которые убили всех, а затем и друг друга. Захватив крепость, римляне все равно не смогли победить, потому что победить тех, кто не хочет быть рабом, невозможно. Именно поэтому молодых солдат цахала приводят сюда, чтобы они на рассвете принесли здесь военную присягу. Служить в Израиле очень престижно, но далеко не всех берут на службу с оружием в руках, хотя просятся туда очень многие. Служба большинства - это, фактически, выполнение гражданских обязанностей, но только в военной форме. На выходные все солдаты уезжают домой. Проезд на общественном транспорте для солдат бесплатный, поэтому рейсовые автобусы, идущие между израильскими городами, забиты военными, и их немеряно огромными баулами.
   Чтобы попасть в некоторые места Израиля, мне пришлось прикинуться русским таяром. Из аэропорта я уже вышел с израильским паспортом, но российский загранпаспорт у меня остался. Русским туристам в Израиле не ставят штамп о въезде. Говорят, это связано с тем, что их потом с этим штампом очень неохотно пускают в мусульманские страны. Ну, как говорится, все для вашего комфорта.
   Обладателя синего израильского паспорта, без всяких виз и проблем пускали в Америку и во все европейские страны, а вот на Палестинские территории - нет. Еврейские старожилы рассказывали, что еще в конце девяностых без проблем можно было всем ездить на палестинскую сторону. Продукты там стоили значительно дешевле, а еще там было открыто большое количество казино, где евреи просаживали кровно заработанные деньги. Но очередная серия терактов эту "лафу" прикрыла. Казино и магазины без евреев очень быстро зачахли. И в Палестинскую автономию теперь пускали только тех, кто проживал на территории еврейских поселений. Остальным же гражданам Израиля вход туда был заказан. То-то порадовались родственники игроманов! В общем, арабы нагадили сами себе, не в первый, и, думается, что не в последний раз.
   Русских же арабы принимали с распростертыми объятьями. Ну как же, ведь это мы в пику США вооружали Египет. Вот они, наши советские танки, ржавеют по всей Синайской пустыне. Существует байка о том, как президент Египта после того, как израильская армия в очередной раз разбила арабов в пух и прах, позвонил Брежневу. Леонид Ильич, в своей привычной ехидной манере, упрекнул арабских друзей: "Ну, что же вы. Мы вам такую хорошую военную технику поставили. А вы взяли и проиграли". На что обиженный лидер Египта сказал: "Да, технику и оружие поставили, но воевать за нас не захотели!" На что Брежнев, сильно рассвирепев, сказала: "Что?! Еще и воевать за вас?!" Но, это только байка.
   На экскурсию в Иерихон я поехал в составе русской туристической группы. Одиночного туриста, даже с русским паспортом, просто так через военные кордоны не пропустили бы. Город Иерихон, расположенный на западном берегу реки Иордан, считается одним из самых древних городов мира, в котором всегда кто-нибудь да жил. Несмотря на свою очень древнюю историю, подтвержденную археологическими раскопками, а так же многочисленными упоминаниями в Танахе, Иерихон был всего лишь одним из многих типично арабских городков Израиля. Здесь везде, где только можно, велась уличная торговля, стайки арабских детей беспрерывно донимали туристов просьбами купить сувенир, а от многочисленных забегаловок по всему городу разносился крепкий дух кофе, и чего-то, зажаренного в масле. Но целью моей поездки был, конечно же, не Иерихон, а гора Каранталь, по-другому называемая Горой Искушения. Считается, что именно на этой горе Иисус держал сорокадневный пост, и был искушаем дьяволом.
   В четвертом веке нашей эры греческие монахи основали на горе монастырь. С тех пор монастырь с завидным постоянством разрушался, а затем восстанавливался. Связан он и с русской историей. В 70-е годы 18-го века, в очередной период запустение монастыря, здесь с благословения патриарха Иерусалимского, поселился некий русский отшельник Аркадий. Так же, в 19-го веке Россия пожертвовала значительные суммы на реставрацию монастыря. А член семьи Романовых, великий князь Николай Николаевич Старший, в 1872 году, посещая Святую землю, упомянул этот монастырь в своих записках.
   Медленно подымаясь верх по канатной дороге, я любовался прекрасным видом и думал о том, какое же нужно было иметь упрямство, чтобы тащиться вверх по горному серпантину ради убийства двух десятков монахов и разрушения вырубленных прямо в скале келий. Над долиной Иерихона прошел дождь, и мне посчастливилось наблюдать довольно редкое природное явление: перекрещенные радуги. Поверьте мне на слово, это очень и очень красиво. Кажется, что в небе образовывается аркада из разноцветных арок небесного замка. Я уже говорил, что многие интересные места Израиля стоит посетить не для того, чтобы что-то увидеть, а для того, чтобы что-то почувствовать. Почувствовать нечто такое, что больше ни в каком месте испытать нельзя.
   Монастырь уже давно не действовал. Постоянно на огромной высоте жили только несколько очень старых греческих монахов, загадочно улыбавшихся всем туристам. Типичный средневековый город, с узкими кривыми улочками, был вырублен прямо в скале. Череда бесконечных келий и крохотных пещерок-храмов, в которые нужно заходить, нагибаясь. В одной из таких келий находится тот самый камень, на котором молился Иисус. Камень этот - исключительно вопрос веры людей. Я уже заметил, что здесь, на земле трех мировых религий, где, казалось бы, все дышит верой людей, обязательно нужны какие-то "костыли" в виде зримых свидетельств прошлого. И это мне было непонятно. Ведь сам воздух, почва, камни - все буквально пропитано чувством того, что Б-г здесь, рядом. Просто он не зрим. Но здесь. Именно здесь.
   У иудеев к Христу отношение, мягко говоря, неоднозначное. И это отношение обошлось им в две тысячи лет гонений, окончившихся Катастрофой, или, как ее принято называть почему-то по-гречески, Холокостом. Самое страшное в этих гонениях, на мой взгляд, было то, что их нередко начинали бывшие соплеменники иудеев, или их потомки, потерявшие ради выгоды, или из страха, связь со своим народом, а значит, и со своим Б-гом. Таким, например, был один из самых жестоких испанских инквизиторов Томас Торквемада, потомок маранов, крещеных испанских евреев.
   Стоя на балконе и любуюсь с высоты древним городом, в котором от древности осталось всего лишь одно название, я думал о том, что происходит с теми, кто осознанно отказывается от предначертанного пути. Евреи не хотели признавать Иисуса своим Мошиахом не потому, что не верили в его чудеса. Вовсе нет. Дело в том, что он не захотел выполнить предначертанное, стать царем не только над евреями, но и над всем миром. Да, та самая утопическая идея о том, чтобы накормить всех голодных, вылечить всех больных, прекратить все войны на земле. И такой маленький, но очень важный момент. Сделать надо это было "в веке сем". Здесь, на грешной и истерзанной войнами земле. Прямо как у Стругацких: "Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженным!" И свернуть с пути не получится, если уже встал на него: либо счастье для всех и даром, либо вот он, крест. Понимая эту страшную дилемму, мудрецы первых веков христианства и дали Иисусу второй и последний шанс, когда он может вернуться в качестве Мошиаха. Мое глубокое внутреннее ощущение того, что второго шанса ни у кого и никогда быть не может, видимо, и толкнуло меня на путь, по которому прошел некогда на костер и граф Потоцкий, Авраам бен Авраам.
   Столицу, Иерусалим, я оставил напоследок моего первого путешествия по новой для меня стране. Я уже побывал в деловой сердце Израиля, Тель-Авиве; на Мертвом море, где крайне трудно утонуть; в ступенчатых садах Бахаи в Хайфе, в Эйлате, чудном городе на Красном море, скорее похожим на европейский, чем на израильский курорт. Я побывал почти во всех более-менее крупных городах Израиля, но столицу оставил напоследок.
   Моя религиозная жизнь в Израиле не прекращалась. По протекции некоторых московских раввинов, я присоединился к очень небольшой общине русскоязычных евреев в Нетании и регулярно посещал синагогу. Не знаю, как в остальных общинах, но в этой общине была традиция приглашать на шабатный седер в семью тех, у кого уже нет своей семьи. Так я побывал в семьях почти всех членов общины. Жили они по-разному, были у каждой семьи свои проблемы. Но в целом, люди были довольны жизнью здесь. Меня спрашивали про Россию, про Москву. Нередко я оказывался в неловкой ситуации, когда меня начинали откровенно за кого-то сватать. Пусть и не навязчиво, но достаточно упорно.
   От женщины, работающей в Израиле врачом, в семье которой я побывал на очередном седере, я узнал об очень любопытном и редком психическом заболевании, так называемом "Иерусалимском синдроме". По сути, это всего лишь одна из разновидностей "бреда величия", но активация психоза происходит именно в Иерусалиме. Представьте себе, человек проделывает долгий путь паломника, прибывает в Иерусалим, а дальше у него основательно "сносит крышу" и он воображает себе Мессией, ну, или еще каким-нибудь библейским персонажем. Для таких несчастных в Израиле есть даже специальная "дурка" под название Кфар Шауль.
   Что со мной случится подобное, я, конечно же, не боялся. Тем более, в Москве меня всесторонне обследовали и признали полностью вменяемым и психически здоровым. Честно говоря, больше всего я боялся разочарования от завышенных ожиданий. Все в Израиле за многие века обросло множеством легенд, как обросла травой Западная Стена Храма, или, на иврите А- Котель А-Маарави. Кстати, более распространенное ее название Стена Плача, придумали арабы, и я этому почем-то совершенно не удивлен.
   Евреи верят, что эта часть стены никогда не будет разрушена, и здесь всегда будет присутствовать Шехина. Но присутствие Б-га здесь ощущалось везде: и в Иудейской пустыне, и в прибрежных городах, и на севере, у самой границы с Сирией, где похоронены многие еврейские праведники прежних времен. Б-г был здесь везде. Он реально присутствовал, и это было очевидной и естественной данностью очень многих, кто живет в Израиле. Но у Западной Стены казалось, что Б-г не просто где-то неподалеку, там, за ближайшим холмом, где можно своими глазами узреть горящий, но несгорающий куст, и услышать тот голос, что указал Моше вывести народ Израиля из Египта. Там, у Западной Стены, Б-г дышал тебе в лицо. Ну как я еще могу объяснить это? Как подобрать слова? Это ощущение абсолютно прочной, незыблемой связи с Б-гом, и теперь уже моим, еврейским, народом.
   В Иерусалиме я поселился в недорогой трехзвездочной гостинице с просто великолепным кошерным завтраком. Гостиница называлась "Перл" и находилась буквально в пяти минутах ходьбы от старого города. Старая часть Иерусалима показалась мне более всего удивительной в темноте, когда ее улицы начинают стремительно пустеть, а некоторые кварталы, словно во времена средневековья, запираются на ключ. В темноте свободно и вольготно бродят, сверкая глазами, только иерусалимские коты. Один местный раввин рассказал мне, что те евреи, которые ленились по субботам посещать Синагогу, воплощаются именно в иерусалимских котов, поскольку здесь синагоги буквально на каждом шагу и они уже ничего не пропустят. Интересно, - подумал я тогда, - А их потом обратно пускают в людей, или они так и остаются навечно котами?
   Я, потомок советских атеистов, которые узнали о существовании Б-га только после того, как обрушилась советская империя, с большим интересом наблюдал за верующими иудеями, чья традиция никогда не прерывалось. Но мысли мне в голову лезли отнюдь не благочестивые, а скорее, наоборот. Находясь под впечатлением от недавно прочитанной книги Захарии Ситчина, я невольно искал в древних руинах отнюдь не следы величия, а, скорее, нечто вполне современное. Началось все с мезузы, укрепленной на косяке двери Бориса Германовича. Ну, чем не домофон?
   В Нетании я многократно наблюдал, как евреи закрепляли тфилин. В детстве я очень любил читать журнал "Юный техник", где очень часто публиковались чертежи разных технических приспособлений, которые можно было сделать дома из подручных средств. Я был советским школьником, а советский школьник - это всегда немного технарь. Тфилин мог быть фонарем, закрепленным на лбу для удобства, а коробка на руке - аккумулятором. Мысль об этом пришла мне еще в Москве, когда я уже знал про тфилин, и увидел, как в метро некий бойкий парень продавал китайские налобные фонарики, для того, чтобы светить себе во время работы, например, в гараже. Я не был строителем, но видел, как в Старом городе, в некоторых местах кладка состояла из камней такой огромной величины, что у меня возникали реальные сомнения, могли ли такие камни поднимать древние рабочие? Учение, естественно, подобные теории категорически отвергали, и в этом были согласны с ортодоксальными верующими.
   С учеными спорить сложно. Ведь в космосе-то пока, при всем старании, не нашли ни одной планеты, не то, чтобы обитаемой, но хотя бы населенной бактериями. Наша планета - это уникальный оазис, где все обустроено для идеальной жизни неблагодарных людей, норовящих превратить мир сначала в лютую коммуналку, а затем - и вовсе в аварийное жилье.
   Мне лично близка теория "вечного возвращения", которая едва не довела до инфаркта Фридриха Ницше в швейцарском лесу. "Вставило" так, что бедный философ чуть не помер от подобного озарения. Возможно, с ним тогда случилось то самое реальное физическое присутствие Б-га, которое он понял и записал весьма своеобразно. Но Ницше был человеком своего века, и, кстати, очень хорошо отзывался о евреях. Его сестра, продавшаяся нацистам, пыталась изуродовать его рукописи, но рукописи, как писал Булгаков, не горят.
   Человечество бесславно и бесконечно идет по кругу, то подымаясь вверх, то опять оказываясь в самом низу. И только у горстки людей всегда остается истинное знание, пусть и в сильно искаженном виде. Все забывается, но потом возвращается "на круги своя". Мезуза снова становится домофоном, тфилин - фонарем, а может даже и вебкамерой, а менора - распределительным электрощитом, который, быть может, в день субботний, когда-то отключали на профилактику на последней рабочей электростанции, и тогда нельзя было готовить, обогревать дом и работать на компьютере. А потом все это пришло в негодность и рассыпалось во прах, чтобы опять через тысячи лет прямые потомки древних инженеров заново все это изобрели, потому что память их предков оставила прототипы этих вещей в виде ритуальных. Не было никаких пришельцев, мы просто сами бредем по бесконечному кругу. И пока еще кто-то помнит, что мезуза защищает дом, а без тфилина нельзя читать молитвы, у нас есть шанс из дикости снова вернуться в цивилизацию, когда здесь все в очередной раз рухнет.
   Я точно помню, что в тот день я не собирался уезжать. Я хорошо помню, что продлил пребывание в гостинице еще на три дня. В ближайшее время не было никаких больших религиозных праздников ни у христиан, ни у иудеев, поэтому гостиницы в Иерусалиме стояли полупустыми.
   Я еще раз хотел сходить к Западной Стене, почитать из Сидура прямо у стены, и, возможно, еще раз попытаться сформулировать для себя тот странный набор ощущений, пережитых мною у древних, нагретых на солнце камней, из которых, словно борода, торчали пучки травы. Если бы я не думал о какие-то возвышенных материях, а просто обратил бы внимание на то, что еще накануне вечером не встретил на улицах Иерусалима ни одной кошки! Тогда возможно... Возможно что? Я бы уехал из города? Но ведь у меня было проплачено еще целых три дня! Русские всегда надеются на авось, хоть точно знают, что не пронесет.
   Когда начались первые толчки, кто-то заорал, что это теракт. Но я сразу и точно знал, что это землетрясение. Я уже пережил это в Одессе и мой организм хорошо знал, что никакой, даже самый мощный взрыв, не заставит землю и небо поменяться местами. А потом еще раз, еще раз. Мне казалось, что где-то там, очень глубоко под землей, под самой Храмовой горой, вдруг неожиданно проснулось и забилось гигантское сердце.
   Эти толчки сметали с тела древнего города все слои, все напластования, оставленные здесь чужаками: римлянами, крестоносцами, османами. Все это в мгновение ока рушилось, стиралось. Земля, обещанная Б-гом евреям, очищалась от всего лишнего. А в центре этого бушующего каменного моря, незыблемым островом стояла очень древняя Западная Стена Храма. И я уцепился за нее, и мне казалось, что меня дополнительно держит чья-то очень крепкая, очень надежная рука. Это было то самое, что я так хотел, и не мог почувствовать. Я был под защитой Шехины.
   В какой-то момент я почувствовал, что проваливаюсь куда-то далеко, в слои этой стены. Я слышал далекий грохот барабанов, в туче каменной пыли промелькнули тени бородатых людей с короткими мечами, затем израильские солдаты, но в форме не такой, как нынешняя, подходили к стене, молились и плакали. А затем я почувствовал страшный холод, и мне показалось, что ничего не было, не было тридцати прожитых лет мой жизни. И я снова заперт в сарае детского сада. Это странное чувство, будто вся моя жизнь от ледяного сарая до жаркого воздуха, полного каменной пыли, стала единым целым, замкнулась в кольцо, и я был и там, и здесь, и в каждой секунде своих прожитых лет. А потом все кончилось.
   Нас было немного, кто не побежал, а остался стоять у стены. Мы все были похожи на внезапно ожившие каменные статуи, так как нас обсыпало этой едкой пылью веков. Глаза разъедало, дышать было тяжело. Но вокруг, везде стонали люди, придавленные камнями. Мы шли буквально на звук и пытались вызволить этих людей, как могли. Я хорошо помню, как подумал тогда, что мне, может быть, впервые в жизни по-настоящему пригодилось то, что я так долго занимался спортом, в том числе и борьбой, которая учит выносливости.
   Если бы я не записывал по памяти свои воспоминания, а писал какой-нибудь "крутой" роман, уж обязательно бы заставил главного героя ловко применить разученные приемы рукопашного боя, и, конечно же, спасти красивую девушку. Как же без этого? Но я смутно помню, как мы с каким-то мужиком вытащили кого-то из-под завала, он был весь крови, стонал на каком-то языке, который я разобрать не смог. Потом еще кого-то. А когда приехали медики и спасатели, я уже сидел на камне и тяжело дышал. Как я отрубился, совсем не помню.
   Ницше считал, что количество атомов в мире конечно, и рано или поздно все обязательно повторится. Вот я опять лежу в больнице, хорошо, что не в психиатрической. И кого бы вы думали, я встречаю там? Конечно же, Бориса Германовича, волшебным образом превратившегося на земле своих предков в Баруха бен Гершома. Хотел бы я знать, что он тут делает, и сколько прошло времени? Так я подумал, впервые увидев его.
   Я лежу на кровати, слушаю его, силюсь понять и не понимаю. Может, у меня бред, может, камушек мне все-таки "засветил" по голове? Но нет, кроме каких-то царапин на руках, я был абсолютно здоров. Меня опять "загребли" принудительно, все повторяется. Все повторяется.
   Борис Германович говорит какую-то дичь, и я не понимаю его, хотя он говорит на русском. Что-то такое про то, что он очень сильно виноват, и что все надо было сделать по-другому. Что брат его не простит никогда. И он себя простить не сможет. А потом он начинает плакать. Крупные слезы текут по его рыжим усам и бороде. А где-то там, на периферии, я слышу очень разгневанный голос женщины, которая скандалит на русском.
   Звуки скандала приближаются, дверь распахивается и эта женщина, влетев в палату, останавливается, как вкопанная, и смотрит на меня. Она смотрит на меня, а я смотрю на нее. И до меня как-то сразу все доходит. В одну секунду. Все сразу. В один миг. И когда она кидается ко мне и обнимает меня, я мельком вижу, что половина ее рыже-каштановых волос уже седая. Она криком кричит то, что я слышал сотни раз и уже никогда, никогда, никогда не надеялся услышать. "СЫНОЧЕК!" Я ничего не говорю, мне нечего сказать. И когда входит чисто выбритый человек на вид лет пятидесяти с небольшим, и я вижу, что это я, только очень сильно, как-то мгновенно постаревший. И я вспоминаю тогда еще одну сцену в той, другой больнице, когда мне говорят: к тебе пришел твой дядя. И когда я говорил, что моя мать еврейка, думал, что вру, но как-то и сам верил в это.
   Рожденному в грозовую ночь 1 мая 1980 года, мне суждено было попасть в другую, чем было запланировано заранее больницу, где в этом момент рожала еще одна женщина. И разве кто-то будет искать спустя тридцать лет виноватых в том, что какая-то пьяная нянька одного рыжего перепутало с другим? Какая, вообще, разница, ведь это все наши, советские дети? Тридцать лет слились в один миг. И я узнал вдруг, что я не сирота, а у меня еще живы отец и мать, и даже есть младшая сестра. А я упрямо требовал ген. анализ. Прямо там, в больнице, прямо вот сейчас. И мне сунули под нос листок, и я посмотрел на дату. Это как раз был год переезда Бориса Германовича, теперь уже дяди Бориса. Старая церковь в окне, и ДНК анализ на родство, окровавленное полотенце в руках профессора.
   Дядя Борис плачет и говорит, что его никто никогда не простит, а я все не понимаю, почему? Пока не понимаю. А потом, когда пойму, тоже не захочу простить, не смогу. Отец точная копия меня и мне только еще предстоит с ним познакомиться. Познакомиться... И все время терзаться страхом и сомнениями: "А может быть, не надо было? Может быть, все надо было оставить так, как есть?" И я представил, что чувствовала моя мать, моя настоящая, в муках рожавшая меня мать, уже похоронившая одного сына. И вот, ей сообщают, что сын жив, она прилетает из Денвера в Бен Гурион, и узнает, что сын в Иерусалиме, где только что произошло землетрясение! "Я хотел, чтобы он сначала освоился. Все тянул. Надо было сразу..." - плачет Борис, и младший брат, почти точная копия меня, смотрит на него и тоже начинает плакать. Все плачут, а я не могу, потому что меня отучили это делать мои приемные русские родители.
  
   "Твой родной отец большой мечтатель. Он хочет осчастливить все человечество. Причем даром", - дядя Яша, папин друг, похож на старую плешивую сову с огромными мешками под глазами. Расхаживает, прихрамывая, говорит очень громко. У него была контузия, настоящая, на последней войне. "На последней, которая пока случилась", - поправил бы он меня.
   Дядя Яша как вампир из древних легенд, стоял на пороге и просил разрешения войти, и пока я не дал разрешение, он так и не вошел. Мать, побыв в съемной квартире, где живет ее новоявленный сыночек, пришла в ужас. Отца в следующем году, в числе его коллег, на Нобелевскую премию собираются выдвигать за революционные открытия в области иммунной системы человека, а сын живет в такой дыре, в этой Нетании. Да, живет в дыре, зато платит за нее сам, воюет с мышами, изнывает, когда по субботам шабатный лифт останавливается на каждом этаже. В общем, весело живет. Наблюдает за серферами, слышит, как этажом ниже поют хасиды. Красиво, надо сказать, поют, душевно и успокаивающе.
   Дядя Яша расхаживает, не зная с чего начать. И даже как-то раздумывает, может быть, он вообще зря пришел сюда, в это сине-белое здание бывшей гостиницы, стоящее у самой береговой линии. Но потом все-таки собирается с мыслями, достает из портфеля папки, начинает показывать фото. Я вздрагиваю.
   Прошлое, мое русское прошлое, которое стало моим прошлым насильно, против моей воли, навсегда отравив мою душу. Это прошлое настигает меня здесь, в Израиле. И я смотрю на эти фото разных лет. И на них человек, которого я всю жизни считал своим отцом. Вот он стоит с какими-то арабами, улыбается. Сзади подпись по-арабски, почти выцветшая. Дальше еще фото разные. Из них меня цепляет одна. Отец стоить прямо у какой-то кучи одежды. Я присматриваюсь, это не одежда, это куча мертвых тел. Большинство в гражданском. На обратной стороне только одно слово латиницей "Doneck". Еще фото от туда, рядом с ним опять какие-то нерусские люди. И на всех фотографиях он улыбается своей холодной, какой-то совершенно бессмысленной улыбкой. И я вспоминаю слова человека, который проводил обыск в нашей квартире: "Твой отец встал на темную сторону, как в Звездных войнах".
   Дядя Яша рассказывает, я внимательно слушаю, и мне совсем не хочется во все это верить. Я только перебиваю его один раз, когда она называет отца "полковником". Я говорю: "Мой отец, - делаю паузу, затем поправляюсь, - Мой приемный отец был подполковником". Дядя Яша смотрит на меня сонными совиными глазами и говорит: "Нет никакой ошибки. Он полковник, но не российской армии, а...." - он хочет сказать какой, и не произносит вслух, будто герои Толкина, которые боялись произносить всуе имя главного злодея романа. "...Той страны, которая регулярно, не стесняясь, прямо на заседании ООН, говорит, что Израиль должен быть, как государство, уничтожен. И прибавляет! Прибавляет при этом!" - дядя Яша переходит на фальцет, который звучит зловеще, как расстроенная скрипка. Аж зубы сводит, - Что Израиль должен быть уничтожен и еврейский народ стерт с лица земли".
   Никто никогда не расскажет мне, как и когда был завербован подполковник ГРУ Соловейко. И скорее всего, никто доподлинно не знает его истинных мотивов. Что им двигало? Ведь и дядя Яша подтвердил мои мысли о том, что мой приемный отец находился "на службе сил зла" практически бескорыстно. В это я мог поверить. Сколько раз отец говорил, как бы виновато: "Это не мои деньги".
   "Я запрещаю тебе думать, слышишь, я запрещаю тебе думать, ради твоего отца, ради твоего настоящего отца, что он тогда спасал тебе жизнь! Ведь тогда, после взрыва, очень тщательно проверяли всех, кто туда зашел, искали того, кто был смертником, выясняли, почему датчики на входе не сработали на взрывное устройство". Я все равно пытаюсь возражать, говорю, что никому бы в здравом уме не пришло в голову, что он послал на смерть родного сына. А дядя Яша говорит, что таких случаев хоть отбавляй. Посылают и жен, и детей. Я все равно возражаю и говорю: "Да он же алкаш, какой он, в жопу, мусульманин? Водку пьет и свиной колбасой закусывает". "Это как раз разрешено. Есть у них такое правило: если в стане врага, то все можно, - как-то слишком тихо говорит дядя Яша, - Они вообще считают, что им все можно. Вот в чем проблема. Есть люди, которые от рождения бывают слепыми, немыми, глухими, без руки, без ноги. А есть такие, кто рождаются без совести. И это увечье очень сложно рассмотреть, увидеть. А потом... Потом слишком поздно бывает".
   Я все равно упрямо твержу, что он не смог бы убить своего сына. Сам в это уже не верю и все равно твержу. "Но он убил, убил своего сына, хотя и не хотел. И знаешь почему? Потому что каждый, кто идет и убивает мирных, ни в чем не повинных людей, а не солдат с оружием в руках. Такой человек должен знать, - в голосе дяди Яши звучит расстроенная скрипка. - Так вот, он должен знать, что среди этих людей могут быть его близкие, которые окажутся там случайно. Вот!" - он тычет сухим костлявым пальцем в очередное фото. - Узнаешь его со спины? Снято камерой на автомойке. Твой брат, приемный сын твоих родителей, приехал помыть машину перед тем, как поехать к своей девушке на свидание. У него ни капли алкоголя не было в крови. Он вообще был хороший парень, потому что твой отец не мог воспитать плохого сына. Только вот в Россию его очень тянуло. Остался здесь учиться в институте, жил у твоего дяди. Вот эту "крысу" на автомойке, смотри, узнаешь? И после у машины не срабатывают тормоза, и парень, который только начал жить..." Я вспоминаю свой майский сон: так тяжело было дышать под грудой металла! Как получилось, что я все видел, все чувствовал?! Как?
   "Ты, и твой отец, и отец твоего отца, и прапрадед... Вы все из рода Давида. По крайней мере, так многие считают. И какие-то фанатики преследуют и убивают членов вашего рода уже очень много лет. Устраивают погромы в целых поселениях, забивают на улицах палками, отправляют на костер, в газовые камеры. Радикальные исламисты? Нацисты? Инквизиция? Они в разные века по-разному называли себя. У них много лиц и много имен. И такие, как твой приемный отец, служат им. Потому что всегда и везде можно найти людей без совести. Да, представь себе, они всегда их находят. Ты спросишь, зачем это им? Думаешь, они боятся, что кто-то из ваших потомков станет царем царей, заберет себе всю власть? Нет, они опасаются совсем другого. Боятся, что кто-то придет, и наконец, покончит со всеми войнами и несчастьями! И тогда, таким как они, не останется места на Земле. Потому что их власть - на страхе, на горе, из этого страдания и рождается фанатизм".
   "Это вы..." - начинаю я, и он меня тут же обрывает. "Что, мы? Мы убили его? Ты это хочешь спросить? Да! Но, увы, слишком, слишком поздно. Я так считаю, но не мне было решать. Хотели отследить всю сеть, выловить..., - он бросил взгляд на мышеловку, стоящую около "кухонного угла" - Весь выводок этих "крыс". Потому что, если останется хоть одна, она будет мстить".
   "Нет, я хотел не это спросить". Дядя Яша недоуменно уставился на меня. "Я хотел спросить... Это вы подменили меня и сына Соловейко?" Он смотрит на меня своим совиными глазами, и я, как ни пытаюсь прочитать его эмоции, не могу. Он не отвечает, и я знаю, что он не ответит никогда, не расскажет, имел ли к этому отношение мой дядя, старательно собиравший все деньги, которые я платил ему за занятия и клавший их на мой счет в Израиле. Я не знал, что туда поеду, а он уже знал.
   Но юрист во мне говорит, что все-таки есть вероятность того, что подмена произошла случайно. Я не был единственным прямым потомком Давида. Были еще мои двоюродные братья, дети дяди Бориса и дядя Олега из Санкт-Петербурга. Их же никто не подменял и не прятал! Но много ли я на самом деле знаю о своей родной семье и ее истории, уходящей вглубь веков? Какие пророчества были написаны на пожелтевших листах пергамента, а потом спрятаны до поры, до времени в тайных хранилищах? И почему дядя Яша был так уверен, что террористы попытаются убить именно сына моего отца? И ведь не зря Борис Германович занимался со мной средневековым диалектом древнееврейского языка. Я знаю, я точно знаю, что какие-то тексты о нашей семье есть, и мне стоит их прочесть. А Борис Германович, он же Барух бен Гершом, все оттягивает, говорит, что время пока не пришло. А когда оно придет? Когда старую часть Иерусалима заново отстроят?
   "Вы знаете, что в России случилось?" - перевожу я разговор с неудобной темы. Ленту новостей мне читать неприятно. Там периодически проскальзывает моя рожа. Причем взята не самая лучшая фотография. Русские СМИ пишут, что наш российский турист, будучи тяжело раненным во время землетрясение в Иерусалиме, рискуя жизнью, спасал этих... ну, тех самых евреев. А "эти самые евреи" пишут, что новый гражданин Израиля, едва приехав, тут уже совершил гражданский подвиг. Гибор, в общем. Мне беспрерывно пишут по сети. Даже объявились старые знакомые по бойцовскому клубу, с которыми я в поход на Урал ходил. Я спрашиваю, как дела, а они на меня вываливают тонны новостей, причем все сразу, без разбора. Серега чуть ли в замке живет, на какой-то принцессе женился. Где он ее нарыл? Судя по фото, ничего, принцесса как принцесса. Глеб в Америке преподает, а Ярослав в Югославии работает и в церковном хоре поет. Я вспоминаю избушку деда, и мне становится дурно. Один сменит страну, но не сменит веру и народ. Другой будет свою страну у врагов прославлять. Третий жениться на принцессе. А я, я Святой Город разрушу...
   "С Россией-то, как раз, все хорошо будет - назидательно вещает дядя Яша, - Там еще остались порядочные люди. Так что, если все сложится хорошо, все обратно отыграют. Не сразу, конечно, и с потерями, но отыграют".
   "Так там действительно военный переворот произошел? Какие-то люди из КГБ?" Я вспоминаю осень 1993. Портрет президента в траурной рамке. Мы едем с моим приемным отцом сквозь дождь, и кругом казачьи патрули. Еще в голову приходит давно забытое странное сочетание букв ГКЧП. Август 1991. Баррикады у Белого дома, танки.
   "Никаких танков, никаких баррикад. Никаких арестов, - утверждает дядя Яша, и я ему точно не верю". Ленты всех новостных агентств пестрят фотографиями разрушенного Иерусалима и толп народа на улицах Москвы. "Накушались демократии. Тошнит уже?! - ехидничает дядя Яша, - Незаметно уже всю страну продали, а армии..., армии-то уже и нет. Тю-тю армия-то. Осталась только горстка сознательных людей, которая что-то слишком долго ждала". Я потом долго разглядывал лицо офицера ФСБ Пертова Валерия Ивановича, главу Союза Офицеров России и пытался вспомнить, видел ли его где-то? У них у всех такие похожие лица. И они все неуловимо напоминают дядю Яшу. Есть ли у силовиков национальность? Не знаю.
   Вот дядя Яша, папин друг, а пришел сюда без папиного ведома. И матери моей, я уверен, все эти разговоры не понравились бы. Они и так не хотели показывать фото моего брата, и рассказывать про него ничего не хотели. Пока я не нажал и не сказал, что это мой брат, поскольку мой родной отец его усыновил. И тогда я впервые увидел лицо того, чью жизнь очень хорошо знал. А мать плачет, она постоянно плачет. А если не плачет, то с трудом сдерживается: "Он все рассказывал, что ему снится, что он с алкоголиками какими-то живет в маленькой квартире. И отец его бьет. А отец... Твой отец не смог бы ударить ребенка".
   В Нетании есть очень интересный памятник. Памятник еврейской матери. Там ребенок стоит с расшнурованным ботинком, а мать, на коленях, помогает завязывать. Я ей ничего не рассказывал о своей жизни в России, мне достаточно похоронить одну маму, не хочу еще и вторую. Ей нет еще и пятидесяти пяти, а она уже седая. И там, в Америке, они волосы не красят. Так и ходят седыми. Потому что очень уважают сами себя. Даже те, что из России приехали.
   А я спрашиваю, вроде бы как в шутку, у дяди Яши: "А меня, меня вы к себе возьмете, мне вот надоело по коммуналкам тараканов гонять. Хочу профессию сменить. Возьмете? Я быстро учусь и хорошо умею мимикрировать". Он даже как-то опешил, смотрит на меня удивленно. Думал, наверное, что я сейчас буду их организацию проклинать. А вот и не буду. "Только, - говорю, - имейте в виду, что Мошиах, воспитанный в русской семье, неизменно превращается в антихриста". Дядя Яша, впервые с тех пор, как переступил мой порог, улыбается. Но как-то уж слишком натянуто. Затем говорит: "У Израиля очень много врагов. Нам сейчас и антихрист пригодится". Я называю его богохульником. Он же на полном серьезе отвечает: "Я солдат. Я любые варианты готов рассмотреть. Лишь бы на благо Родины". Он обещает подумать на счет моего трудоустройства, но уходит какой-то растерянный.
   Я подхожу к окну и наблюдаю за серферами. В ушах у меня плеер. Когда мне надо подумать, я всегда слушаю музыку. Но когда ко мне в голову лезут мысли о том, чтобы съездить в Россию, хотя бы на недельку, поглядеть, как там, я всегда слушаю "Гражданскую оборону". А потом иногда звоню своему дяде Борису, или Баруху, сыну моего деда Германа, или Гершома, и если он у себя дома, на Котельнической набережной, то прошу включить камеру на телефоне, чтобы посмотреть, как плывут прогулочные катера по реке, там внизу, под башней сталинской высотки.
   Я знал это, когда уезжал, и точно знаю сейчас: я никогда не вернусь в Россию, как бы она теперь не называлась. Мне страшно жить в государстве, где террорист, много лет находящийся в розыске, спокойно приходит в отделение милиции, дает взятку, чтобы его здорового сына упекли в психушку, а затем грабит его. А пока купленная террористом милиция задерживает меня, Соловейко преспокойно руководит взрывом израильского консульства. Мне после этого не только страшно жить в России, но даже и думать о ней. И мне очень хочется верить, что там когда-нибудь что-то измениться к лучшему. Но я не верю, потому что сами россияне этого не хотят. И никакие перевороты здесь не помогут. Пока все граждане России не осознают, что ежедневное пьянство, избиение собственных детей и взятки чиновникам - это аномалии, а не норма жизни, никакие политические перестановки их Родину лучше не сделают.
   Те, кто родился уже в двадцать первом веке, никогда не поймут, о чем пел Егор Летов. Без обид. Так же они никогда не поймут, почему он сначала проклинал коммунистов, затем пел советские песни, а зимой 2008 года ушел в скит староверов где-то в глухой сибирской тайге, и больше никогда не возвращался в мир. Но мы, последнее поколение советских пионеров, хорошо понимаем, почему он так поступил. Понимаем, но вам, миллениалам, объяснить это, увы, не сможем, если даже очень захотим.
   Я очень хорошо помню, о чем я думал, когда ушел папин друг дядя Яша. Я потом расспросил отца, и он подтвердил, что знал его еще до репатриации в Израиль. Странно, но отец, мой настоящий отец, так никогда и не спросил у меня, о чем мы в первый раз говорили с дядей Яшей. Мы с ним очень похожи, с моим родным отцом. Не только внешне. Мне не нужны эти ген. анализы, так бывает, когда время все расставляет на свои места, и ты смотришь на свое постаревшее лицо в зеркале, а видишь там отца. Да, так бывает. Так случилось и со мной. Хотя своего родного отца я увидел спустя тридцать лет и будь я на его месте, я бы тоже не спрашивал своего сына, о чем он говорил с дядей Яшей. Врачам очень хорошо известно, что такое этика.
  
   Так вот, когда ушел растерянный дядя Яша, я очень долго стоял и смотрел на беспечных серферов, бесконечное количество раз оседлывавших волны, и снова падавших с досок, а в моих ушах ревела "Гражданская Оборона":
  
   Беспощадные глубины морщин
Марианские впадины глаз
Марсианские хроники нас,нас,нас
         Посреди одинаковых стен
         В гробовых отдалённых домах
         В непроглядной ледяной тишине 
  
       ДОЛГАЯ СЧАСТЛИВАЯ ЖИЗНЬ
                          ТАКАЯ ДОЛГАЯ СЧАСТЛИВАЯ ЖИЗНЬ
                           ОТНЫНЕ ДОЛГАЯ СЧАСТЛИВАЯ ЖИЗНЬ
                                       КАЖДОМУ ИЗ НАС
                                       КАЖДОМУ ИЗ НАС
  
  
   КОНЕЦ РОМАНА
  
  
  
   ----------------------------------------------------------------------------------------
  
   (С) Ariel Zeev. Колыбель грязи или Ло Мошиах. 2020 г., роман, 28 а.л.
  
   -------------------------------------------------------------------------------------------
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Я?н Пре?тимэн Сти?венсон - канадско-американский психиатр, изучавших детей, обладавших информацией о людях, живших до их рождения. Пытался научно обосновать теорию переселения душ.
   "Копейка" советский автомобиль Лада ВАЗ 2101
   "Баббетта" - модная в 60-х годах 20-го века женская прическа. Волосы собирались в пышный кокон на затылке.
   Ставок - принятое на Украине и юге России название пруда
   Так называемые "нулевые" классы - это социально-педагогический эксперимент последних лет советской эпохи. Некоторых детей в школу брали с 6 лет, но они первый год учились по облегченной программе в режиме детского сада. И в школе должны были учиться не 10, а 11 лет. Именно поэтому прочие ученики номинально пропускали цифру 4 в классовом переходе. И после начальной школы попадали из 3-го в 5-й класс, а "нулевка" шла в 4-й.
   Федеральное агентство правительственной связи и информации (ФАПСИ)
   СНГ - Союз Независимых Государств.
   Боны - бумажные деньги вышедшие из обращения. Представляют предмет для коллекционирования
   Мова - язык по-украински.
   Гнать тюльку - хитрить, обманывать
   Первая строчка одноименного стихотворения Павла Тычины. В советское время было обязательной частью школьной программы по украинской литературе.
   СКВ - свободно конвертируемая валюта
   Вымпел - специальное подразделение КГБ СССР, а позже ФСБ РФ.
   Медаль "За боевые заслуги".
   Популярная советская песня о гражданской войне . Автор текста Николай Кооль, 1924 г.
   Iron Maiden - железная дева, средневековое орудие пытки (здесь и далее перевод с английского и пояснение автора). Культовая британская музыкальная группа, ярчайший представитель новой волны британского хэви металла.
   Wasting Love - растраченная любовь
   Black metal - черной металл
   Off the ground - прочь с земли
   Venom - Black Metal 1982 - Злоба - Черный металл. Некоторые критики считают первый настоящий black metal альбомом в истории музыки
   Black Sabbath - Черный Шабаш, культовая британская группа, стоявшая у истоков многих жанров тяжелой музыки.
   Doom - рок, судьба - одно из направлений тяжелой музыки
   The Catcher in the rye - в буквальном переводе "Ловец во ржи". В связи с тем, что в США термин "кэтчер" воспринимается еще и как "бейсбольный игрок", со строго определенной функцией, и для российского читателя эта аллюзия совершенно не ясна, то наиболее популярной стала версия перевода названия "Над пропастью во ржи", отражающий глубинный смысл романа.
   Настоящая фамилия персонажа Колфилд. Рассказчик намеренно искажает фамилию героя, пытаясь как и многие начинающие изучать иностранный язык, передать буквальный смысл фамилии. cold field - холодное поле
   В нашей реальности не существует. Есть аналог - альбом 2002 года "Звездопад".
   СП - совместное предприятие с участием иностранцев. В 90-х cчиталась, что в таких предприятиях очень престижно работать.
   Символ немецкой дивизии СС "Мертвая голова" в Великой отечественной войне, в 90-е активно использовался скинхэдами
   Black death - черная смерть (англ.)
   Московский государственный педагогический институт иностранных языков имени Мори?са Торе?за
   Сотэ - традиционное блюдо народов Восточной Европы. Представляет собой смесь отдельно обжаренных, а потом перемешанных овощей. Нередко консервируется на зиму.
   В советское и раннее постсоветское время призывники, получившие высшее образование, служили вместо положенных двух лет всего один год.
   Квириты - Название римских граждан в период республики. По праву квиритов - часть многих юридических формул римского права.
   Барсетка - в 90-е годы очень популярная среди приблатненных мужчин небольшая сумочка из кожи или кожзама, в которую обычно клали самые ценные вещи: документы, деньги, ключи.
   Мортал комбат - смертельная битва (англ.)
   Blind Guardian - слепой страж
   Паншер - ущелье в Афганистане
   СЛОН - Соловецкий лагерь особого назначения. Крупнейший исправительно-трудового лагерь, действовавший на территории Соловецких островов. Место гибели тысяч людей, уничтоженных во время красного террора в первые десятилетия советской власти.
   Пурим - еврейский религиозный праздник, установленный в честь спасения евреев от массового истребления на территории Древней Персии.
   Последняя остановка (исп.)
   Гейс - у кельтов разновидность табу, некий магический противовес полученному дару, дабы не утратить его. Широко представлен в ирландских сагах, в том числе Уладского цикла.
   24-х томное собрание сочинений Бальзака на русском языке, выпущенное издательством "Правда" в 1960 году, считается одним из наиболее полных и отлично структурированных.
   Музыкальный стиль, разновидность панк-рока. Появился в Англии в 70-х годах 20-го века и был ориентирован на рабочую молодежь. Среди групп, играющих в данном стиле, немало ультраправых.
   Хасиды - от хасид, (ивр.) "благочестивый" - религиозное движение в иудаизме, возникшее в 18 веке в Восточной Европе.
   гелгул нешамот - (ивр.) переселение душ
   "Кирпичным поясом" принято считать старые районы Москвы, часто находящиеся в близости к центру, или в престижных районах столицы, преимущественно застроенных не панельными, а кирпичными домами.
   Ани, I am - "я" на иврите и английском
   Как? - англ.
   Благословен ты Б-г всесильный наш, Властелин вселенной. (иврит.) Для удобства русскоязычного читателя все ивритские слова и выражения буду давать сразу в русской транскрипции.
   Книга Иисуса Навина 10:13
   Танах - принятое в иудаизме название книг Священного писания, соответствующих книгам Ветхого завета в христианстве.
   Иисус Навин в еврейской транскрипции.
   "Назад в СССР". Известная песня Beatles из культового "Белого альбома" 1968 г.
   Традиционными русскими фамилии принято считать такие, которые отвечают на вопрос: "Ты чьих?"
   Я понял. (иврит)
   Сабры - граждане Израиля, которые родились и выросли в Израиле.
   Тальмид - просто ученик, шульйа - подмастерье, ханих - воспитанник. (Иврит.)
   Сегодня большой праздник. Иврит.
   Какой? иврит
   Сифарды - от иврит. "сфарад", Испания. Евреи - выходцы в основном из арабских странах и Африки. Считают себе более чистокровными евреями, чем евреи - выходцы из Европы.
   Кнессет - собрание (ивр.) Парламент в Израиле.
   Владимир Соловьев (1853-1900), русский философ, поэт и публицист, сын известного русского историка Сергея Соловьева.
   Бен Авраам - сын Авраама. Так называют всех принявших иудаизм неэтнических евреев. Считается, что после принятие иудаизма, они физически становятся потомками Авраама.
   Все включено (англ.)
   Башня, где обитал черный властелин Саурон из романа Толкина "Властелин колец".
   Шлемазлы - (идиш.) неудачники
   Коган, Коэн, Кац, и другие им подобные фамилии, указывают на то, что предки носителей этих фамилий были священниками Храма и некогда занимали очень высокое положение в древнееврейском обществе.
   Чтоб ноги тебе служили только для ревматизма (идиш.)
   Брит мила - слово завета ( ивр.) Заповедь обрезания крайней плоти у младенцев и мужчин, как знак принадлежности к еврейскому народу.
   Галаха - еврейское религиозное законодательство, регламентирующее все стороны жизни религиозного иудея.
   Каббала - дословно - получение или придание. (Иврит. ) Мистическое течение в иудаизме, зародившееся в Средние века.
   Моэль - человек, прошедший специальное обучение и способный делать обрезание в полном соответствии с еврейской традицией. В современное время это, как правило, дипломированный врач-уролог.
   Книга Иисуса Навина, 5:7.
   Пятая графа в советском паспорте - национальность.
   Kiss - поцелуй (англ.). Культовая американская рок-группа, основанная в 1973 году в Нью-Йорке.
   Кипа - (дословно) "головной убор". Традиционный еврейский головной убор, как правило, небольшого размера. По цвету, материалу и форме можно с высокой вероятностью определить принадлежность к различным течениям в иудаизме.
   Книга Чисел, 15:38-40.
   Талит или телас - ритуальный четырехугольный кусок ткани с кистями на концах. Талит гадоль - большой талит. Одевается во время молитвы. Талит катан - маленький. Одевается под верхнюю одежду в течение дня.
   Седер - порядок (ивр.). Ритуальная семейная трапеза, которая проводится в начале шабата. В пятницу вечером после захода солнца.
   Рыба фиш - фаршированная рыба, традиционное блюдо еврейской кухни.
   Бейт Дин - еврейский религиозный суд, в своих решениях руководствуется Галахой, еврейским религиозным правом.
   "Ввысь" (иврит). Крупнейшая авиакомпания Израиля, национальный авиаперевозчик.
   Фарра был полководцем Нимрода согласно "Книге праведного", входящий в разряд Агады, то есть иудейских преданий.
   Cradle of Filth - "Колыбель грязи", или в другом переводе "Колыбель Нечистот", английская симфо-блэк-готик-металл группа, основанная в 1991 году вокалистом Дэвидом Филтом.
   Led zeppelin - дословно "горящий" или "светящийся дирижабль". По одной из версий, название изначально звучало как lead zeppelМn - "свинцовый дирижабль". Одна из самых влиятельных британских рок-групп. Была основана в Лондоне в 1968 году.
   Immigrant song - песня эмигранта (англ.).
   The Evil That Men Do - "Зло, которое творят люди" (англ.) Песня группы Iron Maiden. Об Iron Maiden смотрите ссылку в главе 25 "С песней по жизни".
   Я радуюсь, свершился мой обряд в купели огненной
   И агнец седьмой убит, теперь и Книга жизни предо мной,
   В молитве о тебе я вспоминаю,
   Что мог бы вспять я повернуть... когда-нибудь
   Но не печалься обо мне,
   Ведь я теперь учусь в потусторонней мгле.
   Перевод с английского автор
   Менора - дословно "лампа" на иврите. Семирожковый ритуальный светильник. Менора, наряду с шестиконечной звездой, является государственным символом Израиля.
   Ульпан - дословно на иврите "студия". Бесплатные кружки по изучению иврита.
   Се ля ви - такова жизнь (фр.)
   Мазаль тов - Желаем удачи! (ивр.) Всегда говорится во время праздников или когда у человека происходит важное событие в жизни
   Йом кипур - Судный день. (иврит)
   Шииты и сунниты - разные и непримиримые течения в исламе.
   Кнессет - израильский парламент. Основной орган власти государства Израиль.
   Коты! Коты! (иврит)
   Мышь (иврит)
   Мышеловка (иврит)
   Цахал - Армия обороны Израиля.
   Таяр - турист (ивр.)
   Холокост - от др. греч. Всесожжение.
   Аркадий и Борис Стругацкие "Пикник на обочине". Фраза, которой заканчивается роман.
   Кфар Шауль - деревня Саула (ивр.)
   Шехина или Шхина - (ивр.) присутствие. В иудаизме термин, означающий физическое присутствие Б-га.
   Перл - жемчужина.
   Захария Ситчин - американский писатель еврейского происхождения. Наряду с Эрихом фон Деникеном является популяризатором палеоконтакта, теории о посещении Земли пришельцами в далеком прошлом.
   Тфилин - часть молитвенного облачения иудея, состоящего из двух коробочек с отрывками из Торы, которые провязывались на лоб и руку.
   Сидур - сборник еврейских молитв.
   Гибор - герой (иврит).
   "Гражданская Оборона" - "Долгая счастливая жизнь". Текст песни. Возможно, что песня имеет отношение к советскому фильму 1966 года "Долгая счастливая жизнь", снятому режиссером, поэтом и сценаристом Геннадием Шпаликовым, написавшим так же сценарий к фильму "Я шагаю по Москве".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"