Прошёл знаменитый двадцатый съезд КПСС, на котором был развенчан культ Сталина.
Большая часть общества осуждала Хрущёва за поклёп на товарища Сталина, а остальная - ликовала!
Берию осуждали единодушно. Лично Иван с осуждением Сталина не был согласен, но очень хотелось
принадлежать к клану пострадавших от репрессий, и с полным правом заявлять: "и мы пахали". При этом,
он держал в голове двоюродного брата отца, Павла, осуждённого в 1946 году на двадцать пять лет и
отбывающего срок на Колыме. Спросил отца и был разочарован: его дело было чисто уголовным - якобы,
кража двух мешков муки из ближнего киоска. Мешки были спрятаны под крыльцом, которое с боков не
было закрыто и что находится под ним, было видно от калитки, как только зайдёшь во двор. Когда пришли
с обыском, то мешки и искать не нужно было. Ключи тоже не искали, а сразу нашарили в кармане забытого,
старого, запылённого отцовского пиджака, висевшего, сколько-то лет, в сенях. Вроде бы это была месть
местной шпаны, отомстившей Павлу за то, что вступился за девушку, к которой эти шпанцы недвусмысленно
приставали, то есть, куда-то волокли.
Так, по этой линии - облом: к репрессированным, хоть и косвенно, примазаться не удалось за отсутствием
факта репрессии. Но он не терял надежды - родня многочисленная: только у бабушки (по линии матери)
с её старшей сестрой вместе, двадцать детей. А ещё две сестры и брат; у них чуть поменьше. А ещё по
линии отца?
Забрезжила надежда: старший брат мамы, тоже Иван, был арестован в том самом, злополучном, 1937
году. Но просидел он всего несколько месяцев и был выпущен. За что он был арестован, она толком не
помнит, но так как работал в колхозе счетоводом, то, вероятно, не аккуратно обошёлся с цифрами. Когда
разобрались - отпустили. И здесь у Ивана облом.
Досадно, но никто, из расспрашиваемых Иваном близких и дальних родственников, о таких не знает. Он
был раздосадован тем, что и в этом случае, не может сказать про себя, что "и мы пахали".
И вдруг, когда стало ясно, что жертв сталинизма, с которыми Ивана связывало бы кровное родство
любой степени, больше не найти, его словно озарило: так ведь он, в своё время, хоть и незначительно,
но пострадал! И произошло это в 1947 году, первого сентября.
Семья Ивана жила в коммунальной квартире, в деревянном одноэтажном доме. Длинный коридор ведёт
в общую кухню. В каждой из трёх стен кухни встроена входная дверь в отдельную комнату, называемую
квартирой. Остальную часть дома, меньшую, занимала контора инкубаторной станции вместе с директором.
Первый учебный день. Иван запомнил его: по-летнему солнечный и тёплый.
Учился во вторую смену. Пришёл домой, дверь закрыта на замок. Пошарил рукой в щели между дверью и
полом, стараясь нащупать ключ. Но его нет. Стоит в недоумении и не знает, что делать... . Рядом бесшумно
появился дяденька, невысокого роста, в милицейской форме:
- Ты Ваня Иванов?
- Ага.
- Ключ, наверно, ищешь?
- Ага.
- Мама твоя нам звонила и сказала, что ключ положила в другом месте. Пойдём со мной и она по телефону тебе скажет.
Тогда Ване и в голову не пришло усомниться: почему она позвонила в милицию, а не в контору, которая вот, за стеной?
До здания милиции ходу два с половиной квартала. Всё это время он рассказывал дяденьке милиционеру
про своих друзей, чем они занимаются. По наводящим вопросам дяденьки он чувствовал, что его очень
интересовала дворовая жизнь. А если Иван чувствовал заинтересованность собеседника, то мог трепаться
сколь угодно долго. Даже спустя шестьдесят пять лет, привычка эта не утратила своей энергетики. Правда,
с небольшой оговоркой: таким Иван предстаёт в небольших компаниях, и если нет явного соперника в этом
виде устного искусства. В противном случае он превращается из трепача во внимательного слушателя.
Тогда у Ивана была тесная дружба с Шуриком Корсаковым, с которым вместе ходили в детсад,
и оказались в одном классе. И ещё была пятилетняя подружка Алла Чижова, дочь директора инкубаторной станции.
Был ещё один член дворового сообщества, Толька, на год старше Ивана. С ним тесной дружбы не было:
он жил то здесь, у матери, то у бабушки - в пяти кварталах от матери. Да и в школу ходил другую.
Рассказал Иван милиционеру и о детской тайне: в двух длинных деревянных корытцах они, с Шуриком,
посадили пшеницу, а ящички эти держали на крыше небольшой пристройки к основному зданию инкубаторной
станции. Взбирались на крышу по деревянной лестничке. Почему она здесь стояла? - если кроме их
пшеницы здесь ничего не было. Рассказал и о загадочном появлении на крыше начатого большого батона
колбасы и чьей-то записной книжки. Абсолютно не предполагая - чья это принадлежность, они не тронули
ни крошки колбасы, но записную книжку полистали - ничего интересного.
Завёл Ивана милиционер в кабинет начальника. Глаза быстро зафиксировали: кабинет небольшой, за
единственным столом сидит сам начальник, напротив два окна, выходящих на улицу, человек пять, а
возможно и больше, других милиционеров, и сидящего на стуле, у глухой стены, Тольку.
Он сидел молча, спокойный. Странно, но Ивана почему-то не поразило его присутствие здесь: "Я же
оказался по некой безобидной причине, почему он не может по аналогичной?" Возможно, потому, что Иван
не имел чёткого представления о милиции? Что Иван знал о ней? Что есть милиционер - великан дядя Стёпа,
и что остальные милиционеры ловят бандитов, в частности - "Чёрную Кошку". Всё!
Ивану указали на стул напротив Тольки. Между ними метра три. Остальные милиционеры расположились
за ваниной спиной и у двери.
- Тебя как звать?
- Ваня.
- А этого мальчика ты знаешь?
- Да, знаю, это Толя. Он у нас живёт.
А скажи-ка нам, Ваня, куда ты денежки подевал?
Ваня имел смутное представление о деньгах. Он знал, что это красивые, разукрашенные бумажки,
которые мать иногда, он это видел собственными глазами, обменивала на хлеб и на ещё кое-что. Откуда
эти бумажки берутся? - он не представлял.
- У меня не было никаких денег.
- А вот Толя говорит, что у тебя вчера были деньги и много денег. Так я говорю, Толя?
Ваня вцепился взглядом в лицо Толи, не строя никаких предположений, а ожидая ответа. Он до
сих пор помнит его лицо: спокойное и ... взрослое.
- Да, он дал мне вчера деньги.
"Что он такое говорит? Ведь мы уже несколько дней даже не виделись. Зачем он наговаривает на меня?".
Ваня ещё не понял, что это действительно наговор, предательство. Он засуетился, стал осматривать всех
присутствующих, спрашивая взглядом: "Что он такое говорит?"
- Как я мог дать тебе деньги, если не было у меня никаких денег. Где бы я мог их взять?
- А вот это мы и хотим выяснить: где ты взял деньги и куда их дел? - спросил начальник.
- Говорю же вам, что не было у меня никаких денег. Да и как же я их мог дать, если мы с ним вчера не
виделись, и позавчера не виделись, и позапозавчера тоже не виделись.
- Так кто же из вас говорит правду, а кто обманывает нас? - уже нервно спросил начальник; видно было,
что его терпение кончается.
- А сколько я дал? - прямо спросил Ваня Толю.
- Триста рублей, - всё также спокойно ответил Толя, глядя прямо в глаза Ване.
- Вот, значит, дал? Значит, деньги всё-таки были? - обрадовался начальник.
- Не было у меня денег, - кипятился Ваня. - Я не знаю, где их дают?
- А Толя сказал, что ты взял деньги у тёти Вали. И нам интересно - как?
Тётя Вала - это третья соседка. Сама она нигде не работала, а торговала на
рынке конфетами, сделанными из гоголя-моголя. Иногда она давала Ване поллитровую банку, до
половины наполненную сырым яичным белком с сахаром и поручала ложкой сбивать содержимое до
получения белой, сметанообразной массы. По окончании, давала ему попробовать получившийся
гоголь-моголь. Вкуснятина! Был у тёти Вали двухлетний ребёнок и муж, дядя Гриша - больной туберкулёзом,
но работающий. Работал он напару с Ваниным отцом. Отец работал шофёром на полуторке, а дядя Гриша
- экспедитором, и ездили они по области, собирая по колхозам и совхозам куриные, утиные и гусиные яйца
для инкубаторной станции. Ничем плохим эта семья не запятнала себя. Однажды Ваня публично, то есть,
на кухне, в присутствии женской части соседского сообщества, спел, принесённую из детского садика,
песенку, на мотив, популярной тогда, "Широка страна моя родная", но со скабрезными словами:
"Широка, кровать моя родная. Много в ней подушек, простыней. Приходи сюда, моя родная, будем
делать маленьких детей". Тётя Валя заливисто смеялась, а остальные двое: Ванина мать и мать Толика,
сдержанно ухмылялись. Тётя Валя ещё долго, при случае, просила Ваню исполнять эту крамолу.
- Ну, как я мог взять деньги, если у них дверь на замке. Ну, как?
- Вот мы и хотим знать: как ты взял деньги, если дверь на замке?
В голове у Вани быстро заработала логическая мысль: третьим в этой истории
никто не задействован, а из нас двоих я-то про себя точно знаю, что не брал. Значит, это Толька!
- Аааа! Так это ты взял! Теперь я понимаю, откуда у нас на крыше появилась
колбаса. Большой кусок! И белый батон. Всё в газету завёрнуто. Дяденька, это он взял деньги, он!
- Да, это я купил на те деньги, что ты мне дал, - спокойно, а потому и убедительно,
ответил Толька.
- Чё ты врёшь, как тебе не стыдно? Чё ты на меня спихиваешь?
Поведение двух шпанят было разительно противоположное. Толя сидел спокойно, не отводил взгляд от
Вани, словно гипнотизируя его; ничего лишнего, кроме ответов на конкретные вопросы, он не произносил,
- и это восьмилетний пацан! Ваня, наоборот, будучи холериком по натуре, и здесь, на допросе, вёл себя
соответственно: был взволнован, взгляд его бегал, создавал общее впечатление - паническое.
- Ладно, так мы можем до ночи с тобой провозиться бестолку. Я тебя сейчас выпорю ремнём, и ты всё
скажешь, как миленький! - раздражённо сказал начальник. Он действительно встал и снял свой широкий
тёмно-коричневый ремень.
Ваню ни разу в жизни не наказывали физически, в том числе и ремнём. Но что ремень часто применяется,
как орудие наказания, он слышал. Ему казалось, что такое наказание слишком болезненное и убеждаться
в этом на практике очень не хотелось. Опять-таки, логическое мышление подсказало, что этого можно
избежать, если сознаться в том, что от тебя требуют. О последствиях ложного признания он не думал:
главное - избежать ременного "поцелуя". Стыдно признаваться, но времени для раздумий не было.
- Да, не брал он деньги, - это сказал милиционер, приведший Ваню. Начальник будто не слышал.
- Последний раз тебя спрашиваю: где деньги? - и занёс руку с ремнём.
.
- Я их истратил, - вырвалось само собой. За его спиной послышалось несколько досадных возгласов;
один он запомнил на всю жизнь: "Эх, сломался парень!". Через два года он узнал о подвиге Зои
Космодемьянской и корил себя, что так легко сломался: "Если бы я тогда знал о её подвиге, я поступил бы
также, как она. Тем более, что предстоящая пытка ремнём - ничто, по сравнению с тем, что пришлось
перенести ей".
- Фу, наконец-то! Вот сразу бы так, - облегчённо сказал начальник, водрузил ремень на место и сел за
стол. - А теперь, скажи нам, Ваня, сколько у тебя было денег?
- Я их не считал.
- Ладно, допустим, что не считал, а на что ты их истратил?
- Я купил булочку с повидлом, выпил морсу стакан, мороженное.
- И это всё!? - что было красноречивей: возглас удивления, или выражение удивления на лице
начальника?
Ваня стал лихорадочно придумывать: что ещё можно купить? Его фантазии хватило дополнительно только
на чернильницу, ручку и несколько перьев для неё. На этом допрос был окончен. Начальник не радовался
раскрытому делу, был мрачен, записывая что-то в свою бумагу. Потом сказал Ване:
- Подожди за дверью, за тобой придут.
Зачем за ним кто-то должен придти, его особо не волновало: он радовался, что ему не задали вопрос:
"А как ты добыл эти деньги?" На этот вопрос он ответить не смог бы, его обман был бы раскрыт и тогда
порки ремнём было бы не избежать.
Пришел за Ваней дядя Федя, мамин брат. Он учился на каких-то курсах и жил у
них. Очень спокойный, говорил неспешно, и на лице всегда отражалась мыслительная работа, в результате
которой рождалась фраза.
В кабинете начальника он был недолго. Потом по дороге домой обстоятельно расспросил Ваню обо всём:
как очутился в милиции, что его спрашивали и что он отвечал, и зачем сказал что взял деньги.
Когда с работы пришла мать, дядя Федя сам рассказал ей о случившемся. Конечно, мама очень расстроилась,
но своего допроса сыну она не устраивала.
На следующий день мать с Ваней пошла опять в милицию, где подписала бумагу, согласно которой, она
обязуется возместить половину украденной суммы. Вторую половину возместит мать Толика.
А ещё на следующий день, утром, всё прояснилось и эту ясность принесла мать Толика. Оказалось, вчера
вечером, допрос Тольке устроила бабушка. Он по-прежнему гнул свою политику, дескать, деньги дал Ванька.
И бабушка, и мать хорошо знали внука, а мать, к тому же, хорошо знала и паиньку-мальчика Ваню.
Доводы Толика были неубедительными и бабушка прибегла к радикальной мере - проволочному жгуту.
После первого же соприкосновения жгута с соответствующим местом на теле, Толька понял, что бабушка
принялась за него всерьёз и сразу же раскололся.
. Самая интригующая часть кражи - как она стала возможна? Оказалось всё очень просто. У прежнего,
дореволюционного хозяина подпол был один, под кухней. И вход был один - здесь же, на кухне. После
революции дом был экспроприирован и отдан рабочим. Каждую комнату заняла семья, каждой семье
необходим был подпол, что и было сделано. Но изолироваться от основного подпола, что под кухней,
никто не догадался. Толька этим и воспользовался: спустился в подпол в своей квартире, пролез между
полом и землёй в подпол под кухней, а затем и подпол под квартирой тёти Вали. А дальше, как говорится
- дело техники.
Остаток денег, шестьсот рублей, он выкопал из заваленки их дома.
Больше он никогда не появлялся у матери, а вскоре и она - уволилась с предприятия и съехала с квартирки.
Вспомнил Иван этот, чисто уголовный случай, но метод, которым из него выбили ложное признание, он
считал репрессивным и, следовательно, считал себя некой, лёгкой жертвой сталинского режима и с
натяжкой он мог сказать: "и мы пахали" Но уже будучи рабочим человеком, когда у него
расширился круг знакомых, и он стал больше интересоваться прессой, узнал, что милицейский и
полицейский произвол - это практика многих стран мира и сталинский режим здесь не причём. Значит,
примерять на себя басню "Вол и муха" он не заслужил.
А та практика допросов, даже спустя полвека, не изменилась.
|