Дождя не было с середины июня. Поникшая трава, пытаясь иссохшимися корнями добыть хоть каплю влаги, начала жухнуть в начале августа, приобретая свойственные сентябрю рыжие, светло-коричневые, желтые подпалины; деревья держались стойко, но жара измотала и этих воинов, чьи корни уходили на многие метры в забытую влагой землю. Сонные листья, некупаные, покрытые слоями пыли, привносили ощущение безжизненной, захламленной, давно не убиравшейся квартиры размером с целый город, и даже ветер не сдувал серую слипшуюся в слои пыль.
В центре города, на старом кладбище с поясом из столетних вязов день и ночь тридцатиметровые исполины вели таинственный разговор с ветром, то переходя на шепот, то взрываясь неведомым разоблачением в бездействии. Ветви шелестели устало и грубо, как несмазанные механизмы, одновременно и радуясь, и негодуя от налетающих сухих порывов -- они просили дождя.
Как-то собирались тучи, ходили по окраинам, погромыхивали, кидали редкие капли, закручивали пыльные смерчи на дорогах и безнадежно пропадали- не шли на север или восток по сезонной розе ветров, а таяли над раскаленной землей в зажженной с середины лета душной топке.
Ветер скрипел старыми ржавыми петлями, стучал расхлябанной оконной рамой, хлопал ржавым железом на крышах, носил в небе перья и бумагу, игриво цепляя за хвост зазевавшихся голубей и виновато затихал: от него ждали густых, наполненных влагой туч, и эти шалости вызывали лишь раздражение и бросаемое, обидное для него, слово -- суховей...
Он улетел надолго, на целую неделю; поднялся на север до океана, взлетел ввысь, задремав под звездами; отчаивался в своей немощи, показал силу в расхристанных брошенных землях и, забыв обиду, прилетел задумчиво, так и не пригнав ни одной тучи; устраивался высоко, наблюдал, как тут, без него, и, сжалобившись, опускался вниз, разгоняя устоявшийся, забившийся в дома, на чердаки, в сараи, просочившийся в самые глубокие и темные подвалы зной, слышал: "Хорошо... ветерок..."
В дни, когда термометр показывал за тридцать семь, а из растрескавшейся земли несло жаром сковороды преисподней, над равниной Оставленных грез он встретил двух босоногих вихрастых мальчуганов, запускающих на опушке леса склеенного из газетного листа с крупным портретом политика бумажного змея.
Бегающие в тяжелом, застойном воздухе туда-сюда пацаны обливались потом, западающе дышали, но не оставляли попыток поймать редкое движение его, ветра, и заставить творение своих детских рук покинуть знойную сонливость трав и деревьев. Он редко встречал подобную истовость воли и упорства, надежды и веры, исходившую от двух маленьких существ, стремившихся к цели. Ветер, махнув вершинами деревьев, поднял в небо газетный лист: он не любил этого политика, взмывшего над лесом. Слова его, запрятанные в угловатых и колючих радиоволнах, были мелки и суетны и ничего не говорили о Внутренней Силе, Великой Пустоте и Законах Большого Движения и даже о том, чем жил сегодня Истинный Игрок Ирреальных Ощущений.
Вспомнив вдруг об этом, ветер возвратился назад, трубно пробежал вдоль упругой провисшей нити, представив себе держащих эту нить: доверчивые глаза, полные в миг смятения, разочарования и неподдельной детской скорби, и вмазал в широкий лоб политика над газетными шапками, в скошенные хитроватые веки, в крючковато-мясистый нос. Змей затрепетал, напрягся в одержимости остаться в привольной теплоте неба; политик заметался кульбитами над восковой белизной осинника -- вправо-влево, выписал над березами математическую бесконечность и, полого пикируя, врезался в спекшуюся в глыбах пашню...
Однажды ему удалось поймать синий туман, теплый и липкий. Он притащил его, полусонного, и расстелил над прибрежными улицами в надежде дать облегчение людям, проживающим там. Но его усердие оценили не многие, а лишь проснувшиеся до шести часов: в начале седьмого языки тумана сползли к реке и, гонимые из-за крыш солнечными искрами, отступили к воде, заклубились и нырнули сквозь черное зеркало, спасаясь в прохладе реки от ватной поступи вышагивающего по улицам города зноя. От бессилия и отчаяния ветер, поднимая пыльные вихри, подгоняемый раскаленным асфальтом, обжигаясь пропеченными крышами домов, пронесся в поле, раскачал неистово старые веревочные качели, которые, скучая, висели меж двух тополей у красных развалин уездной мельницы, растрепал перезревшую низкую рожь, улетел высоко в серое марево и целый день вольничал от края до края в изнывающем перенасыщенном солнцем небе.
К двадцатым числам августа ошарашенная природа впала и вовсе в безразличие. Будь что будет -- повисло тревожно и грозно между вросших в землю осунувшихся зданий, в размякших проводах на столбах, в растерянных, спрашивающих друг друга взглядах людей: "Что же будет..."
Уже никто не слышал запахов лета, травы, утра, вечерней зари, все скрутилось, смешалось в бесноватости и коловращении полыхающего растревоженного солнца, и никто не мог определить, когда эмоции Дающего жизнь земле пойдут на убыль. Нарушился извечный закон природы -- белого и черного, дня и ночи, любви и ненависти, добра и зла: слишком много тепла и света! "Где прохладные небесные воды, управляемые черными колесницами, теми, что превращали жизнь в смерть, а смерть в жизнь? -- спрашивали некоторые. -- Только тогда -- рост и движение, борьба и покой, и снова борьба... и покой..."
И вот, в последний день лета, когда горизонт, покачиваясь в обеденной охмури, не предвещал ни облачка, непонятно каким образом, как бы рожденные из ничего, собрались тучи, набухли, потемнели до сочного ультрамарина и разразились теплым животворным ливнем. Вновь, как в мае, зазеленела трава, молодые лопухи полезли вдоль палисадников, прогретая, перегретая земля, пропитавшаяся жизнью, проснулась, дав буйный, как в джунглях, рост увядшим травам. Зазвенели шмели, жадно впиваясь в воскресшие островки полевого цветения.
Разомкнув или сомкнув контакты, небывалый ливень засветил часы на здании городской управы. Вернувшись из небытия, новое взбодренное время оживило помигиванием изумрудных цифр темную глазницу часов, угасшую в невесть какой срок. Люди, что спешили на работу, привыкая из года в год к гнетущей пустоте циферблата, поднимали головы и наконец-то видели точное, выверенное движением Земли время.
Ливень смыл двухмесячную отверделую пыль, словно панцирем покрывавшую ветви берез, кленов, дубов. Заискрились обочины проселочных дорог от ромашек и одуванчиков. На пустыре перед бревенчатой часовней, с заново отстроенной маковкой, полутораметровые заросли чертополоха дали молодые бархатные побеги; лапы голубых елей, кичась элитарностью, прогнулись, засверкали, стали еще важнее, шире, грациозней.
Река, посвежевшая, поднявшись в берегах, с радостью приняла мутные бурные потоки с городских улиц. Просеяв их сквозь природное сито, оставила на дне, в иле, в донных отложениях всю грязь, липкость и запахи прошедших тысячелетий, устремив чистые прохладные воды к океану...
Кое-где на поворотах, где река, подмывая берега, круто поворачивала, пенные буруны поднимали с неглубокого дна глинистые грязевые вулканчики, тащившиеся замутненными колыхающимися косами с полукилометр по течению. Ближе к океану река становилась чище и прозрачнее. На ее пути давно не было городов. Берега, в прошлом утыканные отмирающей коррозией зловонных труб, окаймляли нетронутые, непроходимые леса, хранившие неспешный бег ее вод.
За семьсот километров до океана вода в несмолкающем ни на секунду грохоте белой пылью срывалась вниз с гранитного пьедестала -- низ, который был верхом, ибо он был ближе к величию и чистоте океана. Оставшаяся грязь взлетала в воздушное пространство, пройдя последний фильтр, слоями откладываясь на прибрежных скалах.
И ветер, другой, новый, молодой, родившийся с брызгами водопада, летел над рекой. Его никто не замечал. В нем растворились подаренные рекой ароматы апельсиновой рощи, жасмина и миндаля и терпкий настой предгрозового соснового леса.
За водопадом река была другой: вальяжную неторопливость под морфейное нашептывание древних лесов она меняла на необузданность молодой кобылицы; зажатая, зауженная каменными берегами, шумела, ускоряла течение -- быстрее вниз, из стискивающих каменных рук к слиянию с ровным, вечным дыханием океана.
Словно махнув огненосным космическим клинком, тайная сила воды рассекала надвое идеальным прямым руслом Большое Лунное плоскогорье: здесь некогда горели огнями города, верхними этажами прячась в облаках, ранее толпились базары и строились величественные храмы; сейчас же лишь редкие кроны удивительных оранжевых деревьев, тех, что могли расти над безжизненным камнем, скрывались в принесенной муссонами облачной пелене...
Еще через три сотни километров река, уставшая и вымотанная борьбой с камнем, вновь летела водопадом вниз, и, совершенно умиротворенная, тихо делилась на тысячи, десятки тысяч речушек и проток, образуя венценосную широкую дельту, где собранные со всех краев холодные чистые воды земли смешивались с теплой соленой водой океана, где движение и жизнь многообразием не увиденных снов не поддавались сравнению с ограниченным пресноводным миром реки.
... А в первый день осени, когда в каждой подаренной капле улыбались миллиарды отраженных миров, выходящие из домов люди видели, как светел и молод омытый небесной водой их город; они шли по распрямившимся обновленным улицам, они вдыхали последние дуновения лета, и рядом с ними, впервые, шли маленькие чистые люди с почти такими же, как они, ранцами и портфелями; они шли по вымытым бетонным стежкам, по пробитым в траве тропинкам, вдоль зеленых, вспыхнувших свечек пирамидальных тополей, взволнованно и испуганно моргая серыми, карими, голубыми глазами, движимые одним ритмом -- ритмом молодого и чистого, как лист бумаги, сердца.
Примечание.Первый день осени -- начало нового года в допетровской Руси. По манускриптам -- день начала творения мира.