У него была древняя, как мир, необычная работа. Говорили, что раньше этопоприще было легче. Он уставал. Выходных почти не было, но и когда выпадал спокойный день - а именно таков был его выходной - едва ли и тогда нашлась бы секунда, выкроенная из круглосуточного бега времени, которая позволила бы расслабиться, просто сесть, закрыть глаза и ни о чем не думать. Даже минуты, внешне свободные, не предвещавшие таинственной неизбежности, всегда держали его в напряжении. Слишком большая ответственность лежала на его хрупких юношеских плечах, почти детских, и она давала ему силы. Он и рассуждал иногда, как ребенок, чем донимал своих коллег, маститых профессионалов, повидавших всякое, поражавшихся его наивности. Но работу свою он знал хорошо.
В строгой и чёткой деятельности ихслужбы некомпетентность исключалась, цена ошибки, неучёта обстоятельств, времени, судеб людей была велика. За отступление от программ и инструкцийстрого взыскивалось, вплоть до высылки в жёсткие пограничные пределы, где ждало долгое и трудное раскаяние и тернистый обратный путь.
Он не во всём соглашался с шефом своего отдела, в прошлом году учинил спор с Главным Стратигом, с жаром высказывая ему свои соображения по смягчению режима пограничной зоны, где работа была на порядок труднее и столь же необходимее. Его понимали; его свойственную молодости вспыльчивость, импульсивность, грандиозность замыслов, оригинальность идей - но свободы не прошлом Великом расколе. Строжайший запрет висел над любой инициативой, без ведома как минимум Младшего Куратора. Его бесили архаичные нафталинные порядки и старые методы работы. "Мир стоит", - думал он, но перемен не предвиделось.
Его клиент доставлял массу хлопот. Почти его ровесник, избалованный самодовольный эгоист, единственный отрок обеспеченных родителей, проматывающий в пух заработанное умом и руками состояние. Это продолжалось уже долгие годы, и не было для него откровением. Свою привязанность к Родту, трудно объяснимую при таком его скверном характере, он не осознавал вполне и сам удивлялся собственной неразгаданной тайне, в то же время отдавая себе отчёт в том, что по другому и быть не могло: служба не до пускала какого-либо негодования и малейших намёков на антипатию к клиентам в зависимости от их внутреннего мира. Отношения строились чисто по профессиональным признакам, чем поддерживалась безупречная репутация Посланников незаменимой и непостижимой как само Время, службы, где он состоял рядовым сотрудником.
Заведенные многие годы назад порядки оставались незыблемыми, словно гранитная стена, о борьбе с которой он мог и не помышлять. Многие коллеги догадывались о бушующей в нем жажде свежего чистого ветра, и лишь некоторые молча выражали ему своё сочувствие взглядами и, казалось, своё согласие с его борьбой, в душе поддерживая его искрометные безапелляционные страсти по отношению к высшим.
За нашумевший в прошлом году случай с его инициативой крепко досталось всему их отделу от Главного Координатора, подобный поступок не имел прецедента за всю историю существования Посланников. Ему грозил даже перевод на менее ответственную должность, а это страшно. Не материальные выгоды беспокоили его, да и любого из сотрудников. Выражение недоверия, отсутствие веры к нему - вот что тяготило его дол три дня, пока его судьба решалась в высших сферах.
Его отстоял Младший Стратиг, взяв на себя просчёты в его подготовке в предварительном центре. Повстречав его как-то в нижних ярусах, он сказал:
-- И как тебе дали такое имя -- Фемид? Абсолютная противоположность твоему экстраординарному поступку. Закон, гм... к-хе, есть закон. Н-да... Оценки-то какие были по ноосознатике?
-- Проходящие всегда, -- потупившись, ответил он.
-- М-да... -- задумался Младший более для вида, чем на самом деле. -- Ну что ж, работай... ещё одна подобная... Словом, ты понял. Да, а что там у тебя за предложение усовершенствования к Заместителю Координатора? Никакой самодеятельности!.. Пока иди.
-- Я хотел ускорить...
-- Никаких ускорений! -- почерствев, перебил его Младший. -- Если не поумнеешь, жди неприятностей.
Застыв на полшаге, он добавил:
-- Не видно, чтобы проходящие... Один из скользящих постулатов генезиса, ну, быстро?!.
-- То, что сегодня есть великое несчастье, завтра может оказаться великим благом, с точностью до наоборот, -- отрапортовал он, как в студенческую бытность.
-- Вот так, а ты выдумываешь новые вентиля...
Младший менторски похлопал по плечу поникшего Фемида. Подфыркнул уголком рта и, пригвоздив его ещё раз взглядом, зашагал к широкому, играющему тенями ветвей, окну.
За стеклом, на охмелевшей последними терпкими соками лета листве неуловимо билось солнце, затеяв прощальную игру с багровеющими кронами, и наконец, найдя союз с ветром, кинулось ему навстречу, раскидало ещё верившие в вечное тепло и жизнь ветви, разлилось восторженно, хлынуло в окно... Небесный свет окутал, пронизал Стратига, растворив его в разгорающемся колорите осенних красок, оставив лишь сияющий золотистый ореол его униформы...
Грянувшие последствия не заставили себя долго ждать. Они исподволь росли, наматываясь словно невидимый для него снежный ком -- и это стало хорошим уроком для него. Возникшие причинно-следственные реструктуированные аномалии удалось нейтрализовать благодаря вмешательству сверху -- спасая своего клиента, он вызвал гибель тридцати других... Подобное происходило в их службе -- с непостижимого ведома Координатора, а в его случае расценивалось как "неприемлемые для его статуса действия".
Он переживал долго, замкнулся, потеряв юношеские крылатые мечты навсегда. Не оставляя работу, в свободные минуты вновь садился за книги и снова не во всём с ними соглашался... Авторитет их авторов был непоколебим, Фемид осознавал, что всё в них правильно, веско, весомо, и ничего более логичного, действенного и полностью отвечающего требованиям службы предложить он не мог, но чувствовал едва уловимую несправедливость -- он даже не мог сказать: к себе ли, к клиентам, доверившим им самое дорогое; так хрупки были его домыслы. Это мешало ему работать, сомнения то отступали, то вновь одолевали его, изматывая бессонными ночами...
Родт мужал на глазах, чего нельзя было сказать о его мозге, взбалмошном и падком к диким фантазиям, скользящим по краю бритвы. Но Фемид всегда успевал помочь ему в последние секунды... Родт принимал это как само собой разумеющееся, не останавливаясь, не задумываясь, не удостоив его ни малейшим словом благодарности...
Безнаказанность, вседозволенность распаляли Родта, превращая работу Фемида в преодоление нескончаемой вереницы фортелей, выкидываемых его клиентом, последствия которых ложились тяжким бременем на его плечи, руки, ум: расхлёбывать в конечном итоге доставалось всегда ему...
Он был обязан, как и все сотрудники, всегда находиться в форме и действовать в любой ситуации, которую мог в мгновение ока подкинуть ему неугомонный Родт. Последние события основательно подкосили его надежды на перемены, и он всё реже мысленно возвращался к возможной реконструкции хотя бы их нижнего яруса, непосредственно контактирующего с клиентами, всё больше прислушиваясь и доверяя опыту корифеев и метров.
Странную закономерность в своих стремлениях открыл он за последние месяцы. Иногда ему, как в упоительном сне, хотелось видеть всё более интригующие пассажи Родта и в последнее мгновение приходить к нему на помощь. В своих силах он был уверен. Его захватывало упоение риском и борьбой, даже зависть к существам, играющим с жизнью на грани фола. Буйство чувств, душевных красок, их мгновенный переход: от бурых ноябрьского кладбища до бездонной опьяняющей голубизны апрельских небес! Разве встретишь такое в их просчитанном, разумно выстроенном, пропитанном рациональностью братстве!
"Эхе, куда меня занесло", -- думал он, и в силу своей излишней, для сотрудника службы Посланников, эмоциональности с трудом утаивал, отгоняя подобные всплески проявления своей личности, несовместимые с безупречной деятельностью их службы.
На его терзания обратил внимание Старший. Он вызвал его к себе на самый верх, где окна и солнце в них так сияли, что Фемид с непривычки, впервые оказавшись так высоко, со смешанной радостью и благоговением, а где-то и со страхом, выслушивал на этот раз по-отечески добрый голос, открывавший ему алмазные грани их профессионального мастерства, внося покой, смирение и целостность в его разрывавшийся сомнениями разум.
Добравшись до предпоследнего яруса, он с холодком в груди вышел в просторный, прозрачный верхом коридор. Ему навстречу с кислой миной двигался Акн, один из охранников третьей иерархии. Форменный его балахон измятой вздыбленной халабудой с полуоторванным правым рукавом, мотыляющимся в такт пошатывающейся походке, висел на нём, покрытый к тому же ниже пояса какими-то пахнущими разляпистыми пятнами.
-- Привет, как жизнь? -- хрипло спросил он.
-- Ничего, жить можно, -- ответил Фемид.
Акн приостановился. Он был небрит, осу-нут и выглядел смертельно уставшим. Глаза его растерянно блуждали, тускло поблескивая глубоко затаёнными, мучившими его думами, видимо, ими и можно было как-то объяснить драму, участником которой он, несомненно, являлся, случайно представ перед Фемидом после её развязки.
Фемид впервые увидел его таким, более того -- впервые вообще встретил охранника Посланников в таком виде. "Возможно ли сие? -- оторопел он, -- поди, похлеще, чем мой", -- подумалось ему о клиенте Акна.
-- Зверь, -- сказал Акн, вторя его мыслям, -- натуральный... Только что просил о его переходе... Куда там, надеются и верят. В кого, спрашивается?! -- уставился он, возбуждённый и взвинченный, на Фемида. -- Я же знаю его с пелёнок: в три года он утопил котёнка в бочке. А потом... растоптал его...
Он закрыл глаза, помассировал глазные яблоки, поникнув головой и как бы вытягивая пальцами и стряхивая мучившие его пережитые видения, несомненно отразившиеся на его потрёпанном и измождённом облике.
-- Вчера опять два смертоубийства... Твой как? Баламутит?
-- Не подарок -- но смертоубийство! Он не способен, -- сочувствуя и сопереживая Акну, ответил Фемид.
-- Ну, бывай... К нему? -- спросил Акн.
-- Да. Проблемы похожие, но случай полегче, чем у тебя. Удачи, не уступай, говорят, он втайне симпатизирует твёрдо отстаивающим свои убеждения...
Акн подмигнул, с лёгким кивком головы, своими, несмотря на обрушившийся на них мрак, не потерявшими сияния и чистоты глазами, улыбнулся тепло и светлолико и исчез в заоблачном свете. Прозрачная крыша заиграла в солнечных лучах мириадами радужных бликов, разбросав тысячи искрящихся звёздочек на полу, на стенах...
Напоследок Старший сказал Фемиду, ещё менее субординально, чем до этого:
-- Ты слишком щепетилен со своим клиентом... оказываешь тем самым ему медвежью услугу. Кое о чём он и сам должен догадываться. У нас не простая контора заурядных охранников. В конечном итоге это в наших же интересах.
Старший прошёлся туда-сюда перед Фе-мидом, заложив руки за спину.
-- Хотя кто их поймёт, они же рассчитаны не на таких, как твой... Родт, кажется?
Фемид повторил жест головой.
-- Если на каждого десятого повлияют -- и то слава... А ситуационные спирали убрали из арсенала? -- и вовсе съехав к беседе равных, доставляя жгучее, непрерывно щемящее неудобство Фемиду, спросил, остановившись, лоб в лоб, Старший.
-- Нет, но не рекомендуют, -- ответил он виновато.
-- По мне -- зря. Зря, -- критически заметил Старший, -- полезная вещь, нужная вещь, что они там думают, наверху?..
Он продолжил движение, устремив задумчивый взгляд в купающуюся тишину кабинета, вдаль за окна, с такими чистыми стёклами и таким обилием струящегося в них света, что Фемиду пришлось прищурить глаза. Когда он повернул голову, вновь услышал голос Старшего из слепящей льющейся лучезарности:
-- Вот что я тебе скажу: пусть поваляется на больничной койке, очень даже действенная процедура.
Фемид хотел что-то возразить, напомнить о гуманности, вспылить даже, бросить Старшему нечто укоризненное, но лишь надул щёки.
-- Знаю, знаю, я не призываю ослабить сопровождение, так, шмемсель-мемсель: перелом ноги или другая несложная операция... В общем, подумай, ты лучше знаешь его. Это тебе так, нелигитимная информация для серого вещества. Ну, ступай...
...Родт окинул взглядом свою "тачку". "Эх, хороша -- запело что-то в душе не в первый раз, но тут же осеклось. -- У Саррита "Маклохум-порше"... "Маклохум порше": било в голове, отдаваясь в руках и путая их... триста сорок лошадиных сил, сто километров за четыре секунды -- за три с половиной секунды..."
Он наконец разобрался в ключах и открыл дверь: "За три с половиной..." Сзади взвизгнули протекторы...
-- Родди, ну когда ты сдержишь обещание, это неприлично -- обманывать девушку!
Он оглянулся. Из открытого окна "Форд-вульфа" выглядывала, кокетливо наклонив голову и рассыпав струйки волос по перламутру двери, его недавняя знакомая. Определённо не под руку, подумал он. Отступив от мыслей о "Макло-хуме", он фамильярно подвалил к её машине, браво скрестил ноги, прогнулся, чуть оперевшись рукой о перламутрово-синий капот "Вульфа".
-- Не договорился ещё? -- Ксения не собиралась выходить, её пальчики барабанили по крыше "Вульфа", бросая вызов его самолюбию.
"Вот ещё", -- подумал он, но она была слишком красива, и Родт, припомнив хмельной разговор на прошлой неделе у Громова, сказал:
-- Послезавтра в восемь у мотеля "Дикое колесо".
Он соврал, договора не было, но Родт не сомневался, что всё будет в порядке -- не мог он ответить по-другому. "Она ещё привлекательнее, чем тогда", -- не отпускало его.
-- Можно, со мной будет подруга? -- спросила Ксения.
-- Нет проблем, -- не теряя марку, слаконичничал Родт. Он понравился сам себе и, кажется, Ксении -- это прочитал он в блеснувших её глазах и том, едва уловимом истомно-туманном взгляде, в двусмысленность которого бывает трудно поверить.
-- Чем занимаешься?
-- Качу на игру, центр-форвард университетской команды! -- ткнула она пальцем себе в грудь (прямо, в ложбинку между грудей!) и, шутливо ухмыльнувшись, вскинула его вверх перед носом Родта.
В его груди всколыхнулось, подрастерялось и подпрыгнуло. "Что это за жест, к чему бы это?" -- приятно взбеленилось в голове. Он даже забыл спросить, чего центр-форвард, чего... Да дело не в этом, того или этого... Но спросил. Оказалось, футбола... Футбола так футбола, он думал -- баскетбола...
"Чего это она хотела сказать -- или показать?.. Да нет, рост не подходит для баскетбола, правильно. А футбола? Не женское это дело, все ноги побьют. Некрасиво это..."
-- He люблю женский футбол, -- сказал он, -- все ноги будут в синяках.
-- Да нет, -- Ксения склонилась к зеркалу, поправляя прическу, -- у нас не так грубо...
Родт представил себе её, летящую по зелёному полю, с развевающимися волосами, пинающую пестрый, словно чёрно-белый глобус, мяч. Нет, волосы она, как и все, подбирает, неудобно же бить головой. Удар, ещё... Не годится никуда. Баскетбол -- пойдёт. Красивая интеллигентная игра... Мужчины -- куда ни шло, но девушки, женщины... Ногой по мелькающей, снующей пестроте...
Футбольный мяч мечется, рвётся и стонет, заиндевелым глобусом, маленькой Землёй тревожно и гулко летит, кувыркается в темно-зеленом пространстве, и не наши ли удары сдерживает покуда его кожаный переплет, пока ещё прочный, кое-где с разрывами. Трибуны ревут в предвкушении новых кручёных, пушечных ударов, оригинальных комбинаций, неизведанных ходов. И какой бы мастер ни шил этот мяч, одряхлеет кожа, состарятся скрепляющие её нити и распадется творение рук мастера и замрёт игра. Надолго ли? Или появится новый мяч?
А может быть, он предложит что-то взамен? Игру с новыми, неизвестными пока, правилами, где не будет победителей и побеждённых. Возможна ли такая игра -- беспроигрышная, пожелают ли игроки быть её участниками, готовы ли они со всеми своими амбициями и страстями к такой игре, где никто не проигрывает...
-- У мужчин сначала тоже жесткости не было, а сейчас что творится -- побоище, -- оторвавшись от своих мыслей, тоном знатока рассеянно сказал он. Родт не любил футбол, тем более женский, не интересовался им никогда и, для скорейшего закрытия темы с минимальными для себя потерями, дабы не пасть в глазах Ксении, наклонился и с томным мычанием "А-м-м" ухватил зубами прядь её рассыпавшихся волос.
-- Смотря, какой судья, -- ответила она, вытягивая часть своей прически из его зубов.
-- Вообще-то да, -- отквасив губы, согласился он. -- "Вульф" твой? -- напевая популярный мотивчик, спросил он для поддержки запнувшейся беседы, покосившись на внутренности салона.
-- Ага.
Ему не понравилось "ага", лучше бы "да" или "моя". Но это придало ей ещё больше шарма. "Вот она, близкая и доступная, уже моя, почти уже... до пятницы..." Звенели где-то в голове, в груди колокольчики, дурманяще и звонко, разливаясь неведомым ему до этого по всему телу теплом...
-- Гул какой-то на третьей передаче,-- сказала она.
-- Подшипник... скорее всего... менять,-- ответил Родт, -- недорого берут в автосервисе при выезде на 35 шоссе.
Он пожалел, что не занимался ремонтом автомобилей, удивляясь и не понимая, откуда взялся и как, собственно, образовался этот внутренний трепет, легкая, блажная дрожь рук, которую не знал он никогда ранее при общении с самыми что ни на есть близкими и многочисленными поклонницами. "Ладно, -- с вялой гордостью подумал он, -- Любомир уж повыделывает в каньоне, мастер своего дела. И когда он научился так классно управлять геликоптером? Всего год назад получил пилотское свидетельство... А она? Вдруг возьмет и переметнётся к нему? -- леденяще дохнуло за сердцем у Родта, перетекло к животу, осев где-то в ногах ватно и тяжело...
...Фемид, как всегда, был рядом, невесомой, невидимой тенью, лишний раз не докучая клиенту. Пожалуй, именно это считалось главным их искусством, основной меркой профессионалов, уникальностью их единственной, неповторимой службы. Он примостился на скамеечке посреди газона, перед входом. "Не нравится мне всё это, -- тяжко вздохнул он, слыша разговор двух молодых людей о затевающейся очередной выходке Родта. -- Маменькин сынок", -- подумал он, глядя на его чуть смазливое, ещё молочное, не знавшее горя и перепадов судьбы лицо. "Брился, уже три раза", -- пробовал обидеться, возмутиться он за него. И понимал, что любит его, несмотря ни на что: противно откляченный зад, эфемерную причёску, бегающие наигранно-наглыми жестами руки перед девушкой в автомобиле, увиденной им на прошлой неделе у какого-то богатого и странного разгильдяя; его речь с каким-то надуманным сдавливанием и растягиванием гласных... "Фу ты, и где он выучился таким манерам, неплохие же родители: мать -- врач, отец, говорят, честный судья. Ух, ты, как распавлинился... Впрочем, красивая девушка..." -- подумал Фемид. Это он заметил ещё при первой встрече и сейчас залюбовался ею вполне по-человечески: тонкие античные линии носа и губ; с первого взгляда лишние, но чертовски дополняющие их бархатные глаза -- несомненно, метиски, скорее всего, латиноамериканки, и редкие, при таком сочетании, русые североевропейские, ниспадающие прямо-таки Ниагарским водопадом волосы.
Сомнения, отступившие было после проникновенной речи Старшего, вновь закрались в его сердце, разрослись, разбежались по всей его сущности, разбуженными, но не забытыми надеждами, всколыхнув его дыхание; разум, не колеблемый, не упрекаемый совестью, молчал. Да, всё верно, металогично и в своей законченности справедливо -- работы для совести не было! Но Фемида не покидало чувство вины перед Родтом; он знал, где, как и когда он стал таким -- заносчивым, взбалмошным и самоуверенным.
"Я... Я не смог, вовремя не остановил, не подсказал, не разбудил внутреннее светлое "я" Родта. Он не такой, не такой!" -- мучительно терзал себя Фемид. Он знал его до самой последней, затаённой в лабиринтах подсознания мысли, до глубины хромосомных структур. Ему казалось, он один способен понять весь объём и разноликость мотивов, двигающих ежесекундно Родтом. Он знал истинного Родта, рисующегося сейчас, видел его в моменты одиночества и переживаний -- и он был прекрасен!
"А ведь я, пожалуй, мог бы изменить его, но не давали же! Закон, нарушение программ, запреты, репутация службы, старший не одобрит, Координатор не будет в восторге... И наконец -- ни больше и ни меньше: не тормози, этакий ты сын, эволюцию!.. У-у, эти закоренелые порядки", -- протестовал он всем сердцем, вновь отогревая и лелея свою истину, положив её, отречённую почти и брошенную, в заповедное тихое место своей души...
...Каньон был величествен, вечен и крут -- как самой крутизной отвесно возвышающихся полукилометровых кайнозойских стен, так и норовом, вызов которому отваживались бросать лишь редкие скалолазы и иные искатели острых ощущений. Каньон не прощал вольной развязанности и насмешек над собой, но для грифа он был родным домом. Лишь несколько дней назад научившись ловить крыльями воздух, молодой гриф гордо, ощутив себя хозяином земли, неба и гор, парил в его восходящих упругих потоках. Внизу его родной каньон уходил поблескивающей змейкой реки в мглистую горную даль, причудливое вековое творение солнца, воды и ветра.
Над горной страной разгорался день, ветерок побежал от вершины к вершине, лаская голые, холодные уступы, словно широкая тёплая река омывала просыпающихся каменных исполинов, заснувших кто как после тяжёлой мистической битвы. Чуть сложив крылья, гриф начал снижаться, млея в разбуженных солнцем атмосферных водопадах, ручьях и протоках, медленной спиралью вкручиваясь в землю, но насторожился: в утреннее безмолвие едва уловимо вкрался далёкий, всё усиливающийся гул, заставивший его вновь расправить крылья и уйти ввысь.
Гриф беспокоился не зря: со стороны, где пряталось солнце, из-за горных туманящихся кручей приближалась, разрывая страшным натужным криком властвовавшую над миром безмятежную идиллию, огромная белая птица... Гриф взмыл ещё выше.
Птица, растопырив лапы и блеснув громадными глазами, чувствуя свою мощь и силу, нагло нырнула в его каньон и понеслась, сотрясая тихие, так любимые грифом, уступы. Загоревшиеся яростью глаза грифа отразили стремительный бег лопастей легкого геликоптера, но гриф не решился напасть: страх перед неведомой птицей, оглушительным её криком, могучими крыльями заставил лишь проводить взглядом блестевшие солнцем трепещущие крылья, вспенившие заплясавший вихрями утренний воздух...
...Фемид пристроился за сиденьями для пассажиров. Он был рядом как всегда -- и как никогда беспокоен, глядя на несущиеся слева и справа каменные монолиты. Кое-где расстояние между ними едва укладывалось в размах несущего винта геликоптера, оставляя запас не более девяти-десяти метров. Он возражал, предостерегал, но Родт не слышал его, упиваясь захватившим всю компанию азартом. Сердце Фемида щемило с того самого момента, когда Родт шепнул на вечеринке Ксении о полете в каньон. С неотступающей тревогой и предчувствием роковых событий он разбудил Родта накануне ночью по телефону словами: "Частная клиника Сполдинга... Алло, я ищу потерпевших катастрофу в Сером каньоне, вы..." "Подтяни болты", -- ответил Родт... Ход оказался слишком тонок... Тогда он спрятал ключи от машины, за что услышал поток грязных ругательств -- не в свой, адрес, но так ему неприятных, что пожалел о своем поступке: ключи Родт нашел... И наконец, когда они с Ксенией мчались к ангару Любомира, Фемид незаметно сдёрнул клемму в замке зажигания. Но Родт, как на грех, являл сегодня саму расторопность и сообразительность, что редко с ним бывало. Они успели, и Любомир, прождав около получаса, заметил его мраморный "Футурум", когда уже взлетал, направляясь по делам фирмы в Уинслоу...
...Любомир выделывал, что только мог. Машина то вздымалась над каменным коридором, погружаясь на взлётном режиме двигателей в утреннюю прохладу, тонув в беспредельности неба, то ныряла в каменный мешок, мчась в нескольких метрах от убийственных стен; неслась, зажатая с двух сторон огромными исполинскими каменными тисками, над речушкой на дне, потоком от винта пригибая и скручивая жидкие деревца; вновь скользила вверх вдоль циклопических башен и крепостных стен, вырываясь в синий, залитый солнцем, простор.
Восторг и ликование девушек превзошли все ожидания Родта: получилось то, что он хотел. Ксения с визгом впивалась в его руку своими пальчиками, припадала к его груди, закрывая глаза и вопя в унисон с Джейн, порой перекрывая мощный свист турбин и более низкую, солидную беседу лопастей.
-- Родт, забери её отсюда, -- крикнул Любомир, -- она хватается за меня!
-- Джейн, сядь, сядь на свое кресло, ты мешаешь управлять! -- подавшись вперёд, приказал Родт и оторвал её ладонь от ручки управления. -- Это небезопасно! Ничего не трогай!
Джейн уселась на место, вцепившись закостенелыми пальцами в края сиденья.
-- Отхлебни глоток, -- предложил Родт Ксении, открыв бутылку виски.
Обе подруги приложились вслед за Родтом, подмигнув друг другу, распаляясь со всей своей женской эмоциональностью от захватывающей дух круговерти неба и земли, устроенной Любомиром.
-- Слушайте, Любомир... Родт... Если вы так сильны и в ночных полетах... Ну я просто не знаю... вы просто парни -- класс... Я такого не испытывала даже в постели... Я просто умру, если... тут же, если вы и в других вопросах!..
Геликоптер поравнялся с краем каньона, и его вынесло из мира камня в безоблачный шёлковый мир небес. Любомир, расслабившись, ухмыльнулся через плечо Родту:
-- За нами не заржавеет...
-- Итак, девчонки, слушай меня: вечером приглашаю к себе -- вилла на Розовом изгибе! -- объявил Родт, размахивая бутылкой над самой головой Фемида, задевая кончики волос его белокурой шевелюры.
"Чтоб тебя! -- подумал Фемид. -- Вот свела судьбинушка..."
-- Любомир, ты вернёшься к вечеру? -- заорал Родт так, что у Фемида зазвенело в левом ухе.
-- Должен, даже обязан, иначе Джейн не простит, так ведь? -- подмигнул ей Любомир.
-- Я не могу без тебя, Любомир, ты Антуан Экзюпери! -- простонала она, прильнув к его плечу.
-- Экзюпери летал на самолётах...
-- А этот твой геликоптер лучше, чем самолёт... Ты думаешь, я не летала на самолётах?.. Ты что, не веришь мне?.. Я тоже... Эх, ты... Думаешь, что женщины не понимают в тех... ни... не!.. А ты лучше, чем Экзюпери, -- чмокнула она его в щёку, порываясь обнять Любомира.
Тот резко отстранил её, весь отдавшись управлению машиной...
-- А я маленький принц! ("Маменькин сынок", -- брезгливо-отечески подумал Фемид...) -- нарочитым басом проорал Родт. -- Любомир, высаживай меня вон... на той слоновьей башке, -- тыкал он пальцем, показывая на одну из пологих вершин. -- Потом вы найдёте меня, и я открою вам одну ис-ти-ну...
Кабина сотряслась от смеха сидящих. Любомир вновь нырнул в "мешок" и рванул к "чёртовым рогам" -- наиболее узкому месту каньона...
... Фемид осознал мысли Родта и похолодел. Но он не мог изменить ситуацию в силу возложенного на него Координатором!
Он возненавидел свою работу, но тут же что-то благодатное и вездесущее внутри него -- Голос, которому он верил всегда,
-- успокоило его. Он ужаснулся ничтожности своих знаний -- не себя: потенциал был огромен -- и решил, что не может больше -- выдохся... "Напишу заявление, -- решил Фемид в охватившем его смятении и тоске, -- с просьбой перевода в отдел экстраполирования, мои нервы не для этой работы..."
...Воздушные вихри ревели за бортом, смешиваясь с мельканием бурого камня. Винты, разрубая воздух, упругим надёжным зонтиком держали машину и несли её вдоль по ущелью, заметно сузившемуся...
-- Летим!.. К чёрту на рога... Вот он, Мефистофель! Ахтунг!.. Заключительный номер программы! -- шатался сзади, за спиной Любомира, Родт, выделывая руками всевозможные па и строя рожи с прилаженными ко лбу двумя пальцами... Подтащив к себе Ксению, он сунул к её лицу бутылку...
-- Родт, ты ненормальный, сядь! -- испугалась она внезапно проснувшегося в нём зверя, ей было уже не до веселья, какая-то оцепенелость охватила её, сковала её поникшее дрожащее тело...
Эти бешеные глаза Родта, его исступленность и остервенелость, вздувшиеся ноздри, рот -- демонический, перекошенный... "Ему нельзя пить", -- подумалось вдруг ей...
-- Полетели назад, Любомир, летим домой, хватит... Назад, я тебя прошу, Любомир, умоляю! -- всхлипывала она надрывно под сжимающей её рукой Родта... -- Любомир, я тебя прошу...
-- Молчи... Любомир, не слушай её -- она моя, слушай Джейн... Вот, слышишь -- она молчит. И ты молчи, Любомир, не будет тебя слушать, сейчас пролетим "рога" -- и всё... Чего ты, успокойся... Ну-ну, я сижу и сам молчу... вот видишь...
Он сложил руки на своей груди и бессильно бросил голову на её плечо...
... Лопасти разлетелись, будто сломанные спички, зацепившись за скалу, их куски фейерверком брызнули по каньону и засвистели по его стенам, крошась на ещё более мелкие, играющие солнечными зайчиками осколки и падали вниз....
Машина пролетела ещё несколько десятков метров; взревели двигатели, лишившись опоры винта, передернулись в предсмертной гримасе лица за остеклением...
Хвостовой винт, отрубленный, вращаясь, описал замысловатую дугу, в обречённом бессилии царапнул скалы, разлетелся вдребезги, усеяв десятками осколков дно речушки. Геликоптер не взорвался сразу, столкнувшись с базальтовым монолитом; словно картонную игрушку, его смяло и бросило вниз, охватив пламенем на дне каньона...
"Так проходит земная слава", -- подумалось Фемиду далеко и отчужденно... Ему удалось почти спокойно перенести это событие, он догадывался -- так надо...
"Я позабочусь о них", -- услышал он голос Координатора.
Пламя -- самодовольное, моложавое: кровь с огнём! -- в ожесточённом равнодушии схватывало рухнувшую машину, не оставляя ни малейшей надежды на спасение находящимся в ней. Огонь бушевал, пожирая всё вокруг: сиденья, приборы, обивку... Полупластиковая бутылка из-под виски плавилась в зажатой руке Родта, кипящей массой въедаясь, смешиваясь с плотью его пальцев... Языки лизали обуглившиеся мёртвые лица...
Фемида не страшил тысячеградусный жар взорвавшегося горючего. Пустота... Его раздавила пустота, которую он ощутил вместе с гибелью Родта, бессмысленность всего и вся завладела им. Он сидел среди моря огня и думал: долго -- до тех пор, пока пламя, сожрав уготованное ему, не стало затихать, сменив рёв на заунывную монотонную песнь, звучавшую то затихающими, то нарастающими аккордами под порывами ветра.
Он посидел ещё какое-то время в задумчивом отрешении, погладил белоснежной ладонью лицо Родта -- ему не было ни больно, ни жарко, ни радостно, ни тягостно, расправил свои крылья Ангела-Хранителя, взмыл над догорающим факелом геликоптера, продолжающей свой бег речкой, вдоль убийственных стен в потемневшее, потяжелевшее от туч небо, пронзил тьму и вырвался в беспредельную голубую лазурь...
Молодой гриф был зорок и умён. Услышав взрыв и увидев огонь, он понял: ненавистная ему птица погибла. Гриф прокричал небу радостную весть, взмахнул раз, другой могучими крыльями, налёг на внезапно взыгравший ветер и в птичьем восторге едва видимой точкой вонзился в небо...
Вскоре над каньоном выросла принесённая с востока чёрная туча, бросив тяжёлым дыханием грифа вниз, к плачущим под дождевыми струями серым стенам каньона -- туда, где было его гнездо.
Внизу журчала вода. Среди камней догорал огонь. Там, где его живительное тепло струилось вверх, серый камень стен был сух и горяч...