|
|
||
Про привязанность | ||
рассказ в стихах
1.
Вокруг стоит такой покой, какой бывает только утром, когда ещё фонарь ночной сияет дымным перламутром; на чёрных ветках синий снег мерцает тысячью иголок из хрусталя; часы свой бег остановили; гулкий холод, подобно илистой реке, течёт над сонным переулком...
С тобой вдвоём — рука в руке — я потащился на прогулку.
Сегодня, после Рождества, весь город дрыхнет до обеда. Я б тоже спал, ведь я сова, но ты, юла и непоседа, сварила кофе с молоком, взяла большого крокодила (он мягкий) и одним броском меня жестоко разбудила.
Я ёжился от сквозняка. (Я, кстати, всё ещё зеваю, с тобой вдвоём — в руке рука — встречая первые трамваи.) Я говорил, что дома есть заняться чем в такую стужу: остатки надо бы доесть того, что было нам на ужин; что можно посмотреть кино на свежекупленном дивайсе... — но повернулась ты спиной и засмеялась: «Одевайся!»
...Ты в шубке. Я в пуховике, похожий на сосиску в тесте. Одна рука — в твоей руке, другая щупает: на месте ключ, сигареты? Да, они на месте. Это ободряет...
Фонарь ползучие огни среди сугробов рассыпает, деревья разливают тень: весь снег в мазках, подтёках, пятнах... Встречать прогулкой новый день — что ж, это, кажется, приятно!..
Гудят машины. У ларька на крыше хохлится синица, глядит: ага, в руке рука! — и нас ни капли не боится.
Гудят машины... Шелестит искрой трамвай на повороте. Вот кто-то по снегу скрипит. Вот кто-то двигатель заводит. Вот поезд где-то за рекой вплетает в шум свой пульс басовый — какой отчаянной тоской наполнен этот ритм суровый!.. Представил я: на маяке стоим мы, слыша плеск прибоя, твоя рука — в моей руке...
Мне хорошо вдвоём с тобою.
2.
Его я не любил всегда: за слишком тёмные аллеи; за пыль; за смог; за провода из потемнелого альдрея, в которых тёплый аквилон гудит тревожно и печально; за твой окраинный район, скорее кухонный, чем спальный: ряды обшарпанных домов, асфальта кляксы на брусчатке, столбы деревьев без голов, пустые детские площадки...
Вращаясь на своей оси по жизнью заданной орбите, твой город я не выносил, возненавидев, как увидел, и разноцветное бельё на покосившихся балконах, и малолетнее зверьё при голосящих телефонах, кого-то ждущее на дне дворов-колодцев среди ночи...
И даже свет в твоём окне я ненавидел, между прочим: когда в сатире на приют, что мне сдавал один приятель, я, обожающий уют, ворчал, ворочаясь в кровати (стонал продавленный матрас) и под подушку пряча локоть, луч твоей лампы прямо в глаз мне запускал свой жёлтый коготь, раздвинув паутинный тюль. Штор толще не было. Зудели сверчки. Шуршал листвой июль.
Я продержался две недели и, хлопнув стопку коньяку, чтоб тон мой был не слишком резким, пришёл к тебе: «Я не могу заснуть, задвиньте занавески!»
...Наш разговор, моих проблем едва коснувшись левым боком, заплыл в такое море тем, что ты внесла стаканы с соком. Я вынул фляжку:
— Очень рад знакомству! Выпьем же за это!
Ты пригубила концентрат тепла и солнечного света и улыбнулась:
— Ах, как жаль, что нынче зной, а не морозит: когда на улице февраль, коньяк вкуснее... Впрочем, prosit!
Я чуть не пролил кислый сок на синтетического гризли, что возлежал у наших ног:
— Вы прочитали мои мысли?
Ты показала мне язык — и мы вернулись к разговору, мгновенно (что за дивный миг!) поняв, что мы друг другу впору.
3.
Ты возвратила мне визит, когда я вяло мыл посуду.
— Как ты живёшь в такой грязи? Пойдём немедленно отсюда!..
Я согласился, мы пошли. Ты показала комнатушку: кровать, конторка (вся в пыли), на полках — мягкие игрушки...
— Я их, конечно, заменю на книги; это не помеха... А кстати, что насчёт меню?
— Домашний стол.
Я переехал.
По вечерам сидели мы на старом кожаном диване. Под трель стрижиной кутерьмы и посвист ложечки в стакане пылало небо, как пожар, закат из туч варганил розы. Комар неистово дрожал над ухом гадким timoroso, потом умолк. Сошла жара, и потянуло из фрамуги холодным дымом со двора — слепым гонцом грядущей вьюги; пошли дожди, смывая хлам, вздувая пустулы на лужах; я начал слышать по утрам под каблуком треск льдистых кружев...
Заклеив на зиму окно (включая чёртову фрамугу), ты заявила:
— Мы давно симпатизируем друг другу гораздо больше, чем жилец и хлебосольная хозяйка. Пора решиться наконец...
Я перебил:
— Конечно, зайка! Когда морозы на дворе, непросто спать поодиночке!..
Так наши судьбы в ноябре сошлись в одной гремучей точке. Той ночью (шторм уже затих, свалились на пол одеяла, на память шёл банальный стих, ты постепенно засыпала, сочился серенький рассвет, в его болотном, мёртвом свете ты походила на скелет...) я предложил:
— Давай уедем! Сбежим отсюда, я и ты! — Так говорят чужой невесте. — Мы купим домик у воды в лесистом, живописном месте, ты мне родишь троих детей, мы заведём для них собаку...
Слова повисли в пустоте.
Мне показалось, я заплакал — но нет, — когда, в моё плечо уткнувшись, явственно страдая, ты прошептала горячо:
— Прости, но я — невыездная.
4.
Его открыли десять лет тому назад. Я помню даже большие шапки всех газет и всех каналов репортажи: отец увёз своё дитя в Париж из Старого Точила, и там буквально день спустя оно таинственно почило. Врачи, закончив сложный тест, сказали миру, что ребёнок погиб от перемены мест: мог жить лишь там, где жил с пелёнок, где те магнитные поля и те широты и долготы, что стали на него влиять, когда он был ещё зиготой — ребёнок был «невыездной».
Так был «синдром невыездного» открыт. В геноме мелкий сбой ему причина и основа. Любой так может заболеть...
Тут провели экспресс-анализ — невыездных примерно треть по всей России оказалось.
Пошли повестки: «Просим вас явиться лично к пункту сбора (тут криво вписан день и час) для непростого разговора». Больному был очерчен круг и выдан был бесплатный зуммер, следящий, чтоб не вышел вдруг тот за предел свой и не умер; был штамп поставлен в документ — обозначающий границы лиловый жуткий элемент на восемнадцатой странице; ребёнку глянцевый лубок вручён был вместе с шоколадкой: в нём симпатяга Колобок, оставив дома дедку с бабкой, лесных созданий избежав — с лисой и то договорился! — при переходе рубежа вдруг на кусочки развалился...
Пыталось общество роптать и призывало медицину скорей начать изобретать от этой пакости вакцину: мол, попираются права и урезаются свободы... — но где бесплотные слова — и где закон самой природы.
Сверкнула, как метеорит, потухнув в нашей вечной жиже, статейка: дескать, средь элит процент больных гораздо ниже; самоубийств нахлынул вал, потом отхлынул; турагентства вновь накопили капитал — короче, встало всё на место.
5.
...Стоял июнь. Дождливым днём я был доставлен на работу. Вдруг — вызвал босс. Ну что ж, зайдём! Протяжно комкая зевоту, я завалился в кабинет, упал на стул, кивнул по-свойски. Босс пил вискарь. Плеснул и мне. Затем вручил билет до Хвойска:
— У нас там — крупный филиал. Стоят серьёзные задачи. Там, в общем, кто-то управлял — его я снял. Тебя — назначил.
Вот так я, значит, прибыл в Твойск. Наш филиал, театр, больница да гарнизон ракетных войск — вот всё, чем может он гордиться. Простой российский городок, вполне привычная разруха...
Но что-то — в ветре шепоток?.. полночный вой за гранью слуха?.. небес особенная стать — сплошные тучи, тучи, тучи?.. — меня здесь стало угнетать, сгибать в дугу, давить и крючить.
Я прописал себе коньяк. Без коньяка мне было сложно: тяжёлый, ватный депрессняк усугубляло всё, что можно: помойкой пахнущий борей, жара со вкусом лимонада, кривые брёвна тополей, хрущовки низкая громада, квартиры каменный пенал, соседей пасмурные лица... Я по глоточку принимал, хотя всегда хотел напиться.
Когда тебя я повстречал, меня немного отпустило: с тех пор и ветер не крепчал, и по ночам потише выло; когда же туч глухой покров стал сыпать ласковую пудру, я был уже почти здоров. И тем осенним, хмурым утром, осознавая, что тебя забрать отсюда нереально, подушку мрачно теребя в твоей (теперь уж нашей) спальне, я вдруг придумал, как мне быть, какую разработать схему, чтоб бедный разум исцелить совсем — и тем решить проблему.
Я долго мысленно просил, закрыв глаза, ломая руки: «О Боже, Боже! Дай мне сил влюбиться: в запахи и в звуки, в цвета, в касания, во вкус — во всё, что составляет этот чумной Еёск! А то, боюсь, я здесь рехнусь ещё до лета...»
6.
Сперва пытался позитив я отыскать среди разлада, неоднократно посетив все примечательности града: сходил в театр двенадцать раз, пять раз — в найтклаб (безвкусно, тесно), в музее мамонтов каркас смотрел раз десять... Бесполезно: провинциальные понты меня затрагивали мало — и то лишь потому, что ты везде меня сопровождала.
Затем я стал ходить пешком. Гуляя по безлюдным стогнам, укрытым девственным снежком, я ощущал, как смотрят окна мне в спину, словно сквозь прицел, и слышал, как скрипели двери: «Катись к чертям, покуда цел!» В такой недоброй атмосфере я брёл — квартал, ещё квартал... — и всюду чувствовал угрозу: меня твой город отторгал, как отторгает плоть занозу; и становилось всё ясней: план провалился, мне не выжить в таком аду, и по весне я навострю отсюда лыжи.
Меж тем подкрался Новый год. Среди предпраздничной заботы (я открывал жестянку шпрот) раздался вдруг звонок с работы: босс вызывал меня домой — на заседание совета директоров. Помощник мой уже успел достать билеты.
...Ты не дошла примерно сто шагов до здания вокзала: проснулся зуммер: «Стоп-стоп-стоп!»
Ты усмехнулась: «Так и знала...»
Проститься быстро я не смог. В конце сказал: «Всё будет в норме!», поцеловал — и со всех ног помчался к нужной мне платформе. Бегу и вижу: не успел, проводники дают отмашку...
Но вот я всё-таки в купе. Вот блин! куда я сунул фляжку?..
Когда остался позади твой перечёркнутый топоним, я ощутил укол в груди. Вдруг липкий пот смочил ладони и заболела голова — как будто в лоб вонзили спицу. Мир стал зелёным, как трава...
Очнулся я уже в больнице.
— Скажите, доктор, что со мной?
И он ответил, хмуря брови:
— Похоже, вы — невыездной... Сестра! Возьмите пробу крови!
7.
Конечно, я сперва рычал и бил хвостом, как тигр в неволе, и засудить хотел врача за то, что босс меня уволил; потом вполголоса страдал, как будто руку или ногу я в катастрофе потерял, но вскоре понял: слава Богу.
Да, слава Господу, что мог, явившись в молниях и громе, отнять тебя и твой порог — но отнял только то, что кроме: возможность сдаться и сбежать, предлог заигрывать с судьбою... — всё, что я сам мечтал отдать, чтоб не мешало быть с тобою.
Неоспоримый аргумент: исчезла главная помеха — мыслишка, что в любой момент могу всё бросить и уехать, спасая психику свою.
Я, как эквилибрист на стуле, был слишком долго на краю, и наконец меня толкнули, но не об этом ли я сам просил тогда осенним утром?.. Что ж, поступили Небеса пусть неожиданно, но мудро, ведь под давленьем тяжких уз приобретённого синдрома упал с души тяжёлый груз, и я почувствовал: я дома. Я осознал: барак любой, любой шалаш, избу, каюту, в которых будешь ты со мной, я назову своим приютом.
Когда я стал невыездным, Орфеем, запертым в аиде, с забытым чувством новизны я посмотрел на всё, что видел — и зря на вещи под углом, что раньше был мне неизвестен («Так, значит, здесь теперь мой дом?»), я начал пересмотр на месте и стал не то чтоб находить, но как бы чувствовать подвздохом, что и в аиде можно жить, и, в общем, всё не так уж плохо: пусть не решить нам всех проблем, как пелось в телепередаче, но...
Сотворить в аду Эдем — вполне посильная задача, пока здесь можно есть и спать, ходить в кино, шататься праздно, тебе подарки покупать, подкалывать разнообразно, пить с белым мёдом чёрный чай, не вылезая из постели... И этот самодельный рай — единственный, на самом деле.
8.
Восточный ветер. Снег идёт: сухие, колкие крупицы. Вон дворник колупает лёд. Вон рыжий кот следит за птицей. А вот и мы — в руке рука. Джип с самомненьем носорога и суетливостью жука перерезает нам дорогу на запрещающий сигнал, бибикнув кратко, будто матом. Ты сердишься: «Каков нахал!..»
Вокруг пока голубовато, и фонари ещё горят, но впереди, над чёрной крышей, уже виднеется заря, и с каждым шагом — выше, выше... Морозно — но рука в руке и без перчаток согревают друг дружку. Где-то вдалеке слышны ругательства трамвая: тревожный, резкий карильон...
Вдыхая кисло-сладкий холод, я понимаю: я влюблён в твой негостеприимный город, и всё, что было мне как яд, всё, от чего меня тошнило, стал видеть увлечённый взгляд вполне родным и даже милым. В моей руке — твоя рука (другая греется в кармане), и больше как на чужака Хвойск на меня глядеть не станет, из Твойска превратившись в Мойск.
Иные скажут осторожно: синдром так действует на мозг; не буду спорить — всё возможно: давно прошла пора чудес, сошла со сказок позолота... но думать, что бы было без твоей любви, мне неохота.
Твоя рука в моей руке — фиалка в каменном сосуде, и в недописанной строке одной из главок Книги Судеб два главных слова — это мы (тринадцать букв: «любовь», «надежда»), и нам с тобой среди зимы тепло не только от одежды, но и от смысла наших слов, что угольками греют душу...
Мне, в общем, дико повезло, что я тебе настолько нужен: в твоей руке — моя рука.
Над обесцвеченной аллеей проделав дырку в облаках, новорождённый день алеет, и город радостно звучит, как музыкальная шкатулка.
Вот наш подъезд. Звенят ключи.
Мы возвращаемся с прогулки.
2012, январь
|