Наталья Федина, Сергей Игнатьев : другие произведения.

Прабабушка

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Прабабушка была сложным человеком. Властной и величественной она выглядела даже сейчас, лежащая неподвижно на высокой кровати с кованым изголовьем. Уже месяц никто не слышал от Калерии Дмитриевны ни слова, но вся комната была заполнена ею. Её мнением, её харизмой, её запахом. Поверх одеяла выпросталась морщинистая рука с вишнёвым маникюром и большими фигурными кольцами. Уже месяц прабабушка не вставала с постели, но раз неделю к ней приходила маникюрша и подправляла лак, а как иначе? Таня хотела бы состариться... вот так". Третье место на весенней "пронинской" Грелке-2016.
  Прабабушка была сложным человеком.
  Властной и величественной она выглядела даже сейчас, лежащая неподвижно на высокой кровати с кованым изголовьем. Уже месяц никто не слышал от Калерии Дмитриевны ни слова, но вся комната была заполнена ею. Её мнением, её харизмой, её запахом. Поверх одеяла выпросталась морщинистая рука с вишнёвым маникюром и большими фигурными кольцами. Уже месяц прабабушка не вставала с постели, но раз неделю к ней приходила маникюрша и подправляла лак, а как иначе?
  Таня хотела бы состариться... вот так.
  Чёртова старуха всю жизнь делала, что хотела. Повелевала, указывала, решала; вся жизнь Уштымцевых вертелась вокруг нее одной. По прихоти "бабы Кали", выгнавшей Танину мать из дома, девушка выросла не в Москве, а в Сан-Франциско. Не то чтобы Таня была недовольна этим фактом биографии, но... вот как, как бабке такое удается?! Она же развалила семью, но на её восьмидесятилетие весь клан собрался, как штык. И ведь не только из-за наследства. Прабабушку все ненавидели, но обожали. О ней и говорили-то исключительно с придыханием! И было бы из-за чего?! Жизнь прожила довольно скучную, хотя, говорят, изменяла мужу, генерал-майору Уштымцеву, направо и налево, и до самой старости слыла невероятной красавицей. Хотя Таня считала себя более симпатичной. Девушка обернулась в поисках зеркала и встретилась с насмешливым взглядом юной Калерии с фотопортрета. Да нет, хороша была прабабка, чего уж там. Яркая брюнетка с чёрными глазами и светлыми ресницами, которые всегда отказывалась красить. "И так неплохо", - надменно говорила Каля, и попробовал бы кто-то усомниться!
  Таня перевела взгляд на прабабкино лицо, обтянутое сухой желтой кожей. Контраст одновременно пугал и завораживал Таню. У неё слегка закружилась голова. Девушка покачнулась, в коробке, которую она держала в руках, загремели предметы. Калерия велела передать эту большую картонную самоделку, выполненную в форме автомобиля, правнучке, как только приедет.
  И зачем? Внутри была ерунда одна. Пуговицы какие-то, значки, кисет. Серёжка вот пластмассовая...
  
  
  7. Серёжка
  Наташа влюбилась.
  Она и раньше плохо ела, а тут перестала совсем. И без того худенькая, она стала прозрачной, звенящей, как струна, рассеянной; все время улыбалась, и люди улыбались ей. Они со Славиком были классической "не парой", но любовь же, любовь.
  "Я тааак хочу быть с тобооой... и я буду с тобоооой..." - эту песню Наташа включала столько раз подряд, что при первых же аккордах её брат Тоша начинал истерически колотить в стену своей комнаты.
  Но наколдовать желанную тишину могла лишь бабушка Калерия.
  - Это вы в консерватории такое проходите? - с иронией спросила она, появившись в дверях.
  - Ну... - Наташа нажала "стоп" на кассетном магнитофоне "Днепр". Не могла же она сказать бабушке "это наша песня". Та не поймет. Да что она может понимать в любви - в семьдесят-то лет!
  Калерия без труда прочла её мысли и досадливо покачала головой.
  Её внучка была красивой девушкой, пылкой, чувственной, но глуповатой. Эдакая толстовская дура с сердцем и без ума. Но и это не было так страшно, как Наташины серьги - пластмассовая штамповка ядрёного фиолетового цвета. У Калерии начинали болеть суставы при одной мысли, что девушка из приличной семьи может нацепить на себя подобную безвкусицу. Но мысли эти она держала при себе - больше она не совершит этой ошибки. Жизнь научила её не давать оценочного мнения без запроса. Да и в конце концов, такая уж сегодня мода.
  Хлопнула дверь. В комнату ворвалась Света, Наташина мама. Наскитавшись по свету, сменив двух мужей, она вернулась к маме под крыло - и детей привезла. Радостно высыпала из сумки длинные красно-белые пачки, завалила весь письменный стол:
  - Народ, живём! Зарплату макаронами выдали.
  Жизнерадостность была ее главной чертой.
  Калерия брезгливо отодвинула от себя макароны, поправила крахмальное жабо.
  - Хорошо, Наталья. Приводи своего молодого человека к нам на чай.
  - Я приведу Славика! - при имени "Славик" на Наташином лице сквозь тональный крем проступили красные пятна. - Какие вы все хорошие! Я так вас люблю. А обед готов? Я такая голодная!
  Девушка кинулась на кухню, словно это не её звали обедать раз пять подряд.
  - ...Слыхали? Кооператора сегодня пришили. Выдавал деньги бандюкам не долларами, а рублями, - домработница Люся разливала по тарелкам саксонского фарфора суп на бульоне из макарон. Морковка и картошка свои, с огорода. Наташа вынула из ушей серьги и положила между приборов. Пластмассовые, а тяжелые, сил нет! Но красота требует жертв. Суп кажется Наташе невероятно вкусным, она счастлива, счастлива!
  Через неделю вся семья собралась на "смотрины".
  Славик произвел благоприятное впечатление.
  Очень красивый мальчик, не бандит, хотя немножко гэкает и одет в костюм не по размеру. Но лицо доброе и видно, что знает, чего хочет.
  "Не надо разуваться", - испугалась Люся при виде белых Славиковых носков.
  Уверенность на секунду пропала с его румяного лица, но он быстро надел кроссовки назад.
  "А вот шапочку позвольте!"
  Славик, уже усевшийся за стол, запунцовел щеками и подал Люсе серебристую норковую формовку.
  Наташа комкала в руках китайский шелковый платок, принесенный Славиком бабушке в подарок. Он работает в кооперативном магазине, у них там можно достать любой дефицит. На столе - жареные куриные окорочка и чёрная икра - ее тоже принёс Славик.
  И тут бабушка выдала.
  - О чем вы мечтаете, Вячеслав? - спросила, глядя в лорнет. - Какие у вас планы насчет моей внучки?
  Какой лорнет, у неё до сих пор отличное зрение! И зачем про планы, сейчас он уйдет, подумает, что его заставляют на Наташе жениться! А вдруг он скажет, что не хочет этого?! И зачем тогда жить?!
  - Ну. Это... открою свой ларек, денег подниму. Того... ну, заживём, как люди. Цепочку золотую Наташке купим.
  - Тоже в ларек хочу устроиться! Поможешь? - Тошина девушка Катя сидела напротив Славика. Свет играл на перламутровых бусинках, которыми была расшита её кофта из ангорки. Челка, закрученная с ночи на бигуди, уложена набок и щедро набрызгана лаком.
  - Вы из дворян? - спросила Катя, разглядывая картины на стенах.
  - Бабушка была известной пианисткой, - тараторит Наташа, - Потом в министерстве культуры служила. А наш дедушка - генерал-майор!
  - А квартиру вы эту когда получили?..
  Благодаря Кате и ее непосредственному любопытству ужин спасен.
  - Ну что, что? - кинулась Наташа к бабушке, когда все расходятся.
  Мама Славика одобрила, папа по телефону хмыкнул что-то неопределённое, мол, поступай, как знаешь. Мнение Калерии - самое важное. Как она скажет - так и будет.
  - Всё васильки, васильки, сколько их выросло в поле?.. От этого поца толка не будет, - сказала бабушка, закуривая папиросу без фильтра. - "Ларёк открою" - вот об этом стоит мечтать в двадцать лет?
  Наташа - её достойная внучка. Сразу взвилась.
  - Знаешь, бабуля! Я уже взрослая, сама решу, с кем мне... встречаться. Вы меня своей квартирой не удержите. Мне этого всего, - Наташа обвела руками по сторонам. - Не надо. Я счастлива только с ним.
  - Твое счастье не должно быть связано со вторыми и третьими лицами.
  Наташа фыркнула и хлопнула дверью.
  Через неделю Калерия попросит снова позвать Славика.
  - Я переписала завещание, - скажет она. - Наталья, тебе же "всего этого" не надо? Значит, никто не в обиде. Ты не получишь ничего. Благославляю вас с Вячеславом, жить будете на съёмной.
  - Конечно, не надо! Спасибо, бабулечка, - Наташа кинется Калерии на шею. Она провожает Славика, смущаясь, подает ему шарф. Ей нужно столько обсудить с бабушкой! Рассказать, что вчера Славик наконец сделал ей предложение.
  - Я позвоню, - скажет Славик.
  Он больше никогда не позвонит. Через полгода Калерия встретит его на улице с девушкой, он сделает вид, что не узнал высокую старуху в шляпе с вуалью. Мало ли старух в большой Москве!
  Наташа тогда перестанет есть, потом начнёт есть, как не в себя, и угодит в больницу.
  Вскоре после последнего визита Славика к Калерии подойдёт Тоша и торопливо скажет:
  - Бабушка, тебе же Катя тоже не понравилась? Не беспокойся, мы уже расстались.
  - Но ты говорил, она беременна?
  - Я дал ей денег на аборт.
  Калерия посмотрит на Тошу, как на насекомое и смачно сплюнет. Люся охнет и вытрет пол.
  Через год Наташа выйдет замуж и уедет в Америку. Она никогда не простит бабушку и не напишет ей ни одного письма. Не напишет ей и Калерия.
  
  
  ***
  - Таня, ужинать!
  Таня отдёрнула руку от пошлой пластмассовой серьги в форме сердца. В том месте, где она к ней прикоснулась, палец дымился.
  Её мама, Наталья Васильевна Смитт, красивая статная дама в лиловом брючном костюме, стояла в дверном проёме.
  - Мамми, я ещё тут с прабабушкой немного посижу, хорошо? - выпалила Таня и, едва дождавшись, когда мать выйдет, схватила следующий предмет - металлический значок.
  
  
  6. Значок
  Калерии уже почти исполнилось шестьдесят, а Димке, её младшему, как раз стукнуло восемнадцать.
  Та страшная зима уже, казалось, осталась в прошлом. Три года минуло со смерти мужа... Васи. Грай галок, напуганных слитным винтовочным залпом на Востряковском. Накрытая черной горбушкой рюмка. Фотопортрет в траурном канте - генерал-майор Уштымцев был изображен на нём в парадной форме, при орденах.
  Сидя во главе стола, она молчала под звон-вилок ложек, под гудение разошедшихся (от водки, от утраты, от того, что сами уже все немолоды) однополчан Василия. Она знала, что расплата придёт, но не знала, что так скоро. Хотя где там "скоро"? На целых десять лет смогла отсрочить неминуемое, выпросила их у времени. Но как же ему идёт... как ему шла военная форма! Как давно она не видела его таким, как соскуч... Калерия быстро вышла в ванную комнату, закрыла дверь и впервые разревелась. Конечно, очень скоро взяла себя в руки, достала из шкафчика нашатырь и валидол, привела себя в порядок. И это был единственный раз за всю ту страшную зиму, когда она Позволила Себе.
  Димка тогда поддерживал её больше всех. Старшие, Светка и Серёжа, давно упорхнули из-под родительского крыла, бывали наездами, звонили, присылали открытки по праздникам. Пару раз привозили внуков, пару раз ездила она ездила к ним сама.
  Но по большому счёту они с Димкой остались вдвоем. Он во всём помогал ей, уже совсем взрослый - её маленький мальчик, такой нахохлившийся и серьезный.
  А потом Димка всё узнал. Сама рассказала в порыве откровенности. "Это ты убила папу? - страшным голосом кричал он. - Могла спасти и не спасла?" Отказывался понимать, что всё не так просто.
  И - не простил.
  Она понимала его. Её кровь, её гены. Упрямство, помноженное на бескомпромиссность, а мозги не отросли пока. Стал приходить поздно, оценки испортились, стал пропадать у каких-то новых друзей. Однажды заявился за полночь - с гитарой, в драной джинсе, патлы немытые торчат... От него отчетливо пахло спиртным. Калерия не стала ничего говорить. Она просто посмотрела на него так, как делала раньше. Как тогда, на старших, после инцидента с ракетой.
  Но сын будто и не обратил внимания. Она теряла его, не могла контролировать его, а значит, и время... Димка уронил свою дурацкую гитару (раздражающе зазвенела струна) и начал стаскивать кеды, опираясь на стену, его шатало из стороны в сторону...
  Поймав ее чёрный взгляд, он прошипел, неожиданно нагло, с вызовом:
  - Вы меня душшшшите...
  И сильнее всего оскорбило её это "вы".
  Не говоря ни слова, она подошла и сорвала с его джинсовой куртки значок. Он воплощал всё то, что она не понимала в этом "новом Диме". Всё, чего она втайне боялась - эта его идиотская музыка, эта языковая тарабарщина (она прекрасно владела немецким и французским, а английский казался ей вульгарным), эти его новые друзья, такие же патлатые и расхлябанные, в такой же сальной замше. И этот значок у него на лацкане. Калерия сфокусировала взгляд на нём, и от увиденного потемнело в глазах - латинские буквы C и С, и между ними молния, в этом было что-то эсесовское, фашистское. Паршивец, я тебе покажу Эс Эс, мерзавец, у тебя же отец воевал!!
  Она до боли сжимала значок в кулаке, потом, разжав пальцы, увидела что английская иголка вошла ей под кожу. Вытащила, погнув иглу, кровь из раны заливала ладонь. Калерия молча ушла в свою комнату, плотно закрыв дверь. А Димка всё стоял, покачиваясь, глядя ей вслед со смесью удивления и ужаса, и хмель стремительно отпускал его.
  А дальше всё было плохо, она так и не смогла ничего исправить.
  Кое-как, на трояки закончив школу, Димка не стал никуда поступать, хотя отбоя не было от предложений "пристроить непутевого пацана". Калерия только досадливо отмахивалась, морща всё ещё высокий лоб. Это не было нужно ни ей, ни сыну.
  Димка ушёл служить и только потом, в письме сообщил, что подал рапорт в Афганистан. Она несколько раз перечитала эти строчки, пытаясь осмыслить, и вспоминала все их споры и препирательства, как ставила ему в пример отца-героя, как призывала взяться за ум. Вот, взялся. Она смогла достучаться.
  Теперь они переписывались много и охотно, будто расстояния, разделившие их, сделали их очень близкими. Самыми близкими в мире. "Дорогая мама, теперь ты можешь мной гордиться..." Медаль за Отвагу, представление к Красной Звезде... Приезжал на побывки - высоченный, усатый, загорелый до черноты, в бежевом бушлате, сам на себя непохожий. Она обнимала его на пороге, всё никак не решаясь отпустить, а он бурчал смущенно: "Ну, что ты, мам, перед соседями неудобно..."
  В одном из писем Димка сообщил, что решил остаться на сверхсрочную. Писал, что именно там его место. Что должен помочь тем мальчишкам, что приезжают туда впервые, разобраться, что к чему. Они не понимают еще, куда попали, и это его долг.
  Калерия вертела в руках значок, доводивший её в свое время до белого каления. Который она сорвала с сына, да так и не выкинула. Значок AC/DC. Теперь она знала, что в аббревиатуре нет ничего фашистского или эсесовского. Что это означает всего-навсего: "ток переменный/ток постоянный".
  Знала, потому что стала учить английский. Давно было уже пора. Она даже послушивала иногда Димкины записи - музыка по-прежнему казалась ей слишком громкой, злобной да и просто идиотской, но теперь она хотя бы понимала, о чём там кричат. И уже даже пару раз цитировала песни в письмах, чем сын восторгался. Писал, что в роте все без ума от его непревзойденной маман, зависающей по клёвому музлу!
  Калерия крутила значок, думая, как начать письмо, какие слова найти, чтобы убедить передумать. От порыва ветра со скрипом приоткрылась форточка, заметались занавески - над новостройкой напротив сгущалась сизая хмарь.
  
  Эй, мамочка, посмотри на меня.
  I'm on my way to the promised land.
  Я на шоссе в ад.
  (Don't stop me!), - скрежетало из приёмника.
  
  Стрелки на настенных часах закрутились как бешеные.
  И Калерия поняла, что писать поздно. Ещё раньше назойливой и тревожной трели дверного звонка, раньше сурово-виноватых лиц сотрудников военкомата, их строго-успокоительного лепета, вовсе уже ненужного, лишнего...
  Она уже всё знала.
  
  ***
  Таня бросила значок.
  Он подпрыгивал на месте, испуская искры.
  Иголка до сих пор была погнута и... покрыта кровью. Этого не могло быть, прошло больше тридцати лет, как погиб Дмитрий, Танин двоюродный дед. Или как там называется бабушкин брат. Разумеется, Таня никогда его не видела - их разделило время, между его гибелью и её рождением прошло лет десять. Но слышала, что была на него очень похожа.
  Действительно, одно лицо - с поправкой на пол, Таня убедилась в этом сама. Только что.
  Что там ещё в этой чертовой коробке?! Кольцо! Ух ты, с бриллиантом...
  
  
  5. Кольцо
  Про нового министра культуры много болтали.
  Утверждали, что он умён и удачлив, как дьявол. Недоброжелатели болтали, что он и есть дьявол.
  Ну, и, конечно, всем не терпелось обсудить, что в министерство его перевели аж из Африки.
  - Он там зулусов учил на барабанах играть? - сыронизировала Калерия, но девочки из Департамента культурного наследия не отреагировали на её насмешку.
  Они смотрели вслед новому шефу так, словно по коридору шёл сам Игорь Костолевский.
  Высокий - немаленькая Калерия с трудом достала бы макушкой до его подбородка, с благородной сединой на висках и ресницах, очень импозантный. Свет отплясывал на носках его лаковых ботинок, а костюм был пошит явно не в Москве.
  - И не в Африке, - негромко отметила Калерия.
  - Калерия Дмитриевна? - новый шеф остановился напротив, их глаза встретились. На секунду ей стало жарко, потом тело в тысяче мест пронзила острая боль, будто сломались все кости, причём одновременно. "Ку!.." - успела крикнуть кукушка, выбрасываясь из часов. Стены задрожали. У Калерии подогнулись ноги.
  - Я помогу вам! - шеф подхватил её под руку. Прикосновение жгло сквозь кримплен, как тогда в детстве, когда бабушка била её раскаленной кочергой. - Я ваш новый начальник, Григорий Юрьевич Хвалыгин. Подвезти вас до дома? У меня "Волга" у подъезда.
  - ...Да ей же лет сто! - с возмущением сказала Олечка из отдела музеев, глядя на удаляющуюся парочку.
  - Пятьдесят, - поправила Галочка из планово-финансового. - Только ты в свои двадцать пять уже никому не нужна, а у КалерДмитны и муж генерал-майор, и любовников пачка, и шеф новый глаз сразу положил. Ох, ну и женщина!
  - Красивая, - угрюмо согласилась Олечка. - Ей и тридцати пяти не дашь, если уж по совести. Но она не женщина, она робот. Чувств у неё нет.
  
  Да, ей было пятьдесят, и она - "робот", "железная женщина", "машина за пианино" - влюбилась. Ну, как влюбилась. Увлеклась, немного потеряла голову. Принимала цветы и духи имени французского волшебника Кристина Диора ценой в треть средней зарплаты. Соглашалась пройтись по набережной и так долго хохотала
  с Хвалыгиным в курилке, что Олечка с Галочкой пророчили Уштымцевой скорый развод.
  Тем более, что сам Григорий Юрьевич был вдовцом.
  Самой Калерии Дмитриевне такая мысль в голову даже не приходила.
  - Замуж? - удивилась она, увидев кольцо на его ладони. - Но у меня уже есть муж.
  - Разведёшься. Ты же меня любишь? - подсказал Хвалыгин.
  - Люблю? Я... определённо потеряла голову. Наверное, я влюблена. Но люблю я Уштымцева. Всю жизнь, с семнадцати лет, его одного, - развела руками Калерия. - Семья для меня - самое главное.
  - Но ты ему изменя...
  - Никогда! - Калерия прижала руки к вискам. - С тобой вот могла, мы слишком близко подошли к черте. Хорошо, что вовремя опомнились. Гриша, милый, давай расстанемся!
  - Что?! - Хвалыгин швырнул кольцо. Оно покатилось по паркету, звеня и оставляя огненный след. Белые ресницы начальника почернели. - Ты издеваешься надо мной? Я уже договорился, чтобы вас развели аккуратно, чтобы ни у кого не было проблем. Нам квартиру в высотке на Котельнической в следующем месяце выделяют. Банкет заказан в "Узбекистане", а не в "Советском", всё, как ты хотела?..
  - Я хотела?.. - изумилась Калерия. - Да, я думала, что если бы выходила замуж сейчас, а не сорок лет назад, я бы... Но я же не сказала тебе "да"! Да ты и не спрашивал!!
  - Да что тут спрашивать, всё было и так ясно! Мы одинаковые, с кем тебе жить, если не со мной. Кончай ломаться, Лерка, по-хорошему говорю. Выбора у тебя нет.
  Хвалыгин ушёл, не оглядываясь.
  Вечером уборщицы недоумевали, какой хулиган спалил ковровую дорожку на третьем этаже, и почему во всём здании повяли фикусы. И часы сломались.
  
  Калерия пыталась начистить картошки к ужину. Она никогда не была умелой хозяйкой, и, как музыкант - пусть и бывший: она быстро пошла вверх по профсоюзной линии и оставила инструмент - привыкла беречь пальцы.
  Но сегодня Калерия вызвалась сама - к большому удивлению домочадцев.
  Вызвалась, и теперь сидела неподвижно, вперив взгляд в большую картофелину.
  У неё не было выхода. Не было.
  Здоровья мужа стремительно ухудшалось. Зашевелились осколки, засевшие глубоко внутри (хирург не решился трогать), после памятной маршальской инспекции (пропади она пропадом!) случился первый инфаркт. Потом второй. Было очевидно, что на этом Хвалыгин не остановится.
  Он привык получать то, что хочет, а сейчас он хотел её, Калерию. "Мы одинаковые". Тогда впервые прозвучало слово, от которого она бежала всю жизнь - ведьма. Калерия вспомнила бабку, кричавшую страшно, ударяя её раскалённой кочергой. Нет. Нет. Она обещала.
  Но выхода нет. Один раз. Один только раз...
  Калерия до боли сжала нож в кулаке. Часы остановились. Картофелина, лежавшая перед ней, начала сморщиваться. В складках на клубне начали проступать черты Хвалыгина. Калерия не разжимала кулаков до тех пор, пока от картофелины не осталась только горстка мокрая лужица.
  
  Была гололедица. "Волгу" понесло юзом - прямо в Москва-реку. Водителя откачали, а Григория Юрьевича - нет. А какой человек был! Вся Москва скорбила, даже Караченцев приезжал на поминки!
  Калерия знает, что расплата неминуема, но надеется, что удастся её отсрочить. Она не могла потерять мужа. Может быть, время поймёт её. Она всю жизнь отказывалась вмешивать в его ход, и за это оно простит ей срыв... Черт, палец порезала. Дурацкая картошка, как людям только удаётся с ней расправляться и не ходить в шрамах. Да, милый, почисть лучше ты, у тебя тоньше шкурка снимается. И я тебя тоже люблю.
  
  ***
  Таня жалеет, что брала кольцо в руки. Ей противно.
  Если бы она могла, она утопила бы этого Хвалыгина ещё раз вместе с "Волгой" и седыми ресницами. Кольцо раскаляется, искрит зелёным и красным, а затем схлопывается в небольшой неровный комочек. Теперь о нём даже памяти не останется.
  Так правильно. Так надо.
  
  
  4. Осколок ракеты
  Они были такие маленькие и такие непослушные! Светка и Серёга, её старшие, близнецы.
  Тогда все болели космосом и они, конечно, тоже. Полетел Гагарин, полетел Титов. Николаев, Попович, Быковский, Терешкова... Самая лучшая, самая яркая эпоха. И СветкаСерёжка - так их, неразлучных, все звали - разделяя всеобщую эйфорию и увлечение космосом, решили строить свою ракету, забросив предыдущее творение - картонную коробку в форме автомобиля ЗИЛ.
  Ей было немного не до них, потому что как раз появился Димка. За ним нужен был глаз да глаз, а постоянную няню попробуй, найди. Покоя не давал, голосил мощнейшим басом, просыпаясь по три раза за ночь.
  А муж с утра до вечера был в части, с офицерами. А как ещё - это его часть, его забота и головная боль, его личная ответственность. Приходил уставший, на ходу снимал китель, расстегивал пуговицы на манжетах форменной рубашки. Механически ужинал, механически пил чай, затем падал и засыпал.
  Концертировать пришлось перестать, но и одного только ведения дома хватало, чтобы голова пошла кругом. Решение родить Димку было непростым. Были, конечно, опасения, а им Калерия привыкла доверять. Но чтобы там не говорил ей наблюдающий врач - пожилой подполковник с орденской планкой, то есть человек не просто рассудительно-циничный, но рассудительно-циничный в двойной степени - как военный и как медик - она решила, что нужно рожать.
  Но трудно пришлось - ох!
  Старшие, к счастью, были вполне самостоятельны, после школы пропадали на улице до самой темноты. А город, к счастью, был безопасным. Во-первых, как советский город. А во-вторых, после названия у него шел индекс с двумя цифрами, и попасть в него можно было только одним путем, через офицерский КПП. Чужие здесь не ходили.
  Тайга обступала его со всех сторон. И лес был тоже очень-очень безопасным. Идя за грибами, невозможно было в какой-то момент не упереться носом в ряды колючей проволоки с предупреждающими надписями. Трудно было не столкнуться нос к носу со знакомым старшиной - в плащ-палатке и с автоматом через плечо, с овчаркой на поводке, за спиной которого маячило ещё трое солдат в таких же плащ-палатках и с автоматами. И всех Калерия знала в лицо, и все с ней были очень вежливы. Кажется, даже немного побаивались.
  Это был очень безопасный город. Но главную угрозу, таившуюся в непослушных характерах собственных отпрысков, она проглядела.
  Оказалось, свою каверзу СветкаСерёжка готовили прямо у неё под носом. Долго, тщательно, продуманно. Загодя рробрались на Полигон, нашли гильзу подходящего калибра - корпус для будущего звездолёта, затем готовили адскую смесь из селитры, серы и активированного угля. Смешивали, пропитывали, высушивали... Но в расчёты её умных детей закралась явная ошибка.
  Прямо за пятиэтажкой раскинулся пустырь, его даже вернее было бы назвать вырубкой. Тайга отвоёвывала у людей свои территории незаметно, но неуклонно.
  И вот на этом самом пустыре, прямо за домом Уштымцевых, ракета и взорвалась.
  Раскаленный кусок металла врезался в сосну - в считанных сантиметрах от Серёжкиного малинового уха. Но не зацепил, не задел.
  СветкаСерёжка выглядели как герои комедий, в которых что-то взрывается. Чумазые, как чертенята, в рваной одежде. Но было не смешно, совсем не смешно.
  Их могло убить осколками. Калерия почувствовала, что сейчас произойдёт за миг до взрыва.
  Вперила взгляд часы, хотела остановить время.
  Добавить минут, чтобы успеть добежать, остановить, спасти...
  А потом остановила сама себя. Нельзя вмешиваться, нужно верить, и оно не подведёт.
  Их должно было убить осколками, но они даже не пострадали.
  К пустырю она прибежала не одна, в толпе соседей - бабахнуло преизрядно.
  Добежав, остановилась - с побелевшими губами, в одной туфле - вторую надеть не успела. В руках - ревущий Димка. По лбу пролегли морщины - раньше СветкаСерёжка их не замечали. Мама всегда казалась такой молодой.
  
  Она не стала их ругать. Просто замолчала на две недели. Без слов выставляла перед ними тарелки с борщом, нарезала хлеб, разливала по стаканам морс, который молоденький сержантик приносил в бидоне из офицерской столовой. Даже домашнее задание проверяла молча. И это было горше и страшнее любых кар.
  Отцу она так ничего и не сказала.
  
  ***
  "Молодец, сдержалась! " - Таня оглядывается на бабушку.
  Смогла. Железная женщина!
  Она бы Таня ни за что... Но сперва нужно досмотреть истории остальных предметов.
  
  3. Брошка
  Список трофеев, что вывез гвардии майор Уштымцев из Германии, составил три позиции: превосходная "рихтеровская" готовальня, кофемолка-мельница и потемневшая от времени серебряная брошка.
  Василий Уштымцев потом только посмеивался, когда слышал невероятные слухи о вагонах барахла, награбленных победителями в Германии, про пять наручных часах на каждой руке у русских варваров и несчастных немках, обобранных до белья. Быть может, слухи эти и имели под собой основание, но в части Уштымцева все трофейные приобретения сводились к губным гармошкам и перочинным ножикам.
  Ехидные языки поминали брошку, но до объяснений Уштымцев не снисходил. Говорил "это личное", что рождало слухи о родовитой немке-любовнице. Украшение отличала необычная композиция: аметист в оправе из серебряных кабаньих голов, оленьих рогов, хвойных ветвей - что-то охотничье, эдакое залихватское.
  Последний свой бой майор принял, когда уже была подписана капитуляция. Их гвардейский реактивный артдивизион с выжженных дотла Зееловских высот перебросили к Эльбе, к Виттенбергу. Стоял там такой тихенький городок Йессенштадт, ничем ранее не прославленный, на оперативных картах не отмеченный. В нём окопались остатки эсэсовского танкового полка. С остервенением рвались они навстречу союзникам, чтоб сдаться им, а не русским, но попали в котёл. Дрались как черти, пощады не ждали.
  Уштымцев дважды лично ходил парламентером на руины городка. Встречался со штурмбанфюрером, командовавшим обороной. Они побеседовали на развалинах кирхи, остроумно обменявшись парой цитат из Гёте. У штурмбанфюрера были глаза мертвеца - пустые и равнодушные.
  На второй раунд переговоров Уштымцева отговаривали идти все: подчиненные офицеры, водитель. Адъютант чуть не хватал за рукава шинели, не хотел отпускать. Но Василий всё равно пошел.
  Он знал, что в части давно ходят слухи о его "заговоренности", неуязвимости. И за последний год не упускал случая дать этим слухам подтверждение. В этом можно было усмотреть что-то мальчишески-хвастливое, но Уштымцев поступал так из педагогических соображений. Из него, мальчика-очкарика, все детство которого прошло средь книжек и нот, получился дельный и бравый офицер. В те победные майские дни он ясно решил для себя, что если будет жив - останется в армии. Он понял, что это дело для него.
  Когда эсесовцы ответили отказом во второй раз, заговорили "Катюши" артдивизиона. Начатое ими довершили приданная Уштымцеву мотопехота.
  Йессенштадт был взят за считанные часы, наши потери составили трех раненных. Но когда "виллис" Уштымцева уже подъезжал к тому, что осталось от эсесовского штаба - затрещало, плеснуло огнем из разбитого окна жилого дома напротив. Лобовое стекло покрылось паутиной трещин.
  Адъютант буквально вытолкал майора на усыпанную гильзами и битым кирпичом брусчатку, накрыл собой. Шофер матерился, зажимая пробитое плечо, адъютант рвал из кармана трофейный люгер...
  Мальчишку взяли быстро. Притащили к Уштымцеву за шиворот. Гитлерюгендовец последнего набора. Оттопыренные уши, короткие ресницы. Мальчишка. Уштымцев велел запереть его в подвале.
  В покоях покойного штурмбанфюрера нашёлся недурной французский коньяк.
  Уштымцев, наплевав на субординацию, разлил в жестяные кружки - себе, адъютанту и водителю. Он не считал себя заговоренным, думал, просто дьявольски везет. Но не был уверен, распространяется ли его удачливость на тех, кто находится рядом.
  Они выпили, и тут за дверями раздался шум. Караульный вступил с кем-то в перепалку, он ругался басом, "окая" по-вологодски, а в ответ звучал захлебывающийся женский плач.
  Это была мать пацана из гитлерюгенда. Женщина упала перед Уштымцевым на колени. Сбитый платок, старое драповое пальто с чужого плеча, уродливые мужские сапоги. Черные волосы, белые, как у Калерии ресницы.
  Она не была похожа на дойчен фрау. Она выглядела как все матери тех страшных лет.
  Уштымцев спустился в подвал, распахнул дверь - пацан вжался в стенку, втянул носом сопли, блеснул воспаленными красными глазками. Майор вытащил его наружу, передал матери. Та, перестав плакать, вдруг стала ругаться по-немецки - отборным солдатским матом. Влепила пацану звонкую пощечину.
  Уштымцевские подчиненные - лихие гвардейцы в сбитых набок пилотках, с судаевскими автоматами на груди, с папиросами в сложенных "ковшом" по-фронтовому ладонях, посматривали на сцену с удовлетворением.
  Надавав сыну по щекам, женщина бросилась к Уштымцеву, и она снова плакала, но теперь это были слезы благодарности. Она порывалась целовать ему руки, он вяло отмахивался, говорил "идите, да идите вы..."
  И она все равно умудрилась что-то сунуть ему напоследок в ладонь. И посеменила, таща за шкирку, как котенка, ревущего навзрыд пацаненка, не веря своему счастью, не веря милосердию русского Бога Войны в шинели с черными петлицами.
  Он рассеяно рассматривал то, что лежало у него на ладони - безделушка с фиолетовым камнем, в потемневшей от времени серебряной оправе из переплетных оленьих рогов, еловых ветвей и кабаньих голов.
  А в голове его еще звучал захлебывающийся умоляющий плач этой немки: "фир ирре фрау, герр официр, фир ирре фрау..."
  Много позже, когда он рассказал эту историю Калерии, когда передал ей, как умоляла та немка, эту брошь... Жена некоторое время рассматривала её, очень внимательно. Затем сказала:
  - Какая отвратительная вещь. Я выброшу её, ты не против, Вася?
  
  ***
  Не выбросила, сохранила.
  Таня понимала, почему. Хотя ей самой брошка казалась не гадкой, а восхитительной. Девушка ласково щелкнула оленя по морде, и почувствовала, как в этот момент где-то далеко в Йессенштадте очень пожилая женщина улыбнулась и подкинула на коленях правнука.
  Через полгода они встретятся, и проговорят до утра, перебирая вещи в коробке.
  В том числе и о Калерии, которую обе не знали, но были бы рады знать.
  
  
  2. Кисет
  Так повелось, что курить за стеной госпиталя, где скукожились корявые кусты сирени, притулилась разбитая телега, а с крыши мерно капало в ржавую бочку, они выползали втроем.
  Лейтенант-артиллерист, саперный сержант (два костыля на двоих) и таёжный человек с перебинтованной головой, раскосыми глазами и высокими скулами.
  Лейтенант был совсем молоденький, с очками на носу, и вид имел не самый боевитый. Прочитав в газете заметку о соседе по палате, сержант уважительно присвистнул и задвигал усами, артиллерист в ответ лишь смущенно поморщился и качнул перебинтованной рукой - мол, пустяки.
  А еще лейтенант, по неясной причине, курил вонючую махорку, а не папиросы. Сержант был тертый калач и бывалый служака с изрядной сединой на висках, помнивший еще Финскую, но любил послушать артиллериста. Тот, что свойственно его армейской специальности, был очень начитан.
  Таежный же человек просто молча курил и непонятно было, слушает он или нет, да и понимает ли вообще по-русски. Соседи по палате считали его немоту следствием контузии.
  Говорили поэтому вдвоем, а третий просто сидел рядом. Говорили о вещах от войны далеких и отвлеченных, и как-то все больше культурных. Никаких тебе похабных анекдотов и амурных побед - обсуждали прочитанные до войны книги, трофейные кинофильмы, артистку Любовь Орлову и артиста Марка Бернеса, песню про синий платочек и стихи про Тёркина.
  Все переменилось, когда по радио сообщили, что наши войска овладели городом Киев. Пройдоха-сапер по случаю умудрился достать где-то абрикосового шнапсу. Хлопнули втроем (таежный человек молча чокнулся жестяной кружкой, молча выпил) за недалекую уже Победу, посыпались шутки про поджавшего хвост фрица, а потом и хлеще, и ядреней, но вот громкость разговора понизилась, и само собой всё как-то перешло на личное.
  Сапер очень заинтересовался кисетом, из которого лейтенант извлекал свою вонючую махорку, столь не шедшую к его облику. Кисет порыжел от времени, но покрыт был тонкой вышивкой.
  - От девушки гостинец?
  - От жены, - лейтенант улыбнулся.
  
  ***
  Василий и Калерия познакомились на пляже в Химках.
  Очень худенький, узкоплечий Вася сидел под навесом с журналом "Огонёк" и смотрел, как она чайкой ныряет с мостков. У нее был слитный купальник с полоской на груди и... эта мысль, наверное, была недостойной советского студента, но у этой девушки были нечеловеческой красоты ноги! И изгиб бедра заставлял думать совсем не о комсомоле.
  Крепкая, но не коренастая, очень высокая.
  Накупавшись, девушка подошла к навесу. Стянула шапочку, стала вытирать темные волосы, рассыпающиеся по плечам. Василий заворожено смотрел, как мускулы ходят на её загорелой спине. Солнце окрашивало мокрые капли на бедре в золотисто-розовый.
  - У вас тоже вода под шапочку попадает? - он не знал, почему спросил именно это. Просто знал, что если продолжит молчать, то взорвется.
  Девушка оглянулась. Улыбка у нее была очень хорошей, а в глазах плясали солнечные чертенята.
  - Всегда попадает. Но без шапочки никак, она нужна для лучшего скольжения. Я занимаюсь плаванием в обществе "Кузнечик", на разряд иду. В конце сезона на соревнования поеду. Тренер говорит, у меня хорошие шансы.
  - А я... я на пианино играю. Вообще не спортивный, - засмеялся Вася.
  Он принес ей сладкой воды от тележки с надписью "Главфруктовод", а она не отказалась её принять.
  Ее звали Калерия, Каля.
  У них был самый настоящий взрослый роман, они читали вслух стихи Блока и катались наперегонки на велосипедах (она всегда выигрывала) и целовались у танцплощадки. Она не была похожа на других знакомых девчонок. Всё время повторяла, как ненавидит рукоделие, вышивку, все эти дамские штучки-дрючки, как не переваривает мещанскую пошлость - слоников на серванте и кружевные чехлы на креслах, тюлевые занавески и сервизы с цветочками. "Вышьешь мне инициалы на концертном костюме? Ты же девочка, значит, уме...", - как-то попросил Вася, а потом не знал, как скрыться от града её насмешек, самой безобидной из которых было "да ты с дуба рухнул!".
  Ему хотелось стать для неё кем-то более смелым, сильным, решительным, чем был он, зубрила-ботаник Вася Уштымцев, внук знаменитого пианиста В.А. Уштымцева. Ради неё он ввязался в ту драку с Левобережными, жулившими на футбольном матче, и даже одержал победу (не один, дрался весь двор, а Каля - в первых рядах). Потом, в травмпункте, рассматривая забинтованные пальцы, Вася с горечью (но в то же время с бравадой) сказал:
  - Ну, вот. И как я буду играть? Конкурс через два месяца.
  - Тебе очень важно выиграть? - прищурилась Каля.
  - Нет. Но понимаешь, какая штука, это конкурс имени моего дедушки. Музыкальной школе очень важно, чтобы от нас выступил человек с такой же фамилией. Вот смешные!
  - Знаешь что, - решительно сказала Каля. - Я сыграю вместо тебя.
  - Но ты же не умеешь.
  - За два месяца научусь. Ты не представляешь, какая я способная! Первого места не обещаю, но фамилия твоя со сцены прозвучит.
  - Но ты же не Уштым...
  - Мы поженимся, - удивилась его непонятливости девушка. - Так и быть, возьму твою фамилию, Уштымцев, что ж ты непонятливый какой.
  И действительно. Что ж он был какой непонятливый?
  У Кали и до того было мало свободного времени. Институт, плавание, домашние дела, а тут ещё и музыка. Она засыпала на лекциях, а как-то раз это случилось даже во время свидания, в момент поцелуя.
  - Наверное, мне придется оставить плавание, - решительно сказала она.
  - Но ты так любишь плавать! - запротестовал Василий.
  - Люблю? - Каля задумалась. - Да нет. Но я уже взяла на себя обязательства, нашему клубу нужна моя медаль.
  - Знаешь что, Уштымцева? - засмеялся Вася. - Я выступлю вместо тебя. Плавать, как ты, я, конечно, не научусь, но вот в парашютном спорте я своё будущее вижу...
  В том страшном июне сорок первого мало кто мог догадаться, что детство и юность бравый военный Василий Уштымцев провёл за фортепиано.
  В поезде, отходящем от Белорусского вокзала, к фронту, он вспоминал дни знакомства и разглядывал её подарок.
  На вокзал Калерия опоздала. Поезд уже тронулся, Уштымцев вглядывался в толчею на перроне - стриженые затылки ополченцев, мешки-сидоры, плачущие жёны и матери. Клочья паровозного пара, натужный грохот замерзшего простуженного оркестра, привычно выводящего "Прощание славянки". Калерия протолкалась, пробилась сквозь сутолоку, побежала по краю платформы. Они встретились взглядами, Василий чуть не вывалился из теплушки - товарищи поддержали за ремни вещмешка, втянули обратно. Каля успела передать прощальный подарок. Ничего не говорила, не кричала, не плакала - просто сунула кисет ему в руку и скрылась в толпе, уплыла от него вместе с вокзалом и Москвой, под набирающий силу перестук шпал и протяжные гудки. И товарищи одобрительно посмеивались "знатный кисет, видно жена твоя рукодельница..." А он рассеяно отвечал, улыбаясь собственным мыслям, убирая вещицу за пазуху.
  Всё то время, пока Уштымцев был на краткосрочных артиллерийских курсах, она готовила ему этот кисет, расшивала почти идеально ровными васильками и маками.
  А уже спустя трое суток их накрыл на марше немецкий десант. Кусок свинца ударился в левую сторону груди, где в кармане гимнастерки положено было находиться партбилету. Но он был беспартийный - у него там был спрятан кисет Калерии.
  Свинец врезался-вплавился в расшитую кожу (он показал товарищам - сапёр недоверчиво цокнул языком, таёжный человек скользнул равнодушным, как обычно, взглядом). Это было немыслимо и неправдоподобно, но кисет задержал пулю, спас ему жизнь. И с тех пор (лейтенант в это твердо верил) спасал даже не раз, даже под Курском, где ему досталось изрядно, но все-таки вот он, стоит перед ними, живой и невредимый. И вот кисет, который подарила ему жена, которой он толком и не успел узнать, потому что началась война, но которую, как ему теперь казалось, понимать и чувствовать.
  
  ***
  - Жена твоя удаган, лейтенант. Ресница у нее белий, волос чёрний?
  Артиллерист и сапёр, вовсе не ожидавшие этой реплики, не сговариваясь, обвели взглядами пустырь за госпиталем, кривоватые кусты сирени, поглядели на ржавую бочку и сломанную телегу, и лишь потом - на своего товарища. Таёжный человек молчал так долго, что они и не ожидали его услышать.
  - Белий, черний, - подтвердил лейтенант и переспросил, - Удаган?
  - Женщина очень большой сила. Дома старики так говорят. Удаган зло не пускает, волю Урун Айыы Тойона исполняет. Богатырей Айыы оберегает. Сила в ней большой.
  - Кто таковы эти богатыри? - ухмыльнулся сапёр.
  - Ну как же, - таежный человек затушил сигарету о подметку сапога. - Мы и есть Айыы. Фашиста бьем. Гитлера не пускаем. Зло в мир не пускаем.
  - Тебя как же звать, товарищ дорогой?
  - Петр я. А фамилия Иванов. Так в паспорте написали.
  - А чего ж раньше молчал?
  - Говорить надо, когда есть что сказать. Теперь есть что сказать.
  - Что ж ты хочешь сказать, Петя?
  - Товарищ сержант... шнапс еще остался?
  Иванов улыбнулся такой широкой улыбкой, что узкие глаза его превратились в две тоненькие щелочки. Все трое расхохотались. А, отсмеявшись, они вновь свели с глухим стуком жестяные кружки. На этот раз уже за знакомство.
  
  ***
  Таня разгладила пальцем вышивку на кисете. Поблёкла, но цветы - как настоящие. Это у неё в прабабушку - тоже ненавидит шить, но может, если очень надо. Она всё может, прабабкина кровь. Она тоже немного... железная.
  В коробке остался только один нетронутый предмет - большая белая пуговица. Таня чувствовала, что именно за ней скрывается история, которая даст ей ответы на все вопросы.
  Последняя история. Первая история.
  
  1. Пуговица
  Каля делает мощный гребок обеими руками и уходит с головой под воду. Вдох-выдох. Каждое утро в любую погоду, пока Москва-река не замёрзнет, она проплывает три километра. В выпускном классе сложно учиться, она готовится к поступлению в МГУ, но каждое утро ровно в шесть звенит металлический будильник. Подъем, зарядка, обливания ледяной водой, пробежка до реки. И - три обязательный километра кролем, брассом, баттерфляем. Кале пророчат большое спортивное будущее, а она ненавидит воду.
  Со стороны этого не скажешь. Выныривая из реки, облитая водой, как маслом, она похожа на касатку.
  Гребя на пределе сил, Калерия никогда не вспоминает себя семилетнюю, она вообще почти забыла ту историю. Калька была самая маленькой в десятом отряде, отдыхавшем в пионерском лагере на щедром южном берегу.
  В тот день никто не смеялся. Калька сидела, сжавшись в комочек, уткнув голову в колени. С волос из-под накинутой сверху панамки текла вода. На плечи Кальки набрасывают полотенце.
  "Не спасли", - звучит в стороне равнодушный голос. Потом вступает хор неравнодушных: "Вытащил девочку", "Молодец, герой".
  Она, Калька, не умела плавать. Бабка никогда не водила её на речку. Калька не умела плавать, но знала, что, если захочет, может поплыть, это совсем несложно. Калька раскинула руки, представила себя дельфином - и стала дельфином. Это было несложно, она сроду такое умела, с рождения, хотя бабка всегда запрещала ей колдовать, а однажды даже выпорола горящей кочергой, когда Калька хотела наворожить конфет, а в результате сожгла дом соседей вместе с коровником. Сама же потом и лечила обожженную кожу корешками и притирками, причитая "сила огромная, не справиться тебе с ней, всегда придет расплата". Вскоре бабка умерла, а Кальку забрали родственники из Москвы. Колдовать она больше не решалась, но сейчас увидела дельфина и так захотела стать такой же, как они... Захотела - и стала. Поплыла на глубину против течения, подныривая под волны и смеясь. "Калерия! Держись за меня!" - Калька никак не ожидала увидеть вожатого Игоря, кинувшегося её "спасать". Он почему-то не видел, что она дельфин, ему казалось, что она семилетняя худышка, которую сейчас поглотит, сожрёт страшное море. Каля испугалась, запаниковала и действительно перестала быть рыбой. Волны швыряли вожатого и девочку из стороны в сторону, больно хлестали им по щекам...
  Вожатый всё таки спас её, дотащил до буйка, заставил схватиться. А сам не выплыл. Устал.
  "Не углядел за ребёнком, того в море понесло! Его вина", - роняет всё тот же равнодушный голос.
  Тело Игоря, накрытое узорчатым покрывалом, уносят на носилках.
  Вожатая Ниночка, рыдая навзрыд, собирает его вещи. Она была влюблена в Игоря, а вот был ли он влюблен в ответ, было непонятно. А теперь уже и не узнать. Ниночка сгребает в кучу старые кеды, штаны, парусиновую вожатскую куртку. Одна пуговица висит на длинной белой нитке.
  Калька сверлит её взглядом. Пуговица отрывается и падает в траву. Это не колдовство, это так пустяки, но Калька не станет больше делать даже так.
  Девочка подбирает пуговицу и прячет в кулак.
  Её никто не обвиняет. Винят стихию. Время, которое словно растянулось и не дало спасателям доплыть до утопающих на лодке. "Его нельзя было спасти", - говорят люди.
  Но Калька знала, что она - могла. Это она испугалась. Она запаниковала. Она не умела плавать просто так, без чародейства. Тогда девочка поняла, за что её лупила бабка. И приняла два решения, определивших её жизнь.
  Нельзя бояться. Нельзя не уметь.
  Она проживёт эту жизнь без помощи волшебных сил. Они помогут ей, если захотят. Но просить она не станет. Сама, она всё сделает сама.
  Калерия широко загребает воду руками.
  - Калерка, дьяволова дочь, загонишь ты себя! - кричит грузный тренер с берега. - Не выдержишь нагрузки!
  Она выдержит. Она не сорвётся.
  Больше никто не умрёт.
  
  ***
  Таня закрывает коробку.
  Теперь ей всё ясно.
  Прабабушка могла всё, а выбрала... ничего. Как если бы супермен, способный летать, устроился клерком в офис, гулял по вечерам с собачкой парке, а потом вышел на пенсию. Да она эту войну предотвратить, наверное могла!.. Хотя потом пришла бы расплата... Но всё равно, как можно было не попробовать!.. Таня трясет коробку, и чувствует, какая в той скрывается сила. А это всего лишь сила предметов, которые были прабабке чем-то дороги. О чём-то напоминали... Не волшебных, вообще-то вещей!
  Она, Таня, не такая. Она - попробует, и пусть мир горит. Если натворит дел, попробует всё исправить, но не рискнуть невозможно, нельзя, impossible.
  Таня трёт веки руками, на ладонях остаются чёрные полосы.
  Всю жизнь она ненавидела свои белые - при смоляной-то косе! - ресницы, а сейчас сама не понимает, зачем ей хотелось казаться кем-то другим, не собой.
  Прабабушка не пыталась. Женщина-удаган, старушка-супервумен, выбравшая дом, семью, детей, внуков, правнуков. Она хотела немного - чтобы каждый из них прожил свой век. И ей это удалось - почти со всеми...
  Таня вновь открывает коробку.
  Берет в руки старенький, но ещё блестящий значок AC/DC. Вытирает кровь и распрямляет иглу. Это было так просто, не потребовалось никаких усилий...
  
  
  6 (2). Значок
  Калерии уже почти исполнилось шестьдесят, а Димке, её младшему, как раз стукнуло восемнадцать.
  Та страшная зима уже, казалось, осталась в прошлом. Три года минуло со смерти мужа... Васи. Гвалт ворон, напуганных слитным винтовочным залпом на Новодевичьем. Накрытый черной горбушкой гранёный стакан. Фотопортрет в траурном канте - маршал Уштымцев был изображен на нём в парадной форме, при орденах...
  
  ***
  Громко бьют сломанные много лет назад напольные часы.
  Калерия Дмитриевна Уштымцева открывает глаза.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"