Аннотация: Представлено 18 рассказов, которые не вошли в серии, можно было бы придумать им место под одним заглавием или разбить на короткие сборники, но и так им будет хорошо...
Тропа
Тропа в этом месте раздваивалась. В сторону мелких кустов, пересекая поляну, - на просторы равнин. Или в другую, через овраг на холм, минуя вплавь реку, - в горы, которые будут становиться всё выше и круче с каждым переходом. Зверь остановился. Он ни о чём не думал. Свою дорогу он выбрал давно. На равнину идти нельзя. Где равнина, там поля. Вспаханные поля, по ним тяжело идти и следы невозможно укрыть листьями или ветками, невозможно замести пашню хвостом. К людям он не пойдёт. У людей ничего нельзя просто взять, там надо красть. Кража - это не охота.
Он любил охотиться. Если долго сидишь в засаде, почти не дышишь, следишь за ветром, чтобы вовремя поменять своё место, если не ешь и не пьёшь, тогда точно будешь сыт. Услышишь, как идёт косуля с детёнышем на водопой или самец, гордо потряхивая огромными рогами, подожмёшь ноги для прыжка, усилием воли пустишь в них кровь, чтобы не подвели от вынужденного застоя в жилах, и сделаешь красивый, мощный прыжок прямо на загривок, а там пустишь в ход зубы. Надо очень точно прыгнуть, ведь так трудно перехватывать челюсти, когда уже вцепился в шею, но не нашёл нужной артерии, которая должна была брызнуть тугой, горячей струёй прямо в горло - тут крайне важно не дышать, а то захлебнёшься.
Иногда охота бывает очень долгой. Долго идёт на охоте время, если добыча попалась молодая и сильная, но зверь знал: чем дольше охота, тем вкуснее еда, только одно плохо - насыщение наступает очень быстро после долгой охоты. Кажется, что уже сделал всё возможное, что всего уже добился. Думаешь: зачем много еды? Так хорошо жить, когда кого-то победил, так зачем еда? Зверь переступил с ноги на ногу, будто собирался прыгнуть на добычу. Добычи сейчас впереди не было. Он сам был сейчас добычей, но он знал: взять меня непросто, я умею думать. Страшен зверь, если умеет думать. Он не давал волю чувствам. Он хорошо знал, что чувства могут страшно помешать. Он ничего не чувствовал, когда уходил от своей самки с двумя маленькими детёнышами. Он знал: очень долго не будет хорошей охоты. На всех еды не хватит. Он просто облизнул их всех на прощанье, провел длинным, шершавым языком по загривку любимой, прижался лбом к её тёплому боку, слегка отпихнул от себя и ушёл.
Зверь понимал: он не должен ничего чувствовать. Он понимал это, но чувствовал. Сейчас он злился на себя за то, что помнит то, что тогда чувствовал. Это очень опасно. Сейчас он ничего не должен вспоминать, ему надо прыгнуть. Прыгать надо далеко, так далеко, как он никогда ещё не прыгал. Двуногие враги вырыли яму прямо перед развилкой. Они коварны и хитры. Они оставили ему дорогу. Дорогу, которая приведёт его на вспаханное поле. На то поле, на котором невозможно замести следы хвостом. Поле, где его будут ждать жирные, злые собаки, которых он совсем не боится. Он не боится собак, даже тогда, когда собак очень много, когда он даже не может их всех сосчитать. Только он хорошо знал одну вещь. Собаки - это значит, что будет выстрел.
Они заставят его присесть на задние ноги, они заставят его высоко приподняться над пашней, чтобы выставить вперёд когти, а затем.... Последует выстрел. Он знал, что он его ещё услышит. В него уже стреляли раньше. Он знал, что можно услышать как летит пуля, как она бьёт в грудь, как рвёт внутренности. Так рвёт, как не могут рвать мясо его когти. Зверь знал, что ни за что не пойдёт по этой дороге, по дороге, которую ему предложили. Это слишком просто, а он привык жить сложно. Он будет прыгать через яму, которую ему вырыли хитрые, только для самих себя, люди Он прыгнет через яму, которую он - конечно - видит, слышит, чувствует под валежником, которым они её укрыли.
Он прыгнет и уйдёт в горы. В горах прокормиться очень трудно, но можно. Можно прокормиться. Только одному. Даже на двоих не хватит еды в горах. Он будет в горах один. Всегда один, но свободен. Впереди его ждала свобода. Он прыгнул....
Чернуха и Голенькая
Чернуха выла в голос. Злое хвостатое чудище высокое и точно сильное, двигалось по их территории, которую сейчас, вот как назло, покинул хозяин стаи. Хозяином был тоже чёрный пес, но намного больше Чернухи, по кличке - без всякой клички. Умели бы записывать собаки, придумали бы, да зачем. И так все помнили правильный подход. Звали его низко, глухо, с большим уважением, тявкая, с перебором тона и, припадая при этом на передние лапы и покачивая ушами. Хвост при этом нельзя было высоко поднимать, но и поджимать сильно нельзя было, - подумает ещё виновата в чём. Без этого никак, ну никак нельзя было даже приблизиться к тому, кто без клички. Хозяином будем его звать.
Чернуха и сама бы смылась от такого жуткого страшилища, которое сейчас на них с Голенькой надвигалось. Но покинуть облезлую подругу и в мыслях не было у Чернухи. Больно уж беспомощной и тщедушной та была. Даже среди своих, Голенькую, и тявком негромким никто не звал. Пихали просто с дороги, если прямо под лапы попадалась, и все дела. Сейчас Голенькая пыталась сойти с дороги чудища. Получалось у неё это плохо, она прихрамывала, нет, не из-за лап, а попадался ей под собственные ноги, здоровенный отросток на животе. Похоже, что грыжа у неё была пупочная.
Чернуха и так и эдак пыталась ей помочь, нарезая сужающиеся вокруг чудища круги. Только не обращало оно на собак никакого внимания. Хвостом своим, пропущенным над ремешком бейсболки, показывало - валите с дороги шавки. Когда совсем немного оставалось, просто совсем немного до Голенькой, когда нога Чудища уже готова была пихнуть Голенькую. Чернуха плюхнулась прямо перед Чудищем на свой жиденький зад и в это короткое мгновение решилась. Молниеносным броском она пересекла дорогу Чудищу и вцепилась своими сточенными зубами ему в ногу. Чудище заорало и двинуло чем-то тяжёлым Чернуху по голове.
Чернуха не разжимала зубов. Ей было очень больно, но она знала Голенькой нужно ещё время, чтобы уйти. Чернуха бы уже убежала давно, а вот Голенькая никак не сможет. Когда ей стало совсем плохо, она краем глаза увидела, что Голенькая вместо того, чтобы бежать от Чудища в сторону, да подальше, храбро вцепилась ему во вторую ногу. Теперь уже чудище орало, не больно ему было совсем, мы в этом уверены. Орало чудище от обиды, что какие-то там козявки на него напали, не понимало Чудище, что это оно напало на собак, осквернило своим присутствием их законную территорию. Знало бы Чудище, что будет этим собакам за то, что они не защитили с трудом отвоеванное пространство в отсутствии главного.
Говорил же он им перед уходом. Смотрите зорко, работайте тут смело без меня, пока я пожрать себе не раздобуду и вас туда не отведу. Тут уж, если Хозяин рассердится, больной головой не обойдёшься, тут голодать будешь, даже если сама чего найдешь. Всё тогда отберёт Хозяин, не даст поесть ни кусочка, ни маковки малой, назло просто, в наказание. Чудище отбивалось теперь в обе стороны.
Правильно делало, оно со своей точки зрения, ведь на полном галопе, высоко отрываясь от земли, сюда летел звонко лая и, подняв по-боевому торчком хвост, сам Хозяин. Он разбрызгивал лужи, расшвыривал вокруг комья черной земли и несся по мокрому газону как чёрная месть на своего врага. Он даже не стал нападать, он то хорошо видел кто перед ним. Он просто приземлился на все четыре лапы, словно его осадил умелый наездник и так гавкнул, как давно уж от него Чернуха, а тем более, Голенькая, не слышали.
Обе как по команде, а ведь и было это командой, рассыпались в стороны. Чудище громко охнуло, шарахнулось куда-то на газон, явно не понимая, куда ему сейчас деться и припустило прямо по траве, в сторону строительного забора. Хозяин ещё полаял ему во след, но догонять не стал. В глазах его явно светилась усмешка и полное довольство. Враг возвращаться не собирался. Он тихо и глухо проворчал, встряхнув головой, и повёл глазами на своих подчиненных.
Нечего тут больше делать пошли, я там пакет какой-то за забор приволок, сейчас будем потрошить его. Вроде бы там вкусное, что-то. Не ожидая такой чести, быть приглашёнными на обед самим Хозяином, бедная Голенькая и ещё совсем не опомнившаяся Чернуха поплелись за ним за забор. Через час они уже все лежали на своём обычном месте перед подземным переходом, напротив библиотеки МГУ, на тёплой вентиляционной решётке и довольно посматривали по сторонам. Они ещё не знали, что у Голенькой открылось кровотечение из брюха и завтра утром её с ними уже не будет.
"Террористы"
Парень сидел с вытянутым языком и не обращал никакого внимания на капельку пота готовую упасть с его носа. Основные цвета на щите были белый и красный, но надо было ещё сделать вставки зелёного и синего цветов. Труднее всего было изобразить львов. Они какие-то совсем необычные были. Если не знаешь, что это лев, то и не подумаешь никогда. Всё угловатое, ноги, грудь, шея. О гриве и говорить не стоит - скошенная со всех сторон волна, а не грива. Вот зубы, да, зубы вполне львиные. Ещё одна трудность заключалась в ленте. Лента никоим образом не желала заворачиваться так, как ей было положено геральдической наукой. Рисунок, с которого Галушка копировал герб, был очень неразборчив, плох даже. Другого герба у Галушки всё равно не было на примете.
Сомнения его беспокоили ранее, теперь он их пренебрежительно отверг, вплотную приблизившись к завершению важной части своего оружейного дела. В тоже время, он по-прежнему и понятия не имел, имеет герб отношение к какому-нибудь рыцарскому роду или это герб графства, города или чего там у них ещё бывает. Работа завершилась. Чтобы не капнуть краской, обильно пролитой им на четверти герба, и не получить по шее ещё дополнительно, за порчу паркета, после уже полученной порции оплеух за кухонный линолеум, он гнал впереди себя ногой сложенную вдвое газету. Оставалось прикрепить щит к батарее в своей маленькой комнатке и как следует на него полюбоваться.
Любоваться в одиночестве мастеру не пристало - налюбовался в процессе, поэтому Галушка на время покинул своё творение. Путь его лежал недалече, не далече второго этажа того же дома. Вовка, я щит доделал, пошли, глянешь. Вовка натягивал стоптанные кеды "два мяча" и быстро сообщал новости, которые ускользнули от ремесленника, оторванного от общественной жизни созданием достойной благородного воина экипировки. Щит - это хорошо, но мы сейчас уже бомбы делаем. Серёга состав смеси новый притащил, как даст - зэкански будет. Для убедительности Вовка достал из кармана со сломанной молнией, протезно висевшей поперёк кармана, мятый лист бумаги. Хлопнув им об ладонь для расправления, он перечислил компоненты, не доверяя памяти.
Отец у Галушки был химиком, поэтому к нему стоило обратиться за советом. Где магний-то возьмёте. Всё есть не боись, Серёга от самолёта колодку достал, сейчас на лестнице пилит. Щит подождёт, ты говоришь сохнуть должен, вот пусть и просохнет. Пошли. На лестнице между девятым и десятыми этажами стоял устойчивый технологический дух. Серёга жил на десятом, но предпочитал спуститься на этаж ниже, этот подоконник ему нравился больше. Тут он накрепко привинтил здоровенные слесарные тиски, вполне промышленного вида, засунул между рамами различный инструмент, всё аккуратно прикрыл тряпочными концами.
Странно, но никто тогда не возражал. Даже вездесущие дворники, которых тогда было просто огромное количество - все они жили в специальном общежитии выше двенадцатого этажа. Всем почему-то хватало места, жилья и зарплаты. К стайкам пацанов относились как к дикорастущей сорняковой поросли - поля не портите, а там делайте, что хотите. Может, так и не везде было, но здесь было так. Это могло объясняться и составом жителей Вовкиного и Галушкиного подъезда. Профессора были тогда самые настоящие, ещё старой закалки. Характерен случай, с профессором, какой-то там науки, Немыцким. Дело вполне было ординарное - спустили ему на голову горшок. Разумеется, специально никто профессора обижать не хотел, но раз шёл в неудачное для себя время, так и не плачь. Горшок был горшком не совсем, только по своему назначению.
Он был большой деревянной кадушкой, и как положено кадушке, содержал в себе пальму, лохматую как дворовая псина. Никто бы и не подумал обращать на неё внимания, подумаешь, кадушка с пальмой, но стояла уж больно хорошо. Скажем даже, провокационно стояла, на гранитной площадке прямо над входом в подъезд. Пнуть, чем-нибудь горшок, предварительно прицелившись, дело не хитрое, много ума не надо. Задача значительно усложнялась наличием консьержки. Кстати, и слова такого в обиходе не было - дежурными их называли.
Решено было довериться полуавтомату, т.е. верёвке вытянутой на улицу через окно. С помощью хитрого блока её можно было дёрнуть в нужный момент, и кадушка замечательно съезжала вниз. Всё это было в теории. Оперативная работа заключалась в выявлении слабых мест в охране порядка и последующей установке оборудования. Это и было проделано в наилучшем виде, в наилучший момент времени, а именно, когда приехал молочный заказ. Было и такое в этом подъезде. Оставляешь сумку с запиской и деньгами, а тебе наберут в неё нехитрые повседневные продукты. Расчётами заведовали дежурные.
Короче, кадушка таки упала на голову профессора Немыцкого. Из компании попался только Галушка. Расслабился и пожадничал, вот и попался. Вдохновлённый успехом операции, Галушка решил спасти для дальнейших свершений хитрый блок и качественную верёвку. Ничего не спас и попался. Так и что? Профессор ласково пожурил Галушку, объяснил, что профессорская голова не качан капусты, можно было бы и пожалеть её, оградить от непосредственного участия в эксперименте. "Вы молодой человек, пожалуйста, в следующий раз, включите, в созидательный процесс свою светлую голову, не оставляйте её в кадушке с пальмой, не позволяйте управлять Вами соблазнительным обстоятельствам. Это недостойно творческой личности". Далее, профессор с помощью дежурного кое-как отчистил от земли и песка своё габардиновое пальто с каракулевым воротником. Походатайствовал о снятии наказания с озорника и, придерживая рукой огромную шишку, начинавшую со всей природной силой пухнуть у него на затылке, степенно направился в свою квартиру.
Не обращая внимания, на наше, почти лирическое отступление, Серёга крупным напильником продолжал переводить тормозную самолётную колодку в опилки. Это был основной компонент созидаемой им бомбы. Важной в её составе была и обычная марганцовка, которой он запасся в избытке, предварительно посетив аптеку. Что ещё там было заготовлено в коробочках неизвестно, но, наверняка это было нужное. Наконец, с составом было покончено. Предстояла сборка. Для создания оболочки подошла конденсаторная фольга, намотанная и сдёрнутая не без труда с круглой ножки кухонного стульчика и чёрная изоляция. Получился солидный пакет.
Оставалось приделать к нему достойный запал с замедлителем времени. В качестве замедлителя, рассчитанного на семь секунд, использовались головки спичек, вплотную уложенные друг за дружкой. Они были притянуты к пакету той же изоляцией, но уже синей, как более надёжной для такого важного дела. Обсуждение выбора цели начали прямо на лестнице. Серёга устало курил и, как полагается настоящему мастеру, вёл себя солидно. Остальные не курили, что солидности им не прибавляло. Вовка собирал кедами грязь с лестницы и в процессе полезного дела, вслух размышлял. У подвала возле овощного, есть отличная будка, надо её взорвать. Можно рвануть тачку с флагами, для демонстраций, она под аркой, рядом с зоной "Д". Галушка предложил рвануть бюро пропусков, там, рядом была деревянная будка, да и вообще место тихое, хорошо должно получиться.
Серёга сказал веско и просто - будем взрывать фонарь. Как фонарь, какой? Обычный фонарь будем рвать. Он подходит. Каждый фонарь снабжён чугунной подставкой, в ней есть дверца, некоторые плохо закрыты, да и в любой подставке замок плёвый. Плоскогубцами с длинными губками откроем. Пошли искать хороший фонарь. Хороший фонарь нашёлся довольно быстро, учитывая лёгкость ног его искавших. Выбор пал на фонарь стоявший недалеко от фонтанов. Эстетствующие подрывники специально выбирали красивое место. Со стороны можно было подумать, что аллею вдоль фонтанов группа товарищей собирается украсить новой скульптурой очередного гения от науки, которых там было уже полно. Фонарь приговорили рядом с К. А. Тимирязевым, годы жизни 1843 - 1920. В жертву его приносили, очевидно, за порочную связь с дарвинизмом и некоторую, как думается, весьма отдалённую причастность, к теории физиологии растений.
Серёга лично вложил заряд под коробку внутри фонаря. Из коробки печально торчали во все стороны провода, закрученные такой же, как и на бомбе, чёрной изоляцией на концах. Когда бомба была уже закреплена, неожиданно в среде подельщиков вспыхнула дискуссия. Суть её была такова: а не прикрыть ли для пущего эффекта дверцу фонаря и не прикрутить ли и её для крепости лентой, замок-то был сломан. Наконец, не сойдясь в теоретических вопросах, решили оставить всё как есть. Успокоил всех Серёга. Он сказал, что, если что-то будет и не так, всегда можно новую бомбу соорудить. Против такого аргумента, никто уже ничего не противопоставил, что тут скажешь.
Фонтаны в это время года ещё были наполнены водой, и надо сказать глубина фонтана была не маленькая. Взрослому человеку здесь было по шейку. Решено было поджечь запал, чиркнув по крайней спичечной головке и быстро бежать в сторону фонтанов, где был хороший бугорок. За него можно было залечь и ждать взрыва. По жребию поджигать запал выпало Галушке. Он мысленно попрощался со своим щитом, так здорово украшенным им гербом, и пошёл к фонарю. Остальная команда осталась наблюдать за его действиями из-за бугра.
Галушка с первого раза поджёг запал и бросился со всех ног бежать. Вовка в последний момент сильно испугался и стал разворачиваться ногами в сторону взрыва, странно, но он вёл себя, как того требует инструкция по гражданской обороне, правда на момент взрыва атомного. Ноги его при развороте несколько поднялись и, понятное дело, Галушка на них со всего маха налетел. Когда Галушка, переворачиваясь в воздухе, уже падал в фонтан, прогремел взрыв. Мало, прогремел - страшное пламенное шипение его сопроводило. Серега ни на секунду не оторвал глаз от своего детища. Он видел всё как при замедленной киносъёмке. Хлопнула о подставку фонаря и оторвалась дверца, подскочил сам фонарный столб и, качнувшись, стал обратно на место, вдребезги разлетелся плафон, будто кто-то метко сшиб его камнем. Пламя огромной струёй, похожей на струю огнемета, только с искрами вырвалось из подставки и ударило в стоявшую рядом лавочку.
Уши здорово заложило, хотя и рты были непроизвольно открыты. Когда все уже протрясли очумевшие головы, а Галушка, стоя рядом, ещё терял лишнюю воду со своей одежды, истекавшую неутомимыми струями, пришло время тушить лавочку. На ней висели лохматые и шипящие куски бомбы и вся она то там, то тут вспыхивала как бенгальский огонь. Выжали куртку Галушки над горелыми местами и стали быстро сматываться. Укрылись за домиком озеленителей на аллее, неподалёку. Все стучали зубами, хотя полное право имел на это лишь Галушка, уже начавший здорово мёрзнуть. Когда стали собираться домой, Серёга сказал - в следующий раз сделаем запал секунд на двенадцать, чтобы лишней суеты не было.
Способность
Откуда этот страх. Потерять способность к чему-либо - страшно. Что тут страшного. Просто выпал очередной зуб мудрости. Так что же? Это снизило ваши шансы выжить. Хорошо, когда за неё эту жизнь цепляешься, цепляешься до последнего вздоха. Это называлось волей к жизни. Её надо будет специально обманывать, если захотел прекратить эту безобразную тягомотину. Обманули, получилось. На столе остался расчёт смертельной дозы. Его прочитают, решат, что вы смелый человек, хладнокровный, что естественно враньё.
Могут резко осудить, ведь вот как другим приходится, и печени разваливаются и сердца разрыхляются, а этот, что, видите ли, надумал. Сам, добровольно. Будто речь идёт об испорченной машине. Присоединяюсь к этому мнению, но с такими оговорками, что жизни не хватит все их вписать. Всё же. Не думаю, что это есть хорошо, избирать такой выход, но и другое не лучше. Что делать, когда живешь только потому, что умирать это неправильно. В это поверить просто. Весь организм настроен на то, чтобы верить в жизнь и вовремя вам сказать живи, ты наш раб.
Как же не хочется быть рабом. Миришься с этим ежедневно, но так это нехорошо - быть рабом. Умирать это не смешно, совсем не смешно, но можно и над этим посмеяться. Можно так себя вести, что незнакомые тебе сёстры и нянечки будут ещё месяц к тебе подходить и говорить, вот если бы все так себя вели в реанимации, как было бы хорошо. Вот уж не думаю, что хорошо для проверки душевных качеств, сомнительных, кстати, загонять всех в реанимацию. Можно броситься в чёрный юмор, но помнить при этом, что все эти перевёрнутые тобой гробы, выстроятся когда-нибудь и медленно начнут тебя догонять.
Они не будут спешить. Зачем спешить, когда жертва в загоне. Сама выстроила его, проверила надёжность, потом зашла в него и заперлась там, выбросив наружу ключи. Рассказ, а это рассказ, поэтому ключи подобрали. Не девушка неописуемой красоты, не женщина с ребёнком, не старуха, вызывающая жалость или несмышлёный ребёнок, которого вам предстоит поднимать на ноги. Нет. Это всё не наши персонажи. Ключи подобрала способность. Новая или почти новая, но невостребованная до сих пор способность. Спаситель вёл себя, с общечеловеческой точки зрения, неправильно.
Он не стал сюсюкать, давать подышать кислородом, не стал звать тебя по имени отчеству, не тряс за плечо, не поставил занудливую капельницу. Совсем уж не мечтайте об уколе адреналина в сердечную мышцу. Нет. Этот спаситель или эта способность взяла вас за горло. Взяла и продолжила своё любимое дело - начала горло сжимать. Сжимать и слушать, как оно без воздуха трещит, как передвигаются под пальцами позвонки, передвигаются, чтобы встать ближе к зубам, чтобы выскочить наружу из вывернутых губ, чтобы плюнуть вам этими осколками в лицо, которое теперь и не лицо вовсе, а ваш спаситель и есть.
Вот теперь можно и посмеяться. Куда вам смеяться без горла. Ничего вам не осталось, ни маленькой чёрточки, ни маленького кусочка, ни щёлки для глаз. Всё стало одной способностью. Всё вокруг воспринимается только этой способностью, вы даже дышите только ей, горла-то уже нет. В одно прекрасное утро, для абсолютно всех неспособных и потому счастливо остающихся в своих загонах, ваша способность исчезает. Нелогично, спасать, чтобы потом убить, зачем? Убивать вас никто не станет, заведут обратно в загон, запрут, дадут бросить последний раз взгляд на ключики и с размаху запулят ими в неизвестность. Всё.
Скала
По внешнему виду его никто бы не назвал любителем острых ощущений. Вид был таков. Средний рост, некоторая сухость всех членов, включая даже лицо. Лицо не мелкое, но нос тонок и длинноват, брови узки и идут вразлёт, на лбу несколько морщин, щеки кажутся проваленными из-за высоких скул. Губы достаточно тонки и исчезают в лице по углам. Шея кажется излишне напряженной. Издалека его можно было бы посчитать даже миниатюрным, но это был обман зрения. Когда вы стояли с ним рядом, то не ощущали его коротышкой, скорее наоборот, начинали смотреть на него снизу вверх.
Что говорить о том, как смотрела на него маленькая и хрупкая соседка девчонка, когда они встречались в лифте или на лестничной площадке. Он тоже иногда с интересом на неё поглядывал, уж больно хороша была девчонка, да как-то ещё совсем неожиданно выросла. Когда он спросил её об этом, почему так получилось, она смешно надула губки и смущенно произнесла, Александр, мне уже девятнадцать давно, а вы всё меня не замечаете. Она подняла на него глаза в которых стояла смешная обида и Александру показалось, что в эти фиалковые глаза он мог бы смотреть и смотреть до самого конца своей жизни, но... Впереди его ждала скала. Скала в Мексике, в двухстах милях от города Чиуауа.
Не так как соседку девчонку, и совсем уж в другие области, но даже и тех, кто знал его, Александра, более близко, поражали некоторые моменты выбора им главного своего увлечения. Поскольку он ни с кем не откровенничал, а вызвать на разговор его было невозможно, кроме разговора самого пустого содержания, то моменты эти так и оставались загадкой. Пробовали многие разгадать, ведь личностью он был довольно приметен. Безуспешно. Убеждались лишь в том, что в судьбе его ничего нельзя трактовать как предпосылки к выбору рискованных занятий и просто любви к риску. Везде прослеживался педантизм и аккуратность. Образование также получил соответствующее - закончил мехмат МГУ.
Индивидуалистом от природы он не был, скорее, воспитал некоторый индивидуализм в себе сам. Мнение окружающих и их восхищение его никогда не волновали, совсем не от его холодности, а оттого лишь, что не совпадали они с его личным пониманием и того и другого. Это касалось всех областей от науки до искусства, но на примере искусства проще объяснить его позицию. Так, он совершенно не мог слышать восхищения по поводу Пикассо, он считал его просто талантливым шарлатаном, в чём-то и просто шарлатаном. Отрицание его, чего-либо, не обязательно было таким полным. С раннего детства, все восхищались Шерлоком Холмсом, а он проглотил его моментально и этим ограничился, зато Белый отряд и несколько других вещей Конан Дойля зачитал до дыр.
Те, кто постарше в захлёб говорили о великолепной прозе Пушкина, особенно о повестях Белкина, они тоже ему нравились, но и не более того, зато Путешествие в Арзрум, он считал великим произведением и без конца его перечитывал. Скорее всего, это был некий допустимый консерватизм, присущий его характеру мышления, но слишком часто это неправильно воспринималось окружающими. Многие считали, что он просто пытается выделиться, хочет быть во всём оригинальным, неповторимым. Он был страшно далёк от всего этого. Устав спорить ещё в ранней юности, и поняв, что споры такого рода ни к чему не приводят, он их просто прекратил. Люди как считали по-своему, так и продолжают считать, тогда как лично ему это, если уж и не вредило сильно, то и не улучшало к нему отношения.
Бог бы, с ним с отношением. Он бы спокойно, в силу своего благоприобретённого индивидуализма, это перенёс, но его втягивали в ненужную ему, какую-то убогую, но шумную общественную жизнь. Вот с этим он уже не мог смириться и просто замкнулся. Он, напустив на себя умный вид, предпочитал со всеми соглашаться, а потом полностью выбрасывал из головы все доводы оппонентов. Волнуют до сих пор его и волновали всегда, по-настоящему, только собственные ощущения. Также бережно он относился и к ощущениям друзей. Потому как выбирал он их по своему подобию. И чувствовали они всё так же и не потому как определяли такую ерунду, как шарлатан Пикассо или нет, а по общему отношению к жизни. Других друзей он не имел.
Случайно, а может, и нет, но все они нашлись среди скалолазов и альпинистов. Однако, и в их среде себя переломить он уже не мог, и здесь он выбрал совершенно особенную стезю. Предпочитал он осваивать так называемый soloing. Означало это, что он поднимался на скалу один, без страховки и даже вообще без каких-либо приспособлений. Всё, что на нём имелось, это кофта и штаны из мериносовой шерсти, широкий плотно прилегающий к телу пояс, а на поясе со стороны спины прикреплялся мешочек с магнезией (chalk bag), для просушки рук. Иногда комплект был дополнен курткой с вентиляционными вырезами, но это бывало очень редко и только при не очень подходящей погоде. На ногах были специальные тапочки, которые он по старой российской привычке продолжал называть калошами. Даже носки он не надевал. Большой разницы в носках или без них надеты калоши, он на горе не ощущал, но просто так привык.
Всё делал Александр в жизни очень серьёзно, в своём деле он практически достиг предела человеческих возможностей, так считали все, кто его знал. Вряд ли какая-то часть тела его не осталась ещё натренированной до максимума и несколько выше. Особенно у него были развиты кисти рук, даже не кисти, а уже фаланги пальцев. Иногда ему казалось, что попроси его кто-нибудь, а может и самому в голову придёт такая бредовая идея, как лезть на скалу спиной, то он справится. Справится именно благодаря способности фаланг своих пальцев держать его практически на ногтях, а не на подушечках, так гибки и сильны они теперь были. Тренировался он круглый год, но восхождения любил осуществлять только при тёплой погоде. При тёплой погоде, это означало в меру прохладной.
В жару на скале очень плохо и удовольствия уже никакого, кроме того калоши плохо держат камень. Разумеется, и местность имела огромное значение и выбиралась живописнейшая, это было непременным условием его занятия. Немаловажным моментом его сегодняшней жизни было то, что материальная её сторона его не беспокоила. В молодости он заработал достаточно много денег, но их бы, конечно, ни на что не хватило, если бы завёл он себе семью и зажил отдельным домом. Семью он заводить не стал. Он поступил по-другому, отдал весь свой капитал в семейное дело, которым занимался его племянник и жил на небольшие от него поступления. Всё, что ему было надо, это иметь возможность несколько раз в год ездить на свои скалы, которые естественно оказывались всё дальше и дальше от дома.
Так всё и продолжалось уже пару десятков лет. С той лишь разницей, что первые пятнадцать лет он не мог посвятить себя целиком любимому занятию, ещё и зарабатывал. Сейчас он был полностью свободен. В этот раз он выбрал Мексику. Причина выбора была не только в горах. Он хотел навестить своего друга в Штатах, с которым не виделся уже несколько лет. Называл он его просто Боб, хотя имечко у друга было такое непростое, благодаря европейским корням, что после бутылки бурбона, он, наверное, и сам бы не мог его внятно повторить в нужной последовательности. Боб и посоветовал ему съездить в Мексику, у него были там знакомые проводники, они помогут добраться до скал, на которых совсем нет туристов, это последнее время было очень важно для Александра.
Он не акцентировал своё внимание на этом аспекте своей жизни, но чувствовал, что постепенно дичает. Если раньше он относился к людям с лёгкой иронией, то теперь он всё чаще их не переносил и уже переставал прощать им их вечную глупость. Особенно его стало раздражать последнее время в них то, что ничего не зная о сути предмета, не зная его основ, они стремились снять с него пену, причём получив от этого максимум удовольствия. Мало этого, брались судить и рядить о тех, кто посвятил этому жизнь, кто знал столько об этом, что хватило бы на десятки, а, может быть, и сотни, таких как они. Более того, они сейчас и правили балом, причём сами же и несли на этом празднике жизни потери. Потери не замечались, трупы скромно и стыдливо убирались, а праздник всё шёл и шёл.
Тупые толпы шли в горы, лезли под воду, падали с туч, но продолжали слушать инструкторов вполуха, спали на занятиях. Все стремились только быстрее получить необходимые для удовольствия документы. Со смутным беспокойством он готовился к встрече со своим другом, которая должна была произойти в маленьком городке Эль Пасо, находившемся ещё в штате Техас, но на самой границе с Мексикой. Там Боб передаст Александра на попечение мексиканским друзьям. Александр очень удивился, когда узнал, что Боб хочет с ним поговорить. Обычно он не предупреждал об этом заранее, просто встречались и говорили. Боб уже несколько лет как перешёл от обычного скалолазания на бейсинг, но выбирал не искусственные сооружения, а только природные.
Последний раз он прыгал с парашютом в Венесуэлле с водопада Анхель, звал и Александра, но тот отказался. Причина отказа ясна, Александр считал это не своим делом, да и распылятся, совершенно не хотелось, мало ли, что существует опасное и прекрасное в мире. После прыжка Боб, пребывая в полном восторге, приглашал Александра уже в Патагонию, прыгать с горы Сьерро-Торре, разумеется, приглашал безуспешно. Сейчас Боб об этом прыжке подозрительно молчал. Александр не стал его спрашивать, ни по телефону, ни в письмах и не стал пока уточнять, состоялась ли вообще эта поездка, и, тем более, как прошёл прыжок. Если захочет Боб, то скажет всё при встрече.
Встретились они в одной немного более приличной, чем остальные гостинице. Сейчас они сидели в баре, решив никуда больше не ходить, - кухня тут была вполне сносная. Техас всегда славится своими стейками и всем другим, что можно сделать из мяса. Они заказали говяжьи ребрышки особым способом приготовленные. Уж чем их там техасцы или повара мексиканцы натирали или в чём отмачивали неизвестно, но аромат был такой, что и шашлыки наши позавидуют. Они с наслаждением болтали и уплетали замечательное блюдо, и что из этого доставляло им большее удовольствие непонятно.
Они уже прикончили одну бутылку местного виски такого дрянного, что ирландцы, наверное, попадали бы в обморок только понюхав его пробку, но даже не заметили этого. Обсудили уже всё, перебрали всех друзей и знакомых, нахлопались друг друга по плечам. Наконец, под начало второй бутылки пришла пора поговорить о деле. Боб неожиданно помрачнел. Знаешь, Александр, я решил больше не заниматься нашим с тобой делом, не только моим этим бейсингом, но и скалолазанием тоже. Что-то случилось Боб. Боб не стал сразу отвечать, он отложил обглоданное ребро, протер салфеткой руки, достал огромную сигару, сделал предлагающий знак Александру, но тот отрицательно махнул головой, и только тогда, когда прикурил сказал, - сломался я, Са Ша, на этой скале.
Был страшный ветер, ты знаешь, что такое ветер девяносто миль в час в горах, это уже не ветер, но главное, он поднялся неожиданно, была чудная погода, ветерок от силы десять миль, я собирался прыгать, хотя места там для разбега очень мало, но прыгнуть можно. Боб замолчал. Александр внимательно смотрел на него и видел этот ветер в глазах Боба. Боб только чуть покачивал из стороны в сторону головой и не спешил продолжить рассказ. Александр, перед прыжком я помолился и попросил у бога удачи. Бог ничего мне не сказал, только ветер стал нарастать и нарастать. Боб опять замолчал. Александр, я говорю это только тебе, ты меня поймёшь.
Они оба сейчас были на этой скале. Всё вокруг них быстро очищалось от снега. Снег слетал со скалы и начинал носиться вокруг стола. Снег переворачивал всё в баре, захватывал гостиницу в страшный смертельный хоровод, уносил её прочь, в бездну. Ничего больше не было вокруг, кроме этого ветра, кроме этой тяжёлой, злой пыли, в которую снег превратился. Александр смотрел в глаза Бобу. Боб смотрел в глаза Александру. Глаза Боба всё более темнели и приобрели, наконец, фиалковый оттенок, а потом и вовсе превратились в обиженные глаза девушки соседки, которой уже давно исполнилось девятнадцать лет. Боб видел только глаза Александра, в которых не замечал осуждения, которого и не было там вовсе.
Они долго ещё молчали, а потом Александр сказал, ты знаешь, Боб, у меня в Москве появилось одно срочное дело, не поеду я ни в какой городишко Чиуауа. Давай допьём этот дрянной кукурузный виски по этому очень хорошему поводу, и, пожалуй, закажем ещё рёбер.
Утром Александр выехал в Чиуауа...
Силы природы
Славка работал около 110 палатки. Это где-то между секторами "В" и "А" стадиона Лужники. Позади палатки небольшой парк, а потом начинаются параллельные основному пространству вокруг стадиона аллеи. Тогда в 1993 бандиты контролировали не весь рынок, а только его фрагменты (но ключевые, например, вход), уж слишком был большой кусок, сразу не проглотить. Основной контроль осуществлялся милицией. Разумеется вполне частным образом. К охране порядка это не имело никакого отношения. Он, порядок, поддерживался за зарплату и соответственно объемом, не превышавшим допустимую минимальную норму, короче, всё, что плавало на поверхности как-то регулировалось, но стоило обзавестись маломальским прикрытием тех же ментов, и тёмные делишки шли как по маслу. Процветали все виды мошенничества, которое жулики нагло снимали для собственной истории на видео, ничего совершенно не опасаясь. Когда рынок пустел - часа в два, они со смехом, напоминавшим ржание, просматривали, что у них там получилось.
Май выдался жаркий, правда дождливый, но когда туч не было, парилка была по настоящему южная. Продавцы или торговые ряды, можно и так это назвать, располагались концентрическими кругами, между зданием стадиона и парковыми аллеями. Шеренги продавцов стояли так плотно, что расстояние между кольцами не превышало четырёх-пяти метров. Колец же было, наверное, около десяти, может больше. Сейчас это кажется торговым раем, а тогда было просто нормой - всё пространство вне рядов занимала медленно движущаяся толпа. Понятно, что лезть в это месиво не хотелось, особенно, если товар был чуть поприличнее и требовал хоть какой-то специальной работы с покупателем.
Славка торговал обувью из Гонконга и вполне презентабельными велюровыми кофтами, тогда они только входили в моду и были относительной редкостью на рынке. Это вам не надоевшая ангора, часто похожая на мягкий валенок. Исходя из этих немудрёных соображений, он и выбирал своё место. Устраивался поближе к палатке, по крайней мере, сзади никого и можно развесить на цветных пластмассовых цепочках кофты. Разумеется, места здесь стоили дороже и их продавали владельцы палаток, а не контролёры. Окружённая плотным кольцом торговцев палатка уже ничем сама торговать не могла, да и не надо было - весь доход составляла аренда. Теснота была страшная. Свободное пространство было только за малюсеньким столиком, на котором Славка разложил свою обувь, с усмешкой называя это место витриной. С крыши палатки тоже шла торговля, оттуда периодически прямо над головами пролетали штаны, пачки шорт, плащи и тому подобное барахло. Уже входило в моду торговать с удочек, на которые подвешивался образец и выдвигался на всю длину прямо в толпу. Кроме того, с крыши орали в мегафон, причём пиарщики изощрялись в торгово-рекламном юморе как могли. Даже тогда, на многих рынках это доморощенное творчество запретили, но в Луже пока это было позволено.
Рядом со Славкой стоял седой здоровый мужчина - полковник в отставке. Воевал в Афгане, говорил, что и в других местах доводилось, несколько менее известных широкой публике. Через два столика слева, стоял академик биолог и очень неплохо торговал всякой разностью (это бы надо выбросить из рассказа, как явное преувеличение, да не получается, потому как правда). Ещё тут же стоял кандидат математических наук, но больше стояла его жена, а он бродил по рынку или где-то там гулял. Жена его, как бы извиняясь, говорила, что он всех покупателей распугивает, страшно их ругает, по-математически орёт и вообще несдержан. Зато за обувью, которой они торговали, он сам ездит в Венгрию (в деревнях итальянцы и ушлые русские коммунисты организовали фабрики) и даже за полгода выучил венгерский язык, до очень неплохого уровня, что, ясно, сложно. Потому это вспомнил, что Венгрия была редкой страной на рынке.
Всё шло как обычно - в те времена торговали бойко и к десяти, двенадцати часам основная торговля заканчивалась, нужно было выжимать остатки. Волна оптовиков практически исчезала (ещё один всплеск оптовой торговли будет в конце дня, когда, подсчитав приобретения и ресурсы, оптовики вбивают последние в товар), зато активизировалась розница. Успевали торгаши и поболтать, обсуждая всё на свете, включая политику, произвол ментов и бандитов, неверных мужей и жён, верных жен и мужей, любовников и любовниц, умеющих пить и алкоголиков и т.д. и т.п. Большую долю в разговорах занимал квартирный вопрос, - оно и понятно, - много было приезжих, а также людей в разнообразном жизненном неустройстве. Обсуждались способы доставки товара на рынок, а также кто как удачно попал вчера домой. Не очень принято сейчас об этом вспоминать, но многие люди в то время исчезали, как говорится, с концами. Происходили и анекдотические случаи. Вот история азербайджанца Алика, рассказанная им самим. В одно прекрасное утро соседи по торговле у палатки, как и всегда, придерживали его место с утра, ждали, ждали, да он так и не появился. Оказалось, что его прямо у рынка встретили лихие ребятишки, отобрали весь товар, вежливо приставив к боку финку, аккуратно перегрузили добытое на свою тачку и проводили Алика до такси. Выяснив район его обитания, они щедро авансировали таксиста и пожелали Алику счастливого пути. Играть иногда в благородство, не забывая при этом о своём интересе, неувядающий разбойничий стиль.
Национальные вопросы также обсуждались торговцами, но, весьма своеобразно - весь мир делился на две национальности, причём периодически плавно перетекающие друг в друга - это та, которая продаёт и та, которая покупает. В худшем (хотя почему?) обсуждались способности той или иной нации торговать. Как ни крутили, но на первое место всегда попадали евреи. Возможно, слишком ярким был пример перед глазами. Именно к этой палатке часто захаживал один дед, следивший за своим неразумным внуком, который мало того, что не умел выбрать товар, так и продать его не мог, даже когда клиенты настойчиво об этом просили. Так этот дед, вполне опереточного иудейского вида, умудрялся за полчаса "расторговать" внука и начинал планомерно, только из любви к искусству, перемещаться по соседям, которые охотно брали его в помощь. Дед обладал какой-то невероятной способностью заговора, - повторять даже примерно не стоит, - пустой набор ласковых увещеваний и пришепётываний, действовавший на покупателей, особенно на толстых тёток, удавьим взглядом. Тёплые перчатки в жарищу разлетались у деда "в лёт". В итоге оборот деда (специально считали) за час-полтора работы составлял средний оборот хорошего палаточного торговца.
Наступало время (около полудня), с индейским названием "время пустых кошельков", но это не имело отношения к естественному, дозволяемому законом процессу опустошения кошельков покупателей, а означало совершенно иное. Дело в том, что основная работа карманников к этому времени уже закончилась и становились видны её результаты. Под ногами прохожих, движимые их пинками, медленно, но верно плыли по асфальту пустые кошельки и портмоне. Побросали их, избавляясь от улик и просто ненужного груза, те самые щипачи. Так вот, когда кожаная галантерея начала свой исход из карманного уюта на свалку, рыночная идиллия совершенно неожиданно прервалась. Раздался сильный хлопок в районе трибуны "С", то есть справа от нашей палатки. Повисла гнетущая тишина над всем рынком, потом волной пролетел по головам вздох и толпа с возрастающим напором, ещё не побежала, но начала быстро двигаться в левую сторону к трибунам "В" и "А". Наконец, некоторые не выдержали, побежали, уже сметая подвернувшиеся торговые точки. Народ у палатки подобрался опытный, никто не тронулся с места, но все начали во всю глотку орать: Стоять! Стоять! Стоять! Те, кто был рядом, останавливались и постепенно, своим примером успокаивали других людей из толпы.
Всё это было до безнадёжной досады знакомо продавцам, но каждый раз становилось жутко, когда это снова происходило. Бандюганы называли это "устроить бега". Целью организации бегов естественно был грабёж. Так и слышался, засевший генетически у любого купца на подсознательном уровне, разбойничий крик "товар ищи". Минут пятнадцать или двадцать рынок кипел, но, постепенно затихал и все приступали к своим делам. Кто-то в районе хлопка, наверняка, пострадал, но сюда волна не докатилась. Мало кто был осведомлён, что это было только частью разработанного на сегодня плана. Под трибуной "В" располагалась большая камера хранения. Вот она сейчас и ухнула уже по настоящему сильным взрывом. Ещё никто не успел испугаться, как один за другим начали взрываться взрыв-пакеты, где-то в том же районе, но уже ещё левее. Стало не до криков - все у палатки принялись в ускоренном темпе убирать товар в тюки, затаскивать его в палатку, просто пододвигать поближе к себе, чтобы не потерять контроль. Дикий рёв висел в воздухе, волна катила уже во все стороны от взрывов, стоял страшный топот, земля тряслась и гудела, откуда-то полетели клубы пыли, дым расстилался над всем этим зрелищем - уже полыхала камера хранения.
Наконец человеческая волна ударила в палатку. Ни о каком спасении материальных ценностей уже не было речи - люди спасали свою жизнь. Славка подтянулся на уступе палатки и устроился на маленьком карнизе. Кандидат математик - подхватил подмышки свою жену и быстро, волоком тащил её за палатку, которая сейчас виделась единственным спасением. Прямо за ними гребнем следовала и нависала куча из складных столиков, кожаных курток, вокруг просто летали по земле и по воздуху пачки таиландских босоножек в мирное время называемые дозами. Извивались и перемещались вместе с толпой удочки и телеги, ревущая толпа была просто утыкана всякими алюминиевыми и пластиковыми палками, совсем недавно служившими стендами, скрученными скотчем в нужном порядке. Долетали крики отдельных людей, оказавшихся под ногами толпы. Волна только слегка приподнималась и опускалась над ними, многие больше не кричали. Полковник выбрал место на проходе между палаток, защищая спину её углом и просто бил в морду любому, кто с рёвом на него налетал, ни один почему-то ему не отвечал, только гасил безумие в глазах.
Никто уже не знал, сколько это продолжается - время перестало существовать. Откуда выбегало столько людей непонятно, ведь казалось, что основная масса уже прошла, но каждый раз как из-под земли вырастали новые толпы, почему-то всегда группами и всё начиналось сначала. Но постепенно всё укладывалось в какие-то относительно нормальные рамки. Рынок окончательно затих, а затем зашевелился, и больше ничего путного в ум тогда не приходило, как сравнить его с дымящейся навозной кучей, полной мух, навозных жуков и других земных тварей.
Через час, Славка и Полковник давили вторую бутылку греческого коньяка, сидя за палаткой на частично спасённых для будущей торговли мешках, и с аппетитом закусывали сникерсами и сосисками. Полковник сказал: "Хочешь верь, Слав, хочешь нет, но ничего страшнее землетрясения и вот этого рынка в моей жизни не было. Силы природы".
Ржа
Он работал один. Под прикрытием работать легче. Особенно хорошо с подругой на пару. Заболтает барыгу, делай что хочешь. Фарт отвернётся, - рёв поднимет, за руки начнёт барыгу хватать, гнать ему пургу - опять можно оторваться. Решил, что один значит один. Что тут у нас на витрине - часы. Десять баксов красная цена, да и разбираться в них надо. Прокатим мимо эту раздачу. Надо было раньше из хаты выходить, да уж больно поспать люблю. Ничего и сейчас справлюсь, народа много.
Надо к татарину перекупщику зайти, узнать, что он сегодня принимает. Формальность, конечно, что принесу, то и возьмёт, но понт - великое дело. Притащишь под заказ и приход по высшей ставке. Будет по пути, зайду, а нет, так нет.
Вокруг кипела жизнь. Маленьким незаметным пузырьком он себе казался, да так оно и было. В толпе пробирался, ловко увиливая от телег, щуплый человек, во всех отношениях неприметный. Кому это понятно, что шапка на нём не простая, а фартовая. Пирожок каракулевый - любимый. Папаха не почину будет, а пирожок в самый раз.
Пора, пора осматриваться, время не ждёт, тикают часики, дальше тяжелее будет, оптовики схлынут. Взгляд уплотнился, стал более концентрированным, пошёл хищно выхватывать объекты. Две тётки пакуются за палаткой. Вещей много, часть в стороне. Нельзя брать. Отхода нет, за палаткой бардак какой-то - ноги переломаешь, а туда бы надо уходить. Эй, мужик, рот-то не разевай, в сторону, в сторону. Вежливо улыбнуться, пошустрей отодвинулся, не время в споры вступать.
Так, будем просто идти, что-то обязательно будет. У палатки с хавкой мужик питается, оголодал бедный с утра видно не ел, сок от жирного беляша по бороде течёт, а вот это он зря, шмель из сумки бочком торчит. Жуй дальше. Не торопясь, поторапливаемся, делаем петлю. Можно посмотреть. Да, мужичку, конечно, неплохо было, но нам цветным, ещё поработать придётся. Шапка пирожок устремилась в пролёты между грузовиками. Сейчас он ни о чём не думал, позволил думать своему взгляду. Голова охладела - это хорошо в деле. Зато интуиция, прогрелась на шмеле, теперь на полную катушку включилась. Думать он любил и тогда, когда ходку делать приходилось. Никогда не боялся одиночек. Специально наказания не провоцировал, там разное могут придумать, но, именно, одиночества никогда не боялся.
Умел он впадать в такое состояние, когда мысли полностью заменяют жизнь. Они и есть тогда жизнь, эти самые мысли. Даже не надо за колючку смотреть, всё и так видишь. Реку с песчаной косой, кустики ольховые, ломкие. Ивы тяжёлые склоняют ветви, вытягивают колышущиеся пальчики к воде. Вода ржой солнечной перекатывается, рябь идёт, как наколка в бане под веником дрожит. Бабы на выбор, хочешь чёрную, хочешь белую - цацками их обвешаешь, в мыслях, так они и там добрые становятся.
Спокойно, вот это годится. Внимательно всё осмотрим и с богом и чёртом вперёд. Крыша высокой фуры вся завалена баулами. Мужик только один присматривает, да как - дрыхнет прямо на товаре. Дело его. Отсчитал пару грузовиков от этого места. Протиснулся между ними, до кабин. Тут два ряда стоят грузовики морда в морду. Упаковок всяких навалено, листы картонные от карговских коробок и всякое мелкое мусорное ничтожество, оставшееся от оптовиков. Теперь осмотреть кабины, не вызывая подозрений. Бывает, шофера не торгуют, а просто спят в кабинах, но всё же чаще подрабатывают продавцами или свои дела во время стоянок прокручивают. Вот один сидит, но этот далеко, не увидит.
Лезу, по кабине можно залезть, - Зил, не Камаз, по тому труднее. Ох, ты, ёлки далеко мешки. В ряду казалось, что по всей крыше разложены, но ничего охрана с той стороны спит, надо рисковать. Отрываю две упаковочные ленты, связываю, продеваю под стяжку баула, спускаюсь опять на кабину, лишь бы не щелкнула громко, как с кабинами бывает. Теперь медленно, чтобы не шуршало по крыше, тянем. Ф-ух, перевалить и поймать. Получилось. Протаскивать между грузовиками уже легче, чем с крыши стягивать. Теперь в другой ряд грузовиков, телегу достать и ноги, ноги.
Что, сволочь попался.
Я на другой грузовик, просили перенести на другую точку...
В руке мужика нож.
Погоди, разобраться надо, да что ты.
Нет, нет, не надо...
Вот где баба нужна была бы, заговорить, отмазать, нет её, нет...
Крякнуло что-то в груди, тюкнулся в лоб пирожок-шапка, хрустнуло, веткой ольховой, ивой упавшей с берега в половодье всплеснуло, кружится ржа блестящая, солнечная по тихой речке.
Пробка
Впереди авария. Когда поедем неизвестно. Вывернуться тоже нельзя. Может человек застрять в пробке и быть этому рад. Запросто. Это бывает, когда пробка есть решение, решение, которое принято за тебя и даже вопреки тебе. Вопреки, и во благо. Как всё размыто на обочине. Куда стекает эта жёлтая глина. Канава и трава в ней чисты. Если такое не видишь, то поверить в это невозможно. Просто не жизнь, а какая-то постоянная учёба в неверие. Он вспомнил, какой-то блок-бастер начинался с того, что человек достаёт ружьё, не выдержав этого бесконечного стояния, и идёт всех крушить.
Во всех видеть врага. Так оно и есть. Видеть во всех врагов это основа любого неверия. Нет. Вера тоже может родить неверие. Неверие в чужую веру. Маленькая частица впереди и всё, была вера, стала не вера, потом следует абсолютное безверие. Почему натыкаешься на мысль как на стену. Не спотыкаешься, это как раз понятно, человеку двуногому, свойственно спотыкаться, отвлёкся, например, девушку красивую увидел или машину. Бах, мордой в грязь. Бывает. Девушка, машина это просто. Они могут быть сами по себе очень сложными девушки и машины, но так как я сейчас мыслю, в таком ракурсе, они просты - соблазн.
Соблазн подстерегает и это опять понятно. Не так я сейчас думаю. Смотришь вокруг, скользишь взглядом по этому изображению внутри тебя, никакого уже отношения к отражённому не имеющее, и вот уже не изображение, а мысль. Вот она - вот стена. Будто тухнет свет, будто лучи перестают падать и равняться углами, будто они уже все серая, неприглядная, а, главное, неприхотливая масса, которой не то, чтобы совсем ничего не нужно, но как-то всё вяло нужно, без восторга. Приходят победы, дары судьбы становятся щедрее, ты словно возвышаешься, сам над собой, и именно тогда, когда совсем разучился всему этому радоваться.
Холодным рассудком смотришь, на ту же девушку и до тошноты бесстрастно говоришь себе - девушка, какая красивая, это хорошо. Потом почти сразу думаешь - зачем. Пусть она будет красивая сама по себе, а мне это зачем. Рот уже свело от дыма, а сигареты идут и идут, тянуть их всё легче, всё легче пустоте лёгких принимать в себя этот дым. Где тот аромат, куда он делся, тот аромат американских сигарет. Виццерой, например, которые я курил на дне рождения у своего друга в шестнадцать лет. Почему рубашка потом пахла лучше, чем самые дорогие французские духи моей нынешней подруги, к которой я еду, и, слава богу, что еду так плохо, еду скверно, почти всё время стою.
Судьба видит, что я ехать не хочу, она теперь всё делает для меня. Ей это легко делать, так легко. Как просто стало со мной, это потому, что я теперь на всё согласный. Даже ехать я не хочу очень слабо. Если бы не было пробки, я бы ехал и, наверное, получал от этого удовольствие, но.... Тогда другие мысли полезли бы мне в голову, они были бы такие же застойные, как и сейчас, только относились бы к езде, к очень быстрой езде, которую так все опошлили скоростью, спрятанной в коробку, перевязали её ленточкой и подарили всяким неучам. Эти неучи не понимают, как обращаться со скоростью, они не знают, как ведёт себя машина, и не только машина, а любой предмет, который не едет, а летит, когда сцепление с дорогой не имеет никакого ощущаемого значения, когда повороты это лишь мгновенные изменения направления, с тяжелым преодолением своего ухода прямо, когда воздух превращается в стену.
Стена, встаёт стена. Стена из непроходимых мыслей, которые надо было коллекционировать всю жизнь, чтобы сейчас иметь возможность рассматривать и любоваться ими. А ты, не знал этого, а ещё хуже, ты догадывался, что так и будет. Так всё и будет, только не сделал ровным счётом ничего. Бросал на полпути умные книги, не чувствовал внутри них живых людей, если это были не голые бабы, всё стоп. Поехали, мы поехали, наконец, нет, опять стоим. Едем, наконец, едем. Впереди опять только голые бабы. Дальше и их не будет.