Аннотация: Роман смешанного жанра, но более, конечно, любовный и, конечно, женский. Некоторые читатели говорили мне, что это роман сказка, ну так что же: пусть будет сказка...
Блеск лунной равнины
1. Глава. Бегство
Голубой вечер переменился на синий прозрачный туман и окончательно ушёл в непроглядную тьму. Наташа привыкла к этому почти мгновенному превращению. Казалось, вот сейчас, только что, темнели вдали горы, такие близкие и такие далёкие, если попробовать дойти до них пешком, а сейчас ничего не видно. Чернота так плотна, что можно её надеть как праздничное платье. У неё было такое платье, на том вечере, когда их провожали родные и друзья в эту далёкую страну, такую близкую, если летишь с юга России и такую далёкую, если попробовать до неё добраться по земле. Наташа взглянула на небо, она точно знала, ещё несколько секунд тьмы и вспыхнут звёзды. Они вспыхнут, если горы не подарили сегодня тумана, который уже вовсе и не туман, а влажная огромная туча, накрывшая высокогорную долину, а вместе с ней и российское посольство.
Посёлок, где проживали русские, находился тут же рядом, только пешком до него никто не рисковал добираться - уже второй год так было. Тревожно было в долине с тех пор, как в горах стало неспокойно, как в них объявилось новое правительство. Называли его по-разному, то Правительство гор, то Правительство нового единства, ещё как-то, но суть от этого не менялась. К власти рвались новые люди и ничего хорошего, по крайней мере, на первом этапе от них в посольстве не ожидали. Сейчас количество посольских работников резко сократилось. Все жили в стенах старинного особняка, так его называли по-европейски здесь русские, хотя более он походил на укреплённый замок или крепость. Окна его напоминали бойницы, стены собраны были из огромных валунов - Наташа не знала, можно ли так называть эти огромные камни, только слегка обтёсанные, а затем обмазанные каким-то очень крепким раствором глины, который не осыпался даже во время землетрясения. Это было проверено на практике - землетрясения тут бывали частенько.
Задняя стена дома переходила в скалу, уходящую своим основанием в горную реку, отсюда, из окон-бойниц, казавшуюся просто маленьким ручейком. Только звуки этого ручья - рокочущие и будто перемалывающие скалистые берега, которые доносились в покои дворца-крепости, заставляли уважать эту скрытую силу миниатюрной видом с высоты природы, но всегда готовую в любой нужный ей момент побороться за свою свободу и порушить любые великие препятствия на своём пути. Вот и звёзды загорелись, они были такими близкими, можно было попробовать достать их рукой, но лучше этого не делать - неизбежных разочарований в жизни и так хватает. Что-то белое мелькнуло в воздухе, который словно размягчился под звёздами, стало возможным в нём шевелиться без напряжения и усилий.
Белая весточка воспользовалась этим. Она мелькнула и приземлилась на плечо Наташи - это был голубок. Он радовался небольшому отдыху от долгого и опасного пути. Он умастился поудобней на плече Наташи, перебрал лапками кашемировую накидку, подобрался к ушку, ласково клюнул мочку и будто прошептал: вот я и нашёл тебя, теперь меня надо покормить и отпустить с миром, только не забудь прикрепить мешочек к моей ножке, мешочек с ответным письмом. Наташа погладила голубка, отцепила маленький мешочек и прочитала послание, написанное на английском языке: ...правительство не контролирует ситуацию, на рассвете будет штурм столицы, я не смогу остановить нападение на посольство - все будут убиты, ты должна срочно бежать, как мы и договаривались, всё подготовлено, ты святилище моей души, всё будет по воле Аллаха и так как он того захочет, но ты справишься, ты сильная и несравненная - исчезни и я тебя найду, любовь моей вечности....
Больше по привычке, чем по разумным соображениям, Наташа не стала читать начало и дальнейшие изливания после этих слов. Она знала, что восточный человек не может писать коротко и сразу о главном, он считает, что главное это чувства, а действия и так будут всем видны, что о них распространяться лишний раз. Наташа, щёлкнула зажигалкой и сожгла письмо. Оно было написано на тончайшей полупрозрачной бумаге. Огонёк вспыхнул и письмо исчезло. Наташа достала из нагрудного кармана своей хлопковой, свободного покроя рубашки несколько зёрнышек горного растения и заранее приготовленный ответ. Ответ, приготовленный именно на тот опасный, но предвиденный случай, который и произошёл сейчас, случай, когда рассуждать уже поздно, а надо спасать свою жизнь, возможно и не только свою.
Наташа вновь прикрепила мешочек к ноге голубя, скормила с руки зёрнышки, пропитанные каким-то колдовским раствором, ради которых и прилетал к ней небесный связной, не знающий своего истинного назначения, и подбросила его вверх. Голубь взметнулся ввысь, покружился над балконом, круги его становились всё шире и шире, белая точка иногда уже полностью сливалась со светом звёзд, наконец, он взмыл ещё выше и уже уверенно выбрал направление к горным вершинам.
Геннадий наблюдал за спуском из окна кабинета шифровальщиков нескольких женщин и двух сопровождавших их мужчин с противоречивым чувством. Чувство это было вызвано полным смешением его составляющих в страшном коктейле: ревности, уважения, любви, сострадания и, как ни странно, - азарта. Самое странное - азарт - как раз и легче всего объяснялось. Геннадий был офицером, офицером по призванию, по духу и по должности. Должность в посольстве была не так важна, куда бы ни бросала его судьба, он оставался по своей сути одним и тем же человеком - разведчиком. Вопросы морали волновали его в последнюю очередь, но до тех пор, пока он не попался в эту вечную ловушку. Ловушку, которую расставляют не враги, не хитроумные инструкторы и начальство, а природа - сам Аллах, как принято думать на востоке.
Ловушка как её не назови - медовая, или как иначе - но простая как мир и практически никем неминуемая. Геннадий любил свою жену. Так сложились обстоятельства, что ему пришлось ей пожертвовать, а ей частью себя. Он думал, что её жертва будет хотя бы и большой, но вполне оправданной долгом и обстоятельствами, но не учёл одного - своей собственной души. Душа сопротивлялась, гнулась и уже готова была просто сломаться. Он не понимал, когда готовил операцию, во что она превратится. Она превратилась из вполне успешной, разведывательной в банальную мелодраму. Банальную, но не менее от этого мучительную. Наташа год назад приглянулась одному горному командиру, очень знатному родом и влиятельному, точнее даже не горному, а полевому, ибо в горы попал он не по своей воле.
Санжар-хан был принцем крови древнего рода из южного района страны, который когда-то был отдельным государством, но территориальные споры так тут далеко зашли и так были запутаны, что в настоящее время для возвращения своего былого величия и влияния роду Санжара пришлось уйти в горы и примкнуть к так называемому освободительному движению, до которого, в сущности, ему было мало дела. Только возможность вернуть главенствующее в регионе положение заставила весь этот царский род сотрудничать с горными повстанцами. Стратегические интересы России требовали полного контроля над этой территорией. Мы были заинтересованы в прочной и дружественной власти здесь, которая установилась бы, по крайней мере, как говорили великие политики в своё время, лет на пятьдесят. Вариантов было немного. Либо нынешнее правительство укрепляет своё положение и начинает с нами сотрудничать, либо новое повстанческое, завоевав власть, остаётся лояльным. Выжидательная позиция России требовала контроля и за той и за другой противоборствующей стороной.
Лучше случая и не могло представиться. Санжар-хан был молод, обладал хорошими видами на политическое будущее. Санжар влюбился. Надо было помочь Санжару и не только деньгами и оружием, а так же различными политическими обещаниями, но и ему лично, да так, чтобы он это ощутил вполне реально. Кто может справиться с таким делом лучше, чем желанная женщина. Кто свяжет и опутает по рукам и ногам, а главное свяжет голову так, что и думать о чём-то другом не будет возможности? Вряд ли существует способ эффективней воздействовать на мужчину, будь он хоть полубогом; во всяком случае, пока альтернатива человечеством не придумана. Можно действовать и силой и страхом, но зачем? Страх может породить неуверенность в действиях, может парализовать волю человека, а любовь окрыляет, делает мягче, уступчивей; наконец, она позволяет манипулировать человеком, если предмет любви в твоих умных руках.
Сейчас Наташа была в руках двух охранников, которые стояли один посреди кабинета, а другой прямо у окна и медленно спускали верёвку, постепенно освобождая тормозной блок и регулируя скорость скольжения. Это было крайне необходимо. Геннадий уже с трудом из-за надвигавшейся темноты различал фигурки стоявшие на берегу ручья, к ним через минуту должна присоединиться Наташа. Геннадий прижал к глазам окуляры зрительного прибора. Происходила погрузка на катамаран. Женщины натягивали непромокаемые костюмы, рассаживались; сопровождающий женщин офицер привязывал к плавсредству специальные контейнеры с секретными документами. Геннадий увидел, как мелькнула фигурка его жены, ему показалось, что и она посмотрела на него, прямо ему в глаза, что в них было? Возможно ему показалось, но было в них лишь сочувствие, одно лишь сочувствие.
Верёвка, сматываемая офицерами в кабинете, полетела обратно вверх. Катамаран, будто ещё раздумывая, стоит ли подчиняться воде и людям, выплыл на середину хрустального ручья, покрытого пеленой брызг долетавших до него с пенного гребня горбатого порога, покружился в этом облаке, был выровнен парой вёсел, застыл, словно хотел, чтобы его так и запомнили навек, зависшим над пропастью воды, и безудержно полетел вниз по течению. Одно, длящееся целую жизнь мгновение, и он скрылся за выступом скалы. Ручей продолжал бурлить, ничто не говорило о том, что он забрал людей, таких ничтожных со своими приспособлениями, со своими мелкими замыслами, со своими надеждами. Горные вершины вздрогнули, затрепетали, по ним пронёсся гул, он долетел сюда в эту комнату, расположенную в самой глубине крепости.
Гена подхватил автомат, поправил кобуру на поясе со стороны спины, проверил хорошо ли выходит из ножен кинжал, висевший на бедре и сказал: "Началось, все по местам". Бойница узкая и высокая, наружный конус в стене позволяет увеличить сектор обзора и обстрела, внутренний не мешает перемещать оружие в разных направлениях. Ждать осталось не долго. У ворот остался только один боец. Он бросит три гранаты, когда толпа бунтовщиков пойдёт на штурм, спрыгнет в арык и по нему пробежит до дворца. Они его прикроют. На улице послышался шум, скрип телег, крики животных и людей. Мирные жители больше не надеялись на крепость своих глинобитных, тесных хижин, все кто могли передвигаться стремились убежать, затеряться в бескрайних закоулках этой дикой страны. Кто-то уйдёт на восток в горы, кто-то по холмам просочится на запад, кто-то попытается уйти в пустынные степи и пески юга, а там опять цепь гор, труднейший переход и затем леса, тяжёлые тропические леса, мутные реки, влажные, болотистые прибрежные луга и опять пыльные равнины и так чередой до самого океана.
Поток людей прекратился довольно быстро, жилые кварталы были на северо-востоке столицы, там ещё долго слышался шум, а здесь, в тихом районе вилл иностранцев и городских садов, уже наступала тревожная тишина, прерываемая то близкими, то далёкими автоматными очередями. Если удастся продержаться сутки, может быть чуть меньше, то за оставшимися сотрудниками прилетит вертолёт. Надежды на правительственные войска почти не было, даже взвод местной охраны куда-то исчез, не осталось ни единого человека. Небо разделилось на две части. Левая была ещё тёмной, утопала в тяжёлой предрассветной голубизне, а правая уже засветилась красной подсветкой, оранжевые облака зависали над цепью гор, вершины начинали уже золотиться; волнообразные звуки далёкого боя приближались, словно ручейками скатываясь между вершинами и предгорьями в долину.
Неожиданно раздался щелчок в стену, за ним тут же второй, прогремели опоздавшие звуки выстрелов, будто кто-то перекатывал прямо в ушах звонкие орешки. Послышался звук моторов. На тенистую улицу, уже заливаемую восстающим солнцем, выкатились джипы, горсти бунтовщиков посыпались с них и джипы уехали куда-то дальше в город, но один встал в тень под противоположный дом и раскрутил в направлении посольства крупнокалиберный пулемёт. Защитники спрятались в укрытия. Раздался стук, звонкие гвозди выстрелов забивались прямо под голову, били по перепонкам, но вдруг прервались лопнувшей над ними гранатой и на миг всё стало тихо, но тут же взвизгнуло разом множество автоматных очередей со всех концов улицы, посыпались осколки камня и пыль застлала бойницы, одна за другой взорвались ещё две гранаты. Вскоре к оборонявшимся присоединился их товарищ, за ним захлопнулась небольшая кухонная дверь, огромный засов был задвинут. Теперь все защитники были в крепости. Оставалось отбивать атаки и ждать вертолёта.
Наташа вцепилась в перекладину катамарана, как она, эта перекладина, правильно называется она, конечно, не знала, всё неслось перед глазами, и это было замечательно; страшно, но замечательно, гораздо хуже было минуту назад, когда и било и колотило о стенки глубокого ущелья, которое никому не было понятно как, миновали, теперь они неслись по пологому спуску, и Наташа вспоминала, как они ездили с Геннадием в Австрию - катались там на лыжах. Она тогда рискнула и, не умея толком кататься, поехала на "красную" трассу, туда же куда и все, как её ни уговаривал Гена остаться с инструктором на учебном спуске, который здесь называли "синим". Она ни за что на это не согласилась. Из-за того же упрямства, меньше чем через неделю, она попробовала спускаться с трассы "харакири". Вот там она и попала в такую же переделку, как и сейчас, только тогда это была просто дурь, а сейчас жизненная необходимость.
Как бы ни было, а ощущения были сходными. Там в лицо летел снег, там ноги подгибались не в силах выдержать бесконечных перепадов трассы, готовы были просто отказать, а сейчас в лицо летели брызги, и каждый подскок грозил смертельным купанием в ледяной воде, не щадящей даже скалы. Неизвестно так же, что было лучше - сбросить при попадании в воду каску или оставить её на голове - шлемов не хватило, их было всего два, остальным взяли просто солдатские каски. Без них тоже было нельзя, Наташа помнила это страшный скрежет, с которым её каска проехала по скале, когда они выскакивали из ущелья, а если бы её на голове не было? Так или иначе, с потерями или без, но предстояло преодолеть ещё около пятидесяти речных километров. К вечеру они должны были достигнуть места, где их подберёт вертолёт, отвезёт в безопасное место, а затем вернётся за оставшимися защитниками крепости-посольства.
Ручей разлился вширь, теперь они неслись вместе с ним по небольшому плоскогорью и отдыхали, если можно назвать головокружительный по скорости спуск отдыхом, но после горных ущелий, казалось именно так. Наташа задумалась, сама не заметила, как перенеслась в такое недавнее, но такое теперь далёкое прошлое. Она подняла голову вверх, увидела потухающие в небе звёзды и ... Колесница неслась по пустыне, по пустыне окружённой со всех сторон горами. Наташа расположилась, расставив широко ноги, на мягкой ковровой подстилке и крепко обнимала, стоящего впереди неё мужчину. Мужчина держал поводья, дико вскрикивал на лошадей, но не терял весёлого взгляда и, постоянно оглядываясь, если позволяла дорога, проверял Наташино настроение. Она тонула во взгляде Санжар-хана. Вокруг были пустыни и горы, а она представляла море. Она казалась себе оранжевой водорослью, которая качается вместе с зелёной волной, то поднимается, то опускается.
Его взгляд заставлял её то вытянуться в струнку, то распластаться на нежном белом песке, потом обернуться вокруг тёплого круглого камня, оттолкнуться от него рывком всем телом, затем радостно утратить надежду освободиться, и вновь томительно ожидать, чтобы всё повторялось вновь и вновь. Она ждала этих повторений, ей хотелось качаться на его волнах, как на руках, как на верёвочных качелях её детства, которые висели на даче родителей на большом дубе рядом с задней калиткой, выходившей прямо в лес к июльским ягодам, августовским орешникам и грибам. Колесница неслась и неслась, стремясь достигнуть голубых гор и исчезнуть меж них навсегда, раствориться, как делают это птицы в ветвях деревьев, прячась от коршуна, но вдруг, спустившись с очередного, неуловимого очертаниями холма, они увидели целый палаточный городок.
Это были шатры двора Санжар-хана, который всегда был в пути, всегда в пустыне или в горах, всегда посреди природы, под небом, но всегда даже в опасностях и изгнании двор был счастлив служить своему господину - Санжар-хану. Они ещё не подъехали к лагерю, а издалека со всех сторон бежали слуги, подхватывали пару лошадей под уздцы и подставляли свои спины, для того, чтобы хозяин и его гостья могли, словно по живым ступеням спуститься с колесницы прямо на цветной ковёр, раскатанный заботливо до входа в центральный шатёр. Около шатра была приготовлена огромная куча верблюжьей колючки, которая служила своеобразным, пустынным кондиционером. Санжар-хан спустился с колесницы и подал руку Наташе. Она сошла с неё, стараясь ступать как можно легче, чтобы не потревожить спины подданных хана и утонула босоножкой в мягком ковре, ярко красного цвета. Медленно и степенно Санжар-хан и Наташа прошествовали по ковру.
Вместе они выглядели великолепно. Наташа в белом сарафане, с высокой талией, над которой под жарким солнцем горной пустыни золотая и серебряная вышивка тончайшей работы сверкала и переливалась всеми цветами радуги. Эта вышивка идеально подходила к обстановке, она служила символом единства достойного человека с окружающим его миром высокогорных ледников, бурлящих рек, голубых небес и ярчайшего солнца. Санжар-хан легко шёл рядом с Наташей, державшей его под руку, он выглядел настоящим властелином этих мест. На нём был великолепный костюм, очень скромный, но настолько величественный, что Наташа не могла не подивиться такому сочетанию простоты и вкуса, который не ожидаешь среди горной дикости населения, всеобщей и привычной здесь нищеты. Широкие штаны хана и короткую куртку перепоясывал расшитый золотом кушак, на котором висел огромный кинжал, более походивший уже на саблю.
На голове Санжар-хана утвердилась чалма из белого платка в красную крапинку, повязанная поверх маленькой шапочки, Наташа где-то слышала, что на ближнем востоке её называют "кулаф", но, так ли её называли здесь, она не знала. На правой руке, над локтем хана повязан особым образом платок, который говорил сведущему человеку о том к какому древнему и уважаемому роду Санжар принадлежит. Курточка принца сшита из великолепного материала ручной работы, тёмно-фиолетового цвета, изготовленного из хлопковой пряжи с добавлением козьего пуха. На ногах хана красовалась довольно странная для европейца, но весьма удобная для этих мест обувь. Подошва её делалась из кручёных тряпок и подбивалась бычьими жилами. Верх ботинок образовывал из вязаных нитей, чудесный орнамент. Всё же не одежда была главной в облике Санжар-хана.
Его собственная яркая внешность перекрывала и заставляла воспринимать как должное всю красоту его костюма, драгоценных украшений и почести свиты. Тёмные, почти чёрные глаза хана, скрывали пушистые длинные ресницы. Высокие скулы, словно две скалы на горном перевале, охраняли его острейший взор, и спаси Аллах, прогневать его обладателя, можно увидеть такие молнии, которые снесут голову обидчику ещё до того как будет обнажён длинный кинжал хана. Высокий лоб был чистого и совсем не тёмного цвета, даже почти не смуглого, а лишь с небольшим восковым налётом, какой бывает у белого человека, не посещающего искусственный солярий, когда у него зимой отходит умеренный летний загар. Чёрные, густые и даже похожие на блестящую проволоку волосы, если не провести по ним рукой и не ощутить их шелковой мягкости, выбивались по краям чалмы и спускались тугими волнами вдоль длинной нервной шеи, напоминавшей шею породистого арабского скакуна.
Широченные плечи хана, могли бы составить гордость любого опереточного атлета, если бы не были перегружены скрытыми, а не нарочито выпяченными под кожным покровом мышцами так, как это бывает только у диких животных, которые не собираются беспричинно гордиться своим внешним видом перед иными особями своего или противоположного пола, а предпочитают сразу напасть, чтобы наверняка победить. Наташа, находясь в гостях у хана, уже не испытывала той обиды и даже ненависти к своему мужу, уговорившему её на эту вполне государственную авантюру по соблазнению нужного стране союзника. Обязанность эта казалась всё менее ей неприятной, а злость на мужа, перешла в уверенность в следующей формулировке: "Так тебе и надо". Странно, но ни о каком долге перед страной Наташа уже не задумывалась, а исполнение задуманного казалось ей уже просто обычной игрой между мужчиной и женщиной, естественной и вечной.
Они вошли в палатку, причём, когда входили в неё, то Наташе даже не пришлось нагибаться, тогда как хан склонил голову почти к её плечу. Это не было ей неприятно. Она почувствовала, как какие-то волны мужских природных и вполне ароматных косметических запахов настигают её обоняние, проникают глубоко в мозг и сердце, заставляя милостиво отзываться на скрытый призыв всё её женское существо. Теперь, слегка успокоившись, она с любопытством осмотрелась. Посреди палатки стоял низкий столик, накрытый вполне по европейски белой скатертью, только для того, чтобы сидеть за ним было удобно, под ковром было сделано возвышение, а на ковре в правильном беспорядке уложено множество подушек. В палатку проникал белый свет сквозь материю, которая как уже знала Наташа, легко пропускает свет и воздух, но когда идёт дождь, то быстро набухает и становится по водоотталкивающей способности лучше любого брезента. Эту материю ткали из бараньей шерстяной нити, не подвергая шерсть обезжириванию.
На столе уже были расставлены всякие яства, но главным было, несомненно, угощение кофе, исполненное чисто в арабском духе. Наташа уже знала, что в этом регионе произошло потрясающее смешение всех возможных культур, но самым интересным было то, что принцы и просто именитые жители получали здесь лучшее европейское образование; такое, какое только можно было пожелать и себе и своим детям. Иногда Наташе было просто стыдно, что благодаря одной только своей природной красоте, английской спецшколе и неоконченному высшему образованию, которое пришлось ей прервать, когда Гену направили в первую командировку на восток, она теперь должна изображать из себя равную этому сказочному принцу. Равную по положению настоящему хану, с таким героическим древним именем, которое переводилось на русский язык как "пронзающий".
- Прошу вас, мадам, присаживайтесь, - хан помог ей усесться на ложе и заботливо придвинул под спину подушки, - Вам не жарко? Может быть приказать усилить прохладу?
- Нет, нет, ни в коем случае, тут у вас так свежо, что впору простудиться, а мне бы этого очень не хотелось, да ещё в жаркой пустыне.
Наташа видела, что полы палатки в самом низу приподняты, а когда они входили, она заметила, что слуги обильно поливают горку верблюжьей колючки у входа водой, которая и служила теперь своеобразным охладителем воздуха. В палатке никого больше не было, видно слугам хан входить запретил.
- Давно хочу вас спросить, Наташа, что вы делаете в нашей стране? Что делает в нашей стране ваш муж, мне известно, но как вы, - такая прекрасная и светская женщина, - согласилась осесть тут, в нашей глуши. Не лучше ли было подождать мужа в Париже, пока он занят мужскими делами, родить ему ребёнка, а может быть и не одного, а нескольких.
Пока хан неторопливо излагал свои соображения об устройстве семейной жизни, он отсыпал из специального, плотного мешочка в каменную ступку кофе, добавил что-то из другого мешочка, очевидно, кофе иного сорта или нужных специй, приладил в ней медный пестик и начал медленно размалывать зёрна, совершенно особым способом; при этом он неожиданно для Натальи начал выстукивать мелодию, обладавшую странным, всё усиливающимся по темпу ритмом. Монотонность постукивания пестика о край ступки напоминала ей всё те же втягивающие её куда-то волны, с тем только отличием, что они были не такими плавными, а уже более мелкими, настойчивыми. Жаркий ритм настраивал на танец, на медленное сближение партнёров, на неминуемую уступку в скрытой танцем борьбе одного из них но, судя по тому, кто уже вёл этот ритм воображаемого танца, победитель самой музыкой обозначался явно.
Наташа не противилась трансу, в который невольно уходило всё её существо, она слушала этот набат мужского мира, этот призыв, уже не вызывающий её на бой, а только на полную покорность, всецелое предоставление на себя прав более сильному и настойчивому. Оставалось только покориться этой силе, могучей, но не грубой, сметающей на пути преграды, но доставляющей такое наслаждение, которое невозможно прекратить по своей воле, а остановить лишь со смертью партнёра. Умопомрачающий запах, в котором было уже всё, все слова мира, все его соблазны, все возможные варианты счастливых событий, заполнил всё пространство палатки.
Наташа со стоном опустилась на подушки. Она видела своего принца, только слегка склонив голову набок, иначе бы она видела лишь бледное сияние яркого дня над головой, пропущенное сквозь нежнейшее сито мельчайших отверстий в ткани, растворившее его яркость, заставившее светить ненавязчиво, нежно, стать таким милым и чистым, но таким желанным, будто уже стал он единственным светом в мире, свойством своим ничуть не похожим на ярость жгучих солнечных лучей или на колкость ярких звёзд, будто спешащих каждая себя выставить напоказ, потребовать узнавания, узнавания нескромного, обнажённого; тут же был свет иной, он достигал желаемого мягко, будто пробуждая лишь личную волю, личное, глубоко спрятанное желание, такое давнее, немного забытое, поскольку считалось, исходя из горького жизненного опыта недосягаемым, а теперь становившимся не только близким, возможным, но уже и вполне ощущаемым, истинным.
Она наблюдала за Санжаром и чувствовала, как влага жизни поднимается из её недр. Тёплый раствор спешит омыть все пути, раскрыть заранее все возможные данные о них, развернуть во всей полноте их нежную природу, настойчиво потребовать, наконец, мощным призывом флюидов, чтобы их прошли, прошли немедленно, но так же нежно, как они предоставлялись владельцем. Только потом, спустя некоторое время, когда первые мили будут пройдены, когда появится лишь лёгкая усталость, которая возникает от приятной, необременительной прогулки, вот только тогда можно будет усилить меру проникновения, слегка нажать на стенки, обнимающие эту уютную дорогу, а чтобы почувствовать всю упругость шагов, надавить...
- Вы готовы, принять из моих рук напиток, Натали?
Поднос с несколькими маленькими чашечками на блюдечках, но без ручек уже стоял рядом с Натальей. Она, ещё не очнувшись от своих грёз, убаюканная мягким светом, шедшим сверху и дурманящим запахом, проникавшим от очага снизу. Запахом в три волны заполнившим всю палатку хана, в то время, когда он три раза довёл напиток до кипения, каждый раз, ловко встряхивая его для осаждения гущи. Теперь Санжар разлил кофе по маленьким чашечкам на подносе. Наташа протянула руку к чашечке и маленьким глотком осушила её на треть. Чашечки были такого объёма, что она не обожглась. Она лишь начерно, предварительно, почувствовала замечательный вкус этого напитка, но тут же повторила глоток и тогда, ещё до того, как она глотнула кофе в третий раз, мощная волна толкнула её вверх, воображаемо подбросила над подушками; при этом тело её даже не шелохнулось, внешне она осталась неподвижной. Санжар-хан наблюдал за ней. Он первый попробовал напиток, как и было положено по обычаю, но теперь не спешил, ему важно было знать как его труд будет оценен гостьей.
- Что это? я будто индийский йог, который только что научился летать, это просто невероятно, - хан усмехнулся и пристально посмотрел Наталье в глаза:
- Вы, просто очень давно не пили настоящий кофе, Натали...
В голову ударила огромная волна. Наташа почувствовала, что катамаран уходит у неё из-под ног, жизнь показалась ей каким-то нереальным прошлым сном, который уже толком и не помнишь. Кто-то страшно закричал совсем рядом. Судёнышко невероятным образом трясло. Оно, словно беспрепятственно летело в воздухе, продолжая вибрировать как на ухабистой дороге, и можно было бы в этот полёт поверить с лёгкостью, если бы не страшная тяжесть, которая постоянно наваливалась при каждом взлёте, эта тяжесть была реальна - это была тяжесть тонн воды обрушивавшихся на катамаран. Двое пассажиров не смогли удержаться на нём.
Когда падение в бездну прекратилось, пена и волны вокруг улеглись, стало очевидно, что выпавших двоих не спасти, их просто не было нигде видно. Никто бы не смог сказать, где и как их теперь спасать, и куда их теперь унесло и где теперь вынесет. В полном молчании движение продолжалось. Это был период, когда даже мужчины не обронили ни слова, хотя оснований для ругани у них было предостаточно, да и женщинам для жалоб тоже. Теперь люди просто плыли по бурной, но уже неопасной воде. Река сделала последний, крутой поворот, окончательно разлилась вширь, можно было заканчивать водный путь.
Беглецы пристали к берегу. Надо было определиться с местонахождением, что и было сделано. Наташа не вникала в эти действия, она слишком устала, ей было почти всё равно, что с ней будет, она даже боялась думать о том, что могло уже произойти за это время с теми, кто оставался в крепости. Она не хотела и не могла ни о чём думать. Пришлось пройти ещё несколько километров пешком. На катамаран решили больше не садиться, ведь никто не знал, надолго ли река останется спокойной, а карта ни о чём не говорила, любой поворот или неожиданные пороги могли вновь стать причиной трагедии. Прошло ещё долгих два часа, и они услышали шум вертолёта. Когда уже взлетели, выяснилось, что они шли пешком совершенно зря, высадка на берег реки произошла практически в нужном месте. Правда никто из беженцев с этим не согласился, все они понимали, что за эти два часа бездействия они бы просто сошли с ума.
2. Глава. Рождение ребёнка
Московский март бывает просто ужасен. Роддом та же больница, и ничем не отличается от любой другой. Почти ничем. Зато, когда всё получается как надо, отсюда выходит больше людей, чем поступает по скорой помощи. Наташа грустила. Её положили неделю назад, по блату, разумеется, срок уже подошёл, но рожать она будто бы и не собиралась. Гена регулярно носил передачи, и они даже встречались на заднем крыльце, хотя с нарушениями режима было довольно строго, но все нарушали. В стране начинался полный бардак, почему бы и здесь не ввести расхолаживающую всех демократию. Сейчас Наташа смотрела в окно. Над карнизом не капали сосульки, не светило в створки солнышко, занавески пропадали зря, не от чего было их закрывать. Выл беспрерывный ветер, цветы на окне шевелились, словно они стояли в поле, хотя в поле такие не растут, да и здесь им находиться не положено, но в обход девочки их прятали и всё пока обходилось.
Соседок увозили рожать, а у Наташи ничего не получалось. Однако, не это её беспокоило, хотя ожидание уже становилось почти невыносимо, а иное. Дело в том, что эскулапы грозились устроить принудительные роды, ссылаясь на свои профессиональные соображения и сроки, неукоснительно отмерявшиеся неделями, а Наташе этого, как и любой другой женщине на её месте, совершенно не хотелось. Хотелось обязательно родить самой. Кроме того, объективно, она чувствовала себя значительно лучше, чем раньше и даже отмечала, что ей стал меньше мешать, казалось, уменьшившийся в размерах живот, хотя последнее время ужасно хотелось плакать и всячески жалеть себя. От собственного страха, из-за проклятого Брекстона Хикса, а возможно и по какой-то другой причине, но после обеда, который остался почти нетронутым, Наташа почувствовала, что низ живота и спина болят как-то не так, как обычно бывало, а немного по-другому. Ко всяким чудесам, вроде отнимавшейся периодически ноги или болезненных разрядов "тока" в самом неподходящем для этого месте, Наташа уже привыкла. Она думала: "... неужели начинается?". На этот раз она не ошиблась. Вскоре начались настоящие схватки. Уже под утро ей показали её ребёнка. Это была девочка. Наташе показалось, что она получилась очень красивой, хотя показывали ребёнка совсем не в лучшем виде. Девочка вся была покрыта каким-то серо-зелёным налётом и очень слабо пискнула, когда её поднесли к матери.
"Какой ужас", - думала Наташа, но в противоречие с этим утверждением входило в душу какое-то сумасшедшее счастливое чувство: "...она просто прелесть, моя дочь - она прекрасна". Гена так не думал. Смешанное чувство им овладело. Он, как относительно разумный человек-мужчина, понимал, что это его дочь, хотя бы потому, что он был с её матерью все эти годы, был во время её беременности, но.... Он прекрасно понимал, что дочь не его. Даже это не было таким страшным. Он видел как последний год, с тех пор как закрутилась эта цепочка событий, связанная с революцией в горной стране, из которой они так спешно возвратились, отношения в семье переменились. Естественно, в худшую сторону. Кто бы стал переживать, если бы было наоборот. Гена чувствовал, что как мужчина резко упал в глазах Наташи. Она ничего не говорила ему, но он слишком хорошо её знал, чтобы сомневаться. Он не сомневался больше в том, что она его больше не уважает. Несмотря на свой воспитанный работой цинизм, Гена чувствовал, что явился просто предателем свой любимой жены. Он сознательно предал свою женщину, отдав её другому мужчине.
Оправдания никакие не принимались, принципы всяческого манипулирования событиями тут просто не проходили, они наталкивались на естественные природные инстинкты, которые не в силах побороть никакая спецслужба, сколько бы она ни старалась. Можно говорить о том, что хороший разведчик не стремится исправить ситуацию в лоб. Он не станет грубо вмешиваться в ход событий, ломая его, он скорее постарается использовать уже имеющийся набор обстоятельств, чтобы извлечь из него пользу, но эти разговоры ничего не меняют. Игрой в кирпичики отношений и фактов, перестановкой их в необходимом порядке часто удаётся добиться желаемого, но, в любом случае, это пиррова победа. Жизнь не изменится, она свернёт в своё русло и продавит любую, воздвигнутую искусственными событиями гору. Так получилось и на этот раз. Наташа сделала всё от неё зависящее, фактически она спасла всех людей в посольстве, завербовала надёжного высокопоставленного осведомителя в новом правительстве интересующей наше государство страны, но.... Всё это в личном плане обернулось полной противоположностью. Никаких успехов, никаких перспектив в отношениях, а точнее одни неблагоприятные. Более того, все оправдания, которые Гена выдвигал на этапе выполнения операции для себя и Наташи, в семейной жизни не имели ни малейшего значения.
Он отчётливо теперь понимал, что был обманут системой, которой так верно служил, в которой находил источник самореализации как личность. Мораль, эта эфемерная субстанция, в который уже раз доказывала, что она существует на свете, что она может бить больно и сильно. Система, не опирающаяся на моральные принципы, общечеловеческие, неизбежно терпит крах. Крах будет замедлен, он не наступит мгновенно, как это случается с открытыми общественным силам системами, но наступит обязательно. Рухнет правительство, рухнет промышленность, финансовые структуры и это всем будет очевидно, но скрытые от взгляда общества организации будут деградировать медленно и нудно. Они слишком сильны своей тайной, чтобы так просто сдаться. Метастазы расползутся везде, они проникнут в общественную жизнь, поселятся в ней и сгниют уже вместе с этой жизнью. Это были весьма отвлечённые соображения, а Гена переживал вполне конкретную драму. Он собрался покинуть Наташу. Переломить своё, наверное, не очень смелое и благородное естество он не мог и не хотел. Наташа спала, её полуторамесячная дочь тоже. Гена подошёл к Наташе, она неожиданно открыла глаза:
- Ты, что, Гена? куда собрался в такую рань?
- Спи, хотя рано только для тебя, я схожу за питанием, спи.
- На обратном пути захвати, пожалуйста, хлеб, я забыла его купить...
- Как обычно. Я пошёл, скоро вернусь...
На улице бушевала весна. Она наступила в этом году так неожиданно и бурно, что все были твёрдо уверены, это ненадолго. Опять станет холодно, опять польют дожди, а может быть и выпадет мокрый снег. У нас и в мае такое дело бывает, не привыкать. Сейчас же сверкало солнце, в небе не было ни одного облачка, даже сирень собиралась цвести, ещё робко, только слегка изменив общий цвет своих кустов, но так, словно вот-вот распустится. Гена спустился метро, сегодня он не едет на машине, она оформлена на Наташу, деньги она найдёт в баре, в серебряной утятнице, куда они обычно их складывали, если было что складывать. Довольно толстая пачка долларов пригодится наверняка, особенно в первое время, пока на работу ей устраиваться не стоит, да и какая сейчас работа. Домой Гена уже не вернётся. Он просто исчезнет из Наташиной жизни, будто его и не было.
Сначала она искала его, металась по городу, звонила на его работу. Искала ровно столько времени, сколько позволяла выделить на поиски забота о маленькой дочке, которую они назвали Дашей. Она обзванивала друзей, ещё что-то предпринимала, но потом её как что-то остановило: "Что я делаю? Зачем? Неужели не ясно, что он просто ушёл. Ушёл и всё. Если бы что-то случилось с ним, я бы точно это узнала, а главное почувствовала". Она была, конечно, права, кроме последнего замечания. Ничего бы она сейчас не почувствовала, просто мыслила ещё категориями первых месяцев их, в принципе, счастливого брака. Любая женщина так поступает. Отлично понимает, что происходит, но никогда не может забыть того, что обычно называет счастьем. Когда голова окончательно остыла, Наташа поняла: то, что случилось вполне закономерно. Генка всегда был трусом, несмотря на свою храбрость, обусловленную другим видом трусости и только. Она помнила его глаза, глаза побитой собаки, даже не побитой, а той виноватой собаки, которая ещё ожидает удара. Это было тогда, в горах, когда она вернулась от Санжара...
В голову ударила огромная волна. Это не было похоже на действие даже самого замечательного кофе. По ногам пробежала дрожь, слух обострился до предела, она слышала, как шуршит высыхающая на солнце верблюжья колючка, она слышала, как остудившийся испарением влаги воздух входит под полог палатки, проникает ей под задравшийся подол сарафана, укрывает её колени, спускается с них, медлительным языком ледника, неторопливым мучителем, сметающим всё на своём пути своей холодной нежностью. Прохладные пальцы снегов входят в ущелье, гладят сосны и ели, сминают можжевельник, делают иглы мягкими и послушными, заставляют поросль расступиться и пропустить в омут ручья, вступающего в горное подземелье, ведущего путеводной нитью к сокровенному содержимому, округлому и упруго-желейному, обладающему вулканической впадиной, готовой вздрогнуть при извержении вступившего в соприкосновение с ней стержня жизни, выдающего безудержной пульсацией молочной спелости мягчайшие орешки, скатывающиеся в пушистые комки на кустарнике у входа в ущелье.
Устье ручья раскрыто для движения лодок и челнов. Они выйдут в горные озёра, как только погода станет бурной, они не ждут тишины, а ждут только стона. Стона, который раздаётся в горах, обременённых набухшими лавинами. Стона леса, ломающегося как спички под тяжестью этой холодной горы уже превратившейся в раскалённую скалу, светящуюся в потухшем взоре под закрытыми веками от невероятного спазматического наслаждения, не позволяющего пока видеть причины; причины, которая так ясна и откровенна, что не подлежит раскрытию. Однако, раскрытие неизбежно. Оно наступит позднее, а пока длится и длится этот бег по ночному небесному пространству, по тёмной и влажной дороге, меж трубчатых туч и комочков слизи к желанному сферическому предмету, чтобы обнять его своим хвостиком, всем телом, проникнуть в него и погибнуть. Только так возможно превращение в вечного странника, только посредством своей гибели.
Наташа очнулась на подушках. Они были разбросаны на ковре уже не беспорядочно, они просто повторили своим положением все их перемещения и уловили момент, когда движение было остановлено. Остановлено бурным падением в пропасть, которая так маняще бесконечна, что теряется чувство падения, а остаётся лишь чувство полёта. Наташа не могла не рассматривать Санжара, хотя разум позволял в эти минуты очень мало, что понимать, но память действовала самостоятельно. Она, словно печатала фотографии, словно рисовала бегущим карандашом по белой чистой бумаге нежные тонкие линии, наносила штрихи и усиливала тени.
Эти линии охватывали его опущенные вдоль тела руки, вычерчивали тонкий породистый профиль лица, расчерчивали смелыми росчерками рычаги его могучего тела, останавливаясь легким скольжением на самом краю, еще смотрящим в небо, но уже уходящим в сжатое пружинное состояние, увенчанное седловиной небольших горок, раскрытых чёрточкой перевала, и удерживаемых на двух больших буграх напоминавших нестриженые волны тугой бараньей шкуры. Это было немыслимо прекрасно и надо было срочно исполнить свой долг. Свой природный долг, который требовал остановить это увядание, продлить жизнь этого тростникового стебля, заставить его вновь пульсировать, хотя бы и без пользы для продолжения рода, но для закрепления своих привилегированных детородных позиций рядом с этим будущим отцом, которого необходимо привязать, накрепко привязать к себе своим собственным и совместным с ним наслаждением...
Он смотрел на неё взглядом побитой собаки. Взглядом, который ожидает удара. Пусть удара не физического, а такого же, получаемого посредством ответного взгляда, но удара. Удара очевидного и не менее болезненного. Он этого хотел, и он это получил. Голова Наташи была гордо поднята, ей ничуть и ничего не было страшно. Она спокойно могла смотреть в эти совершенно теперь пустые для неё глаза, ставшие пустыми, до полного опустошения, полной неспособности родить, хотя бы одно чувство, одно движение души - они опустели для неё безнадёжно, в них ровным счётом ничего для неё не было. Молчание. Она знала, что не она постарается прервать его. Он был так низок в своём стремлении получить, несмотря на собственные, очевидные, да, совершенно очевидные переживания, крохи какой-то никчёмной информации.
Да, у неё была информация для него, не для его работы, не для страны; у неё была информация о том, что она получила полное удовлетворение, которого никогда, да, никогда не получала ещё в жизни, и сама она теперь готова, всю жизнь его получать и смеет, точно смеет на это надеяться - дарить ответное, равное, а может быть и более полное удовлетворение. Теперь она знала это точно, и её женское начало было спокойно. С таким чувством и умереть не страшно. Умереть..., но только после того, как родишь, родишь ему потомство, тому, кого теперь любишь больше собственной жизни, больше, чем бывшего собственного мужчину, больше, чем эту неродную теперь страну, больше всего на свете, кроме.... Кроме, будущего ребёнка, который наверняка, ты слышишь?! Обязательно от него родится. Родится от неё, от именно такой и никакой иной любви - вечной, всё поглощающей, всеобъемлющей, не знающей никаких преград, никакого искусственного внедрения, не знающей ровным счётом ничего, кроме самой себя... любви...
Даша росла достаточно спокойным ребёнком, но с признаками будущей шустрости. Прошли уже волнения, связанные с режущимися зубами, а они были довольно существенными, зубы резались тяжело, с подъёмом температуры и с бессонными ночами, полными отчаянного крика. Один раз Дашка принесла из поликлиники довольно тяжёлый грипп, тоже пришлось помучиться, не говоря уж о различных временных проблемах с пищеварением, каким-то загадочным гипертонусом и подобными, которые как-то сами собой исчезали. Дети не растут без волнений, и не успевала Наташа разделаться с одной проблемой, как тут же набегала следующая. Было видно, что терпеть Даша не умеет и не любит никакого причинения себе боли. Зато обожает быть в центре внимания, о чём явно даже мечтает и капризничает, не получая по её мнению этого непозволительно долго.
Даша довольно продолжительное время практически молчала, ей было уже почти два года, а она продолжала говорить лишь отдельные, самые ей необходимые, слова. Зато, когда заговорила по-настоящему, Наташе очень часто стало хотеться или заткнуть себе уши или убежать из дома. Болтовня не прекращалась ни на минуту. В углу Дашиной комнаты, - а квартира Наташи была двухкомнатной, так что с трудом, но вполне можно было позволить выделить ребёнку детскую, - никогда не исчезала гора порванных листов из простейших детских книжек, которые казалось, только для разрывания и предназначались. Это не было небрежностью со стороны Натальи, просто она не успевала покупать и подкладывать Даше новые книжки. Всегда запас бумажных лоскутков в углу Дашей поддерживался. Это называлось - читать, что явственно выговаривалось, вызывая смех у тех, кто был не в курсе домашних событий, как "чихать", да ещё с проглоченным звуком "ха", но с уверенно растянутым звуком "а".
Наступал очень беспокойный период, когда всё в квартире, что могло быть сдвинуто или стянуто Дашей на пол перекочевало на самые верхние уровни в целях обеспечения безопасности, как предметов, так и самой Даши. Все полки и шкафчики были заперты на ключ, а о скатертях на столах вовсе пришлось забыть. Не обходилось без потерь. На голову маленькой Даши полетела однажды замечательная фарфоровая ваза - подарок высокопоставленного горского чиновника, которую они с Геной привезли во время одного из редких отпусков в Москву. Хорошо, что Даша повела себя на удивление спокойно в тот раз. Она деловито смахнула с головы повисшие в чёрной гриве волос осколки и полезла немедленно за второй вазой - они были парными. Вторую вазу удалось спасти - вот тут и поднялся страшный рёв. Именно в этот момент и раздался звонок в дверь, что было мало сказать не вовремя, а просто совсем ни к чему.
Наташа открыла дверь. На пороге стояла Галина Васильевна. Это была бабушка Даши, мать Гены. Сухонькая старушка, родившая сына на пределе возрастных возможностей женского организма, была, тем не менее, сейчас вполне крепкого сложения и отменного здоровья, обладала удивительно добрым, круглым лицом и приятным бархатистым голосом. Так уж получилось, что Галину Васильевну, Наташа видела всего один раз, когда они приезжали знакомиться с ней перед свадьбой вместе с Геной, разумеется. Ей тогда было очевидно, но крайне странно, что сына мать недолюбливает, согласитесь, большая редкость, тем более для поздно родившей женщины. Наташа тогда не стала разбираться в причинах такого, признаемся, выгодного для неё положения дел. Своих родственников у Наташи было раз два и обчёлся, отец испарился ещё в раннем детстве, а мама умерла, когда Наташа училась в институте. Тогда она его ещё не бросила окончательно. Она привыкла со всеми трудностями справляться сама, поэтому новые родственные лица ей были совершенно в своей семье ни к чему.
Так она думала. Она во многом была бы права, если бы не учла, что бабушка Галина Васильевна, была просто мечтой, а не бабушкой, во всех мыслимых и немыслимых отношениях. У неё была роскошная, хотя и небольшая квартира в центре Москвы на Чистых прудах, у неё был дом в деревне на реке Оке. Она в свои семьдесят с небольшим лет прекрасно водила машину - старенькую тойоту, доставшуюся ей от мужа генерала КГБ, сбежавшего во время демократического развала в Канаду и оттуда руководившего до сих пор какой-то своей борьбой за коммунистическое будущее. Наконец, она была просто замечательным человеком из семьи знаменитого боевого, а не кабинетного маршала и обладала такими свойствами характера, как такт и поразительный житейский ум. Почему же такое сокровище до сей поры не объявлялось в жизни Натальи и Даши? Долго можно об этом рассказывать, но суть будет одна - не хотела она поддерживать отношения с сыном по каким-то ей одной ведомым соображениям, очевидно, что морального толка. Упомянем лишь о корне этих соображений. Галина Васильевна считала, что самая большая неудача её жизни это рождение такого плохого, как она считала, человека как Гена. Воспитать в нужном ей духе она просто не смогла. Что может слабая, пусть и сильная женщина против природы?
Природа зла оказалась много сильнее, чем думала Галина Васильевна, когда ещё боролась за своего сына. Ничто не спасло его, никакие усилия. Пришлось ей отречься от него. Отречься внутренне, сохраняя при этом все атрибуты материнского долга, но они были уже столь мизерны, эти атрибуты, что не имели никакого влияния - сын вырос и не собирался общаться с матерью, даже формально уведомлять её о каких-то важнейших событиях. Галина Васильевна и рада была бы чем-то ещё поучаствовать в его жизни, да не могла - не имела никаких о нём сведений. Очень помогали такому положению дел и бесконечные командировки Геннадия больше похожие на исчезновения в неизвестном направлении, а также сам скрытный характер её сына, уже мало связанный с его работой, а бывший просто органически ему присущим.
Вот и сейчас она совершенно случайно узнала, что сын собирается развестись с женой, бросив свою дочь. Галине Васильевне такие тонкости как реальное отцовство совершенно не волновали, уж так она считала - ребёнок жены, хочешь не хочешь, а твой, сам виноват в случае каких-то сомнений, - лучше надо было с женой обращаться, не пришлось бы и голову ломать по такому поводу. Рождение внучки уже само по себе было новостью для Галины Васильевны, что странно для постороннего, но она сама ничуть не удивилась, а просто как узнала, сразу же принялась исправлять ситуацию так, как она считала это нужным, то есть - поехала знакомиться с внучкой. Галина Васильевна привыкла брать быка за рога, поэтому после недолгого представления прямо в дверях, - не надеялась она на то, что её помнят, - она спросила:
- Наташенька, почему в волосах у ребёнка, какие-то белые осколки, нехорошо, давай я выберу их из головы ребёнка, ведь не долго им всем и во рту у него очутиться, иди ко мне, моя деточка, - последнее относилось, разумеется, уже к Даше. Удивительно, но Даша тут же очутилась на руках у бабушки, совершенно не обращая внимания на свою мать, которая чувствовала себя, в присутствии свекрови, прямо скажем, неуютно. Галина Васильевна продолжала командовать:
- Наташенька, - в этот момент, Наташа точно уже знала, что до конца своих дней Галина Васильевна иначе её не назовёт, откуда такая в ней была уверенность неизвестно, но была, - возьми, пожалуйста, мою сумку, в ней книжки по фортификации и другие игрушки, в пакетике пирожные, настоящие эклеры, не с противным заварным кремом, а настоящие, я их покупаю в своей любимой булошной, на углу; Дашенька, это у тебя осколочки, а не у меня, вынь ручку, пожалуйста, из бабушкиной причёски, меня зовут баба Галя, а тебя, скажи, как тебя зовут?..., - называть своё имя или просто болтать оказалось для Даши совсем не так интересно, как вытягивать шпильки из бабушкиных седых прядей, поэтому Наташа с облегчением подумала: "Ну вот, хоть помолчит немного, посмотрим, сколько выдержит бабушка".
Бабушка выдержала всё, она даже проверила у ребёнка слух, что было крайне полезно. Бабушка выстучала на сумке: "во садуле в огороде", "жил был у бабушки...", - ещё что-то подобное и осталась совершенно довольна Дашкиным их повторением, а когда Дашка завопила как сумасшедшая: "банки, склянки, голубая би-би...", - то пришла уже в совершеннейший восторг, как только поняла, что речь идёт о мусорной машине, которая застучала контейнерами за окном. Резюме было следующим:
- Ребёнок гениален, просто гениален, - при этих словах она получила по носу эклером и, нисколько не расстроившись, а, утершись батистовым носовым платочком, повела Дашку читать книгу по фортификации в детскую. Очевидно, её книга не стала пользоваться у Дашки большой благосклонностью, поскольку бабушка скоро сменила текст и Наташа, убиравшая на кухне последствия экстремального чаепития, услышала доносившуюся декламацию из детской: "Зайка шёл, зайка шёл, капусту нашёл, сел, поел, и опять пошёл. Зайка шёл, зайка шёл, морковку нашёл, сел поел, опять пошёл....".
Наташе стало очень любопытно, что они читают - в бумажном рванье на полу и в новых, недавно закупленных книгах она такого варианта поведения зайки не помнила. Она заглянула потихонечку в комнату и с большим удивлением увидела, что сиё произведение читается Галиной Васильевной по памяти, при этом бабушка имитирует в ходьбе поиск капусты зайкой, конечно и о морковке не забывает, а также умопомрачительно точно показывает, как зайка с аппетитом всё это ест. Дашка сидит, открыв рот на горе из книжек в своём углу, глаза её полыхают интересом, а ручки сами прихлопывают в такт бабушкиным перемещениям в поисках диетического питания. "Ну и дела", - только и оставалось подумать Наташе. До её слуха, будто бы это её проверяли на его остроту, ещё долго доносилось: ухо, муха; зима, сова; зубы, цапля....
Уже поздно вечером, когда Галина Васильевна собралась уходить, а Даша впервые за долгое время спокойно заснула безо всякого скандала, Наташа решилась её спросить о Гене.
- Знаешь, Наташенька, я знать ничего не желаю, что там у вас произошло, а кто в этом виноват мне и объяснять не надо. Скажу только я тебе, Гена развестись с тобой хочет, объявился лично сам тут на днях, да объявил это мне, так ты не противься, не достоин он тебя, совсем недостоин, пусть валит на все четыре стороны, а вот я у тебя есть, существую и никуда сбегать не собираюсь. Помни всегда об этом и, пожалуйста, очень тебя прошу - не лишай меня последней радости в жизни, внучки меня не лишай, Наташенька...
Галина Васильевна качала головой, а Наташа неожиданно для себя всё ей рассказывала. Всё как было. Никогда она об этом в последствии не пожалела и лучшего друга у неё в жизни никогда не было, чем совсем не родная, но такая родная бабушка, бывшая жена КГБешника и дочь какого-то боевого маршала Советского Союза. Со времени этого посещения так всё и пошло, приблизительно в том же духе. Бабушка приезжала, полностью овладевала вниманием и любовью внучки, а Наташа занималась своими делами, которые, да ещё как основательно, были заброшены. Особенно бабушка, а соответственно и проникшаяся полным к ней доверием внучка полюбили игру в солдатика, которая начиналась следующим образом: Галина Васильевна клала руки на пояс, что немедленно повторяла Дашенька, а потом поднимала левую ногу, вполне успешно оставаясь на правой. Так же успешно это проделывала Дашенька, только тут же валилась на пол. Всё это сопровождалось смехом и повтором на бис, но уже на другой ноге, что, собственно, по результатам значения не имело. Во время этой игры обе увлечённо декламировали, не будем уже уточнять, у кого лучше получалось: "на одной ноге постой-ка, будто ты солдатик стойкий; ну, смелее подними, да гляди - не упади; а сейчас постой на левой, если ты солдатик смелый; а сейчас постой на правой, если ты солдатик бравый....".
Неизвестно почему, но в этот момент, если её не могли увидеть, Наташа всегда украдкой вытирала выступавшие на глазах слёзы. Она и сама не понимала, почему так происходит.
3. Глава. Крокодиловая сумочка.
Шли годы. Иногда, казалось, они не идут, а ползут, но всё что касается понятий времени так неустойчиво, так непонятно. Ползло всё это эпохальное сооружение, в котором мы существуем, как гигантская улитка, еле шевелилось, но оглянулся: "...а ведь сколько лет пролетело". И именно пролетело, а уж никак не проползло. Мелькнул, как нечто невообразимое, вполне восточное, дикое, всеобщий рынок, в котором участвовали буквально все. Шагу было ступить некуда, вот он - бушует. Есть течение народа, есть небольшой затор - так тут и рынок, а не рынок так развал, прямо на земле, на свежих и не очень газетах. Но проходит всё, отбушевало и это жизненное явление. Оно скромно затаилось в тихих внутрирайонных магазинчиках, забегаловках, в редких теперь, но всё же встречающихся уличных палатках, в основном овощных или, наоборот, совершенно нагло всех потеснило, взлетело вверх и раздалось вширь огромными торговыми центрами, наползающими очень даже часто прямо друг на друга.
Наташа все эти годы будто и не жила. Не жила сама, а растила дочь. Это трудно объяснимо или звучит уж слишком пафосно, но именно так и было. Она пила, ела, читала книги, смотрела сериалы иногда, даже раза два сходила в кино и один раз в театр, тогда ещё находившиеся в страшном упадке, но как назвать это собственной жизнью? Язык не поворачивался. Жизнь и всё, что с Наташей происходило, было прочно, даже жёстко связано с Дашей. В те редкие дни, когда Дашу полностью захватывала Галина Васильевна, Наташа совершенно уже не представляла себе, куда ей деться. Теперь она даже не знала, быть ли ей благодарной Гене, за те деньги, которые он ей оставил в баре и на её валютном счёте в банке. Вместе с деньгами он как бы полностью остановил её собственную жизнь. В самые тяжёлые годы, которые многие люди вспоминают как годы шального заработка, а другие как полную нищету и даже голод, Наташа, будто вообще не заметила.
Зато она отлично помнила все события, которые означали Дашино взросление. Она помнила, как Даша начала читать, в три года, кстати, начала, что совсем неплохо. Помнила как Даша на лестничной площадке рассадила себе лоб и нос да так, что боялись что нос сломан, а лоб пробит, но всё обошлось - даже шрама на лбу не осталось. Она помнила все кружки и группы, разнообразного детского творчества, в которые ходила Даша, а также помнила имена преподавателей и воспитателей, да что там имена - она помнила все или почти все рисунки, которые создавало её сокровище, все плетёные корзинки и вышивки, хотя мало, очень мало что в доме сохранилось. Наташа кое-что оставила бы на память, но Даша никакого уважения к собственным трудам не испытывала, а всегда что-то появляющиеся новое быстренько вытесняло из домашних закромов всё старое.
Этой весной Галина Васильевна, несмотря на тихие протесты Наташи, но под восхищённые рукоплескания и вопли Дарьи Геннадиевны, выдала решение забрать Дашу, как можно раньше на дачу. Мотивация была очень простой - на будущий год ей в школу, а надо хорошенько отдохнуть, вот и нечего болтаться (когда это она болталась?) в Москве. Сломить сопротивление двух таких комет Наталье не удалось, да и правы они были, кометы. Наталья осталась одна. Первый день она отсыпалась, второй занималась уборкой и стиркой, а вот на третий загрустила. Чтобы хоть чем-то заняться она решила разобрать старый шкаф и выбросить всё с антресолей.
- Всё повыбрасываю, - засучив рукава, Наталья принялась за дело, да так рьяно, что уже через час в коридоре была целая гора ненужного хлама, прикрытая старой курткой, плащом и даже двумя старыми пальто - одним Наташиным, а одним Дашкиным.
Теперь Наталья раздумывала, упаковать всё это в большие пакеты для мусора и вытащить на помойку или сразу же к этому хламу добавить обречённые предметы из не разобранной пока ещё антресоли. Как всегда выручила золотая середина. Наташа сначала упаковала всю кучу, которая скопилась на полу, и тут же стало намного просторнее для дальнейшей деятельности, а уж выбрасывать она решила всё постепенно, таская по два пакета, когда будет выбираться на улицу. С антресолью дела пошли хуже. Старая ГДР-овская коляска, которая являлась дополнением к обычной коляске как прогулочная, была совершенно новенькая, так как была страшно неудобной и бесполезной, но, главное, что она была довольно большой и вся заставлена в решётчатых промежутках разнообразным барахлом. Вытащить её целиком, не разбирая другие вещи, было невозможно. Наташа спустилась с лесенки и решила, что трудное, а главное муторное дело необходимо всегда начинать с перекура.
Она заварила себе чай из пакетика, а не в заварочном чайнике, что теперь, будучи одна, могла себе позволить в качестве послабления, и закурила длинную тонкую сигарету. На кухонном окне зашевелилась ажурная занавеска. Она отбрасывала на шкафы голубоватую, таинственную тень, которая беспечно гуляла по их матовым стёклам и кафельным плиткам под ними, и до того вдруг стало необычно и грустно видеть такую природную синь в московской квартире на четвёртом этаже, что у Наташи тоской сжалось сердце. Перед её глазами поплыли горы с ледяными вершинами, с гор свисали нежные беленькие тучки, которые не в силах были подняться выше этих остроконечных вершин, указывавших зубчатой остротой на серьёзность горного пейзажа, на суровость его, лишь обманчиво прикрытую неописуемой красотой. Меж гор расположилась большая долина, переходящая почти в бескрайнее пустынное плато. Наташа спустилась с гор и понеслась, опять понеслась на колеснице к шатрам, белым шатрам...
... она понимала, что теперь уже держит его, держит своего Санжар-хана и эта связь не оборвётся просто так, сама по себе, нужны титанические усилия судьбы, а возможно, наоборот, противодействие ей, чтобы разорвать эти невидимые цепи. Наташа протянула руку и взяла серебряной ложечкой немного шербета, по краям вазочки ещё плавал не растаявший лёд. Стояла такая тишина, словно они были на другой планете, послышалось, как хрустнули по краю фарфора льдинки. Шербет оказался лимонным. Она хотела быстро проглотить лакомство, но оно оказалось таким вкусным, что хотелось его держать и держать во рту. Этого не получалось. Шербет просто исчезал во рту, мгновенно растворяясь, он не давал собой насладиться. Она опять и опять набирала полную ложечку. Он наблюдал за неё с лёгкой усмешкой:
- У вас в России все Наташи такие сластёны, или вы одна такая?
- Угу, в-все, - ответила Наташа, чувствуя, как сладость стекает у неё вдоль уголков рта, что она немедленно решила исправить.
- Я был уверен, что вы совершенно необычная женщина, вы не можете любить, того, что любят все.
- Такой большой, великий хан, а не знает, что все женщины одинаковые.
- Это очень большой секрет, а вы его так легко выдаёте, тем более, что он имеет массу изъянов.
- Каких таких изъянов? - Наташа принялась очищать уголки губ оригинальным и приятным для хана способом. Довольно долго хан ничего не мог сказать в ответ, а Наташа так увлеклась, что от шербета не осталось даже воспоминания, зато пищи для иных и очень приятных воспоминаний добавилось сверх всякой меры.
Огромное столетнее дерево дуб-хан вздрагивало под ударами маленького, умелого ножичка. Он напоминал язычок змейки, таким был ищущим и коварным, только не раздваивался как у неё. По виду и образу действий он роднился с кошачьим, помогающим без потерь поглотить пушистой хозяйке молочко из блюдечка. В тоже время он походил на выполняющего работу труженика; но такую работу, которая приносит удовлетворение и в процессе и в последующем созерцании сделанного. Однако, необходимо обладать огромным терпением, чтобы дождаться желанного результата, ни в коем случае, не ускоряя его достижения. Язычок сновал неудержимым челноком вдоль своего станка. Он сновал, этот ножичек-челночок, до тех пор, пока огромный мощный дуб не рухнул с покорным скрипом-стоном, пока он не вздрогнул всем телом на подушках и не схватил обладательницу такого замечательного инструмента в объятия. Дерево, наконец, обрело живость человеческого тела и вошло в устье животворного ручья.
Взгляд Наташи остановился на вышивке, которая украшала шёлк подушки. Она больше не могла фиксировать изображение розы, легко узнаваемое когда-то в орнаменте. Способность образного восприятия, словно превратилось в восковую фигуру, и само растекалось по цветку, вбирало его образ целиком, повторяло его, но уже не определяло как цветок, а как цветной мираж над пустыней. Взгляд не разрешал лишать его даже такого вида, закрытием глаз, а пляшущей цветной мутью подыгрывал тому, кто был виновником миражей, плывущих перед ним, сменяющих один другой и превращающихся в хоровод, цветной хоровод одних и тех же, но таких ярких образов. Наташе показалось, что она больше не выдержит этого острейшего проникновения, глубокого по вызванным в ней чувствам, но такого поверхностного, нежного, словно её уносили к вершинам счастья тысячи бабочек, трепещущих крылышками. Крылышки трепетали где-то в самой глубине естества, проникая не только в сознание, но и в саму душу, которая уже отделялась от тела и самостоятельно существовала на просторах невероятного наслаждения, какое может быть достигнуто только в полном отречении от самой себя, при полном доверии к своему телу и к тому, кто с ним проделывает такие превращения...
Наташа резко дернула головой и ударилась о календарь, который висел у неё на кухонной стене: "...ну вот, теперь будет шишка". Она тёрла рукой ушибленный затылок и поражалась стойкости вкуса лимонного шербета, поражалась до того момента, пока не поняла, что не заметила, как съела лимон, плававший в чашке чая. Когда она это сообразила, она подумала: "Схожу с ума окончательно, зачем я не заведу себе любовника, почему никогда об этом всерьёз не подумала, разве это хорошо - так мучаться; испытывать такие потрясения от далёких и всё ещё таких дорогих воспоминаний, а главное, что они, эти мучительные до боли и такие приятные до спазм в животе воспоминания, так входят в противоречие с тем, чему нас всех раньше учили, твердя: "душа, душа", - совершенно забыв, или сознательно умолчав о том, что и сам путь к душе может вполне пролегать через тело, да, скорее всего, это и есть один лишь верный, единственно верный путь...".
Наташа опять глубоко вздохнула и ей показалось, что она уже никогда не справится с этой проклятой коляской на антресоли, не выбросит эти мешки, ничего уже не будет меняться у неё в жизни, и эти чёрные айсберги в полиэтиленовой одежде так и останутся навечно стоять в этом небольшом коридоре, таком узком, таком коротком, который и называется её жизнью. Наталья тяжело встала, ей большого душевного труда составило снять тапочки, чтобы залезть на лесенку и не поскользнуться на ней, но, наконец, она справилась с неуверенностью и апатией и принялась за дело. Через четверть часа на полу гордо стояла прогулочное чудище, кое-где ещё сохранившее упаковочную бумагу, вокруг валялись преграждавшие путь к нему вещи. Наташа поднялась ещё на одну ступеньку, теперь путь был открыт для проникновения в глубины хранилища. Пыль засеребрилась тонким лучиком, потом восстала маленьким облачком и, облачко собрав силы, сдвинув слои времени в сторону, поплыло на Наташу. Она же ослеплённая этим неярким светом, но не столько его свечением, сколь его глубиной и составом, буквально выпихивающим из своего окружения предмет за предметом, не уставала теперь поражаться добытому.
Вот китайский зонт. Таких зонтов уже никто и не помнит, даже Наташа не помнила, как он к ним попал. Зонт был сделан из бамбуковых пластинок, а соединялись пластинки толстым шёлком. Шёлк был тёмно синего, но какого-то порыжевшего от времени цвета, на нём изображены были прыгающие тигры. Тигры резвились на лужайке, подбрасывали мяч, скалили свои пасти, но похоже было, что не в звериной злобе, а во вполне человеческом удовольствии, которое получали от весёлой игры. Над тиграми светило солнце, оно было у самого - чёрной шишечки - крепления зонта, на самом верху, а от него исходили лучами бамбуковые пластинки, одновременно являясь и основой всего сооружения. Всё это Наташа увидела, когда зонт, казалось, практически самостоятельно подлетел к её рукам, и она раскрыла его, стоя прямо на верхней ступени лестницы. Раскрыла и покрутила над собой. Тигры запрыгали, погнались за мячом, завиляли хвостами, как это делают довольные собаки и может быть даже поймали бы мяч, прямо на глазах Наташи, но тут нога в тапочке, а Наташа, всё-таки в очередной раз забыла тапочки снять, проскользнула и ....
Наступил вечер, в комнату вползла неуверенная в это время года первая темнота, такая поздняя, несмелая, похожая на лёгкий туман. Наташа встала и пошла на улицу, ей никто не попался на дороге, улица тоже была пуста, на столике возле деревьев она увидела домино, разложенное для игры и забытое мужиками, стучавшими им все вечера напролёт, усиливая действие такого развлечения пивом и всем иным, что удавалось достать, отсюда же они понурые возвращались по своим квартирам, которые по привычке молодости называли хатами, но как всегда ошибались и на "хатах" их ждали не милые девочки, а страшные жёны с безобразными измученными жизнью лицами, с полным набором новостей, из которых ни одной не было хорошей. Наташа лишь на секунду остановилась у столика, но с удивлением увидела, что столик перестаёт быть пустым и за ним оказывается сидящим человек, о чём можно было лишь догадаться по плечам и голове, которые угадывались под фиолетовым шёлковым плащом с белейшей подкладкой.
Капюшон медленно поворачивался к Наташе и она увидела чьё-то знакомое бледное лицо, почти сливавшееся очертаниями с неестественной белизны подкладкой, перечерченное чёрной полосой, сросшихся в линию бровей и с губами яркого фиолетового цвета, слегка прикушенными, ровно настолько, что виднелись краешки передних длинных резцов. Она подчинилась его призывному взгляду и на ватных ногах устремилась к этому лицу, а лицо едва шелохнувшись ей навстречу, впилось губами в её шею, разорвало зубами воротник Наташиного халата и принялось раздирать в клочья простое хлопковое нижнее бельё, не предназначавшееся для такого рода обращения, да и вообще для любых и менее неожиданных встреч. Наташа попробовала сопротивляться, но какой-то жгучий стыд охватил всё её существо, будто само сопротивление было постыдней чем то, что с ней сейчас делали. Спина почувствовала влажность вечерней росы, выпавшей на доминошный столик, думалось только о занозах: "...почему о занозах? Как я буду их вынимать, если они будут на спине, я сама не смогу их вынуть, придётся, непременно придётся идти в поликлинику, а у нас такой противный мужик-хирург в поликлинике, он ничего, ничегошеньки не понимает в женщинах", - так думала Наташа, если то, что она сейчас думала можно вообще определять как мысли.
Мошки, зудящие мошки, а не мысли. Они бежали, сталкивались, неслись по мосту времени, прыгали с него в реку, устремлялись на другой берег, а на том берегу их уже ждали, улюлюкали арлекины, пульчинеллы, паяцы, пьеро и всякая другая карнавальная публика, среди которой были, конечно же, были, дамы. Полуодетые, лишь чуть прикрытые прозрачными одеждами, разнузданные и хмельные они подзуживали своих кавалеров, лезли им в штаны, хлопали по нагло отставленным задам, но никто, включая и мужчин-масок, не пытался сдёрнуть маски карнавальные, этого нельзя было делать ни в коем случае, ни за что....
Наташа не поняла, откуда у неё на лице появилась маска. Теперь она стучала об маску незнакомца при каждом его ударном прикосновении, бывшим отзывом на удары снизу, которые наносились внутрь Натальи его гофрированной трубочкой, сходной по звучанию с трубой, певшей внутри живота так, как поёт пустая бочка с опущенным в неё судейским свистком вместе с судьёй. "При чём здесь бочка? зачем свисток, труба, а судья?", - Наташа уже не успевала следить за согласованиями и предложениями в своей голове. Вдруг она поняла, что полностью очутилась в сырой земле. Земля была везде. Она покрывала плечи, стекала склизкими комками по животу, сливалась прямо на колени и оставляла жирные следы. Она была на её руках, внутри живота. Наташа просто набивалась кем-то, как набивается на продажу в бедные хорошей землёй районы, чернозёмом мешок. Набивалась этой тяжелой сырой землёй. Наконец, что-то лопнуло в ней. Она не почувствовала боли. Она почувствовала взрыв. Лягушка так чувствует себя, лишившись давления воды, если вылетает на поверхность озера с большой глубины, спасаясь от щуки.
Она и вылетела, но не остановилась на поверхности. Она взлетела над ней и схватилась за капюшон обеими руками, приблизила его к себе, изогнувшись всем телом в неестественном, приподнимающем в воздух порыве и услышала, как в обоюдных конвульсиях забились и застучали маски друг о друга. Слышался деревянный стук, будто большая птица расширяла себе дупло в старом высохшем дубе, листва с которого уже облетела, нападала вокруг и теперь можно устроиться на ней и просто полежать в тишине. Можно уже прислушаться к собственному стону, забыться во сне, таком сладком и тягучим под маской, под этой тяжестью мужского тела. И чувствовать себя укрытой его плащом, запутавшись ртом в капюшоне, расслабив ноги и, бросив вдоль тела плети рук, вздыхать и помнить уже вечно эти незабываемые мгновения двойного насилия над нею, совершённое им и ей самой над собою.
- Откуда ты здесь, как ты сюда попал.
- Я никуда не уходил. Я всегда был там, где ты.
- Но почему, почему я этого не чувствую.
- Разве ты не чувствуешь меня, я же здесь. И со мною все мои чудеса. Посмотри - вот подземная река. Она рукотворна, её называют на родине моих предков "фаладж". На расстоянии броска копья вырыты колодцы, мы сейчас спустимся в один из них и дойдём вдоль подземного канала до нашей с тобой горы. Ты помнишь нашу гору.
- Да. Я помню гору, на которой была счастлива. Там был уступ шириной не больше, чем в два тела, мы отлично на нём помещались вдвоём, только надо было быть очень осторожными. Нельзя было сильно кричать, мог упасть шальной камень. В горах, чем выше находишься, тем безопаснее. Только долина опасна, гора всегда твой друг. Если не бежит камень вниз. Если он не захотел вдруг упасть тебе на голову. Если он не захотел подпрыгнуть на уступе над твоим телом и пролететь мимо как мячик. Как воздушный шарик, который просто случайно падает вниз, а не летит вверх.
- Ты увидишь сейчас множество воздушных шариков. Это будут отверстия в мир, они круглые как голубые воздушные шары, они полны воздуха, тёплого воздуха пустыни, и вода под землёй у нас тёплая, она немного холодней, чем тепло тела и это очень приятно, - не мерзнешь, но и не страдаешь от жары.
- Пойдём со мной. Я покажу тебе источник, от которого берёт начало мой фаладж. До той горы не больше трёх миль, под землёй не жарко и не страшно, колодцы будут освещать нам путь. Там голоса звучат совершенно иначе, каждое слово подкрепляется отражением от сводов, а на своды оно попадает отражённое водой. Это единственное место на земле, где можно с водой поговорить. Она обязательно тебе ответит.
- Я не хочу говорить с водой, хочу говорить только с тобой.
- Это ты успеешь, мы успеем. Мы не будем даже тратить слова на разговор, - они так убоги, так просты и так всё запутывают, что пользуются словами только те, кто совсем не умеет чувствовать, не умеет разговаривать телом и звуками души, которые так часто беззвучны, они похожи на самое умное молчание, молчание мудреца, которое так о многом может сказать, что сказанное не помещается в голове, оно витает вокруг чела как аура, как тёплый воздух, рождающий мираж в пустыне. Идём, нам пора, идём....
Наташа очнулась на полу. Голова её касалась батареи. Батарея была холодная. В ней журчала вода. "Опять что-то ремонтируют, как лето так бесконечный ремонт", - так она думала, но ещё не понимала, что с ней произошло. Заболела голова. Наташа нащупала на голове огромную шишку с запёкшейся на ней кровью. "Вот это да! так значит я упала, а ничего не было. Не было карнавала, не было.... Да, а вот этого жалко, очень жалко. И не было какого-то "фаладжа", а главное, что не было ЕГО, её любимого, тоже не было", - Наташа дотрагивалась до шишки на голове, рассматривала сломанный китайский зонт с тиграми, играющими в мяч, и понимала, что это не самая большая потеря в её жизни. Она встала, прошла в ванную, промыла пробитую голову и поняла, что ничего страшного, кроме небольшой шишки не было, просто содрана кожа, хотя и неприятно, но терпеть можно. Выйдя из ванны, Наташа с презрением двинула ногой по куче барахла на полу:
- Всё из-за тебя проклятого, вот дурацкая идея, - с ещё большим недовольством она подумала, что теперь не сможет выйти из дома, хотя бы без одного пакета, да ещё такого большого, иначе придётся до зимы их носить, а в коридоре постоянно о них спотыкаться.
- Ужасно, пришла же в голову такая ерунда! лежало всё спокойно в шкафу, на антресоли и ещё бы сто лет пролежало, - взгляд её блуждал по кухне и не находил ничего приятного, но случайно он словно зацепился за сумку на столе.
- Боже, а ты как сюда попала, - Наташа с интересом пощелкала блестящим позолоченным замком сумки похожим на зубья дракона, а сама сумка была сделана из кожи крокодила. Сколько она ни вспоминала, никак не могла вспомнить, откуда они привезли с Геной эту сумку, подумать о том, что она просто её купила в московском магазине, она не могла, уж слишком очевидна была её дороговизна. Наташа знала, что такие сумки в Европе могут стоить и пару тысяч долларов, а иногда и больше. Сколько она будет стоить в идиотской по ценам Москве, даже представить себе было невозможно.
- Хорошо, я подумаю об этом завтра, наверняка эта загадка разрешится не труднее, чем карнавальная, - при этих словах Наташа мужественно пощупала шишку на голове.
Наташа проверила, не включён ли у неё газ, не течёт ли где-нибудь вода. Будто теперь уже не доверяла себе и отправилась, наконец, спать, мудро рассудив, что и завтра будет день для всяких дел. Когда она, умылась, больше для порядка, доплелась до дивана и плюхнулась на него, накрывшись простынёй, то случайно посмотрела в окно. Она увидела, что короткая весенняя ночь уже на исходе. Верхушки деревьев в парке, располагавшемся напротив её окна, уже начинали золотиться, словно это были не деревья, а вершины остроконечных гор.
4. Глава. Дом на Оке.
Сосны, сосны, сосны. Всё улетает, всё стремится вверх. Ковёр из иголок. Иголки мягкие, пролитые дождями, высушенные солнцем, которое здесь, в бору, просто редкие золотые проблески в колючих тенях. Дальше, когда покинешь этот стремящийся ввысь островок, увидишь голубые тазики на зелёной луговой подстилке. Озёра бывших карьеров. Они такие голубые, такие страшные своей голубой глубинной прозрачностью. Они так манят этим страхом, так хочется его попробовать на вкус, посмотреть - не изменится ли их цвет, когда будешь в них плавать. Он изменится. Изменится тогда, когда будешь черпать эту озёрную воду пригоршнями, - она будет совсем прозрачная, - будто ничего и не держишь в руке, а стоит опустить голову вниз, если плывёшь на глубине, или поднять голову чуть выше, если стоишь в воде по колено у самого берега и опять всё станет сине-зелёно-голубое. Опять всё озеро будет таинственное, опять тебя туда будет манить, опять захочется бежать на глубину. Бежать совсем недолго - карьер круто обрывается - вот ты уже и оборвался шагами с самого края пропасти, она тебя подхватила, руки тебя понесли вперёд, а ноги сами зашевелились в лягушачьем распласте. Ты поплыл.
Поверхность тебя почти не держит - это не море - держишься только силой своих рук и ног, движением, скользящим движением своего тела, а можно держаться на поверхности и с помощью воздуха. Нужно набрать его побольше в лёгкие, так набрать, чтобы затрещала тоненькая, но такая ещё гибкая, грудная клетка и тогда будешь держаться на поверхности до тех пор, пока не захочется с силой выдохнуть воздух, набрать срочно свежего, полного водянистым кислородом, запахом каких-то мокрых мхов, которые иногда всплывают из глубины и зелёными пупырчатыми маленькими островками покачиваются на очень нежных мельчайших волнах, если они специально не пущены ногой или рукой, если вода не взбаламучена ватагой, вмиг спустившихся с песчаного, крутого берега ребятишек, ворвавшихся в мгновенно вспененную воду, которая, в силу свой девственной чистоты и пресности, очень быстро эту пену успокоит, и пойдут гулять по ней только круги, круги от каждого тела в неё опустившегося, а тела будут визжать и кричать восторженные слова, которые ещё больше подчёркнут этот восторг, своей наипростейшей простотой содержания:
- Ванька, дурак, не брызгайся Ванька.
- Сам дурак, Петька, - и тут же, - смотри, смотри, я подводная лодка - фрррр-фрррр, тону, ухожу на глубину, срочное погружение, - и только на миг взлетят пятки над водой. Взлетят и исчезнут и надо уже подняться на самый песчаный верх, - подойти к самому береговому краю, похожему на откусанный пирог со щавелем, с мохнатыми клочками травы на срезе, и уже сверху смотреть за движениями этого дурака Петьки или не меньшего дурака Ваньки, который быстро уходит в глубину, раздвигает её тяжёлую голубизну, своими худенькими руками и вот уже совершенно исчезает в тени от крутого берега, которая ушла почти к самому озёрному внешнему очертанию, потому что солнце сейчас в зените; именно поэтому сейчас так жарко, от песка и травы идёт тепло, которое медленно поднимается от ног и щекочет твою спину, а этому теплу помогают жаркие лучи прямого солнца, которое стекает по тебе, как вода, и ты не выдерживаешь и идёшь к Ваньке и Петьке, чтобы охладить себя карьерной водой, появившейся не от дождей, а от бьющих в глубине ключей, наполнивших до самых краёв эти огромные круглые посудины из выбранного на строительство песка.
Даша так и сделала. Она на карьере была не одна. С ней вместе пришла Ленка, но она сейчас убежала в кустики переодеваться. Она не стала надевать купальник под сарафан, как это сделала Дашка, она не будет сохнуть прямо в купальнике на травке, и, когда настанет пора подкрепиться, она обязательно переоденется, будто бы приглашена на ужин в хорошее общество, а не валяется с подругой Дашкой у карьера. Ленка была очень аккуратная и воспитанная девочка. Она захватила с собой на карьеры огромную пляжную плетёную из рисовой соломки сумку, в которой чего только нет. Ленка захватила не только сменный гардероб, но и пляжный халатик, и косметику - правда это она её так уважительно называла, всего-то пара кремов - но, главное, Ленка захватила еду. Дашка тысячу раз хотела это сделать, но регулярно забывала, а ведь так интересно и вкусно поесть прямо на пляже. И пусть "баушка" Галя, будет потом ругаться, что Дашка дома плохо ест, ничего, она не злая, она добрая бабушка, поругает и перестанет, скорее просто поворчит.
Скоро они с Ленкой поедят. Разрежут столовым серебряным ножом (хорошо всё-таки иметь такую подругу, пусть и смешную порой) огромный, тёплый, азербайджанский бледно-сине-розовый помидор, подышат его запахом, который в точности как запах бабушкиного цветка на окне в московской генеральской квартире, - он и ёлочный новогодний и снежно-водный и семечко-острый, - а потом нужно задышать помидорный запах другим, хлебным, который и не исходит почти от рассыпчатого бежево-серого хлеба, даже и не понять, то ли он тёмный белый, то ли светлый чёрный, но зато в Москве такого не делают, он только местный, а ещё такой же бывает на юге, когда кажется, что он сделан с мятой, так свеж и только в корочке вкус его зерновой почувствуешь, посмакуешь; да и хлеб тут такой, наверное, для того, чтобы служить обыкновенной тенью, пусть и полезной другим продуктам, деревенским, вкусным, таким, что не отворачиваешься, кривя губы от их "полезности", а наоборот впитаешь её мгновенно с голодухи, да ещё попросишь, а потом возьмёшь разомлевшую на воздухе, хотя и бывшую спрятанной подальше в кухонный шкафчик карамельку, которая сначала словно исчезнет во рту, а потом, когда мякоть растворится, вдруг обозначится почти леденцовая её нутряная крепость и слёзкой сладкой закатается, задвигается она за щекой, а слюнки так и потекут, только держи их, чтобы подбородок потом не мыть, - рукой-то не оттереть такую липкость и сладость....
Размечталась, а надо бы пойти окунуться. Съезжает Дашка по крутой и местами скользкой тропке, наезженной мокрыми мальчишечьими задами так, при частом их движении вверх на пляж и вниз в карьер, что поскользнуться и полететь до самого низа ничего не стоит, но там песок, мягкий, горячий, только смотри, чтобы на большие камни не налететь, их тут тоже предостаточно. Из них даже сложена "вышка", едва, правда, виднеющаяся над водой, но, учитывая быстрый спуск дна в глубину, вполне свою прыгучую функцию выполняющая. На неё и встаёт Дашка и зовёт свою Ленку, которая высунулась по шейку с обрыва и не идёт пока вниз, наверное, еду охраняет от вороватых мальчишек. Вот, наконец, и Ленка внизу, стоит, ёжится, по щиколотку в воде, то одну ножку приподнимет, то другую, как лебедь она белая в своём купальнике светленьком, такая тростиночка, вся ещё бледная, - приехала ведь гораздо позже Дашки, которая с бабушкой горя не знает, а у Ленки родители по очереди в отпуск ходят, чтобы Ленка на даче пожила каких-то два месяца.
"Вот я, счастливая - всё лето, да ещё и осень почти всю живу, только вот в этом году не получится, в школу увезут, ну и пусть, ерунда эта школа", - так думает Дашка, а сама кричит:
- Смотри Ленка, как надо, - и ныряет с вышки прямо в глубину, раскрывает в ней глаза и чувствует, что смеётся, прямо пузырями смеётся и ничуточки не боится, а гребёт смело дальше и глубже, когда всё вокруг уже резко темнеет, а в глубине что-то начинает страшно шевелиться, но так манит неизвестное, так манит эта таинственная глубина. Дашка даже разочек бегала специально далеко-далеко, посмотреть на рабочий, не заполненный пока ещё водой, карьер. Очень, просто очень посмотреть хотелось: а что же там, на глубине в этих карьерах, как там всё сделано, сколько нужно песка выбрать, пока до самой глубины глубинющей всё не раскопаешь; а там оказалась тоже уже вода, в этой глубине. Вокруг лужицы, хоть и огромной, но ещё лужицы, ползали трактора, экскаваторы, была даже дорога, которая вела почти на дно карьера.
По этой дороге сновали грузовички, больше старенькие ЗИЛ-ки, но иногда и какие-то огромные, могучие самосвалища приезжали, а трактора-экскаваторы шустро к ним подскакивали, цепляли ковшами полную пригоршню песка и насыпали, насыпали их кузова до самого верха, пока песок не посыплется вниз, прямо через борта, а кузов лязгнет последний раз от попадавших в него камней вместе с песком и самосвал не тронется фырча и возмущаясь тем, что его гонят, такого тяжёлого вверх, на горку, зато потом, на самом верху, он выпустит ароматное голубое облачко сизым выстрелом и помчит куда-то, таща за собой пыльный клуб воздуха, и исчезнет то ли в нём, то ли за холмом.
Вот уже нет воздуха, сжалось всё внутри, кажется, что живот со спиной соединился, а вздохнуть хочется, но нельзя и теперь уже не до того, чтобы просто смотреть в глубину, тут надо повернуться, изогнувшись дугой и грести вверх, да ногами помогать, но Дашка знала, что если не бояться, то можно плыть полого и тогда всё равно наверх выскочишь, но зато так далеко, так далеко, что все мальчишки обзавидуются и сначала закричат восхищённо, а потом просто отвернутся, будто нет ничего особенного так далеко нырнуть: "Поду-у-у- маешь...". Она долго плавала, но на середину карьера заплывать не хотела, этот карьер очень большой, действительно настоящее озеро, можно и вдоль берега проплыть, тоже ничего себе получится. Тут уже и Ленка догнала, она говорит:
- Никак зайти не могла, такая вода холоднющая. Как ты только с головкой окунаешься сразу? я пока вся не надрожусь до пупырышков, никак не могу войти, - Ленка плавает хорошо, даже очень хорошо, - много раз на море бывала, да и в бассейн в Москве ходит, - но воображает при этом о себе столько, что Дашка её общества не выдержала бы, если бы Ленка сразу не стала её подругой, ещё до того, как Дашка поняла, какая она бывает зануда, но сейчас Ленка была ничего, когда все её шмотки и жизненно важные приспособления остались на берегу.
Ленка будто чувствовала, что голенькая она ничегошеньки собою не представляет, или представляет, но уже имеет моральное право опуститься до чужого уровня, пусть даже и лучшей подруги. Хотя какая "лучшая", ведь дружили они только на даче - Москва такая огромная, что в ней они терялись, хотя и районы, где они жили, были недалеко, но кто пустит одну маленькую девочку к подружке, а взрослым вроде и делать в гостях друг у друга было нечего. Однако девочки не считали, что они такие уж маленькие - они считали, что они уже вполне большие, чем и пользовались вдали от родительского взора вовсю.
- Я вчера вечером ходила к Малкиным смотреть на козлёнка. Он родился совсем недавно, а уже бегает по загону как большой, только козла огромного туда не пускают, он может всех козлят передавить. Он, козлёночек, такой весь беленький, а голова чёрная и зад чёрный, представляешь?
- Беленького не представляю, а зад чёрный очень даже представляю...
Подружки так развеселились, что стали кричать в воде: "Чёрный зад, чёрный зад...", - вот ужас, что может развеселить ребятишек, ну что тут смешного, непонятно это взрослому человеку, который если и посмеётся, то скорее над, чем-то совершенно непохожим на чёрный пречёрный козлиный зад. К вещам подружек медленно подбирался Санька, он давно приглядывался к ним. Своровать окончательно и бесповоротно что либо он не собирался, но стащить и подразнить этих пигалиц - отчего не доставить себе удовольствие. Санька закончил в этом году второй класс и на второй год его не оставили, сейчас это не принято, второгодников плодить, зачем, если все и так неучи сплошные. Ведь годом раньше, годом позже выползет такой из стен школы, если, конечно, её к тому времени совсем не закроют, какая разница; а закроют, так ещё лучше - в другой помучаются, кто там будет разбираться второгодник был Санька или отличник, сгонят всех в одно стадо и одинаково ничему не выучат, вот и хорошо, зато нет отстающих и умничать будут меньше, когда вырастут.
Санька был белобрыс до невероятия, кто-то сходу определил бы его альбиносом, но не так это было, просто выгореть успел Санька на работах полевых и огородных головой своей и так от природы белой. Он был шустр и сообразителен, этот несостоявшийся второгодник. Он поставил следить за подружками своего приятеля карапуза, годков эдак пяти, но тоже вполне смышлёного для таких дел. Карапуз верно служил Саньке на своём посту целых минут пять, но потом заскучал, на девчонок смотреть перестал, а сосредоточил всё своё внимание на жуке, обыкновенном навозном жуке, который коварно привлекал карапузное внимание тем, что собирался взлететь, но почему-то только собирался, а никак не взлетал. Он приподнимал защитные, изумрудные щитки, выпускал свёрнутые почти в трубочки крылышки, казавшиеся в уплотнённом состоянии почти коричневыми, а потом их опять сворачивал и упрямо накрывал бронёй.
Карапуз начал уже сопеть носом от нетерпения, а жук всё полз и полз. Делал он это совершенно неумело, в основном двигаясь за счёт передних пар ног, а задние, по мнению карапуза, жуку только мешали, они приподнимали его при каждом шаге так высоко, что на маленьких передних он уже устоять не мог и только чудом оказывался опять на ногах: "Ох, ты, чудище какое, оторвать бы тебе их, как бы ты побежа-а-ал тогда...как бы побежа-а-а-л...", - так мечтал карапуз, но жук, наверное, обладал телепатическими способностями, поэтому как только карапуз собрался протянуть свою жадную ручонку к его изумрудному телу, сразу же безо всякой подготовки взлетел и рванул прямо в ясное небо, оставив за собой только манящий дребезгом звук.
Карапуз ещё посмотрел на удалявшегося в небо жука, поковырял в носу, даже успел задуматься о трудностях жучиного существования, и только после всего этого опустил глаза на озеро: "Твою мать, мать твою", - вполне по-взрослому произнёс карапуз, когда увидел, что девчонки не только уже вылезли из воды, но и залезли на высокий берег, даже кричать Саньке, сберегая его воровскую честь, было уже поздно, но карапуз, немедленно припустив на всякий случай вприпрыжку от девчонок подальше, на полном ходу заорал звонким голосочком: "Атас, Санька, Санька, атас". Санька сообразил, что его застукали раньше, чем услышал предупреждающий крик нестойкого подельника. Он деловито пнул соломенную, разжижавшуюся после его непрофессионального обыска сумочку, ногой, зажал в руке приглянувшийся серебряный ножичек, выказав тем самым полнейшее пренебрежение к еде, исключая шоколадку "Сказки Пушкина", которая уже погибала в его плоском животе и остальным малозначащим вещам, и рванул со всех ног в сторону бора. Пока Ленка, ещё только собиралась заохать и запричитать, Дашка уже бежала по следам бандита.
Галина Васильевна занималась хозяйством всё утро. Она с большим удовольствием намочила в мятом цинковом ведре вполне профессиональную тряпочную швабру китайского происхождения, подаренную ей недавно невесткой и снабжённую хитрым механизмом отжима рабочей части, сделала пробный мазок по крашеному полу. Затем деловито хмыкнула, весьма удовлетворённо, и уже в полнейшее удовольствие проделала со шваброй эту приятную подготовительную операцию ещё раз, почему-то сказав:
- Вот же черти, косоглазые, башковиты, - больше она на разговоры самой с собой не отвлекалась, а начала просто подпевать себе. Репертуар её был строг и весьма классичен, если не учитывать того, что век назад романсы, которые она сейчас напевала, считались пошлыми и несерьёзными. "Отворю, потихо-о-оньку, калитку-у-у...., - пела Галина Васильевна, при этом пинала ногой дверь на террасу и затаскивала туда мятое ведро видом помойное, но назначенное блюсти в доме стерильность. "Я тебе ничего не скажу...", - пела уборщица и протирала пыль с портрета маршала, своего отца, всегда стоявшего рядом с неиспользуемым, до блеска начищенным самоваром. "Я старше вас...", - с чувством проговаривала она портрету мужа-генерала, который стоял с обнажённой саблей на фоне Водовзводной башни кремля, а над головой его летели самолёты "Чайка" и "И-16". "Я ненавижу вас...", - делая страшное лицо, произносила бабушка, когда вытряхивала потолочный плафон с набившимися в него сухими мушиными трупиками в ведро. Проходя мимо зеркала, старинного и уже мутного, она пела: "Я не могу её забыть...", - при этом непроизвольно поправляла причёску и в обязательно следовавшей за этими словами драматической паузе успевала надуть губки.
Когда она заканчивала с уборкой, она обычно вытирала со лба пот платочком и, будто случайно потеряв голос, которого никогда не существовало, мелодекламировала: "Я был в бреду...". Любители всяких там психологических анализов наверняка бы заметили, что все романсы, кроме первого, - который можно было бы считать вполне вспомогательным действию, а поэтому исключительным, - начинались с буквы "Я", но Галине Васильевне было на это совершенно наплевать, она психологию в её рассудочном виде не уважала нисколечки, зато, если дело касалось любви, тот тут уж она могла бы дать сто очков вперёд любому ток-шоу, грешившему этой всенародной забавой.
Уборка успешно завершалась почти ритуальным курением папироски "Спутник" и чашечкой кофе, растворимого, но всё же кофе. Сливки к кофе были безупречны, так как не были импортными, а предоставлялись соседской коровой Зорькой за умеренную плату её хозяйке Соньке. Во время перекура Галина Васильевна времени не тратила, а занималась планированием своей дальнейшей деятельности. Сегодня, сразу же после уборки она решила заняться приготовлением творога, который обе жительницы дачи любили, но больше принудительно, так как молока меньше, чем бидон не продавали, а уходило его на питьё не больше литра, разве что Наташа приезжала иногда, тогда требовалось чуточку больше. Остатки молока Галина Васильевна превращала в простоквашу, а уже из неё делала замечательный, домашний творог.
Вот и сейчас, стоя над умывальником во дворе она приспосабливала к нему в подвешенном на дереве состоянии марлевый мешочек, который начинал упорно капать не туда, куда бы хотелось Галине Васильевне. Она нагнулась, чтобы сдвинуть умывальник. Это ей удалось, но из-под умывальника выкатилась пуговица. Обыкновеннейшая латунная пуговица, но большая слишком для солдатской, видно было, что она офицерская. Когда Галина Васильевна взяла эту большую пуговицу в руки, то поняла, что это вовсе не пуговица, а нагрудный, памятный знак. Она повертела его в руках, неуважительно отозвавшись о собственной персоне: "Слепая тетеря", - но потом вдруг вскрикнула: "О, мой, Бог, как же я могла забыть, как могла...". Галина Васильевна схватилась за грудь и пошла к лавочке, она села на неё опустила руки по сторонам тела и тяжело, будто это были гидравлические опоры подъёмного крана, их расставила.