Жучок ускакал вперёд. Он так надоел своим сверчковым, нудным верещанием, что Андрей незаметно ткнул своего секретаря в спину и показал глазами: "Иди за ним. Уведи", - а чтобы было понятней, показал и рукой что побудет здесь один.
Голоса ещё долго были слышны. Один верещал и верещал, а второй, словно отбрасывая подаваемые горстями мячи, бухал по ним тяжёлой доской. Наконец они стихли, но для этого пришлось не просто отстать, а уже незаметно бежать, спасаясь от вредных человеческих звуков. Бежать сказано довольно смело - не разбежишься тут по кирпичам, доскам, провалам, не разбежишься по бывшим залам, не прокатишься на тонких кожаных подошвах по паркету, изящно подкатывая к стоящей у стены даме. Ничего такого тут сделать нельзя - руины.
Он знал цену. Недвижимость. Лучше не скажешь. Снести, что-то построить, затем продать. Жучку из риэлторской конторы даже этого не хотелось делать. Он прекрасно существовал, продавая разруху, причём за немалые денежки, а сколько ему приходилось отстёгивать местным чинушам - коммерческая тайна. Андрей усмехнулся - ему такие вещи были хорошо знакомы, и цену он знал. Сейчас она не имела никакого значения.
Он искал пристанище. Своё, никому не подвластное (разумеется, с некоторым фантастическим в нашей стране допущением) гнездо. Он надеялся, что последнее. В этом мире - последнее. Даже не только в этом. Проходя по задворкам разорённого поместья, Андрей заметил разрушенный склеп. О мраморе и каких-то украшениях речь, конечно же, не шла - растащили всё более-менее ценное тут основательно, - но камни, тяжёлые, чёрные камни, разбитые, сохранившие сакральный смысл, уйдя в землю до полной невозможности извлечения, оставались нетронутыми. "Вот и моё место здесь. Думаю, никто не обидится. Покойники народ сдержанный", - рассуждал Андрей практически вслух.
Он доверял своему помощнику и знал, что поручение будет выполнено в точности. Пусть оно и отдавалось столь невнятно, но наверняка было понято правильно - глупых и неисполнительных Андрей в деле не держал. В голову лезли слова жучка, одно ей - голове - оправдание: в них содержалась некоторая информация: "... четыреста пятьдесят гектаров угодий, хвойный лес первой категории, роща, заливной луг, на краю участка река, в центре парка - ещё есть следы парка - огромный пруд (приходилось и сейчас ухмыляться, "пруд" - заросшее тиной болото, требующее основательной чистки), усадьба (развалины - тут уж не до смеха) - "один фундамент шириной в два метра чего стоит, а под ним - засыпан сейчас - огромный подвал, раньше в нём хранилась богатейшая коллекция вин".
Что ж, это всё неплохо, думал Андрей. Пожалуй, надо брать. Потом приеду сюда без этого сопровождающего, со своим архитектором, посмотрим, что тут можно сделать, откуда только эта улыбка у меня, по поводу: "... и во что это "что" обойдётся". Улыбка сошла с лица. Пришлось нагнуться, а потом и ругнуться в сердцах - огромный куст, с какими-то ярко-красными ягодами несъедобного типа, преградил дорогу и помешал движению в противоположном от спутников направлении. Возвращаться не хотелось. Пошёл, куда глаза глядят, в сторону, ещё в сторону, в парк, сад или как его там называли, а сейчас точно - в чащу. Но нет, чаща так быстро не кончается.
Поляна. Чистое пространство, неожиданно чистое и ровное, с изумрудной травой, вкруг обступили площадь гигантские деревья, может дубы, но больно маленькие листочки, граб, наверное, или вяз - как же трудно с этими редкими теперь деревьями, живу себе, живу, а до сих пор и не знаю, как их точно называют.
Поляна мелькнула быстро - идти по ней легко. Обогнул толстое дерево и вдруг... Чудеса. Просто чудеса. Белокаменная беседка со следами тёмно-зелёной крыши нависла прямо над Андреем. Нет, не показалось - нависла. Одна осталась от паркового строения крыша, почти целая, а держит её одна единственная колонна, белая колонна, колонна была тёплая - Андрея как будто что-то притянуло к ней. Она была тёплая...
Она была холодна как лёд. Он держал это хрупкое тельце, которое билось у него в руках, холодное, но билось так будто и не ледышка вовсе, а разгорячённая, сильная спортсменка, накануне олимпийского рекорда. Вот так прогулочка. Он налетел на неё неожиданно. Вышел из-за ольховых кустов, не успевавших становиться деревьями - их всё время подмывало и сбрасывало с обрыва - и наткнулся прямо на неё. Он даже не понял, что там белеет в темноте, тело или белая мраморная колонна, да откуда бы ей взяться, колонне, в глуши - колонне, да ещё мраморной.
--
Отпусти, не мешай, я прыгну, - умоляла его колонна.
В таких случаях, а он, наконец-то, сообразил что происходит, надо быть безжалостным. Девчонка хотела броситься в воду. Это не шутка. Метров сто в сторону - шутка. Тут нет. Не шутка. Две реки бурлят, неспешно, уверенно бурлят, как могут бурлить только равнинные, небольшие, но полноводные реки, сталкиваются выше по течению, уже неизвестно чьему, Корбы или Медозы и тихо урчат, сытые игривые звери. Медленно, уверенно роют кручу, создают под ней глубокую промоину, утекают в неё, втягивают воду, и всё, что в неё попадает, глубоко под берег и сыто урчат, спокойные в своей мощной простоте желаний.
--
Отпусти, не могу Христом Богом просить, крест содрали с меня, отпусти.
Борьба неравная, но упорная. Трудно удержать молодую пантеру, пусть белую - пантеру-альбиноску, но пантеру...
--
Пусти. Всё у тебя будет за это, всё будет, обещаю тебе...
--
Скользит трава влажная, росой смазана холодной, как рыбина из глубин скользит, чешуёй в лунном свете играет. Не спасает резиновая подошва, рубцы её не спасают. Перевернулась луна, словно фонарём честный сторож по башке ударил, всплеском светлым одарила напоследок...
... - В рубашке ты парень родился. Это же надо, нашёл с кем бороться, кого спасать вздумал, - тело наклонилось над ним и говорило, говорило, невозможно было не слушать, когда слышать уже ничего и не мечтал, а теперь любой звук-скрежет и тот радовал, ничего ещё голова не соображала, а тело радовалось, будто само слушать и понимать умело. Фонари, вокруг фонари, словно кроны, светлые кроны деревьев качаются, в солнечных бликах утонули...
--
Так бы и ты с ней... Ушёл бы и ты с ней, - продолжало говорить рядом незнакомое тело, дышащее свежим перегаром, - а вот руку-то разожми теперь, разожми. Беды бы с этим подарком не нажить...
Пальцы раздвинулись. Рыба, узкая рыбина выскользнула из ладони. Прядь волос. Прядь седых волос, в лунном свете седых, а так пшеничных, мягких и густых в руке была, выскользнула сейчас, скрипнула напоследок: "Наполовину ты мой, наполовину просьбу выполнил", - вздрогнул и истёк влагой неуёмной из горла, из желудка, из пузыря желчного, прямо из печени, наконец... Всего вывернуло, до донышка.
Тёплая колонна. Не отпускает. Чем держит? Рук-то нет. Но не отпускает, ждёт чего-то, не дождётся...
Треск. Сильный настойчивый и короткий треск. Только всплеском рухнувшего берега, зеленью травы всклоченной мелькнувшего, он показался. Ухнуло и затихло.
Чёрные машины. Длинные чёрные машины, мимо чёрных, вросших в землю камней, едут. Нет, не здесь твоё пристанище. Нет, не заслужил. Нет.