Цинь Юнь - благовещие облака. Так буду звать её. Чу Шей боялся пошевелиться. Он возлежал на коврах, по местному обычаю застеленных на овальном возвышении, и впервые в жизни глаза его увлажнялись, минуя волю и боль. Цинь Юнь священнодействовала. Это уж слишком, пора спускаться на землю. Она всего лишь готовила угощение, но... Локотки вспыхивали белыми лунами под свободными рукавами голубого халата. Глаза смотрели, будто бы не прямо, а губы... - они дрожали осенним клёном на ветру и лукавили хуже евнуха на казне. Упрямая как горная козочка. Ни стрелой из лука, ни сочным куском капусты - ничем не взять.
Говорил (уговаривал), не трать силы и драгоценное время назначенное быть удовольствием императору. Брось кухню и заботы о продуктах. Не слушала, но как же мила была в непослушании. Поучились бы учёные мужи. Вчера едва успел разнять двух сцепившихся мудрецов. Один доказывал - черепашьи панцири лучше любой монеты, а другой... да что там повторять глупости, вцепился в жидкую бородёнку противника и повис бы на ней, не стесняясь треугольника гнева на лице повелителя, но успел швырнуть ему в голову пиалу с кумысом - редкая гадость. Врач помешался на нём.
Цинь Юнь отступила на два шага, голова с тугим пучком-пагодой смоляных волос, - как быстро усвоила моду! - склонилась на грудь. Хитра бестия - воротник разошёлся, отогнулся над поясом. Трапеза откладывается.
Звук был новым, непривычным. Ни разу в жизни Цинь Юнь не скакала по такой твёрдой почве, да ещё на подкованном коне. Казалось, это степь выжжена многолетней засухой, побелела, отвердела, но не степь, тогда бы звук был такой, она его помнила.
--
Ур-р, р, ур-р, у-у-м.
Отряд императора, подошёл к первому, самому длинному перевалу. Предстоял долгий подъём, затем короткий крутой спуск в небольшую овальную долину, а потом начнутся скалы, и запетляет, закружится путь, словно змея вытягивает своё тело из колючих кустов.
Хорошо запомнила. Чу Шей говорил: целых три месяца они будут идти через горы, а потом начнётся пустыня. Цинь Юнь знала, что такое пустыня, она не боялась пустыни. Нужна вода в бурдюке. Нужны хорошие кони, которые могут накормить кровью из жилы - не страшна пустыня. Цинь Юнь ударила коня голыми пятками в крутые бока. Белый жеребец чуть вздыбился, оттолкнулся сразу обеими ногами, взлетел и понёсся вперёд, шумно разрезая прозрачный воздух широкой грудью. Красная с золотом попона вспучилась на крупе мощным буруном, и отстали конники сопровождения, а Цинь Юнь ещё и оглянулась. Крепко вцепилась в гриву маленькими пальчиками левой руки и помахала правой - догоняйте.
Живое, мыльное тело жеребца билось между сжатых ног, впивалось хребтом в телесную щель, словно Чу Шей этой ночью. Муж скользил в золотом кольце её загорелых ног и весь мир вслед за нею переворачивался на спину. Звёзды от бешеного вращения в отверстии для дыма жаровни сливались в яркий белый круг. И совсем уж не ты, летишь низко над степью, а молодой месяц на полном скаку глядит под брюхо кометы, проверяя подпругу. Это было. Цинь Юнь улетала в глубину неба, размывала своим соком синюю краску в радужное пятно. Пятно вибрировало под плотно зажмуренными веками. Две половинки луны раскачивались на копье млечного пути, сталкивались и омывались светом, будто с опаской. Так умывается после долгой скачки степняк, горстями черпая ключевую воду, и жадно, хрипло пьёт. Полушарья сталкивались, разлетались в стороны и каждая звенела колоколом под ищущим языком Чу Шея.
Видения сменяли одно другое. Ослепление. Два ручейка слёз, выжатых ветром, стекали по высоким скулам наездницы и сохли на остром подбородке. Шершавая соль на языке. Хлопья пены рвались с боков скакуна и падали на лица воинов. Не догнали Цинь Юнь. Она долго смеялась. Эхо смеялось с ней вместе.
Как понять этот странный мир, где нет почти ничего, кроме пронзительной красоты. Мир, где нет зелени, и даже песок, обычный жёлтый песок у рек - загадка для взора и души. Если река, то бурный поток. Если небо, то беспредельная, пугающая лазурь. Где нежность и спокойствие родных мест? Почему ощущаешь себя букашкой, императором лишь своего бренного, низкорослого тела? Всё протестует, всё бьётся в душе одной мыслью - не вечен, не вечен я. Они вечны. Острые скалы, глубокие расщелины, водопады и бесконечные перекаты, будто кем-то нарочно ровно уложенных в линии плотин камней. И вечен бурный поток реки, кривым слюдяным боком ушедший в самое нутро неожиданно гладкой горы.
Беспокойно. Не спасают регулярные моления. Под жертвенным треножником тлеют угли. Служители в растерянности. Дым не стелется по земле, не льнёт к почве, как должен стелиться, когда веет перед грозой, перед бурей или должен предсказать туманный восход. Он не рвётся в небо цилиндрическим, гибким столбом, обещая светлый путь и ясную голову, не стиснутую сходом небес к земле. Дым, самым неестественным образом, растворяется в пространстве. А звуки... Главный жрец боится ударить в "гу" - войсковой барабан. Он боится, что инструмент ничего не скажет в ответ. Глохнут звуки, а эхо живёт долго. Это оно било в барабан?
Идут войска. Длинная цепь воинов выходит из-за горы и исчезает, цветным шарфом оборачивая уже следующую гору. И странно, что не слышно ни одного звука. Не звенят доспехи, губы шевелятся у солдат, но слов не слышно, а стоит перевести взгляд в конец колонны и разберёшь каждое слово. Будто бы всё ближайшее пространство набито ватой, а дальнее обложено звонкой медью. Но... прочь грусть и тревогу.
Ах, какое счастье, такое необъяснимо простое, такое доступное, когда видишь её издалека, когда видишь, но ещё и мечтаешь увидеть, а ведь видишь явно. Будто свежее белое облачко одарило серое небо иссохшей души - это моя Цинь Юнь.
Огромный иероглиф событий ложился на плоскогорье.
- Лю люй, люй-люй, лэй лэй, - пела душа Сына Неба.