Одни говорили: "Он никогда сюда не вернется, его слишком сильно обидели". Другие надеялись на лучшее.
И он приехал.
Об этом узнал его старинный товарищ, которому он позвонил из аэропорта.
− Здравствуй, − сказал тихий знакомый голос. − Помолчи обо мне два дня, хочу подышать городом.
Товарищ выполнил просьбу, и еще двое суток все думали, что он никогда не вернется туда, где его когда-то обидели. Но потом было сделано короткое заявление − и началась истерика. "Как же так!" − суетясь, говорили одни. "А вы как думали! − злорадно отвечали другие. − Встреча уже назначена".
"Да, − говорили первые. − Вы не представляете, что это будет за диалог! Столько вопросов, столько воспоминаний".
"Ну, еще бы, − отвечали вторые. − Не захлебнитесь в эмоциях".
"Что вы юродствуете, − обижались первые. − Человек заслужил оваций".
"Мы вас поддержим", − всерьез уверяли вторые и прекращали улыбаться.
За час до срока зал был полон. Творилось невнятное. Одни кричали, другие кипели, третьи метались, у четвертых наступила оторопь, и они тупо безмолвствовали. Вся эта возбужденная масса ждала момента, когда можно будет объединиться, чтобы вскочить и зааплодировать. Все смотрели на дверь, в которую он должен войти без сопровождающих, как всегда одинокий, но обожаемый...
И она открылась.
Открылась не так стремительно, как ожидалось и не так беззвучно, как принято открываться дверям в классических учреждениях. Дверь скрипнула, и скрип этот был слышен из-за полной тишины, которая упала неизвестно откуда.
Он вошел неторопливо и плавно, как входят на чужую кухню, миновав длинный коммунальный коридор. Его голова повернулась к залу, но тут же возвратилась в прежнее положение, взгляд упал на небольшую трибуну, потом на стол, пепельницу и кресло.
Тишина стала мертветь.
Он замедлил шаг и, прежде чем подойти к трибуне, повернулся к сидящим и простоял в таком положении несколько непонятных секунд. Потом сделал четыре коротких шага и опустился в кресло.
Тишина сделалась прозрачной.
На нем был темный пиджак и светлая рубашка с расстегнутой верхней пуговицей; волосы чуть всколочены, глаза бесцветны. Он выглядел, как на своих лучших фотографиях последних лет и двигал руками так, как двигал ими в редких телепередачах.
Тишина висела на нитке и не желала раскачиваться.
Потом он достал сигареты и положил их на стол, одним пальцем пододвинул пепельницу и щелкнул зажигалкой... Кривая линия сигаретного дыма поползла вверх. Две сотни глаз устремились за ней, и тишина дала мелкую трещину.
Сначала было дыхание... Потом едва слышно зашуршала одежда, и заскрипели кресла. Он впервые охватил взглядом весь зал и затянулся глубже обычного. Каждый из сидящих ответил ему глазами, но ни один язык не сдвинулся с места.
Он докурил сигарету, встал, подошел к окну, но тут же вернулся и закурил следующую. У дыма опять не получилась прямая линия, и он зигзагами полез в сторону люстры. Это снова заметили, и даже сам курящий приподнял голову и разглядел лепнину на потолке.
Потом он сидел, не опираясь подбородком на кисть руки и вообще не совершая никаких движений...
Потом шевельнулся. Надавил ладонями на поверхность стола, встал, поправил пиджак, отодвинул кресло, бросил взгляд на торчащие из пепельницы окурки...
...и медленно вышел.
Сразу после того, как массивная дверь скрипнула и закрылась − тишина кончилась, и по залу нервным шепотом растеклось: