Каждый раз, когда Илья Фомич сильно напивался, он выбегал на улицу, выбрасывал вперед правую руку, ловил такси, падал на заднее сидение и мчал из любой точки Москвы к дому Љ 29 на Варшавском шоссе. Каждый раз он останавливался у обочины, давал таксисту деньги − много денег − просил его выйти из машины, закрывал опухшее лицо ладонями и начинал плакать.
Плакал он долго и громко. Бормотал что-то себе в рукав. Показывал пальцем в сторону дома, опять бормотал... И опять плакал. Громко и долго. Громко и долго... Плакал.
Илья Фомич был счастливым пятидесятилетним мужчиной, но иногда его счастье давало сбои. И тогда он брал такси и ехал на Варшавское шоссе, чтобы, не въезжая во двор, встать у обочины и смотреть на дом Љ 29 издали. Смотреть и плакать. Смотреть и говорить что-то невнятное. Что-то очень грустное и очень горькое.
У Ильи Фомича было все, что нужно человеку, который разломил свой век пополам и уже влез на его вторую половину. У него была пышная жена и поджарая дочь, была должность, которую видно из кремлевских окон, были связи, посредством которых можно купить дьявола, но всякий раз, когда Илья Фомич выпивал лишнего, он отгонял своего личного водителя бранным словом, падал на заднее сидение грязного желтого автомобиля и умолял шофера отвезти его к дому Љ 29 на Варшавском шоссе, но не заезжать во двор, а встать напротив, чтобы смотреть через дорогу... Смотреть и плакать. Показывать пальцем в окно третьего этажа, плакать и бесконечно проговаривать несколько никому не понятных фраз: "Подай... подай, говорит, полотенце... И протянула руку... А пальцы... пальцы играют. И взяла... И улыбнулась... Мне улыбнулась... Только мне... Подай полотенце... подай".
Там, в этом окне, двадцать четыре года назад он прожил несколько изумительных минут, искалечивших ему дальнейшую жизнь. Дальнейшую сытую, теплую жизнь. Рыхлую жизнь благополучного человека... Там, в окне третьего этажа дома Љ 29. Именно там...
Двадцать четыре года назад он, подлый юноша с глазами шакала, как и многие другие юноши, занимался торговлей и вредил обществу. Его дело строилось на союзе с грузинскими воинами, зарывшими кинжалы на склонах Мтацминды, приехавшими в Москву, купившими ларьки и начавшими торговать славянским товаром. Илья Фомич был отчасти поставщиком, отчасти покупателем, вполне возможно, посредником, быть может, наводчиком и немножечко стукачом.
Однажды он подъехал к ларьку Гурама, вылез из плохо покрашенного автомобиля, марку которого никто уже не вспомнит, хлопнул дверью, которая даже после сильного хлопка не закрылась, плюнул на землю, сунул лицо в окошко и раздраженно спросил:
− Где?
Сочные губы Гурама расползлись в батумской улыбке и сказали:
− Илющя, какой ты биледный, честный слов.
− Где оно? − повторил Илья Фомич.
− Килянусь тебе до шисти часов здесь лижала, а патом Зураб приехал, зачем, гаварит, здесь лижит, дай я сибе вазму... и увез.
− Ну, ты же мне обещал, Гурам! Ты же мне... − запричитал Илья Фомич, и его просунутая в ларек голова задергалась.
− Абищал, здэлаем, − весело сказал Гурам и резко развел ладони. − Зураб сказаль, если сегодня приедищ, забирай... А если не приедищ, он забирай. Вот ты приехал, маладэс... Сэйчас едем к Зурабу, забират будим. Натащка, садись за миня таргуй, мнэ с другом паехат нужна.
Через секунду Гурам вышел из ларька, застегнул на ходу широкие грязные брюки и сел в машину. "Нэ далэко", − сказал он, щурясь, и они поехали.
Ехать действительно было недалеко. Автомобиль свернул на Варшавское шоссе и через несколько минут остановился у дома Љ 29. Когда компаньоны зашли внутрь, Илья Фомич понял, что это полуразваленное общежитие, в котором живут люди двадцати национальностей. В одну из дверей третьего этажа Гурам задорно постучался и прокричал длинную фразу на родном языке, закончив ее словом "билят". Послышалось ответное бормотание, и дверь открылась. Зураб был в одном полотенце, обмотанном вокруг бедер.
− Знаю зачэм прищёл, − сказал он, увидев Илью Фомича, и посторонился.
Гости вошли в помещение, отдаленно напоминающее маленькую квартиру. То, зачем они приехали, лежало тут же, в углу прихожей. Илья Фомич подошел и с удовольствием все ощупал. Настроение его заметно поправилось, и он спросил у хозяина:
− Зураб, генацвале, а почему ты голый?
− Работаю, дарагой, − бодро ответил тот. − С маладёжью работаю. Никаких силь ни жалка.
Илья Фомич огляделся, но никого не заметил. Зураб с Гурамом ушли на кухню и начали эмоционально шептаться. Именно в этот момент из ванной комнаты донесся мягкий женский голос с легкой претензией:
− А кто мне подаст полотенце?
Зураб услышал голос из кухни, но шептаться не прекратил, а попросил гостя:
− Илющя, вазми там, на стуле, и падай ей, а то бэда с этай маладёжью... силь маих нэт.
Илья Фомич, пораженный такой просьбой, прошел в комнату, взял со спинки стула желтое грязноватое полотенце и понес его к двери ванной. Дверь тотчас приоткрылась и из нее высунулась белая рука. Обыкновенная женская рука, но таких рук Илья Фомич никогда не видел. В ней было что-то магическое и непонятное. Что-то сладостное и чарующее. Пальцы внезапно зашевелились в каком-то непредсказуемом танце, то ли требуя полотенце, то ли приглашая Илюшу войти. Они то выпрямлялись, то сгибались в крючки, похожие на кошачьи когти. Илья Фомич замер, забыв, по какому поводу он сюда подошел. Дверь приоткрылась еще, и за рукой показалось голое плечо и край длинных черных волос. Илья Фомич вспомнил о полотенце и начал медленно протягивать его в сторону пляшущих пальцев. Пальцы коснулись ткани, и тут же из-за двери появилось лицо с хитрыми, надменными и манящими глазами. Доброе лицо. Доброе, несмотря на игривость глаз и строгость плотно сжатых губ. Красивое лицо. С умопомрачительно правильными чертами и капельками воды, которую предстояло вытереть принесенным полотенцем. Властное лицо. Лицо хозяйки положения, которой едва исполнилось двадцать. Такое лицо, каких Илья Фомич никогда не видел даже по телевизору, но почти каждую ночь рисовал похотливыми красками воображения в собственных снах.
Рука приняла полотенце, губы расползлись в полуулыбке, и лицо исчезло за дверью. Илья Фомич отшатнулся и побрел в комнату. В голове его застучало. Следом за ним вошли его грузинские партнеры: Зураб начал одеваться, а Гурам спросил:
− Дабросым их да мэтро?
− Да... да... конечно, − ответил Илья Фомич, мысли которого были в ванной комнате.
Он представлял себе, как девушка вытирается грязноватым желтым полотенцем. Как она застегивает бюстгальтер. Какого цвета у нее нижнее белье, и какие кружева на чулках. Зураб с Гурамом опять энергично заговорили друг с другом, и никто не мешал ему фантазировать. Но внезапно все кончилось. Девушка вышла, и почти не глядя на присутствующих застегнула две верхние пуговицы на блузке.
Девушка бросила на него взгляд, которым можно перешибить любую мужскую гордыню, и Зураб это понял. Он подскочил к ней и, боясь прикоснуться, шепнул:
− Ва-а-ах... Как, слушай, ты эта дэлала... Нэ забуду... Валшэбница. Маладэс.
Илья Фомич стоял в прихожей возле своего товара. Руки, ноги и челюсть у него безнадежно тряслись. Девушка посмотрела на него безразличным взглядом, будто это не он, а кто-то другой только что подал ей полотенце. Челюсть Ильи Фомича затряслась сильнее.
Потом они вышли из общежития и сели в машину. Гурам сел справа, Зураб и девушка сзади. Илья Фомич впился глазами в зеркало заднего вида и еще раз убедился, что на него совсем не обращают внимания. Он дернул ключом, и автомобиль тронулся.
Почти сразу Зураб спросил:
− Илюща, а ты можешь мне такой же каняк как Гураму здэлат?
− Могу, − рассеянно ответил Илья Фомич. − Сколько ящиков?
− Мнэ восэмь нада.
− Восемь не могу, могу шесть.
− Харащо, но толка завтра.
− Завтра не могу, могу в четверг.
− Харащо, но толка утром.
− Утром не могу... к обеду.
− Атлична, но тагда падвизи сзади... знаищ, гиде у миня сзади.
− Подвезти не могу, самовывоз. Я такое на своей машине возить не стану.
− Ай, маладэс, угавариль! Сам приеду, толка здэлый, чтоби все как у Гурама биля.
− Сделаю, − пообещал Илья Фомич и выразительно посмотрел в зеркало.
Девушка сидела, прижавшись к Зурабу, и не реагировала. Безразличная полуулыбка блуждала по ее лицу. "С-с-су-у-ука", − подумал Илья Фомич, и все внутри него переломалось. Он решил тотчас забыть ее голую руку, плечо, волосы, хитрые глаза и надменную полуулыбку. Высадить у метро и забыть. Высадить и никогда не спрашивать у Зураба, кто она и каким образом очутилась в его ванной. Он резко прижался к обочине и злобно сказал:
Илья Фомич без всякого интереса поднял глаза к зеркалу заднего вида и вздрогнул. Из глаз пассажирки брызнул в его сторону жаркий фонтан женского коварства. Губы на секунду превратились не в безразличную, а в загадочную улыбку, длинные черные волосы качнулись, прикрыв лицо. После этого девушка вышла и зашагала рядом с Зурабом в сторону буквы "М". Илья Фомич вцепился взглядом в ее бедра... в икры... в высокие тонкие каблучки. Девушка обернулась и в точности повторила то, что несколько секунд назад проделала, выходя из машины: у нее так же блеснули глаза, так же обнажились зубы и точно так же качнулись волосы. Илья Фомич откинулся на сидении и впал в пьянящее забытье.
Из него он вышел, услышав гортанный возглас Гурама:
− Паехали, знаищ... Работат нада.
Автомобиль развернулся и устремился в сторону гурамова ларька.
− Кто она? − робко спросил Илья Фомич после недолгого молчания.
Гурам "вахнул", но прямого ответа не дал:
− В срэду Зураб пазвоныт... У ниво и спросищ.
− Спрошу, спрошу, − забормотал себе под нос Илья Фомич, и непонятное тепло разлилось по его недавно переломанному организму.
Но ни в среду, ни в четверг, ни в другие дни недели выяснить ничего не удалось. Зураб опять сказал, что он давно и, не жалея сил, работает с молодежью, а молодежи этой у него так много, что он даже не понимает, кем именно Илюша интересуется, но если надо, он подгонит ему чудесную, вах, вах, хризантему с Набережных Челнов, недавно севшую торговать в его ларек на Каховке. Илья Фомич поблагодарил компаньона, погрузился в депрессию и активно запил.
Депрессию усугубили бурные криминально-экономические события с неприятным милицейским уклоном, но параллельно случилась удача. Илью Фомича заметила пышнотелая барышня из приличной семьи и необъяснимым образом влюбилась в его серые подлые глаза. Отец барышни носил форму полковника МВД. Барышня требовала всего и сразу, Илья Фомич не хотел ничего и никогда. Он не мог забыть ту обнаженную руку и то плечо в ванной Зураба, но ситуация накалялась. Вокруг шныряли коренастые парни, умеющие говорить только короткие рубленые фразы, а ствол пистолета уже два раза упирался в хрупкие ребра Ильи Фомича. Пришлось сломаться и обратиться за помощью...
Пришлось жениться.
Илья Фомич выбрал легальную сторону медали и очень не прогадал. Правда пришлось сдать Гурама, а потом и Зураба, но экономическая ситуация требовала, а Илья Фомич всего лишь подчинялся. Потом пришлось рассказать органам про Вахтанга и Гиви. Пришлось нашептать про Мамуку и Отара, но этот шепот казался таким пустяком в свете растущей карьеры и широких возможностей, что через пару лет Илья Фомич перестал о нем помнить. Рядом была жена, был тесть, была перспектива. Не было только той голой руки, высунувшейся из ванной... Того плеча, тех черных волос и той игривой улыбки, которую увидел он на Варшавском шоссе, в старой полуразрушенной общаге. Не было той надменной девушки, умеющей в свои двадцать лет управлять даже кавказскими мужчинами. Не было той, которая сначала заметила, потом забыла, а потом внезапно повернулась и бросила дающий надежду взгляд. А потом навсегда исчезла!.. Исчезла...
Ничего этого уже не было.
И теперь − через двадцать четыре года − когда Илья Фомич начинал понимать, что всего этого не просто нет, а никогда больше не будет, он выпивал много водки, замахивался кулаком на жену, выбегал на дорогу, ловил желтую "Волгу", падал на заднее сидение и проси отвезти его к дому номер 29 на Варшавском шоссе, чтобы встать у обочины, дать водителю денег, попросить его выйти, закрыть лицо ладонями и зарыдать, не утирая слез. Забормотать, показывая пальцем в сторону третьего этажа: "Подай... подай полотенце... Подай". Забубнить, жалуясь на свою нерасторопность. Зашептать себе под нос, что ничего... ни-че-го приятнее этой руки, этого лица и этой улыбки в его жизни никогда не было. Не было!..